Шифер с крыши

Вычитание влаги

Дождь – вычитание слёз. А плакать зачем? Разве что от смеха. Смешные мы, людишки, бегаем таракашками, стараемся не промахнуться в свой карман, держим его наготове, а деньги хитрые, ни заботу о себе любят. Вот, глядите, бежит пятитысячная купюра в единственном желании облобызать ее будущего владельца, в сознании которого гнездятся способы веселых заработков. А человек чуть только зазевался – и всё проморгал. Облетели денежки его фигуру, хотели прицепиться к уху, – не получилось, – так он наловчился за лето комаров и всякую нечисть типа мелких мух отгонять от себя, что взмахнул ладонью, а деньга стукнулась головой о его запястье и упорхнула. Только ее и видели.

Другая купюра перебегала на красный свет стыда щек владельца – и сгорела заживо от пылания натуры. Говорили ей, не беги посуху, ожидая, когда клиент вспотеет, а она своё: «Раньше попасть в карман – дольше жить в тепле и сухости!» Мечтать не вредно! Видали мы сухость в мокрую погоду, когда только соберёшься пожарик малюсенький устроить увеличительным стеклом совести перед красивой девушкой или статным юношей, – а прыткая купюра куда—то бежит не навстречу, а по диагонали улепётывает с вытаращенными глазами и оглядываясь на растратчика, готового истратить сразу всё её достоинство. А она старалась, духи от Кутюр, платье от подруги шефа. Но тут – пожалуйста! И так вот, за «спасибо» лежать в пластиковом черном гробике с ячейками, который захлопывается с грохотом, почище вулкана Везувия. Это вам не джаз! Так отгрохает все челюсти, что есть нечем будет, а пить не с кем будет, и насмарку вся суета! А ведь хотела как у людей! Чтоб праздник, фейерверк под полночь, чтоб у соседей пробки электрические вышибло, и бежать за аварийной машиной, как за призом, долго и настораживающе: добегу или нет?! А если не добегу, так что стараться, незачем? И зря вся молодость прошла в полете за карманом!!! Мама!!! Папа!!! Я не хочу быть деньгой, это не престижно! Лучше быть королевной с пряником и ждать добра молодца у окошка с занавесками в цвет купюр дневной печати! А водяные знаки под глазами вытру и просушу феном. Это они проступили от температуры в быстром беге. Пройдут. Пройдут, как вся суета, названная жизнью. Как море, названное влагой, а нарисованное на сухой глянцевой бумаженции в турпоходе за совестью, присущей только человеку. Одному ему. Не трактору загребущему.

На вилах Нептуна

Так ли шумело сердце мое, и так ли раскалывалась голова от вида грязи, увиденной в глазах, в которых кроме грязи не просачивались иные облики бытия не молодой и совсем не удовлетворенной жизнью сущности… Когда—то бывает в жизни двуногих и двуруких такое мучение объяснений с листовым железом ледяных сердец, замороженных в скитаниях по транспортной вертикали. Она протягивает впереди своей жалкой фигуры, облаченной в странное тряпье, кассовый аппарат, зловеще помигивающий навстречу мне своими бестолковыми цифрами. А я в своих заоблачных витаниях упустила момент оплаты проезда. Теперь виновато улыбаясь и еще не предвидя колючей проволоки ее загребущих пальцев, когда сползать ниже некуда, а вставать, чтобы расплатиться с дьяволом экономики, бесполезно, так как отсчет на секунды побежал резвой прытью и вцепился мне в ухо чудовищной хваткой воспитательницы детского сада в ясельной группе.

Железо гремело под автобусом, аплодируя не оправданному гневу контролерши, истасканной по инстанциям совести с налетом легкого оправдания и не гнева, а своеобразного гневца, возникшего от невозможности понимания между мной и ею, такой сильной и беспечно угрожающей мне кассовым отбойным молотком. Чуть выше висел электронный аппарат в рай, улыбчиво грабящий уставший заспанный народ, злящийся на мешающую спать и не думать о плохом тетеньке из ада. Она явно возникла из ада, даже не из чистилища, – оттуда выходят с прочищенными чакрами, и не такой наглой улыбкой. С чуть более доброжелательной, и не с такими злющими и хитрыми глазищами, в которых тлеет уголь отверженного сердца. Эта же приготовилась содрать живьем кожу со всех, не оплативших проезд, так же, как я, уставших за день и медленно ехавших в своих мечтах о доме, тепле и уюте.

Хотелось просунуть ей между невидимыми прутьями что—то доброе, может, кусочек лакомства или деньги за проезд, который она не давала мне оплатить спокойно, и еще это ее рявканье ежесекундно ломало прутья ее внезапно подступившим и воинственным высокомерием. Прутья ее клетки искрили током, вышибали в воздух петардные залпы, а контролерша всё не унималась, и позор застилал воздух, не давая вдохнуть кислорода.

Наигранные возгласы театрально сплетались в пространстве и не предвещали хорошего, а еще раз показывали порывистость натуры и резкость ее замыслов. Явно в ее приоритете были мечты о горячей пище и обильном питье, а не шатания маятником борьбы и отчаянья по воющему песнь сумрачной дороги автобусу. Он улыбался бамперами спереди при свете, как скелет. В уголке ее памяти стояла дерзкая мечта угнать автобус и возить в нём картошку для семьи, кататься с воплями «Мы ехали домой!» зимой по насту с моста вниз по трассе, и мурашками по спине заслонять ужас и радость, одновременно захлестывающие несчастное человеческое существо в нежданном луче блеснувшей надежды на отдохновение.

А ей выдалось быть прыткой осьмиручкой, стремящейся удержать шатающуюся свою фигуру между поручней автобуса и чуть ли не кланяться в пол с гордым видом игрока в покер, проштрафившегося уловками, навыками бандитской шалавы, добывающей себе хлеб насущный.

Глядя на нее, мне расхотелось витать выше автобуса. Чуть приподнявшись и желая встать с сиденья для оплаты проезда, я качнулась, и волна центробежной силы вновь усадила меня обратно, отдав резкую боль под коленными чашками, а точнее чашами, утраченными на пире отцов.

Кто создал для человека боль, вовлекая его в игру случая и обрекая на бесправие и неравенство перед бодро шагающими в рай счастливчиками? Очевидно, это был не добрый человек или шутник, ждущий от своей жертвы воздаяния в виде одобрения или шутки, запомнив которую, он стал бы душой кампании, покоряя сердца дам и оракулов, дающих свободу совести. Оракул сказал так, и значит, сопротивляться бесполезно: был тряпкой – человеком не станешь, а был человеком – есть надежда стать зверем в схватке с экономикой страны, активно роющейся у тебя за пазухой, заботливо вычищающей углы твоих карманов и готовящей тебя ко встрече с динозаврами эпохи неолита в виде такой вот стервозной тетки, какая не давала мне оплатить мой проезд, а пихала в лицо свой ампутирующий совесть аппарат в страшных воплях, будто от душевной боли, раздирающей ее сердце. Тетка выдергивала взглядом из меня иголки ежиков, попутно прицепившихся ко мне от ее воплей, унижающих мое человеческое достоинство. Я уже ехала не дамой сердца, а даже не помню кем, но то название было так стыдно и вовсе не приклеивалось ко мне, а скорее, подходило ей самой, стоящей посреди автобуса и нечеловеческими повизгиваниями пытающейся вызвать, как минимум, рвоту всех пассажиров, понос и лихоманку, температуру и воспаление вилочковой железы для Нептуна ее душевных слёз, накалывающего нас всех вместе с ней на срединный шип вил.

И человеческая рыба исступленно мотает хвостом и жжет руки ловца чешуей, издающей и тиражирующей последний яд не победившей в схватке мяса и кожи.

Режим быстроножки

Опытная быстроножка резвится даже с неприподъёмным грузом на плечах, шутя, что это ей сгрузили для красивой посадки головы вместо ее пересадки с одних плечей на другие. Проштрафившаяся быстроножка в силу спортивных своих способностей сгружает свой подгруз, на особей другого производства, ежедневно ей доставляемый. Пока те, иные, играют ушами, оттягивая стрелки часов, чтобы положить на стрелку свои обиды, боли и хвори в виде мелких цветных шариков, а после максимального оттягивания амортизирующую стрелку резко отпускают – и летит радужная мелочь в виде мячиков обещаний, не исполненных никем, кто свои обещания бросает на ветер, как осень листья.

Жил так вольготно мячиком в корзинке Хомяч—беляк, был умелым быстроножкой и обстреливал из укрытия банковский конвой, шутя, хватал он чемодан с деньгами у раззяв из—под их модельных усов и тяжелых челюстей, и бежал в Африку спасать аллигаторов от подкожного сраусиного грибка.

Со страусами Хомяч—беляк познакомился на ферме во время мастер—класса по езде на их спинах. Происходило это следующим образом, то есть, образом, следующим за Хомячом—беляком с повадками быстроножки. Собирались желающие прокатиться возле кассы, оплачивали свой проезд наличными от места посадки до места увековечивания проехавшихся в книге вечной страусиной памяти, оставленной потомкам страусов для быстроножек—хомячей беляков и всех мастей к ряду вдоль плинтуса.

Садиться на спину страуса легко, – тяжелее слезать, так как страус сам по себе никогда не сбросит со спины наездника, у страусов на месте отрастания головы от спины и плечей их страусиных находится эрогенная зона, и он ощущает максимальный комфорт при попадании наездника на свою спину. Держа наездника на спине и переставляя лапы друг за дружкой с особой резвостью, страусы выполняют так подготовку к зачатию себе подобных, ибо выйти в свой страусиный тираж им помогают экскурсанты, соглашаясь на аттракцион катания на живых страусах. Какой умный подход к размножению!

Выезжая на экскурсию на страусиную ферму, знайте, что вы таким образом выполняете важнейшую задачу экологии – сохранить этих птиц с повадками людей. Страусы любят людей, они даже пытаются помогать им с чемоданами, переставляя клювами сумки и любой груз, оставленный на минуту без присмотра хозяина. Поставив свой рюкзак рядом, в ногах, и разглядывая витрину открыток, я и не заметила исчезновения ручной клади, и под гогот народа, передающего мне мой рюкзак по вытянутым рукам над головами, я поняла, что он уже возвращается ко мне вместе с зубной пастой, колготками, полотенцем и всем, что упаковала мне с собой бабушка.

Не каждый турист может оставить в гостинице важную сумку с документами, и страусы заботятся об ироническом отношении туристов к документам, сумкам, рюкзакам и разным способам спрятать свой опыт в наружную ёмкость. В пути можно пять раз поменять паспорт, выйдя замуж и разведясь с прежним узурпатором, не умеющим ездить на страусах. К тому же бывает, экскурсионный автобус причаливает к гостинице во время высадки туристов из другого автобуса, только что подъехавшего из аэропорта, и чемоданы как вечный кладезь глупости из века в век едут с хозяевами сразу на страусиную ферму. Убежденные в правильности выбора хозяева положения, в полном расслабоне рады заменить суету с расселением на интересную экскурсию, которая из уст менеджера звучит как «запомнится надолго и не повторится в этом сезоне», так что отказаться от такой запоминающейся и единственной в сезоне экскурсии вряд ли кто откажется.

Итак, страусы принимают туристов на спины и бегут по специальным дорожкам, приготовленным для забега, соревнуясь в прыткости и быстроте. Страусы – умные птицы, и торопятся они тоже не забесплатно, ибо по окончании маршрута каждого ждет любимое лакомство, листья банановых пальм.

Особенность восприятия страусами окружающего пространства состоит в реагировании самцов на любую окружность, будь то даже голова туриста, сидящего и бегущего вместе со страусом вперед к призам. Не повезло туристу, не спешащему на своем страусе к призу, так как сзади бегущий самец страуса выполнит свой жест, диктуемый ему инстинктом. Дело в том, что страусы очень заботятся о потомстве, в отличие от некоторых млекопитающих типа людей. Страус—самец помогает своей самке, которую оплодотворил, буквально во всём, он помогает даже своему ребенку, страусенку, выбраться на свет божий. Не будем внедрять цветовую дифференциацию, дабы нас не заподозрили в политике: не белый свет, а божий свет, на который геополитик—малыш, благодаря Сальвадору Дали, запечатлевшему «Рождение нового человека», вылезает к родителям из скорлупы.

Так вот, заботливый страус, видя перед собой округлую голову жадного туриста, не купившего себе шапку для поездки на страусе, и даже не взявшего ее в аренду, попадает в неприятность в виде неожиданного, сильно ощутимого, резкого удара по затылку. Это страус—папа думал в запале бега, что округлость, с которой он поравнялся в беге, не голова, а яйцо, в котором прячется его ребенок. Но к разочарованию страуса, хруста скорлупы не происходит, а ударенный наездник падает на землю, преимущественно с матом, если удар пришёлся хотя бы по воротнику и не так силен.

На каком только языке мата здесь не слышали! И нашлись лингвисты, собирающие и изучающие записи звучания этой бранной речи. В противном случае наездник падает без сознания под смех туристов на землю и короткую траву, не вытоптанную лапами страусов. Но перелома основании свода черепа не происходило ни разу, самец—страус всё же лоялен к потомству, и свой удар совершает с расчетом на разбивание скорлупы, а не человеческой головы.

Брачные игры страусов имеют особенность, свойственную только этому виду птиц, ибо забеременеть может не только самка, но и самец, в зависимости от того, в чей организм попадёт ожидаемое вещество. Так на страусиной ферме родилась поговорка, понять которую до конца может только побывавший на страусиной ферме. Сама поговорка предполагается в адрес неумехи, наделавшего шума из ничего в приличном обществе, ценящим время как деньги. Слова эти увековечивают не только в записных книжках, но и на заборах фермы с употреблением имён правителей, разоблачая имя субъекта, вызвавшего к себе нестандартное отношение. «Родил тебя отец из собственной задницы», – говорят неумехе вместо: «Руки у тебя не тем концом вставлены».

Выход с фермы происходит тоже весело и некоторым не посвященным даже и накладно. Дежурный менеджер страусиной фермы, встречающий уже прокатившихся туристов, с улыбкой, которая служит паролем для бывалых, разрешает взять в руки новорожденных вылупившихся детенышей страусов. Особенно счастливы в этот момент бывают новобрачные, а также дети туристов, ожидающие за не лишенным изящества заборчиком своих родителей как болельщики страусиных забегов. Получая в руки страусенка, нажалевшись и наласкавшись птичку, турист ищет корзинку для теплого малыша, имеющего своеобразный запах. Здесь не только запах страусят запоминается, и потом можно вместо обзыванья употребить чисто фермерский отлуп в виде: «Воняешь как страусёнок!», но и получить внезапный острый приступ жадности, похожий на электротоковый удар. Это тебе в свободную от страусёнка руку передают не просто бумажку, но пакет документов, где написана стоимость птички, значительная четырехзначная цифра, способ ухаживания за страусёнком и важная информация о пользе нахождения страуса рядом с человеком вплоть до исчезновения аллергии на все компоненты жизнедеятельности, ранее вызывающие признаки этого заболевания.

Экологи протестуют, называя свой протест заботой о сохранении особей в живой природе, так как ухаживать за страусёнком вне фермы действительно трудно, нужны не везде присутствующие элементы ухода за птичкой, но симптомы аллергии у туристов, контактирующих со струсятами, исчезают с первого прикосновения прямо на ферме надолго, и могут не возвратиться.

Ритмика свободного плавания

Каши манной наелись и взялись за поэзию, затягивая в болото сетями с матерящимся Нептуном. Даже морского царя одурачили и выставили дурачиться, грозились оставить в сетях на весь оставшийся век. А царь морей решил не подвергать себя полемике, покориться и вынуть вилы, спрятанные под рясой, только на сцене, после извлечения его из вонючих сетей, пут в гниющих водорослях. Поэзия окончила своё существование, когда начали обожествлять мусор как наличие права на труд, и цель в жизни стала решающей опорой личности. Надоело же витать и летать целенаправленно с одного места неработы на другое, место дислокации и отдыха в перерыве с мата на стёб.

Интересные метафоры, но выдает себя отсутствие мелодики стиха и скрытая любовь к переводным стихам, где неожиданность логических извивов с крыши переносит сразу в небо или в любимое ими болото, где сытно кормятся водорезы и пиявки, а из болота сразу – в турполёт на другую планету, где болото пожиже.

Чему учить может мусор? Разбору на пластик и протухшую белиберду, осторожному подходу к трясине, ибо не матрац, неоправданный риск оказаться с головой в чавкающей жиже заставляет найти голову и заставить ее соображать, пока не поздно. Рейтинг плавающих в толчке какашек гораздо выше не плавающих там зефирок, а какашки превозносятся над собой и спешат оказаться в иной среде, и оказываются смыты именно согласно мечте героев быть на новой волне. Честь эпохи смиксирована с бесчестием, которое ощущают как топор над собственной шее мелкие правильные классические зефирки в вазе на столах между пищей для утробы, которая через два часа, а значит, в будущем, станет лирическим выходом «в свет» с быстрым паданием по отвесной прямо в воду для ныряния. А люди думали, что их спасёт Ной, а он, прочитав ощущения какашек во время смыва, бросил топор и решил не строить вовсе никакого корабля, так как многовековой жизненный опыт подталкивает к иным методам спасения, но теперь собственного, и в пределах ограниченного пространства, которое раньше настораживало и отталкивало. Так, даже ранее засираемая Родина становится мила под свист пуль, и канонада топлива, выталкивающего воздушный корабль из пределов привычной атмосферы, слышится музыкой мер воздействия на предмет одушевленный, при марафете и прикиде. То есть, сейчас не одеваются, а прикидываются, и неважно кем, главное, держаться на плаву и в компании.

Шифер с крыши

Заботливая жаба душится, болтаясь на веревке: не даст прибавку к пенсии, – ей от этого туже станет, гаже и болтливее. А попробуй с веревкой на шее скажи что—то…. через сплющенные губы трудно. Вот так и всемирной бухгалтерии тяжко отстёгивать монету старью не походному: не сиделось дома, искалось работу?.. Вот и сиди теперь, мучайся от боли. Рвало тебя на улицу, как шифер с крыши во время урагана? Рвало. Кипело и дергало изнутри от вида сырников и хотелось к нему с этими сырниками? Утробу чужую настырную потешить умением и радением? А получай теперь кукиш на праздники и литтл—пенсион, на неделю хватит, а там думай!… И здесь и там думай. Ты для этого старилась. Они же никто не знают, что это в их глазах ты старилась, а на самом деле росла. Выросла. Думают все, что ты – твоя дочь, а ты просто выросла, а дочери остались с сырниками и мужьями, которые тебе не нравились. Ну и пусть, зато тебе на твоем необитаемом острове хорошо виден бывший супруг и отец ваших детей: дозор держит вокруг детского садика. Руки в карманы, походка прогулочная. Деньги истратил на подарки дочерям, не облопаться же… Молодец мой бывший!.. Я и не думала, что он такой хороший не только когда зубами к стенке учит меня жить в темноте. Ночь же. Когда же еще младшую жену поучить жить, как не ночью?! Бывшую. Не любил, что ночами вставала с постели и шла на кухню стихи писать, звал под одеяло, домой.

– Любимая моя, ты на кухне лучше днём, а ночью – со мной.

– Ревнуешь к музе?

– Что—то вроде.

– А поехали в Питер?

– Тогда на лето не хватит поехать с детьми вместе.

А я мечтала о Питере, о водичке, которая плескалась на пленке фильма об Иосифе Бродском «Набережная неисцелимых», о резных воротах… Потом, если бы в Питер съездили тогда, я стала бы мечтать о Венеции Бродского. Мне же мало видеофильма, надо же, раз гений физически скончался, но вечен, подышать воздухом тем самым, что Он дышал.

Домечталась. Надо было о домике в деревне мечтать, где в выходные держать дозор за малиной, а я переводила на одноименный кефир для киндер—сюрпризов. От них теперь кефира не дождаться, из тортов не выжмут.

Но я же пробовала все средства утешения: свечи в лунном маринаде, музычка такая… стеариновая, под цвет лепестков. А надо было с его родителями смириться, родить им третьего и сидеть круглой дурой под колпаком у свекрови ждать, когда муж нагуляется на откосе с девками. Натешится всласть и вернется под утро.

Но я же дождалась его, явился под утро с двумя девицами под белы ручки, – всё в стиле японской прозы «Цветы сливы в золотой вазе». Оказывается, они его «отбили» от разорителей нашего семейного бюджета в ресторане, когда он орал «Плачу за всех!» с наркотическими лампочками в глазах, и ручонки эдак кверху, мол, кидаю на стол пачку средств на детские колготы, шнурки, конфетки. Промахнулся и попал в карман не мой, но тоже серьёзный, прям к пиявке из ведра Дуримара. Прожигатели жизни всегда так делали во все времена, и в достоевские времена тоже, и в чеховские. В чеховские еще и сады загоняли подешёвке скупердяям. А потом ревели, из чего детям вишневый компот сварят. Нелогично жили наши предки. Красивые сады вырубали, а потом о них же мечтали. Ну правильно, они же Венеции не знали, не видели Бродского по видео, Отечество любили с киркой и лопатой лёжа под деревом в ненадлежащем виде. Белые вишнёвые крыши – они же в лепестках, – женам не говорили, только дамам, что под белы рученьки привозят на длинном луноходе к парадному подъезду, прямо к соседским сплетням, на жаркие их языки. Как пирожки пекли соседи свои сплетневые нарезные сливочные с кремом тартинки, угощали всю округу, и после этого ты уже не счастливая жена, а брошенка с двумя сиротами, хоть и спит с тобой прежний муж, а он таперича их объед сплетен. И всегда заботливо подбегут рассказать новые сплетни – на улице увидят, сообщить о червовой даме, хотя самая червовая его дама – это я всегда. А к нему подбегут возыметь денег на успокоение дамы крести, которую снарядили из своего архива, из шкапа вынули, снарядили и тряпья не пожалели: все равно ж сымать его скоро. Сердешшные они, скучно им без нас.

Сказ о Славе и Новопечатнике

Голубым пойменным летом, когда отдыхают все писатели и маститые поэты с драматургами под сенью дружных муз, и машут им опахалами отовсюду, где они выступали и книги свои подписывали, смотрел на онлайн—машущих онлайн—поэт Новопечатник, и горькие думы гнездились в его голове. В такую жару болел Новопечатник аллергией на всех поэтов и писателей, чихал громко и затыкал рот свежего цвета пледом, таким же голубым, как река в его плачущих глазах. Тосковал Новопечатник по друзьям—писателям, а поэтам прямо на пьедестал бросал свежие цветы, так что заходили к памятникам при жизни породистые козы кушать сено, в которое превращались цветы дня через два. Просушенные ветром, под палящим солнцем засыхая вместе с цветами, изнывал Новопечатник от собственной слабости к чужой славе, порхающей вокруг запахом жасмина и сирени. Слава сидела рядом с пьедесталами, покусывая сочную травинку и загнув ногу на ногу, подражая Анне Ахматовой с картины художника Пикассо, прислушиваясь к пению птиц и стрекотанию в траве кузнечиков.

– И охота тебе здесь сидеть, Слава? – спросил женщину—символ побед Кирилл Новопечатник.

– Так разве тебя одного оставишь, Кирилл? Ты ведь того гляди сотворишь чего—то непристойное, а за тебя отвечать потом.

Когда Слава произносила эту роковую фразу, на слове «потом» пришлось запнуться по причине существенной и бесповоротной. Летела пчела собирать нектар с цветов в тот славный день, пропитанный слезами Новопечатника по своим друзьям, поплёвывающим направо—налево и попадая аккурат на голову Новопечатнику, так что ему приходилось, подняв руку к небу, спрашивать пчелу, идёт в самом деле дождь, или ему это только показалось. Так вот, в тот миг, когда по тексту шло слово «потом», ударение было поставлено на первый слог, и выражало слово влагу человеческого организма, и сие обстоятельство навело женщину—символ Славу на размышления.

– Да… многие борются за меня, правильно ты сказала, Слава, – начал заискивающе Новопечатник, – потом и кровью борются, а я – ветренная натура, – кого хочу, того и награжу своими лучами.

– Как же ты определяешь, Кирилл, кого печатать, а кого нет? – играюще спрашивает Слава, поигрывая в воздухе травинкою.

– А вот, кто чихнёт громче, да топнет при этом, того и печатать буду! – засмеялся Кирилл.

– А если не топнет и не чихнёт? Если нет аллергии у человека, что же ему тогда, и не печатанным быть? – спрашивает Слава, а у самой в глазах почти слёзы по уходящим дням юных лет в кругу памятников и пьедесталов.

– А ты не плачь, Слава! Я для тебя готов полететь на воздушном корабле над поймой реки.

– Насмешил, Новопечатник! Полететь без мотора невозможно! – молвила Слава, и отпустила свой шёлковый платок на ветер, как легковесное слово.

А платок, не будь дурак, налетел на Славу на обратном пути, когда в его сторону подуло крыло самума, и заставил её усомниться в своих словах. Только Слава хотела произнести последнее слово, – а слово Славы может быть коварным и не ласковым, – как на рот её налетел со всей отвагой шелковый платок, и не смогла она произнести своё слово.

Мораль в случае, а случай – в самом непостигаемом, – в возможности не поверить в отчаяние и отдать предпочтение ветру, как самому надёжному по внезапности в жизни писателей и поэтов, драматургов и эссеистов.

– Держи нос по ветру! – засмеялась Слава, и сразу получила от Кирилла Новопечатника похвалу в виде цветов и листьев с ягодами, возложенных к её ногам.

И укрылся в жару пледом Кирилл, и поспал сто минут, а потом – конфеты с чаем! Поднял из—под ног Славы цветы и листья с ягодами и пошёл заваривать чай. «С чаем быстрее слеза прошибёт, так что Слава обязательно пойдёт навстречу», – подумал пленник собственной глупости. А Слава, как подобает женщинам, ушла с другим, пока Кирилл заваривал чай. Вот, как оставлять без присмотра даму сердца!

Догнал Кирилл гулящих, Славу и её кавалера, и пригласил их обоих выпить чая.

– Да ладно уж, Кирилл, до чая ли нам?! – молвила раскрасневшаяся Слава.

– А что, я пошёл бы, – не заставил себя уговаривать кошачьей породы зверь со златой цепью во всю грудь, с которым Слава чуть было не исчезла совсем из поля зрения.

И отправилась компания в чайную беседку. И так на чай собралось народу видимо—невидимо, «смешались вместе кони—люди», и не поймёшь, где конь, а где человек. И поскольку ничего не было понятно, кто—где, то решил Кирилл Новопечатник печатать всех подряд без разбора, а Слава потом разберётся, кто её достоин. Так и возник «Летний журнал» как символ дружбы и тоски по письменности в эпоху зудения и жужжания.

Духовные горы

К покорителям реальных гор просьба правильно прочесть название моего рассказа и понять отличие между тропинкой в горах с определенным географическим названием, где они, может, бывали и парочкой сигар затянулись (собственно, для того и поднимались), и видели, что там не растут незабудки. В моем метафорическом рассказе незабудки – символ памяти любви, и всё остальное – символично. Это не туристическая газетная статья для патологоанатомического разбора по костям. Успокойтесь, выдохните, читайте, – т…т… читайте, не чихайте..

…………

Из того мира, где вдохновение уносит меня далеко в горний свет, прилетают чайки и отвинчивают меня от недвижности для полета. Я наслаждаюсь воздухом гор, их светом и их любовью. Горы любят небо и путников, шествующих по древним тропам. Горы осуществляют мечты. Наша мечта быть вместе оказалась уж слишком красивой, кружева её разметались в полёте на созвездия, и бледные неосуществленные желания тянули вернуться назад к незабудковым тропам. Вернуться, чтобы полюбить заново, обогатившись теми же самыми мечтами

о вечном счастье. Империя дневных звезд почтила своим великолепием, прозрачностью своей наделила грезы и выявила несоответствия, провозгласила мечту высшим счастьем, и ее летучий корабль вырвался за пределы стратосферы.

Птицы – это горизонтальные гномы, прощупывающие звуки выше небес, те, что провозглашает гармония.

Какая милая и смешная идиллия! На самом деле, в горном пути я потеряла свою вторую половинку. Шарила рукой по воздуху, но никто не ответил моей ладошке. Сначала еще была надежда и эти округлые пошаривания рукой в воздушном пространстве. Страшно, да? Не найти руку рыцаря в замке с чудовищами. Пришлось дружить с ними и пропитываться их мерзостью: бестолковой каплей яда сомнений, – ведь сомневайся—не сомневайся, а останешься врыта в землю подступившей ленью. Зачем выпутываться из ситуаций, если все равно рыцаря нет, никто не осветит твое положение королевы утраченного высоко в горах замка. Такие принцессы грез неинтересны обществу крокодилов и жаб: унылы, слезливы. И что о них говорить, если миром заправил совсем тупой гномичий рассвет с плывущими по воздуху лепестками роз и колокольчиками ландышей. А зеркальное отражение первой морщинки в углу левого глаза, – можно умирать, если некому целовать ее. Ложусь в хрустальный пушкинский гроб. Скучно. Встану лучше. Звезда летит, – куда летит? Зачем? Висела бы спокойно на елке и не мяукала. Ушки котеночьи этой звезды видно далеко. Лучше всего на свете – котята. Они хоть люди, понимают нежность. крокодилы и жабы не понимают, злые, коварные, норовят перепрыгнуть дорогу и не просто дорогу – путь. Их путь – это перепрыгивать чужой путь. В этом их сущность. У них уши не стоят, как у котят, вот и злые. Выброшу их из своего мировоззрения. Всё! Я счастлива видеть прекрасное! А в пропасти – крокодилы и жабы, – пусть их там съест лютый зверь – жадность. Он хуже крокодила – не поперхнется, если что.