Султан пустыни

Солнце было не светилом. Оно было глазом безумного бога, неусыпно взирающим на свое единственное творение – эту бесконечную пыточную камеру из песка. Оно не грело, оно испепеляло. Каждый его луч был раскаленной иглой, впивающейся в мир, и он, человек, был лишь пылью, что вздрагивала от этой вечной акупунктуры. У него не было имени, кроме того, что он выхаркал в лицо безмолвию, и оно не посмело возразить. Султан. Султан Пустыни. Он был абсолютным монархом в королевстве из ничего, повелителем триллионов песчинок, каждая из которых была свидетелем его бессмертия и его пустоты.

Его память не была стерта – ее просто никогда не существовало. Она начиналась здесь, с первого судорожного вдоха воздуха, густого, как расплавленное стекло, с первого прикосновения к песку, который был одновременно и периной, и наждачной бумагой. Он не знал, как сюда попал. Он просто возник. Песок был продолжением его кожи, ветер – шепотом в его венах, а горизонт, вечно дразнящий и недостижимый, – решеткой его темницы.

Он шел. Это было не действие, а состояние бытия. Время для него не текло, оно наслаивалось, как геологические пласты. Шаг. Еще шаг. Десять лет были одним длинным вздохом. Столетие – одним морганием. Тысячелетие – одной мыслью о следующем шаге. Песчинки времени оседали на его плечах, въедались в его душу, пока он сам не стал артефактом этой пустыни – древним, как скалы, высушенным, как кости, и таким же вечным. Его первое, последнее и единственное воспоминание было одним и тем же: ослепительно-желтое безмолвие, звенящее в ушах.

И в один из безымянных эонов это безмолвие было изнасиловано звуком.

Она появилась как сбой в безупречной программе небытия, как капля крови на саване. Птичка. Крошечный, дрожащий комок жизни, пронзивший тишину одной-единственной, невозможной нотой. Этот звук не был услышан – он вонзился в его мозг, как осколок стекла. Султан замер, и его тело, не знавшее иной команды, кроме «иди», впервые за вечность ослушалось. В его уме, выжженном до стерильности, вспыхнуло слово, как молния в пустом небе. Птица. Он не знал этого слова. Оно не могло существовать в его мире, состоявшем из трех элементов: песка, солнца и его самого. Откуда оно? Мысль была настолько чудовищной, что земля под ним пошатнулась. А потом птичка, качнув головой, полетела дальше.

И он побежал.

Что-то древнее, погребенное под тоннами песка и времени, взорвалось в его нутре. Его ноги, привыкшие к медитативному ритму шага, вдруг вспомнили первобытный ужас и первобытный восторг бегства и погони. Он несся, разрывая легкими раскаленный воздух. Он не знал, зачем бежит. Знал лишь, что если упустит ее, этот живой осколок иного мира, то умрет второй раз, уже окончательно. День, два, три. Он не чувствовал усталости. Недели сливались в один размытый мазок желтого и синего – цвета пустыни и цвета ее перьев. Его выносливость была нечеловеческой, потому что в нем почти не осталось ничего человеческого. Он бежал, и вскоре сам бег стал его новой религией, его единственной реальностью. Он забыл, что когда-то был Султаном. Он забыл пустыню. Вся его вселенная схлопнулась до двух точек: он и трепещущий впереди маяк жизни. Он давно забыл, почему начал бежать. Он знал лишь одно: нужно бежать, бежать, бежать.