Черта. Стихотворения

Размер шрифта: 13

Составитель Андрей Татур

Корректор Юлия Мельник

ISBN 978-5-0068-4266-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мозаика слов

С тьмою,
чтоб ты не зябла,
буду по мере сил
бороться всю жизнь
до капли,
последней капли
чернил.

В ведении лишь Бога
когда догорит свеча.
Как в сказке уйду дорогой
из жёлтого кирпича.

Снова тебя встречу.
Снова нам по пути.
А впереди – вечность!
Я первый скажу: «Прости».

Останется – ты хотела —
там (между строк) любовь.
Там на странице белой
в мозаике моих слов.

Безымянное море

…и над морем – печаль, и печаль на песке,

да и море, как образ печального…

Там идёт по волнам, по великой тоске

синий ветер, звенящий ключами

белых чаек, ища, но не в прошлое дверь —

в настоящее, там, где разлука.

Он идёт, как поэт в направленьи потерь,

покидая свой парус, как будто

это то, что он хочет навеки забыть,

обернуться и дымом, и пеплом

облаков, что несут над Землёю гробы,

исчезая вдали, но, во-первых —

это вовсе не так: для других над Землёй

бригантины плывут и корветы…

Во-вторых – мы так глупо расстались с тобой,

и жалеем об этом – в-третьих,

а в-четвёртых и в-пятых, ну что тут сказать?

Не забыть уж вовеки об этом.

Вот и море лежит, как большая слеза, —

безымянное море поэтов.

Среди ошибок

Идти за истиной фальшивою,
не видеть то, что мир – иллюзия,
мечтать, работать над ошибками —
удел живущих, но не музыки.

Она одна тебе порукою,
она одна вне зла и времени.
Когда слова все были звуками,
одной лишь музыке мы верили.

Она вокруг, почти не слышима
среди парадов с фейерверками,
в глазах ребёнка и над крышами,
она там прячется, наверное;
в дожде, в шуршащих листьях осени,
и в снегопада белом знамени
она живёт.
– Зачем? – вы спросите.
– А я не знаю.

В забытой Богом деревне

Ничего не сказать – тоже надо уметь:

нарушая покой, тишины не нарушить,

и шагать по Земле, спотыкаясь о смерть,

чтобы встав поутру, околачивать груши —

тоже надо уметь: никого не любить,

ни о чём не мечтать, никуда не стремиться…

Пусть плывут над Землёй облака-корабли,

пусть поют о любви одинокие птицы.

Пусть молчат облака, как умеют молчать:

звёзды, камни, пустыни, ночные перроны…

Пусть глядит на меня, глазами врача,

Божья матерь со старой иконы.

Благословение

Всё очень просто:
вон облака
и в неба просинь
течёт река;
уносит волны
за горизонт,
туда, где молний
свет и озон.
Склоняясь, ивы
роняют грусть
на гладь залива,
а берег – пуст.
Вдали, как в центре,
всего, что есть,
восходит церковь
вздымая крест.

Снежинка

Всё можно превратить в стихи:
окурок, ветер, погасивший спичку,
мелькнувший клёна лист средь чепухи,
летящей осенью обычно,
забытые ключи, забытый дом,
вопрос последний:
«Вы мне всё сказали?»,
не говоря об имени, о том,
как ты приходишь целовать глазами.
Разлуку, расстояние, песок,
песчинку,
камешек в твоё окошко утром,
тот танец, тот, где пятка и носок
запутались, рождая камасутру:
всё-всё в стихи: и грязь, и синеву,
и музыку, и ругань, и молчанье,
сны и мечты, все грёзы наяву
в соборе пред зажжёнными свечами.
Всё-всё в стихи: весь перечень обид,
все радости, все горести, все боли
и ничего о вечности любви,
растаявшей снежинкой на ладони.

Свеча

Горит печальная свеча,
нас от предметов отличая,
и во грехе изобличая,
она и наша, и ничья.

Горит печальная свеча
давно. Ну, скажем: изначально
она горит и неслучайно
слеза её так горяча.

Когда иссякнет излучать
глаголы в мир, где нет ответов,
она погаснет не от ветра,
а от скрипичного ключа

трубы архангела, тех нот,
высоких нот, а может низких…
Свеча, горевшая так близко
на Новый год.

Девушка на мосту

Надвинув шапку, укутав губы в шарф,
стояла на мосту, над медленной рекою,
обозревая сумрачный ландшафт
и небо никогда не голубое…

Такое ощущение, что ты
была одной единственною точкой
тепла на этом пире темноты
погасших окон, фонарей… Пророча
забвение, ты даже не ждала,
как статуя застыла обречённо.
Из тьмы летела хлопьями зола
всех извержений, но живой на чёрном
ты оставалась долго, и пока
тлел уголёк возникшей сигареты,
всё не могла закончиться строка
реки, текущей и впадавшей в Лету…

Ты размышляла вовсе не об этом,
ты размышляла в ожиданьи звёзд:
«Все реки мира, все впадают в Лету.
Куда впадает Лета?» – твой вопрос.

Бал при дворе

Хоть много посторонних лиц,
включая воробьёв, синиц,
решила ты устроить бал,
развесив всё, что я снимал:

рубашку, блузу, платье из
чего-то, что теряет смысл
ночами и теперь висит,
как будто прошлого визит.

Сквозь ткань танцует менуэт
твой силуэт.

Медлительная плавность рук
из мира убирает звук.

Верёвка будто нотный стан.
Прищепки нотами.

С листа
читаю музыку твою
и улыбаюсь. И пою:

«Решила ты устроить бал
развесив то, что я снимал».

Внутри чёрной дыры

Нашёл однажды чёрную дыру.
Засунул руку и оттуда вынул мячик,
потом конфетку, куклу… Поутру
внутрь заглянул,
а там ребёнок плачет.

Чужой

Горб Луны
среди мёртвого леса
неподвижней губы,
что примёрзла к железу.

Остриями скобы
две звезды
вонзены
в стропила небес зачем-то.
Снег прилёг у избы.
В поле нитка тропы
потеряла значенье.

Там ни звука, ни лая псов,
только снег (вся его сумма).
Валуны черепахами греют песок.
Нет, не греют —
они равнодушны как всё,
что способно не думать,
возникая из мглы на пути.
Но зачем куда-то идти,
когда рядом над крышей близко,
все созвездья
созрев
повисли,
как подвески
на пышной груди
королевы
Анны Австрийской.

От алмазных
пудов
просев,
небо силится слиться с садом,
с огородом, но раньше с шоссе,
и деревья подняли руки как все
поднимают под автоматом.

Тьма
плюс
ветрено.

Пляс
керосиновой
лампы
в окошке.

Комья снега осколками ваз
на обочину свалены. Глаз
не поймёт, где тени, где кошки.

Сетью трещин – сады.
Треск мороза как рация внятен.
Шёпот белой сухой воды:
«Посмотри, вокруг до звезды —
необъятней,
темней,
необъятней».

Подкрадётся рассвет.
Он займётся дарением яблок.
Всем:
сугробам,
оврагам,
в кювет
их закатит,
а позже:
– Привет, —
скажет,
– хватит.

Подобравши подол,
ёлка смотрит с тревогою в поле.
Там упал небес потолок,
там изба повязала платок,
а калитка пищит: больно.

Там небрежно пришит лампас
узкой тропки к концу деревни.
Для тебя здесь всё мимо – анфас.
Ты уедешь, и вслед тебе глаз
не подымут деревья.

Безымянное

I
Остановись, мой друг.
Это зима – не осень.
Когда падает снег вокруг,
становятся зримы вопросы.

II
Метель замела твой след.
О, если б вернуть тебя, если б,
как тот на губах снег,
те ноты, не ставшие песней.

III
Сколько милых потерянных глаз,
сколько боли, надежд, обещаний…
О, как мало прощений у нас.
Боже мой, как же много прощаний.

Послание

Вскрикнув, слетают листья шёпотом: как же так?

и обречённо реки смотрят на облака.

Не обращай внимания, это же как-никак

осень. Она приходит замками из стекла.

Каждый упавший шорох ветер поднимет и

добавит в печальный сумрак

хладных как ночь дождей.

Я никогда не думал о фраке, но помогли

жёлтые ноты скрипки, павшие с тополей.

Палочкой дирижёра машет рябины кисть:

нам, водосточным трубам, желая продолжить бал.

Закладкою в томик Бродского суну осенний лист,

туда, где клюют птицы поверхность рябых зеркал.

Брошенный дом

В деревне старой, где давно
всё незнакомо,
я видел сирое окно
у дома.
Оно стояло, прислонясь
к фасаду рамой,
стояло, и мечтала грязь
о маме,
что мыла раму,
а потом пошла за хлебом
и не вернулась в отчий дом
под серым небом.
Осталось грязным то стекло.
Таз, тряпки рядом…
Скажи мне, камнем бросил кто
через ограду?
Сегодня или же вчера?
Вопрос отринем.
Болела рваная дыра
посередине.
Текла из дырки пустота,
сливаясь с летом,
а кажется, была звезда
на месте этом.

Сонет подснежников

Испейте воздух тишины!
Лес, будто книгу, пролистайте!
Подснежниками, как десантом,
уже снега окружены!

Они ещё не сожжены
встающим солнцем. Мир, как тайна
или как истина простая,
лежит и требует: «Живи!»

Ты понимаешь это слово?
Мир вновь родился, начал снова
творить и счастье, и подковы!

Всё по-другому, всё иначе,
и даже, если ты заплачешь,
ты вновь родился, это значит!

Возвращение

Утром, когда солнце восходит иконой,

когда столько в траве потерянных звёзд,

когда мир является незнакомым,

когда петух поднимает тост,

по дороге лесной, а потом по тропинке,

мимо изб почерневших, дырявых плетней,

через шаткий мосток, проклиная развилки,

вместе с ветром приду с полей

к той избушке на самом краю деревни,

к заколоченным окнам, скамейке, ключами звеня,

постою, помолчу, и большие деревья,

те, что я посадил, вдруг узнают меня.

Строка

Стихи на бумаге боятся огня.
Льда боится огонь.
Свеча боится прихода дня,
протянутую ладонь.
Ладонь боится стать фигой и
прячется в кулаке.
Кулак превращается в палец,
над книгой
блуждающий по строке:
слово за словом – быстрей-быстрей,
словно упрёшься в дно.
Строка ничего не боится – ей
бессмертие суждено.

P.S.
Поэзия – это плаха.
Поэзия – это грёзы.
Поэзия хочет плакать.
Тебе вытирать слёзы.

Геометрия оперы

Слёзы зримо явятся в каратах,
а прощанье выразит: «Курлы…».
Сцена оперы, она
квадратна-
я, а арии певцов —
круглы.

Декорации мертвы.
Им безразлично
кто поёт,
кому,
зачем,
когда…
Вот статист застыл.
Он здесь опричник.
Все статисты куклы, господа.

Режиссёр их мало привечает:
«Приготовиться…
стоять…
теперь иди!»
Мы их вроде бы не замечаем,
но они везде —
на всём пути.

Занавес взлетает будто птица!
А для связок принято сто грамм.
Увертюрам не нужны границы.
Больше всех они нужны
царям.

Без конца поют лауреаты:
сэры,
мэры,
пэры
и оглы…
Лица их, как правило,
квадратны-
е, тела, действительно,
круглы.

Всё по кругу,
кругу и в квадратах:
крестик-нолик.
Нолик – это ты,
в жизнь игравший,
живший на зарплату.
Крестик обозначен, как «Увы…»

Нет кругов-квадратов только ночью.
Ночь тиха.
Пустыне внемлет смерть.
Тишина возникнет будто точка,
где себя уже не разглядеть.

Где теперь:
«О, дайте мне свободу! —
или это, —
…гибнут за металл, —
или проще: —
…нет плохой погоды»?

(что-то я совсем не то сказал)
……………………………………..
Зная, что в полене Буратино,
положу-ка я его в камин,
чтоб увидеть, как неотвратимо
сказки загорятся вместе с ним.

Музыка сфер

Я – бог на бумаге.
Как в библии
мир создавал и ещё создам.
Склонюсь над листом в три погибели,
начинаю со слова: вам,
азм воздам, азм воздам, азм воздам…

Много бронзы от клёна отколото.
По аллеям иду вброд.
Столько меди, червонного золота
обменяю на серебро,
добавляя алмазы, но

гениальная стихнет музыка
и «опять двадцать пять», опять
облака возникнут Эльбрусами,
чтобы в небе её искать.

«Тишина – седьмая печать» —
так начертано в древней книге.
Остаётся свеча и мгла.
Остаётся печаль великая
по той музыке, что ушла.

Продолжить чтение