Украденное братство

ПАВЕЛ ГНЕСЮК

УКРАДЕННОЕ БРАТСТВО

❝ Поскольку бытие вещей заключается в их воспринимаемости, любая трансформация может происходить двумя путями – быть либо восприятием трансформации, либо трансформацией восприятия. ❞

Пелевин Виктор.

❝ Когда горит в твоей крови

Огонь действительной любви,

Когда ты сознаешь глубоко

Свои законные права, —

Верь: не убьет тебя молва

Своею клеветой жестокой!❞

Некрасов Н.А.

Предисловие

Серая мгла, пропитанная гнилью, порохом и чем-то сладковато-тошнотворным – возможно, кровью, возможно, химией – висела над лесополосой, будто трупный саван. Андрей, пробираясь через заросли лесополосы, думал о России, начавшей СВО, чтобы уничтожить бандеровские группировки, захватившие власть на Украине. Андрей встал на защиту Донбасса ради своих принципов права на жизнь, язык, культуру и историческую память. Вся его душа противилась людоедской идеологии возвышающей интересы одной нации и ущемляющей права других.

Группа российских штурмовиков Молота входила в город после артиллерийского обстрела. Андрей посмотрел в бинокль, рассматривая девятиэтажное здание, затем осторожно перевел взгляд на другие объекты, стояла утренняя тишина, но в этом притихшем городе был один изъян. За стенами на этажах и в подвалах притихли бойцы ВСУ, наиболее безопасные места заняли боевики нацбата.

Перед тем как скомандовать движение вперёд, Молот всматривался в окна ближайшей многоэтажки с её пустыми глазницами и стенами, исцарапанными огнём и безумием. Внутри под прикрытием бетонных стен скрывается враг. Бойцы группы уже сталкивались с боевиками нацбата, вскормленные не только фанатизмом, но и наркотическими средствами Последние делали людей невменяемыми и не чувствующими ни страха, ни боли. При подходе к зданию прозвучали первые выстрелы из темноты подвала, звучали они глухо, приглушённые бетоном и землёй, словно из-под самого фундамента дома.

– Огонь снизу! – Крикнул Быстрый, прижимаясь к обломкам кирпичной стены. – Два окна подвала, левее входа и вентиляционная шахта – там тоже стреляют.

– Подавление без фанатизма. – Согласился Молот. – Пусть знают, что у них выхода нет.

Птица, залёгший на развалинах соседнего гаража, плавно навёл СВД. Его первая пуля вошла в один из подвальных проёмов – не в человека, а в угол, где мелькнуло дуло. Звук удара по металлу, автомат отлетел в сторону, а дальше последовал крик боли. Скрепыш и Быстрый открыли огонь короткими, точными, но не прицельными очередями. Пули били в пространство, не позволяя поднять головы. Штурмовики целились в проёмы, в щели, в тени, их задачей не являлось убийство, важнее было сломить волю украинских нацистов. Перезаряжаясь, Быстрый прислушался, противник из подвала отвечал слабо. Это были одиночные выстрелы с длинными паузами, порой доходившими до десяти секунд. Скрепыш внимательно в течение полминуты слушал тишину. Из подвала раздался одинокий щелчок, будто кто-то жал на спуск почти пустого магазина.

– У них БК кончается. – Констатировал Быстрый. – Стреляют как на учениях в режиме эконом.

– Может просто ждут, когда мы ворвёмся. – Добавил Скрепыш, перезаряжаясь. – Чтобы последним патроном в упор.

В реальности происходило совсем другое и в этом не было ярости. Бойцы ВСУ находились в отчаянии, с последними патронами особо не повоюешь. Если была бы возможность заглянуть в глаза солдат, то можно было бы разобрать усталость. Глубокая усталость, когда уже никто не верит, что сможет вырваться из капкана. Последовала ещё одна очередь снизу, на этот раз из отверстия выше, где располагалась вентиляционная шахта. Пули ударили в стену над головой Молота, подняв облачко пыли, но стреляли неприцельно. Стреляли с надеждой, вдруг враг отступит либо надеялись на последний шанс.

– Похоже мы имеем дело не с нацбатом. – Вдруг сказал Молот, глядя на подвал. – Нацики бы уже выскочили с гранатами, а эти чего-то ждут.

– Может, просто трусы? – Предположил Быстрый.

– Нет, это обычные люди, собранные по Украине и брошенные в топку войны. – Со вздохом ответил Скрепыш, в его голосе прозвучало что-то новое – почти сочувствие.

– Мы не хотим больше воевать! Мы больше не стреляем! Мы вэсэушники! – В этот момент из подвала донёсся голос. Хриплый, но чёткий. – Мы сдаемся! – Тишина повисла над руинами, как пепел после взрыва.

– Бросайте оружие и выходите! – Закричал Быстрый и через секунду из окон бойцы стали выкидывать автоматы и пытаться выбраться под открытое небо.

Несколько фигур в поношенной форме ВСУ медленно выбрались из тьмы подвала, руки подняты, автоматы брошены. Один – с перевязанной ногой, другой – с лицом, залитым кровью, третий – мальчишка, не старше девятнадцати, дрожит всем телом. В этот миг заговорили пулемётчики верхних этажей, автоматная очередь распорола несколько украинских солдат.

– Назад! Сидите в подвале, пока мы зачистим нациков. – Прогремел голос Молота. – Гады, своим в спины стреляют, тем кто только что просил пощады.

Едва штурмовики ступили на первый этаж – из лестничной шахты, как демоны из преисподней, выскочили трое боевиков нацбата.

Они не бежали вперед атакуя, а метались из стороны в сторону с лицами словно в приступе экстаза. Самым поразительным были их глаза – мутные, зрачки – чёрные точки в белке. Один сжимал в руке пистолет, другой – топор, третий – бешено что-то орал, размахивая автоматом над головой, как знаменем.

– Птица, можешь снять пулемётчика на пятом этаже? – Рявкнул Молот.

– Нет, он слишком глубоко и под прикрытием. – Доложил снайпер.

– Молот, разреши, я по стене заберусь? – Попросил Скрепыш.

– Только одна попытка, действуй, Скрепыш! – Согласился с авантюрой командир. – Весь огонь на прикрытие.

– Зрадники! – Раздался вопль нациста, поливающего огнем по штурмовикам.

Скрепыш сорвался с места, уворачиваясь от пуль, через три секунды оказался возле стены. Его взгляд скользнул по наружной стене – не как по неприступной скале, а как по маршруту, на котором есть точки опоры. Скрепыш стал без промедления забираться всё выше и выше, так начался адский танец на вертикали. Его движения были не плавными, а резкими, взрывными, подчинёнными одной цели – вверх. Он работал как идеальный механизм, пальцы, цепкие как когти, впивались в щели между плитами. Носок ботинка находил малейший выступ – отвалившуюся плитку, торчащий штырь арматуры, раму соседнего окна. Он не карабкался, он взбегал по стене, используя инерцию каждого движения.

Скрепыш, не сбавляя темпа, оттолкнулся ногами от небольшого выступа, совершив рискованный горизонтальный рывок вдоль стены. Он поймал одну из труб, и та с треском поддалась, изогнувшись под его весом. Используя этот импульс, он как маятник раскачался и приготовился перебросить своё тело к заветному окну пятого этажа.

– Скрепыш, используй светошумовые. – Предложил по рации Молот. – Может там тоже есть обычные люди, а не фанатики

С окна третьего этажа выглянул боевик с нашивками нацбата. Быстрый не успел среагировать, как Птица поразил нациста выстрелом грудь. Второй бросился за откос окна, пуля Молота настигла его в плечо и отбросила в комнату. Двадцатипятилетний нацбатовец, вынырнул неожиданно перед окном и замер, как олень перед фарами. Быстрый не стал задумываться о последствиях и точным выстрелом уложил парня.

Скрепыш, удерживаясь рукой за трубу с разницей в пять секунд закинул две светошумовые гранаты в выбитое окно на пятом этаже. Два ослепительных всполоха разорвали тьму, а за ними – оглушительный гул и вой будто сам дом закричал. Из окна вырвался клуб дыма и пыли. Раздался визг, что он услышал, мало походил на человеческий, это был звериный рык. Стрельба захлебнулась, боевики, оглушённые, ослеплённые, начали метаться, стреляя наугад, падая на колени, хватаясь за уши.

– Вперёд! – скомандовал Молот, и бойцы спокойно вошли в подъезд, перепрыгивая ступеньки помчались кверху.

Скрепыш ворвался внутрь, прокатившись по полу, он держал автомат наготове. Броня у боевиков нацбата была перепачкана в пыли и крови. Он прицельно стрелял, отправляя в потусторонний мир нацистов. Из дверного проёма слева – фигура в рваной форме, изо рта стекала пена, а в глазах застыла белая пустота. Боевик зарычал и прыгнул, как зверь, с ножом в зубах. Скрепыш отбил удар, а затем врезал прикладом в лицо, разобрав звук хруста костей. Справа показался ещё один, выскочивший из ванной, размахивая пистолетом, крича что-то про «чистую кровь». Этот нацист бросился врукопашную, будто хотел разорвать Скрепыша голыми руками, пришлось уничтожить двумя выстрелами.

Молот заскочил в квартиру до появления третьего, вывалившегося из комнаты напротив, с босыми ногами, но с автоматом, не перестающего бешено посмеиваться. Командир штурмовиков не стал стрелял в потолок, спокойно уничтожил врага. Боевики, сбегающие со всего этажа, уже не были солдатами. Они словно одержимые, безумно двигались с горевшим в химическом огне разуме. Скрепыш отстреливался короткими очередями – то в упор, а то в ноги и плечи.

Навстречу Молоту нёсся верзила, раненый в бедро, прыгая на одной ноге, выкрикивая: «Ти не зупиниш нас! Ми – вогонь! Ми – правда!» Быстрый выстрелом в лицо уничтожил бесноватого.

– Нацбатовцы мертвы. – Когда безумцы закончились, из-за спины Быстрого донёсся голос Молота. – Теперь можно посмотреть кто из вэсэушников в подвале выжил.

– Это не война. – Скрепыш опустил автомат, его руки дрожали, но не от страха, а от отвращения и прошептал. – Это экзорцизм.

Разобравшись с боевиками нацбата, группа Молота собралась возле одного из подвальных окон, ожидая пока из своей норы вылезут бойцы ВСУ. Это был далеко не последний бой, а значит безумие, охватившее страну, под названием Украина, ещё не кончилось.

Глава 1. Разные интересы, но цель одна

Первые лучи июньского солнца, нежные и упрямые, пробивались сквозь густую листву яблонь в палисаднике, рассыпая по начищенному до зеркального блеска полу в прихожей трепетные золотые монетки. В доме стоял густой, сдобный запах свежеиспеченных сырников и терпкого, только что сваренного кофе – аромат, который был для Николая прочнее любого фундамента, надежнее стальных балок и свежезалитого бетона.

Он сидел на своем привычном месте у края кухонного стола, втискивая в широкую, исчерченную мелкими царапинами ладонь изящную фарфоровую чашку с позолотой по краю – подарок жены на двадцатилетие свадьбы. За окном, в гуще сада, без умолку щебетали воробьи, и этот безыскусный утренний хор был единственным звуком, нарушавшим благословенную, звенящую тишину спящего дома.

Сам дом, выстроенный еще его отцом, дышал уютом и основательностью, каждый кирпич в нем казался пропитанным историей их рода. В гостиной, на стене, под стеклом висели вышитые рушники – старая, почти забытая работа руки его матери, уже ушедшей. Рядом – простая деревянная полка, ломящаяся под тяжестью семейных фотографий в самых разных рамах: вот он с братом Андреем, еще пацаном, с удочками на плече, застывшие в рыбацком азарте на фоне речной глади; вот их свадьба, он в неловком строгом костюме.

Андрей, тогда совсем юный, с сияющими глазами, вот маленькая Юля, смеющаяся, на его мощных, как у медведя, плечах. Мебель была добротной, немного старой, но ухоженной, с начищенными до зеркального блеска латунными ручками на массивном комоде. Сквозь полуоткрытую дверь в гостиную был виден огромный телевизор, а перед ним – пустое, помятое место на диване, где обычно, уткнувшись в яркий экран телефона, полулежала дочь. Сейчас она еще спала, и весь дом, от порога до чердака, замер в почтительном, нежном ожидании ее пробуждения.

– Еще трохы сырнычкив, Колю? – мягко, почти шепотом, спросила жена Оксана, подходя к столу с дымящейся сковородой, от которой исходил соблазнительный душистый пар. На ней был простенький, но чистый хлопковый халат, а волосы, еще темные от ночного сна, были убраны в небрежный, но милый пучок.

– Спасибо, достаточно! – В том же тоне ответил Николай, отодвигая почти пустую тарелку. – Так вкусно выглядит, что стыдно нарушать эту красоту. Мне требуется ехать, сегодня много работы разной.

Он отпил последний глоток кофе, ощущая, как живительная горечь разливается по телу, встал и потянулся, заставляя суставы ответить ему удовлетворенным похрустыванием. Его мощная фигура, привыкшая к физическому труду, казалось, на мгновение заполнила собой всю кухню, оттеснив тени в углы. Он прошел в спальню, сменил домашнюю футболку на свежую, темно-синюю, а поверх натянул свою фирменную спецовку из плотной ткани, с вышитым над левым нагрудным карманом именем «Микола». Ткань была чистой, пахнущей свежестью, но отстирать все въевшиеся пятна машинного масла было делом невозможным – они жили в ней, как шрамы, как немые свидетельства честно и не напрасно прожитого дня.

По пути к выходу он на секунду, по-воровски, задержался у двери комнаты дочери. Приоткрыв ее беззвучно, он увидел Юлю, спящую в обнимку с огромной плюшевой пандой, подаренной ей когда-то давно. Ее телефон, последняя модель, лежал на полу у кровати, как упавший в ночном бою солдат, экран его был темным и безмолвным. Николай покачал головой с нежной, отеческой усмешкой. Его девочка. Блогер. У нее там какие-то тысячи подписчиков, он до конца не понимал, зачем выставлять свою жизнь напоказ, но тайно гордился ее смелостью, ее современностью, ее умением жить в этом новом, стремительном мире.

На улице его уже ждал его верный «Рено-Мастер» – микроавтобус, переоборудованный под выездную мастерскую, его второй дом и кормилец. Он сел за руль, чиркнул ключом, и двигатель послушно, с легким ворчанием, заурчал. Пять минут неспешной езды по тихим, утопающим в зелени акаций и каштанов, улочкам спального района – и он уже сворачивал на оживленную трассу, ведущую к его СТО.

Его сервис стоял на отшибе, у самой развилки, что было и удобно для клиентов, и выгодно для него. Небольшое, но аккуратное здание из рыжего кирпича, с двумя подъемниками и широкими, всегда готовыми распахнуться воротами. Над входом висела неброская, но сделанная на совесть вывеска: «СТО Миколы. Быстро и качественно».

Войдя внутрь, он привычным, почти ритуальным движением щелкнул выключателем. Флуоресцентные лампы моргнули раз-другой и зажглись, озарив резким белым светом его царство – царство чистоты, порядка и ума, которое он сам и создал своими руками. Воздух был насыщен знакомым, почти родным коктейлем запахов: бензина, машинного масла, резины и сладковатой, навязчивой отдушки освежителя.

Из небольшой, но мощной колонки на столе у компьютера полилась негромкая, мелодичная музыка – что-то из «Океана Эльзы», нейтральный, ни к чему не обязывающий фон, не раздражающий клиентов. На стене висел потрепанный временем, но любимый плакат с юмористическим изображением разобранного до винтика ВАЗ-2109, а рядом – новый календарь с видом на заснеженные, величественные Карпаты.

Первым делом он подошел к небольшой газовой горелке, стоявшей в углу на верстаке, и принялся за свой утренний ритуал – варку кофе в турке. Свежемолотые зерна, щепотка сахара, холодная вода из-под крана – движения его были отточены до автоматизма, до мышечной памяти. Пока кофе закипал, поднимая темную пенку, он успел проверить инструменты, разложенные по своим местам в идеальном порядке, и бросить быстрый, оценивающий взгляд на расписание на день, отмеченное на большом настенном планшете.

В этот момент во двор, пыхтя уставшим дизелем, закатился знакомый, исцарапанный городской жизнью «Фольксваген-Пассат» цвета мокрого асфальта. Из него вылез Семён, его постоянный клиент, таксист лет пятидесяти, с лицом вечного философа за рулем и в глазах – неизменной усталостью от дорог.

– Микола, привит! – Семён провел широкой ладонью по затылку, оставляя сальную полосу. – Слухай, у мене знову той стук на ливом… Ну ты знаешь, як завжды.

Николай, не поворачиваясь, снял с огня турку и разлил густую, ароматную, почти черную жидкость по двум небольшим стаканчикам. Подавая один Семену, он улыбнулся своей спокойной, открытой улыбкой:

– Привит, Семене! Так, знаю. Пидшипнык шаровый. Я вже на склади тоби новый зарезервував. Заизджав бы вчора – встиг бы до рейсу.

Семён взял стаканчик, благодарно хмыкнул и тяжело, от самого сердца, вздохнул:

– Та знав я… Дочка в универи затримала, гроши везе. Вси вони навчаються, а батьки працюють на ихне навчання.

Он достал из потрепанного чехла телефон и протянул Николаю, показывая фотографию. На экране улыбалась милая, ясноглазая девушка на фоне старинной, пропитанной историей львовской архитектуры.

– Ось, дивысь. У Львови, архитектуру вывчае. Краса!

Николай внимательно, не торопясь, посмотрел на фото, и его лицо смягчилось, стало каким-то домашним, теплым. В его глазах вспыхнула та самая, знакомая до боли отцовская гордость, которую он видел в себе, глядя на спящую Юлю.

– Молодец дивчина, – искренне, с одобрением сказал он. – Моя Юлька тоже туда хочет. Блогером там, чы шо…

– Та нехай вчиться, де хоче, – махнул рукой Семён, допивая кофе до дна. – Лышэ б миру було.

Эти простые, будничные слова повисли в прозрачном утреннем воздухе, тихие и бесхитростные, но именно в них была заключена вся суть той жизни, что они вели, того мира, что они для себя построили. Мир, покой и возможность чинить машины, растить детей, пить утренний кофе и не оглядываться на забор, не прислушиваться к отдаленному гулу.

А Николай вернулся к своему остывшему кофе, к знакомому, утешительному стуку молотка по металлу и к тихому, монотонному голосу Семена, рассказывающему очередную забавную историю из жизни таксиста. Солнце поднималось все выше, заливая щедрым светом его маленькое, честное, выстраданное царство, этот последний, хрупкий островок спокойствия и привычного труда перед надвигающейся, уже слышной на горизонте, бурей.

Солнечный луч, густой и тяжелый, как растопленное золото, медленно перетекал по бетонному полу мастерской, пока не уперся в днище приподнятого на подъемнике «Фольксвагена». Он выхватил из полумрака смотровой ямы две согнутые спины в синих спецовках. Николай, с длинной трещоткой в руке, с глухим, сочным хрустом завершал отворачивать последний, прикипевший болт.

Шаровый шарнир, с вытекшей из разорванного пыльника смазкой, с тихим, почти человеческим вздохом отделился от рычага подвески. Рядом, придерживая тяжелый узел, стоял Олег, его молодой помощник. Лицо парня, заросшее легким юношеским пушком, было искажено гримасой предельной концентрации; на лбу и висках выступили капельки пота, смешавшиеся с дорожками грязи и пыли, образовав причудливые разводы.

Весь их мир в этот момент сузился до этого стального сустава, до едкого, знакомого до боли запаха старого масла, солярки и химической отдушки «вэдэшки», до мерного, гипнотизирующего шипения пневматического гайковерта, доносившегося из глубины цеха.

– Микола Иванычу, а почему оно всегда стучит именно у таксистов? – Олег, не в силах больше держать в себе вопрос, который, судя по всему, крутился у него в голове с самого утра, наконец разжал губы, и слова полились тихо, прерывисто. – У Игоря с пятого двора… Как будто закон таков. Не выходить ни одного месяца.

– Потому что они, Олежа, не ездят, а работают. – Николай не поднял головы, продолжая скоблить посадочное место от старой, засохшей грязи. Его голос прозвучал глуховато, будто бы отражаясь от массивной конструкции подъемника. Он на мгновение замолк, ловко вставляя на место новый, блестящий свежей смазкой шарнир. Его пальцы, грубые и короткие, двигались с удивительной точностью. – У них каждый день – тысяча выбоин, ям и резких торможений. Вин и везет людей, и везде их проблемы, и везде место, которое понемногу разваливается. Машина все это почувствует. Словно живая. – Принялся рассуждать Николай на местном диалекте. – Мотор стонет, подвеска скрежещет, а руль бьет в руки при каждой трещине в асфальте… А вот шаровые… первые не выдерживают. Как и человек.

Он наконец оторвался от работы и посмотрел на парня поверх очков, и в его глазах, обычно ясных и спокойных, мелькнула тень чего-то большего, чем просто ремонт машины. Это была какая-то глубокая, выстраданная уверенность.

– Если вокруг одни выбоины, – тихо, почти назидательно добавил он, – то рано или поздно и в человеке застучит. Все начинает ломаться с середины и получается надо умудриться видеть выбоины даже там, где их нет.

Олег кивнул, впитывая не только техническую, но и сгусток этой странной, бытовой философии. Потом его лицо озарила новая, внезапная мысль, и он, словно оправдываясь, улыбнулся.

– Зрозумило… А от на тому «Москвичи», що минулого тыжня був, того дида… Та там же все розбите було, до останнього вентыка! А воно ихало. И ще як ихало!

Николай усмехнулся, и все его крупное, открытое лицо смягчилось, прорезалось лучистыми морщинами у глаз. Он отложил трещотку, тщательно вытер руки о ветошь, висевшую у него на плече, и его взгляд стал немного отрешенным, будто он видел не грязный цех, а что-то другое.

– Так-то «Москвич», – произнес он с какой-то ностальгической, почти отеческой нежностью в голосе. – Вин и з заводу розбитый. Але в нього душа е. Проста, зроблена з того, що було. Як ота гайка. – Он наклонился, поднял с пола старую, проржавевшую насквозь гайку, покрутил ее в своих черных от мазута пальцах. – Гола функция. Без зайвых вытонченостей. Ничего лишнего. Не те, що ци нымцы… – Он с легким, почти незаметным пренебрежением, но беззлобно, стукнул костяшками пальцев по алюминиевому, инженерно-совершенному кожуху двигателя «Фольксвагена». Звук получился глухой, невыразительный. – У них все заховано, все по схемах, до останнього датчыка. Суха математика. А душы – нэма. Мотор працюе, а серця не чути. Шум, и бильше ничого.

Он взял новую шаровую опору, и с привычной, почти танцевальной легкостью начал вживлять ее в сложный организм подвески. Его руки, могучие, с проступающими венами, с коротко остриженными ногтями, въевшимся навсегда машинным маслом, были полны не грубой силы, но скульптурной точности. Каждое движение было выверено до миллиметра, каждая подача инструмента – рассчитана вовремя.

Для него это был не просто ремонт, это был диалог, таинство. Диалог с металлом, с инженерией, с той самой душой, которая, как он упрямо верил, таилась в каждом, даже самом старом и разбитом железе. В этом диалоге, в этом святилище запахов и звуков, не было места большой политике, громким словам и тревогам из новостей.

Здесь были только кочки, которые предстояло объехать, и стуки, которые нужно было вовремя услышать, пока не стало слишком поздно, пока тихий скрежет не превратился в оглушительный лязг рвущегося металла. А за стенами гаража медленно плыл в зное обычный день, и где-то там, в вышине, парил ястреб, высматривая добычу в придорожных бурьянах.

Внезапно, без предупреждения, тишину утра разорвал низкий, уверенный рык мотора, и в солнечные ворота СТО, медленно и величаво, как корабль, вплыл брутальный Jeep Wrangler цвета хаки. Он был не новым, но содержался с педантичной, почти армейской аккуратностью. Каждый дюйм его оливковой брони лоснился от свежей полировки, массивные внедорожные колеса были чисты даже в протекторах, и вся его стать дышала не показной роскошью, но сдержанной, функциональной силой. Он замер посреди двора, словно хищник, оценивающий территорию, и лишь тогда заглох двигатель.

Из него вышел мужчина. Лет сорока, не больше. Подтянутый, в темных джинсах неизменно дорогой марки и простой серой футболке, сидевшей на нем так, что было видно – она не просто куплена, а подобрана со вкусом. Его движения были плавными, лишенными суеты, а взгляд – цепким, спокойным, всевидящим. Он не просто окинул взглядом территорию, мастерскую, развешанные инструменты – он ее сканировал, взвешивал, оценивал. И в его глазах, наконец, мелькнуло молчаливое, но безоговорочное одобрение. Здесь царил порядок.

Он подошел к Николаю, который как раз вытирал руки о ветошь, и его голос прозвучал ровно, без малейшей подобострастности или высокомерия, голос человека, привыкшего говорить на равных.

– Добрый день, – начал он, и Николай отметил про себя чистоту его украинского, лишенного местечкового акцента. – Чую, тут наилучший мастер. Це про вас?

Николай, не отводя взгляда, закончил вытирать руки. В его позе, в легком наклоне головы, читалась не настороженность, но здоровый, профессиональный скепсис. Ко всем новым клиентам он присматривался.

– Ну, я не знаю, кто там что слышал, – ответил он, также по-украински, но с той самой мягкой, живой интонацией, что отличала местную речь. – Что сломалось – починю. Что случилось?

Мужчина кивнул, как бы принимая правила игры. Он представился коротко и твердо: «Богдан», а затем так же кратко и дельно объяснил проблему с подвеской, рассказывая, что возит по селам старинные книги для библиотек, для возрождения культурной памяти.

– Подвойный кардан, – сказал он, четко выговаривая технический термин. – Гудит, знаете, такой низкий гул, набирает обороты. Возим с ребятами старинные книжки по селах, для библиотек. Восстанавливаем фонды, пока еще не все забыли. Дороги, знаете… – Он развел руками, и в этом жесте была целая история о разбитых проселках, глухих деревнях и их угасающей культуре.

Легенда звучала благородно, правдоподобно и вызывала непроизвольное уважение. Николай молча подошел к Jeep, присел на корточки и заглянул под раму. Его взгляд, привычный к подобным диагнозам, сразу же нашел проблему.

– Так, бачу, – констатировал он, поднимаясь. – Люфт есть, и немаленький. Сальники подтекают. Работа не на пять хвилин. Придется снимать, разбирать, смотреть. Можете залишить. За два дни, максимум три, зроблю.

– Чудово, – Богдан не стал торговаться или выпрашивать скидку. Его удовлетворение было деловым и безэмоциональным. – Я тогда пойду, дел в городе много. Оформлять ничего не нужно? Предоплату?

– Потом, когда зроблю, – отрезал Николай. – Сначала работа, потом деньги.

Богдан снова кивнул, и в его глазах мелькнула тень уважения. Он уже развернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился, обернулся и с легкой, почти незаметной усмешкой тронул себя за висок.

– А знаете, – он вдруг перешел на чистый, свободный русский, и это прозвучало так же естественно, как до этого украинский. – Извините, конечно. Просто вся эта показная «ридная мова» … Плюнуть хочется. Я всю жизнь в Киеве прожил, все вокруг всегда по-русски говорили. И дома, и на работе. И сейчас, хоть он и стал для некоторых «языком врагов», давайте уж по-простому, по-человечески. А то я там в селах, с бабушками-дедушками, бывает, такое невольно выдумаю, слов таких нахватаюсь, что потом самому смешно. Лучше уж без этого цирка.

Он говорил это без вызова, без агрессии, с какой-то усталой, бытовой откровенностью человека, которому надоело носить маску. И в этой внезапной искренности было больше убедительности, чем в любой идеологической тираде.

Николай смотрел на него несколько секунд, оценивая. Потом уголок его рта дрогнул в подобии улыбки. Он не был ярым сторонником чего бы то ни было, он был мастером. А с мастером лучше говорить на том языке, на котором удобнее.

– Да без разницы, – пожал он плечами, тоже переходя на русский. – Мне хоть на китайском, лишь бы стучало понятно. Кардан – он и в Африке кардан. Понял вас. Оставляйте ключи, в четверг будет готово.

– Договорились, – Богдан достал из кармана ключи и протянул их Николаю. Его рука была твердой, хватка – уверенной. – Я заеду. Спасибо, что поняли.

Он развернулся и тем же ровным, энергичным шагом направился к выходу со двора, где его ждала попутная машина, подъехавшая почти бесшумно. Николай проводил его взглядом, перекладывая в руке холодные ключи от Jeep. Странный тип. Деловой, четкий, но в его спокойной силе чувствовалось что-то еще. Что-то, что не вписывалось в образ скромного благотворителя, развозящего книги.

Что-то тяжелое и основательное, как сам этот оливковый внедорожник, стоящий теперь в его цеху. Николай потряс головой, отгоняя ненужные мысли. Какая разница? Работа есть работа. Он повернулся к верстаку, к привычным инструментам, к своему миру запахов и звуков, в который только что ворвалась первая, едва слышная трещина.

В течение следующих двух дней оливковый Wrangler стоял в углу мастерской, молчаливый и внушительный. Николай несколько раз подходил к нему, начинал диагностику, но всякий раз откладывал работу на потом, словно оттягивая момент настоящего погружения в этот автомобиль, который с самого начала вызывал у него смешанные чувства.

Было в этой машине что-то чужеродное, не вписывающееся в привычный ряд иномарок и отечественных авто, которые он чинил изо дня в день. Наступил вечер второго дня. Основные клиенты разъехались, Семён забрал свой отремонтированный «Пассат», Олег умотал на свидание, косился на часы последний час. В мастерской воцарилась непривычная тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем настенных часов и отдалённым лаем собаки где-то в посёлке.

Николай, оставшись один, наконец, решил заняться Wrangler. Он завёл его, прислушался к работе двигателя – ровный, мощный рокот, никаких посторонних шумов. Затем заглушил и, открыв водительскую дверь, скрипнувшую тугими, неразработанными петлями, уселся в кожаное кресло, чтобы оценить обстановку изнутри. Салон пахнет новым пластиком, кожей и едва уловимым ароматом дорогого парфюма – ничего общего с затхлостью и крошками старого такси.

Он провёл рукой по рулю, осмотрел панель приборов. Всё было в идеальном порядке, слишком стерильно, как в машине с салона. Его взгляд упал на узкую щель между центральным подлокотником и сиденьем пассажира. Там, почти невидимо, торчал уголок блокнота, с обложкой из чёрного, кожзаменителя.

«Забыл», – мелькнуло у Николая. Он потянулся и вытащил блокнот. Неказистый, с резинкой, облегающей обложку. Богдан, судя по всему, человек педантичный, вряд ли стал бы оставлять что-то важное. Наверняка какие-то заметки по книгам, контакты библиотекарей.

Машинально, почти не думая, он снял резинку и раскрыл блокнот и застыл. Никаких списков книг. Никаких фамилий или телефонных номеров. На первой же странице его взору предстала чёткая, выполненная уверенной рукой схема, напоминающая план какого-то здания или, скорее, укреплённого пункта.

Угловатые прямоугольники, вероятно, обозначавшие строения, соединённые линиями ходов сообщения, стрелками указаны секторы обстрела. По полю были разбросаны аббревиатуры, ничего ему не говорящие: «ТУК», «УТК», «ОП». На следующей странице – наброски, похожие на стрелковые ячейки и позиции для миномётов, с пометками «сектор Д» и «прикрытие».

Николай, сам того не замечая, задержал дыхание. Он листал страницу за страницей, и тревога в его груди сгущалась, превращаясь в тяжёлый, холодный ком. Это не имело ничего общего с краеведением или библиотечным делом. Это были военные схемы. Тактильные зарисовки. Инструкции.

Из разворота выпала закладка – небольшой картонный трезубец, национальный символ, а под ним – патриотический слоган, отпечатанный жирным шрифтом. Всё вдруг встало на свои места, обретая зловещую ясность. В этот момент скрипнула дверь мастерской. Николай вздрогнул и резко, почти инстинктивно, захлопнул блокнот, прижав его к груди.

– Микола Иванычу, я забыл куртку! – послышался голос Олега. Парень, вернувшийся, запыхавшийся, остановился в недоумении, увидев бледное, напряжённое лицо наставника. Его взгляд упал на чёрный блокнот в руках Николая. – А що це таке? «Какой-то чертеж?» —произнёс он по-украински, делая шаг вперёд из простого любопытства.

Николай вскочил с сиденья, заслонив собой блокнот. На его лице застыла смесь испуга, любопытства и внезапно нахлынувшей ответственности.

– Не твое дело! – Отрезал он резче, чем планировал. – Человек ошибся, забыл, поэтому надо вернуть.

Олег, молодой и глупый, не унимался, его распаляла тайна, он почувствовал в воздухе привкус чего-то запретного, настоящего.

– А може, це шпигун? – рассмеялся он, подмигивая. – Ну, типа, под прикрытием. Прямо как в кино!

– Перестань! – Николай сурово нахмурился. Его пальцы так сильно сжали кожаную обложку, что побелели костяшки. Внутри всё переворачивалось. Шпион? Нет, не похоже. Это было что-то другое. Что-то более серьёзное и страшное. – Может краевед какой? – он сделал паузу, глядя прямо в глаза Олегу, – не наше це дило. Чуешь? Абсолютно не наше. Забудь, що бачив.

В его тоне прозвучала такая неподдельная, стальная серьёзность, что улыбка с лица Олега мгновенно сошла. Он кивнул, смущённый, пробормотал «ладно» и, схватив свою забытую куртку, поспешно ретировался.

Николай остался один в гулкой тишине мастерской. Он медленно разжал пальцы и снова посмотрел на блокнот. Теперь он лежал на его ладони, словно раскалённый кусок железа. Простая тетрадь, а вес её казался неподъёмным.

Он снова открыл её, но теперь не как человек случайно обнаруживший блокнот, а как пытающийся разгадать шифр, понять, в какую историю он только что впутался. Он вглядывался в эти схемы, в эти непонятные аббревиатуры. «ТУК» – может, тактическая группа? «УТК» – учебно-тренировочный комплекс? Его мозг, привыкший к чертежам и схемам подключения двигателей, отчаянно пытался применить свою логику к этим чуждым диаграммам.

И этот тризуб… Закладка была новая, яркая, пахла типографской краской. Она была не памятным сувениром, а символом веры, идеологическим мечом, воткнутым в страницы сухой, военной науки.

Он вспомнил Богдана. Его спокойную уверенность, его прямой взгляд, его странный переход с официального украинского на простой русский. Это была не слабость, не уступка. Это была манипуляция. Тактический ход, чтобы вызвать доверие, показаться «своим парнем» и он, Николай, купился на это. Грубая, но эффективная легенда для человека, который явно возил нечто иное.

Николай подошёл к своему верстаку, заваленному инструментами, и сел на табурет. Он положил блокнот перед собой. Возвращать? Безусловно. Но что это будет значить? Он посмотрит в глаза Богдану и вернёт ему эту… эту инструкцию по войне? Признается, что видел? А что, если Богдан – не просто энтузиаст, а кто-то более серьёзный? Что, если этот блокнот – улика, а его владелец не станет церемониться с тем, кто в курсе его секрета?

Мысли путались, страх боролся с любопытством, а где-то глубоко внутри, в самых потаённых уголках души, начинало шевелиться странное, запретное чувство – интерес. Не к политике, нет. Он всегда был далёк от неё. Интерес к тайне, к опасности, к тому, что его размеренная, предсказуемая жизнь вдруг оказалась на грани чего-то большого и страшного. Он провёл рукой по лицу. Нужно звонить. Сообщить, что нашёл.

Сказать это спокойно, без эмоций: «Богдан, вы у меня блокнот забыли. Заезжайте, заберёте». Николай достал телефон. Его палец завис над экраном. А если не звонить? Если «забыть» его в машине, сделать вид, что ничего не видел? Отстраниться, как он всегда это делал.

Николай решил, что поздно прятаться, ведь он уже посмотрел блокнот. Это знание, как червь, начало точить его изнутри. Он сидел в своей мастерской, среди привычных запахов машинного масла и металла, а перед ним на верстаке лежал тихий ужас, облачённый в чёрный блокнот и этот ужас медленно, неумолимо менял всё вокруг.

Следующие три дня тянулись мучительно долго. Оливковый Wrangler стоял в углу мастерской, и Николай не мог заставить себя прикоснуться к нему. Он занимался другими заказами, но мысли его постоянно возвращались к чёрному блокноту, который он теперь хранил запертым в своём личном металлическом шкафчике вместе с документами. Он несколько раз перечитывал записи, пытаясь понять их смысл, и с каждым разом тревога лишь нарастала.

На четвертый день, ближе к вечеру, во двор СТО с шинами въехал новый, свежий Land Cruiser чёрного цвета. Из него вышел не Богдан, а другой мужчина – коренастый, с коротко стриженной щетиной на голове, в спортивной куртке и штанах-карго. Его лицо было непроницаемым, а движения – резкими, отрывистыми. Он сразу направился к Николаю, который как раз заканчивал работу с выхлопной системой старой «Таврии».

– Ты Микола? – спросил мужчина, его голос был низким и хриплым.

– Я, – ответил Николай, откладывая инструмент. – Чем могу помочь?

– Я приехал за машиной Богдана, точнее за одной его вещью. Говорил, забыл тут блокнот.

Николай почувствовал, как у него похолодели руки. Он кивнул в сторону Wrangler.

– Машина там, смог сделать что-то временное. Мы собирались поставить новый карданный вал жду, задержали на складе. А блокнот… да, находил.

Он медленно подошёл к своему шкафчику, чувствуя на себе тяжёлый взгляд незнакомца. Достал блокнот и протянул ему. Мужчина взял его, быстрым движением сунул во внутренний карман куртки, даже не взглянув.

– Почему машина не готова? – спросил он, и в его тоне сквозило недовольство.

– Ездить можно ещё пару тысяч километров, я поставил что было можно из бэушного, так как полагал, что Богдан появится раньше. Киевские поставщики заявили месяц срок поставки запчастей. Сказал же. Не я виноват, поставщики тянут.

В этот момент во двор снова въехал Land Cruiser, но уже другой, и из него вышел Богдан. Он выглядел так же спокойно и собранно, как и в прошлый раз. Его взгляд скользнул по своему помощнику, затем по Николаю, и он едва заметно кивнул.

– Всё в порядке? – спросил он, подходя.

– Говорит, запчастей нет, – буркнул коренастый мужчина.

Богдан махнул рукой.

– Ничего страшного, для меня главное – нашёлся. – Он повернулся к Николаю и взял у него из рук блокнот, который тот всё ещё держал. – Дякую, – сказал он на украинском, и его голос был тёплым и благодарным. – Дюже важливий нотатки. Ви ж розумиете…

Николай, глядя ему прямо в глаза, кивнул. Взгляд его был твёрдым, но внутри всё сжималось от напряжения.

– Я ничего не видел, – чётко произнёс он. – Машина готова, проверяйте. Точнее, почти готова, я жду подшипники.

Богдан улыбнулся, словно они оба были участниками некой тайной игры, правила которой ему одному ведомы. Он достал из портфеля конверт с деньгами, отсчитал нужную сумму за ремонт, а сверху положил ещё одну, хрустящую купюру достоинством в пять тысяч гривен.

– Это за молчание. – пробормотал он, уже по-русски. – Вы человек дела, Николай, а я это ценю. Сейчас таких мало, все ноют, что страна плохая, что всё пропало, а сами ничего делать не хотят. Сидят, сложа руки, и ждут, когда за них кто-то всё решит.

Николай взял деньги, ощущая странную смесь унижения и гордости. С одной стороны, это была взятка за молчание, с другой – признание его профессионализма.

– Я свою работу люблю! – Ответил он, немного смущённый, но польщённый. – И делаю её хорошо.

– Это видно, – Богдан одобрительно кивнул. – Знаете, мы, бывает, проводим встречи… Неформальные. Для таких же, как мы, предпринимателей, людей дела. Про то, как выживать в этих условиях, как помогать друг другу, как отстаивать свои интересы. Без политики, чисто практика. Заходите как-нибудь, выпьем кофе и обсудим. Я это говорю только потому, что вы мне симпатичны.

Он протянул Николаю простую белую визитку. На ней не было ни должности, ни названия компании – только имя «Богдан» и номер телефона.

Николай взял визитку, положил её в карман спецовки.

– Посмотрим! – Уклончиво сказал он. – Времени свободного мало.

– Я понимаю. – Богдан улыбнулся. – Прошу только подумайте. Порой одного правильного знакомства достаточно, чтобы открыть новые возможности. Мы, например, не только книги возим. Иногда приходится и.…, скажем так, участвовать в акциях по защите своего города. Недавно, к примеру, помогли кое-кому понять, что не стоит воровать гуманитарку для беженцев. Урок был наглядным.

Он сказал это почти небрежно, но в его словах прозвучала сталь. Николай понял намёк. Это была не просто благотворительность. Это была сила. Сила, которая действует.

Богдан попрощался и уехал вместе со своим угрюмым спутником, оставив Николая наедине с тяжёлыми мыслями и хрустящей купюрой в кармане.

Прошло две недели. Николай поехал в Киев за редкими запчастями для иномарки, которые нельзя было найти в его городке. Дела были закончены быстрее, чем он планировал, и у него осталось несколько свободных часов. Решив отдохнуть перед дорогой, он зашёл в неприметный пивной бар недалеко от железнодорожного вокзала. Бар был полупустым, пахло хмелем и жареным арахисом.

Он заказал кружку темного пива и устроился в углу, упираясь спиной в прохладную стену. Он собирался просто посидеть в тишине, но судьба распорядилась иначе. Через пятнадцать минут дверь бара открылась, и внутрь вошёл Богдан. Он был один. Его взгляд скользнул по залу и остановился на Николае. На его лице появилась лёгкая улыбка узнавания.

– Николай! Какие судьбы! – он подошёл к его столику, не дожидаясь приглашения. – Можно присоединиться?

Николай, застигнутый врасплох, лишь кивнул. Сомнительная удача. Богдан заказал себе пива и сел напротив.

– По делам в столице? – спросил он непринуждённо.

– Запчасти, – коротко ответил Николай.

– А я на совещании был, – Богдан отпил из своей кружки. – Скучная бюрократия. Рад случайности. Как ваши дела? Мастерская процветает?

– Терпимо, – сказал Николай. Он чувствовал себя скованно. Разговор давался ему с трудом. Богдан же, напротив, был разговорчив и обаятелен. Он говорил о бизнесе, о трудностях, о том, как важно в наше время держаться вместе, «своих» иметь в кругу.

Он заказал ещё пива, для Николая тоже, несмотря на слабые попытки отказа. Алкоголь постепенно делал своё дело. Напряжение начало спадать. Николай, обычно сдержанный, стал разговаривать свободнее. Он жаловался на нерадивых поставщиков, на вечно недовольных клиентов, на растущие налоги. Богдан внимательно слушал, кивал, вставлял меткие замечания.

– Вот видите, – сказал Богдан, когда Николай закончил свою тираду. – Мы все в одной лодке. И плыть по этому бурному морю в одиночку – верный способ утонуть. Нужна команда. Нужны люди, которые прикроют твой тыл.

– А где таких найти? – мрачно спросил Николай, уже изрядно выпивший. – Все сами за себя.

– Есть такие, – загадочно улыбнулся Богдан. – Я, например. И мои товарищи. Мы не бросаем своих. Помогаем и советом, и делом. Если, конечно, человек наш.

Он посмотрел на Николая оценивающе. В баре стало шумнее, но их уголок погрузился в напряжённую паузу.

– Я не о политике, – пробормотал Николай, отводя взгляд.

– А кто о ней говорит? – мягко возразил Богдан. – Речь о выживании. О том, чтобы защитить то, что ты построил. Свою семью. Свой бизнес. Свою землю. Это разве политика? Это здравый смысл.

Николай молча кивнул. В его голове, затуманенной пивом, мысли путались. Одинокое плавание… Команда… Защита… Слова Богдана ложились на благодатную почву усталости, разочарования и смутного страха за будущее.

– Подумайте, Николай, – Богдан допил своё пиво и встал. – Серьёзно подумайте. Мой номер у вас есть. Звоните, когда будет готовы поговорить по-настоящему. Не пожалеете.

Он похлопал Николая по плечу, оставил на столе деньги за выпивку и вышел из бара, растворившись в вечернем Киеве.

Николай сидел ещё долго, глядя в пустую кружку. Визитка в его кармане будто жгла его. Он понимал, что переступил некую невидимую черту. Случайная встреча в баре была не такой уж и случайной. Его осторожно, но настойчиво втягивали в какую-то игру. И самое страшное было то, что часть его самого, уставшая и озлобленная, уже готова была принять правила этой игры.

***

Двухкомнатная квартира Андрея и Кати на третьем этаже панельной пятиэтажки в Донецке мало походила на уютное гнездышко. Скорее, это был временный плацдарм, форпост, с которого они вели свое молодое наступление на жизнь. В прихожей, на старой вешалке, соседствовали его потертая кожанка и ее элегантное пальто, купленное еще в Киеве в счастливые, беззаботные времена. Воздух пахнет гречневой кашей, пылью и едва уловимым запахом жженой пластмассы – шлейф, тянувшийся за Андреем с его работы.

Сам Андрей, высокий, чуть сутулый, с умными, быстрыми глазами за очками в тонкой металлической оправе, уже был на ногах. Он стоял на коленях перед открытой панелью системного блока, запустив внутрь руку с отверткой. Рядом, на табуретке, дымилась кружка с чаем. Он не просто завтракал – он совмещал прием пищи с диагностикой.

– Андрюша, ну сколько можно! – из кухни донесся голос Кати. Она появилась в дверях, стройная, с лицом, на котором усталость уже начала прорисовывать первые легкие тени, несмотря на молодость. В руках она держала две тарелки с дымящейся гречкой. – Ты либо чини, либо ешь. Так и желудок испортишь, и материнскую плату спалишь.

– Сейчас, котёнок, секундочку, – пробормотал он, не отрываясь от платы. – Конденсатор тут подозрительный. Сейчас заменю, и будет нам счастье.

Катя покачала головой, поставила тарелки на обеденный стол, застеленный простой клеенкой. Их столовая была и гостиной, и рабочим кабинетом. На книжных полках, ломящихся от технической литературы и классической русской прозы, стояли коробки с проводами и жесткими дисками. На стене висел постер с видом на море – Алушта, где они провели медовый месяц. Сейчас это казалось другой жизнью.

Она подошла к нему, присела рядом, и ее пальцы нежно перебрали его взъерошенные волосы.

– Хоть бы позавтракал нормально. Опять весь день на ногах, а у тебя там только чипсы да кола.

Андрей наконец оторвался от системника, вставил на место боковую крышку и поднялся. Он улыбнулся ей, и в его глазах на мгновение исчезла вечная тень озабоченности.

– Ладно, ладно, сдаюсь. Гречка – сила.

Они сели за стол. За окном, в сером утреннем небе, плыли тяжелые облака. Где-то вдали, за пределами города, пророкотал гул, низкий и протяжный. Оба на секунду замерли, ложки застыли в воздухе. Потом гул стих, и они, не глядя друг на друга, продолжили завтрак.

– Снился опять этот сон, – тихо сказала Катя, разминая вилкой кашу. – Что мы на море. И так тихо… только волны.

Андрей протянул руку через стол, накрыл ее ладонь своей.

– И будем. Обязательно. Вот только с этой партией разберемся, немного поднимемся, и махнем куда-нибудь. В Крым. Или в Сочи.

Он говорил это с такой уверенностью, словно не видел каждый день по телевизору сводки, словно не слышал этих отдаленных раскатов. Он должен был быть для нее скалой, опорой. Ее родители уехали в Россию еще полгода назад, умоляя и ее последовать за ними. Но она осталась с ним. Здесь, в этом городе, который медленно, но, верно, менялся, становясь все более чужим и напряженным.

– На работе сегодня много? – спросила она, меняя тему.

– Да, как всегда. Максим вчера завез ту самую партию. Будем тестировать, маркировать. Дядя Вася звонил, у него опять с интернетом проблемы. В общем, рутина.

– Рутина, – она усмехнулась. – При нашей-то жизни.

Через полчаса они уже выходили из подъезда. Андрей – с огромным рюкзаком, набитым инструментами и комплектующими, Катя – с элегантной сумкой через плечо, в которой лежали документы фирмы и ее планшет. Их офис-склад располагался в пятнадцати минутах ходьбы, в полуподвальном помещении бывшего советского НИИ. Вывеска была скромной, почти незаметной: «ЦИФРА», и ниже – «Компьютерная техника и ремонт».

Внутри царил тот самый творческий хаос, который так разительно отличался от стерильного порядка в гараже его брата. Воздух был густым и сладковатым от запаха нового пластика, припоя и пыли. Горы картонных коробок, некоторые уже вскрытые, некоторые – еще нет, образовывали настоящий лабиринт. Повсюду валялись обрывки пузырчатой пленки, которую молодой сотрудник Максим обожал хлопать.

На стеллажах, под самодельными табличками, лежали мониторы, системные блоки, клавиатуры и мыши. На единственном более-менее чистом столе, собранном из дверей и козлов, красовались несколько мощных игровых компьютеров с прозрачными стенками, внутри которых переливались разноцветные LED-лампочки.

Максим, парень лет двадцати, с лихорадочным блеском в глазах закоренелого геймера, уже был на месте. Он с почти религиозным благоговением вскрывал одну из коробок.

– Босс! Катя! Смотрите! – он вытащил из антистатического пакета видеокарту, массивную, с тремя вентиляторами. – Это же… это же золотые слитки, ей-богу! Я в жизни столько сразу не держал! Это же RTX 4090! Мечта!

Андрей подошел, снял рюкзак и довольно ухмыльнулся. В этом хаосе, среди этих коробок и проводов, он чувствовал себя как рыба в воде. Это был его мир, который он строил с нуля.

– Не держал и не держи, Макс, – сказал он, беря у него из рук драгоценную плату. – Стоит тебе один уголочек поцарапать – твоя зарплата за полгода останется лишь красивым воспоминанием на нашем с Катей банковском счете. Так что аккуратнее, как с младенцем.

– Да я в перчатках! – засмеялся Максим. – Слушай, а одну можно в тестовый стенд поставить? Ну, чтобы клиенты заходили и обалдевали от мощи? Сразу пять мониторов подключим, Crysis запустим!

– Можно, – разрешил Андрей. – Но только под замок. И играть – строго после работы. Понял? Это не игрушка. Это, как ты правильно заметил, инвестиция. Очень серьезная.

В этот момент он поймал на себе взгляд Кати. Она стояла у входа, разбирала почту, но смотрела не на счета, а на него. В ее глазах была смесь гордости за него, за их общее дело, и той самой, глубоко запрятанной тревоги. Она видела, как он оживал здесь, среди этих микросхем, и, возможно, боялась, что этот хрупкий мир из картона и кремния однажды рухнет под грузом внешних обстоятельств.

Внезапно дверь в помещение скрипнула, и внутрь, робко переступая порог, заглянул пожилой мужчина в поношенной куртке – тот самый «дядя Вася».

– Мальчики, здравствуйте… – начал он, снимая кепку. – Опять у меня этот интернет… Пропадает, понимаешь…

Андрей обменялся с Катей быстрым взглядом: «Рутина», сказал он ей утром, но в этом была вся их жизнь. Хрупкая, нервная, но их собственная. И они изо всех сил старались ее удержать, пока за окном сгущались тучи.

Катя осталась одна в главном помещении офиса, слушая, как за дверью на складе стихают шаги Андрея и Максима. Тишина, опустившаяся после их ухода, была звенящей и тяжёлой. Она медленно обвела взглядом царящий вокруг хаос. Горды коробок, паутина проводов на столе, тонкий слой пыли на мониторах, стоящих штабелями у стены. Этот хаос был отражением их жизни – беспорядочной, нервной, но наполненной смыслом и общим делом.

С глубоким, почти бессознательным вздохом она направилась к небольшой подсобке, где хранились немногочисленные хозяйственные принадлежности. Достала чистую, мягкую тряпку и бутылку с антистатическим спреем. Возвратившись, она начала с методичным, почти медитативным упорством протирать экраны мониторов. Каждое движение было точным, выверенным. Под слоем пыли проступала хрупкая электронная красота. В этом простом, почти бытовом действии был её крошечный вклад в их общее дело, её попытка привнести хоть каплю привычного, домашнего уюта в это сугубо мужское, технологичное пространство.

Она двигалась от стола к стеллажам, и вот уже все мониторы сияли чистотой. Тогда она принялась аккуратно смахивать пыль с клавиатур, перекладывать стопки бумаг, сгребать в мусорное ведро обрывки упаковочной ленты. Эта работа успокаивала, позволяла упорядочить не только вещи, но и собственные тревожные мысли. Наконец, когда в её зоне видимости воцарился относительный порядок, она подошла к Андрею.

Он стоял, склонившись над своим собственным компьютером, на экране которого бежали строки программного кода. Его лицо в синеватом отсвете монитора казалось уставшим и сосредоточенным одновременно. Катя положила ладонь ему на плечо, и он вздрогнул, вынырнув из цифрового океана.

– Андрюша, – начала она тихо, почти шёпотом, бросая взгляд на дверь склада, откуда доносились приглушённые голоса Максима и водителя. – Ты вчера опять поздно вернулся. Очень поздно. И опять эти… эти стрельбы где-то на окраинах. Слышно было, хоть и далеко. Я не спала. Всё ворочалась, ждала.

Андрей обернулся, и его лицо смягчилось. Он обнял её за талию, притянул к себе, пытаясь шутить, но в его улыбке не было прежней беззаботности.

– Спокойно, котёнок, – произнёс он, гладя её по спине. – Это же Донецк. Тут либо салюты по праздникам, либо гром, либо… ну, сама знаешь. Привыкнешь со временем. Ничего страшного.

– Не хочу я привыкать! – вырвалось у неё с внезапной горячностью, и она выскользнула из его объятий. Её глаза блестели. – Не хочу привыкать к тому, что нужно вздрагивать от каждого хлопка и прислушиваться, салют это или нет! Я не могу так жить, Андрей!

Она отвернулась, сглотнув комок в горле, и несколько секунд в комнате стояла напряжённая тишина, нарушаемая лишь гудением системных блоков.

– Мама утром звонила, – наконец тихо сказала Катя, уже не глядя на него. – Из Ростова. Опять предлагает пожить у них. Говорит, что сейчас многие уезжают, что квартира свободная, что… что здесь опасно. Очень настаивала.

Лицо Андрея стало серьёзным, каменным. Он откатил своё кресло от стола и провёл рукой по волосам.

– Катя, мы это уже обсуждали. Не раз. Я не могу вот так всё бросить. Бросить бизнес, который мы два года с нуля поднимали, вкладывали в него всё – деньги, силы, нервы. Это же наше будущее. И этот дом… наша квартира. Это наше. Бежать при первой же опасности? Словно мы какие-то крысы с тонущего корабля?

– Опасность уже не первая, Андрей! – Она повернулась к нему, и в её глазах стояли слёзы. – Она уже давно не первая! Сначала эти блокпосты, потом эти «патриоты», которые клеят нам ярлыки, потом эти постоянные разговоры о мове, о том, что мы «не те» …, а теперь вот и стрельба. Я.… – голос её дрогнул, – я просто боюсь за нас. За тебя. Я не хочу терять тебя из-за какого-то упрямства!

В этот самый накалённый момент дверь в офис скрипнула, и на пороге показался Максим.

– Босс, там отправка, всё готово, но водитель просит тебя, хочет кое-что уточнить по накладным.

Андрей кивнул, его взгляд на секунду задержался на лице Кати, полном страха и мольбы.

– Хорошо, Макс, я сейчас. – Он встал, его взгляд снова стал деловым и собранным. – Катя, нам нужно позже спокойно поговорить. Я понимаю твои страхи. Но не сейчас, хорошо?

Он вышел, и Катя осталась одна посреди наведённого ею порядка, чувствуя, как тревога снова сжимает её сердце холодными тисками.

Не успела она перевести дух, как дверь снова открылась, и в офис, робко переступая порог, заглянул пожилой мужчина. Это был тот самый «дядя Вася», их постоянный клиент. Лицо его было испещрено морщинами, в руках он сжимал старенький системный блок, с трудом неся его перед собой.

– Здравствуйте, молодой человек… девушка, – поправился он, увидев Катю. – Помогите, ради бога. У меня внук в компьютер этот самый играет, а у него что-то с «видюхой» … Потухло всё и не включается. Смотрю, у вас тут самые умные, самые грамотные. Может, почините?

Катя, взяв себя в руки, вежливо улыбнулась.

– Конечно, разберёмся. Андрей сейчас занят, но Максим вам поможет. Максим!

Молодой сотрудник появился в дверях, и Катя жестом передала ему клиента. Пока Максим, усадив дядю Васю за тестовый стол, начинал вскрывать системный блок, старик, видимо, чтобы разрядить обстановку, заговорил с Катей, которая снова принялась за протирание пыли, чтобы хоть как-то занять себя.

– Да он, внук-то мой, в Лимане сейчас, – с гордостью и одновременно грустью в голосе сказал дядя Вася. – В армии. Служит. Пишет, что холодно там, сырость. Я ему хочу хоть как-то помочь, поддержать, понимаете? Может, новенькую «видюху» ему прикупить, мощную, чтобы он знал, что дед о нём помнит, что дома его ждут… Чтобы отвлечься хоть немного, в игрушки свои поиграть.

Андрей, вернувшийся как раз в этот момент со склада, замер у входа, услышав эти слова. Его лицо стало непроницаемым. Он понимал всё с полуслова. Лиман… Армия… Его собственный брат, Николай, был по ту сторону этого невидимого, но ощутимого фронта. Продать современную видеокарту солдату ВСУ, который, возможно, целится в его же брата или в таких же, как он, жителей Донецка? Это было против всех его принципов, против самой его сути. Но он смотрел на старика – на его простые, рабочие руки, на его глаза, полные любви и заботы о внуке, и не мог его обидеть, не мог выплеснуть на него свою личную боль и политическую неприязнь.

Наступила неловкая пауза. Максим смотрел на босса, ожидая указаний. Катя замерла, понимая, какой внутренний конфликт бушует в её муже.

И тогда Андрей сделал шаг вперёд. Его лицо выражало спокойное сожаление.

– Знаете, дядя Вася, – сказал он мягко, но твёрдо, – именно эта модель, которую вы, наверное, имеете в виду, сейчас не в поставках. Гигантский дефицит по всей Украине. Цены на неё взлетели до небес, и достать её практически невозможно.

Лицо старика вытянулось, в глазах мелькнуло разочарование.

– Ох… А я-то думал…

– Но знаете что? – Андрей перевёл взгляд на Максима. – Давайте мы вам ваш системник почистим как следует, всё протестируем, все драйверы обновим. И сделаем мы это для вас абсолютно бесплатно. Пусть хоть так поработает, как новенький. А внук ваш вернётся со службы – здоровый, невредимый, – вот тогда и купите ему самую новую и крутую видеокарту. Будет у него на чём свои игры запускать. Договорились?

Дядя Вася смотрел на Андрея с немым удивлением, а затем его лицо озарила медленная, тёплая улыбка. Он понял. Понял не слова, а жест. Жест человечности.

– Спасибо вам, сынок, – прошептал он. – Большое спасибо… Очень вы меня выручаете.

Андрей кивнул и, отвернувшись, сделал вид, что погрузился в изучение бумаг на своём столе. Он не мог смотреть в благодарные глаза старика. Эта маленькая, тихая победа человечности над идеологией далась ему нелегко. И он снова почувствовал на себе взгляд Кати – теперь в нём читалась не только тревога, но и гордость, и понимание. В этом жестоком мире её муж старался оставаться человеком. И пока это было так, возможно, в их хрупком мире ещё оставалась надежда.

Офис погрузился в послеобеденную дремоту. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь полузапыленное окно-иллюминатор, выхватывал из полумрака медленно танцующие в воздухе пылинки. Где-то на окраине города приглушенно проработал отбойный молоток, а может, это было что-то иное – звук был привычным и уже не вызывал прежней тревоги. Андрей, распечатав очередную коробку с сетевым оборудованием, с наслаждением потянулся, заставив хрустеть позвонки. В эти редкие минуты затишья его империя хаоса казалась ему уютной и почти домашней.

И тут зазвонил его рабочий телефон. На экране загорелось знакомое имя – «Дима, Харьков». Андрей улыбнулся. Дима был его старейшим поставщиком, их деловые отношения давно переросли в нечто большее – в странную, дистанционную дружбу, скрепленную общим делом, общими проблемами и тысячами километров проложенных виртуальных и реальных маршрутов доставки.

Он щелкнул ответом, прижал трубку к уху и привычно облокотился о стеллаж с коробками. —Дима, привет! – голос его звучал радушно и немного устало. – Получил партию, спасибо огромное. С картами, я тебе скажу, просто золотое дно! Их уже через час после выкладки разобрали. Ребята в чате чуть не подрались за последнюю RTX. Давай документы на почту, я сегодня же оплату инициирую.

Он ожидал услышать в ответ такое же бодрое «отлично, Андрюх!» или очередную историю о мытарствах с таможней. Но в трубке повисла неловкая пауза. Андрей даже отнял телефон от уха, проверил, не прервалось ли соединение.

– Андрей… – голос Димы прозвучал неестественно напряженно и как-то отстраненно. – Дякую, що пидтвердили. Зараз… зараз видправлю вам на пошту вси необхидни документи… з фактурою на ваши… – Он запнулся, подбирая слова. – На ваши… вишукавчи послуги.

Андрей поморщился, будто уловил неприятный запах. —Какие такие «вишукавчи послуги»? – переспросил он, не понимая. – Дима, ты о чем? Мы же не парикмахерскую открыли. А, ты про «услуги» … – До него наконец дошло. Он фыркнул. – Дима, ты что, с ума сошел? Мы же с тобой на русском двадцать лет общаемся! На каком еще «вишукавчи»? Ты мне, как всегда, «услуги» и напишешь. Или у тебя там клавиатура сломалась, только украинские буквы печатает?

В трубке снова наступила тишина, на этот раз тяжелая и многословная. Андрей слышал, как Дима на том конце провода тяжело дышит.

– Андрей… – наконец выдавил поставщик, и его голос стал тихим, почти шепотом. – Ты не понял. Это… это новые правила. Сверху. Жесткие. «Державна мова». Ко всем контрагентам, без исключений. Мне уже… мне уже предупредили. Во избежание… ну, ты понимаешь. Проверки, штрафы. Я не могу…

Андрей слушал, и его лицо постепенно мрачнело. Он больше не улыбался. Он смотрел в одну точку перед собой, уставившись на яркую этикетку с изображением видеокарты. Слово за словом, фраза за фразой – и вот уже знакомый голос старого друга превратился в безличный инструмент передачи какого-то абсурдного, чуждого приказа. Он чувствовал, как по его спине пробегает холодок. Это было не просто неудобство. Это было вторжение. Грубое, бесцеремонное, ломающее годами налаженные связи.

– Понятно, – наконец произнес Андрей, и его собственный голос показался ему глухим и далеким. – Новые правила. «Державна мова». Хорошо, ладно… Буду иметь в виду. Да, кину все на… на «почту». Договорились. Все.

Он не стал говорить «до свидания». Просто нажал на красную кнопку и опустил руку с телефоном. Секунду он просто стоял, глядя в пустоту, с таким выражением лица, будто только что проглотил целый лимон, и тот застрял у него в горле, вызывая противную, терпкую горечь.

Его молчание и неестественная поза не ускользнули от Максима. Парень оторвался от пайки очередной платы и с любопытством посмотрел на босса.

– Что, шеф? – спросил он с легкой, едкой усмешкой. – И Дима теперь на мову перешел? Читал нам тут лекцию о «великом и могучем»? Скоро и мы с клиентами на «державной» общаться будем? «Добрый день, какая у вас проблемы с видеокартой?» – он передразнил высокий, нарочито правильный голос.

Андрей резко повернулся к нему. Его лицо, обычно спокойное, сейчас было искажено вспышкой настоящего, неподдельного гнева. Он не кричал, но его тихий, низкий голос прозвучал как удар хлыста.

– Никогда! – отрезал он, и каждое слово было отчеканено из стали. – Мой бизнес – мои правила. Мой город – мой язык. Хотят говорить на украинском – пусть едут в Киев, во Львов, там куча других фирм. Мы работаем на русском. Здесь. В Донецке. Это наш дом. И нам в нашем доме никто не будет указывать, на каком языке дышать.

Он умолк, тяжело дыша. Максим, смущенный и ошарашенный такой резкой реакцией, отвел взгляд и снова уткнулся в плату. Андрей прошелся по комнате, сгреб со стола пачку документов и швырнул их обратно с таким треском, что Катя вышла из маленькой бухгалтерской ниши, где вела учет.

– Что случилось? – тихо спросила она, с тревогой глядя на его побелевшие костяшки, сжимающие край стола.

– Ничего, – буркнул он, отворачиваясь к окну. – Абсолютно ничего. Просто еще один кирпич в стене.

За окном медленно спускались на город ранние сумерки. Огни в окнах домов зажигались, один за другим, создавая призрачное, неровное полотно жизни. Андрей стоял и смотрел на этот знакомый пейзаж, но видел он сейчас не родной город, а ту самую, незримую, но крепнущую с каждым днем стену, которая медленно, но, верно, росла между ним и тем миром, что остался за линией фронта.

Этот звонок от Димы был не просто бюрократической помехой. Это был голос из-за той стены. Голос, который напоминал: ты – чужой. Твой язык – чужой. Твоя жизнь – чужая. И с этим приходилось жить. Каждый день. Последний клиент, пожилая учительница, забравшая свой починенный ноутбук, наконец, закрыла за собой дверь, и в офисе воцарилась непривычная, почти звенящая тишина.

Её нарушало лишь мерное гудение системных блоков и слабый шелест кулера в только что собранном игровом компьютере. Воздух, ещё недавно наполненный голосами и стуком клавиатур, теперь был густым и спокойным, пропахшим паяльной канифолью, свежей краской с только что распакованного корпуса и едва уловимым ароматом лаванды от саше, которое Катя развесила по углам, пытаясь бороться с техногенной атмосферой.

Андрей, сгорбившись от усталости, сидел на своём вращающемся стуле и смотрел на груду пустых картонных коробок, которые предстояло убрать. Его руки, умелые и чёрные от припоя и машинного масла, лежали на коленях. Катя, стоя у раковины в мини-кухне, мыла чашки, и звук льющейся воды был удивительно громким в этой тишине. Она вытерла руки, подошла к нему сзади и, не говоря ни слова, обняла. Прижалась щекой к его спине, чувствуя напряжение в его мышцах.

– Ну что, капитан, – прошептала она, – гавань приняла все корабли?

Он рассмеялся, коротко и устало, положил свои ладони на её руки.

– Приняла. Чуть не утонула от избытка груза, но приняла. Теперь бы самого капитана на ремонт поставить.

– Сейчас, – пообещала она. – Сначала покажи мне, ради чего весь этот сыр-бор.

Он кивнул, провёл рукой по лицу и потянулся к системному блоку, который стоял у него на столе, как алтарь нового технологического божества. Это был монстр – с массивной системой жидкостного охлаждения, подсветкой, меняющей цвет, и той самой видеокартой, за которой гонялись все геймеры города. Он нажал кнопку, и машина ожила. Вентиляторы закрутились с бархатным шепотом, подсветка заиграла всеми цветами радуги. На огромном изогнутом мониторе, занимавшем полстола, поплыла заставка, а затем загрузилась игра – последняя часть знаменитой фэнтезийной саги.

Мир, вспыхнувший на экране, был поразителен. Бескрайние изумрудные долины, уходящие к заснеженным пикам гор, древние леса, пронизанные лучами заходящего солнца, города с причудливой архитектурой, где по мостовым сновали не люди, а эльфы и гномы. Звук, идущий через мощную акустическую систему, был объёмным и глубоким – щебет невиданных птиц, шелест листьев, отдалённая эпическая музыка. Это была идиллия. Совершенный, продуманный до мелочей цифровой космос, где не было ни тревог, ни страха, ни разбитых дорог.

Катя, не отпуская его, смотрела на экран, и её глаза расширились от восхищения.

– Красиво… – выдохнула она. – Совсем другое измерение. Как будто и нет ничего этого… этого всего за окном. Ни шизофрении, ни этого вечного напряжения. Как будто можно просто дышать.

Андрей накрыл её маленькие, ещё влажные от воды руки своими большими, сильными ладонями.

– Вот видишь, – сказал он тихо, глядя на виртуальный пейзаж. – Мы здесь, в этой бетонной коробке, строим свой собственный мирок. Свой бизнес, свои правила, своё представление о красоте и порядке. Мы его создаём буквально своими руками, из этих вот микросхем и проводов. И этот мирок – наш. Никто нам здесь не указ. Никакие дурацкие указы о языке, никакие проверки, никакие… – он запнулся, – никакие глупые распри.

Он произнёс это с такой уверенностью, с такой верой в созидаемую ими крепость, что Катя на мгновение сама поверила в эту иллюзию. Они стояли, слившись в одном порыве, глядя на сияющий экран, за которым был лишь мир, подвластный логике и коду.

И в этот самый момент, когда иллюзия была почти совершенной, за окном, совсем не отдалённо, где-то в паре кварталов, грохнуло что-то тяжёлое и мощное. Звук был не похож на раскат грома – он был более плоским, более резким, более… металлическим. Стекло в оконной раме их полуподвального офиса звякнуло, затрепетало мелкой, нервной дрожью. На экране монитора картинка на секунду дрогнула, поплыла, и герой игры замер в неустойчивой позе.

Они замерли. Оба. Их объятия стали деревянными. Атмосфера волшебного царства рухнула в одно мгновение, разбитая грубым, материальным звуком реального мира. Тишина, наступившая после взрыва, была оглушительной. Где-то завыла сирена, потом другая.

Андрей первый пришёл в себя. Он медленно, очень медленно выдохнул. Воздух вышел из его лёгких со свистом. Он повернулся, всё ещё сидя в кресле, и притянул Катю к себе, прижав её голову к своей груди. Он почувствовал, как она дрожит.

– Никто… – повторил он шёпотом, но теперь это звучало не как утверждение, а как заклинание, как молитва. – Ничего… Ничего, прорвёмся. Прорвёмся обязательно. Главное… – он откинулся, поднял её подбородок и посмотрел ей прямо в глаза, его взгляд был серьёзным и бесконечно усталым, – главное – чтобы ты… чтобы ты и малыш были в порядке.

Он произнёс это настолько тихо, что слова почти потонули в гуле компьютера. Но Катя услышала. Её глаза округлились, в них мелькнуло удивление, потом страх, и наконец – бесконечная, всепоглощающая нежность. Она ещё никому не говорила, даже ему прямо, только оставила тест на раковине неделю назад. А он всё понял. Он видел её утреннюю тошноту, её непривычную сонливость, её обострившееся обоняние.

– Ты… ты знаешь? – прошептала она.

– Я же тебя люблю, – просто ответил он и снова притянул её к себе, целуя в макушку, впитывая её запах, пытаясь закрыть ею себя и её, их будущее, от всего мира. За окном по-прежнему выли сирены, но здесь, в их бетонном убежище, среди мигающих лампочек и гудящих процессоров, было тихо. Они держались друг за друга, как за единственный якорь в разбушевавшемся море.

Спустя несколько дней, ближе к вечеру, Андрей был погружён в проверку очередной партии б/у материнских плат. Вокруг царил привычный рабочий хаос, но сегодня он чувствовал себя особенно вымотанным. Давила не столько работа, сколько груз невысказанного – и трепет от новости о беременности Кати, и гнетущее предчувствие, вызванное тем взрывом, и постоянное, фоновое напряжение.

Катя, заметив его состояние, тихо подошла к нему и положила руку на плечо.

– Андрюш, тебя зовут. По видеосвязи. – Она указала взглядом на его основной компьютер. – Кажется, это твой брат.

На лице Андрея промелькнуло удивление, а затем – тёплая, широкая улыбка, которая в последнее время появлялась на его лице всё реже. Николай. Старший брат. Та самая нить, связывающая его с другой, мирной жизнью, которая теперь казалась такой далёкой.

– Сейчас, – кивнул он и, отложив плату, подкатился к столу.

Он щёлкнул мышкой, принимая входящий вызов в Zoom. На экране появилось лицо Николая. Он сидел, судя по всему, у себя дома, на кухне. За его спиной была видна знакомая Андрею по старым фотографиям обстановка – шкаф с посудой, стол с кружевной скатертью. Николай выглядел немного уставшим, но довольным, похудевшим. На нём была домашняя футболка.

– Братан! Привет! – Андрей почти крикнул, и его голос прозвучал искренне и радостно. – Давно не звонил! Уже думал, ты в своем сервисе совсем забыл, как выглядит твой младший брат-очкарик!

Николай на экране рассмеялся, его лицо, такое похожее и одновременно такое другое, озарилось улыбкой.

– Андрей! Да знаешь, дел по горло… Машины эти современные, в них одни компьютеры, без тебя мои знания кончаются. Как дела? Как Катя?

– Да всё путём, всё путём, – заверил Андрей, на мгновение бросая взгляд на жену, которая стояла поодаль, улыбаясь. – Держимся. А у тебя чего нового? Как Юлька?

При упоминании дочки лицо Николая расплылось в счастливой, отцовской улыбке. Он даже приобнял себя за плечи, словно от избытка чувств.

– Юлька? Ты не поверишь! У неё там, в этом её Тик-Токе, уже тридцать тысяч подписчиков! Представляешь? Тридцать тысяч! Снимает какие-то танцы, я не понимаю, честно говоря, но люди в восторге! Говорит, теперь её узнают на улице!

– Ничего себе! – Андрей был искренне впечатлён. – Юлька, красавица!

Николай, сидя перед камерой, обернулся и крикнул через плечо, и в его голосе звенела неподдельная, отцовская гордость, смешанная с лёгким недоумением перед стремительным миром, в котором росла его дочь.

– Юль, иди сюда, дяде Андрею покажись! – он сделал широкий, приглашающий жест рукой, хотя девушка его видеть не могла, и повернулся обратно к экрану, сияя. – Ты не поверишь, брат, у неё там в этом… Тик-Токе лайкают! Снимает какие-то танцы, я не понимаю, честно говоря, но люди в восторге!

Из-за его спины в кадре появилась Юля. Яркая, как вспышка, с идеально уложенными волосами и макияжем, который смотрелся бы уместно на сцене, а не в утренней домашней обстановке. На ней была модная кофта, и она двигалась с такой уверенностью, будто за ней всё время следила невидимая камера.

– Привет, дядя Андрей! – её голос был звонким и чуть насмешливым. – Это не просто танцы, папа, – она снисходительно, но с любовью потрепала отца по могучему плечу, отчего он смущённо хмыкнул. – Это арт-перформанс! Ты ничего не понимаешь. Мы через движение выражаем идею протеста против… ну, в общем, против системы.

Андрей на другом конце провода не мог сдержать широкой, искренней улыбки. Его лицо, обычно озабоченное и усталое, в этот момент помолодело.

– Юлька, красавица! – Повторил Андрей. – Я твои видео смотрю. Правда-правда. Только не говори своей тёте Кате, – он понизил голос, делая вид, что делится страшной тайной, – а то она скажет, что я старею и пытаюсь быть «в теме».

– Я уже всё слышала! – Словно из ниоткуда, с кухни донёсся весёлый, звонкий голос Кати. – Да, ты стареешь!

В комнате, где сидел Андрей, и в гостиной у Николая одновременно раздался общий, раскатистый смех. Это был тот самый редкий, лёгкий момент, когда все сложности, расстояния и намечающиеся тревоги отступали перед простой, тёплой радостью семейной шутки. Юля, хихикая, скрылась за рамкой камеры, а Николай, всё ещё улыбаясь, с любовью покачал головой, глядя в след своей непонятной, но такой талантливой дочери.

– А у нас тут, – Андрей понизил голос, делая вид, что делится страшной тайной, и посмотрел на Катю, – новость. Мы… то есть Катя… Мы ждём ребёнка.

Эффект был мгновенным. Николай на экране застыл с открытым ртом, а потом его лицо озарила самая широкая, самая гениальная улыбка за весь разговор.

– Да что ты говоришь!?! Андрей, да это же замечательно! Катя, поздравляю! – он повернулся и крикнул куда-то за кадр: – Оксана! Иди сюда, у Андрея прибавление будет!

Наступили несколько минут тёплого, братского общения, обмена новостями, воспоминаниями. Они говорили о родителях, о старых проказах. Казалось, время повернуло вспять, и между ними не было ни расстояния, ни намечающихся трещин.

– Слушайте, вы обязательно летом приезжайте! – с энтузиазмом сказал Николай. – К родителям, в Просторное. Там воздух, речка… Ребёнку надо на природу! И мы все вместе, как в старые времена. Отлично проведём время!

Энтузиазм в голосе Андрея немного поугас. Он помолчал, выбирая слова.

– Коля, я бы с радостью., но меня пугают факельные шествия ваших бандеровских бригад… Наслышан о всяких «патриотических» патрулях. Боюсь, с моим-то донецким паспортом и выговором меня там не очень ждут.

Николай махнул рукой, его тон стал немного снисходительным, «взрослым».

– А, брось ты! Это все в интернете накручивают. У нас тут нормальные люди, все спокойно. Бандеровцы бьются против коррупции и за порядок в стране. Приезжайте – и все увидят, что вы самые обычные люди, а не какие-то там «сепары». Все эти страхи – ерунда.

Слово «сепары» повисло в воздухе неловким, ядовитым пятном. Андрей заметно напрягся. Катя сжала его плечо.

– Мы не «сепары», Коля, – тихо, но твёрдо сказал Андрей. – Мы люди, которые живут в своём доме. И не хотим, чтобы нам диктовали, на каком языке говорить и какую власть выбирать.

Николай вздохнул, как перед непослушным ребёнком.

– Ну вот, началось… Ладно, не будем о политике. Решайте по обстановке. Будете готовы – звоните. Может хотя бы у родителей сможем встретиться, ты же знаешь, как они нам всегда рады.

Разговор быстро иссяк. Эмоциональный подъём прошёл, неловкость осталась. Попрощались быстро, немного сухо.

– Хорошо, Коля… Обнимемся дистанционно. Передавай привет родным. Юле – успехов в творчестве.

– Будь здоров, брат. Катя, береги себя! Ждём в гости!

Экран погас. Андрей откинулся на спинку кресла и тяжело вздохнул. Он смотрел на тёмный монитор, а за спиной чувствовал тревожный, вопросительный взгляд жены.

– Видишь? – тихо сказала Катя. – Он даже не пытается понять. Он живёт в своём мире.

Андрей медленно повернулся к ней. В его глазах была усталость, но и упрямая надежда.

– Ничего… Он же брат. Он поймёт, когда увидит всё своими глазами. Летом поедем. Обязательно поедем.

Он произнёс это с такой наивной верой, словно не видел той пропасти, что уже легла между ними. Он всё ещё верил в силу братских уз. Он не знал, что этой встречи летом никогда не случится. Что в следующий раз они увидятся по разные линии фронта, и в руках у них будет уже не компьютерная мышь, а совсем другое оружие. А пока он сидел в своём офисе, в центре хрупкого мира, который сам и создал, и с надеждой смотрел в тёмное окно, за которым лежал чужой и неспокойный вечер.

Глава 2. Чёрная кровь и кровь святая

Раннее утро было обманчиво спокойным. Солнечные лучи ласково касались занавесок на кухне, а из сада доносилось щебетание птиц. Николай пил свой утренний кофе, пытаясь отогнать остатки сна, когда зазвонил его личный, а не рабочий телефон. Незнакомый номер. Он нахмурился, но ответил. Голос в трубке был твердым и властным, без предисловий.

– Микола, доброго ранку. За тобою зараз заиде машина. – Далее Богдан заговорил на русском. – Есть одно важное дело. Нужны мужественные руки.

– Яка справа, Богдане? – Вопрос Николая прозвучал настороженно. Он инстинктивно опустил тон, хотя на кухне, кроме него, никого не было.

– Детали потим. Це питання нашой безпеки и нашой спильной справи. – Не захотел объяснять Богдан. – Будь готовий за пиять хвилин!

Связь оборвалась, Николай медленно опустил телефон. Он почувствовал холодок в животе – не от страха, а от предчувствия чего-то необратимого. Из гостиной вышла Оксана, её лицо было бледным, глаза огромными от ужаса. Николай понял, она слышала весь разговор.

– Коля, нет! – Интонации Оксаны сорвались на шепот. Он попытался отстранить её руки, но жена держалась мертвой хваткой. Она подбежала к нему, вцепилась в его рубашку. – Умоляю тебя, не езди! Это опять они? Твои… твои сходки? Эти люди с дубинками? Я не хочу этого! Я не хочу, чтобы мой муж… чтобы отец моей дочери…

– Оксана, успокойся. Ты ничего не понимаешь! – Собственный голос Николая прозвучал резко, почти грубо. – Если мы сейчас не покажем, кто здесь хозяин, они сожрут нас! Они уже здесь, эти… эти «русские миры»! Они ходят по нашим улицам и требуют своих прав! Это не политика, это самооборона! Защита нашего дома!

– Самооборона? – Она смотрела на него с отчаянием. – С дубинками против стариков и женщин? С арматурой против тех, кто просто хочет говорить на своем языке? Коля, это безумие! Я боюсь за тебя! Я боюсь, что ты вернешься… другим. Или не вернешься вовсе!»

Он видел её слезы, видел искренний ужас, но внутри него что-то уже сдвинулось. Обида, злость, чувство, что его, его семью, его страну оттирают, заставляют быть другими, – всё это перевесило.

– Я должен! – Коротко бросил он и, оторвав её руки от себя, направился в прихожую.

Через десять минут у дома резко затормозил серый микроавтобус «Фольксваген» с тонированными стеклами. Николай, не оглядываясь на замершую в дверях кухни Оксану, шагнул внутрь. Дверь захлопнулась с глухим стуком. Их привезли в здание в центре Киева, бывший Дом культуры сталинской постройки, но теперь основательно перестроенный.

Массивные двери, кованые решетки на окнах, у входа – несколько крепких парней с каменными лицами. Внутри пахло краской, табаком и мужским потом. Стены были увешаны историческими картами Украины в её «естественных границах», портретами Степана Бандеры и Романа Шухевича. Николай с интересом разглядывал знамёна с трезубцем и чёрно-красными полотнищами. Богдан, в камуфляжных штанах и чёрной футболке с нацистским «кельтским крестом», который Николай раньше видел только в фильмах, стоял на невысоком помосте. Он был спокоен и излучал непререкаемый авторитет. В зале собралось человек пятьдесят – в основном мужчины от двадцати до пятидесяти, с жесткими, решительными лицами. Было несколько женщин с короткими стрижками и таким же безжалостным взглядом.

– Братья! Сегодня мы покажем этим московским прихвостням, что наша земля не для их игр! – голос Богдана, усиленный микрофоном, гремел на правильной украинской речи под сводами. – Они вышли на наши улицы, чтобы потребовать? Их единственное право – молчать и повиноваться! Сегодня мы научим их этому! За Украину!

– Слава Украине! – Толпа ответила рёвом. – Героям слава!

Затем началась раздача «инструмента». По цепочке, как на каком-то конвейере, передавали полицейские дубинки, обрезки стальной арматуры с обмотанной изолентой рукоятью для лучшего хвата, короткие, уродливые отрезки толстой водопроводной трубы. Когда в руку Николая лег холодный, шершавый и на удивление тяжелый кусок арматуры, он ощутил его первобытную, смертоносную простоту. Это был не инструмент, это было орудие убийства. От его чувства и от чей-то возможной смерти ладони Николая вспотели.

Их погрузили в те же микроавтобусы и повезли по проснувшемуся городу. Через некоторое время они высадились в нескольких кварталах от одной из центральных площадей. Уже издалека был слышен гул голосов, музыка, смех. Когда они вышли и построились, Николай увидел толпу демонстрантов. Это были не какие-то мифические «сепаратисты», а самые обычные люди.

Семьи с маленькими детьми на плечах, пожилые супруги с самодельными плакатами «Русский язык – мой родной», «Хватит вражды, дайте миру шанс», «Мы – не враги», группы пенсионеров, больше похожих на его собственных родителей, студенты, молодые девушки в ярких платках. Они выглядели мирно, даже беззащитно. Они пели какую-то старую песню. Их колонна замерла на мгновение, как стая волков перед броском.

– В атаку! За Украину! – Раздалась чья-то команда, и ад вырвался на свободу.

Произошедшее дальше, не поддавалось логике. Это был хаос, управляемый только звериными инстинктами. Толпа людей с дубинками и арматурой, с искаженными гримасами ненависти, с дикими криками «Москаляку на гиляку!» и «Смерть ворогам!» обрушилась на мирных демонстрантов.

Воздух взорвался. Сначала это был гул недоумения, который за секунды превратился в пронзительные крики ужаса, в леденящие душу вопли боли, в отчаянные плачи детей, в приглушенные стоны. Смешались звуки – тяжёлые, глухие удары по телам, звенящий лязг металла о металл (кто-то пытался отбиваться каркасом от плаката), хруст костей, разбиваемого стекла, разрываемой ткани.

Николая понесло вперёд общим потоком. Он замер, увидев в метре от себя молодую девушку, может быть, ровесницу Юли. Она прижимала к груди порванный плакат, её лицо было залито слезами, а глаза, огромные и полные непонимающего ужаса, смотрели прямо на него. В них он увидел своего рода зеркало, и ему стало стыдно. Но этот миг слабости длился мгновение. Рядом с девушкой упал седой мужчина в очках, прикрывающий голову руками. По его лицу из-под пальцев уже текла алая кровь, окрашивая седые виски.

– Фашисты! – Пронесся над площадью чей-то разрывающий душу, полный отчаяния и презрения крик.

И этот крик, словно плеть, ударил по Николаю. Он огляделся. Вокруг него были такие же, как он, люди, но сейчас их лица были лицами хищников. Искаженные злобой, с оскаленными зубами, с безумным блеском в глазах. Он увидел откровенно нацистские татуировки – свастики, «чёрное солнце» – на шеях и предплечьях некоторых «братьев».

Его осенила простая, животная истина: он здесь один. Если он сейчас остановится, если дрогнет, если проявит хоть каплю сомнения или жалости, эти же дубинки, эта же арматура обрушатся на него. Он станет таким же врагом. Этот грязный, уже местами скользкий от крови асфальт станет его могилой. Инстинкт самосохранения, древний и безжалостный, затмил всё.

С низким, хриплым рыком, в котором было отчаяние, страх и внезапно проснувшаяся ярость, он замахнулся арматурой. Он не целился. Он просто с силой, исходящей из самых глубин его существа, опустил её на спину убегавшего мимо него пожилого человека в простой телогрейке. Тот с коротким, оборванным стоном рухнул на землю. Николай почувствовал в своей руке отдачу – тупой, костяной хруст. И в этот момент с ним что-то случилось. Волна тошноты сменилась странным, пьянящим жаром, разлившимся по всему телу. Это была не просто ярость. Это было опьянение.

Опьянение собственной силой, властью над другим человеком, над его болью, над его страхом. Древний, звериный инстинкт убийцы, который дремал в нём всю жизнь, проснулся и заявил о своих правах. Он перестал думать. Он видел только цели – спины, головы, руки. Он бил снова и снова, и с каждым ударом его собственный страх растворялся в этом наркотическом чувстве вседозволенности и могущества. Кровь на асфальте, на его одежде, на руках перестала быть чем-то отталкивающим. Она стала знаком победы, печатью принадлежности к сильным.

Когда площадь, наконец, опустела, усеянная брошенными куртками, порванными плакатами, осколками и тёмными, липкими пятнами, их погрузили обратно в автобусы. В салоне стоял гул возбуждённых голосов. Все говорили наперебой, хвастались, смеялись неестественно громко, с блестящими глазами. Николай молчал, прислонившись лбом к холодному стеклу. Он чувствовал дикую усталость и одновременно – невероятный подъём. Внутри всё горело.

Их привезли в дорогой, стилизованный под старину паб в центре. Двери закрылись для других посетителей. Текли рекой пиво, горилка, виски. Николай пил жадно, большими глотками, пытаясь и заглушить тлеющий внутри ужас, и продлить это новое, опьяняющее ощущение. И алкоголь делал своё дело. Картины насилия в его памяти теряли свои острые углы, боль и страх жертв стирались, оставалась только его собственная ярость и победа. Он уже не видел избитых стариков и плачущих девушек. Он видел поверженных «врагов», «москальских пособников», «пятую колонну».

Ближе к ночи, когда градус алкоголя в крови стал критическим, они высыпали на улицу. Кто-то раздавал факелы. Пламя, трепещущее на ветру, выхватывало из темноты искажённые лица, превращая их в маски демонов. Портреты Бандеры и Шухевича плыли впереди, как иконы. Красно-чёрные знамена развевались, словно крылья ночных хищников. Шествие было похоже на марш самой смерти, вырвавшейся из преисподней. Они скандировали лозунги, и их голоса сливались в единый, зловещий рёв. Кто-то сильно, почти грубо, потянул Николая за руку, сквозь сполохи пламени факелов он разглядел Богдана.

– Иди с нами, Микола! Выходи вперед! Твое место среди наших лидеров, а не в толпе! – Глаза Богдана горели холодным огнём, слова на мове проникали в самое сердце. – Богдан буквально втолкнул его в первую шеренгу. – Чуешь? Чуешь нашу силу? Скоро вся влада буде наша! Мы сметем продажного президента, играющего с Москвой! Вся Украина будет наша! Чистая и без москалей!»

Николай, с факелом в руке, кричал вместе со всеми. Его голос сорвался в хрип. Он чувствовал себя частью чего-то огромного, неостановимого, очищающего. Ненависть, которую ему годами вливали в уши, наконец, нашла выход. Она больше не была абстрактной. У неё был вкус – вкус крови и дыма. И запах – запах страха тех, кто слабее.

– Слухай меня хлопче. Имя Николай – забудь. – Богдан наклонился к его уху, его дыхание пахло алкоголем, но голос на украинском был трезвым и стальным. – Николай – имя гнобителя нашего, московского царя. Москали нас за собою в рабство утянут. Запомни теперь ты – Микола и один из нас. Ты один из тех, кто построит новую Украину. Ты подобен нам.

– Я один из вас! – Повторил словно мантру Николай.

– Тримай сей аванс. За твою мужнисть. – Глаза Богдана странно блестели, он сунул Николаю в карман куртки толстую, упругую пачку банкнот. Николай даже на ощупь понял, что это доллары. – Теперь иди до дому. Жди моего звонка. Не подведи нас, Микола.

Николай вернулся домой на рассвете, на такси. Он вошёл в тихий, спящий дом. Оксана не вышла к нему. Он прошёл в ванную, включил свет и посмотрел в зеркало. На него смотрел незнакомец. Его одежда была в грязи и бурых пятнах. Лицо – осунувшееся, с тёмными кругами под глазами, но с каким-то новым, жёстким блеском в глубине зрачков. Он почувствовал запах – едкий, сладковато-металлический запах гари, пота, чуждого парфюма и крови. Это была чужая не его кровь, Микола чувствовал бушующую в нём силу.

Тогда его накрыло, но не раскаяние и не ужас. Это была волна такого мощного, такого всепоглощающего кайфа, от которого перехватило дыхание. Кайфа от абсолютной, животной власти. От осознания, что он может бить, крушить, уничтожать. От единения с этой бушующей силой, которая давала ему право на ненависть. «Москали». Это они во всём виноваты. Во всех его проблемах, в унижении его страны, в страхе его жены. И он, Микола, теперь знал лекарство. Он знал, как с ними бороться.

Он лёг в постель, но заснуть не мог. Его тело дрожало от перевозбуждения. Перед глазами стояли вспышки факелов, мелькали искажённые болью лица, и он сжимал кулаки, чувствуя, как по жилам разливается адреналин. Он жаждал одного – чтобы этот день повторялся снова и снова. Первые лучи утреннего солнца еще только начинали золотить край подоконника на кухне, как дом огласил не привычный запах свежесваренного кофе, а резкий, хриплый окрик из спальни, прозвучавший сквозь сонную тишину.

– Оксана! Гречки с салом приготовь, слышишь? Чтобы густая была! – Голос Миколы был низким, прокуренным и чужим, с явной металлической ноткой усталости и раздражения.

Оксана, не сомкнувшая глаз почти всю ночь, вздрогнула, услышав его, и послушно, словно автомат, засуетилась у плиты. Её пальцы дрожали, когда она насыпала в кастрюлю гречневую крупу. Пока каша закипала, она украдкой, с затаенным страхом наблюдала за мужем. Он сидел за кухонным столом, его мощное тело было напряжено, как пружина, а пальцы нервно и безостановочно барабанили по деревянной столешнице.

Его взгляд, устремленный в пустоту, был остекленевшим и одновременно пристальным, будто он видел не стену с семейными фотографиями, а отголоски вчерашнего кошмара – задымленные улицы, отсветы факелов, чужие лица, искаженные болью и страхом.

– Коля… – начала она, и её голос, тихий и надтреснутый, едва нарушил гнетущее молчание. Она боялась говорить, но молчать было уже невыносимо. – По телевизору вчера… в вечерних новостях… Там показывали… в центре… Такое творилось… Людей… обычных людей… избивали… Дубинками, чем-то железным… Тела на асфальте и море крови… Это же просто ужас, кошмар какой-то…

Он медленно, будто с огромным усилием, перевел на неё взгляд. Его глаза, обычно ясные и спокойные, сейчас были похожи на узкие щели, из которых смотрел на нее незнакомый, холодный человек. –Я там был, – отрезал он коротко, и его слова повисли в воздухе тяжелым, отравленным облаком.

– Как ты мог?! – вырвалось у Оксаны. Из её ослабевших пальцев выскользнула ложка и с оглушительным лязгом упала в металлическую раковину. Она отшатнулась от плиты, её лицо вытянулось от ужаса. – Ты… ты участвовал в этом… в этом… кровавом кошмаре? Ты это делал?

– Кошмар? – он резко вскочил на ноги, и его стул с громким, пронзительным скрежетом отъехал назад, ударившись о шкаф. – Это не кошмар, жена! Это очищение! Это правда жизни! Пока мы тут будем в своем уютном гнездышке кашу хлебать и о погоде говорить, они, эти продажные уроды в правительстве, распродадут нашу землю по кускам, как последнюю шлюху! Все наши недра, все богатства, всё, что есть у страны – москалям! А такие, как я, – мы единственные, кто готов защитить страну! По-настоящему! Железом и кровью!

Он кричал, сжимая кулаки так, что его костяшки побелели. Его лицо исказила гримаса ярости, на шее надулись толстые, напряженные вены. Оксана отпрянула к плите, инстинктивно прижав ладонь к губам, чтобы заглушить рвущийся наружу крик. Таким – звериным, неумолимым, одержимым – она его никогда не видела. В маленькой кухне воцарилась тягостная, давящая пауза, нарушаемая лишь глухим шипением и бульканьем каши на плите и ее собственным прерывистым дыханием.

– А.… а сервис? – Прошептала она наконец, пытаясь вернуть его к реальности, к той почтенной, понятной жизни, что они вели всего сутки назад. – Коля, а кто будет работать? Как же твои клиенты и заказы? Ты же всё вложил в это дело…

Микола фыркнул, с силой швырнув себя обратно на стул. Он набросился на только что положенную ему тарелку с дымящейся гречневой кашей и крупными кусками свиного сала. Он ел с неистовой, волчьей жадностью, почти не пережевывая, словно пытался заесть ту черноту, что клокотала у него внутри.

– Найду кого-нибудь, – Отмахнулся он, прожевывая огромный ломоть. – Бездельников везде полно. У меня на примере есть несколько хлопцев.

– Но как мы будем жить? – Голос Оксаны снова начал срываться, в нем зазвенели слезы. – Откуда деньги, Коля? На что Юльке учиться? На что нам, в конце концов, жить? Ипотеку платить, за свет, за газ? На одну идею сыт не будешь!

Микола с силой отодвинул пустую, вылизанную до блеска тарелку. Его лицо было мрачным. Он полез в карман своих заношенных, испачканных джинсов и с размаху швырнул на стол толстую, мятую пачку стодолларовых купюр. Деньги тяжело, с сочным шлепком ударились о дерево столешницы, разлетелись веером.

– Вот деньги! Довольна? – Сердито выдохнул Микола. – Хватит тебе? Или еще принести?

Оксана с опаской, будто перед ней лежала гремучая змея, посмотрела на пачку. Банкноты были новыми, хрустящими, пахли типографской краской, но от них, казалось, исходил тяжелый, чужой, сладковато-металлический запах – запах ночных улиц, дыма и чего-то еще, от чего сводило желудок.

– Они… они кровавые!? – Выдохнула она, отводя глаза.

Это его взорвало окончательно. Он вскочил, изо всей силы ударив кулаком по столу. Тарелки и чашки со звоном подпрыгнули.

– Кровавые?! – Его рык был оглушительным. – Эти деньги заработаны в честной борьбе! В бою! В бою против москалей и их местной, продажной подстилки! Это плата за наше будущее! За будущее Юльки! Чтобы она жила в свободной стране, а не в рабстве у этих уродов! Ты, наконец, это поняла?!

– Вау, батя! – ее голос прозвучал с искренним восхищением.

– Где раздобыл? Мешок с неба упал? – В этот момент на кухню, потягиваясь и потирая сонные глаза, вошла Юлька. Ее взгляд сразу же, как магнит, прилип к разбросанным по столу деньгам. – Мы что, разбогатели?

– Садись завтракать, дочка! – Быстро, пытаясь смягчить ситуацию и оградить дочь от этого безумия, сказала Оксана, но было поздно.

Микола уже снова сидел, мрачно и методично пересчитывая и разглаживая купюры, складывая их в ровную стопку. Потом он набрал номер на телефоне и рявкнул в трубку, не здороваясь: «Ждите, через полчаса буду. Будьте готовы». Собираясь уходить, он заметил восторженный, горящий взгляд дочери, устремленный на него.

– Пап, а я вчера записалась в новую театральную студию! – Похвасталась Юлька, подсаживаясь к столу. – Мне там сразу дали главную роль! Я буду играть подругу Степана Бандеры! Это так мощно, так символично сейчас!

– Молодец, дочка! На правильном пути стоишь. – Лицо Миколы озарила первая за это утро улыбка – гордая, одобрительная, жесткая. – Настоящая украинка должна знать своих героев, чтить их и продолжать их дело. Горжусь тобой.

– Па, а денег на костюм не дашь? – тут же, не теряя ни секунды, сориентировалась Юлька. – И мы там на декорации всем коллективом скидываемся. Хочется всё красиво и правдоподобно сделать, чтобы зрители прониклись.

Не раздумывая ни секунды, Микола отсчитал четыре сотни долларов, потом, подумав, с тем же решительным видом добавил сверху еще одну хрустящую купюру. Половину этой суммы он сунул себе в карман джинсов, вторую половину – грубо засунул в карман клетчатого фартука Оксаны, которая стояла, безучастно уставившись в стену, словно не видя и не слыша ничего вокруг.

– Послушай сюда, Юлька. Побольше теперь снимай роликов для твоего Тик-Тока. Про наше движение. – На пороге он обернулся, указывая на дочь привычным, указующим жестом, каким он показывал Олегу на неисправность в машине. – Про нашу борьбу. Про то, какие они ущербные и ничтожные, эти москали и их вымирающий язык. Покажи всем их настоящую, гнилую сущность! Чтобы вся молодежь видела!

– Обещаю, пап! – С воодушевлением, горящими глазами крикнула ему вслед Юлька. – Я всё сниму! Будет супер-мега круто! Мой блог просто взорвется!

Его сервис, пахнущий бензином, машинным маслом и металлом, встретил его как старого, но внезапно чужого знакомого. Этот запах когда-то означал для него стабильность, уважение, честный труд. Сегодня он пах тылом, временной стоянкой. На территории его уже ждали трое – двое крепких, коротко стриженных парней в рабочих комбинезонах, и один постарше, с умными, но до глубины души уставшими глазами и руками, исчерченными шрамами и следами мазута.

Кратко, без лишних слов и улыбок, поговорив с каждым, Микола с холодным удовлетворением понял – ему, как ни странно, везет. Один оказался виртуозом по рихтовке кузовов и покраске, другой – первоклассным специалистом по автомобильной электрике, третий – мотористом с огромным стажем, способным с закрытыми глазами разобрать и собрать двигатель. Он наскоро, по-военному четко, провел для них вводный инструктаж, сухо объяснив основные принципы работы и свои требования.

Затем он жестом подозвал к себе Олега, своего напарника, с кем вместе плечо в плечо проработал последние четыре года в построенном собственными руками здании автосервиса. Молодой мужчина подошел неуверенно, его взгляд выражал целую гамму чувств – недоумение, растерянность и, как это ни парадоксально, зарождающееся уважение к этой новой, жестокой силе, исходившей от бывшего наставника.

– Олег, слушай сюда, и запомни раз и навсегда. – Микола говорил тихо, но так, что каждое слово врезалось в память. – Я теперь буду часто в отъездах. В Киеве, по делам. Важным. В мое отсутствие ты здесь старший. Следи за порядком, принимай заказы, отчитывайся мне вечером каждый день. Понял?

– Понял, Микола Иванович. Можете на меня рассчитывать. – Олег кивнул, стараясь выглядеть так же сурово и собранно, и непроизвольно расправил плечи. Новые обязанности и доверие босса, пусть и пугающего, льстили его молодому самолюбию.

Микола коротко, с силой похлопал его по плечу, развернулся и, не оглядываясь, сел в свою машину. Он резко тронулся с места, оставив позади свое прежнее детище, свое «честное царство», построенное на труде и мастерстве. Теперь у него была другая работа, другая жизнь, другие, куда более могущественные и требовательные покровители. А позади, в пыльном цеху сервиса, оставались лишь въедливый запах машинного масла, гул компрессора и недоумевающий, полный тревоги взгляд Олега, который так и не понял, куда и зачем так стремительно, словно догоняя войну, исчезает его наставник.

Следующие недели стали для Миколы временем глубокого погружения в мрачные воды националистического движения. Это было уже не поверхностное знакомство, а тотальное втягивание в идеологический водоворот, способный порождать лишь ненависть и нести смерть. День за днем он посещал собрания, проходившие в разных локациях – от полуподвальных помещений в Киеве до уединенных дач в лесу.

Периодически с ним проводили беседы разные лидеры движения, испытующе глядя в глаза, задавая каверзные вопросы, словно проверяя его благонадежность и преданность. В один из таких дней, утром, когда Микола пытался вникнуть в отчеты, которые ему с грехом пополам составлял Олег, снова зазвонил его телефон. На экране горело имя «Богдан». Микола почувствовал странное сочетание тревоги и предвкушения. Он вышел из офиса, чтобы поговорить наедине.

Говори! – Коротко бросил он в трубку.

– Микола, привет! Собирайся, через час за тобой заедут. Нужно кое-что показать. – Голос Богдана был ровным, деловым, без эмоций.

– Куда мне приехать? – Спросил Микола.

– За город в Святошинский лес. Здесь в Святошинском районе Киева когда-то был детский лагерь отдыха. Не заблудишься. Одевайся практично. Погода меняется. – Связь с Богданом прервалась.

Микола вернулся в офис, отдал Олегу несколько беглых распоряжений на ближайшие дни, ссылаясь на срочные поставки запчастей в Киев, и через час его снова забрал тот же серый микроавтобус. На этот раз они ехали долго, миновав окраины Киева и углубившись в лесной массив. Дорога становилась все хуже, пока они не свернули на заброшенную асфальтовую дорогу, ведущую к заросшим воротам с полустертой надписью «Лагерь «Сосновая Роща».

Въехав на территорию, Микола увидел не заброшенный лагерь для детей, а укрепленный лагерь. Бывшие корпуса для пионеров были переоборудованы под казармы, на столбах висели камеры наблюдения, а по периметру дежурили вооруженные люди в камуфляже не армейского образца. В воздухе пахло хвоей, влажной землей и соляркой от генераторов.

У центрального корпуса их ждал Богдан. Рядом с ним стоял другой мужчина – высокий, костлявый, с длинным худым лицом и пронзительным, колючим взглядом. На нем был камуфляж с нашивками, которых Микола не знал, а на поясе – пистолет в кобуре.

– Микола, вот это Степан. – Богдан кивнул на костлявого мужчину. – Командир этой базы. Он проведет нам небольшую экскурсию.

Степан вытянулся, его лицо скривилось в нечто, напоминающее улыбку: “Гетман Степан, к вашим услугам. Добро пожаловать в наш оплот! “

Богдан повел их по территории, прошли мимо плаца, где группа из двадцати человек отрабатывала приемы рукопашного боя, взглянули на стрельбище, с которого доносились частые выстрелы. Степан, шел чуть впереди, размашисто размахивал руками, рассказывая о дисциплине и подготовке бойцов, раз за разом называя себя гетманом. Наблюдая за тренировками бойцов, он вдруг выговорил: “Гетман лично следит за идеологической подготовкой…”

Внезапно Богдан остановился как вкопанный. Он медленно повернулся к Степану. Его лицо, обычно непроницаемое, стало темным от сдерживаемой ярости.

– Степан. – Приблизившись к самозваному гетману Богдан тихо произнёс, но с такой силой, что у Миколы по спине пробежали мурашки. – Ты слишком часто стал повторять это слово. «Гетман». Ты выбрал себе имя не по чину. Не по уму и не по заслугам. Здесь командиры есть, а гетманов – нет. Понял? – Степан, казалось, съежился, его высокомерная улыбка мгновенно исчезла, взгляд опустился.

– Так точно… понял! – Пробормотал он.

– Иди, займись делом. Проверь, как идет подготовка на втором стрельбище. – Приказал Богдан, не глядя на него и Степан, не говоря ни слова, развернулся и зашагал прочь, стараясь сохранить остатки достоинства.

Вот видишь, Микола, – Богдан вздохнул. – Проблема наша в кадрах. Дураков, готовых махать дубинами и кричать лозунги, – полно. А грамотных, сильных духом, с головой на плечах – единицы. – Богдан повернулся к Миколе и его лицо стало спокойным.

– Наш враг не дремлет. Ты в курсе, что в Крыму русская община все активнее голову поднимает? Митинги там, требования… Я уверен, Россия рано или поздно попытается его отжать, и мы должны быть готовы дать отпор.

Они дошли до дальнего края лагеря, откуда открывался вид на холмистую, поросшую лесом местность. Богдан облокотился на ограждение и в этот миг Микола понял, речь пойдёт о чём-то чрезвычайно важном.

– Скажи, Микола, когда ты служил в армии? – Неожиданно спросил Богдан.

– Я служил давно. Еще при Союзе. Срочную. В танковых войсках, механиком-водителем. – Нахмурился Микола.

– О… Это даже лучше, чем я думал. – В тоне Богдана послышалось удовлетворение. – Мы создаем несколько новых батальонов. Структур территориальной обороны. Одним из них должен будешь командовать ты.

Микола молчал несколько секунд, переваривая услышанное. Командовать батальоном? Он, автомеханик? Он привык решать дома все дела, но жену нужно поставить в известность.

– В принципе… я не возражаю, – сказал он осторожно. – Мне нужно во многое вникнуть, после срочки я с армией дело не имел. Придется много времени здесь проводить? Мне также необходимо тренироваться и учиться, а у меня семья. Бизнес. И.… людьми нужно командовать. А кто они? Кем я буду командовать?

– Денег ты будешь получать столько же, сколько получал ранее, если не больше. Но свою пригодность нужно будет доказать. – Богдан словно ожидал множество вопросов. – Тебе придется освоить многое. Стрелковое оружие, гранатометы, основы работы на гаубицах… И да, танки. Твои знания нам пригодятся. В батальоне должны быть специалисты разного профиля – от штурмовиков до артиллеристов и танкистов. Мы создаем мобильное, универсальное подразделение.

Он повел Миколу в ближайший корпус – бывший спальный корпус, переделанный в казарму. Внутри пахло потом, сапожной краской и оружием. Десятки мужчин, от молодых парней до бывалых мужчин лет сорока, сидели на койках, чистили автоматы, играли в карты. При появлении Богдана все встали, вытянувшись по стойке «смирно».

– Бойцы! – Голос Богдана легко заполнил все помещение. – Знакомьтесь. Это ваш новый командир батальона – Микола. Его слово для вас – закон. Понятно?

– Так точно! – Рявкнули в ответ пятьдесят глоток.

Микола окинул взглядом собравшихся, разномастные лица и разная выправка напрягала. Кто-то выглядел как бывший спортсмен, кто-то – как типичный представитель маргиналов. Удалось насчитать всего пятьдесят человек.

– Пятьдесят… Это мало для батальона! – Тихо сказал он Богдану.

– Это костяк. – Коротко бросил Богдан. – Обещаю, в ближайшее время будет еще две, а то и три сотни. Мы ведем активный набор. Среди этих бойцов выберешь себе зама и младших командиров.

– А у меня будет право… отбраковывать людей? – Тогда Микола задал главный вопрос, который крутился у него в голове с самого начала. – Я считаю, нам нужны идейные, сильные парни, а не сумасшедшие или те, кто пришел сюда просто пострелять. Ещё есть второй вопрос: кто будет платить этим людям?

– Отбраковывать придётся обязательно и только тебе. Ты – командир батальона, что соответствует званию подполковника. – Богдан улыбнулся, уголки его глаз сморщились. – Ты отвечаешь за боеспособность. Что касается денег… – Он сделал паузу, словно решаясь надо ли говорить. – Об этом ты не волнуйся. У нас есть надежные спонсоры. Среди них есть и государственные, и.… частные. Все будут получать достойное содержание.

Они вышли из казармы обратно на свежий воздух. Микола чувствовал странное возбуждение. Власть. Ему предлагали реальную власть над людьми, над оружием.

– Я готов приступить к тренировкам. – Сказал он твердо. – Мне нужно съездить домой и уладить дела. Я давно планировал поездку к родителям, повидаться с семьей. И второй вопрос: когда вам нужны будут люди? В полной готовности? Сколько у меня времени?

– Могу дать пять дней максимум. – Богдан задумался на мгновение. – Потом начинается интенсивная программа и люди нужны. Пойми главное, Микола, ситуация накаляется.

– Понятно, Богдан. – Кивнул Микола. – Пяти дней мне хватит.

Они дошли до въезда в лагерь, где стояли машины. Богдан остановился у своего оливкового Jeep Wrangler, но потом повернулся к стоящему рядом новому черному Land Cruiser.

– Это подарок, не подведи нас, Микола. В тебя вкладываются. – Затем он вытащил из кармана ключи от Land Cruiser и, подбросив их в воздух, ловко поймал и бросил Миколе. Прощаясь, Богдан достал из автомобиля толстую пачку долларов и протянул Миколе. – На первое время. На текущие расходы.

Микола поймал ключи. Тяжелые, холодные. Он сжал их в кулаке. – Я весь ваш. Идейный. – Он вспомнил о дочке, и ему захотелось чем-то подтвердить свою лояльность. – Кстати, о деле. Моя дочь, Юлька… Она готовится к театральной постановке. Играет подругу Степана Бандеры. Очень вжилась в роль, прониклась идеей.

– Вот это я понимаю! Воспитание молодежи! Это очень важно. Передай ей, что мы ею гордимся. Скоро ее талант понадобится и на более важной сцене. – Лицо Богдана озарила редкая, широкая улыбка. Он одобрительно хлопнул Миколу по плечу.

Он сел в свой Jeep и уехал, оставив Миколу стоять с ключами от мощного внедорожника и пачкой денег в кармане. Микола медленно подошел к Land Cruiser, потрогал гладкий, черный бок. Он обернулся и посмотрел на лагерь – на казармы, на стрельбище, на людей с оружием. Это был уже не чужой мир, а его мир. В этом новом мире Микола получил силу в виде его батальон, теперь он готов не только бороться, но и уничтожить любого, вставшего у него на пути.

***

Конец августа 2013 года выдался на удивление теплым и золотистым, словно сама природа пыталась компенсировать грядущие холода и бури небывалым щедрым умиротворением. В саду у старых родителей в Славянске, в тени раскидистых яблонь, поспевали румяные плоды, наполняя воздух густым, сладковатым ароматом. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, рисовали на выцветшем от времени деревянном крыльце причудливые кружева. Казалось, все вокруг – и притихшие улицы частного сектора, и безмятежное голубое небо – старалось создать идиллическую, невозмутимую картину для редкого, такого желанного и такого хрупкого семейного воссоединения.

Подготовка к встрече началась за несколько дней. В доме пожилых Ивана Петровича и Марии Степановны царило приятное брожение. Мария, несмотря на годы, сама мыла полы, вытряхивала половики, перебирала постельное белье. Иван Петрович, человек немногословный и основательный, проверял исправность розеток, чинил калитку и с завидным упорством начищал до блеска старый самовар, доставшийся ему еще от отца. Они молча понимали друг друга: эта встреча может стать последней, когда их семья, разбросанная жизнью по разным городам и весям, соберется под одной крышей еще в каком-то подобии мира.

Первым, как и договаривались, приехал старший сын, Николай, но еще на подъезде к Славянску, глядя на знакомые с детства пейзажи, он мысленно поправил себя: «Микола». Теперь это было его имя, его новая сущность. Он прибыл на своем новом, черном, брутальном Land Cruiser, который резко контрастировал с пыльными «Жигулями» и «Славутами» во дворах. Машина была идеально чистой, ее полированный кузов ослепительно сверкал на солнце.

Из багажника он достал не только чемоданы, но и свой армейский берет и плотную куртку-афганку, на которую были с особым тщанием пришиты или нанесены шевроны: вышитый трезубец, стилизованный красно-черный флаг, и логотип его батальона – стилизованная волчья голова. Эти вещи он снял и небрежно, но на самом деле демонстративно, повесил на спинку стула в гостиной, на самом виду. Его подарки родителям были дорогими, но бездушными: дорогой коньяк отцу и роскошный платок матери – больше для галочки.

Оксана, его жена, вышла из машины с усталым, осунувшимся лицом. Она молча помогала выгружать вещи, избегая смотреть в глаза свекрови. Юлька, их дочь, напротив, была на подъеме. Яркая, как тропическая птица, в модной вызывающей одежде, она тут же начала снимать все на телефон, комментируя с снисходительной усмешкой: «О, смотрите, какой милый провинциальный колорит! Прям как в том фильме про застой».

Мария Степановна, воспользовавшись случаем, еще накануне позвонила младшему, Андрею. «Андрюша, сынок, приезжайте, пожалуйста, с Катей. Коля уже здесь. Всего на пять дней. Пока мы все еще вместе, дети, пока мы живы… стариков не бывает много», – голос ее дрожал, и Андрей, как ни тяжело было бросать бизнес на попечение Максима, не смог отказать.

Их подготовка к поездке была совсем иной. Андрей и Катя потратили целый вечер, с любовью выбирая подарки. Он – хороший набор инструментов отцу, зная его любовь мастерить что-то по дому, и новый, современный телевизор, чтобы родителям было удобнее смотреть их любимые сериалы. Катя тщательно подбирала Марии Степановне мягкую, теплую шаль и коробку дорогого чая. Они ехали на своей скромной, но ухоженной иномарке, и дорога была наполнена тихими разговорами, смехом и надеждой на то, что все обойдется, что удастся сохранить в семье мир.

Наконец-то двор родительского дома наполнился голосами, смехом и суетой. Были объятия, поцелуи, восклицания. С самого момента приезда Миколы в воздухе висело незримое, но плотное напряжение. Оно исходило от его новой, слишком дорогой машины, от его подтянутой, почти военной выправки, от молчаливой покорности Оксаны и от вызывающего поведения Юльки.

Пока женщины – мать, Оксана и Катя – хлопотали на кухне, накрывая на стол, создавая тот самый «тыл», что всегда объединял семью, Юлька, с телефоном наготове, отправилась бродить по знакомым с детства улицам. Ее ностальгия была язвительной, она снимала обшарпанные заборы, покосившиеся сарайчики, оставляя в своем блоге резкие комментарии о «провинциальной совковости», «неизлечимом пост-совке» и «тотальной русификации» городка, который когда-то был для нее просто милым, родным местом.

В гостиной, пахнущей пирогами и старой мебелью, царила своя атмосфера. Старый отец, Иван Петрович, молча, с привычным жестом, включил телевизор. В новостях выступал президент Янукович, говоривший о курсе на евроинтеграцию, но с постоянной, хорошо читаемой оглядкой на Москву.

– Слабак! – С усмешкой, но беззлобно бросил Андрей, развалившись на старом, просевшем диване. – Тянет и туда, и сюда, а в результате страна стоит на месте, как загнанная лошадь. Ни тебе развития, ни тебе стабильности».

– Слабак? – Переспросил Николай, которого все в семье, кроме него самого, упорно называли старым именем. Он стоял у окна, его спина была напряжена, плечи расправлены. – Он не слабак, Андрей. Он – мерзавец и коррупционер. Он и его банда разворовывают страну, продают ее по кускам, а ты говоришь «слабак». Его голос был ровным, но в нем слышались стальные нотки.

– А что, по-твоему, выход? – Голос Андрея зазвенел от нарастающего раздражения. – Твои друзья с дубинками? Эти… бандеровцы, что по улицам бегают и натравливают людей друг на друга?

– Меня зовут Микола! – Резко обернулся брат и его глаза сузились. – Только силой можно вырвать эту страну из лап москалей и их местных прихвостней. Силой воли и силой оружия. Кстати, для общего сведения. Я теперь не просто «Микола». Я подполковник. Командир батальона.

В комнате наступила гробовая тишина, нарушаемая лишь бормотанием телевизора. Даже Иван Петрович, обычно невозмутимый, снял очки и уставился на старшего сына тяжелым, испытующим взглядом. С кухни донесся испуганный вздох Марии Степановны.

– Какой еще батальон? – Не удержалась она, выглянув в дверной проем и вытирая руки о фартук. – Ты же автомеханик, Коля! У тебя свой бизнес, семья!

– Времена меняются, мама! – Отрезал он, холодно глядя на нее. – Стране нужны солдаты. А не механики. На кону – само ее существование.

Наконец, стол, накрытый старой, но чистой скатертью, ломился от яств: душистое сало с прожилками, домашняя колбаса, хрустящие соленья – огурцы и помидоры с собственного огорода, вареники с картошкой и вишней, сметана, укроп. Казалось, сама мать-Украина раскинула здесь свой щедрый, гостеприимный стол, пытаясь умаслить, накормить и примирить своих враждующих сыновей.

Разлили по стопкам прозрачную, пахнущую хлебом горилку. Все уселись. На мгновение воцарилась пауза, полная надежды. Едва первый, традиционный тост за родителей и за семью был произнесен, и все, кроме Юльки, сделавшей лишь вид, что пригубила, выпили, как Микола вдруг резко встал, задев локтем край стола. Его полная стопка опрокинулась, пролив прозрачную жидкость на белоснежную скатерть, оставив некрасивое мокрое пятно.

– Слава Украине! – Рявкнул он громко, с вызовом, подняв свою пустую стопку. – После этой выходки в гостиной повисла мертвая, оглушительная тишина. Было слышно, как на кухне закипает чайник.

– Героям слава! – Пролепетала Юлька, стараясь звучать бодро, и тут же подняла телефон, чтобы заснять реакцию родных – лучший контент для ее блога.

– За это, брат, я пить не буду. Никогда. – Андрей медленно, с подчеркнутой членораздельностью, опустил свою нетронутую стопку на стол. Ложка звякнула о блюдце. – Это не наш тост. Не тост нашей семьи.

– Коль! Андрюша! Ну что вы, родные мои! – Заголосила мать, ее голос сорвался в истерическую нотку.

– Прекратите немедленно! – Оксана, побледнев, схватила мужа за рукав, пытаясь усадить, тихо шипя ему что-то на ухо.

Резко, словно гром среди ясного неба, поднялся Иван Петрович. Его старческое, испещренное морщинами лицо, обычно спокойное, побагровело. Он был невысокого роста, тщедушным на вид, но в его позе, в его внезапно вспыхнувшем взгляде была такая древняя, праведная сила, что все разом замолчали, застыв.

– Пока я жив, никаких нацистских лозунгов! – Просипел Иван Петрович с такой силой ударяя костяшками пальцев по столу, что задребезжала посуда. – Пока я в своем доме дышу, никаких бандеровских речей здесь не будет! Ты понял меня, Николай? Никаких! Мои отец и деды, и твои деды, эту землю с русскими поднимали! Вместе! Русские всегда, в лихую годину, помогали украинцам, мы вставали единой стеной! А эти… твои так называемые герои… – он с презрением ткнул пальцем в сторону куртки с нашивками, – они с гитлеровцами, фашистами, против своих же воевали! Презренные выродки! Как ты можешь славить этих мерзавцев в моем доме! Когда-то в этом доме ты родился и произнёс своё первое слово мама на русском языке.

Микола сжал кулаки так, что его костяшки побелели. Глаза его горели холодным, нечеловеческим огнем. Он с трудом, с видимым усилием сдержался, грузно опустившись на стул. Он не мог ударить отца, но унижение, гнев и жгучее чувство собственной правоты терзали его изнутри.

И тут, словно по злой, провокационной насмешке судьбы, по телевизору, работавшему все это время приглушенным фоном, показали сюжет о стычках в Киеве. На экране мелькнули молодые люди в балаклавах, с дубинками и красно-черными флагами, с которыми он себя отождествлял.

Для Миколы этого было достаточно. Это был знак. Он снова вскочил, на этот раз с такой силой, что отшвырнул свой стул, и тот с грохотом упал на пол. Он выпрямился во весь свой мощный рост и, глядя в лицо отцу и брату, запел хриплым, срывающимся, но громким голосом: «Ще не вмерла Украйни и слава, и воля…»

Он пел гимн Украины. Пел на украинском, хотя прекрасно знал, что в этом доме, в этой части страны, все всегда говорили по-русски, и для всех это было естественно. Это была уже не патриотическая демонстрация. Это была декларация войны. Войны в стенах его родного дома.

– Прекрати этот цирк, я сказал! Сядь! Ты оскорбляешь отца и мать! – Андрей вскочил следом, лицо его перекосилось от негодования.

– Цирк? – Микола оборвал пение на полуслове, его голос звенел от ненависти. – Это вы – цирк! Вы, предатели! Вы, пятая колонна Москвы в своем же доме! Вы готовы продать Украину, нашу землю, за дешевый газ и убогую иллюзию какого-то «братства»!

– Какая Украина?! – закричал Андрей, теряя самообладание. – Это наш общий дом! И мы, русские и украинцы, всегда здесь жили вместе! Мы – один народ! А вы, вы хотите все разорвать, все перессорить, посеять ненависть там, где ее никогда не было! Это и есть самый настоящий нацизм!

– Русские? – Микола истерически, беззвучно засмеялся. – Ты знаешь, что твои «русские братья» в Донецке, в Луганске, уже готовятся? Готовятся оторвать кусок нашей земли? А ты, своим бизнесом, своими налогами, ты им помогаешь! Ты финансируешь врага! И ты, отец! – Он перевел взгляд на Ивана Петровича, – Ты своим молчаливым одобрением поддерживаешь его! Вы оба – предатели!

– В народе просыпается русское самосознание, а в мести с этим враги забрасывают на нашу землю чёрные имена нацизма. – Отец тяжело дышал, его грудь ходила ходуном. – Я не могу понять, как ты дал заманить себя в бандеровские сети. Скоро, очень скоро мы вновь будем жить в единой стране, России. Пройдёт время, Николай, ты будешь обвинять себя, просить прощения, что встал под знамена врага.

– Всё. Ясно. Все понятно. Я не могу здесь находиться. – Микола окинул взглядом бледные, испуганные лица женщин и гневные, напряженные – мужчин. – Я не могу дышать этим воздухом трусости и предательства. Оксана! Юля! Собираем вещи. Мы уезжаем. Немедленно.

– Коля, нет! Умоляю тебя, опомнись! – Зарыдала Мария Степановна, протягивая к нему руки. – Это твой дом! Твоя семья!

Старший сын был неумолим и глух к мольбам. Он схватил свою куртку с нашивками, с силой дернул ее со стула, и, не глядя ни на кого, твердыми, решительными шагами направился к выходу. За ним, беззвучно плача, потянулась Оксана. И следом – сияющая от пережитого «экшена» Юлька, продолжавшая снимать на телефон финал семейной драмы, бесценный материал для ее блога.

Хлопок входной двери прозвучал как выстрел, положивший конец чему-то большему, чем просто вечеру. Идиллическое семейное застолье, на которое возлагалось столько надежд, закончилось, так и не успев начаться. В доме, пропахшем пирогами и горем, остались лишь горечь, разбитая посуда опрокинутой стопкой, пятно на скатерти и глубокая, зияющая трещина, навсегда разделившая семью на «до» и «после». Трещина, которая очень скоро, под грохот настоящих выстрелов, должна была превратиться в кровавую, непреодолимую пропасть.