Во мраке горят синие огни

Стоимость кресла

Чем меньше город и чем дальше он от столичного блеска, тем гуще там тени прошлого. Местные легенды, переходя шепотом из уст в уста, обрастают плотью и кровью, пока не превращаются в нечто большее, чем правда – в подлинный фольклор, живущий своей собственной жизнью.

Таким призраком-основателем был и он. Владелец литейного завода, ковавший не серийный ширпотреб, а уникальные проекты безопасности для банков, заводов и тех, кто ценит абсолютную защиту. Пайщик неведомого большинству инновационного университета «АР Уран», владелец охранной службы и основатель одноимённой лаборатории. Говорили, будто ему принадлежал и некий загородный пансионат, но это были уже детали.

От Томска до Кемерова, в узких кругах, его знали скорее по фамилии и лицу, мелькавшему на региональных каналах. Но народная молва рисовала портрет куда более тёмный. Его не считали бандитом или дельцом – нет, ему приписывали иное, древнее знание. Он был шаманом. Колдуном. Шёпоты обвиняли его в сделках с тёмными силами и слагали о нём всяческую ересь.

Причиной для таких подозрений был его образ жизни – затворнический, почти отшельнический. Он жил в посёлке Хвойный, затерянном на краю цивилизации, вплотную к непроходимой тайге. Именно там, укрытый от чужих глаз горными хребтами и глухоманью, по слухам, и находился его личный оплот – охранный комплекс Крылова.

И всё началось с Хвойного. В том посёлке, где время, казалось, истлело вместе с последними его обитателями-стариками. Их внуки, приезжавшие из большого мира, становились невольными вестниками. Их впечатлительные души, столкнувшись с ледяным безмолвием тайги и намёками на нечто, в ней сокрытое, запустили первую, роковую цепь шепотов о хозяине «Урана».

Но за этой завесой домыслов таилась реальность – куда более мрачная, жестокая и окончательно оторванная от всего, что вы называете жизнью. Для тех, кто связал свою судьбу с этим человеком и вошёл в его штат, не существовало ни прошлого, ни будущего.

Если вы ждёте разоблачения – его не будет. Разоблачать можно иллюзии. А я расскажу вам правду о том, что происходило за стенами «Северного АР Урана». Но это вовсе не то, чем кажется. Я, живя внутри этой системы, воспринимаю иную реальность. Она радикально отличается от вашей. И единственным связующим звеном между безумием, что стало моей жизнью, и привычным вам порядком вещей за стенами «Урана»… была семья Крыловых.

Стоимость одного кресла.

Все началось в 1999-м. В последние дни тысячелетия.

Именно тогда у поселка Хвойный впервые появились они – черные колонны с надписью «Уран». Нагло, открыто, словно пришельцы с другой планеты, они встали на заснеженных полях, притянув к себе испуганное внимание местных. Никто тогда еще не знал, что мир изменит человек, сидевший в одной из тех машин. Да и он сам, Михаил Иванович Крылов, видел в своем новом назначении не взлет, а приговор. Возглавить это мертвое, пустое здание из карт казалось ему непосильной карой.

Он бежал. Снова. Сначала от дома – на службу. Теперь – от горя, от тени погибшей жены и от чудовищной суммы денег, всплывшей на его имя. На руках у него оставались лишь плоды его службы в «Астре» – два молчаливых свертка, с которыми он и отправлялся в новую бездну.

Снег валил такой плотный, что легковушки оставались на дорогах, как брошенные игрушки. Где-то вдали ревели сирены спасателей, но Михаил шел на военном вездеходе, целенаправленно игнорируя расчищенные пути.

Это было бы чистым самоубийством – нырять в таежную чащу, где люди пропадали даже летом, – если бы не колонна таких же машин, неумолимо ползущих впереди сквозь белую пелену. Они уже становились местной легендой, эти черные коробки на гусеницах, растворяющиеся в белом мраке.

28 лет. Самый молодой советник «Урана». Три года на подлодке. Пять лет двойной агент. Вдовец. Молодой отец. Предатель.

Смотря на два свертка, Михаилу казалось, что он хоронит собственную жизнь. Ирония судьбы была беспощадной: «Уран», переживающий самые темные времена, на излете тысячелетия бросил все оставшиеся силы на авантюру, которая со стороны казалась безумием.

Заброшенный северный склад – самый крупный и самый затратный объект – был передан под начало нового, неопытного сотрудника, переманенного у конкурентов. Последний бюджет и лучший штат достались простому моряку, служившему на подлодке и тайно работавшему на организацию, о которой вслух говорили лишь в стенах психиатрических лечебниц. На нем, сбежавшем агенте «Астры», они поставили всё. И сделали его тем кто он есть сейчас.

Теперь его судьба была зашифрована в этой аббревиатуре – АР «Уран».

Два часа тряски по лесу, сквозь частокол сосен, метель и заброшенный маршрут. Наконец в белой пелене проступило что-то серое. Сначала это было просто пятно на горизонте, но с каждым метром оно вырастало, превращаясь в сплошную стену, теряющуюся в метели и в собственной высоте. Но чем ближе Крылов подбирался, тем больше все это казалось злой, бессмысленной шуткой. Сердце сжалось – не от страха, а от гнетущего ощущения собственного ничтожества перед этим рукотворным исполином.

Невыносимый холод свинцом налипал на ресницы, впивался иглами в легкие. Выйдя осмотреться у подножия бетонного гиганта, он на мгновение замер, ослепленный масштабом. Он не просто видел стену – он чувствовал ее, как физическое давление на психику. Оставив младенцев с водителем, он сделал шаг, и его будто отбросило волной немого гула – тишины здесь не было, было низкочастотное унижение. Они, словно почувствовав отчаяние отца, подняли пронзительный крик. Но стоило захлопнуть бронированную дверь, как звук стал ничтожно мал – будто его поглотила не метель, а сама эта серая громада.

Первый шаг – и снег осел ему по колено, холодный, как окончательный приговор. Он поднял голову, и шея заныла от напряжения. Заброшенные ворота уходили ввысь, словно ворота в иной, враждебный мир. Комплекс на бумаге был огромен, но вживую он был вселенской пустотой, заключенной в бетон. Он не просто ощущался гнетуще – он отрицал саму возможность человеческого присутствия.

Смерть. Мысль пронеслась в голове Крылова холодной сталью, отозвавшись ледяным комом в желудке. «Уран» явно хотел его уничтожить за то, что он знал слишком много. Но из-за прежних заслуг вручили невыполнимую задачу, которая и должна была стать его могилой. Цинизм этой иронии был до того очевиден, что даже не удивлял.

Он поднял голову, глядя на забор, как на единственного и самого могущественного врага в его жизни, пытаясь найти его предел, слабое место, хоть какую-то червоточину. Но стены были безупречны в своем безразличии. Они уходили ввысь, теряясь в снежной круговерти, и ему казалось, что они упираются в само небо, замыкая его в гигантской, бронированной ловушке. А он был букашкой, затерянной у ее подножия. «Заслужил, – прошептал он, и слова застыли в воздухе ледяным облачком. – Равноценное наказание. За трагедию… целой цивилизации». Чувство вины, всегда дремавшее в нем, поднялось комом в горле.

Астра дала ему задание:

находить «утечки» —

обрывки знаний,

оставшиеся после Войны.

Иногда – древние артефакты.

Чаще – людей.

Он работал аккуратно:

сначала убеждал,

потом подкупал,

в крайнем случае – убивал.

Каждую находку отправлял в «Уран» или «Астру»,

где сотрудники разбирали их на части,

как патологоанатомы – трупы.

Ирония судьбы была изощренной. А теперь – собственный филиал. Не лаборатория, не база – целый мир, выстроенный вокруг одной-единственной аномалии. Он отступил, пятясь к машине, чувствуя, как стена давит ему на спину. Он вернулся в утробу вездехода, чтобы обдумать, как не подвести людей, данных ему в подчинение. Чужие жизни, ставшие разменной монетой в его личной игре с собственной гибелью. Людей, которые в случае провала уйдут в могилу следом за руководителем. Он сглотнул ком в горле. Ответственность оказалась тяжелее, чем

Но стоило отворить ворота, как величие и масштаб, существовавшие лишь на бумаге, обрушились на нового советника. Это был его мир. И он внезапно осознал: это место впитает в себя все знания «Астры» и подкрепит их сталью современных технологий.

Не тюрьма.

Плацдарм.

Две тысячи километров хвойного леса, переходящего в вечную мерзлоту. Здесь, в самом сердце сибирской глуши, возвышался новый филиал «Урана» – циклопическая конструкция из бетона и стали, напоминающая брошенную крепость забытой цивилизации.

Снежная пыль кружилась вокруг трехметрового забора, оседая на табличке «Стой! Запретная зона». Но главное было не это.

Над всем возвышалось бетонное чудовище – сто двадцать метров слепого серого монолита, упирающегося в низкое свинцовое небо. Но настоящий комплекс лежал под землей – двенадцать этажей лабораторий, хранилищ и чего-то еще… чего в официальных документах стыдливо называли «Галерея».

Сто семьдесят гектаров мёртвой земли прятались за воротами. Прямо у входа возвышалось здание-исполин – грубая глыба, больше похожая на гигантский надгробный памятник, чем на небоскреб. А внутри… царила тишина. Такая гнетущая, что был слышен хруст каждой снежинки под ногой. Даже ветер затихал на этой границе, оставляя лишь сугробы да узкую, едва протоптанную тропинку, ведущую к мраморным ступеням.

Двадцать лет эта бетонная глыба служила складом. На всю необъятную территорию – один генератор и пятнадцать охранников. Но год назад всё изменилось. Оборудование и архивы вывезли. Почти все. И теперь предстояло оживить этот пустой каркас. От одной мысли о счетах за содержание по спине побежали мурашки – в этих бетонных катакомбах ему предстояло жить. И сюда же Михаил притащил всю свою семью.

Метель, бушевавшая снаружи, будто затихла у самого порога. В свете фонарей застыли силуэты машин, выстроившихся в безупречную линию перед гранитными ступенями. Михаил глубже укутался в шинель, чувствуя, как ледяной воздух пробирается под одежду. За спиной раздался тихий плач – дети просыпались.

Дверь в здание открылась сама – механизм сработал, едва он подъехал, но заметил он это только подходя поближе к входу.

У входа его встретил охранник Глеб. Его широкую ухмылку освещала тусклая лампочка. Колонны парадного входа странно контрастировали с тяжелыми решетками на всех этажах.

«Наконец-то люди!» – прохрипел он, и от его дыхания пахло дешевым портвейном и «Примой». Держа массивную дверь, покрытую наледью, он впускал всех внутрь. Михаил зашел последним, на мгновение остановившись лицом к лицу со стариком.

«Мои соболезнения», – бросил дед. И у Михаила похолодело внутри. Словно весть о смерти жены, случившейся три дня назад, дошла до всех уголков вселенной – даже до этой глухомани, до заброшенного здания и этого старого охранника.

Старик протянул ему пожелтевший от времени план здания и начал неторопливо, тыча грязным пальцем в чертеж, передавать знания бытового характера. Его объяснения, перемешанные с перегаром, были путаными, но от этого не менее ценными.

Архитектура верхних этажей напоминала лабиринт – два изолированных крыла, разделенных стенами метровой толщины. Центральный и боковой входы вели в разные части комплекса, не пересекаясь между собой.

«Чтобы из одного крыла в другое попасть, либо на улицу выходи, либо вниз спускайся, в подземелье, – хрипел дед, окидывая статного бородача оценивающим взглядом, в котором читалось недоверие. – Там, на минус первом, они и сходятся».

Нижние уровни и впрямь оказались подземным городом с четырьмя винтовыми лестницами из кованого металла и двумя грузовыми лифтами, чьи кабины скрипели на всю шахту. Дед, не доверяя хлипкому механизму, предпочитал ходить пешком. Крылов невольно выпучил глаза, осознавая масштабы вверенного ему наследия. Мысль о содержании такого хозяйства заставила его сглотнуть.

Сжимая в руке карту и сопровождаемый немногочисленным штатом, Михаил начал обход своих новых владений. Каждый шаг по скрипящим половицам отзывался эхом в пустых коридорах, а свет фонаря выхватывал из темноты слои пыли на старинных перилах и расползающиеся по стенам пятна сырости.

Жилые крылья, левое и правое, привели в порядок за несколько дней до приезда, и там остались все, кто прибыл с Крыловым. Лишь дед Глеб направился наверх, сопровождая нового начальника в обходе комплекса.

Колени старика отчаянно скрипели на каждом пролете. Наглая развязность Глеба вступала в противоречие с почтительной просьбой одного из советников – «дать любую работу, потерпите его». И потому всё свое отвращение Михаил держал при себе, сжимая его в кулак.

– Мишка… – хрипло протянул дед, останавливаясь передохнуть. – Как ты вообще сюда попал? Зелёный же совсем.

Фраза «обращение по званию» рефлекторно вспыхнула в сознании Крылова. Знай свое место, старик, – пронеслось у него в голове. Но он сдержался.

– Перевели, – отрезал он, сухо и коротко, всматриваясь в огромный, поглощенный мраком коридор.

– Сюда просто так не переводят, – не унимался Глеб, тяжело дыша. – Сюда ссылают. Или прячут.

Михаил молчал, поднимаясь выше. Казалось, он не слышит. Но дед не отступал.

– Службу проходил на «Свободе», механиком. Иногда «Астра» дела подкидывала. Решал. Потом от нее же в «Уран» и отправили, – сквозь зубы выдавил наконец Крылов.

– «Астра», м-м-м… – старик сладко причмокнул. – А вербовщицы у них, говорят…

Он не успел договорить. Михаил резко обернулся. Его лицо исказилось, будто его дотронулись до раскаленного нерва. Он впился в старика взглядом, в котором читалась ярость и боль.

– …Женщины у них что надо, – невозмутимо продолжил Глеб, глядя на его реакцию. – Другие нравы. Каждая – как на подбор. Если на службу не заболтают, так до лечебницы голову задурят.

– Вижу, к чему ты клонишь, – голос Крылова стал тихим и опасным. Он вновь повернулся и пошел вперед, освещая фонарем очередной коридор. – Раз знаешь всё, что от меня хочешь услышать, старый.

– Твою версию хочу услышать, – вдруг серьезно сказал Глеб. – Да и кроме меня да советников никто ничего не знает. А с этой тяжестью… явно сложно будет.

Он остановился, с силой задрал свой потертый свитер и оголил бок. На иссохшей коже красовалась черная метка «Астры» – тот самый цветок, больше похожий на спрута с извилистыми лепестками и центром-глазом в середине.

– Обухов… небось, разболтал всё? – прошипел Михаил, и в его глазах мелькнуло что-то дикое.

– Да, сам он вербовщицу в жены взял , – цинично бросил дед, выкладывая чужой секрет. – Потому тебя и выбрали.

И тут что-то в Крылове надломилось. Он медленно, будто валун, сполз по стене и тяжело опустился на бетонные ступени. Он смотрел в пустоту, его могучие плечи ссутулились. Помолчал несколько секунд, глядя в пол.

– Всё началось со службы, – его голос стал глухим и ровным, будто он докладывал о чужой операции.Не хотел я в море… Ненавидел его. Всей душой. Из-за отца. Помню, как он уходил, бросая нас с братом… и мать…

Он замолчал, сжав виски пальцами. Руки его заметно тряслись. Голос срывался, прорываясь странными, истеричными смешками. Он посмотрел на деда, усевшегося рядом, и его взгляд был уже иным – не начальника, а израненного человека.

– Сожаления у меня не было, – выдохнул он. – Лишь вопрос… «Могло ли быть иначе?»

Он положил лоб на свою огромную ладонь, упирающуюся в колено. И началась его исповедь.

Каждый раз, когда «Свобода» погружалась в ледяную мглу, мое тело помнило. Оно помнило детские зимы, когда я бежал по обледенелым улицам, а ветер хлестал в лицо колючей смесью снега и угольной пыли. Мама, заслуженный воспитатель, бережно вела за ручку Витька, а я бежал впереди, ловя снежинки ртом и пытаясь убежать. Не от ветра. От всего. Я не мечтал тогда ни о власти, ни о подвигах. Вся моя мечта умещалась в одном – исчезнуть. Перестать видеть, во что превратилась наша семья. Смерть отца, болезнь матери… Я тонул в этих черных, однотонных днях, где не было ни проблеска, ни надежды.

Наш Заполярный-9 предлагал три пути, и все они вели в тупик.

Первый – спиться к тридцати, как дядя Ваня. Его лицо цвета сырого мяса я до сих пор вижу в кошмарах. Оно маячило в окне пятого подъезда, вечное предупреждение.

Второй – сбежать. Рвануть на «большую землю», оставив за спиной больную мать и младшего брата. Просто стереть себя.

Третий – исчезнуть по-настоящему. В стальном чреве подводного крейсера, как отец. Я выбрал третий, думая, что это самый честный выход. Я и не подозревал, что бегу прямиком в объятия судьбы, которая окажется страшнее самых мрачных северных ночей.

«Свобода» стала моей тюрьмой и моим единственным спасением. День за днем, как в аду на повторе.

05:30 – подъем. Холод металла проникал в кости еще до того, как ты открывал глаза.

06:00 – баллоны высокого давления. Пальцы немели намертво, даже через перчатки.

14:00 – ремонт турбин. Мазут въедался в кожу так, что через месяц мои руки становились похожи на потрескавшуюся кору какого-то древнего дерева.

22:00 – так называемый «чай» с Петровичем. Разбавленная отрава из аварийного запаса и похабные байки, которые я ненавидел.

Но настоящим адом были отпуска. Эти две недели в году превращались в чистилище.

Сначала – беспробудное пьянство в «Северяночке». Топить в себе мысль о том, куда я сейчас пойду.

Потом – визит к матери. Ее тело после инсульта стало чужим, непослушным. Ее глаза смотрели сквозь меня, а изо рта текли слюни, которые молча вытирал Витя.

Витя. Мой младший брат. Вундеркинд, который в четырнадцать щелкал интегралы как орешки. Теперь – вечно уставший парень в застиранной одежде, чьи руки знали толк в пеленках и манной каше.

«Ты мог бы стать великим физиком!» – орал я во время нашей последней ссоры, вцепившись ему в плечи так, что потом остались синяки.

«А кто бы ее кормил? Ты?» – спокойно ответил он, ловко подставляя тарелку под подбородок матери. В его глазах не было упрека. Только бесконечная, всепоглощающая усталость. И что-то еще… что-то, от чего у меня перехватывало дыхание. Мысль: а мой побег – не самое большое предательство? Не высшая форма трусости?

Я больше не мог на это смотреть. Просто не мог.

Но осознание пришло слишком поздно. Как и встреча с теми двумя женщинами, что перевернули мою жизнь. Как и понимание, что мир – это адская машина, о которой я и не догадывался.

А самое страшное, самое подлое… В один из тех дней я поймал себя на мысли, что жду ее смерти. Как избавления. Я не мог вынести ее вида – этого беспомощного тела, этого взгляда, в котором не осталось даже тени той сильной женщины, что растировала нас одна.

…И после той ссоры с братом я не пошел домой. Не смог. Вместо этого – бутылка дешевого коньяка в «Северяночке» и… Она.

– Она сидела в углу, – голос сорвался, став тише и резче. – В том самом портовом баре, где воняло дешевым пивом и тоской. И легко, так, будто это детская забава, обыгрывала пьяных моряков. Как уличный фокусник. Ее окружали мужики всех мастей, а она… в этом вызывающе открытом платье… кокетливо наклонялась, роняла карты и создавала вокруг себя настоящее представление. Ее рыжие волосы… Черт.

Дед Глеб, сидевший рядом на ступеньке, задумчиво потер свою щетинистую бороду. В его глазах мелькнуло что-то знакомое, будто он вспоминал не свой, а чужой, но похожий момент.

– Они пылали, – Михаил выдохнул, снова ощущая тот жар. – Как костер в самой густой полярной ночи. А глаза… Ядовито-зеленые. Болотные огни, что заманивают в трясину. И на запястье… странные переливы под кожей, будто кто-то вплел туда алые нити какого-то тайного послания.

Я уже собирался уйти. Честно. Но она внезапно уронила карты и… посмотрела прямо на меня. И всё завертелось. Вспыхнул скандал, эти обманутые быки с кулаками кинулись на нее. А я, наивный дурак… Совершил свою первую в жизни настоящую глупость – бросился между ними.

– Получил по лицу, конечно, – он горько усмехнулся, проводя пальцем по старому шраму на скуле. – Но кое-как отбился. А она… она схватила меня за руку и потащила. Прочь от этого ада, на набережную.

И удивительно… Мои пьяные ноги как-то ухитрялись держаться ее ритма. На каменном парапете она усадила меня, притянула к себе и подняла мою голову. Ее глаза, эти огромные зеленые очи, смотрели прямо в меня, когда она спросила…

– «Зачем?» – прошептал я, повторяя ее вопрос. – Только одно слово. И вытерла платком кровь с моих губ. А потом… Потом не дожидаясь ответа, провела языком по ране. Я вздрогнул. Не от боли. От неожиданности. От этого… электрического разряда.

– «Чёрт его знает», – лишь выдохнул выдохнул тогда. – А сам ощущал, как пахнет ее кожа. Она прижималась ко мне всем телом, а я, полгода не видевший женщины… не мог думать ни о чем, кроме этого. Этот запах… дым и что-то древнее, будто пыль с развалин забытых храмов… Я помню его до сих пор. Сквозь годы.

Дед хрипло крякнул, но не перебивал. Его молчание было красноречивее любых слов.

– А она рассмеялась, – голос Крылова стал хриплым, срывающимся. – Звонко. Хрустально. Будто разбила стекло прямо у меня в душе. И впилась мне в губы. Впервые в жизни поцелуй обжег меня не дешёвым коньяком, а вкусом… лунных цветов. Терпким. Сладковатым. Невозможным.

И весь отпуск… Я провел в ее постели. В крохотной квартирке с видом на ледяной залив. Я не задавал вопросов. Боялся услышать правду. Она делала со мной такое… о чем я даже думать боялся. Ее прикосновения были слишком точными. Слишком… знающими. Будто она изучала карту моего тела еще до того, как прикоснулась к нему.

– Она не говорила о будущем, как другие, – голос Михаила был глухим, он смотрел куда-то в темноту коридора, но видел лишь прошлое. – Не спрашивала, когда я вернусь. Не требовала обещаний. И этим… этим только сильнее цепляла. Оставалась загадкой даже в постели. Она знала, что делала.

Дед Глеб, сидя на ступеньке, молча кивнул, его пальцы медленно теребили край своего потрёпанного свитера. В его молчании была понимающая тяжесть.

– Но я был далеко не первым моряком на её счету, – горькая усмешка исказила губы Крылова. – Как я позже выяснил, «Астра» давала чёткий алгоритм. Вычислить перспективного кандидата. Соблазнить – дать почувствовать магию буквально, через телесную близость. Довести до исступления и предложить службу.

Он замолчал, сжимая кулаки.

– Её отчёт в «Астру» был лаконичным: «Крылов подходит. Готов к переходу на второй этап».

Дед хрипло крякнул, словно давно знал эту кухню.

– Старая песня, – прошепелявил он. – Узнаю почерк.

– Но случилось непредвиденное, – Михаил произнёс это тихо, почти с изумлением, будто до сих пор не мог в это поверить. – Она… влюбилась. В меня.

Старик перестал теребить свитер и внимательно посмотрел на Крылова. Это был новый поворот.

– Позже я нашёл её письма… к Луне, – Михаил с трудом подбирал слова, выдавливая их наружу. – «Влюбляюсь в его смех, когда он проигрывает в карты. В то, как он морщит нос, засыпая… В его наивное неведение о настоящем устройстве мира, хотя он так уверенно рассказывает о странах…»

– Когда отпуск кончился, и я вернулся на подлодку, привычная жизнь стала невыносимой. Моторный отсек, где раньше проводил большую часть времени, казался адски душным. Чинил турбины – а перед глазами стояло её тело, изогнутое в лунном свете. Проверял давление – и чувствовал на плечах следы её ногтей.

– А потом… сломался клапан, – рассказчик перешёл на шёпот, его взгляд стал отсутствующим, он снова был там, в металлическом чреве корабля. – Я несколько дней не спал, не ел. Марлевая одежка на потном теле , жара… Еле-еле починил, но надо было постоянно следить. И вот я почти отрубился, склонился над этим проклятым механизмом… и что-то мокрое и холодное коснулось моего плеча. Холодное, но… нежное. То что нужно было именно в тот миг.

Дед перестал дышать, застыв в ожидании. Его старческие глаза сузились.

– Я обернулся… и увидел. На глубине, под сотнями тонн воды. Девушку. Нет, русалку, как в тех дурацких байках, что матросы рассказывают. С чёрными мокрыми волосами… и серебряными глазами, которые светились в темноте. Я списал на галлюцинацию. На усталость. Отказался верить.

– Она наклонилась… и прошептала прямо в ухо: «Фортуна просила передать тебе поцелуй». Её губы… были как лёд. И ничего прекраснее я за всю свою жизнь не знал.

Михаил замолчал, его мощное тело содрогнулось от давнего, но живого воспоминания.

– А потом она исчезла, – он выдохнул. – Оставив запах моря, но не нашего… другого. Следы воды на полу, что испарились через минуту. И ощущение, будто… будто душу вывернули наизнанку. И мысли о том, что я схожу с ума.

Он поднял на деда взгляд, полный старой боли и недоумения.

– Я тогда всё списал на усталость. Но с тех пор в моих мыслях жили не только воспоминания о рыжей Фортуне… но и образ той русалки с серебряными глазами. И я боялся признаться даже самому себе… что очарован этим, возможно, придуманным видением.

– После девяноста суток в стальном чреве, где дышишь парами солярки и отчаяния, я наконец ступил на землю. Ноги подкашивались, будто земля сама уходила из-под ног, не желая принимать обратно. Портовые огни плыли перед глазами расплывчатыми пятнами, а в ушах стоял навязчивый гул – отзвук турбин, врезавшийся в самое нутро.

Я снова не поехал к матери. Снял комнату в "Северном сиянии" – циничное название для места, где пахнет плесенью и одиночеством. Первую ночь провалился в бездну, а на вторую… Меня понесло обратно в тот самый бар. Туда, где год назад начался мой крах. Или вознесение? Я до сих пор не решил.

Коньяк жёг горло, но не мог сжечь наваждение. Я пил жадно, стакан за стаканом, пытаясь либо вернуться в тот безумный мир, либо навсегда забыть его. И тогда… в грязном зеркале за стойкой я увидел отражение – мокрые чёрные волосы и бледную кожу.

Ледяное прикосновение к плечу заставило меня вздрогнуть.

Я обернулся – и время остановилось. Передо мной стояла Она. Та самая. Её серебристые глаза светились в полумраке, словно два лунных серпа. Мокрая ткань облегала тело, словно вторая кожа. Капли воды с её волос падали на пол, но исчезали, не долетая. И самое жуткое – никто в баре не видел этого явления. Никто.

Мои пальцы непроизвольно сжали стакан. Даже сейчас, спустя годы, по спине пробежали те самые мурашки.

"Луна," – прошелестела она, и её голос звучал как шепот прибоя в раковине.

Я, уже достаточно опьяневший, чтобы принимать видения за реальность, позволил ей вести себя. Её прикосновения были холодными, но от этого не менее волнующими. Когда её губы коснулись моей шеи, мир перевернулся.

И в этот миг… в дверях возникла Фортуна.

Её рыжие волосы пылали в дымном воздухе, словно закат в аду. Когда она улыбнулась, что-то щёлкнуло в моём сознании. Я забыл всё – подлодку, долг, даже собственное имя. Оказаться между этими двумя женщинами… это было за гранью любого опыта.

Свет мерцал, отбрасывая пляшущие тени на стены, покрытые инеем. Внезапно лампочка над головой Михаила заметно потемнела, словно поглощая свет, а из открытых ворот донесся нарастающий гул – не механический, а низкий, вибрирующий, будто стонал сам металл. Он заглушал слова, врываясь в паузы, напоминая о том, что покой здесь лишь временный.

Лицо Михаила исказилось, черты заострились, став похожими на маску агонии. Его тело затряслось – не от холода, а от внутренней вибрации, будто каждая мышца помнила то, что видели глаза.

– Забудь, как я получил и жену, и любовницу, – его голос стал хриплым шепотом, в котором слышался надрыв. – Но именно эти две ведьмы… эти вербовщицы… привели меня в самое сердце кошмара. Так я стал агентом и «Астры», и «Урана».