Бурый диван
Глава 1
Рассвет входил в магазин не торопясь, словно хорошо воспитанный клиент, знающий, что здесь всегда открываются вовремя. Свет сначала осторожно коснулся верхних стёкол витрины, разбился на длинные жёлтые полосы и, пробравшись вглубь, осел на полированных досках. Пылинки засияли в воздухе, как крошечные искорки, зависли, слегка подрагивая, и постепенно растворились в пространстве.
"Бурый диван" встречал очередной новый день. Магазин пребывал в привычном состоянии своей неторопливой жизни. Негромко, и даже как—то приветливо, поскрипывали половицы, пахло лаком, мастикой и чуть—чуть старой тканью обивки, которая хранила в себе тепло десятков рук, прошедших через этот магазин. Вся обстановка напоминала ладно сработанный шкаф. Нигде ничего лишнего, каждый предмет занимал отведённое ему место, и сейчас особенно ощущались надежность и порядок настоящей крепости.
На прилавке, ровно по центру, стояла чашка с чёрным чаем. По её фарфоровому боку проходила тонкая трещинка, уходящей от края вниз, и трещина эта жила на одном и том же месте уже десятый год, не расширяясь ни на миллиметр. Владелец "Бурого дивана" Джеральд давно относился к ней как к родовому гербу не без гордости. Ведь любая вещь, даже со шрамом, может служить верой и правдой. На блюдце возле чашки застыла чайная метка в форме полумесяца, оставленная вчера вечером. Она появлялась всегда одинаково, и Джеральду нравилась эта предсказуемость.
Под чашкой лежала стопка каталогов. Их переплёты были аккуратно подогнаны друг к другу, словно кирпичики в стене. На каждом стоял маленький номер в углу, выведенный карандашом хозяйской рукой. Джеральд никогда не доверял фабричной пагинации, слишком часто она путалась или скакала. Его цифры были ровные, строгие, и каждая имела свой характер.
Рядом на столе лежала счётная книга – затёртая до мягкости, с обгрызанными краями и жирными пятнами чернил на первых страницах. Шелест её бумаги был для Джеральда успокоением, сродни вечерней молитве. Ни один день не обходился без того, чтобы он не развернул её и не сделал несколько пометок.
Он сидел за прилавком, держа чашку обеими руками, и прислушивался к утреннему ритму города. Магазин пробуждался, а вместе с ним и улица. Гулко зашаркали метлы дворников, за углом гомонил молочник, от пекарни напротив тянуло запахом хлеба – густым, сладковатым, с примесью сажи от печной трубы. Над дверью тикали часы. Они были старые, но верные, и каждое щёлканье маятника было для него знаком, что и этот день идёт как надо.
В мастерской позади ещё держался запах свежего лака. Там, где недавняя работа закончилась ночью, воздух сохранял следы напряжённого труда. В углу, возле стула с ободранной обивкой, на полу валялись крошки поролона. Джеральд прошёл мимо, наклонился, подобрал их двумя пальцами и машинально бросил в корзину. Этот жест был словно девиз всей его жизни – порядок в малом, порядок во всём.
Ещё он любил свои образцы тканей. Целая стена была заставлена аккуратными рулонами и бухтами. На каждой висела пожелтевшая наклейка с надписью "удобно" или "на заказ". Когда—то эти надписи делались на скорую руку, но теперь казались частью музейной экспозиции, и каждая ткань, с её выцветшими полосками и бахромой, была как старый знакомый.
Отдельное место занимала стеклянная витрина с чернильной ручкой. Ею когда—то подписывались первые договоры, когда магазин был ещё только—только состоявшейся мечтой. Лак на ручке отполировался от прикосновений до блеска, и теперь Джеральд редко позволял себе ею пользоваться. Она стояла не как инструмент, а как реликвия – символ начала.
Джеральд прошёл к витрине и, привычно проведя рукой по дереву, задержался у окна. Сквозь стекло виднелась вывеска. "Бурый диван" – простые слова, написанные чётким, ровным шрифтом. Для Джеральда это было не просто название. Ведь в этих буквах заключалась двадцатилетняя история его борьбы и труда.
Он помнил тот день, когда сидел в холодном банковском кабинете, где пахло сырой бумагой и старым ковролином. Подписывал кредит, руки дрожали, сердце билось, как будто он отдавал не подпись, а часть своей будущей жизни. Ему казалось, что выплаты будут тянуться вечно, и первые ночи он почти не спал. Тогда он сидел за столом, считал мелочь и думал, как выжить ещё один год. "Ещё год", – твердил он себе. Но годы складывались один на другой, и вот уже прошло два десятилетия.
Теперь кредит был позади. Магазин выстоял, вывеска сияла свежим лаком, и Джеральд позволял себе думать о будущей пенсии. Не как о далёкой мечте, а как о чётко разлинованной тетради, в которой каждый день заранее подписан: понедельник – чай в саду, вторник – поход к морю, суббота – вечерний кроссворд. Всё по плану, без неожиданностей.
Он поднял чашку и сделал глоток. Горький вкус чая, слегка терпкого, напомнил ему о стабильности, в которой он нашёл своё утешение. Затем он достал из ящика тряпку и вышел к двери. Утренний ритуал требовал внимания к вывеске. Без этого утро не считалось полным.
Джеральд распахнул дверь, и прохладный воздух с улицы влетел внутрь, смешавшись с запахами хлеба и дыма. На улице ещё было тихо, редкие прохожие брели по делам, не обращая внимания на его церемонию.
Вывеска блестела, отражая солнечный луч. Джеральд снял её с крюков и положил на поручни у входа. Он со всей тщательностью протер чистой тряпицей каждую буковку и закорючку, не оставив без внимания ми единого квадратного дюйма. Затем он провёл пальцем по заблестевшей поверхности, смахнул невидимую пылинку и улыбнулся.
Снова установив вывеску, он вернулся внутрь. Каталоги на столе лежали по—прежнему ровно. Джеральд пролистал верхний, убедился, что цифры на полях остались нетронутыми. Для верности сделал пару пометок в счётной книге.
Часы над дверью щёлкнули, показывая половину седьмого. Время шло так же ровно, как и двадцать лет назад, когда он впервые открыл магазин. Тогда маятник качался быстрее… или это сердце билось чаще. Сейчас же ритм был спокойным, и в этом ритме заключалось счастье.
Он снова налил себе чаю. Пар поднимался тонкой струйкой, и в этом паре отражалась вся его жизнь – простая, аккуратная, с маленькими, но устоявшимися привычками. Взгляд его упал на фотографию над кассой. На ней молодой Джеральд, стоящий на пороге ещё пустого магазина, с сияющими глазами и новой вывеской в руках. Фото пожелтело, но улыбка оставалась та же.
Он коснулся рамки фотографии пальцами, словно проверяя её прочность.
"Ещё немного, – подумал Джеральд. – Ещё немного, и можно будет позволить себе отдых. Магазин выдержал, вывеска висит, кредиты позади. Всё идёт как надо".
Последний глоток чая и чашка оставила на блюдце метку – тот же полумесяц, что и всегда.
И всё вокруг было на своих местах.
Резко звякнул дверной колокольчик. Удивленный Джеральд поднял голову от счётной книги. Для этого времени визит клиента в его торговое заведение был непривычен. Обычно до девяти утра никто не заходил. Он встал из—за прилавка, отставил чашку на блюдце и вышел в небольшой тамбур.
У двери стоял почтальон. Лицо его казалось таким же серым и равнодушным, как утренний туман, а в руках он держал конверт, необычно пухлый для обычной корреспонденции.
– Для мистера Брауна, – сказал он сухо, протянул конверт и сразу же развернулся к выходу.
Дверь с щелчком закрылась за ним.
Джеральд остался один, держа в руках бледно—жёлтый конверт с гербовой печатью. На первый взгляд печать в виде тиснёного герба, тёмно—синего сургуча, едва отдающего блеском, выглядела солидно. Но печать почему—то легла не прямо, а чуть наискосок, словно человек, который её ставил, торопился и в последний момент отвёл руку. В воздухе чувствовался резкий запах свежей печатной краски и плотного картона. То был совершенно новый, чужой запах, никак не похожий на привычный дух пыли, мастики и ткани, которым дышал магазин.
Джеральд вернулся за прилавок и положил конверт на стол, рядом с каталогами и чашкой чая. Тёмный сургуч оставил на полировке легкий отпечаток, похожий на зубчатую шестерёнку.
Он провёл пальцем по краю бумаги. Конверт был толще обычного, плотнее, чем следовало, и чуть хрустнул, когда Джеральд поддел его ногтем. Бумага неохотно поддалась.
Внутри оказалось письмо, сложенное вдвое. Шрифт был официальный, с длинными хвостами букв, ровный и строгий, и от этого ещё менее живой. Сверху стояла эмблема некоего Управления, о котором он прежде не слышал.
Джеральд развернул лист и, откашлявшись, прочёл вслух первые строки, словно надеялся, что громкий голос придаст тексту больше смысла:
– Явитесь для прохождения процедуры обязательной внеплановой сертификации вашей вывески согласно подпункту "Г" пункта 7б Приложения № 14 к Регламенту о визуальной гармонии.
Он сделал паузу в чтении. Фраза словно развалилась на куски у него во рту. Каждое слово выглядело знакомым, но вместе они складывались в пустой словесный набор – только буквы и цифры, никакого содержания.
Джеральд прочёл ещё раз.
– Внеплановая сертификация… вывески.
Эти слова зацепились за его ум. Он перевёл взгляд к окну, где за стеклом виднелась его вывеска "Бурый диван". Вывеска сияла на солнце так, будто и впрямь требовала особого внимания.
Он опустил глаза обратно в письмо. Цифры и подпункты выглядели как бухгалтерский отчёт. Сначала он машинально стал их пересчитывать, будто проверял суммы: семь "бэ", четырнадцать "приложений", двадцать одна "гармония". Но никакой арифметики из этого не выходило.
Он перевернул лист, надеясь увидеть пояснение. Ничего, кроме даты, подписи и странного адреса: "Приёмная № 0, Центральный лифт, Подвал А".
Джеральд нахмурился. Кабинеты обычно имеют вполне обычные номера, но ноль? Да ещё и лифт, ведущий в подвал?
Он достал конверт, проверил ещё раз сургуч, штамп, герб. Никакой привычной пометки "срочно" или "повторно". Всё выглядело официально, но при этом чуть небрежно, как будто документ печатался впопыхах.
– Если есть адрес – значит, есть и путь, – сказал он себе. – Раз написано "явиться", значит, надо явиться.
Мысль прозвучала утешительно, но где—то глубоко под ней кольнула тонкая игла беспокойства.
Он аккуратно сложил письмо, вложил обратно в конверт и положил тот рядом с ключами от кассы. Бумага давила на поверхность слишком тяжело, словно в ней скрывался груз куда больший, чем несколько строк.
Джеральд поднялся, снова подошёл к окну и посмотрел на вывеску. Солнечный луч скользил по лакированным буквам.
"Держись, – подумал он. – Это всего лишь бумага. Бумага – это всегда порядок. Бумага не может навредить".
Он вернулся за стол, подлил себе чаю и сделал осторожный глоток. Вкус был тот же – крепкий, горьковатый, знакомый. Но теперь, вместе с ним, в рот словно попала крошка сургуча.
Взгляд снова упал на конверт. Под печатью, внизу, мелкими буквами значилась формальная подпись: "С уважением и наилучшими пожеланиями горения ответственности". Джеральд перечитал последнюю строку трижды. "Горения ответственности". Он не знал, что это значит, но в сочетании с холодным сургучом слова прозвучали как нечто одновременно смешное и тревожное.
Он убрал письмо под счётную книгу, словно пытаясь заслонить его обычной ежедневной рутиной. Но книга казалась тоньше, чем конверт, и не могла скрыть ни весомости бумаги, ни странного послевкусия. И он снова вытащил официальное послание наружу.
Колокольчик на двери звякнул снова, и на этот раз звук был мягче, чем в приход почтальона, словно сам воздух решил подсказать "это свои".
В магазин вошла миссис Трейнор – энергичная женщина в переднике в пятнах муки и с корзиной в руках, которая пахла корицей и ванилью. Она держала голову высоко, как человек, привыкший раздавать советы вместе со своим печеньем.
– Джеральд, – сказала она, не здороваясь, потому что с соседями здороваться было излишним, – я шла мимо и заметила, как ты вертишь в руках письмо с гербовой печатью. Печати не приносят хороших вестей, – она опустила корзину на прилавок. – Поэтому я принесла печенье. Сладкое всегда сглаживает острые углы, даже в протоколах.
Она извлекла из корзины баночку с крышкой и поставила её к нему поближе. Внутри лежали круглые печенья с сахарной корочкой.
Джеральд, уже утомленный от одного вида конверта, хотел было возразить, но баночка пахла слишком утешительно. Он только кивнул и придвинул её к себе вплотную.
– Это невесть что, – продолжала миссис Трейнор, поправляя платок на шее. – Вывеска двадцать лет висит и вдруг – сертификация! Уж что—что, а твоя вывеска точно не нуждается в проверке.
Её слова прозвучали так уверенно, что Джеральд чуть не поверил, будто письмо и правда было нелепой ошибкой.
Вслед за ней в дверь просунулся длинный стройный силуэт мистера Эллиота, поставщика тканей. Он всегда появлялся в дверном проеме медленно, словно боялся прорвать атмосферу внутри магазина своим ростом. В руках он держал узкий свёрток, но глаза его сразу устремились к конверту на прилавке.
– Печать синяя? – спросил он вместо приветствия.
– Синяя, – подтвердил Джеральд.
– Плохо. Синие печати всегда хуже красных. Красные хотя бы выглядят вполне естественно, а синие словно извиняются за то, что портят жизнь, – Эллиот опустился на стул у стены, развязал свёрток и показал Джеральду полоску ткани: – Новая партия. Но это сейчас не важно. Что в письме?
Джеральд прочитал вслух первую строчку. Слова прозвучали ещё более пусто, чем в первый раз. Миссис Трейнор сморщила нос, Эллиот приподнял брови.
– "Сертификация вывески", – повторила она. – Это же смешно. Вывеска – это лицо. А лицо, Джеральд, проверке не подлежит.
Она уже помешивала чай в своей кружке (она всегда приносила кружку с собой, словно не доверяла чужому фарфору). Ложечка звякала, и её фраза прозвучала как аксиома.
– Вывеска – это лицо, – согласился Эллиот, не глядя на них, но так отрывисто, будто сделал пометку на память.
– Значит я должен следить за ней так же, как слежу за своим лицом, – ответил Джеральд и, сам удивившись своей находчивости, улыбнулся.
Трейнор удовлетворённо кивнула, а Эллиот хмыкнул.
– Бумаги, – сказал он. – Бумаги любят, когда их боятся. Но есть и другой способ.
Он вынул из кармана маленькую круглую печать на деревянной ручке, явно старую, с облупившимся лаком.
– Ей лет тридцать. В своё время я штамповал ей накладные. Потом выяснилось, что отдел, которому они были нужны, давно расформирован. С тех пор печать стала талисманом. Возьми. Может, пригодится, когда встретишься с этими… любителями синего сургуча.
Он положил печать на прилавок рядом с печеньем.
Джеральд провёл пальцем по выщербленной поверхности рукояти.
– Спасибо, – сказал он, хотя толком не знал, зачем ему этот старый кусок дерева.
Колокольчик зазвенел снова. Вошёл третий сосед – мистер Хардинг, сухощавый старик, который всегда держал при себе маленький блокнот. Он был знаменит в округе тем, что вёл "список жалоб". В этом списке значились всё – от трещины на мостовой, до неправильного запаха в рыбной лавке и не вовремя вывешенного флага.
– Я видел, – сказал он тихо, почти шёпотом, – человека в пиджаке с эмблемой. Шёл вчера вечером мимо твоего магазина, Джеральд. Смотрел на вывеску, что—то записывал. Пиджак был серый, а на рукаве – знак, будто пара переплетённых букв. Я занёс это в список.
Он постучал по обложке своего блокнота.
Джеральд почувствовал, как тревога внутри него чуть усилилась.
– Значит, это не ошибка? – спросил он.
– Ошибок не бывает, – сказал Хардинг. – Бывают жалобы и проверки.
Миссис Трейнор положила перед Джеральдом ещё одно печенье.
– Сначала печенье, потом паника, – сказала она.
Эллиот поднялся, подошёл к окну и посмотрел на вывеску.
– Угол, вроде, правильный, – заметил он. – Но лучше перепроверить.
Джеральд неохотно достал из ящика свою линейку. Металлическая, с вмятиной от старого гвоздя, она тут же блеснула, как появилась на свет. Он подошёл ко входу, и уже во второй раз за утро снял вывеску с крюков и положил на поручни. Соседи обступили его полукругом.
Он приложил линейку к краю. Металл царапнул дерево, издав тонкий звук. Джеральд прищурился, проверил угол, потом достал угольник.
– Всё ровно, – сказал он, и, как будто для подтверждения своих слов, провёл пальцем по буквам.
Соседи смотрели на него молча, почти с благоговением, как на священника во время обряда. Даже Хардинг, обычно невероятно язвительный, кивнул и записал что—то в блокнот.
– Двадцать градусов, – сказал Эллиот. – Запиши, Хардинг. Вдруг спросят.
Хардинг покорно отметил число.
Джеральд вернул вывеску на место.
– Всё в порядке, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо.
Миссис Трейнор вздохнула с облегчением.
– Видишь, лицо чистое, угол ровный, печенье сладкое. Что ещё нужно?
Джеральд усмехнулся. Ему стало гораздо легче. Ритуал с линейкой действительно успокаивал. Металл в руке казался надёжнее бумаги на столе.
– Спасибо вам, – сказал он, глядя на соседей.
Они остались в "Буром диване" ещё на некоторое время. Все пили чай, обсуждали новые ткани, спорили о том, какие цвета подойдут к дивану у окна. Но разговор всё время возвращался к вывеске. Она висела над дверью, как лицо, за которым следят сразу несколько глаз.
Когда соседи ушли, Джеральд снова взглянул на письмо. Оно все так же лежало на счётной книге, и от его вида вновь стало тяжело на душе.
А виновница торжества – вывеска, блестела на солнце снаружи. Соседи были правы – она и вправду была лицом. Но, кажется, кто—то в сером пиджаке уже успел это лицо занести в свою ведомость.
***
День двигался медленно, словно все вокруг было под незримым наблюдением. Джеральд пытался заняться делами. Он сверял остатки ткани, подписывал счета, протирал полки. Но каждое движение возвращало его к конверту, лежавшему теперь в ящике стола. Он буквально чувствовал его вес. Эта бумага словно притягивала все его мысли. Даже запах мастики и лака, привычно ласкавший нос, сегодня казался слишком резким, словно тот пытался заглушить чуждый привкус сургуча.
Часов в пять он окончательно понял, что письмо само по себе не исчезнет.
Он поднялся, медленно надел пиджак, проверил на месте ли ключи. На мгновение остановился у окна. Вывеска "Бурый диван" висела спокойно, безмятежно, как и все двадцать лет. Джеральд коснулся стекла пальцами, как будто через него можно было погадить эту вывеску.
– Держись, – пробормотал он.
Он взял линейку и привычным движением положил её в карман. Старый металл оттянул ткань, и это почему—то прибавило уверенности.
Нужный адрес не потерял своей странности – "Приёмная №0, Центральный лифт, Подвал А".
Джеральд шёл по улице, постоянно перечитывая документ. Номер дома совпадал – большое здание из серого камня, с окнами, которые глазели наружу мутным стеклом. Но на фасаде не было никаких табличек. Он так и не нашел ни названия, ни указателя. Здесь была только широкая арка, ведущая вглубь.
Внутри пахло пылью и чем—то ещё… какой—то смесью машинного масла и дешёвого освежителя воздуха. Коридор тянулся вперед, одаряя Джеральда гулким эхом. На стенах висели стандартные плакаты – "Соблюдай инструкции", "Порядок – это уважение к соседу", но все они выглядели выцветшими, будто их напечатали десятилетия назад.
Джеральд держал конверт в руках и сверял надписи на дверях. Указателя "Приёмная №0" нигде не было. Лишь в конце коридора виднелись тяжёлые металлические двери лифта. Они смотрелись чуждо и выглядели слишком массивными для такого здания, с облупленной краской на металле и круглым глазком вместо привычной кнопки.
Он подошёл ближе. На стене сбоку висела крошечная табличка, прибитая криво, словно для галочки. На ней значилось: "Приёмная №0". Буквы были неровные, будто их выводили рукой, а не печатали.
Джеральд постоял секунду. Пальцы сжали конверт так крепко, что сургуч хрустнул.
– Хорошо, – сказал он вслух, но тихо, как человек, сам себе диктующий порядок. – Я пойду.
Он нажал кнопку под глазком. Раздался скрежет, и двери с усилием разошлись. Внутри кабина выглядела неожиданно чистой. Сверкнули уютные панели из полированного дерева, начищенные латунные уголки. Тут же запахло свежим воском. А в углу оказалась маленькая урна с серой пылью на дне.
Джеральд шагнул внутрь.
Двери закрылись с металлическим щелчком. Кабина дрогнула, будто была неуверенна в верности направления движения, затем механизм загудел и лифт пошёл вниз. Сначала мягко, потом всё ощутимее и быстрее, скрипя на ходу подшипниками.
Свет в лампе чуть изменился, стал желтоватым, и тени на стенах потянулись вниз, будто сами спускались вместе с ним.
Джеральд поправил воротник и машинально коснулся линейки в кармане. Холодный металл успокоил лучше любых слов.
Лифт все продолжала и продолжал опускаться. Скрип механизма звучал как предвестие чего—то необычного – длинный, тягучий, уходящий куда—то в темноту.
Глава 2
Кабина лифта вдруг вздрогнула и замедлила свой ход, будто решалась, стоит ли вообще двигаться дальше, потом, словно хорошенько подумав, хоть и нехотя, но пошла дальше вниз. Джеральд машинально прижал ладонь к боку. Там, в кармане, чувствовался холодный металл линейки, а вместе с ним и гербовой конверт.
Он начал считать секунды, как привык проверять время заварки чая или длину телефонного звонка. "Раз, два, три…" – до тридцати. Обычно за это время лифт проходит три—четыре этажа, и двери открываются. Но сейчас ничего не происходило.
Он продолжил: "шестьдесят, семьдесят, восемьдесят". Лампа под потолком заморгала, отбрасывая на панели пляшущие блики. Сначала свет был ровный, белый, затем неожиданно стал желтоватым, как в старых лампах над прилавками у мясника, потом вдруг сменился на зеленоватый, придавая его пальцам неприятный оттенок сырости.
Джеральд перестал считать и посмотрел на панель управления. Кнопок было всего две: вверх и вниз. Он, конечно, нажал "вниз", но стрелка индикатора зависла между ними и не двигалась.
Кабина слегка подрагивала, словно её кто—то сверху подталкивал вручную, рывками, как игрушечный лифт в детском конструкторе. Каждые несколько секунд слышался тихий скрежет, как будто цепь цеплялась за обломанный зубец.
Чтобы отвлечься, он огляделся. Деревянные панели выглядели чересчур отполированными. В их блеске отражались его ботинки и бледное лицо. В углу висела маленькая рамка с объявлением. Он прочёл его вслух, больше для того, чтобы услышать собственный голос:
"Вес вывески не равен весу ответственности".
Слова повисли в воздухе. Джеральд нахмурился. Вроде бы очевидная фраза, но чем дольше он её повторял про себя, тем менее понятной она становилась. Как вывеска может иметь вес ответственности? Он почувствовал, как лёгкое раздражение зашевелилось под кожей. Не от самой надписи, а от её ненужности. Словно кто—то специально повесил этот лозунг, чтобы вывести его из равновесия.
Кабина всё ещё ехала вниз. Секунды сливались в минуты. Ботинок Джеральда начал невольно постукивать по полу, отбивая ритм скрипучему движению механизма.
Он снова поднял глаза на лампочку. Та мигнула, издала тихий треск и загорелась ровнее, но теперь свет был совсем иной – тускло—золотистый, как на старых фотографиях. Казалось, лифт опускается не в подвал, а в другое время.
Джеральд достал конверт, развернул, снова прочитал адрес: "Приёмная №0, Центральный лифт, Подвал А". Всё совпадало. Он пожал плечами и сунул бумагу обратно.
Кабина качнулась, будто нырнула на новую глубину. Металл скрипнул, где—то сверху раздался глухой удар – как если бы кто—то ладонью хлопнул по корпусу, проверяя его прочность. Джеральд сжал линейку в кармане, словно холодный стержень мог придать устойчивости.
Время снова потянулось. Он попробовал представить, сколько этажей уже пройдено. Десять? Двадцать? Здание, в котором он вошёл, выглядело трёхэтажным. Всё остальное не поддавалось логике.
Он глубоко вздохнул. Запах внутри кабины был странный – смесь свежего воска, старого масла и едва уловимого дыма.
Секунды растягивались. Скрежет уже становился привычным и почти успокаивающим. Джеральд почувствовал, что начинает привыкать к этому спуску, будто лифт – это целый ритуал, предшествующий чему—то важному.
Наконец, кабина дрогнула сильнее обычного. Лампочка вспыхнула белым, затем погасла и снова зажглась. Где—то внизу зашипели тормоза. Двери медленно разошлись, впуская в кабину поток воздуха с другим запахом – резче, суше, отдающий чернилами и полировкой.
Джеральд поправил пиджак, выдохнул, шагнул вперёд и словно попал в парадный зал, вычищенный к королевскому приёму.
Полированные панели из тёмного дерева отражали свет так ярко, что в них можно было разглядеть собственное лицо – чуть искажённое, словно повернутое под углом, чего в реальности не могло быть. Пахло мастикой, свежей типографской краской и чернилами – густым, удушливым ароматом, который обычно исходит от стопки новых бланков, только что принесённых из типографии.
Первое впечатление было восхитительным. Всё выглядело идеально ровным, симметричным, без единой пылинки. Но чем дольше Джеральд всматривался, тем сильнее ощущал искусственность в окружении. Панели блестели не просто чистотой, а ослепительной до тошнотворности стерильностью. Казалось, что воздух здесь натёрт вместе с деревом, а сама тишина смазана воском.
Джеральд сделал несколько шагов. Каблуки его ботинок гулко стукнули о пол, и этот звук прозвучал так громко, что ему от этого стало как—то неловко. В пустом зале эхо подхватило каждый его шаг и умножило, словно маршировал не он один, а целый взвод.
Впереди тянулась длинная стойка рецепции, за которой сидели трое клерков. Но никто из них даже не поднял головы. Каждый занимался каким—то собственным делом. Один переписывал строки в толстой книге, другой раскладывал стопки бланков по цветам, третий без устали перещёлкивал костяшки счет, записывая числа на узких полосках бумаги.
Перед стойкой, на штативах и треногах, стояли таблички. Джеральд подошёл ближе и машинально прочитал первую.
"Место для ожидания – не для ожидания".
Он прищурился. Слова были ровные, напечатанные типографским способом, но фраза не складывалась. Зачем называть место "для ожидания", если оно "не для ожидания"?
Он шагнул к другой табличке.
"Регистрируйтесь строго по не регламентированной форме".
Джеральд даже усмехнулся. В голове у него сложилась картинка, как человек пытается строго следовать отсутствующей инструкции. В этом было что—то одновременно нелепое и тревожное.
Третья табличка выглядела ещё более абсурдной:
"Наличие очереди не является наличием очереди".
Он обернулся. Позади действительно не было ни одного человека, но при этом он ясно ощущал, что стоит "в очереди". Сам факт стояния здесь, под этими табличками, заставлял его чувствовать себя в ожидании, когда скажут "следующий".
Джеральд кашлянул, надеясь привлечь внимание клерков. Тишина осталась непоколебимой. Лишь щёлкнули счёты и бумажная полоска мягко упала в корзину.
Он подошёл ближе, опёрся ладонью о стойку. Дерево было тёплым, словно нагретым руками сотен посетителей, хотя следов этих посетителей совсем не было видно.
– Простите, – сказал он. – Мне велели явиться. Это же приёмная номер ноль?
Ни один из клерков не отреагировал. Лишь тот, что перекладывал бланки, слегка переставил стопку, словно подчёркивая, что занят делом куда более важным, чем любой из вопросов посетителя.
Джеральд почувствовал, как в груди поднимается раздражение. Но привычка – двадцать лет работы с накладными и инспекциями – удержала его от лишних слов. Он достал конверт, аккуратно положил его на стойку и подвинул пальцем поближе к клерку, что писал в книге.
Тот остановил перо, поднял глаза. Взгляд его был совершенно безразличным – ни любопытства, ни раздражения. Он посмотрел на конверт, затем на Джеральда, снова на конверт и без слов подтолкнул его обратно.
Джеральд открыл рот, но в этот момент над его плечом что—то щёлкнуло. Он обернулся. На стене вспыхнула новая табличка:
"Пожалуйста, ожидайте, пока ваше ожидание будет принято к рассмотрению".
Слова были напечатаны тем же официальным шрифтом, но буквы чуть дрожали, словно их печатали на ходу.
Он снова обернулся к стойке, но клерки уже вновь с головой погрузились в свои прежние дела, будто и вовсе не замечали его присутствия.
Джеральд вздохнул. Снова посмотрел на блестящие панели, на пол, натёртый до зеркального блеска. Всё это казалось не просто вычищенным, а вычищенным с умыслом! Чтобы человек чувствовал себя здесь лишним, словно пятно на идеальной поверхности.
Он поправил воротник, поднял конверт и убрал его в карман. Ему ничего не оставалось, кроме как ждать… или идти дальше.
В этот момент лампы над стойкой мигнули, и на секунду показалось, что буквы на табличках снова поменялись. Но когда он присмотрелся, они выглядели прежними.
Тишина в зале была густой, как клей.
Джеральд почувствовал, что каждый его вдох отдаётся громче, чем его шаги до этого. Он уже собирался отойти от стойки, когда в тишине послышался тихий, но отчетливый звук, как будто кто—то уронил на пол карандаш. Он обернулся.
Слева от рецепции, в тени высоких панелей, стоял простой деревянный стул. На нём сидела девушка в сером жилете поверх форменной рубашки. Она была молода, но выглядела так, будто неделю не спала. Голова её то приподнималась, то клевала носом вниз; глаза все время были наполовину закрытыми. В руке она держала папку с какими—то бланками, которые, кажется, служили ей больше подушкой, чем рабочим инструментом.
На груди у неё висел бейдж. Джеральд машинально прочитал: "Соня Уилсон. Курьер (временно дежурный)".
Соня подняла взгляд, будто усилием воли вытаскивая себя из сна, и, не меняя ленивого выражения лица, достала из внутреннего кармана другой бейдж на длинной серой ленте.
– Ваш номер сорок семь—А, – сказала она так сухо, что слова прозвучали как стукнувшая о документ печать. – Не теряйте, иначе придётся оформить потерю.
Она протянула бейдж через пространство между ними. Джеральд нерешительно взял его. Это была тонкая пластиковая карточка с жирными чёрными цифрами "47—А" на белом фоне. С обратной стороны оказался какой—то микроскопический текст, вчитываться в который не было никакой охоты.
– Сорок семь—А, – повторил он, словно закрепляя факт в памяти. – А куда мне идти?
Соня, так и не открыв глаз до конца, махнула рукой куда—то в сторону тёмных коридоров, отходивших от приёмной. Там, на стенах, светились таблички, и Джеральд с удивлением заметил, что они менялись прямо на глазах. Буквы переставлялись, слова переползали с места на место, как чернила на ещё не высохшей странице.
– Туда, – сказала Соня и прикрыла глаза, словно уже выполнила свою часть обязанностей.
– Но куда именно? – спросил Джеральд, чувствуя, как в голосе прорывается тревога.
– Туда, – повторила она тем же тоном и чуть заметно зевнула.
Пауза повисла между ними. Джеральд переступил с ноги на ногу, сжимая бейдж в ладони. Ему казалось, что вес пластика никак не соответствует значимости, которую ему только что придали.
Соня снова открыла глаза, на этот раз чуть шире, и посмотрела на него с оттенком сожаления, будто он задавал вопрос, на который никто никогда не получал ответа.
– Коридоры не кусаются, – добавила она и на мгновение почти улыбнулась. – Если их не трогать.
Джеральд опешил.
– Простите… если их… не трогать?
Соня пожала плечами. Движение вышло таким медленным и плавным, будто она отвечала не на вопрос, а на собственную мысль во сне.
– Это правило, – сказала она. – Тут всё по правилам.
Она снова прикрыла глаза, и беседа была явно окончена.
Джеральд остался стоять посреди зала, чувствуя, как эхо его собственного дыхания гулко откатывается в пустоту. В руках он сжимал бейдж "Посетитель №47—А". Впереди блестели таблички, которые снова начинали перестраиваться. На секунду ему показалось, что одна из них сложилась в слова: "Направление определяется самим шагом", но стоило моргнуть, и буквы расплылись, превратившись в новую нелепицу.
Он глубоко вздохнул, поправил пиджак и шагнул в сторону коридоров, куда указывала сонная рука курьерши.
В кармане тяжело шелохнулся конверт, а линейка чуть звякнула о пуговицу. Это вернуло его к мысли, что даже здесь инструменты важнее слов.
Он ещё раз взглянул на Соню. Она уже спала, уронив подбородок на край папки, а её бейдж поблёскивал в свете лампы.
– Коридоры не кусаются, – пробормотал Джеральд, будто прислушиваясь к звучанию фразы. И пошёл вперед.
Коридор начинался так же безупречно, как и приёмная – с панелей из того же полированного дерева, тянущиеся бесконечной стеной. Джеральд шагнул внутрь, и сразу почувствовал перемену – звук его шагов стал тише, будто ковёр заглушал удары каблуков, но ковра под ногами явно не было. Пол отражал свет люминесцентных ламп, которые висели через равные промежутки.
Некоторые лампы моргали, словно сомневались в собственной целесообразности. Свет то вырывался резким белым бликом, то вдруг выцветал до тускло—желтого, от чего деревянные панели начинали казаться древнее. Пару раз лампа на потолке вспыхивала зеленоватым, и тогда весь коридор становился похож на больничный, каким он вгляит поздним вечером.
Запах тоже переменился. Здесь чувствовался не только воск и чернила, но ещё и лёгкая кислинка дешёвого кофе, будто кто—то пролил его на бумаги и не удосужился вытереть. Джеральд невольно поморщился. Кофейные пятна он всегда ненавидел, они неизбежно оставляли след на каталоге или накладной, как позорное клеймо неаккуратности.
Он шёл осторожно, держа руку в кармане на линейке. Каждый шаг отзывался в груди лёгкой дрожью. Сначала коридор казался прямым, но спустя несколько десятков шагов начали попадаться указатели – небольшие металлические таблички, прибитые к панелям.
Первая гласила:
"Подпись – строго в перпендикулярной плоскости".
Джеральд остановился. Он прочёл надпись ещё раз. Что значит – в перпендикулярной? В какой такой плоскости? И как это можно проверить? Он почти машинально достал линейку, щурясь на табличку, будто намеревался измерить её наклон. Но здравый смысл вовремя подсказал, что надпись – это не требование к нему лично, а просто очередной лозунг. Хотя внутри появилось ощущение, будто его подпись отныне нечто подозрительное, требующее специальной проверки.
Он пошёл дальше. Лампы жужжали над головой, и тени, бросаемые его телом, то удлинялись, то сокращались, будто жили собственной жизнью.
Новая табличка висела чуть дальше, и её надпись была ещё более странной:
"Поворот налево запрещён, кроме случаев, когда поворот налево обязателен".
Джеральд остановился перед развилкой. Коридор действительно разделялся – налево и направо. Слова на табличке выглядели натуральным издевательством. Он машинально поднял голову вверх, проверяя, не морочит ли его зрение. Но буквы были чёткие, выведенные ровно, без единого намёка на ошибку.
– Запрещён, кроме… случаев… – пробормотал он. – А как узнать, что именно этот случай и есть обязательный?
Он постоял, подумал, потом все же выбрал путь направо, решив, что лучше не испытывать судьбу.
Коридор становился всё тише. Воздух звенел в абсолютной пустоте и шаги Джеральда показались ему слишком громкими. Вдруг справа, на панели, он заметил ещё одну табличку.
"Использование тишины регулируется по расписанию".
Он остановился, слегка улыбнувшись. Слова выглядели нелепо даже для его уставшей головы. Но тишина в коридоре и правда ощущалась навязанной, как будто её выдавали по нормам. Джеральд поймал себя на том, что дышит тише, стараясь не нарушить её.
Шагнув дальше, он увидел неровно висящую табличку. Она была прикручена заметно криво, словно её монтировали наспех, и от этого выглядела особенно заметной. Под самой табличкой висела дополнительная, меньшего размера:
"Кривизна сертифицирована".
Джеральд задержал дыхание. Он смотрел на наклонённую табличку и ощущал одновременно раздражение и странное облегчение. Если даже кривизну можно сертифицировать, то значит, в этом месте всё поддаётся бумаге. Всё можно объяснить справкой.
Он сделал шаг назад и всмотрелся в маленькую табличку ещё раз. Буквы были нанесены аккуратно и безукоризненно. В них не было ни тени иронии.
Впереди коридор слегка сужался и уходил вглубь. Лампы моргнули синхронно, как бы подбадривая его и призывая идти дальше.
Джеральд поправил бейдж "47—А" на груди. Пластик холодил даже через ткань пиджака. В кармане линейка вновь звякнула о пуговицу. Всё это напомнило ему о привычной, понятной жизни, где вещи имели вес и форму.
Но здесь – вес и форма казались частью непонятного регламента.
Он глубоко вздохнул, вдохнув запах лака, чернил и дешёвого кофе, и шагнул дальше в лабиринт, где каждое слово на табличке могло обернуться правилом или даже законом.
Коридор, по которому направился Джеральд, казался бесконечным, но с каждым шагом он едва уловимо менялся. Панели становились темнее, как будто дерево, покрытое лаком, начинало стареть у него на глазах. Где—то справа исчезла табличка, висевшая ещё мгновение назад, а слева из стены выступила новая – с белыми буквами на сером фоне. Он не стал её читать. Сейчас его внимание привлёк совсем другой эффект – звуковой.
Сперва это был только отголосок – глухой, перекатывающийся, будто кто—то спорил за толстой стеной. Слов было не разобрать, только интонации. Один голос высокий, постоянно срывающийся, другой низкий и упрямый. Затем появился третий – тихий, но въедливый, как капля лимонного сока на шершавой бумаге.
Джеральд остановился. Он прислушался.
Теперь уже можно было различить отдельные слова:
– …неучтённая референция!..
– …по регламенту четыре, точка девять, подстрочник "в"!..
– …не точка девять, а пять и три! Пять и три! Коэффициент синего! Пять точка три против пяти двадцати пяти! Это нарушение!
Последняя фраза прозвучала особенно отчётливо, словно кто—то прокричал её в мегафон, обращаясь не столько к оппоненту, сколько ко всему коридору. Она эхом отразилась от стен, проникла в дерево панелей и, кажется, прошла сквозь сам воздух.
Джеральд инстинктивно прижал бейдж к груди. Его пальцы нащупали пластик под тканью пиджака. Он почувствовал, как сердце сделало один короткий, мощный удар.
Словосочетание "коэффициент синего" не имело смысла. Во всяком случае, не в его жизни. Синий был синим. В каталоге тканей он шёл под номером 12, "глубокий". Иногда – "приглушённый", если речь шла об офисных диванах. Но чтобы у синего был коэффициент?..
Он почувствовал, как другая его рука невольно сжимает линейку, лежащую в кармане. Металл холодил даже сквозь подкладку. Было в этом жесте что—то успокаивающее. Все же линейка была вещью с понятными функциями и она служила измерению. Не сравнению мнений, не интерпретации ощущений, а точному определению длины, ширины и угла. И вдруг именно это оказалось щитом для душевного спокойтвия.
– Пять и три, – повторил он почти шёпотом. – Против пяти и двадцати пяти.
Он не знал, что именно означают эти числа, но чувствовал, что они станут важными. Как формула, написанная на доске незнакомыми символами, но от которой зависит результат всего уравнения.
Голоса вдали продолжали спорить. Казалось, они не замечали ничего вокруг, поглощённые внутренним ритуалом утверждения. Их спор был ощутимый, почти материальный, и раздавался как шум машин, работающих на разных оборотах.
Джеральд не делал шагов. Он просто стоял, прислушивался, сжимая бейдж и линейку.
И вдруг внутри всё стало удивительно спокойно.
Он произнёс тихо, с той твёрдой ясностью, с которой говорятся очень простые вещи, ставшие понятыми в какой—то миг с полной ясностью:
– Хорошо. Если правила есть, я их узнаю.
Лампы над головой заморгали – одна, вторая, потом вся линия разом. Свет вспыхнул, стал холоднее, и на миг показалось, что сам коридор вытянулся. Не резко, а едва заметно. Как если бы стены слегка раздвинулись, а потолок приподнялся на полтора дюйма.
Шаги, которые Джеральд сделал сразу после этой мысли, зазвучали иначе. Больше не было глухого щелчка каблуками. Теперь звук был звонким, чуть отдающим металлом, как если бы он ступал не по полу, а по покрытию с потаенным резонансом.
Глава 3
Коридор вытянулся и внезапно сузился, как бутылочное горлышко. Джеральд уже начал сомневаться, не зашёл ли он в тупик, когда заметил узкую дверь сбоку. Она выглядела неприметно – облупленная краска, потёртая ручка, вокруг которой тянулась жёлтая полоса потёков. Но над самой дверью золотыми буквами, тщательно начертанными на эмалированной табличке, сияло:
"Совещательный зал №3—Б".
Буквы смотрелись торжественно, почти как священные символы, словно за этой дверью скрывался огромный зал с тяжёлыми шторами и дубовыми столами. Джеральд вдохнул, поправил бейдж и толкнул дверь.
В действительности комната оказалась тесной и низкой, с потолком, закопчённым до серо—чёрного цвета. Сразу ударил в нос запах старого табака, будто дым сотен сигарет, выкуренных за двадцать лет, впитался в стены и теперь те медленно испаряли свой дух. Панели здесь были того же дерева, что и в коридоре, но покрытие давно облупилось и местами пошло пятнами. Это была не парадная приёмная, а скорее заброшенная курилка, слегка замаскированная под "зал заседаний".
Посреди комнаты стоял круглый стол, явно слишком маленький для громкого названия "совещательный". Поверхность его была завалена стопками бумаг, калькуляторами старых моделей с потёртыми кнопками, какими—то бланками в серых папках. Завершали натюрморт три кружки с остатками давно остывшего чая. Одна из кружек имела коричневое кольцо на фарфоре, как явный след многолетних чаепитий.
У стола сидели двое.
Первый был настолько худ, что казался вытянутым, как карандаш. Его выпуклые глаза сверкали, пальцы нервно барабанили по калькулятору, хотя тот был выключен. Он быстро мотал головой и глотал что—то невидимое, словно его организм существовал на чистом кофеине.
– Артур Скратчли, – пробормотал он, даже не глядя на Джеральда, – аудитор третьего класса, временно исполняющий обязанности по сертификации коэффициентов.
Слова сыпались из него, как мелочь из дырявого кармана.
Рядом сидел юноша в слишком большом пиджаке. На коленях у него лежала толстая тетрадь, куда он лихорадочно делал пометки. Каждые несколько секунд он поднимал голову, чтобы вставить реплику, но тут же снова погружался в записи, словно его мысли были быстрее слов.
– Это мартовский стажёр, – представил юношу Артур Скратчли. – Как пришел в марте, так и остался.
В этом стажере было что—то от бездумной энергии весеннего ветерка. Он всё время подскакивал на стуле, будто хотел перебить говорившего, но не решался.
В углу, на старом кресле, мирно дремала Соня Уилсон – та самая курьерша из приёмной. Она обняла папку, как подушку, и её дыхание было ровным, почти музыкальным. На её лице отразилось спокойствие, чуждое атмосфере комнаты.
– Закройте дверь! – вдруг резко выкрикнул Артур Скратчли, и его голос прозвенел так, будто он отдавал команду армии. – Сквозняки искажают данные!
Джеральд послушно захлопнул дверь. Воздух сразу стал плотнее, запах табака и чернил усилился.
– Садитесь, – Артур ткнул в пустой стул напротив себя. – Время! Время идёт, мистер…
– Браун, – сказал Джеральд, опускаясь на стул.
– Браун! – выкрикнул Артур, словно это имя было паролем. – У нас нет времени, но мы должны потратить его на протокол!
Мартовский стажёр встрепенулся:
– Но ведь в приложении четырнадцатом указано…
– Молчать! – Артур ударил по столу калькулятором. – Ваш параграф ещё не наступил!
Стажёр записал эту фразу в тетрадь.
Джеральд молчал. Он чувствовал, как холод линейки в кармане успокаивает его. Всё происходящее выглядело нелепым, но от этого ещё более реальным.
– Время! – повторил Артур, вновь схватившись за калькулятор. Его пальцы забегали по кнопкам, хотя дисплей оставался пустым. – Время утекает, как проценты по просроченному кредиту! Мы должны зафиксировать несоответствие до наступления параграфа Б—три!
Он резко обернулся к Джеральду, глаза блеснули.
– Вывеска, мистер Браун! Где ваша вывеска?! – Артур Скратчли подскочил с места, его глаза выпучились так, будто сейчас они выпадут прямо на бумаги.
Джеральд растерялся. Он хотел объяснить, что вывеска на своём месте, над входом в его магазин, что её буквы ровные, а краска держится как новая. Но не успел и рта раскрыть.
Артур уже рухнул обратно на стул и вцепился в калькулятор. Пальцы застучали по клавишам с неистовой скоростью.
– Время! – выкрикнул он. – Время истекло! Где апелляция? Где форма? Где подпись?!
Стажёр, сидящий рядом, оживился:
– Но ведь в приложении четырнадцатом ясно сказано…
– Молчать, пока не наступит твой параграф! – резко оборвал его Артур.
Юноша съёжился, но тут же открыл тетрадь и начал яростно записывать всё, что услышал.
Джеральд осторожно кашлянул, надеясь вернуть разговор к вывеске, но его голос растворился в хаотичном гомоне. Похоже, здесь давно не обсуждали ничего конкретного, а лишь создавали шум вокруг самих процедур.
– Апелляция! – продолжал Скратчли, не отрывая глаз от калькулятора. – Без апелляции нет протокола, без протокола нет заседания, без заседания – хаос!
Стажёр поднял голову и снова вставил:
– Но если верить приложению четырнадцатому…
– Замолчи! – взревел Скратчли. – Ты ещё не сертифицирован для цитат!
Юноша кивнул и аккуратно занёс эту фразу в тетрадь.
Соня Уилсон в углу что—то промычала во сне, обняв папку, словно игрушку, и снова затихла.
Джеральд сидел с прямой спиной и всё сильнее ощущал абсурдность происходящего. Он был приглашён в "совещательный зал", чтобы обсудить свою вывеску, а оказался на странном чаепитии, где калькулятор заменял молоток судьи, а слова "время истекло" звучали чаще, чем логика.
Он набрал воздух, решившись:
– Простите, но, может быть, вы объясните, о какой форме идёт речь?
Артур и стажёр уставились на него в унисон. На мгновение повисла тишина. Потом Скратчли произнёс торжественно, будто объявлял приговор:
– Форма 7—Б—Эм. Без неё не существует вывески. Без вывески нет магазина. Без магазина нет порядка.
И он снова ударил калькулятором о стол.
Кружки с чаем звякнули, стажёр радостно сделал запись, а Джеральд понял, что это только начало.
Калькулятор Артура Скратчли замолк с последним жалобным писком. Пальцы аудитора, ещё секунду назад лихорадочно танцевавшие по клавишам, теперь застыли и замерли в воздухе, как лапки насекомого в янтаре. Он приподнялся над столом с видом пророка, готовящегося зачитать надгробную речь мировой стабильности.
Из стопки бумаг он достал тонкий прямоугольный бланк на сероватой бумаге и, не моргая, поднёс его к глазам.
– Справка измерения, – произнёс он с почтением, словно речь шла о древнем свитке. – Согласно результатам независимого спектрального анализа, вывеска объекта "Бурый диван"…
Он сделал паузу, позволив словам осесть в воздухе.
– …имеет коэффициент синего – пять целых и три десятых.
Стажёр резко поднял голову, брови у него взлетели, как чайные пакетики в кипятке.
– А допустимый? – прошептал он в воздух.
Артур ударил ладонью по столу.
– Разрешённый предел, – произнёс он с нажимом, – пять целых и двадцать пять сотых.
– Разница – ноль целых ноль пять! – радостно воскликнул стажёр, как будто выучил это заранее.
– Точно! – крикнул Артур, стукнув калькулятором по краю стола. – Ноль точка ноль пять! Это не погрешность, мистер Браун! Это трагедия! Это брешь в визуальной гармонии! Это отступление от норматива, способное вызвать цветовой сдвиг на районном уровне!
Он встал, подняв справку высоко над головой, и развернулся в комнате, как судья на трибуне.
– Если мы допустим отклонение в пять сотых единицы, завтра у нас появятся пурпурные аптечные кресты и бирюзовые булочные!
Стажёр оживлённо записывал каждое слово, не в силах оторваться от своей тетради.
– Простите, – вмешался Джеральд, голос его был ровен, но в нём чувствовалась сталь. – Но кто определил этот "коэффициент синего"? И что он, собственно, означает?
– Он измеряется! – Артур ткнул пальцем в справку. – С помощью устройства! С глянцевым зондом и хроматической шкалой! Всё сертифицировано!
– А результаты… вы уверены, что они точны? – тихо спросил Джеральд.
Артур замер, словно его заподозрили в ереси.
– Справка под печатью. Под тремя печатями!
– А измерения проводились с округлением? – продолжил Джеральд. – С какой точностью?
Стажёр уставился на него с удивлением. Артур сбился с ритма.
– Погрешность… – пробормотал он. – Где—то должна быть…
Джеральд наклонился вперёд. Его голос был сдержанным, но твёрдым, как у человека, двадцать лет заполнявшего налоговые формы от руки.
– Если ваши замеры округлены до двух знаков после запятой, то фактическое значение коэффициента может быть, скажем, 5.255. При округлении до одного десятичного знака оно становится 5.3.
Стажёр уронил карандаш и начал лихорадочно листать свою тетрадь. Артур отнял от глаз справку, будто та его ослепила.
– А разница между 5.255 и 5.25 – это 0.005. Пять тысячных.
Джеральд сделал паузу и закончил:
– Что, как мне известно, укладывается в допустимое отклонение в одну сотую, указанное в примечании к приложению четырнадцать—Б.
Наступила тишина. Даже сонный вздох Сони в углу стал вдруг слышнее.
– Это… – начал Артур, – это… возможно.
Он снова посмотрел на справку, теперь уже осторожно, как на поддельный жетон.
– Это требует сверки! – сдался он.
Стажёр восторженно воскликнул:
– Я найду протокол лаборатории! Там должны быть обозначения разрядов!
Он рванулся к шкафу, едва не опрокинув стул.
Артур тяжело опустился на место, взъерошенный и побеждённый, как петух после переписки с юристом.
– Это не конец, мистер Браун, – произнёс он. – Это лишь отсрочка. Отклонение может быть допустимым, но эффект синевы уже зарегистрирован.
Джеральд не ответил. Он просто чуть откинулся назад и позволил себе первую за долгое время полную до краев чашку молчания.
Он ещё не победил, но уже понял, что против этих людей нельзя бороться здравым смыслом. Только логикой, ещё более витиеватой, чем их собственная.
Артур Скратчли резко отодвинул стул и с видом хирурга, готовящегося к операции, нырнул в нижний ящик шкафа. Из тёмной глубины он извлёк чудовище – кипу серых листов, скреплённых толстой латунной скобой. Папка была столь тяжела, что, когда он бухнул её на стол, чай в кружках подпрыгнул, оставив новые темные кольца на столешнице.
– Форма семь—Б—Эм, – произнёс Артур, будто называл имя древнего божества. – Основание всех оснований. Праматерь документов.
Стажёр ахнул и захлопал в ладоши, тут же записав в тетрадь: "Форма 7—Б—Эм: праматерь".
Джеральд склонился вперёд. Перед ним раскинулся настоящий бумажный монстр: десятки страниц, каждая с сеткой граф, ячеек, полей для подписей, колонок для комментариев, мест для печатей, заметок и оговорок. На первой странице жирным шрифтом красовалась надпись:
"Протокол предварительной фиксации несоответствия визуально—предметного объекта в части цветового коэффициента (синий)".
Бумага источала запах типографской краски, и Джеральду почудилось, что сами буквы чуть вибрируют от чрезмерного усердия шрифтовщика.
– Каждая строка – жизнь! – сказал Артур и торжественно достал из нагрудного кармана лупу. Она была обрамлена в латунь и поблёскивала, как медаль.
Он раскрыл форму на середине и, нахмурившись, начал всматриваться в цифры, наклонившись так близко, что его дыхание шевелило бумагу.
– Подтверждение! – объявил он и проколол страницу остриём пера. Бумага хрустнула и в ней появилось крошечное отверстие.
– Есть отметка! – радостно выкрикнул стажёр, хлопнув ладонью по столу. – Бумага принята!
Джеральд моргнул. Он никогда не видел, чтобы кто—то удостоверял документ дырками. Артур же продолжал своё странное таинство. При каждом проколе он издавал возглас "Зафиксировано!", а стажёр записывал это с таким пылом, будто фиксировал научные открытия.
Страницы протокола шуршали, одна за другой, каждая несла заголовки:
– "Сведения о предполагаемом оттенке"…
– "Причины возможной несертифицированной яркости"…
– "Данные о вероятном влиянии вывески на психоэмоциональное равновесие населения".
В графах требовались "показания свидетелей", "согласование со смежными департаментами" и даже "оценка с точки зрения акустической эстетики".
– Здесь… – Артур ткнул пером в одну из клеток, – здесь требуется подпись владельца объекта.
Джеральд наклонился и увидел крошечный прямоугольник размером с марку.
– Вписать можно только под углом сорок пять градусов, – добавил стажёр услужливо. – Так в инструкции прописано.
Артур одобрительно кивнул.
– Без угла подпись недействительна.
Джеральд взял перо, неловко поднёс к крошечной клетке. Рука его дрогнула. Подписывать документ, смысл которого он не понимал, было против его натуры. Но он чувствовал, что откажись он сейчас от этого, и процесс только усложнится.
Он вывел аккуратные буквы – "G. Brown".
– Принято! – торжественно объявил Артур и вновь вонзил перо в бумагу.
Стажёр захлопнул тетрадь и ударил кулаком по столу, как барабанщик, отбивающий победный марш.
Джеральд откинулся назад. Ему было не по себе. Форма оказалась такой же запутанной, как коридоры, по которым он сюда пришёл. Но среди этого бумажного хаоса он уловил главное – в конце документа жирно выделялась строка:
"Итоговое заключение направить в Отдел Планирования".
Эти слова проступали на странице как приговор.
– Следующий этап, – произнёс Артур торжественным голосом, закрывая кипу. – Отдел Планирования.
Стажёр кивнул с сияющими глазами, словно ему предстояла великая экспедиция в неизведанные края.
Джеральд посмотрел на форму, на крошечные дырочки от пера, на страницы, испещрённые бессмысленными клетками. Всё это казалось абсурдом, но абсурдом, который обладал пугающей силой.
Он впервые понял, что эта система вовсе и не требует понимания. Она требует участия. Бумаги сами создают свою реальность, и сопротивляться им означало оказаться вне неё.
Он вздохнул и положил ладонь на карман, где лежала линейка. Её холодный металл напомнил ему, что у него есть хоть какая—то твёрдая опора.
А Артур Скратчли, довольный своим делом, аккуратно сложил кипу и с благоговением протянул стажёру.
– Отправь это немедленно, – сказал он. – Пусть Отдел Планирования займётся лицом этого дивана.
Стажёр вскочил, прижал папку к груди и выскочил за дверь, едва не споткнувшись о ножку стула.
В комнате снова стало тихо. Лишь Соня перевернулась во сне и пробормотала:
– Планирование… всё спланировать…
Джеральд прикрыл глаза. Его вывеска теперь уже официально стала частью чужого мира, в котором дырки на бумаге имели большее значение, чем сами чернила.
Артур Скратчли выпрямился, прижал ладони к краю стола и посмотрел на Джеральда взглядом усталого пророка, который уже вынес приговор миру, но всё ещё наслаждается моментом его произнесения.
– Ваше дело, – сказал он с внушительной медлительностью, – передано в Отдел Планирования. Там решат вашу судьбу, мистер Браун.
Он сделал паузу, позволив словам осесть в сознании, и протянул Джеральду копию протокола – пухлую пачку из двадцати листов. Джеральд перевернул её и едва не рассмеялся. Все страницы были абсолютно пусты, лишь на одной красовалась косая закорючка, похожая на след от чернильного пятна.
– Подтверждение, – торжественно пояснил Артур. – Без него документ был бы ничтожен.
Он кивнул с таким видом, будто участвовал в рождение новой конституции.
Джеральд аккуратно взял бумаги, ощущая их тяжесть. Не физическую, а почти метафизическую, как если бы они впитывали в себя саму атмосферу этого места.
Он поднялся со стула. Калькулятор на столе тихо пикнул, словно прощаясь, а Артур, удовлетворённо хмыкнув, снова уткнулся в справку. Соня в углу по—прежнему спала, её равномерное дыхание казалось самым здравым звуком в этом пространстве.
Джеральд шагнул к двери. Когда он открыл её, в нос ударил уже знакомый запах коридора – смесь мебельного лака, старой бумаги и дешёвого кофе. В его руке шуршала пачка "копии", а в воздухе за спиной ещё держался привкус холодного чая и резкий дух типографской краски, вперемешку с табаком.
Коридор за дверью изменился. Он уже не был тем же, что вёл его сюда. Его стены слегка сместились, лампы мигали в ином ритме, как будто сама архитектура подстраивалась под новое положение его дела. Джеральд остановился, крепче прижал пачку бумаг к груди и поправил бейдж на лацкане.
Он испытал странное чувство, будто документы в его руках были ключом, который открывал невидимые проходы. Словно мир коридоров реагировал на бумагу сильнее, чем на самого человека.
Он пошёл вперёд. Шаги звучали гулко, отдаваясь эхом в пустоте. Где—то впереди поблескивали таблички, но буквы на них уже не складывались в слова, а текли, словно чернила по мокрой бумаге.
Джеральд взглянул на свою "копию" и понял, что держит в руках не просто бессмысленный набор листов. Для этих людей пустая форма с закорючкой имела вес закона. Если цифры и бумаги способны перевешивать здравый смысл, то и он должен научиться играть по этим правилам.
Он остановился на мгновение, глядя на ту самую закорючку, и подумал:
"Если они верят в цифры и формы, значит, придётся научиться верить в них убедительнее, чем они".
Он глубоко вдохнул и шагнул дальше, в меняющийся коридор.
Глава 4
Коридор, в который свернул Джеральд, был длиннее и уже прежних. Лампы под потолком светили с ослепительной ровностью, каждая с безупречно одинаковой яркостью, без мигания и дрожания. Казалось, их специально проверили и сертифицировали перед тем, как впустить сюда посетителей. Воздух пах чем—то аптечным, напоминающим средство для дезинфекции.
Впереди раздался пронзительный скрип тележки. Из—за поворота выкатился курьер в форменной жилетке, с глазами, полузакрытыми от усталости, и на ходу сунул Джеральду в руки тонкий листок.
На листке, набранном стандартным казённым шрифтом, значилось:
"Предписание №14/Ст—3: владельцу объекта "Бурый диван" немедленно явиться в Отдел предварительной сертификации объектов повышенного подъёма для прохождения этапа проверки конструктивных элементов малой высоты".
Внизу документа расползлась размашистая печать, чуть смещённая в сторону, и подпись, больше похожая на кривую каракулю.
Джеральд успел только открыть рот, чтобы задать хоть один вопрос, но курьер уже исчез в конце коридора, оставив после себя едва слышный звон канцелярских скрепок.
Он ещё раз перечитал предписание. Всё выглядело так, будто вопрос жизни и смерти решался именно в этом "отделе".
Он поднял глаза и увидел на стене табличку:
"Отдел предварительной сертификации объектов повышенного подъёма".
Буквы были вытравлены так тщательно, что даже тень от них казалась официальной.
– Ну что ж, – пробормотал он, поправив бейдж на лацкане. – Если предписание есть, значит, выбора нет.
Джеральд вздохнул, поправил пачку бумаг, выданных ему Скратчли, и толкнул дверь.
Кабинет поразил его сразу.
Это был не столько офис, сколько странный музей. По стенам висели схемы лестниц – боковые разрезы с обозначенными углами наклона, подписи мелким шрифтом: "допустимый уровень соприкосновения", "коэффициент скольжения по ступени". В застеклённых витринах стояли образцы перил: металлические, деревянные, даже пластиковые. У каждого образца имелась своя табличка: "Тип А. Сертифицировано", "Тип F. Ожидает доработки".
Прямо на полу стояла длинная модель лестницы в разрезе. Каждая ступень была покрыта разными материалами: дерево, бетон, кафель, ковролин. На табличке рядом значилось: "Учебный экспонат. Не трогать без разрешения".
Свет здесь был чрезмерен. Лампы висели низко, отбеливая стены до меловой бледности. Джеральд заморгал, так как от яркости его глазам стало некомфортно.
За столом в глубине кабинета сидел мужчина в тёмном костюме. Его бородка была выстрижена под линейку, руки лежали строго параллельно друг другу. На лацкане поблёскивала крошечная эмблема с изображением ступени, уходящей вверх.
Рядом, чуть сбоку, находилась женщина – худая, стройная, с блокнотом на коленях. Она уже держала карандаш наготове, словно предчувствовала каждое слово, которое будет сказано.
– Господин Браун? – мужчина поднял глаза. Его голос был мягким, но в нём слышалось отчётливое эхо протокола. – Присаживайтесь, пожалуйста.
Джеральд сел на стул, стоявший напротив. Спинка стула была неудобно прямая, и сразу стало ясно, что он создан для дисциплины, а не комфорта.
– Я инспектор Барнстейпл, – представился мужчина, слегка наклонив голову. – Моя коллега, мисс Коттер, будет вести протокол.
Женщина кивнула, не издав ни звука, а её карандаш её скользнул по странице.
Барнстейпл разложил перед собой несколько папок, каждая с маркировкой и печатью. На верхней красовалась надпись: "Дело: Браун. Объект: магазин "Бурый диван". Вопрос: лестничные конструкции".
– Ваше досье, – начал он, – поступило к нам из отдела аудита визуальной гармонии. Теперь наша обязанность – оценить прочность и пригодность конструктивных элементов малой высоты.
Джеральд моргнул.
– Простите… малой высоты?
Барнстейпл спокойно кивнул.
– В просторечии – ступеней. В частности, ведущих к вашему торговому залу.
Мисс Коттер сделала пометку, не подняв глаз.
Джеральд открыл было рот, чтобы возразить, но Барнстейпл жестом остановил. Сделал он это совершенно не грубо, а с таким видом, будто любое слово всё равно будет внесено в протокол с оговоркой.
– Мы располагаем сведениями, – продолжил инспектор, – что ваши ступени могут не соответствовать уровню классификации.
– Уровню чего? – спросил Джеральд, не удержавшись.
Барнстейпл слегка приподнял брови, будто удивлялся самому вопросу.
– Классификации ступеней, разумеется. Все ступени подлежат сертификации по шкале от "А" до "Е". Шкала утверждена приложением пять к регламенту о конструктивной надёжности объектов повышенного подъёма.
Мисс Коттер подчеркнула в блокноте слова "А–Е".
– Но… – начал Джеральд, – мои ступени стоят там двадцать лет. Никто никогда…
– Возраст объекта не исключает проверки, – мягко перебил его Барнстейпл. – Напротив, повышает её необходимость.
Он перелистнул папку, нашёл нужный лист и ткнул пальцем в графу.
– Согласно жалобе, зафиксированной неопределённым источником, ступени при визуальной нагрузке могут проявлять признаки непрочности.
– Визуальной нагрузки? – переспросил Джеральд.
Барнстейпл выдержал паузу, будто это слово требовало особого уважения.
– Да. Нагрузка, воспринимаемая глазами потенциального пользователя. Если зритель считает ступени непрочными, они таковыми и признаются.
Джеральд откинулся назад. В голове у него промелькнула картина: его старые деревянные ступени, крепкие, отполированные годами, и какой—то незнакомый человек, который просто посмотрел на них и решил, что они "выглядят" хлипковато.
– Я… – начал он, но Барнстейпл уже поднял ладонь.
– Не спешите возражать, господин Браун. У вас ещё будет возможность изложить своё видение. Пока же мы должны зафиксировать возможное несоответствие.
Он достал тонкий металлический циркуль и аккуратно положил его на край стола.
– Мы используем стандартизированный набор тестов. Всё будет выполнено в строгом соответствии с протоколом.
Мисс Коттер подняла глаза и впервые встретилась взглядом с Джеральдом. В её лице не было ни злобы, ни сочувствия – лишь пустая внимательность. Затем она снова склонилась к блокноту.
Барнстейпл слегка улыбнулся, в какой-то степени утешающе.
– Прошу не волноваться. Наше дело – установить истину.
Слова звучали вежливо, но в этой вежливости была холодная решимость. Джеральд почувствовал, как пальцы сами сжали линейку в кармане. Он всё яснее понимал, что для этих людей ступени не просто дерево и гвозди. Это ещё один повод превратить его жизнь в протокол.
Барнстейпл щёлкнул застёжкой на длинном чёрном ящике и открыл крышку с тем видом, с каким археолог демонстрирует содержимое древнего саркофага. Внутри, на мягком зелёном бархате, аккуратно лежали предметы. Они были странные, блестящие, каждый в отдельной выемке, словно драгоценности.
– Наш стандартизированный набор полевой проверки, – произнёс он с почтением, словно речь шла о семейных реликвиях.
Джеральд невольно наклонился ближе.
Первым предметом была хрустальная линейка. Она мерцала при свете ламп, словно ювелирная вещица, и на её краю были выгравированы крошечные деления.
Рядом помещался прибор на медном шарнире, отдалённо напоминавший тисочки, но снабжённый шкалой и стрелкой.
Третьим лежала табличка из прозрачного пластика, на которой большими буквами значилось:
"Эталон уровня визуального сопротивления ступени".
А в отдельной бархатной гнезде покоился самый странный предмет – круглое, слегка приплюснутое печенье, завернутое в тонкую слюдяную плёнку.
Барнстейпл поднял руку, будто священник, совершающий обряд, и начал пояснять:
– С помощью линейки мы определяем угол наклона дверных ручек и перил. Измеритель пружинистости фиксирует сопротивление ступени давлению, а эталонная табличка служит для визуальной сверки. И, наконец… контрольное печенье класса "Бисквит".
Он произнёс эти слова с особым нажимом.
– Печенье? – переспросил Джеральд, решив, что ослышался.
Мисс Коттер, не поднимая глаз, записала в блокнот: "Испытуемый проявил сомнение при упоминании контрольного печенья".
– Сейчас мы произведем должную инспекцию вашей лестницы, – махнул Барнсейпл в сторону одно из образцов.
Джеральд нахмурился:
– Но… это же не мои ступени.
Инспектор Барнстейпл чуть наклонил голову, словно любуясь собственной бородкой.
– И не должны быть. Мы проверяем не частное, а общее. Ваши ступени принадлежат к типу F—17. Следовательно, достаточно исследовать эталонный макет.
– Но они у меня деревянные, – тихо возразил Джеральд. – А здесь бетон.
– Незначительное расхождение материала, – без тени сомнения произнёс Барнстейпл, – не влияет на уровень классификации. Ступень остаётся ступенью, а стандарт – стандартом.
Мисс Коттер подняла глаза от блокнота и утвердительно кивнула, будто именно это и было главным доказательством.
Барнстейпл тем временем взял хрустальную линейку, подошёл к перилам и приложил её к их поверхности. Делал он это с невероятной сосредоточенностью, словно определял траекторию космического аппарата.
– Наклон сорок три с половиной градуса, – объявил он. – Допустимый диапазон от сорока двух до сорока трёх. Следовательно… превышение.
Мисс Коттер кивнула и сделала отметку.
Джеральд открыл рот, но закрыл, понимая, что спорить здесь бессмысленно.
Барнстейпл вернулся к ящику и извлёк печенье. Он снял слюдяную оболочку и положил его на первую ступень учебного макета в центре комнаты.
– Теперь испытание на прочность, – сказал он.
Мисс Коттер протянула ему небольшую латунную гирьку с ручкой.
Барнстейпл положил гирьку на печенье, надавил слегка… и оно с треском разломилось пополам.
Он даже не дрогнул.
– К сожалению, ступень не выдержала нагрузку класса "Бисквит". Это означает, что её прочность ниже базового гастрономического коэффициента.
Джеральд моргнул, не веря своим ушам.
– Простите, – произнёс он наконец. – Но это… это печенье. Оно бы в любом случае сломалось на камне.
Барнстейпл пожал плечами с безупречной вежливостью.
– Возможно. Но наш эталонный кусок мармелада выдержал в прошлый понедельник.
– Мармелад?! – изумился Джеральд.
– Именно, – подтвердил инспектор. – Нагрузка класса "Мармелад" считается минимальной, но информативной. А "Бисквит" – это уже серьёзный уровень.
Мисс Коттер скрипнула карандашом в блокноте.
– Но ведь… это же нелепо! – воскликнул Джеральд. – Какое отношение печенье имеет к ступеням?
Барнстейпл не изменил выражения лица.
– Мы не измеряем ступень как таковую, господин Браун. Мы оцениваем её поведение в контексте прогнозируемого пищевого давления.
– Пищевого чего?..
– Давления, – чётко повторил инспектор. – Посетители часто переносят продукты, подносы, коробки с выпечкой. Ступень должна демонстрировать устойчивость к этим факторам.
Джеральд уставился на крошки от печенья.
– Но ступени у моего магазина простояли двадцать лет! Они выдерживают людей, мебель…
– Это не имеет отношения к делу, – мягко оборвал его Барнстейпл. – Регламент не о людях. Регламент – о стандартах.
Он достал из папки лист с печатью, положил рядом с печеньем и аккуратно подчеркнул карандашом строку: "Прочность определяется посредством теста на давление пищевых изделий согласно приложению "С".
– Всё вполне ясно, – заключил он.
Джеральд хотел рассмеяться, но смех застрял в горле. Сцена выглядела одновременно смешной и страшной. Серьёзный мужчина с бородкой, молчаливая помощница, хрустальная линейка, печенье, латунная гирька… и протокол, где всё это считалось единственно верным методом проверки.
Мисс Коттер подняла глаза и бесстрастно сказала:
– Записано. "Объект проявил удивление при сопоставлении печенья и ступеней".
Барнстейпл кивнул и вернул остатки печенья в слюдяной пакет.
– Мы продолжим испытания, – сказал он ровно. – Но уже сейчас ясно, что ваши ступени нуждаются в пересмотре классификации.
Джеральд закрыл глаза на секунду, чтобы не видеть крошек на полу. В груди поднималось ощущение, что его привычный, реальный мир постепенно вытесняется вот этими странными формулами и абсурдными измерениями.
И всё же он понимал, что любые протесты тут бесполезны. Нужно искать другие способы.
Барнстейпл щёлкнул защёлкой хрустальной линейки, положил её обратно в ящик с инструментами и вытер пальцы о безупречно белый платочек. Он повернулся к Джеральду так, будто ждал от него не просто слова, а признания, которое изменит ход заседания.
– Итак, мистер Браун, – произнёс он подчеркнуто неторопливо, – последний вопрос перед составлением предварительного протокола. Скажите – на какой уровень классификации сертифицированы ваши ступени?
Глаза Джеральда округлились, а губы дрогнули.
– Простите… мои ступени?
– Разумеется, – уточнил Барнстейпл, выдержав театральную паузу. – Уровень классификации лестничных конструкций малой высоты. По стандарту N—42, приложение три.
Мисс Коттер, сидевшая сбоку за маленьким столиком, не подняла глаз, но её карандаш сразу ожил. На бумаге появился быстрый штрих, затем ещё один.
Джеральд почувствовал, как в груди что—то сжалось.
– Простите меня, сэр… я… никогда не думал, что ступени нужно классифицировать.
Повисла тишина. Даже лампы, казалось, перестали потрескивать. Барнстейпл закрыл глаза, сделал долгий вдох и с едва заметным разочарованием выдохнул:
– Это не редкость, мистер Браун. Увы, многие владельцы малых объектов пренебрегают столь важным аспектом.
Мисс Коттер подняла голову, как будто впервые за всё время оценила выражение лица Джеральда. Затем молча кивнула и записала длинную строку, под конец подчеркнув её двумя жирными чертами.
Барнстейпл продолжал с вежливой строгостью:
– Впрочем, невежество не освобождает от архитектурной ответственности.
– Но ведь… – начал Джеральд, осторожно поправив воротник. – Ступени… это же просто ступени.
– "Просто" ступени? – тон Барнстейпла внезапно обострился, словно он услышал кощунство. – Простите, но подобные слова я могу расценить как легкомысленное отношение к конструктивным элементам повышенной опасности.
– Повышенной опасности?
– Разумеется. На каждую ступень приходится средняя нагрузка человеческого веса, умноженная на коэффициент усталости. Если прибавить сюда прогнозируемое воздействие погодных факторов, а также риск скопления крошек, вы сами понимаете, что речь уже идёт не о чем другом, как об угрозе общественной стабильности.
Джеральд открыл рот, чтобы возразить, но Барнстейпл поднял руку в строгом, почти судейском жесте.
– Не торопитесь. Ваше признание, что вы никогда не задумывались о классификации, будет зафиксировано в протоколе.
Мисс Коттер не упустила момента и её карандаш снова застучал по бумаге.
Джеральд, чувствуя себя школьником перед экзаменатором, пробормотал:
– Но ведь мои ступени двадцать лет простояли. Никто не жаловался. Я сам их когда—то шлифовал, покрывал лаком… они крепкие.
– Лак, сэр, – холодно перебил Барнстейпл, – это не классификация.
– Но разве прочность не доказывается практикой?
Инспектор слегка приподнял бровь.
– Практика, мистер Браун, – лишь предварительная гипотеза. А классификация – это истина, закреплённая печатью.
На этих словах он вынул из ящика небольшую печать с резным гербом и демонстративно постучал ею по ладони.
– Видите? Этот инструмент весит ровно 212 граммов. Мы называем его "печатью весов истины". Именно она определяет, какой уровень классификации получает ступень.
Джеральд только покачал головой.
– Никогда… никогда я не думал, что это вообще предмет обсуждения.
Барнстейпл на мгновение смягчился, в голосе даже прозвучала тень сочувствия.
– Я понимаю ваше удивление. Но поверьте, мы здесь ради вашего же спокойствия. Несертифицированная ступень – это как неподписанный контракт. А значит источник хаоса, точка потенциального правового взрыва.
Мисс Коттер вдруг подняла руку, привлекая внимание инспектора. Тот наклонился, и она показала ему строчку в своём блокноте. Барнстейпл удовлетворённо кивнул.
– Замечательно. Моя коллега зафиксировала, что владелец признал полное отсутствие осведомлённости об уровне классификации. Это облегчит дальнейшие процедуры.
– Облегчит?! – не выдержал Джеральд. – А мне—то как это облегчит ведение дел?
– Тем, что вам больше не придётся ломать голову. Всё сделаем мы. Ваша задача – лишь подписать итоговый документ.
– Итоговый… о чём?
Барнстейпл прижал печать к столу.
– О признании ваших ступеней условно—применимыми до вынесения решения в Отделе Планирования.
Джеральд ощутил, как у него подкашиваются ноги. Слово "условно" прозвучало так, будто ступени его магазина превратились в подозрительный предмет, который могут в любой момент конфисковать.
– И если они решат, что ступени… не соответствуют? – спросил он, стараясь не дрогнуть голосом.
– Тогда, мистер Браун, вы будете обязаны демонтировать их и заменить на сертифицированный образец.
– Но… это же безумие!
Барнстейпл прижал платочек к уголкам губ и ответил почти мягко:
– Возможно. Но это регламент.
Пауза затянулась. Мисс Коттер тихо, но отчётливо поставила точку в блокноте.
Джеральд, уставившись на этот бездушный карандашный штрих, почувствовал странную смесь бессилия и упрямства. Впервые в жизни ему захотелось схватить их линейки, печати и блокноты и выбросить в окно, которого к счастью тут не было. Но он лишь глубоко вдохнул и сказал:
– Ладно. Пусть будет так. Я не знал. Запишите это, если уж вам так необходимо.
Барнстейпл удовлетворённо кивнул, словно только что одержал победу.
– Именно это мы и делаем, мистер Браун. Записываем.
В этот момент Джеральд ясно осознал, что в этом мире знание ничего не значит без бумаги, а признание незнания – ещё одна форма бумаги.
Барнстейпл взял с краешка стола новую папку цвета бледного песка, отстегнул тугую резинку и разложил перед собой десятки белоснежных листов. Заголовок на первой странице выглядел внушительно:
"Протокол о визуально—соприкосновенной недостаточности".
Буквы были набраны столь строгим шрифтом, что казалось, будто самим своим видом приказывали подчиниться.
– Всё должно быть задокументировано, – сказал инспектор почти шёпотом, но с такой важностью, словно произносил молитву. – Мы ведь не выносим приговоров, мистер Браун. Нет, ни в коем случае. Мы лишь фиксируем факты и передаём дело в компетентный орган.
Он сделал паузу и повернулся к мисс Коттер. Та безмолвно передала ему маленький пластиковый контейнер, предназначенный, судя по форме, для хранения драгоценностей или музейных экспонатов.
Барнстейпл бережно взял половинку сломанного печенья и, щипцами, похожими на хирургический инструмент, опустил её в контейнер. Щёлкнула крышка.
– Вещественное доказательство, – объявил он, поставив на бокс ярко—красный штамп "Зарегистрировано".
Джеральд, не веря своим глазам, пробормотал:
– Но это же… просто печенье.
Барнстейпл поднял брови.
– Ничто не бывает "просто", мистер Браун. В регламенте сказано ясно, что результаты испытания сохраняются в материальном виде до завершения анализа. Крошка – это уже улика.
Мисс Коттер записала очередную строку. Её карандаш скрипнул, и в этом звук Джеральду почудился стук молотка, ударом которого решаются судьбы.
Барнстейпл тем временем заполнил первые графы протокола. Перо царапало бумагу, чернила ложились толстыми линиями. Он делал это неторопливо, словно каждый знак имел вес.
– Объект "Бурый диван". Адрес зафиксирован. Вид деятельности: торговля мебелью. Конструктивный элемент: лестничная структура категории F—17. Установлено: визуально—соприкосновенная недостаточность вследствие несоответствия нагрузке класса "Бисквит".
– Да ведь на граните это печенье тоже треснуло бы! – не выдержал Джеральд. – Какая ещё нагрузка класса "Бисквит"?
Барнстейпл поднял на него глаза – взгляд мягкий, почти сочувственный.
– Понимаю ваши эмоции. Но наши методы не подлежат обсуждению. Установлено – значит установлено. Мы ведь не судьи. Мы только передаём материалы туда, где примут решение.
Он обмакнул перо, перевернул страницу.
– В вашем случае это будет… – он выдержал паузу, чтобы произвести впечатление, – Отдел Планирования.
Слова прозвучали так торжественно, будто речь шла не о бюрократическом департаменте, а о высшей инстанции вселенной.
Джеральд сглотнул.
– И что… они решат?
Барнстейпл аккуратно сложил руки поверх протокола.
– Они решат, имеет ли право ваш магазин располагаться на данной лестничной структуре без пересмотра концепта зонирования.
– Пересмотра… чего?
– Концепта зонирования, – терпеливо повторил инспектор. – Попросту говоря, будет рассмотрено, на что именно расходуются ваши площади и соответствует ли это гармоничному распределению двадцати и восьмидесяти процентов.
Джеральд почувствовал, как что—то холодное скользнуло вдоль позвоночника. Слова звучали обыденно, почти вежливо, но от них веяло угрозой.
Мисс Коттер, не поднимая головы, перелистнула страницу блокнота и начертила крупную букву "Z".
Барнстейпл закрыл папку, защёлкнул резинку и передал её Коттер.
– С этого момента вопрос находится вне нашей компетенции.
Он поднял голову, сложил руки на груди и добавил торжественным тоном:
– Желаю вам мужества, мистер Браун. Отдел Планирования – это серьёзно.
Джеральд не ответил. Ему казалось, что слова инспектора обрушились на него как ещё одна гиря.
***
Дверь кабинета мягко закрылась за спиной, и мир снова сузился до ряда одинаковых светильников и бесконечных панелей из "бюрократического дерева".
В руках у него оказался бланк – копия протокола, скреплённая печатью. Бумага была почти пустой, кроме одной фразы, выведенной размашистым шрифтом:
"Подлежит плановой переклассификации по формуле 20/80".
Джеральд долго смотрел на эти цифры. Они ничего ему не говорили, но внутри всё подсказывало, что дальше всё будет только хуже.
Он прижал лист к груди, поправил бейдж на лацкане и тихо произнёс сам себе:
– Ну что ж… посмотрим, что значит их двадцать и восемьдесят.
Шаги его зазвучали глухо, лампы мигнули, и коридор будто вытянулся ещё на несколько метров. Запах холодного чая и типографской краски тянулся за ним, словно тень.
Глава 5
Коридоры, по которым шёл Джеральд, постепенно становились шире, а потолки – выше. Панели "бюрократического дерева" сменялись гладкими поверхностями, обтянутыми серой тканью с еле заметными разметочными линиями. Всё вокруг напоминало подготовленный холст, на котором собирались чертить линии жизней.