Белый лист или Пособие для начинающего параноика

1

Слепяще-белый снег. Он только что выпал, и потому еще не успел испачкаться от мерзких людских делишек, чего нельзя было сказать о двух грязно-непонятного цвета зданиях, в узком просвете между которыми шел Зарубин. Он шел, закрывая от ветра лицо жестким воротником рыже-коричневого тулупа, то есть – дубленки, купленной неделю назад на распродаже, и нещадно месил ногами чистейший пушистый снег, который с недоумением принимал его тяжелые ботинки. Обогнув растрескавшийся угол одного из бетонных монстров, Зарубин вышел на набережную.

Темная вода Москвы-реки лениво отгоняла мысли о морозе, не давая льду сковать ее. Двое мальчишек развлекались тем, что бросали просоленный снег тротуара в чернильное полотно воды. Зарубин остановился на несколько мгновений, созерцая эту житейскую философию: стремление преуспеть там, где природа опустила руки, – и быстро свернул в узкую щель соседнего переулка. Немного попетляв там среди мрачных серо-розовых домов, он вышел в большой двор, окруженный четырьмя девятиэтажными зданиями. Кроме автомобилей, всех цветов радуги и всех известных логотипов, там был скрюченный коростой и жизненными невзгодами тополь и перевернутая детская каруселька, которую забыли разобрать на металлолом. Осмотревшись, Зарубин нырнул в один из подъездов, наводивший на мысль об инквизиции и средневековых темницах, и быстро взбежал на четвертый этаж.

Звонок на все его притязания ответил только с третьего раза, воспроизведя нечто среднее между предсмертным хрипом загнанной лошади и восторженным мальчишеским посвистом.

– Я выхожу из игры, Зайка, – сказал Зарубин открывшейся двери.

– Заходи, – пробасила дверь, и, пропустив его в красноватые недра квартиры, плавно закрылась, снова встав на охрану частной собственности и личной жизни.

Тотчас же быстро и бесшумно приоткрылась дверь напротив, откуда показался чей-то невыносимо сопевший нос, который, покрутившись в разные стороны, так же быстро скрылся за скорлупой двери, как и появился.

– Я выхожу из игры, – тупо повторил Зарубин, прислонившись к внутренней стороне входной двери.

– Ты бы разделся, что ли, – равнодушно сказал Зайка, отправляясь на кухню. – Тапочки в углу на коврике…

– Как, уже тапочки? – сдавленно проговорил Зарубин, с перепуга запутавшись в клетчатом шарфе.

Зайка обернулся, бросив на него печально-уничижительный взгляд.

– М-да, – многозначительно сказал он и растворился в дверном проеме кухни.

Когда-то Зайка был замечательным атлетом. В отряде ОМОНа он был первым по части мускулов и каратэ. Внешне это был типичный «громила»: высоченный и пуленепробиваемый. Бывало, стоило ему показаться в темном переулке эдак в двенадцатом часу ночи – запоздалые прохожие распластывались по стенам, считая, что так они будут незаметнее, а юные хулиганы становились смирными овечками, если до этой метаморфозы не успевали почувствовать себя спринтерами.

Даже сейчас эта несколько расплывшаяся фигура с округлившимся животиком выглядела довольно внушительно. Впрочем, поджарым он никогда и не был. В отряде у него всегда были проблемы с бронежилетом. Если каким-то чудом и удавалось нацепить его на Зайку, то при первом же движении все разлеталось в пух и прах. Поэтому нынешнее положение дел, вернее, талии было просто гармоничным и последовательным продолжением дел прошлых.

Вместе с Зайкой Зарубин прошел Афганистан. До сих пор он не понимал, как вышел живым из этого адского котла. Конечно, нервы сильно сдали после этого. Но только не у Зайки. Он продолжал оставаться спокойным и размеренным, как маятник часов. Даже когда у него под Грозным оторвало правую руку, он спокойно заметил, что ему очень повезло родиться левшой. С тех пор, то есть с января 1994 года, он жил в своей однокомнатной квартирке на Котельнической набережной, медленно, но уверенно прибавляя в весе и время от времени принимая темных и истеричных субъектов, вроде Зарубина. На что он существовал, для всех соседей оставалось загадкой.

– Ну, что ты там притаился? – прогремело на кухне среди звона и стука посуды, шума миксера и шипения чайника. – Вторая дверь по коридору направо. Серый диван у окна. Газеты на телевизоре. Компьютер не трогать.

Последняя фраза догнала Зарубина как раз в тот момент, когда он уже нажимал «Enter». Он резко одернул руку и отскочил в дальний угол крохотной комнатки, служившей хозяину квартиры и спальней, и столовой, и рабочим кабинетом, и черт знает чем еще. Царивший там художественный хаос свидетельствовал о занятости и разнообразных интересах Зайки: кипы каких-то документов, медицинская энциклопедия, уголовный кодекс, справочник химических реактивов, пособие по строительству русской бани и определитель насекомых – составляли только небольшую часть обстановки. Все остальное хранило хрупкое равновесие и вопреки закону земного притяжения держалось на поверхности стола, на телевизоре, на тумбочке, в протертом бордовом кресле, свисало с подоконника, едва не срывалось вниз вместе с этажеркой и грозило вывалиться из перегруженного книжного шкафа. В тот момент, когда Зарубин, отогнув краешек неубранной постели, усаживался на открывшееся серое пятно диванной обивки, в компьютере, откликнувшемся на его «Enter», что-то громко щелкнуло, и под резвые звуки канкана на экран выплыл портрет известного политического деятеля в не совсем приличной позе и уж с совсем неприличной подписью. Потом на ослепительно белом фоне появилось черное дуло пистолета, нацеленного на Зарубина, и чей-то металлический голос сказал: «Игра закончена, идиот». Пистолет выстрелил так реалистично, что у Зарубина, зажмурившегося от ужаса, бешено заколотилось сердце, и перехватило дыхание.

– Любопытство – самый страшный грех, – мудро изрек Зайка, неожиданно появившийся на пороге с графином в руке. – Эта программа не для тебя, Шурик. По крайней мере, пока.

Зарубин поднял на него измученные долгой бессонницей глаза.

– Шутка, – мягко улыбнулся Зайка, заканчивая таинство компьютерной перезагрузки. – Я гляжу, ты совсем раскис.

Зайка неторопливо разлил содержимое графина по стаканам, которые разыскал в небольшом бардачке за компьютером, и протянул один из них Зарубину.

– Кофе? – спросил Зарубин неожиданно охрипшим голосом.

– Коктейль Зайковского, – отозвался Зайка. – Кофе, сгущенные сливки и водка. Неотложная помощь при упадке духа.

Зарубин попробовал. Напиток, оказавшийся очень приятным на вкус, мягко растаял во рту и резко обжег горло. Когда стакан опустел, Зарубин почувствовал легкость и приятную теплоту, разлившуюся по всему телу. И если мир не стал таким светлым, как обещал Зайка, то он уже не был столь мрачным, как казалось Зарубину десять минут назад.

Пока его гость наслаждался коктейлем, Зайковский, или просто Зайка, как привыкли называть его еще с Афгана, скинул со стула бумаги, которые разлетелись белым листопадом по всей комнате, поставил его спинкой к Зарубину и уселся верхом.

– Хорошего помаленьку, – заметил Зайковский, забирая пустой стакан из рук Зарубина. – А теперь выкладывай, какая муха тебя укусила.

– Я не могу так больше, – выпалил тот. – Они убьют меня, как Светку!

– А кто тебе сказал, что Светку убили? – спокойно возразил Зайка, пробуя содержимое своего стакана.

– Я сам видел! – воскликнул Зарубин, сжимая голову руками.

– Как ее убивали?.. – заинтересовался Зайковский, останавливая руку со стаканом на полпути к круглому гладко выбритому подбородку. – Эт-то что-т-то…

– Н-нет, – немного смутился Зарубин. – Как ее убивали, я не видел…

– А что ж ты тогда говоришь об убийстве? – разочарованно проговорил Зайка.

– А как же это называется, если труп молодой женщины вылавливают в Яузе рано утром?! – Зарубин вскочил и сделал несколько шагов перед носом Зайки, который следил за ним из-под полуприкрытых век.

Нужно сказать, что Зайка помимо наружности несколько обрюзгшего Геркулеса имел одну замечательную способность: холодный и гибкий ум, склонный к аналитическому мышлению. Он успел хорошо узнать людей со всеми их склонностями и слабостями, и мог заранее просчитать шаг практически любого знакомого. Или он мог рассказать о поступках человека неизвестного, основываясь на том, что было наверняка известно о его поступках предшествующих. Определенные государственные структуры, знавшие об этой его особенности, быстро взяли Зайковского на заметку и при каждом удобном случае не считали зазорным обращаться к нему за помощью.

– Как же это называется?! – повторил свой вопрос Зарубин, так как Зайка продолжал молчать.

– Суицид на почве алкогольного опьянения, – отозвался тот.

– Это смешно! – Зарубин воздел руки к осыпающейся штукатурке потолка. – Суицид! Ха! – он пробормотал что-то неразборчивое себе под нос, но, видимо, Зайка понял, что это было, так как его брови недвусмысленно выгнулись, а в стальных глазах на мгновение мелькнул насмешливо-лукавый огонек. – Что понимает эта тупоголовая милиция, кроме необходимости объяснить то, что объяснению не подлежит!..

– Ну, хорошо, – перебил его Зайковский. – А ты, как ты можешь доказать несостоятельность милицейского отчета?..

– Я видел… – Зарубин нагнулся к самому лицу невозмутимого собеседника. – Той ночью я видел ее в последний раз. Она разговаривала с каким-то кавказцем около задней двери фруктового магазинчика «Фэнтази» на Рублевке. Я сначала думал, что они целуются. Но потом я понял: они ругались. Она что-то разъяренно говорила, а он равнодушно слушал, собираясь уйти. Потом она что-то такое сказала, что кавказец оживился и схватил ее за руку. Она вырвалась, ударила его по губам и, шатаясь, пошла прочь. Он, кажется, хотел ее догнать, но потом что-то крикнул ей вслед, сделал неприличный жест…

– Какой? – уточнил Зайка.

– Ну, что-то вроде… – Зарубин попытался что-то воспроизвести руками, и это вполне удовлетворило Зайку.

– А что потом? – спросил тот.

– Потом он вернулся в магазинчик.

– А ты не пытался догнать Светку?

– Нет… Я был слишком далеко. К тому же, я подумал, что это ее личные дела, и мое вмешательство было бы… неуместным.

– Ага, значит, струсил, – констатировал Зайка, разливая остатки коктейля. – А о чем они спорили?..

– Я же сказал, что был слишком далеко и не разобрал, – с досадой проговорил Зарубин, беря дрожащими руками стакан.

– А может, это вовсе не Светка была? – предположил Зайка. – Рублевка от Яузы не так уж близко… А ей ведь еще и утонуть надо было успеть…

– Послушай, я был уверен, что это была она! И я уверен, что ее убили! Ну, с чего бы ей вдруг топиться? К тому же, неизвестно, действительно ли она утонула…

– Тогда я тебе вот что скажу, – Зайка поставил на тумбочку полупустой стакан и переместился вместе со стулом по направлению к книжному шкафу. – У меня здесь есть… Где же она? А… вот, – он вытащил несколько отпечатанных на компьютере листов. – У меня здесь копия протокола вскрытия. В причине смерти сомневаться не приходится: здесь ясно сказано – утопление. Никаких особенных телесных повреждений не отмечено, кроме царапины на затылке…

– Это ее ударили! – подал голос Зарубин.

– Точно также она могла удариться головой во время падения, – возразил Зайка, возвращаясь к бумагам. – Но вот что интересно. Здесь написано, что смерть наступила 27-го ноября. А ты утверждаешь, что видел ее 28-го. Как это может быть? А?

Зарубин пожал плечами. Коктейль, которого он выпил уже два стакана, стал действовать несколько отупляюще. Потянуло в сон.

– Ты не мог ее видеть. Ты ошибся, – с ударением произнес Зайка.

– Нет, – упрямо качнул головой Зарубин. – Если кто и ошибается, так только эти любители свежих трупов!

– Но в отчете милиции сказано, что на теле были обнаружены документы на имя Светланы Эдуардовны Кораль, 1976 г. рождения, проживающей в городе Москве по адресу… – продолжал гнуть свою линию Зайка. – Не будешь же ты спорить с паспортом?

– Ха! – пьяно усмехнулся Зарубин. – Паспорт! Да врут они все! Ха! Да она потеряла его неделю назад!

Зайковский тихо присвистнул и с любопытством посмотрел на Зарубина.

– Может быть, она успела получить новый паспорт? – осторожно спросил он.

– Об этом стало бы известно всему городу! – заявил Зарубин.

– Значит, она нашла его? – не унимался тот.

Зарубин посмотрел на него с пьяным превосходством и хмыкнул.

– А как же опознание? – тихим, как дыхание, голосом спросил Зайковский, тучей надвигаясь на Зарубина. – Ее опознал хозяин магазина, где она работала, и продавщицы…

Зарубин махнул рукой.

– Никуда они не ходили. Подписали какую-то бумажку и все. Пойдут они в морг! Как же! – Зарубин развалился на диване и закинул ногу на ногу.

– А тебе-то откуда это известно? – Зайковский смотрел на него с неподдающимся описанию и, тем более, определению выражением. – И почему, если ты это знал, ты морочил мне все это время голову разговорами об убийстве, которого не было! Сам знал, что его не было, а распустил тут нюни и… – невозмутимый Зайковский завершил столь бурную тираду не менее бурными определениями в адрес Зарубина, который явно не понимал, в чем дело…

– Зайка, миленький, – захныкал он. – Я не знаю… Я ничего не знаю… Помоги мне… Они убьют меня… как Светку…

Он закрыл руками лицо и продолжал бормотать: «они убьют меня», раскачиваясь из стороны в сторону. Зайковский не стал прерывать эту бурю пьяных эмоций, терпеливо ожидая, когда она себя исчерпает. Он знал Зарубина довольно хорошо. Когда у того возникли материальные затруднения, он пристроил его наблюдателем за сетью магазинчиков «Фэнтази». Кажется, у какого-то умного начальника возникли подозрения относительно чистоты и невинности этой фруктовой фирмы. А Зарубин был довольно сообразительным малым по этой части. Возможно, он что-то уже разузнал, но странная история со старшей продавщицей отдела цитрусовых Светланой Кораль каким-то образом помешала ему. Может быть, Светка была замешана в чем-то, что могло неприятно отразиться на Зарубине? Едва ли. Продавщицы в «Фэнтази» ничем не отличались от таковых в любом другом магазине, то есть, были болтливы, глупы и несведущи. Но что тогда могло довести Зарубина до истерики? Неразделенная любовь? Ревность? – «Глупости! – фыркнул про себя Зайковский. – Эта стерва могла возбудить разве что мазохиста!» – Но что-то должно же было случиться?! Светка исчезла. Нашли женский труп. Признали, что это ее тело. Зарубин уверен, что Светку убили, хотя сам же опровергает все возможные доказательства этого. И откуда эта неврастения?

– Погоди реветь, ты меня затопишь, – растормошил Зайковский своего неуравновешенного гостя. – Шурик, объясни, зачем ты пришел? А? Ты меня слышишь?

Зарубин встрепенулся и попытался взять себя в руки. Кажется, он уже хотел что-то сказать, но в последний момент опять закрыл лицо руками и что-то забормотал.

Зайковский схватил его за шкирку и поволок в ванную. Засунув голову Зарубина под поток ледяной воды, он невозмутимо держал его в таком положении до тех пор, пока тот не заговорил вполне членораздельно.

– Да ты что, рехнулся совсем?! – заорал тот, освободившись наконец из железных Зайкиных объятий. – Я же захлебнуться могу!!!

– Откачаем, – пообещал Зайковский, нещадно натирая его лицо щетинистым махровым полотенцем. – Ну и рожа у тебя…

– А на себя-то посмотри! – огрызнулся Зарубин, ища опору у засаленных обоев коридорчика.

– Я, по крайней мере, не напиваюсь до чертиков, – спокойно ответил Зайковский. – Выкладывай, что у тебя за душой и катись-ка отсюда к…!

Зарубин виновато потоптался на месте и достал из-за пазухи помятый конверт.

– Я получил его по почте, – сказал он. – Посмотри, что внутри.

Зайковский повертел в руках конверт. Бросил взгляд на адрес Зарубина, написанный черными чернилами. Буквы были красивые и ровные, но понять, что написано, было нелегко. На марке красовалась Конституция РФ. Дата отправления – первое декабря. Почтового штампа не было. Обратного адреса тоже. Конверт уже был вскрыт: Зарубин отрезал тонкую полоску с одного края. Внутри оказался сложенный вчетверо белый лист бумаги. Абсолютно белый. Без единого чернильного пятнышка. Без единой карандашной отметки.

Зайковский понюхал бумагу, слегка помял уголок и даже лизнул его кончиком языка. Лист был самый обыкновенный. В меру гладкий, в меру шероховатый, с приятным бумажным запахом. Такие листы обычно продают по 70 рублей за 500 штук.

– Т-так, – сказал Зайка и потащил Зарубина на кухню.

Там после серии странных опытов: прогревания над пламенем газовой плиты, испытания какой-то странной жидкостью, просматривания на дневном свету и измерения уровня радиации – Зайковский вынес решение:

– Здесь ничего нет. Он чист.

– Но что это может значить? – спросил Зарубин, вновь разволновавшись.

– А вот это я так сразу не скажу, – задумчиво проговорил Зайка. – Знаком тебе почерк на конверте?

Зарубин неопределенно развел руками.

– Эт-то что-т-то, – сказал Зайка, энергично потирая подбородок. – Кто-нибудь знает, что ты пришел ко мне?

Зарубин опять развел руками.

– Хвоста я за собой не видел, – сказал он.

– А ничего необычного ты не замечал за последнюю неделю?

– Нет. Кроме этого письма – ничего.

– Т-так… Знаешь, что?

– Что?

– Позвони мне завтра утром часов в десять. Может быть, я что-то надумаю. Хотя чего-то определенного обещать не могу… А письмо пока оставь у меня. Я хочу еще кое-что проверить. Ничего, если я его немного потерзаю?

– Делай с ним, что хочешь, – сказал Зарубин. – Только… Скажи, это связано со Светкой?

– Я знаю об этом не больше твоего, – спокойно сказал Зайка, убирая письмо в зеленую пластиковую папку. – А ты думаешь?..

– Я не знаю. Мне почему-то показалось…

– Тебе все время что-то кажется, – хлопнул его по плечу Зайка. – Смотри, а то мигом вылетишь с работы, если будешь дрожать, как лист… Ну, ладно. Я с тобой тут заболтался, а у меня дел невпроворот. Не забудь позвонить мне.

Зарубин сам не заметил, как оказался на улице. В лиловых сумерках привычно мерцали огни набережной, отраженные глянцевой мозаикой Москвы-реки. Крупный снег лениво опускался на грязный асфальт, стараясь прикрыть чьи-то неуклюжие следы.

Зарубин медленно дошел до станции метро «Таганская». Проходя мимо крохотной церквушки, он остановился послушать пение. Какой-то мужской голос постоянно выбивался из плавного течения мелодии, отчего вся композиция звучала фальшиво.

Действие ледяного душа стало проходить, и до дома Зарубин добрался совершенно разбитый и вконец отупевший. Не раздеваясь, он повалился на софу и мгновенно уснул, ворочаясь с боку на бок и бормоча что-то себе под нос.

Завтра все пройдет. Завтра… Завтра… Завтра…

2

Надтреснутый звон телефона успел бы перебудить всех соседей, если бы те не проснулись намного раньше. Профессор Денский с трудом выбрался из-под всклокоченного одеяла, пытаясь сообразить, где находится источник переполоха. Закрывая глаза от яркого зимнего солнца одной рукой, другой он нащупал на столике телефонную трубку, и поднес ее к уху.

– Алло, – хрипло сказал он, размышляя, кто бы мог ему звонить.

– Александр Григорьевич! – ворвался в его больную голову встревоженный голос. – Я вас не разбудила?

«Уместный вопрос,» – мысленно проворчал Денский, отыскивая под диваном часы. Стрелки показывали без четверти двенадцать.

– Нет, Маша, что вы, – бодро сказал он телефонной трубке.

– Может быть, вы заболели? – продолжали беспокоиться на том конце провода.

– Нет, нет, – ответил Денский, нащупывая ногами шлепки, которые накануне загнал неведомо куда. – Я заработался и не сразу услышал звонок телефона.

– Ах, простите, – сокрушалась трубка. – Может быть, мне перезвонить попозже?

«Хорошенькие дела, – подумал Денский. – Разбудить, растормошить и быстро в кусты!.. Не выйдет!»

– Ничего страшного, – успокоил он трубку. – Я все равно уже заканчивал. Вы что-то хотели спросить?

– Да… я подумала… Может быть, вы посмотрели уже мой автореферат?..

Автореферат! Денский схватился бы за голову, если бы руки у него не были заняты. Он должен был встретиться с Машей, чтобы обсудить его. Как же он забыл? Сегодня, двадцать шестого января, в одиннадцать утра у него в кабинете на кафедре нормальной анатомии человека. Денский лихорадочно пролистал ежедневник. Да. Так и отмечено: «11–00 – Маша, на кафедре».

– Маша, вы меня слушаете? – спросил он трубку.

– Да, – отозвалась та.

– Вы сейчас на кафедре?

– Да.

– Я немного задержусь. Вы подождете меня?

– Конечно, конечно! – обрадовалась трубка.

– Я подъеду около часа. Ничего?..

Что же еще ей оставалось сделать, как не согласиться? Она аспирантка. Он профессор. К тому же, она собирается защищать у него кандидатскую, а это само по себе накладывало некоторые обязательства. Но все-таки не стоило забывать об обязательствах своих. Даже если вчера был Татьянин день. Даже если накануне он хорошо повеселился.

Воспоминания о прошедшем торжестве отозвались тупой болью в голове и настойчивым звоном в ушах. Что же он вчера делал? Так. Сначала выступил ректор. Потом был концерт. Хороший концерт. Может быть, все прошло и не совсем гладко: некоторые артисты уже начали отмечать Татьянин день. Но Денскому все понравилось. Ему вообще нравилось, когда выступали студенты. Возможно, оттого, что сам он, будучи студентом, всегда мечтал оказаться на сцене и немного завидовал тем, кому это удавалось. Вместо того, чтобы весело проводить студенческие дни, разменивая жизнь на звонкую монету беспечности, он корпел в душных недрах анатомички, совершенно искренне полагая, что, если он аккуратно выделит на препарате все веточки a. аxillaris, это станет удачным началом его карьеры на кафедре. Неизвестно, была ли та a. axillaris, действительно повинна в том, что он к 38-ми годам стал профессором кафедры нормальной анатомии человека, или же здесь скрывалась одна из тех странных и неразрешимых загадок судьбы, что любят морочить голову простым смертным… В любом случае Саша Денский, которому внутренне все время хотелось выкинуть что-нибудь несуразное, быстро примелькался на кафедре сначала как любознательный и трудолюбивый студент, затем – как удачливый аспирант, потом – как талантливый преподаватель… Его монографию о вариантах развития пищевода считали едва ли не последней инстанцией по этому вопросу. Его пособие для иностранных студентов по курсу нормальной анатомии выдавалось за образец идеального учебного материала. То есть, если студент будет знать все, что там написано, ему больше ничего не нужно будет делать, так как это пособие было настолько полным, что даже прочитать его не было никакой возможности, а уж запомнить – тем более.

Одним словом, Денский был самым молодым и перспективным профессором кафедры. Сам академик Морин молился на него, полагая видеть его в будущем своим преемником на должности заведующего кафедрой. Аспиранты, а особенно, аспирантки одолевали его со всех сторон. Молодые преподаватели с достоинством перенимали его неподражаемую манеру чтения лекций, а маститые профессора, которые знали его еще студентом, были склонны смотреть на него с некоторой настороженностью, которая всегда отличает взаимоотношения двух поколений. И все слегка завидовали его удачливости, его нечеловеческой работоспособности, его иронии и развязно-артистичным манерам. Кафедральные дамы считали его эталоном мужской привлекательности. Студентки с замиранием сердца слушали, как он увлеченно рассказывает об особенностях топографии аппендикса, словно это был занимательнейший любовный роман. Чего еще желать человеку? Откуда было знать всем им, что внутри у Денского постоянно жило то самое «несуразное», которое он жестоко подавлял в себе, будучи еще Сашенькой, как любила называть его Машутка – его однокурсница, в которую он был когда-то влюблен. Она стала его первым и самым страшным разочарованием в жизни: устав от его неловких ухаживаний, она выскочила замуж за его приятеля. Откуда было знать всем этим серьезным профессорам и перспективным аспирантам, что внутри Александра Григорьевича продолжал жить тот самый Сашенька, боровшийся со своим «несуразным»?.. И как трудно было порой сдержать этого бесенка внутри! Так и вчера. Кажется, после концерта была дискотека и он, Денский, лихо отплясывал вместе с доцентом Недоровым среди разгоряченных студентов. От одной мысли об этом Денский застонал и сжал виски руками. Да… А потом… Кажется, он пытался за кем-то ухаживать. Причем в весьма «нечленораздельном» состоянии. Неужели за Машей? Не-ет… Это было бы слишком! К тому же, Маша, кажется, ушла сразу после концерта. А кто же тогда так противно хихикал в ответ на его развязные комплименты? Да, это была какая-то длинноногая девица в лаковой мини-юбке под крокодила, кажется, с «А»-потока. А может быть, с «Б». Нет. На «Б» он крокодиловых юбок не замечал… Ох! Да что же это с головой такое творится?! Неужели потом отмечали еще и на кафедре?!.

Денский нечеловеческим усилием воли заставил себя встать и пройти в ванную. Из зеркала в прихожей на него с тоской посмотрело бледное создание с мутно-серым взглядом, который с трудом пробивался сквозь припухшие веки. Картина была настолько жалкая, что хотелось выть от безысходности.

«Ну, герой», – мрачно подумал Денский, ласково посылая Машу и ее автореферат ко всем чертям.

Холодный душ (Денский с удовольствием принял бы теплый, но горячую воду отключили по причине хронического ремонта неизвестно где и неизвестно чего) и крутой черный кофе несколько исправили положение, отчего стало действительно казаться, что профессор Денский проработал всю ночь, оставив себе для отдыха лишь несколько утренних часов.

На кухне, где он отчаянно пытался растворить ложку “Nescafe gold” в холодной воде (в конце концов, ему пришлось отказаться от этой затеи и ждать, когда закипит чайник), откуда-то выплыла странная мысль: «Кофе, сгущенные сливки и водка». Выплыла и тут же скрылась туда, откуда она появилась, не оставив времени поразмыслить, где это «откуда-то» находится. Вскоре, однако, эта загадка разрешилась: встряхивая одеяло, Денский наткнулся на небольшой томик карманного размера, который застрял где-то между пододеяльником и Машиным авторефератом. Это был обычный лотковый детектив, которые везде продавались в огромном количестве. Как положено, на корешке была выведена выгнувшаяся черная кошка с задранным хвостом – бедняжка, наверное, испугалась собственного изображения. Под кошкой значилось имя автора, отпечатанное огромными золотыми буквами; его фамилия, изображенная еще более крупно, и мелкий черный шрифт, который оказался названием книги. Все вместе (не считая кошки, конечно) составляло: Апполлинарий Дурной, «Белый лист». Имя «Аполлинарий» так и было написано с двумя «п». Видимо, этому придавалось огромное, никому не ведомое значение, постичь которое мог только автор, сделав глубокомысленное выражение лица. Видимо, как раз о священных буквах «п» и размышлял господин Дурной, когда его запечатлевали на портрете, представленном на последней странице книги. Под портретом, как всегда, стояло банальное: «…мастер детективного жанра» – и таинственное: «сразу вошел как…». Причем было совершенно непонятно, куда он вошел, каким образом, вышел ли оттуда, или до сих пор пребывает там в качестве «как…».

Детективы Денский не любил и по этой причине никогда не читал. Откуда взялась эта книжка, он не знал. Хуже того, загнутые страницы во всеуслышание заявляли, что он читал ее! Здесь явно было какое-то несоответствие, ведь он даже не помнил, о чем шла речь! Быстро просмотрев листы, отграниченные закладкой из чека, свидетельствовавшего о состоявшейся покупке детектива, и наткнувшись на: «…Зарубин…», «…женский труп…», «…Зайка, миленький…», «…буквы были красивые…» и «…белый лист бумаги…» – Денский все вспомнил. Он вспомнил, где купил этот детектив, как продавец – существо неопределенного пола и возраста – расхваливал «последний хит сезона» и, видимо, в честь этого содрал с него полтинник вместо двадцатки. Вспомнил он, что безропотно покорился откровенному грабежу, потому что ему, во что бы то ни стало, нужно было достать именно ЭТУ книгу. Почему? – Его поразило ее название – «Белый лист», которое как нельзя кстати перекликалось с тем, что беспокоило его целый день. Да, теперь он вспомнил, с чего все началось.

Утром, выходя из дома, он захватил с собой всю корреспонденцию, чтобы разобрать ее на кафедре. Среди обычных писем ему на глаза попалось одно – без обратного адреса. Да и адрес Денского был написан как-то странно: округлыми буквами чертежного шрифта. По крайней мере, так он решил в тот момент. Он вскрыл его и не обнаружил внутри ничего, кроме чистого белого листа, сложенного вчетверо. Он подивился чьей-то глупой шутке, вложил лист обратно в конверт, выбросил его в корзину для бумаг и забыл про этот инцидент.

Все, что случилось потом, было похоже на продолжение злой игры. Уборщица тетя Дуся зашла в его кабинет, чтобы вынести мусор. Обнаружив на полу рядом с корзиной для бумаг нераспечатанное, как ей показалось, письмо, она первым делом заохала, а потом развернула столь бурную поисковую деятельность, громко сокрушаясь по поводу неосторожности Александра Григорьевича, что десять минут спустя уже вручала ему злосчастное письмо. Сцена происходила при свидетелях и Денский почему-то посчитал глупым отказаться от письма. Поэтому он принял его с благодарной улыбкой и с недвусмысленным намерением потерять его при первом удобном случае. Случай вскоре представился и Денский с легким сердцем отправился в концертный зал, где проходили торжества, посвященные Татьяниному Дню.

Ха-ха! Это было бы очень смешно, если бы не было так странно. Лаборант с кафедры микробиологии отыскал его и торжественно вручил ему «утерянный» документ. Денскому оставалось только смириться с этим и надеяться, что у себя дома он спокойно избавиться от навязчивой бумажки. Самое неприятное в тот момент было то, что Денскому показалось, будто его мысли кто-то подслушивает и нарочито стремится сделать так, чтобы это письмо все время было у него перед глазами. Да и на дискотеке у него было такое чувство, словно за ним кто-то наблюдает из-за угловой колонны. Каждый раз, когда он пытался туда посмотреть, там никого не оказывалось. Но стоило ему отвернуться – он был готов поклясться в этом! – как оттуда выглядывали чьи-то жадные глаза.

Возвращаясь домой, Денский случайно наткнулся на крохотный книжный магазинчик, который, по-видимому, просто забыли закрыть на ночь. Среди жутких, ярких и приторных названий карманных томиков одно – «Белый лист» – выделялось своей простотой и злободневностью. И теперь этот шедевр вместе с побудительной причиной его покупки лежал в темном кейсе Денского и вместе с ним, то есть, с Денским, перемещался по славному древнему граду, некогда названному Москвой.

«Москва! Как много в этом звуке!.. – прочитал Денский в метро на устаревшем плакате времен 850-тилетия. – А почему, собственно, в звуке? – подумал он. – Разве Москва – это звук? Если рассматривать все с точки зрения фонетики, то это шесть звуков: четыре согласных и два гласных… То есть, Москва – это совокупность звуков, иначе говоря – это слово. С другой стороны, звук я могу ощутить. Точно так же я могу ощутить наличие города при помощи пяти доступных мне органов чувств. А слово? Могу ли я почувствовать – слово?..»

3

– Что есть слово? – спросил Зайка, рассматривая на свет какую—то мутную жидкость.

– Философское понятие, – недоуменно отозвался Зарубин, наблюдая за его неторопливыми действиями.

– Ты оставь свою философию, – сказал тот, ставя стакан на тумбочку и поворачивая подбородок в сторону Зарубина (взгляд он забыл на стакане), – все равно ты в ней ничего не понимаешь. Ты вслушайся в мой вопрос: «Что есть слово?»

– Ну, что-нибудь, – сдался Зарубин, чувствуя бессмысленность этого разговора.

Неужели Зайка попросил его прийти сюда только для того, чтобы порассуждать на отвлеченные темы? И это после того, как он, Зарубин, открыл ему свою самую жуткую на сегодняшний день проблему, и Зайка обещал с ней разобраться!..

– Вот именно, – Зайка переместил взгляд со стакана на Зарубина, сидевшего на том же самом пятне диванной обивки, что и два дня назад.

– Что, вот именно? – не понял тот.

– Что слово – это что-нибудь, – пояснил Зайка.

– И что из этого следует? – посмотрел на стакан Зарубин.

– А я тебя спрашиваю, что из этого следует, – допытывался чего-то Зайковский. – Что значит, если слово – это что-нибудь?

– Не знаю, – закосневшие мозговые извилины Зарубина категорически отказывались шевелиться. – Да и к чему все это?

– А к тому, что я взялся тебе, дураку, помогать, а ты сам даже пальцем пошевелить не хочешь, – Зайка, кажется, обиделся. – Ну, скажи мне, когда люди говорят друг другу слова?

– Ну… Когда есть, что сказать.

– Гениально! А когда люди молчат?

– Когда нечего сказать.

– Логично, – хмыкнул Зайка. – А когда им нечего сказать?

– Когда и так все ясно…

Зайка вскочил, хлопнул Зарубина по плечу и довольно быстро закружил по комнате, что было одновременно и удивительно, учитывая его комплекцию, и небезопасно по той же причине.

– Умница моя, – вернулся он к Зарубину после пары-тройки туров. – Да знаешь ли ты, что ты сейчас сделал?

– Что? – судорожно сглотнул тот, думая, почему-то о самом страшном.

– Да ты сейчас решил половину своей загадки!

– Да? – недоверчиво переспросил Зарубин, не понимая, когда это он успел так отличиться.

– Ты же сам сказал, что люди молчат, если все ясно без слов. Так?

– Ну, почти так, – недоверчиво согласился Зарубин.

– Не почти, а именно так, – несколько резко сказал Зайка и опять закружил по комнате, каким-то чудом не налетая на предметы, заполнявшие ее. – А если это так, то мы можем сказать…

– Мы можем сказать… – повторил Зарубин.

– Что? – резко остановился Зайка, и его указательный палец вытянулся по направлению к Зарубину.

Тот с недоумением пожал плечами.

– Мы можем сказать: если лист чист, значит, все настолько очевидно, что тратить время на слова было бы бес-смыс-лен-но! – он так и произнес по складам: «бес-смыс-лен-но» – с особым ударением на последний слог, чтобы подчеркнуть особую значимость этого «но». – Но! – продолжал Зайка. – Люди молчат и в том случае, когда не знают, что сказать. А это уже сложнее…

– Но зачем же тогда писать, вернее, не писать, если не знаешь, что хочешь сказать? – обнаружил проблески разума Зарубин.

– Правильно! – довольно ухмыльнулся Зайка. – Если бы не было того, о чем стоило бы писать, отпала бы необходимость в самом письме. Следовательно…

– Нам и так все должно быть ясно! – выпалил Зарубин. – Но если автору этого идиотского послания и было что-то понятно, то мне, его адресату, не понятно ничего! И точка!

– А ты погоди кипятиться, – примирительно сказал Зайка, – чай, не чайник. Ты подумай-ка вот над чем. О чем можно сказать, запечатав в конверте чистый лист? А?

– Да о чем угодно!

– А если подставить это под ту теорию, которую мы только что выдвинули?.. Сузить круг возможностей?

– И как же?

– Ну, если лист чист, значит, писать на нем не было необходимости. Значит, все уже было написано…

– Но где?

– Да на конверте же!

Зарубину эта идея показалась настолько абсурдно-простой, что он мгновенно в нее поверил. Поверить-то он поверил, но только, где было написано таинственное послание, он так и не понял.

Зайка с минуту наблюдал за ним, видимо, хорошо читая все его мысли, словно они были отпечатаны крупным шрифтом на лбу Зарубина. Насладившись вдоволь подобным зрелищем, он продолжил шествие к торжеству разума.

– Вот в этом стакане, – он придвинул названный предмет к Зарубину, – сейчас находится тот самый лист бумаги, который довел тебя до истерики. Ребятки из лаборатории разобрали его буквально по молекулам, но не нашли даже лишнего атома ртути. Он чист. Теперь посмотрим на конверт, – Зайка оставил стакан в покое и взял в руки зеленую пластиковую папку. – Начнем с даты. Здесь обозначено: 1 декабря. Тебя это не удивляет?

– А почему это должно меня удивлять? – спросил Зарубин, едва поспевая за резвой мыслью его собеседника.

– Но штампа-то нет.

– А при чем здесь штамп?

– Дата-то стоит на штампе. А штампа нет.

– А дата есть, – кажется, Зарубин начал что-то понимать, но в самый последний момент светлая мысль ловко выскользнула у него из-под носа. – Ну и что?

– А то, что дата имеет значение, если ее поставили, – заключил Зайка. – Она несет какой-то смысл в том послании, которое заключает в себе конверт, иначе ее бы здесь не было.

– И какой же это смысл?

– Самый прямой: дата. Вернее, половина даты, – Зайка в упор посмотрел на Зарубина, надеясь, что тот поймет.

– Но здесь же указана дата полностью! – возразил тот. – Почему половина?

– Дата-то указана полностью, – согласился Зайка. – Но первое декабря – ее половина. Посмотри на марку.

– Ну?

– Что ты там видишь?

– Конституцию.

– У тебя не возникает никаких ассоциаций с декабрем и конституцией? А?

Зарубин собрал на лбу несколько складок, что, видимо, означало напряженную работу мысли.

– Двенадцатое декабря – день Конституции, – выдал он.

– Блеск! – восхитился Зайка. – И что же это, по-твоему, может означать?

– Дату.

– Дату чего?

– Дня Конституции.

– А если бы это был не День Конституции?

– Тогда была бы другая дата.

Зайковский мысленно подивился тупости приятеля, которого раньше не считал глупым. Приписав его нынешнее состояние нервному истощению, а не особенностям умственного потенциала, он продолжил.

– Так, попробуем с другой стороны, – сказал он. – Тебе сообщили дату: 12 декабря. Спрашивается, зачем тебе могли сообщить дату? Не для того же вся эта кутерьма, чтобы ты не забыл, когда у нас День Конституции!

– Может быть, в этот день должно что-то произойти?

– Ты удивляешь меня своей сообразительностью, – сказал Зайка. – Что же такое может произойти 12 декабря, касающееся тебя лично?

– Не знаю… Встретить, может, кого надо?

– Горячо! Горячо! – Зайка почти заулыбался. – Допустим, это дата встречи. А как насчет места?

Зарубин беспомощно посмотрел на него.

– Да, это слишком сложно, – согласился Зайка. – Посмотри на собственный адрес.

– Ну?

– Читай!

– Город Москва…

– Да не то… Дальше!..

– Улица Льва Толстого…

– Стоп! Это тебе ни о чем не говорит?

– Нет.

– Читай еще раз.

– Улица Льва Толстого.

– А без «улица»?

– Льва Толстого…

– А в Именительном?

– В чем?

– Писателя как зовут?

– Какого писателя?

– Ну, в честь которого названа улица, где ты живешь?

– Лев Толстой?

– Да!

– А он писателем был?

Зайкино терпение готово было лопнуть.

– Ах, ну, да, Лев Толстой! – спохватился Зарубин. – «Война и мир», Наташа Ростова…

Зайкин взгляд смягчился.

– И что? – продолжал недоумевать Зарубин. – Причем здесь Наташа Ростова… то есть… Лев Толстой?..

– А при том, – заревел Зайка, что под памятником Льву Толстому тебе назначили встречу 12 декабря!

– Откуда ты знаешь?

– …!

Следует пощадить эстетов и тех малолетних детей, которые ненароком заглянут на эту страницу, и исключить десять последующих фраз из этого содержательного диалога. Но можете быть абсолютно уверены, что уважаемый господин Зарубин получил самый полный ответ на его вопрос. Не приходится сомневаться в том, что взаимопонимание между собеседниками было в конце концов восстановлено, и разговор вошел в прежнее русло. Любителям же живой русской речи советуем дождаться издания приложения к данному повествованию, где с точностью до последнего знака будут приведены все интересующие их элементы этого и некоторых других диалогов.

– Итак, – продолжал Зайка, вновь обретя спокойствие, – мы знаем дату, знаем место предполагаемой встречи. Осталось выяснить время, но это совсем просто.

– Да? – недоверчиво спросил Зарубин.

– Обрати внимание, как написаны номера дома и квартиры.

– Через дефис.

– А если бы это было время, то как бы ты прочитал их?

– Шестнадцать-тридцать.

– Так вот! – торжествующе поднял Зайка указательный палец. – В половине пятого 12 декабря около памятника Льву Толстому тебя кто-то будет ждать!

– Кто же? – заволновался Зарубин.

– Откуда я знаю, – пожал плечами Зайка.

– И почему меня?

– Но письмо-то получил ты.

– И что же мне делать? – в голосе Зарубина послышалось поистине собачье отчаяние.

– Пойти туда и посмотреть, что будет, – спокойно сказал Зайковский, всем своим видом показывая, что аудиенция закончена.

– Но… может быть… ты узнаешь, кто послал письмо? – последний вопль умирающей надежды.

– Оставь мне конверт… – задумался Зайковский. – Я еще подумаю, но обещать ничего не могу. Понимаешь?

Зарубин кивнул. Он чувствовал себя раздавленным какой-то неведомой силой. Он боялся, сам не зная чего. То ли Зайка плохо врал. То ли дело яйца выеденного не стоило. Но было что-то странное в его поведении, что Зарубин, хорошо его знавший, почувствовал даже не шестым, а каким-то десятым чувством.

– Я пойду? – спросил он.

– Погоди, – какая-то мысль явно не давала Зайке покоя. – Ты еще не сказал мне, что тебе удалось узнать о «Фэнтази».

– Я уже предоставил отчет, – отмахнулся тот.

– Может быть, ты знаешь что-то, о чем в отчете не напишешь, – продолжал допытываться Зайковский. – Может быть, у тебя есть подозрения, необоснованные пока, но сильные. Чутье-то у тебя прямо-таки собачье на такие дела…

Зарубин задумался.

– Знаешь, – сказал он. – Сейчас я уверен, что фрукты эти – туфта. Ширмочка. Симпатичная такая ширмочка, даже приносящая доход. Но Мазуфа этот доход никогда бы не устроил. Да и тратит он столько, что давно бы вылетел в трубу со своими бананами. У него два аппарата управления. Один – для фруктов. Другой – для себя. Фруктовый аппарат ничего не знает о другом. Это строжайше запрещено. Помнишь Светку? Она что-то знала. Она почему-то знала очень много. Я боялся, что и обо мне она знает. По крайней мере, пару раз она позволяла себе недвусмысленные намеки…

– В чем они заключались? – опустил веки Зайка – разговор явно его очень интересовал.

– Однажды она пришла ко мне с жалобой на одну из продавщиц. Жалоба была совершенно бессмысленной, а я был слишком занят, чтобы уделить должное внимание этой истеричке. В ответ она разозлилась и ласково так прошипела, что, стоит ей сказать одно словечко шефу о том, чем я занимаюсь, и меня превратят в решето.

– Даже так? – интерес Зайки все возрастал. – Ну, а другое? Почему ты думаешь, что она много знала о неофициальном бизнесе?

– Последнюю неделю она много пила. Пару раз я слышал, как она бормотала: «Сволочи, сволочи! Сами бабки лопатой гребут, а про меня хоть бы вспомнили!»

– Тебе не кажется странным, что простая продавщица могла быть в чем-то замешана? – спросил Зайковский, открывая глаза: какая-то мысль отпечаталась в его необозримых мозгах.

– Кажется, – вздохнул Зарубин. – Но я не могу понять… Это слишком сложно… Если бы она успела поговорить со мной…

– Да?.

– Да. Она хотела поговорить со мной, но не успела… – Зарубин вздохнул и посмотрел себе под ноги. – Не успела… А потом это письмо… Может, все связано?..

Зайковский промычал что-то неопределенное: его фабрика по производству мыслей заработала с удвоенной энергией. Мешать этому процессу было нежелательно, поэтому Зарубин засобирался тихо ускользнуть из Зайкиного логова, но тот, заметив приготовления к бегству, остановил его.

– А ты не знаешь, на чем все-таки держится бизнес Мазуфа? – спросил он, когда тот уже подкрадывался к входной двери.

– Наркотики, – ответил Зарубин. – Фрукты – самое удобное прикрытие в этом деле. И поставлено у него все, кажется, на широкую ногу.

Зайка удовлетворенно промурлыкал что-то себе под нос.

– Ты там поосторожнее с этим делом! – сказал он. – Если что почувствуешь – звони!

– Ладно, – буркнул Зарубин и вышел.

Звук захлопываемой двери послужил сигналом для длинноносого существа из квартиры напротив. На этот раз любопытство было настолько сильно, что существо показало не только свой сопящий нос, но и себя самое. Это была маленькая шустренькая старушка с острыми мышиными глазками и беспокойными движениями.

– А вы, видать, зачастили к Максим-Петровичу? – спросила она визгливым голосом. – Вы ему родственником будете?

– Приятелем, – недружелюбно отозвался Зарубин, собираясь сбежать вниз по лестнице.

– Ну, да! Ну, да! – вцепилась она в его рукав. – А чтой-то вашего приятеля не видать совсем? Уж не заболел ли?

– Что вы, он здоров, как бык, – Зарубин попытался вырваться из ее коготков. – Он очень много работает.

– Неужто работает? – усилила хватку старушка. – А вчерась, знаете, к нему милиция приходила! Да, ночью. И все в форме, и с дубинками! Звонили-звонили, стучали-стучали, а ему-то хоть бы хны! Он-то, видать, напилси вчерась и не слыхал ничего. А они как развернутся ко мне, да как начнут спрашивать, где, мол, Максим Петрович. А я-то почем знаю? Говорю, мол, дома. Не выходил! А они не верят дак еще и стращать начинают! Не скажешь, говорят, дверь выломаем, а с тебя штраф возьмем! А какой с меня, старой, штраф? Пенсию-то и ту не в срок платят!.. А я-то им и сказала все… А они-то…

Зарубину удалось наконец освободиться, и он опрометью бросился вниз. Улица встретила его легким морозцем и пестрым небом.

4

«Погода непостоянна, как женщина, – подумал Денский, заворачивая за угол геологического музея. – С утра все ясно и спокойно. Солнышко светит. Птички поют. А к обеду – и тучи, и гроза, и ветер… И совершенно непонятно, откуда все это взялось!..»

Погода действительно очень быстро изменила настроение. Естественно, в худшую сторону. Почему «естественно»? Да потому что до этого она была настолько хороша, что сама себе опротивела.

В серых проблесках погодной совести мрачное здание анатомического корпуса, внешне напоминавшее заформалиненные бренные человеческие останки, выглядело еще печальнее и безысходнее, чем обычно.

«И почему все анатомички так похожи? – подумал Денский, вспоминая бывший морг под окнами ЦНИЛа на малой Трубецкой. – Можно подумать, их выстроили с одной целью – показать, как духовная «начинка» накладывает отпечаток на внешность. Если бы это стало правилом, в мире исчезло бы разочарование…»

– Здрасьте, Алексан-Григорьич! – раздалось у Денского над ухом, когда он пересекал широкий вестибюль анатомички.

Источником приветствия оказалась длинноногая девица с патологически круглыми кукольными глазами и подвижными челюстями, сквозь которые доносился тонкий аромат рекламы “«Stimorol» без сахара”. Девица наводила на мысль о крокодиловой юбке и жадно-внимательном взгляде из-за угловой колонны.

Поморщившись, Денский продолжил шествие к лестнице, даже не ответив на приветствие. Девица громко фыркнула. По энергичным движениям ее губ легко читалось: «Все мужики сволочи, а этот …!!!» Но «этот …!!!» был слишком занят процессом поочередного сгибания и разгибания обеих ног, которые почему-то временно потеряли былую уверенность в себе, и не мог видеть эти явные признаки оскорбленного женского достоинства.

На третьем этаже перед деканатом две студентки (видимо, с «В»-потока: такие невзрачные есть только там) разминали язычки о новое расписание. Нет, не в буквальном смысле! Они в весьма тактичной, но крайне ядовитой форме обсуждали преимущества расписания шестнадцатой группы, которой полностью освободили субботу, перед собственным расписанием, которое обязывало их каждую субботу «тащиться к половине девятого на эту дурацкую философию!» Действительно, кому нужна философия в субботу в половине девятого утра?

Заметив Денского, обе трещотки замолчали, переглянулись и сделали вид, что не видят его. Денский в тот момент был поглощен поисками Маши, которую надеялся застать в деканате, поэтому не обратил на это внимание. Увы! За дверью с жуткой надписью «Деканат» его встретила только лучезарная улыбка специалиста по прочистке студенческих мозгов. Видимо, сегодня госпоже «чистильщице» не повезло с работой, и она была готова предложить свои услуги всякому, кто осмелится просунуть голову в деканат. Денского такая перспектива не устраивала, и он поспешил вернуться в коридор под сень расписания.

Ядовитые студентки уже успели скрыться, но, как вскоре выяснилось, только для того, чтобы устроить засаду. Одна из них неожиданно вырулила прямо на Денского из-за выступа стены, отделявшего предбанничек деканата от лестничной площадки, и сдержанно поздоровалась. Внимательно прослушав ответ, она с достоинством проследовала мимо, возвращаясь к расписанию. Вторая в это время продолжала стоять в уголке с явным намерением продавить собой грязно-розовую стену. Встретившись с Денским взглядом, в котором испуг смешивался с остатками разума, она тихо и раздельно прошептала: «Здрав-ствуй-те», – и, убедившись в несокрушимости кафедральных стен, юркнула под священную защиту расписания.

Поднимаясь на четвертый этаж, Денский услышал за спиной восторженный шепот и громкий искусственный смех. Размышляя о причине столь нескромного поведения, он едва не прошел мимо Маши, которая сливалась с унылым пейзажем за широким окном.

– Я думала, что-то случилось, – печально сказала она, поднимая на него свои бесцветные и до противного умные глаза, – и вы уже не придете…

– Что вы, Маша, я и так заставил вас ждать! – театрально возмутился Денский, отпирая дверь своего кабинета. – Входите, берите стул и садитесь к окну…

На минуту Денский скрылся в недрах необъятного шкафа, заваленного яркими плакатами, изображавшими материальную структуру процесса пищеварения. Вынырнув оттуда уже в ослепительно белом халате, который слегка попахивал женским кокетством, Денский одним движением переместил на письменный стол кейс, а под него – то есть, под стол, а не под кейс – вертлявое офисное кресло. Широко раскрыв пасть кейса, Денский углубился в поиски Машиного автореферата с беспокойным чувством, что забыл его дома.

– У вас есть ЭТА книга?! – восторженно пискнула Маша за его спиной.

– Какая? – вздрогнул от неожиданности Денский.

– Ну, как же, «Белый лист» Аполлинария Дурного! – буря восторга, которую было трудно ожидать от этой сверхуравновешенной особы.

– А это что-то особенное?

– Еще бы! – Машины глаза загорелись азартом. – Это нынешний хит детективного жанра! Впервые эта книга попала в продажу вчера в восемь вечера, а к половине девятого ее уже разобрали! Я опоздала на две минуты! Представляете?! На две минуты!!! А вы! Как вам это удалось? У вас есть блат в издательстве? Или продавец знакомый? О! Научите меня, как достать ЭТУ книгу! Пожалуйста!!!

Денский сидел, втиснувшись в кресло так, словно его придавило ударной волной ядерного взрыва, и с тупым недоумением взирал на разгоряченную Машу. ЭТО МАША?! Та самая железная умница, спокойная, как те ребята, которых она препарировала в морге?! Бог мой! Он явно бредит! Маша любит ДЕТЕКТИВЫ?!! Этот презираемый им, Денским, жанр?! О!!! Это выше его понимания!

Тем временем Маша спустилась с небес на грешную землю. В отличие от Денского, который еще не успел подняться из ада.

Заметив мученическое выражение его лица, она расценила это по-своему.

– Бедный Александр Григорьевич! – горестно воскликнула она. – Вы убьете себя, если будете столько работать! Это ж надо же довести себя до такого состояния! – Маша скрылась за упоминавшимся ранее шкафом, откуда вскоре послышался звон чашек и бульканье чайника. – Вот что. Вам непременно нужна женщина в доме, которая будет вам напоминать, когда пора ложиться спать. И будет готовить утренний кофе. Или чай. Что вы больше любите? А, да тут все равно только чай!.. Так вот, она будет вам напоминать… Это я уже говорила… И будет следить, что вы кушаете, вовремя ли, есть ли у вас дырка на халате… Кстати, где вы достали свой халат?.. Ну, или не на халате, а где-нибудь еще… Вы с сахаром будете?.. Без? Ну, ладно, его все равно нет… Да. И еще она будет следить, сколько у вас здесь сахара… Кстати, шоколадные конфеты полезнее… И много ли… А валокордин вам в чай накапать?.. Хорошо, я вам в ложечку налью!.. И много ли вы работаете, подрывая свое хрупкое здоровье!

Маша с торжествующей улыбкой выплыла из-за шкафа, держа в одной руке блюдечко с «дымящейся» чашкой чая, а в другой – столовую ложку и флакончик валокордина. Подойдя к Денскому, который все еще пребывал в трансе, она поставила чашку на стол и занялась опустошением флакона.

– Я знаю, Александр Григорьевич, это неприятно, – сказала она, оценивая расстояние от ложки до его лица. – Но вы же умница…

Денский с невыразимой тоской посмотрел на нее.

– И к тому же, у меня есть конфетка, – закончила она, приступая к действию.

– Маша, вы сошли с ума, – произнес Денский, когда ложка с лекарством уже подъезжала к его подбородку.

– Откройте ротик, – посоветовала Маша.

– Ма!..

– Умница…

– Что за га!..

– А вот и конфетка…

– Маша, я задохнусь!..

– Нагните голову!..

– Ма…ша…

– Ниже!.. Да куда же вы едете?!

Денский закашлялся, упорно не желая следовать Машиному совету. Та, видя, что дело серьезное, потянулась за его запрокинутой головой, ища левым коленом точку опоры у него на бедре.

– МАША!!! – взвыл Денский, вскакивая с места.

От этого толчка вертлявое кресло отскочило к окну и с грохотом опрокинулось, зацепив подставку скелета. Скелет пошатнулся и рухнул на стол, сдвинув чашку чая на самый край. Денский, не удержав равновесия, сел на груду костей, мгновение назад составлявших скелет, попутно задев чашку, которая ловко опрокинулась на него.

– Ах! Ваш халат! – воскликнула Маша, кидаясь на помощь Денскому. – Вы знаете, чай можно легко отстирать! – говорила она, беспощадно растирая темное пятно у него на плече. – Хотите, я сама отстираю? А? Завтра все будет готово… Правда…

– Маша, за что?! – прорыдал Денский.

– Ну вот, видите, опять ваши нервы разошлись! – она оставила в покое его халат и глубокомысленно сдвинула брови к переносице. – У меня еще валерьянка есть. Хотите?..

– Что у вас здесь за… – резко распахнулась дверь, пропуская худого человека с яйцеобразным черепом.

Продолжением реплики послужил многозначительный свист.

– Ну, ты наклюкался, брат, – сказал вошедший, когда все свистящие тоны были исполнены. – Помощь нужна?..

Оба смотрели на непрошеного гостя со смешанным чувством неловкости и отчаяния. Ситуация была весьма пикантная. Если бы вошел кто-нибудь другой, а не Анатолий Сергеевич Шаткий – воплощение всех земных неудач и хронического невезения – все могло закончиться не совсем приятными процедурами в кабинете у заведуюойщего кафедрой.

За сорок восемь лет своей невеселой жизни Шаткий успел не угодить всем и каждому, являясь, в сущности, добрейшим и мягчайшим человеком. Единственный недостаток его – слабохарактерность – считался едва ли не врожденным пороком, и те, кто не презирали его, высокомерно снисходили до жалости. Единственным человеком, с которым Чудик – так называли Шаткого студенты – мог общаться, был Денский. Тот знал, что самый умный человек на кафедре – Шаткий, который анатомию знал лучше кого бы то ни было. Да, он был со странностями. Да, он даже не защитил кандидатскую, хотя на его материалах выбилось в люди немало шустрых аспирантов. Да, он стал вечным ассистентом кафедры и не умеет преподнести свои знания. Но он мыслит не мелочно. Глобально. Сам не понимая порой, о чем. Ему не повезло в жизни (и опять эти женщины! во всех смертных грехах замешаны женщины!), вот и все.

Шаткий, понимая, что ответа на его вопрос он не дождется, решил действовать на свой страх и риск. Плотно закрыв дверь, он приблизился к месту происшествия.

– Ого-ох-го-хо! – воспроизвел он нечто, схватившись за голову. – Тройной перелом бедра! Ужас!..

– Где?! – забеспокоилась Маша.

– Да вон, под ним, – пояснил тот. – Это надо же! Такой экземпляр os femoris испортить! Да тут еще и вторая… Даже целая! Алексан-Григорьич, что ты хочешь за эту косточку? Все сделаю!..

– Все? – выдавил Денский, поднимаясь с груды костей.

– Да!

– Тогда забирай свою косточку и иди отсюда к чертовой матери!

– Понял, – отозвался Шаткий, нагибаясь за трофеем. – Только… я ведь помочь хотел… Может, посторожить надо… А то, знаешь, ходят тут всякие… разные…

Обращенные на Шаткого взгляды явно свидетельствовали в пользу того, что он в данной ситуации и является одним из тех самых нежелательных «всяких» и еще менее желательных «разных». Осознав сей факт в процессе почесывания теменной части собственного черепа, Шаткий, потоптавшись для приличия перед дверью, вышел, невнятно распрощавшись с дверными петлями. Денский мгновенно подскочил к захлопнувшейся двери и после двух или трех неудачных попыток запер ее, почувствовав себя спокойно только тогда, когда ключ оказался в кармане его халата.

– Маша, – с легкой дрожью в голосе проговорил он, опускаясь на стул. – Вы понимаете, что это значит?

– Что именно? – не поняла та.

– Этот скелет собрал сам Морин, – тихо сказал Денский.

– Значит, он забыл укрепить ребра, – авторитетно заявила Маша, нагибаясь к куче костей. – Так, одно, два, три…

– Маша, это музейный экспонат! – возопил Денский.

– Здесь не хватает двенадцатого ребра слева, – донеслось в ответ из-под стола. – А где череп?..

– Закатился за ножку… Маша!..

– Ага! Вы правы… Я не вижу правую ключицу…

– Посмотрите под левой стопой… Маша!..

– Так, – Маша устроилась на полу, по-турецки скрестив ноги. – Череп цел, columna vertebralis тоже, таз на месте… claviculae, scapulae… – ее голос перешел в бормотанье. – Ну вот! – она весело поднялась и сложила уцелевшие кости на стол. – Теперь все в порядке!

– Маша! – отчаянно взмахнул руками Денский. – Это скелет Морина! Если он узнает, ЧТО здесь произошло…

– А кто ему скажет? – вполне резонный вопрос.

– Он это заметит, как только войдет сюда.

– Знаете, что? – Маша что-то задумала. – Вы поезжайте куда-нибудь на недельку. Нервы подлечите. А я попрошу ребят из костной комнаты, чтобы они занялись скелетом… Тут не хватает пяти-шести костей…

– Маша! Откуда натуральные кости возьмутся в костной комнате?! – ушат ледяной воды на Машины угли.

– Ну… есть несколько наборов… – неуверенно сказала та. – К тому же, еще остается Шаткий!..

– Легче отнять кость у собаки, чем у Шаткого, – скептически заметил Денский.

– Ну, попробовать-то стоит, – тихо сказала Маша, подкатывая офисное кресло к столу. – Кроме того, Морин уже наверняка забыл про этот скелет…

– Подумать только! – резко вскочил Денский (он, видимо, не слышал последних Машиных слов). – Подумать только! Из-за какого-то вашего Дурного… – Денский судорожно вздохнул и плюхнулся в кресло.

– Во-первых, он не мой, – обиженно сказала Маша и легко дернула спинку кресла. – А во-вторых, он не «какой-то», – она снова толкнула спинку, – а самый популярный автор детективов! Знали бы вы, сколько шедевров у него на счету! Одни «Убиенные в аду» чего стоят!

– Маша, только не говорите, что вы любите детективы! – заерзал в кресле Денский.

– Я их не люблю, – выглянула из-за его плеча Маша. – Я их обожаю. Я жить без них не могу! – в качестве знаков препинания она в конце каждого предложения весьма основательно встряхивала кресло, отчего Денский едва не выпрыгивал из него. – В детстве я мечтала стать следователем, но мама встала в позу, и я пошла сюда…

– А причем здесь нормальная анатомия? – быстро поднялся Денский, не выдержав пытки.

– Меня не взяли на судебку, – просто ответила Маша, обхватив руками спинку многострадального кресла и мечтательно закрывая глаза.

– Маша, – осторожно спросил Денский, – а вы не боитесь, что я обижусь и скажу: «Не видать вам кандидатской как своих ушей»?

– Нет, – Маша открыла глаза и изумленно посмотрела на него. – Вам необходимо, чтобы я защитилась у вас. Зачем же вам из-за каких-то пустых принципов портить себе жизнь?

– Логично, – пробормотал Денский, снова погружаясь в транс. – И где же вы научились этой железной логике? – громко спросил он.

– У меня есть знакомый в прокуратуре, – Маша вновь мечтательно закрыла глаза. – Он иногда рассказывает мне дела, которые ведет, и мы вместе строим логическую цепочку, шаг за шагом прослеживая путь преступника на виселицу!..

– Маша, вы что-то путаете, – перебил ее Денский. – Преступников сейчас не вешают.

– Какая разница! – Машины глаза вновь заблестели азартом. – Не на виселицу, так в тюрьму, на зону, еще куда-нибудь!

– А детективы? – спросил Денский, думая о чем-то своем.

– Детективы учат меня правильно вести расследование, – ответила она и восхищенно посмотрела на него. – А что, вы тоже решили попробовать?

– Н-нет, – запнулся Денский.

– А «Белый лист»?

– Как?.. Откуда вы знаете… – ошарашено спросил Денский.

– Но я же видела его в вашем кейсе…

– Вы видели письмо?..

– Какое письмо?

– Ну, как же, то письмо, которое я вчера… – Денский охнул и буквально упал в подставленное Машей кресло. – Господи! За что мне все это?!

– Александр Григорьевич, – зашептала Маша, – вас шантажируют?

– С чего вы взяли? – вздрогнул Денский.

– Это письмо, о котором вы только что сказали… Оно вас напугало? – продолжала допытываться она.

– Ничего не напугало, – Денский отвел взгляд.

– Не обманывайте себя! – воззвала к нему Маша с высоты своих криминальных познаний. – Меня-то вам все равно не обмануть. У вас на лице ТАКОЕ написано!..

Денский невольно дотронулся до лица рукой и… сдался.

– Ну, что ж, Маша, если вы такая любительница загадок, – сказал он, открывая кейс, – то поломайте голову над этой.

Он подал Маше замучившее его письмо, которое она подхватила чуть ли не на лету.

– Я получил его вчера утром по почте, – сказал он.

– Ага, а почтового штампа нет! – начала поисковую работу Маша.

– И даты тоже, – добавил Денский.

– А причем здесь дата? – спросила Маша.

– В том детективе Дурного… тоже получают письмо без штампа, но с датой.

– И тоже с белым листом?

– Да.

– Александр Григорьевич! Это же здорово! – Маша вскочила и едва не запрыгала по комнате от восторга. – Это будет мое первое дело! А потом… Так, вы должны мне все рассказать.

– Да я уже все рассказал, – пожал плечами Денский. – И вообще, я считаю это чьей-то глупой выходкой.

– Зря, – авторитетно заявила Маша. – Ничего просто так не бывает. Давайте подумаем, кто бы мог вам писать.

– Откуда мне знать! Почерк незнакомый… Обратного адреса нет… Что можно здесь узнать?

– Очень много.

– Например?

– Писала женщина.

– Почему? Чертежным шрифтом…

– Это не чертежный шрифт, – перебила его Маша, пристраиваясь на ручке кресла. – Видите, какие завитки у «д», «б», «р». Мужчина не стал бы так стараться, а написал бы печатными буквами. К тому же, – продолжила она после небольшого раздумья, – вы должны ее знать.

– Почему?

– А зачем ей тогда менять почерк и выписывать все эти кренделя? – вполне резонно, что еще сказать.

– А если она так пишет всегда? – спросил Денский.

– Едва ли, – последовал ответ. – Так пишут на открытках. Но не более.

– Почему? – в третий раз спросил Денский.

– Ну, потому что так красивее, – ответила Маша. – Стоп. А зачем писать адрес красивее? Может быть, она хочет его выделить?

– Зачем? – Денский вспомнил разговор Зарубина с Зайковским и поежился.

– Чтобы что-то сообщить. Например, предупредить об опасности.

– Почему об опасности? – не понял Денский.

– Белый цвет у древних символизировал печаль, – сказала Маша. – Посылая вам белый лист, то есть кусочек этой печали, она предупреждает вас о том… – Маша с ужасом посмотрела на Денского. – Александр Григорьевич! Вас могут убить!

– Маша, опомнитесь! – Денский не знал, за кого ему больше бояться: за себя или за Машу, чьи странности наводили на определенные размышления. – С чего вдруг кому-то меня убивать? И при чем здесь красивый почерк?

– Ну, конечно! – Маше оставалось только крикнуть «Эврика!». – Вы могли стать свидетелем убийства или какого-нибудь грязного дела мафии. Эта женщина знает вас и, симпатизируя вам, о чем говорит красивый почерк, хочет уберечь от опасности, так как вы, являясь свидетелем…

– Свидетелем ЧЕГО?! – терпение Денского дало трещину.

– Откуда я знаю, – спокойно отозвалась Маша. – Это вы свидетель, а не я.

– Маша, я никакой не свидетель! – трещина расширяется. – Все, что я видел за последний месяц, это студенты и препараты!..

– Так, может быть, вы сами не заметили в этой суматохе, как стали свидетелем? Но ваши преследователи-то не знают, что вы не знаете, что стали свидетелем, и поэтому…

– Маша! – трещина в терпении выросла в ровный каньон, на дне которого заблестело пламя ада. – У меня нет и не может быть никаких преследователей! Я не свидетель! Это письмо – глупая шутка! А Дурной – идиот!!!

Кто-то осторожно постучал в дверь.

– Войдите! – крикнул Денский.

Ручка двери судорожно задергалась, но это ни к чему не привело. Стук повторился. Денский, вспомнив, что сам запер дверь, встал, чтобы открыть ее. За дверью стоял Шаткий.

– Ничего не случилось? – спросил он, старательно заглядывая внутрь.

– Нет, – холодно ответил Денский.

– Вы тут потише, – заговорщицки понизил голос Шаткий. – А то шумите так, что в деканате штукатурка сыплется… Я-то что… Я ничего… А вот если САМ услышит…

– Разве САМ здесь? – забеспокоился Денский.

– Не только здесь, но и требует к себе профессора Денского, – сказал Шаткий. – Так что…

– Маша! – обернулся к ней тот. – Насчет автореферата мы с вами поговорим через неделю. Вы можете быть свободны!..

– Но как же так!.. – возмутилась Маша, вскакивая с ручки кресла.

– Ключ отдадите Анатолию Сергеевичу, – бесстрастно продолжал Денский. – До свидания!

О! С каким удовольствием вырвался он из того маленького ада, в который превратился полчаса назад его кабинет! Он даже забыл, что на халате красовалось огромное рыжеватое пятно, о чем ему незамедлительно напомнил САМ – Святослав Алексеевич Морин.

– Вы все работаете, – сказал он. – Не стоит… Сейчас не стоит… Вы даже не заметили, как испачкали халат! Это формалин? Ничего, отстирается…

Да уж. Отстирается.

5

Седьмого декабря – ровно за пять дней до предполагаемого раскрытия тайны белого листа – Александр Зарубин – первый заместитель коммерческого директора «Фэнтази» по вопросам наблюдения за правильностью наклеек на бананах, поступающих из Эквадора, – так вот, этот самый Зарубин в субботу седьмого декабря решил устроить генеральную уборку в своей скромной квартирке. Это означало, что он, вооружившись веником и половой тряпкой, которая еще помнила те светлые времена, когда она называлась майкой, с озабоченным видом повторял запутанный маршрут (окно в комнате – стол на кухне – гора обуви в прихожей – ванная), периодически натыкаясь на стол, стулья, кота, провод от торшера и облупленную гитару, мечтательно забившуюся в угол между журнальным столиком и софой. Кажется, Зарубин размышлял, засунуть ли ему одуревшего от ворованной валерьянки кота в шкафчик для обуви, или просто запереть в гардеробе, когда раздался звонок в дверь.

На пороге стояло дорогое кожаное пальто с телохранителем. Под кожаным пальто скрывался второй заместитель коммерческого директора по работе со служащими фирмы «Фэнтази». Зарубин, видимо, не ожидал визита столь крупной фигуры (а фигура действительно была крупная: 150 кг при росте метр семьдесят два), так как сжал кота, которого держал под мышкой, настолько сильно, что тот взвизгнул пьяным голосом и задергал задними лапами.

– Чем обязан? – спросил Зарубин, запихивая полузадушенного кота в ванную.

– Да так, решили, вот, навестить вас, Александр Григорьевич, – отчеканил второй заместитель коммерческого директора, располагаясь на софе. – Надеюсь, не потревожили?

Зарубину очень хотелось сказать, что потревожили, и добавить к этому любезное предложение покинуть сей тихий и аккуратный уголок, но было что-то настораживающее в поведении владельца кожаного пальто.

– Ничего страшного, – сказал он, изображая на лице некое подобие улыбки. – Это просто уборка. Да, просто уборка. Может, чайку?

– Ха! – громко и неприятно расхохотался заместитель в пальто. – Что предложишь? «Беседу» или коктейль Зайковского?

Зарубин похолодел.

– Ка-акой ко-октейль? – от волнения он начал заикаться.

– Ну, как же! – жестко улыбнулся посетитель в пальто. – Кофе, сгущенные сливки и водка! Все в равных пропорциях! А?

– Я… Я… – Зарубин удачно изобразил выброшенную на берег рыбу, заглотнув при этом литра два воздуха. – Я…

– Кеша, – обратился к телохранителю заместитель в пальто, – усади-ка его куда-нибудь.

Результатом долгого аналитического мышления телохранителя стал стул, с которым столкнулся Зарубин, стремительно приближаясь к полу.

– Я… не понимаю, – выдавил из себя он: обретя опору в виде стула, он почувствовал себя увереннее.

– Да ладно вам, Александр Григорьевич, – с притворным равнодушием сказал дорогопальтовый заместитель. – Мы с вами люди разумные, понимающие. Зачем нам друг друга обманывать? Вы мне симпатичны…. Нет-нет, позвольте мне договорить!.. Так вот, вы мне симпатичны, потому что вы человек способный и полезный. Наша фирма очень благодарна вам за вашу работу. И потому – именно потому, понимаете? – я решил поговорить с вами, чтобы убедиться в несостоятельности обвинений… которые… Гм… имеют место быть… уже (Гм!)… некоторое время…

– Обвинений? – неизвестно, был ли Зарубин больше удивлен или напуган. – Могу я узнать, что это за обвинения?

– Конечно! – лицо кожаного посетителя расплылось в приторно-добродушной улыбке. – Я для того и пришел сюда!

Он достал из кармана пальто измятый листок, на котором было что-то написано мелким неровным почерком.

– Начнем с начала, – сказал он и исподлобья посмотрел на Зарубина. – До нас дошли сведения, что вы знакомы с неким Зайковским М.П. …

– И что?

– Он… несколько… компрометирует вас…

– Чем?

– Своими связями…

– Я не имею ни малейшего представления о его связях, – заявил Зарубин, удивляясь собственной наглости. – Нас связывают только воспоминания о…

– О службе в Афганистане, – любезно подсказал посетитель-заместитель. – Да, мы знаем. Но вы последнее время зачастили к нему…

– О! По той же причине! – упивался своей дерзостью Зарубин. – Мы весело провели несколько часов дня три назад. Бедняга совсем не выходит из своей берлоги… Ему так не повезло, знаете…