Парадизо

PARADISO by FRANCESCA SCANACAPRA

Copyright © 2021 by Francesca Scanacapra

© Алла Ахмерова, перевод, 2025

© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2025

Глава 1–

Пьеве-Санта-Клара, Ломбардия

23 октября 1944

Тем утром, когда мне предстояло уехать, я проснулась от пронзительной трели велосипедного звонка и шороха гравия во дворе. Я соскочила с кровати, распахнула окно и увидела молодого священника, колотившего в нашу дверь.

– Дорога свободна! – крикнул он. – Будьте на месте сбора через час! – Не дожидаясь ответа, священник перекинул ногу через седло и умчался, полы сутаны развевались у него за спиной.

– Через час?! – воскликнула моя мать. – Скорее, Грациэлла, собирайся!

На меня надели больше вещей, чем, как мне казалось, у меня вообще имелось, и отправили на кухню. Родители уговаривали меня поесть, но я не могла проглотить ни кусочка.

– Малышка, ты скоро вернешься домой, – пообещал отец, пока мама торопливо застегивала мне пальто.

Неожиданно обнимать моего отца нельзя, сначала нужно сказать, что ты собираешься сделать, потому что ему надо принять позу поудобнее, но тем утром я безо всякого предупреждения обхватила его двумя руками и прижалась к нему. Отец поморщился, глухо застонал, а потом долго прижимал меня к себе и целовал в волосы – я даже сосчитать не смогла, сколько раз.

Отец был самым важным человеком в моей жизни. Конечно, я любила мать, очень сильно любила, но отца я любила больше.

– Пожалуйста, Грациэлла, будь умницей! – взмолилась мать, высвобождая меня из отцовских объятий. – Нам пора.

Бледное зимнее солнце уже пробивалось сквозь дымку, когда мы с мамой шагали к деревне. Мама шла так быстро, что мне пришлось перейти на рысь, чтобы не отстать. Даже ноги были в нескольких слоях одежды. Из-за двух пар чулок и носков, надетых поверх, ботинки ужасно жали. Прихрамывая, я торопливо ковыляла за мамой и гадала, что это за ледяное место, куда меня отправляют.

– Мам?

– Что?

– Мне всегда придется надевать чулки и носки?

– Нет, это только в дорогу. Вещи легче нести на себе, чем тащить в сумке.

На окраине деревни мы присоединились к другим матерям с детьми, спешащим к пьяцце. Казалось, они стекаются со всех сторон, держась за руки, несут наспех собранные узлы с вещами. Не знаю, чего я ждала, но к толпе, окружившей несколько грузовиков с опущенными бортами, я оказалась не готова.

– Что это за люди? – Я стиснула мамину ладонь.

– Изо всех окрестных деревень, наверное, – ответила она.

До того момента мне в голову не приходило, что детей отправляют не только из нашей Пьеве-Санта-Клара. Я жалась к маме, когда мы встали в беспорядочную очередь. За нами тут же пристроились еще люди, нас всех сбивало в бурлящую кучу-малу из пальто и узлов. Запах сырой шерсти, немытых тел и грязной одежды ударил в нос, крики детей и матерей оглушали. Мне было очень страшно.

– Не отправляй меня! – взмолилась я. – Не хочу уезжать!

Мама наклонилась ко мне, и на какой-то миг мне показалось, что она согласится, но мама лишь покачала головой и сказала:

– Там ты будешь в безопасности, и там нет военных. – И со слабой, неуверенной улыбкой добавила: – И представь, сколько новых подружек у тебя там появится!

– Не нужны мне новые подружки! Я с вами хочу!

Мама опустилась на корточки, так что наши лица оказались друг против дружки.

– Это просто предосторожность, Грациэлла.

– Что это такое – предосторожность?

– То, что люди делают, чтобы им ничто не угрожало. – Мамин голос звучал ласково, но очень серьезно.

– А что будет с вами? Вдруг солдаты снова придут или бомба упадет на наш дом? Вдруг вас убьют? – Я задержала дыхание, чтобы не расплакаться.

– Все будет хорошо, милая. Ты же у меня умница, все будет хорошо. – Но уверенности в мамином голосе я не услышала.

– А долго я там буду?

– Не знаю. Пока тут все не успокоится. Никто не знает, сколько еще продлится война, но не навечно же она.

Я опустила голову, меня всю трясло, и в то же время я не могла пошевелиться. Меня сковал ужас от осознания, что я буду с чужими людьми непонятно сколько времени. И хотя я была укутана в сто одежек, холод добрался до самых костей.

Нас со всех сторон толкали, пихали вперед. Многие дети уже сидели в грузовиках. У одних лица были застывшие, бледные, другие, наоборот, раскраснелись, заходясь в плаче. А некоторые сидели, с головой закутавшись в одеяла.

Детей встречала усатая синьора. Когда к ней подходила очередная мать с ребенком, она что-то коротко говорила и забирала какие-то бумаги. Усатая синьора требовала прощаться побыстрее, только разве мать быстро оторвешь от ребенка? За последним поцелуем и объятием следовали самый последний поцелуй и объятия.

Чем ближе мы подходили к усатой синьоре, тем крепче мама стискивала мою руку.

– Имя ребенка? – потребовала усатая.

– Грациэлла Понти.

Синьора провела пальцем по списку и кивнула.

– Поедет в монастырь Пресвятой Девы Марии близ Лодано, это в провинции Пистойя. Прошу ее продуктовую карточку.

Мама заколебалась.

– Нельзя ли ей держать карточку при себе?

– Нет. Карточки соберут и вместе с имуществом всех детей передадут сестрам.

Мама нерешительно запротестовала, но усатая синьора была непреклонна. Наверное, этот спор она вела с каждой матерью.

– Мы не сможем взять вашу девочку, если вы не отдадите ее карточку, – объявила она. – И, синьора, нам нужно ехать, пока на дорогах свободно.

Мама неохотно протянула карточку.

– Спасибо, синьора. Пожалуйста, распишитесь здесь.

Мама подчинилась.

– А это далеко? – осмелилась спросить я.

– Достаточно, чтобы ты там была в безопасности, – ответила усатая синьора. – Бери одеяло и ступай к синему грузовику.

Мама сгребла меня в охапку, прижалась лицом к моему лицу.

– Будь умницей, – прошептала она. – Будь умницей, и все будет хорошо.

– Синьора, поторопитесь, – сказал водитель грузовика, морщинистый старик с размокшей самокруткой в зубах.

Он оторвал меня от мамы, подхватил на руки и опустил в кузов. Его грязные заскорузлые руки держали меня крепко, но бережно и легко, словно я не весила ничего.

– Продвинься вглубь и сядь, – велел он. – Стоя ехать нельзя.

Грузовик посигналил, вызвав шум и суматоху. Я посмотрела на маму, но тут в кузов подняли еще детей, меня пихнули вперед, и маму заслонили какие-то люди. Мгновение спустя борт подняли и грузовик с грохотом ожил. Я в жизни не видела столько девочек, сколько набилось в кузов. Некоторых я встречала в церкви, но таких было немного. Мы жили на отшибе, в школу я еще не ходила, поэтому из деревенских детей мало кого знала.

Мне было семь. Я не помнила время без войны, но прежде нас она не особо касалась. Моя жизнь ограничивалась безопасным миром нашего дома. И пусть мы были бедные, но жизнь моя протекала спокойно. Но однажды война выплеснулась с полей сражений на улочки нашей деревеньки, и три дня ужаса разрушили мой уютный мир.

В Пьеве-Санта-Кларе моими единственными товарищами по играм были двоюродный брат Эрнесто и подруга Рита Поззетти.

Рита была моей ровесницей. Родились мы с разницей в месяц, как и наши отцы, которые дружили всю жизнь. Семья Риты жила через дорогу от нас. Мы играли вместе при каждом удобном случае, но Рита часто хворала – то бронхит у нее, то кашель, то лихорадка, – а потому гораздо чаще время я проводила с Эрнесто.

Эрнесто, на пять лет старше меня, был сыном моей тетушки, дзии Мины. Дзиа Мина была замужем за старшим братом моего отца, но тот умер, когда Эрнесто был совсем маленьким. Мой папа пытался заменить Эрнесто отца, однако Эрнесто не признавал ни правил, на авторитетов. Папа говорил, что такого мальчишки, как Эрнесто, хватит на десять отцов, но и десяти отцов не хватит для мальчишки вроде Эрнесто.

Я играла в его мальчишеские игры – мы устраивали лагерь в живых изгородях, гонялись за кроликами, выкапывали червей, чтобы приманивать жаб. Эрнесто уверял, что ему все равно, что я девочка, а я старалась не капризничать. Да я на самом деле с превеликим удовольствием везде лазила и ползала, возилась в грязи, плескалась в ручье, что протекал за нашим садом. Леса и поля вокруг нашего дома были местом для игр, нам позволяли резвиться там сколько заблагорассудится.

Эрнесто мог влезть на любое дерево с проворством и быстротой кота. Самым любимым его деревом был старый каштан, что рос возле нашего дома.

На одну из ветвей каштана мой отец повесил качели, но Эрнесто быстро надоела детская забава. Вместо того чтобы качаться, Эрнесто карабкался по длинной веревке, лишь так он мог добраться до самой нижней ветки каштана. Эрнесто влезал по веревке, а потом, ветка за веткой, забирался на самую верхушку дерева. Глядя, как он балансирует высоко в кроне, моя тетушка чуть не теряла сознание. Какие только угрозы и увещевания она ни пускала в ход, чтобы спустить его на землю, но Эрнесто лишь смеялся.

Порой мы с Эрнесто ссорились. Он был мальчик, к тому же намного старше, а значит, проворнее меня и смекалистей. Эрнесто обожал дразнить меня – хватал моих кукол, убегал и прятал их на деревьях, откуда я точно не могла их достать. Однажды мама метлой прогнала его из нашего дома, когда застигла его за тем, как он подкладывает лягушку в мою постель. Но я любила Эрнесто, несмотря на все его ужасные выходки.

За два дня до моего отъезда мы с мамой собирали папу, чтобы отвести его в деревню, когда на нашу кухню ворвался Эрнесто.

– Можно мне с вами?

– При условии, что ты будешь вести себя хорошо и не удерешь, – предупредила мама.

– Я буду ангелочком, дзиа Тереза. – Эрнесто улыбнулся, раскинул руки, точно крылья, и легонько помахал.

– Тогда ладно. – Мама вздернула бровь. – В лавку наверняка выстроится длиннющая очередь, постоишь вместо меня, пока мы на кладбище сходим.

– Хорошо, – согласился Эрнесто.

– Только скажи об этом своей маме. Заодно спроси, не нужно ли ей чего. И надень что-нибудь потеплее.

Эрнесто никогда не мерз, вот и сейчас он заявился босиком. Однажды зимой моя тетя проснулась и обнаружила, что Эрнесто, одетый лишь в ночную сорочку, лепит в саду снеговика. Тетушка вечно переживала, что он простудится и умрет, но Эрнесто ни разу не заболел. Холод и хвори просто не брали его.

Эрнесто исчез, но уже через минуту вернулся, натягивая желтую вязаную жилетку.

– Мама попросила купить сахар, если сегодня его привезли, – сообщил он.

– Хорошо, но при условии, что ты не съешь его по дороге домой.

– Не съем, дзиа Тереза, – засмеялся Эрнесто.

Мама неодобрительно поцокала языком. Именно такое Эрнесто проделал две недели назад. Тетушка тогда страшно на него разозлилась, но Эрнесто, как обычно, тут же подластился к ней и вытребовал прощение. Выпутывался из передряг он с невиданной легкостью, пуская в ход свое неотразимое обаяние.

Держась за руки, мы с ним шагали в деревню следом за моими родителями. Эрнесто сетовал на свою жилетку.

– Такая колючая, – он поскреб шею, – и жаркая. А еще желтая. Желтый цвет девчачий.

Мама с неодобрением глянула через плечо:

– Радуйся, что она у тебя вообще есть. И прекрати ворчать.

Тем утром ничего особенного в деревне не происходило, все занимались своими обычными делами. Женщины с детьми и корзинами для покупок собрались поболтать на пьяцце, старики сидели у бара, играли в карты, читали газеты и курили. В лавку тянулась очередь, в ее конец пристроился Эрнесто.

– Смотри не бросай очередь, – строго наказала ему мама. – Будь молодцом и никуда не уходи.

Эрнесто нахально улыбнулся и снова изобразил ангелочка.

Я охотно осталась бы с ним, но мама не разрешила бы.

Эрнесто, вопреки обещанию, вполне мог бросить очередь. Дружелюбный пес, внезапное желание забраться на дерево, да просто скука – любого повода хватило бы, чтобы он забыл про очередь. Обычно, если с Эрнесто такое случалось, то он исчезал, а вместе с ним и я. Мама сказала, что не желает прочесывать деревню, разыскивая нас.

На кладбище мы пошли втроем. Идти было недалеко, но двигались мы медленно, потому что отцу, хоть он и опирался с одной стороны на маму, с другой на трость, требовалось то и дело передохнуть и отпить из своей склянки с лекарством. Когда мы свернули на дорогу, ведущую к кладбищу, папа снова остановился отдышаться. Тогда мимо и прогромыхали четыре немецкие бронемашины.

До того момента я видела на удивление мало признаков идущей войны. Время от времени по дороге мимо нашего дома проходили итальянские солдаты. Мне разрешалось им махать, я научилась узнавать их форму, но если показывались немцы, меня немедленно загоняли в дом.

Отец говорил, что немцам в Италии не место и что итальянские солдаты сражаются, чтобы их выгнать, но в итальянской армии не хватает людей, поэтому нам помогают солдаты из таких стран, как Англия и Америка.

Однажды, когда мы с Эрнесто играли в саду, в небе загрохотало.

– Смотри! – закричал Эрнесто. – Самолеты! Американские самолеты!

Прежде самолетов мы не видели ни разу. Эрнесто завороженно, в немом восторге смотрел вверх, но я перепугалась, потому что знала, что самолеты сбрасывают бомбы, и убежала в амбар, где пряталась под тачкой, пока не решила, что самолеты улетели.

Звуки выстрелов доносились до нас нередко. Стреляли у железной дороги, но папа говорил, что это предупредительные выстрелы – мол, так сигналят поездам, чтобы они остановились. Я настолько привыкла к далеким выстрелам, что почти не обращала на них внимания.

Однако тем утром со стороны пьяццы донеслись не просто выстрелы, а грохот.

– Господи, Эрнесто! – вскрикнула мама, отпуская папу, но он ухватил ее за руку.

– Оставайся здесь, – велел он.

– Но там же Эрнесто!

– Он проворный парень и умный, сообразит спрятаться. Тереза, нельзя туда сейчас. Неизвестно, что там творится.

На меня ни отец ни мать не смотрели. Бледные, напряженные, они неподвижно стояли, глядя друг на друга.

Выстрелы грохотали, казалось, целую вечность, но наконец все стихло. Отец продолжал крепко держать маму за руку.

– Возвращайся домой через поля, – наконец сказал он. – Возьми Грациэллу и постарайтесь не попадаться никому на глаза. А я разыщу Эрнесто и приведу его домой.

Мама открыла рот, чтобы возразить, но отец решительно сказал:

– Поспешите! Дома первым делом закрой все ставни и запри дверь на засов. Мине скажи сделать то же самое.

Мама сжала мою руку, и мы побежали. Поля окутывал туман, наши юбки и башмаки быстро намокли от росы. Мы перелезали через каменные ограды и живые изгороди, раня руки об острую траву. Шипы и колючки вцеплялись в одежду.

Дзиа Мина слышала выстрелы. Она стояла у ворот и ждала нашего возвращения, но мы появились не со стороны дороги. В ее огород мы пробрались через заросли кустов, в волосах у нас застряли листья и мелкие ветки.

– Что случилось? Где Эрнесто? Кто там стреляет? – накинулась на нас тетушка, голос у нее дрожал.

Мама ответила, что ничего не знает, и они с дзией Миной сделали, как велел папа, – закрыли все ставни и заперли дом изнутри. И тут оконные стекла задребезжали от новых выстрелов. Я молча стояла на темной кухне в мокрых насквозь башмаках.

Мы ждали. Мама и тетя расхаживали взад-вперед, говорили они мало. Выстрелы больше не гремели, но прошло не меньше двух часов, прежде чем раздался скрип ворот и папин голос, крикнувший, чтобы его впустили.

– Слава богу! – воскликнула тетушка, молитвенно сложила руки и воздела глаза к небу.

Мама отодвинула засовы, и папа ввалился в дом, мокрый от пота, тяжело дыша. На плечах у него лежал Эрнесто. Папа проковылял к столу и с глухим стуком опустил Эрнесто на деревянную поверхность.

Мама вскрикнула, схватила меня, дернула в сторону и уткнула мое лицо себе в фартук. Я услышала, как разрыдалась тетя, хотя мама и зажимала мне уши. Я ничего не видела и почти ничего не слышала, но я чувствовала, как дрожит мама, и меня накрыл страх. Что произошло, я не понимала, но мама никогда раньше не плакала, поэтому было ясно: случилось что-то ужасное.

– Я хочу посмотреть, – наконец пробубнила я. – Мама, пожалуйста!

– Пусть посмотрит, – сказал папа. – Пора ей понимать.

Мама медленно выпустила меня из объятий.

Сначала я ощутила запах – пахло как в лавке мясника, как от разделанной туши. Запах проник в нос, застрял у меня в горле.

На кухонном столе растянулся Эрнесто. Я долго смотрела на него, ожидая, когда он шевельнется, но он не двигался.

Держась за мамину юбку, я сделала несколько шагов вперед, пока мое лицо не оказалось вровень со столешницей. Голова Эрнесто была повернута ко мне, глаза открыты. Я смотрела в них, а они на меня не смотрели. И цвета он был страшного. Губы Эрнесто стали какими-то синюшными, а желтый жилет пропитался красным. Далеко не сразу я поняла, что Эрнесто мертв.

Тетя стояла, дрожа, сжимала край стола и смотрела на сына. Лицом такая же бледная, как он. Каждый всхлипывающий выдох покидал ее тело серией судорожных рывков.

– Кто это сделал? – всхлипывала она. – Луиджи, кто это сделал?

Мой отец тяжело опустился на пол. Он едва мог говорить.

– Нечестивые сукины дети, – выдавил он наконец.

Пятеро парней из нашей деревни раздобыли два дробовика и притаились на верхнем этаже дома с видом на пьяццу. Немецкие солдаты, бронемашины которых мы видели, припарковались на пьяцце. Парни открыли по ним огонь. Удивленные немцы начали отстреливаться, пятеро парней с двумя дробовиками оказались бессильны перед двенадцатью солдатами с пулеметами.

На пьяцце воцарился хаос. Люди запаниковали, бросились искать укрытие. Кто смог, забаррикадировался в церкви, а Эрнесто побежал в сторону кладбища – за нами, подумала я. Он был убит одиночным выстрелом в спину и лежал на дороге, на том самом месте, где упал, пока мой отец не нашел его.

Постепенно все звуки сошли на нет, на кухне воцарилась гнетущая тишина. Мама и тетя подняли тело Эрнесто и унесли.

– Останься с папой и позаботься о нем, – сказала мама.

Лицо и тело отца были перепачканы запекшейся кровью Эрнесто, влажные волосы облепили череп. Я помогла ему снять пиджак и увидела, что кровь пропитала даже рубашку. Попыталась поднять отца на ноги, но стоять он не мог. Вскрикнув от боли, папа втянул воздух сквозь стиснутые зубы.

– Придвинь стул, – прохрипел он. – Тот, что покрепче.

Собравшись с духом, папа из последних сил, опираясь на стул, встал и проковылял к раковине, стул он волочил за собой. У раковины он рухнул на стул и стянул окровавленную рубашку.

Сам папа мыться не мог. Я бессчетное число раз видела, как его моет мама, но сама не помогала ни разу. Я попробовала намылить тряпицу, но мыло в ледяной воде не пенилось.

– Папа, давай я согрею воду?

– Нет. Просто делай как можешь, – прохрипел он, стиснул край раковины и уронил голову на руки. Я прикоснулась к его телу холодной тряпкой, и его костлявые плечи дернулись, я смотрела, как позвонки едва не прорывают кожу.

В деревне любые вести разлетаются быстро, но вести о смерти – быстрее всего. Папа едва успел одеться, когда пришла мать Риты с большой корзиной, накрытой тканью. Луиджи Поззетти, отец моей подруги, был плотником, поэтому ему приходилось сколачивать гробы. Со временем он еще стал и обряжать покойников. Но Луиджи уже несколько лет в деревне не было, он ушел воевать. Без него подготовкой умерших к погребению занималась его жена Ада, мать Риты.

В дом к тете меня пустили, только когда Эрнесто обмыли, одели в воскресную одежду и положили на кровать. Рот и глаза ему закрыли, руки скрестили на груди. Мясной запах исчез, вытесненный резким духом карболового мыла и камфары.

Свечи продавались по карточкам, у нас было лишь несколько огарков, поэтому тетя запалила промасленные лоскутки в банке, отчего комната быстро наполнилась серым чадом.

Потом пришел священник. Он читал молитвы и говорил о том, что умершие отправляются на небеса подобно Иисусу. Я вспомнила фреску в церкви над алтарем, на которой Иисус возносился в бирюзовую высь, а вокруг него парили ангелы, и представила, как то же самое проделывает Эрнесто, нахально улыбаясь и помахивая руками.

Я не сводила глаз с Эрнесто, ждала, когда его тело приподнимется, чтобы отправиться на небо, но он лежал неподвижно, пока священник помазывал его елеем и окроплял святой водой. Капли медленно стекали по щекам Эрнесто.

– Он плачет? – спросила я, но мне никто не ответил.

Горе дзии Мины проявлялось каменным спокойствием. После того как ушел священник, она сказала, что хочет побыть с сыном наедине.

На ужин мама подала хлеб и бульон, но никто из нас есть не мог. Стол отмыли от крови, на месте, где лежал Эрнесто, остались лишь влажное пятно и запах уксуса. Кастрюля полной стояла в центре пятна, пока бульон не остыл. Тем вечером меня раньше обычного отправили спать.

– Луиджи, что стало с теми парнями? – услышала я мамин голос.

– Эти немецкие выродки ворвались в дом, – сипло ответил отец, голос его сел от слез. – Парней заблокировали на втором этаже. У них не было ни единого шанса.

– Немцы убили их?

– Не на месте. Вывели на пьяццу, выгнали людей из церкви, затем построили парней в ряд и расстреляли у всех на глазах. Трупы бросили на ступенях церкви – тоже чтобы все видели. Еще совсем мальчишки, дети, Тереза. Не старше четырнадцати, и каждый наверняка потерял отца, дядю или брата.

На миг воцарилась тишина, которую прервал жалобный мамин возглас.

– Но Эрнесто? Почему его убили?

– Наверное, он побежал искать нас, – тихо ответил папа. – Если бы он только укрылся в церкви с остальными!

– Боже, это все я виновата! Почему я не разрешила Эрнесто пойти с нами?! Почему я оставила его на площади? Я и Грациэллу могла там оставить! Да я почти оставила! Ее тоже могли застрелить!

– Тереза, ты не могла ничего знать. Никто не мог. Думаешь, имей я хоть какое-то представление о том, что там случится, я позволил бы вам с Грациэллой пойти со мной в деревню? Никто не знал, что удумали те мальчишки. Наверняка и матери их ничего не знали. Ты не виновата. Никто не виноват.

Я слышала, как плачет мама, убирая нетронутый ужин. Ее слова эхом раздавались у меня в ушах. Что случилось бы, если бы она и вправду оставила меня с Эрнесто стоять в очереди? Побежала бы я прятаться в церковь или кинулась следом за Эрнесто?

– О чем они только думали? На что рассчитывали? – мрачно спросил папа. – Пятеро мальчишек, мечтающих отомстить и с дурными мыслями о геройстве.

– И что теперь будет?

– Беда, беда теперь будет. Солдаты уже повсюду рыщут в поисках родных мальчишек. Весть постарались побыстрее разослать по деревне, чтобы они успели спрятаться, что немцы обходят все дома, ищут родных не только тех мальчишек, но и других парней.

– Так есть и другие?

– Кто знает? Как доказать, что твой сын не будущий партизан?

– Думаешь, они и к нам придут?

– Придут, не сомневаюсь.

– Мину нельзя оставлять одну. Нельзя, чтобы она увидела солдат, что убили ее Эрнесто. – Судя по голосу, мама не могла сдержать слез. – Луиджи, ну как это могло случиться с такой доброй женщиной, как Мина?! Она потеряла всех. Всех! Как же так?!

Только эти слова слетели с маминых губ, как в дверь громко постучали, а с улицы донесся крик.

– Боже милостивый! – вскрикнула мама.

– Ничего страшного, – быстро сказал папа, – нам скрывать нечего. Постарайся вести себя спокойно.

Я услышала, как он тяжело поднялся и поковылял к двери. Мужской голос резко спросил на итальянском с сильным немецким акцентом:

– Мальчик? У вас есть мальчик?

– Нет, только маленькая девочка, – спокойно ответил папа.

Вцепившись в одеяло, я затаила дыхание. Вот тяжелые шаги загрохотали в доме, приблизились к спальне. Дверь распахнулась, но свет из кухни загородила высоченная фигура. Плечи у человека едва помещались в дверном проеме, ему пришлось наклонить голову, чтобы протиснуться. Он вошел в нашу маленькую спальню и потыкал прикладом ружья в кровать моих родителей. Удостоверившись, что в постели пусто, он заглянул под кровать, открыл дверцы шкафа и один за другим выдвинул ящики комода.

Эта комната у нас с родителями была общая, но у меня имелась своя кровать – деревянный ящик для одеял, в котором я спала с младенчества. Крышку отец снял из страха, что я захлопну ее и задохнусь. Ящик тепло и умиротворяюще пах накрахмаленным бельем и отглаженными простынями, но той ночью моя постель вдруг показалась пугающе холодной.

Высоченный немец увидел меня. Мне следовало притвориться спящей, но я вместо этого уставилась на него, вытаращив глаза. Страх парализовал меня. Яркий свет из кухни отражался от немецкой винтовки. Немец провел рукой по боковине ящика, ощупал мою постель, пошуровал под одеялом, кивнул и рявкнул:

– Geh schlafen![1]

Что это значит, я понятия не имела, но закрыла глаза, и немец ушел.

В спальню проскользнула мама, погладила меня по голове и прошептала, что все хорошо. Только я понимала, что это неправда.

Отец проследовал за солдатами в тетину часть дома. Они прикрикнули на него, приказав стоять на месте, но я услышала его голос:

– Господи, я же убогий калека! Чем я вам опасен?

Немцы снова закричали, а следом щелкнули курки.

– Луиджи, ради всего святого, не зли их! – взмолилась мама, с головой накрывая меня одеялом.

Тетя распахнула дверь, не успели солдаты постучать. Ей они задали те же вопросы, что моим родителям.

– Мальчик? У вас есть мальчик?

Тетя кивнула и молча повела немцев на второй этаж, где лежал Эрнесто.

– Вот, – сказала она. – Вот мой мальчик. Горите вечно в аду за содеянное, грязные вы сукины дети.

Дзиа Мина говорила так спокойно на мягком кремонском диалекте, что немцы ее не поняли. Возможно, они не сообразили, что виновны в гибели Эрнесто. Ничто не указывало, что Эрнесто умер насильственной смертью или от их рук. Немцы видели просто мертвого мальчишку.

Солдаты сняли фуражки и кивнули, выражая соболезнование. Тетя кивнула в ответ и показала на кухонный стол, где несколько бутылок ее домашнего ликера стояли в ожидании тех, кто придет проститься с Эрнесто, как принято, если в доме кто-то умирает.

Немцам особое приглашение не требовалось. Они взяли по стакану, затем позвали других солдат, которые во дворе ждали окончания обыска. Немцы заполнили тетину кухню, чокались, смеялись и причмокивали. Вкуснейшие тетины ликеры славились на всю деревню, и солдаты хвалили ее на ломаном итальянском.

– Buono! Buono! – громко орали они и стучали стаканами по столу, требуя добавки. Они уже и позабыли, что этажом выше лежит мертвый мальчишка. К четвертой или пятой порции немцы раскраснелись и были уже изрядно навеселе.

Тетю немцы даже не поблагодарили – просто ушли, забрав оставшиеся бутылки. Я смотрела, как они идут через двор, поют и передают друг другу бутылки. Амбар и другие надворные постройки они обыскать не удосужились. Мы могли бы прятать там целую армию Сопротивления, и немцы ничего не узнали бы.

Той же ночью вдали затрещал пулемет, но мама не проснулась, лишь забормотала что-то во сне. А мне не спалось. Я могла думать только об Эрнесто. Хотелось увидеть его в последний раз, пока он не улетел на небеса.

Я выскользнула из своей постели, закуталась в мамину шаль, пробралась в тетину часть дома, на цыпочках поднялась по лестнице и вошла в комнату Эрнесто. Промасленные лоскутки догорели, оставив запах жженого жира и паленой ткани. Я всмотрелась в густые тени, чтобы разглядеть, на месте ли Эрнесто. Он был на месте. Лежал у тети на руках.

– Грациэлла?

– Да, дзиа Мина.

– Что ты здесь делаешь?

– Мне хотелось увидеть Эрнесто.

Тетя протянула мне руку:

– Иди сюда, милая.

Я села рядом с ней. Одной рукой дзиа Мина обнимала меня, другой – Эрнесто, и внезапно меня посетила ужасная мысль.

– Дзиа Мина, а Эрнесто отправится на небеса?

– Да, конечно.

– Хоть он и был непослушным?

– Господь прощает детям все. Он пускает на небеса всех Своих детей.

– Когда Эрнесто туда отправится?

– Он уже там.

– Но ведь он здесь.

– Его душа вознеслась на небеса. Когда люди умирают, их тела остаются здесь, на земле, а души улетают на небеса. Сейчас Эрнесто со своим папой.

– А какие они, небеса?

– Это сад, полный ангелов и света.

– А деревьев там много?

– Конечно.

– Эрнесто это понравится.

– Да, понравится.

Закрыв глаза, я представила себе Эрнесто не парящим в небесах, как Иисус в церкви, а взбирающимся на огромный каштан. Жилистые руки и ноги без труда поднимали его к небесам. Эрнесто посмотрел на меня, улыбнулся, помахал и исчез в листве. Вскоре после этого я уснула.

Спала я наверняка очень крепко, потому что проснулась в своей постели и не помнила, как в ней очутилась. Я заворочалась и замерла, услышав голоса на кухне – кто-то разговаривал громким шепотом. Я села в постели и попыталась разобрать, кто говорит. А потом встала и подошла к двери.

Вокруг стола стояли мои родители, мать Риты и какой-то старик. Но стоило мне приоткрыть дверь, как разговор оборвался и незнакомый старик быстро ушел.

– Иди сюда, малышка, – сказал отец.

Все смотрели на меня. Отец взял меня за руки и заглянул в глаза.

– Ты должна нам кое-что пообещать. Ты должна пообещать никому-никому не рассказывать о том, что прошлой ночью к нам в дом приходили немецкие солдаты. Ты не должна никому рассказывать о том, что они были у нас или у дзии Мины. Если спросят, скажи, что никто к нам не приходил. Даже если спросит кто-то знакомый, все равно скажи, что немцев здесь не было. Это очень важно. О вчерашнем не должен знать никто. Никто. – Папа сжал мои руки. – Малышка, я никогда не просил бы тебя врать, но это очень-очень-очень важно, понимаешь?

В тот день мне запретили играть там, где меня могли увидеть с дороги. Родители велели не уходить дальше сада, чтобы я находилась у них на глазах, но без Эрнесто там было нечем заняться. Сидя на качелях, я вглядывалась в ветви каштана над головой. Если крепко зажмуриться, а потом резко открыть глаза, на какой-то миг мне казалось, что я вижу Эрнесто.

Заскучав, я перебралась на кухонное крыльцо и сидела там тихо с куклами, но мысли мои были далеко, играть не получалось. Я равнодушно крутила кукол в руках.

Мне очень повезло, что у меня были куклы. Мама, умевшая замечательно шить, мастерила их из лоскутков, которые не годились для одежды. У куколок были рубиново-красные вышитые губы, большие зеленые глаза и пушистые волосы из шерсти. Однажды, когда Эрнесто усаживал одну из куколок на ветку, она зацепилась рукой за сук. Мама зашила прореху, так на руке куколки появился длинный шрам.

Весь день к дзии Мине шли люди – выразить соболезнования. Из дома Риты принесли гроб. Старик, которого я утром видела на нашей кухне, снова пришел и завел разговор с моими родителями. Мне велели остаться в саду. Собравшись уходить, старик заметил, как я заглядываю в окно.

– Ночью ты видела немецких солдат? – спросил он, выйдя на улицу.

– Нет, – помотала я головой, – у нас их не было.

– Умница! – похвалил старик, ущипнул меня за щеку и ушел.

Ближе к вечеру мама отправилась на деревенское собрание. Вернувшись, она с порога сказала отцу:

– Нужно отослать Грациэллу из деревни.

Отец промолчал, а я почувствовала, как все мое тело скрутило от страха.

– Ты уверена? – спросил отец после долгого молчания.

– Да. Здесь слишком опасно.

– Куда ее отправят?

– В женский монастырь на севере. Там безопасно.

Папа тихонько присвистнул.

– Люди говорят, – продолжила мама, – что через пару дней сюда прибудут сотни две немецких солдат. Рано или поздно они сообразят, что кое-кто из их людей пропал, и начнут снова рыскать по всем домам.

– Сколько всего убили?

– Двенадцать.

– Двенадцать? Боже милостивый! Тела закопали?

– Да.

– Где?

– Не говорят. Чем меньше люди знают, тем лучше.

– А что с бутылками Мины?

– Разбили, осколки закопали в другом месте.

– И сколько у нас времени?

– В лучшем случае пара дней. Поэтому и нужно услать Грациэллу из деревни. Дело не только в том, что вчера случилось. На собрании сказали, бомбардировки Союзников станут чаще. Будут бить по мостам и железнодорожным путям. Опасность со всех сторон, Луиджи. Нужно отправить нашу дочь отсюда, пока еще есть возможность.

– До чего дошел этот мир?! – сказал папа потерянно. – Вся эта разруха, все эти смерти, весь этот голод, снова и снова!

– Нам нужно поступить так, как лучше для дочери. Но хорошо, что ты во всем этом не замешан.

Меня не интересовали ни закопанные мертвые немцы, ни какие-то разбитые бутылки, я даже забыла о секрете, доверенном мне. Да что там, даже смерть Эрнесто отодвинулась. Все мое существо наполнял страх – меня отсылают неведомо куда. Никогда прежде я не покидала нашу деревню, не разлучалась с родными.

Мама уже собирала мои вещи.

– Рита тоже поедет? – спросила я.

– Нет.

– Почему?

– У нее слабые легкие.

– Жалко, что у меня не слабые.

Мама на секунду прекратила суетиться, посмотрела на меня, но ничего не сказала.

– Можно мне взять куколок?

– Слишком мало места. И ведь вещи тебе придется нести самой.

– Пожалуйста, мама! – взмолилась я.

– Ладно, одну куколку, наверное, можно, – разрешила мама, подумав.

Я оглядела своих кукол.

– Тогда вторую давай отдадим Рите. Не хочу, чтобы она меня забывала.

– Это будет очень мило, – сказала мама с улыбкой.

Прощание с Ритой вышло скоротечным. Мама меня подгоняла, запретила садиться слишком близко к подруге, чтобы не заразиться от нее кашлем. Ритино лицо заливал лихорадочный румянец, глаза опухли.

– Куда ты уезжаешь? – хрипло спросила она.

– В монастырь.

– А солдаты там будут?

– Мама говорит, что нет.

– Жалко, что меня не отпускают. Я так испугалась, когда они пришли ночью. А ты?

– К нам никто не приходил, – тихо ответила я.

Рита зашлась в кашле. Потом села в постели и стала сплевывать большие комки зеленой слизи в миску, что стояла подле кровати. Мама вытащила меня из комнаты, ладонью зажимая мне рот и нос.

Одну из своих кукол я усадила в изножье Ритиной кровати и пообещала своей подруге думать о ней каждый день. Куклу со шрамом на руке я оставила себе.

Глава 2–

Я сидела в кузове грузовика, сжавшись в комок, прижимая к груди куклу, ужас предыдущих дней нахлынул на меня с новой силой. Прощаясь с мамой, я не плакала, равно как и она. Слез у нас попросту не осталось. Я чувствовала лишь огромную усталость и страх, внутри словно поселилась пустота.

Грузовик ехал на север от Пьеве-Санта-Клары. Нам велели не вставать в кузове, но я знала, что мы проедем мимо нашего дома, и не могла не взглянуть на него еще раз – а вдруг я его больше никогда не увижу, вдруг меня поглотит толпа всех этих детей, вдруг никто не вспомнит, куда меня нужно вернуть, когда закончится война, вдруг, пока меня не будет, все, что я знаю и люблю, исчезнет?

Ухватившись за высокий борт грузовика, я встала и на какой-то миг увидела наш дом, но уже в следующее мгновение грузовик подпрыгнул на рытвине и я упала на пол. Я села, подтянула колени к подбородку, закрыла глаза и стала молиться, чтобы поскорее вернуться, пусть мы еще и не особо отъехали от деревни.

Других мест я не знала. Единственное, что я знала тогда, это только Ломбардскую низменность – равнину, на которой в изобилии росли кукуруза, пшеница и табак.

Поля вокруг нашей деревни раскинулись без конца и без края. Как бы далеко от дома ни забредали мы с Эрнесто, пробираясь между рядами посадок или по бороздам, оставленным плугом, впереди тянулись все новые и новые поля. Порой мы доходили до границы рисовых полей, там взбирались на насыпь и швыряли камни в отмель, чтобы напугать цапель. Огромные птицы были почти с меня ростом, а размах крыльев у них просто невероятный. Меня они пугали, но рослый Эрнесто их не боялся. Он устраивался в засаде, выжидал, а потом с диким воплем вскакивал, и птицы в панике, переполошенно хлопая крыльями, взлетали. При этом цапли так пронзительно кричали, что я затыкала уши.