Осколки

Глава 1: Эльта. Нежеланная.

Воздух в Зале Десяти Горнов был густым и ядовитым. Едкая острота протравленного металла резала ноздри. Сладковатый дух расплавленного воска для печатей обволакивал горло. Вездесущая пыль угля и пота оседала на языке. А под всем этим – призрачный, но неустранимый аромат презрения. Он въелся в резные дубовые балки, в каменные плиты пола. Этот зал был святилищем и судилищем гильдии зачарователей Кхазад-Гара. Для Эльты – хирургическим столом, где ее амбиции вскрывали пинцетами холодной учтивости.

Она стояла перед конклавом мастеров, сжимая в потных ладонях свой шедевр. Кинжал. Лезвие из синеватой стали, испещренное капиллярами рунических каналов, сходилось к рукояти из черного дерева. В его сердце пульсировал самоцвет цвета запекшейся крови – фокус, аккумулятор, мозг. Проект «Скорпион». Он должен был чувствовать намерение убийцы до того, как мысль станет действием.

– И ты утверждаешь, – голос мастера Горммака прорвал тишину, словно ломом по граниту, – что матрица предвосхищения стабильна?

Он сидел в центре, его борода, густая и ухоженная, перехваченная серебряными кольцами, лежала на столе как отдельное, значимое существо. Символ. Ярлык. То, чего у Эльты отняла природа, смешав кровь гнома и человека в ее жилах.

– Стабильность обеспечена двойным контуром изоляции, – ее голос прозвучал тоньше, чем хотелось. Она заставила его осесть, стать тверже. – Руна «Отражения» на гарде гасит обратную волну. Резонансный сердечник из чистого аэрира не подвержен дрейфу.

Она легким движением пальца коснулась рукояти. Самоцвет вспыхнул тусклым рубиновым светом. Кинжал с едва слышным, похожим на пчелиное жужжание звуком, дрогнул и повернулся в руке Горммака, словно пытаясь поймать невидимую цель. Демонстрация. Осязаемое доказательство.

Мастер с силой прижал изделие к столу. Свет погас. Жужжание затихло.

– Дрейф? – фыркнул мастер Боррин, его борода, выкрашенная в синий, колыхалась, как ядовитый мох. – Дитя мое, дрейф – это когда зачарование плывет от старости. А это… это просто шум. Механизм не имеет чести. Не имеет интуиции. Он слеп.

– Посмотрите на нее, – Горммак обратился к коллегам, и в его голосе вдруг проскользнула не снисходительность, а нечто иное. Почти жалость. Она была горше прямого оскорбления. Его пальцы, покрытые шрамами, повертели кинжал. – Руки хорошие. Чуткие. Глаз острый. Видно, что вложила душу. Но нет основы. Без бороды – без корней. Без корней – без веса в решениях. Ее идеи – это побеги, тянущиеся к солнцу. Без крепкого ствола они сломаются при первом же ветре.

Приговор был вынесен. Не технический. Антропологический. Ее тело было веским аргументом против ее разума. Гладкие, как у ребенка, щеки – свидетельством незрелости души. Аксиома их мира.

– Проект отклонен, – заключил Горммак, откладывая кинжал в стопку «многообещающих неудач». Звук удара стали о сталь был звуком захлопнувшейся двери.

Ее ноги несли ее сами. Мимо гудящих молотов, где раскаленный металл пахал воздух запахом апокалипсиса. Мимо витрин, где малахит и лазурит лежали, как внутренности разрёзанной земли. Ее мастерская была каморкой в сыром подвале, рядом с цистерной сточных вод. Здесь пахло вечной сыростью, грибком и озоном от ее неудач.

Эльта заперла дверь, прислонилась к ней спиной и позволила телу сползти на пол. Дрожь, которую она сдерживала, вырлась наружу, сотрясая ее мелкой, неконтролируемой вибрацией. Она сжала кулаки, вдавив ногти в ладони, пытаясь заместить внутреннюю боль внешней. Не вышло.

Ее взгляд упал на осколок зеркала. Дешевое стекло, покрытое пятнами окиси. Она подползла к нему.

В осколке отражалось ее лицо. Круглое, с упрямым подбородком. Большие, слишком выразительные для гнома глаза. И – гладкие, как полированный агат, щеки и подбородок. Ни намёка на социальный код. На пропуск в мир полноправных личностей.

«Карьера мертва, – констатировал внутренний голос. – Гильдия – закрытый кровный круг. Тебя в него не примут. Всегда будешь чужой. Вечной ученицей, которая чистит инструменты от засохшей слюны».

Она провела пальцем по холодному стеклу. Замужество? Кто возьмет в жены существо без бороды? Существо, чья женственность ставилась под сомнение самим её видом? Она была ошибкой природы. Недоразумением.

Перед ней вырисовывалась единственная перспектива – медленное угасание в этой сырой норке. Вечное подмастерье. Вечная чужая.

Ее пальцы сжали край осколка. Острая боль. На бледной коже ладони выступила капля крови, алая и живая, в отличие от всего, что она чувствовала внутри. Энтропия. Распад.

– Хорошо, – прошептала она своему отражению. Голос был тихим, но в нем не было смирения. Только горький, металлический привкус тошноты и ржавеющей стали. – Значит, война. Но не их война. Моя. Тихая.

Она отпустила осколок. Тот упал, но не разбился. Просто лег на пол, отражая теперь лишь заплесневелый потолок ее клетки. Первый камень ее крепости был положен.

Глава 2: Кайла. Сквозь лес.

Лес дышал. Он был не скоплением деревьев, а единым организмом с пульсирующей жизнью под корой. Воздух был густым коктейлем из запахов: влажная земля после дождя, сладковатый дурман повилики, смолистое дыхание хвойных. Кайла вдыхала его, и ее тело отзывалось глубинным резонансом. Она не бежала по тропе – она струилась, становясь продолжением порыва ветра, шелеста листвы. Ее ноги в мягких мокасинах не оставляли следов. Тело, гибкое и сильное, было подобно натянутой тетиве, готовой выпустить стрелу. Рыжий хвост, пушистый и живой, служил рулем, корректируя движение с точностью до миллиметра. Навык «Кости Ветра» – это было состояние. Ощущение, что гравитация – всего лишь дурная привычка мира, от которой можно отказаться.

Посылка – сверток с алхимическими реагентами для деревенского знахаря – прижималась к груди. Сквозь холст исходило слабое покалывание. Чужая мана. Она чувствовала ее как привкус на языке: эта была острой, как уксус, и отдавала тем же металлическим послевкусием, что и пары из гномьих подземелий на границе леса. Два разных мира, связанные нитями чужой энергии.

Вот и опушка. Лесные ароматы сменились запахами людей: дым очагов, кисловатый хлебный квас, запах пота и обработанного дерева. Кайла замедлила бег, ее походка стала осторожной, изучающей. Уши с рыжими кисточками настороженно замерли, улавливая знакомые голоса.

Томас стоял у забора своей мастерской, окруженный тремя приятелями. Он был высок, широк в плечах, его аура была плотной и горячей, как расплавленный камень. Кайла замерла в тени, наблюдая. Расслабленная поза, громкий смех – признаки доминанта. Его стая смотрела на него с подобострастием.

Она вышла из-за деревьев. Разговор смолк. Четверо парней повернулись к ней. Взгляды – любопытство, настороженность, у Томаса – теплое узнавание.

– Вот она, лесная фея, – ухмыльнулся коренастый парень с красным лицом. – Томас, а не боишься, что она в гнезде клещей принесла? Или укусит, коли что не по ней?

Кайла не моргнула. Ее золотистые глаза, с вертикальными зрачками, были неподвижны. Она смотрела на Томаса, оценивая. Она чувствовала его силу, как чувствуют грозу – по напряжению в воздухе. Его энергия была ядром этой человеческой стаи. Ее предковая половина, дикая и практичная, одобрительно шептала: Вот он. Достойный корень.

Томас фыркнул, но в его глазах не было смеха. Он шагнул вперед, заслонив Кайлу от приятелей своим широким торсом.

– Заткнись, Генри. Твои шутки тупее, чем обух моего топора. Кайла за одну пробежку приносит моей мастерской больше пользы, чем ты за месяц.

Он повернулся к ней, и его голос стал чуть тише, но не мягче. – Есть что для знахаря?

Кайла протянула сверток. Ее движения были плавными, экономичными. Она не улыбалась, но в ее позе, в спокойном взгляде была та же уверенность, что и у него. Два хищника, признавшие силу друг друга. В ее системе координат его поступок был ясным сигналом: «Это мое. И это ценно». Его грубость была не оскорблением, а ритуалом утверждения статуса. А статус был главной валютой в мире, где выживание зависело от острых когтей и верных решений.

– Срочно, – сказала она, и ее голос прозвучал низко, почти как шелест листвы.

Томас кивнул, взял сверток. Их пальцы соприкоснулись на мгновение. Шершавая кожа, мозоли. Тепло.

Она развернулась и растворилась в лесной чаще, не оглядываясь. Сзади донесся сдавленный смех и бормотание: «…все равно жутковато…», но это уже не имело значения. Шум. Лес поглотил ее, и ее тело снова запело от скорости, сливаясь с ритмом великого дыхания.

Она не заметила, как в стороне от тропы, в густых зарослях папоротника, шевельнулось что-то темное. Не животное. Не ветер. Что-то, что пахло не жизнью леса, а сладковатой гнилью и едким озоном. Запах был до боли знаком – таким же несло от сломанных артефактов, что гномы иногда выносили на свалку у границ своих владений. Кайла на мгновение замерла, почувствовав чужеродную, как ржавчина, магию. Что-то хрустнуло в глубине чащи. Небольшая трещина в реальности. И сквозь нее на нее смотрела тьма.

Глава 3: Алрик. Дорога в никуда.

Порт Рыдающих скал был открытой гноящейся раной на теле континента. Воздух – физическая субстанция, состоящая из солёных брызг, гниющей рыбы, дёгтя и человеческого отчаяния. Алрик сидел в углу таверны «Последний причал», прислонившись спиной к стене, чтобы видеть каждый вход. Каждый выход. Он пил вино, пахнущее уксусом и тоской. Его взгляд, холодный и аналитический, раскладывал зал на составляющие: страх, жадность, нищета. Биомасса с ценниками. Так было проще. Гораздо проще, чем помнить.

К нему подошёл человек, чьё лицо напоминало карту разрушенной местности.

– Алрик? Говорят, ты не задаёшь вопросов. Нужна охрана для каравана. Груз – алхимические реагенты. Вглубь Восточного Моря Деревьев.

Алрик медленно допил бокал. Его не интересовало, зачем везти реактивы в глушь. Его интересовала только механика сделки.

– Коэффициент риска? – его голос звучал как скрежет камня.

– Лес… нездоров. Появились твари. Мутировавшие. Платим в полтора раза больше обычного.

Алрик кивнул. Деньги были единственным языком, на котором он соглашался вести диалог. Он получил мешочек с авансом. Монеты тускло звенели, но их вес был единственной правдой в этом мире лжи. Этой правды хватило бы на месяц забвения на дне бутылки. Но контракт есть контракт.

На рассвете караван отправился в путь. Три повозки, запряжённые угрюмыми мулами. Погонщики – молчаливые мужчины с загрубевшими пальцами и топорами на поясах. Двое наёмников: юнец со слишком чистым мечом и слишком громким дыханием и женщина-лучница, чьи шрамы вокруг глаз говорили красноречивее любого послужного списка. Алрик ограничился кивком. Имена были лишней информацией в уравнении, где каждый мог стать статистической погрешностью.

Они оставили позади гнилостную атмосферу порта, сменившуюся удушающей зеленью леса. Воздух стал плотным, с цветочно-гнилостным запахом. Но под этим слоем Алрик уловил нечто иное. Тонкую, едва различимую ноту – сладковатую гниль, смешанную с озоном. Тот самый запах, который витал над сломанными артефактами в кварталах гномов. Запах системы, вышедшей из-под контроля.

Молодой наёмник Ларс попытался нарушить давящую на уши тишину.

– Ты впервые в этих лесах? Говорят, зверолюди здесь могут разговаривать с деревьями.

Алрик бросил на него взгляд, пустой, как у дохлой рыбы.

– Деревья не платят за охрану. Мутировавшие твари – платят. Сосредоточься на коэффициенте риска.

Ларс замолчал, его губы дрогнули от обиды и досады. Женщина-лучница Ильва, не глядя на него, провела рукой по тетиве, и её пальцы, покрытые старыми ожогами, замерли в ожидании.

– Слишком тихо для леса. Птицы замолчали полчаса назад. Как перед грозой. Только это не гроза.

Алрик кивнул. Он заметил. Эта тишина была не умиротворением, а вакуумом, предвещающим взрыв. Его пальцы сами собой проверили крепление меча. Он мысленно пересчитал аванс, прикинув, какой процент от этой суммы составляла плата за его возможную смерть. Цифры говорили о сомнительной рентабельности. Но пути назад не было. Никакие деньги не стоили превращения в расходный материал, но отступать было уже поздно.

Он посмотрел вглубь леса, в этот зелёный, дышащий лабиринт. Где-то там девушка-гном вела свою тихую войну в золотой клетке. Где-то там лиса-бегунья искала своего сильного самца, не подозревая о разломе, идущем от самых корней мира. А здесь, на дороге в никуда, пахло озоном и гнилью. Единственными богами, в которых он хоть как-то верил. Богами хаоса и распада. И буре, как он знал, было плевать на его коэффициенты и расчёты.

Глава 4: Лорд Вейнар. Холодный интерес.

Воздух в Зале Десяти Горнов был густым от привычного пренебрежения. Пыль неудач оседала на свитках, на инструментах, на душах. Мастер Горммак разбирал отчеты, его борода, будто засохший мох, лежала на пергаменте. И в этот миг дверь распахнулась без стука.

Он вошел не так, как входят гномы – с грузной уверенностью хозяев недр. Он вплыл, и физика пространства содрогнулась. Воздух застыл, запахи металла и пота отступили перед единственным ароматом – ледяной свежести высокогорных цветов и древней пыли с забытых свитков. Лорд Вейнар. Высший эльф.

Его рост был оскорблением для приземистых сводов. Он казался изваянием, помещенным не в тот пантеон. Черты лица – безупречные, выверенные до миллиметра, – обжигали холоднее огня. Глаза, цвета зимнего неба, скользнули по залу, и каждый гном почувствовал себя бракованной болванкой, недостойной даже переплавки.

– Мне требуется мастер, – голос Вейнара был тих, но резал сознание, как алмазная грань. В нем не звучало просьбы. Лишь констатация факта, отлитая в вежливую форму приказа. – Не ваш штатный ремесленник. Тот, кто мыслит… за пределами ваших схем.

Горммак поднялся, пытаясь спасти остатки достоинства. Его кости скрипели от напряжения.

– В Гильдии Кхазад-Гара все мастера – олицетворение эталона. Наши стандарты…

– Ваши стандарты, – Вейнар мягко, но неумолимо перебил его, – породили именно это.

Длинные, бледные пальцы, лишенные каких-либо следов труда, протянулись к стопке отвергнутых проектов. Он не глядя извлек оттуда чертеж Эльты. «Скорпион». Даже на пергаменте схемы излучали дерзкую, почти живую энергию.

Тишина в зале стала густой и тягучей. По жилам Горммака ударил раскаленный стыд, будто эльф ткнул его пальцем в незаживающую рану всей гильдии.

– Это работа незрелого ума, – выдохнул он, и слова прозвучали слабо. – Дитя… без корней…

– Дети, – заметил Вейнар, не меняя выражения лица, – порой видят истину, которую ваши «корни» предпочитают не замечать. Интересующая меня область – нетривиальное применение резонансных частот. Где найти автора?

Горммак сглотнул ком унижения. Весь его авторитет рассыпался под давлением этого тысячелетнего взгляда. Он пробормотал адрес, испытывая жгучую ненависть и к эльфу, и к той, что вынудила его к этому позору.

Эльта сидела на замасленном полу, пальцы разбирали очередной неудачный амулет. Воздух был пропитан озоном, горькой пылью и смирением. И вдруг – запах изменился. Ледяной цветок расцвел посреди болота.

Она подняла голову. В проеме двери, заполнив его собой, стоял он. Силуэт, вырезанный из лунного света и безразличия. Первая реакция – животный, первобытный ужас. Хищник в логове добычи. Вторая – жгучий, всепоглощающий стыд. Он видел это: ее нищету, ее тщетные попытки, ее поражение.

– Эльта, – произнес он ее имя. На его языке оно звучало как обозначение редкого химического элемента. – Твоя работа демонстрирует… определенный потенциал. В частности, в области подавления волевых импульсов и нетривиального применения резонансных частот. Именно это мне и требуется.

Он сделал шаг вперед. Его одежды, на вид простые, были сплетены из тишины и стоимости, недоступной ее пониманию. Его взгляд скользнул по ее лицу, по ненавистным гладким щекам, и в нем не было ни отвращения, ни снисхождения. Лишь холодный, аналитический интерес, как к редкому минералу с неочевидными свойствами.

– У меня есть предложение, которое ты не сможешь отклонить, – его голос был ровным, лишенным убеждения. Оно ему было не нужно. – Ты получишь собственную лабораторию. Любые материалы. Полную свободу в исследованиях. В обмен на исключительное право на плоды твоего труда.

Эльта сглотнула. Ее руки дрожали. Работать на него? Стать его интеллектуальным рабом? Волна ненависти, горячая и сладкая, подкатила к горлу. И тут, сквозь эту бурю, прорвался луч ледяной логики. Что она теряет? Нищету? Забвение? Право вечно быть унижаемой?

Ее взгляд упал на осколок зеркала в углу. На свое отражение. На клетку, ставшую привычной.

Страх и протест бушевали в ней. Но под ними, холодным и твердым, как обсидиан, лежало понимание. Это была ловушка. Но ее нынешняя жизнь – тоже была ловушкой. Просто более грязной и беспросветной.

Она заставила себя выпрямиться. Спина болела от напряжения. Голос не подвел, прозвучав тихо, но с newly обретенной сталью.

– Я согласна.

Вейнар кивнул, как будто никогда не сомневался в ответе. Он развернулся и вышел, оставив после себя лишь запах ледяных цветов и горькое послевкусие сделки с холодным богом. Но в ее груди, рядом с комом страха, шевельнулось нечто иное. Голод. Голод по признанию, по ману, по власти, которую давали знание и ресурсы.

Она посмотрела на свою дрожащую, но сжатую в кулак руку. Тихая война продолжалась. Просто сменился театр военных действий. И впервые за долгое время она чувствовала, что у нее есть шанс не просто выживать, а наступать.

Глава 5: Новая клетка.

Поместье Вейнара не было построено. Оно проявилось, как формула на пергаменте реальности. Его стены из белого мрамора не подчинялись гравитации – они бросали ей вызов, паря в воздухе и образуя геометрию, оскорбляющую саму мысль о хаосе. Воздух был отфильтрован до состояния стерильного вакуума. Он ничем не пах. И это было хуже, чем запах гниющих отбросов в её прежней каморке. Это был запах тотального контроля, доведённого до абсолюта.

Мастерская, переданная в её распоряжение, была образцом утилитарного совершенства. Каждый инструмент – от макрорезцов для обтёсывания рунических плит до нейзильберовых пинцетов для нанесения микрорун – лежал на строго отведённом ему месте. Ни пылинки. Ни пятнышка масла. Ни намёка на человеческое прикосновение. Это была не мастерская, а операционная для вивисекции материи. И, как она начинала понимать, души.

Первые дни Эльта двигалась как заведённый автомат. Страх сковывал её ледяными тисками. Каждый её вздох гулко отдавался в гробовой тишине. Она ловила себя на том, что замирает, прислушиваясь к шагам за дверью. Шагов не было. Вейнар не появлялся. Но она чувствовала его взгляд – безжалостный и анализирующий – в каждом отражении на полированной стали, в каждой молекуле воздуха. Взгляд коллекционера, ожидающего, когда редкий экспонат проявит заявленные свойства.

Она начала с малого. «Сфера Безмолвной Тени». Утилитарный инструмент, а не оружие. Принцип был позаимствован у глубоководных существ, поглощающих все колебания. Она работала, сжимая инструменты до побеления костяшек, с дрожью в руках, заглушая внутренний голос, кричавший о предательстве. Она продавала свои идеи тому, кто смотрел на её народ как на полезных насекомых.

Сфера получилась безупречной. Матовый шар из обсидиана, холодный, как прикосновение смерти. При активации он поглощал не только звук, но и свет, создавая вокруг себя пузырь абсолютной тишины и мрака. Она держала его в руках, и тяжесть артефакта тянула её вниз, к реальной земле, которую она добровольно покинула.

Дверь бесшумно открылась. Вейнар вошёл. Его взгляд упал на Сферу.

– Продемонстрируйте, – сказал он.

Эльта активировала артефакт. Звук исчез. Пропала вибрация от биения её собственного сердца. Она оказалась в пузыре небытия, и это было страшнее любого крика. Вейнар шагнул в зону действия артефакта, и его фигура исказилась, словно её поглотила сама пустота. Через мгновение он вышел.

– Довольно, – произнёс он, и его голос, ворвавшийся в тишину, прозвучал как звон разбитого стекла.

Эльта выключила Сферу. Её ладони были влажными.

– Нестабильность на высоких частотах, – констатировал Вейнар. – Резонансный контур требует калибровки. Но… приемлемо.

Он не сказал «хорошо». Не сказал «талантливо». «Приемлемо». И в этом одном слове было больше признания, чем во всех речах мастеров Гильдии. Он повернулся к выходу, но на пороге остановился.

– С завтрашнего дня вам будут доставлять материалы из Хранилища. Ограничений нет. Кроме вашего воображения.

Дверь закрылась. Эльта осталась одна. Она посмотрела на Сферу, затем на свои руки. Дрожь прошла, сменившись напряжением, как у стальной пружины, готовой разжаться. Вместо страха внутри закипала странная, горькая ярость. Он не хвалил её. Он констатировал факт. И дал ей ключи от всех сокровищниц. Он купил её, но теперь относился к ней как к сложному инструменту, который нужно содержать в идеальном состоянии.

Она подошла к окну. За ним простирался сад Вейнара. Деревья застыли в безупречных позах. Ни одного опавшего листа. Ни одной сорняковой травинки. Это была не природа. Это была её новая клетка. Но клетка из чистого золота с алмазными прутьями.

Она сжала Сферу так, что обсидиан едва не треснул. Да, она была в ловушке. Но в этой ловушке у неё были инструменты, материалы, свобода творить. Она больше не была просительницей. Она была активом. Дорогим и ценным. И эта мысль одновременно унижала и опьяняла.

Её губы растянулись в улыбке, в которой не было ни капли радости. Холодная, расчётливая улыбка стратега, изучающего карту будущих сражений. Война продолжалась. Но теперь у неё было оружие. Не просто для выживания, а для тотального превосходства. И первый выстрел – эта Сфера – был сделан. Она отвернулась от окна и вернулась к своему стерильному, идеальному рабочему месту. Ей предстояло откалибровать резонансный контур. И откалибровать саму себя. Чтобы стать ещё более «приемлемой». Чтобы стать незаменимой. Чтобы однажды стать той, перед кем будут замирать в страхе и в гильдии, и в этих стерильных чертогах.

В воздухе, лишённом запахов, витал лишь аромат ледяных цветов и тонкий, едва уловимый запах озона – запах маны, которую она теперь могла использовать без ограничений. Это была сделка с дьяволом. Но дьявол, как выяснилось, заплатил сполна. И цена казалась всё более разумной.

Глава 6: Первый вой.

Ночь в Восточном Море Деревьев не была пустотой. Она была живой, плотной субстанцией, враждебной дыханию. Воздух остыл, выкристаллизовывая запахи: гниющий папоротник, споры плесени, ядовитые ночные цветы. И под всем этим – тот самый сладковато-гнилостный шлейф, что преследовал их с первых шагов в чащу. Алрик не чувствовал маны, как та лиса-бегун. Он чувствовал результат. Как нож чувствует гниль в мясе, еще не тронутом видимой порчей.

Караван встал лагерем на редкой поляне. Костер потрескивал, отбрасывая жалкие, беспомощные тени на кольцо повозок. Алрик не спал. Он сидел на облучке, положив обнаженный меч на колени. Лезвие, тусклое в лунном свете, было единственной реальной вещью в этом мире иллюзий. Ильва, лучница, замерла на ветке выше, ее силуэт слился с деревом. Ларс, юнец, дремал, прислонившись к колесу, его слишком чистый меч лежал рядом – наивное предложение смерти, которой было плевать на чистоту.

Тишина была первой жертвой.

Ее разорвал звук. Не рык. Не лай. Нечто среднее – хриплый, булькающий вой, полный неестественных обертонов. Он шел не из одной точки, а окружал поляну, отражаясь от стволов, будто сама чаща издевалась над ними.

– Вставать! – голос Алрика прозвучал негромко, но с такой железной интонацией, что Ларс подскочил, как на пружине, а погонщики схватились за топоры.

Из тьмы между деревьями вышли они. Гиеновидные волки. Но неправильные. Искаженные. Их спины были выгнуты дугой, как у больных шакалов, а задние лапы, удлиненные и суставчатые, с трудом удерживали тела. Они передвигались короткими, прыгающими рывками, слишком быстрыми для своего размера. Их шкура была покрыта язвами, сквозь которые проступало тусклое, багровое свечение. И глаза… Глаза не отражали свет костра. Они горели изнутри sickly-багровым светом, как тлеющие угли в пепле безумия.

– Боги… – прошептал Ларс, и его лицо стало цвета известки.

Алрик уже соскочил с повозки. Его разум, привыкший все переводить в коэффициенты, дал сбой. Эти твари не вписывались ни в один известный ему параметр.

Стая атаковала. Не как звери, а как пьяные марионетки. Их движения были резкими, прерывистыми, лишенными звериной грации. Один из волков вскочил на повозку, отталкиваясь задними лапами, и вцепился в горло ближайшему погонщику. Хруст кости прозвучал оглушительно громко. Кровь брызнула на холст с реагентами.

– Кругом! – скомандовал Алрик, отступая к центру поляны.

Ильва с дерева выпустила стрелу. Она попала волку в шею, но тварь лишь дернулась, будто ее толкнули, и продолжила рвать тело погонщика. Багровый свет в ее глазах даже не дрогнул.

Ларс, дрожа, занес свой меч. Волк бросился на него. Юнец отбил атаку, сталь звякнула о когти, от которых шел запах озона. Но волк не отступил. Он встал на задние лапы, его тело вытянулось, приняв пародию на гуманоидную позу, и он попытался схватить Ларса, как это сделал бы человек.

В этот момент Алрик атаковал. Его удар был экономичен и точен. Он не рубил – он проткнул. Лезвие вошло под ребра твари и вышло наружу. Он ждал предсмертного визга. Вместо этого волк, не обращая внимания на рану, повернул к нему свою горящую багровым морду и… захрипел. Хрип был похож на смех.

Алрик вырвал меч и отступил. Он понял. Они не чувствовали боли. Не боялись смерти. Они были симптомом. Признаком болезни самого мира.

Бой был коротким и жестоким. Еще двое погонщиков погибли, растерзанные. Но в конце концов, последний волк рухнул, его багровые глаза погасли, как перегоревшие лампы.

Наступила тишина. Снова. Но теперь она была тяжелой, как свинец, наполненной хрипами умирающих и запахом крови, смешанным с озоном. Алрик вытер меч о мох, чувствуя, как адреналин медленно отступает, оставляя после себя не страх, а тяжелую, ледяную ясность. Его мир, выстроенный на расчетах, дал трещину, и теперь в эту трещину дул ветер из самого сердца хаоса.

Ларс стоял на коленях, его рвало. Ильва спустилась с дерева, ее обычно спокойное лицо было искажено отвращением.

– Я видела духов леса и порождения Нижних Миров. Но это… Алрик, это не умирало. Оно ломалось, как сломанная игрушка. Что это?

Алрик не ответил. Он подошел к одному из тел. Лезвием меча он перевернул его. Шкура была холодной, почти ледяной. Он нашел то, что искал. Вокруг глубокой раны на боку, там, где должна была быть плоть и кость, проступали мелкие, похожие на ржавчину, багровые кристаллики. Они пульсировали слабым светом, даже после смерти. Эти кристаллы были того же порядка вещей, что и запах озона над гномьими артефактами, но доведенные до чудовищного, агрессивного предела.

– Погребальный костер, – его голос прозвучал резко, решая судьбу мертвых. – Наших – на огонь. Соберите их вещи. Отвезем родне. Эту падаль, – он ткнул мечом в тело волка, – тоже в огонь. Горит ли, не горит – пусть пепел развеет ветер.

Он знал правила. Вдали от поселений чужие трупы можно было бросить на растерзание грифонам и червям. Но эти твари… от них пахло той самой гнилью, что могла вдохнуть мертвую плоть движением. Рисковать было нельзя.

Пока другие собирали тела товарищей, снимая амулеты и зашивая в кожу личные мелочи, Алрик наблюдал, как багровые кристаллы на волках шипели и чернели в огне, испуская едкий, химический дым. Он смотрел на погребальный костер, в котором горели те, кого он не сумел уберечь, и на дым от тварей, что не должны были родиться. Два разных запаха смерти. Один – горький, но знакомый. Другой – словно сама реальность разлагалась.

Он посмотрел в сторону, откуда пришли твари. В сторону сердца леса. Его расчеты говорили одно: коэффициент риска только что превысил все мыслимые значения. Но отступать было некуда. Впереди была тайна. И тайны, как он начинал понимать, были самой дорогой валютой. Его коэффициент риска отныне включал в себя новую переменную – цену познания этой гнили. И эта цена внезапно показалась ему единственной, стоящей оплаты.

Глава 7: Недоверие.

Воздух в деревне зверолюдей был густым и тёплым, пропахшим дымом очагов, вяленым мясом и терпкими травами, что жевали старейшины для ясности ума. Но сегодня сквозь привычные запахи вился новый, чужой – острый, кисловатый дух страха. Он витал над низкими срубами, смешивался с дымом, въедался в шерсть. Кайла, сидя на корточках на завалинке, чистила когти тонким костяным шилом. Движения были отточенными, ритуальными. Но сегодня ритм сбивался. Ее уши, чуткие к малейшему шороху, улавливали не просто разговоры, а их тревожную, рваную тональность.

В большом Доме Совета, стоявшем в центре деревни, пылал огонь. Сквозь открытую дверь доносились голоса. Не спокойные, размеренные беседы, а резкие, отрывистые реплики. Кайла отложила шило. Ее звериная половина, та, что всегда чуяла опасность за версту, подсказывала: беда близко. Не та, что приходит с когтями и клыками, а та, что подкрадывается тихо, как яд в питье.

Она вошла внутрь. Воздух здесь был спёртым и тяжёлым. Старейшины сидели вкруг огня. Седая медведица Ульфа, чьё лицо было испещрено шрамами, сурово смотрела на пламя. Рядом с ней – старый барсук Гарн, его пальцы с толстыми когтями нервно барабанили по колену.

– Они принесли это в лес, – рычал низким голосом Квасс, матёрый волк-оборотень. Его жёлтые глаза glowed в полумраке, а шерсть на загривке стояла дыбом. – Их алхимия. Их гнилые реагенты! Они отравляют землю! Мой выводок чует эту падаль за версту. Щенки не спят по ночам, воют на луну, которой не видят из-за этой смрадной дымки!

– У нас нет доказательств, Квасс, – голос Ульфы был усталым, но твёрдым. – Мы столетия живем рядом с их деревнями. Были стычки, да. Но и торговля была. И помощь.

– А что ещё может вызвать такое? – Квасс ударил ладонью по земляному полу. – Деревья чахнут с их стороны леса. Звери уходят. А теперь это… это бешенство. Томас, из деревни людей, говорил, что их караван атаковали. Я сам видел следы – неестественные, искорёженные. Пахнет озоном и смертью.

В этот момент взгляд Ульфы упал на Кайлу, замершую у входа.

– Кайла. Ты была их курьером. Ты передавала весть о нападении. Что ты видела? Что ты чувствовала?

Все взгляды обратились к ней. Кайла почувствовала тяжесть этого внимания, словно на нее надели невидимые цепи. Она сделала шаг вперёд, в круг света.

– Я не видела саму атаку. Но я видела место после. И я… чувствовала его. – Она искала слова, чтобы описать неописуемое. – Это не просто ярость зверя. Это… пустота. Голод. Как будто сама мана в этом месте заболела, почернела. Она не пахнет жизнью. Она пахнет… ржавым железом и пеплом.

– Мана? – переспросил Гарн, насторожившись. – Ты уверена?

– Я чувствую её, – просто сказала Кайла. – В реагентах, что я ношу. В артефактах гномов. Это… другой вкус. Чужой, но не враждебный. А эта… она как рана на теле мира.

– Слышите? – Квасс вскочил. – Она подтверждает! Их алхимия калечит дух леса! Они несут порчу!

– Я не говорила, что это они! – резко парировала Кайла, ее хвост нервно дёрнулся. – Я сказала, что это другая порча. Та, что я чувствую у волков, не похожа на запах человеческих зелий.

– Но она пришла с их стороны! – настаивал Квасс. – И они первые пострадали. Может, это их же грех вернулся к ним, и теперь мы все заражены?

Взгляды старейшин стали тяжёлыми, подозрительными. Кайла видела, как рушится хрупкое равновесие. Межрасовое доверие в приграничье было тонким, как паутина. И сейчас его рвали грубыми руками страха.

– Мы не можем позволить страху ослепить нас, – сказала Ульфа, но в её голосе уже не было прежней уверенности. – Но мы не можем и игнорировать угрозу. Усилим патрули. Деревне людей… мы поможем, если попросят. Но будем настороже.

Совещание распалось. Старейшины вышли, их лица были омрачены тревогой. Кайла осталась стоять у огня, чувствуя, как холодок страха ползёт по её спине. Она думала о Томасе. О его силе. О его людях. Теперь стена недоверия вырастала между ними, и она была сделана не из дерева и камня, а из теней и дурных предчувствий.

Выйдя из Дома Совета, она увидела, как несколько молодых зверолюдей, последователей Квасса, смотрят на неё с нескрываемым подозрением. Один из них, рычащий барсук помоложе, прошипел:

– Бегаешь к ним. Носишь их отраву. Может, это ты принесла эту болезнь в наш лес?

Кайла не ответила. Горячая волна обиды и гнева подкатила к горлу, но она сглотнула ее, позволив лишь кончику хвоста дрогнуть. Она посмотрела на него своим спокойным, золотистым взглядом, за которым скрывалась дикая печаль и усталость от несправедливости. Она не принесла болезнь. Она была лишь тем, кто чувствовал ее первой. Чувствовал каждой порой своей шкуры, каждым вздрагиванием нервов. И это знание было горше и страшнее любых обвинений.

Буря собиралась. И первой жертвой, как она и предчувствовала, пало доверие. Оно умирало тихо, без звона оружия, истлевая в сердцах, которые еще вчера были открыты.

Глава 8: Шторм из когтей и костей.

Воздух в деревне Томаса стал густым и тяжёлым задолго до нападения. Кайла, появившаяся на опушке с очередной посылкой, сразу почувствовала знакомый привкус ржавого железа и пепла, тот самый, который она ощущала у каравана. Но здесь, в самом сердце человеческого поселения, запах был концентрированным, ядовитым. Она хотела крикнуть, предупредить, но было уже поздно.

Твари вышли из леса бесшумно. Не так, как выходят звери – с рыком, со скрежетом когтей. Они просочились между деревьями, как зловонный туман, их багровые глаза мерцали в сумерках неестественным, болезненным светом. Их движения были прерывистыми, механическими, словно кто-то дёргал их за невидимые нити.

Томас первым забил тревогу. Его голос, привыкший командовать, прогремел над деревней:

– К оружию! В круг! Сомкнуть ряды!

Люди не растерялись. Годы жизни на границе леса научили их действовать сообща. Мужики с топорами и косами сбились в тесный круг, прикрывая женщин и детей в центре. Старики забрались на крыши с луками. Деревня превратилась в крепость – маленькую, отчаянную, но организованную.

Кайла застыла на краю поляны, напряжённая как струна. Звериный инстинкт требовал броситься в бой, вонзить когти в изуродованную плоть тварей. Но трезвый, холодный расчёт оказался сильнее. Она была одна. Одна против десятков. Её скорость и ловкость ничего не значили против этой волны безумия. Она могла убить двух, трёх, десять – и погибнуть, растратив себя впустую. От её смерти не было бы никакой пользы.

Но была и другая возможность. Единственный шанс.

Их взгляды встретились через всю поляну. Всего на мгновение. Он, стоявший в первых рядах обороны с окровавленным топором в руках, увидел её. Увидел в её глазах не страх, а тяжёлое, безжалостное понимание. Решение, которое стоило ей дороже собственной жизни.

И тогда Кайла развернулась. Не от страха. Ради спасения тех, кто сейчас сражался насмерть. Её навык «Кости ветра» разорвал воздух. Она не бежала – она исчезла, превратившись в порыв ветра, в стрелу, выпущенную в сторону её деревни. Она должна была привести подмогу. Это был единственный способ изменить исход боя.

Но жители деревни увидели другое. Они увидели, как зверолюдка появилась на краю поля боя и убежала. Не сделав ни единого выстрела, не бросившись в атаку.

– Смотрите! Лиса убегает! – крикнул кто-то.

– Она натравила их на нас и сбежала! – подхватил другой.

Семя недоверия, посеянное накануне, мгновенно дало всходы. В сердцах, переполненных страхом и яростью, зарождалась уверенность: их предали.

Томас не кричал. Он молча рубил, отсекая когтистую лапу, вцепившуюся в щит соседа. Но и в его сердце, в самом защищённом его уголке, закралось сомнение. Оно сбежало. Оставило их в самый страшный час.

А Кайла, не зная об этом, мчалась сквозь чащу, разрывая лёгкие от напряжения. Она тянула за собой невидимую нить – последнюю нить надежды для деревни Томаса. И не подозревала, что ценой этой надежды станут все остальные нити – нити доверия, связи, понимания между их мирами. Они рвались с каждым её шагом, с каждым вздохом, и зашить эту прореху в ткани мира уже никому не под силу.

Глава 9: Вилы.

Возвращение Кайлы в деревню Томаса было стремительным, как удар молнии. Она мчалась впереди отряда своих соплеменников – два десятка зверолюдей, вооруженных копьями, топорами и луками. Их тяжелое дыхание и громкий топот казались невыносимо медленными после скорости ее бега. Каждый потерянный миг отзывался в ней острой болью – что если они уже опоздали?

Когда они вырвались на опушку, картина открылась страшная, но не безнадежная. Деревня людей держалась. Оборона была прорвана в нескольких местах, на земле лежали тела – и людские, и искаженные тварины. Но ядро обороны, сгрудившееся вокруг центральной площади, еще сражалось. Сражалось с той яростью, на которую способны только обреченные.

– В атаку! Рассыпной строй! – крикнул вожак отряда, матерый волк-оборотень, и зверолюди с воем бросились в бой.

Их появление было подобно удару тарана. Свежие, полные сил воины врезались в бок нападавшим, отсекая тварей от основных сил обороняющихся. Кайла, не медля, ринулась туда, где в последний раз видела Томаса – к его дому на окраине.

Она нашла его во дворе. Он стоял спиной к ней, с окровавленным топором в одной руке, а в другой… в другой он сжимал вилы. Три стальных острия смотрели в небо. Он отбивался от двух тварей, которые пытались окружить его. Его движения были усталыми, замедленными. Он был ранен – кровь текла по его руке из глубокой царапины на плече.

– Томас! – крикнула Кайла, подскакивая к нему.

Он обернулся. И в его глазах она увидела не облегчение. Не благодарность. Она увидела ужас. Чистый, первобытный ужас, смешанный с яростью. Его лицо, обычно такое уверенное, было искажено гримасой отвращения.

Один из волков воспользовался его замешательством и прыгнул. Кайла среагировала быстрее. Она бросилась вперед, отталкивая Томаса в сторону, и встретила тварь ударом когтистой лапы в горло. Что-то хрустнуло, существо с хрипом рухнуло на землю.

Она повернулась к нему, тяжело дыша.

– Я привела помощь. Твои люди…

Она не успела договорить. Взгляд Томаса упал на ее окровавленную лапу, на второе тело твари у ее ног. И все кусочки пазла в его воспаленном сознании сложились в единую, ужасную картину. Она здесь. Среди хаоса и смерти. Ее сородичи режут тварей, но… а если они режут и его людей тоже? А если это не спасение, а ловушка?

– Довольно, тварь! – его голос прозвучал хрипло, продираясь сквозь усталость и боль. – Хватит игр!

Она не поняла сразу. Не успела. Она видела только, как его рука с вилами дернулась. Быстро. Слишком быстро для его уставшего тела.

Острая, разрывающая боль в животе заставила ее взвыть. Не крикнуть – именно взвыть, по-звериному. Она посмотрела вниз. Три стальных зубца вошли глубоко в ее плоть. Из раны хлестнула алая кровь.

Она подняла на него глаза. Взгляд был полон не боли. Шока. Абсолютного, вселенского непонимания. Ее мир, выстроенный на простой и ясной логике силы и выгоды, треснул и рассыпался в прах. Она спасла его. Привела помощь. И он… он воткнул в нее вилы.

Томас стоял, не двигаясь, с лицом, застывшим в маске ужаса и ненависти. Он, казалось, и сам не верил в то, что сделал.

– Кайла!

Сильные руки подхватили ее, оттащили от Томаса. Это был один из ее соплеменников, старый барс. Он грубо выдернул вилы из ее живота, и новая волна боли затуманила ее сознание.

– Ты… ты что же делаешь, человек?! – зарычал барс на Томаса, но тот лишь пялился на свои окровавленные руки.

Кайлу потащили прочь, к своим. Ее последнее, что она видела перед тем, как сознание поплыло, – это лицо Томаса. Лицо человека, который только что убил что-то гораздо большее, чем просто зверолюдку. Он убил доверие. Он убил саму возможность мира. И в его глазах не было торжества. Был лишь пустой, немой ужас от содеянного.

Ее сородичи отступили, забрав своих раненых и ее. Бой продолжался, но теперь он шел сам по себе. Главное сражение уже было проиграно. Не на площади, а в маленьком дворе, где человек поднял руку на ту, что пришла его спасти.

Глава 10: Власть.

Воздух в личных покоях Эльты был стерильным, как в операционной, но с новыми, чужеродными нотками – дорогими маслами для тела, пылью с позолоты и терпким ароматом выдержанного вина. Она стояла перед огромным зеркалом в позолоченной раме почти обнажённая. На её теле поверх бледной кожи поблёскивали украшения – не просто безделушки, а сложные устройства, которые она изготовила сама. Ожерелье с самоцветом, испещрённым руническими канавками для контроля сердечного ритма. Браслеты с тончайшими иглами, способными впрыскивать стимуляторы или яды. Всё это было её искусством, вплетённым в плоть и повседневность.

Она провела пальцем по холодному металлу ожерелья, ощущая под кожей слабую вибрацию маны. Её отражение смотрело на неё с вызовом. Это было уже не то испуганное существо из подвала. Это была женщина с твёрдым взглядом и руками, которые знают себе цену.

«Личная мастерская, – мысленно перечисляла она, глядя на своё отражение. – Любые материалы. Десятки подмастерьев, которые ловят каждое моё слово. Шёлк, вино, драгоценности…» Её губы тронула холодная улыбка. «Всё, о чём я даже не смела мечтать, сидя в той сырой норе».

Она повернулась к рабочему столу, на котором лежали чертежи «Покрова безмолвия» – увеличенной версии Сферы, способной гасить звук и свет в целой комнате. Заказ Вейнара. Он никогда не говорил, для чего ему нужны такие инструменты. А она и не спрашивала. Это было частью их негласной сделки. И частью её растущего влияния на него – ведь именно её гений давал ему эти инструменты.

Её пальцы, уже не дрожа, провели по пергаменту. Здесь, в этой позолоченной клетке, у неё была настоящая власть. Власть творить. Власть быть услышанной. Власть быть никем. Да, она была инструментом в руках Вейнара. Но разве не лучше быть дорогим, отточенным скальпелем в руках хирурга, чем ржавым гвоздём в куче мусора?

Запах озона от последнего эксперимента всё ещё витал в воздухе, смешиваясь с ароматом духов. Тот же запах, что и в лесу, где гибли люди и зверолюды. Тот же запах, что исходил от багровых кристаллов. Но здесь, в её руках, эта сила была под контролем. Обуздана. Направлена в русло сложных формул. Спасение и уничтожение стали для неё просто разными гранями одного процесса – работы.

Она снова посмотрела на своё отражение. На женщину, которая продала душу, но купила себе возможность влиять на мир.

«На этой неделе я отлично поработала руками, – произнесла она вслух ровным и холодным голосом. – Пора в спальню благодетеля. И поработать ртом».

В этих словах не было ни стыда, ни унижения. Это была констатация факта. Ещё один инструмент в её арсенале. Ещё один рычаг давления. Она не жертва обстоятельств. Она стратег, использующий все доступные ресурсы.

Она накинула на плечи шёлковый халат и вышла из комнаты, оставив за собой отражение – новое, сильное, циничное. Дверь закрылась бесшумно. В опустевшей комнате лишь слабый запах озона напоминал о том, что здесь рождались инструменты, способные как спасать, так и уничтожать. Их создательница больше не видела разницы между этими понятиями. Для неё и то, и другое было просто работой. Работой, которая давала ей власть.

А власть была единственным, что имело значение в этом мире, трещавшем по швам. И если эта мысль иногда обжигала изнутри холодом, то это был тот холод, к которому она уже научилась не прислушиваться.

Глава 11: Предвестник.

Форпост «Серая Застава» был не столько крепостью, сколько предсмертным хрипом цивилизации на теле дикого леса. Несколько бревенчатых строений, обнесенных частоколом с самодельными заплатами, впивались в подножье гор, как заноза. На центральной башне криво висел колокол, в который били только тогда, когда из леса не возвращались дозоры. Воздух здесь был другим – не удушающим дыханием чащи, а разреженным, с примесью дыма и вечной влаги с горных вершин. Но и сюда дотянулись щупальца той же болезни. Алрик видел это по глазам местных – запавшие, с красными прожилками, с постоянной оглядкой на лес, который теперь молчал. Слишком тихо.

Караван, поредевший и помятый, разгружался у склада. Носильщики молча таскали ящики с реагентами. Ларс, бледный и замкнутый, механически помогал. Ильва чистила лук, ее взгляд был пустым и тяжелым. Они все еще чувствовали на себе призрачные взгляды погибших.

Алрик стоял у частокола, глядя на стену зелени внизу. Лес молчал. Как зверь, затаившийся перед прыжком. В кармане его плаща лежал зашитый в кожу осколок багрового кристалла. Он чувствовал его холод даже сквозь материал.

К нему подошел один из местных – не человек. Зверолюд, похожий на рысь, с седыми бакенбардами и пронзительными зелеными глазами. Он двигался бесшумно, несмотря на возраст. В руках он держал длинное копье, наконечник которого был покрыт сложной резьбой.

– Ты – предводитель каравана? – голос у зверолюда был хриплым, будто простуженным ветром.

Алрик кивнул, не отводя взгляда от леса.

– Мы доставили груз.

– И принесли с собой запах смерти, – заметил зверолюд. – Лес шепчет об этом. Ветер принес дым погребального костра.

Алрик наконец посмотрел на него.

– Твари напали на нас в двух днях пути отсюда. Они не похожи ни на что, что я видел.

– Потому что их не должно было быть, – старик подошел ближе. Его ноздри дрогнули. – Ты носишь ее с собой. Гниль.

Алрик не стал отрицать. Он достал сверток и развернул его. Багровый кристалл лежал на коже, пульсируя тусклым светом.

Старик-рысь не отшатнулся. Он склонился над кристаллом, и в его глазах вспыхнуло нечто – не страх, а яростное узнавание.

– Откуда? – выдохнул он.

– Из тела одного из волков. Они… пронизаны этим.

– Это не просто мутация, человек, – прошипел зверолюд, озираясь по сторонам. Он понизил голос до шепота. – Это симптом. Пятно на теле мира. А там, где пятно, есть и его источник. Гнилое сердце леса.

– Что это значит? – голос Алрика был ровным, но внутри его сознание, этот безупречный логический аппарат, на мгновение завис в пустоте, не находя знакомых категорий для такого явления.

– Значит, что кто-то или что-то играет с фундаментальными силами, – старик ткнул когтем в кристалл. – Эта штуковина… она не живая. Но и не мертвая. Она – сгусток искаженной маны. Как раковая опухоль. И она растет.

Он выпрямился, его взгляд стал острым, как его же когти.

– Твои люди видели это. Мои сородичи чуют это. Скоро и слепые увидят. Лес умирает. И если не прижечь рану, она убьет нас всех.

Алрик снова посмотрел на кристалл. Он думал о коэффициентах риска, о деньгах, о простой и понятной работе. Все это рассыпалось в прах. Перед ним был не просто враг. Была загадка. И цена за ее разгадку, как он начинал понимать, могла быть равна цене всего мира.

– Где это сердце? – спросил он, и его голос прозвучал чужим.

Старик-рысь покачал головой.

– Там, где не ступала нога человека. И где нога зверолюда боится ступить. Глубоко. В старых пещерах, под корнями Великих Деревьев. Там, где поют камни и течет мана из самого сердца мира. Или текла.

Он посмотрел на Алрика с странной смесью надежды и жалости.

– Ты пойдешь туда? Искать ответы?

Алрик медленно завернул кристалл обратно в кожу и спрятал его.

– Я не ищу ответов. Я считаю стоимость. И пока что стоимость бездействия кажется мне слишком высокой.

Старик кивнул, как будто ожидал этого.

– Тогда готовься. Твари, что напали на вас – всего лишь шелуха. Случайные побеги. Настоящее зло скрывается глубже. И оно не будет похоже ни на что, что ты знаешь.

Он развернулся и ушел так же бесшумно, как и появился, оставив Алрика наедине с густеющими сумерками и тяжестью нового знания. Кристалл в его кармане казался теперь не сувениром, а счетчиком Гегера, тикающим в преддверии катастрофы. Его личный коэффициент риска превратился в нечто вселенское, и единственной валютой, которая теперь имела значение, было выживание – не его личное, а всего, что он знал.

Глава 12: Сердце тьмы.

Воздух в подземном зале был статичным и тяжелым, словно выдохнутым тысячи лет назад. Он пах озоном, камнем и чем-то еще – металлическим, чужим, словно кровь незнакомого бога. Никакие звуки с поверхности не долетали сюда. Здесь царила гробовая тишина, нарушаемая лишь мерцающим гулом магии и редкими щелчками артефактов.

Аргил стоял в центре гигантской лаборатории, высеченной в скальной породе. Его могучие плечи, когда-то способные свалить медведя в честном бою, теперь были сгорблены под тяжестью знания. Шрамы на его костяшках, давно затянувшиеся, рассказывали историю боев, которые он вел за право стоять здесь, в этом святилище. Его шерсть, когда-то густая и блестящая, теперь поредела и поседела. Но глаза, цвета темного янтаря, горели тем же огнем, что и десятилетия назад. Огнем одержимости.

Весь зал вокруг него был испещрен рунными кругами. Они покрывали пол, стены, даже сводчатый потолок, образуя сложнейшую трехмерную матрицу. Светились они не ярко, а тускло, пульсирующе, как больной организм. Десятки пьедесталов держали причудливые устройства – одни напоминали дистилляторы, другие – астрономические инструменты, третьи не имели аналогов в известном мире. Все они были соединены светящимися нитями концентрированной маны с центральным кристаллом. Тот висел в воздухе без поддержки, треща тихой, нестабильной энергией. Он был черным, но сквозь его толщу проступали багровые прожилки.

Аргил писал, и его почерк был твердым, несмотря на возраст:

«Протокол эксперимента ""Фенрир"", попытка 47.

*Стабильность источника под вопросом. Резонансные колебания нарастают по параболической кривой. Побочные эффекты… непредсказуемы. Образец 12-Б полностью мутировал в течение трех часов. Образец 7-В демонстрирует признаки разумного сопротивления.*

Но что есть цена горстки жизней перед вечным рабством? Они там, наверху, не понимают. Они цепляются за свои короткие жизни, как слепые котята к сосцу матери. Они забыли нашу истинную природу. Забыли, что в наших жилах течет кровь Фенрира – великого предка, полубога, что мог разорвать любые оковы. Они довольствуются ролью прирученных зверей в клетке, построенной на костях нашей собственной истории.»

Он отложил перо и подошел к главному рунному кругу. Его тень, искаженная светом кристалла, извивалась по стенам, как нечто живое. Он не был безумцем. Каждая его мысль была выверена, каждая гипотеза проверена. Он знал цену своим действиям. И был готов ее заплатить.

«Они говорят: ""Не буди лихо"". Но мы и есть лихо! Потомки того, кто бросал вызов самим богам! Моя работа – не кощунство. Это возвращение. Пробуждение той силы, что дремлет в нашей крови. Силы Фенрира, что может разорвать цепи этого мира.»

Его рука коснулась центрального кристалла.

На секунду весь зал озарился ослепительным багровым светом. Светом, который не освещал, а пожирал тьму. Он был живым и голодным. Рунные круги вспыхнули, словно в агонии, и их строгие геометрические линии на мгновение поплыли, как чернила на мокром пергаменте. Тени на стенах задергались в немой пляске, обретая на мгновение зубы и когти. С потолка посыпались не пыль и камешки, а мелкие осколки камня, которые, падая, не стучали, а шипели, испаряясь в багровом свете. Где-то в глубине лаборатории что-то хрустнуло и погасло, а каменные гробы с образцами застонали, словно изнутри.

Свет отступил так же внезапно, как и появился. Но тишина, что воцарилась после, была уже иной. Напряженной. Звенящей.

Аргил отвел дрожащую руку от кристалла. Он смотрел на нее, и его древнее сердце сжалось от предчувствия. На бледной коже, между пальцев, проступили темные прожилки. Они пульсировали в такт с мерцанием рун. Он чувствовал их – не как боль, а как чужое присутствие. Как петлю на шее, которую он надел сам.

Он обвел взглядом свою лабораторию – детище всей его жизни. Место, где он надеялся выковать свободу для своего народа. Но теперь он видел не величие замысла, а трещины. Трещины в камне. Трещины в рунах. Трещины в самой реальности.

Он поднес дрожащую руку к лицу, глядя на темные прожилки, которые, казалось, жили собственной жизнью.

– Мы зашли слишком далеко, – прошептал он в гробовой тишине.

И впервые за долгие годы в его голосе прозвучал не фанатизм ученого, а тихий, беспомощный ужас старого, уставшего зверя. Он стоял в сердце созданного им шторма, и понимал – буря только начинается. А он больше не был ее повелителем. Он был ее первой искрой. Искрой, зажженной во имя легендарного Фенрира, чья пробуждающаяся сила грозила поглотить все, включая самих его потомков.

Конец тома 1.

Глава 13: Томас – Оправдание

Боль была его новой сущностью. Она пульсировала в разорванных мышцах плеча, где когти твари оставили свои ядовитые автографы, но это была лишь верхушка айсберга. Глубже, в самой сердцевине его существа, жила другая боль – та, что точила его изнутри, как червь, методично выгрызающий плоть изнутри спелого плода. Томас сидел на завалинке, сжимая в руке топор. Лезвие было выточено до бритвенной остроты, но в воздухе все еще витал призрак крови – не той, что смыли дожди, а той, что въелась в трещины брусчатки, в стены домов, в самое нутро его памяти.

«Она нас предала, – шептал он, и слова звучали как заклинание, призванное изгнать демонов. – Увидела своих и бросила на растерзание. Я видел ее глаза. Глаза хищницы.»

Он повторял это снова и снова, словно вырубая эти слова на внутренних скрижалях своей души. Днем – своим сподвижникам, чьи лица становились все мрачнее. Ночью – самому себе, в липких потоках кошмаров, где багровые глаза волков сливались с золотистыми глазами Кайлы в единое, ухмыляющееся чудовище.

– Она тебя одурачила, Томас, – говорил Генри, и в его голосе сквозило не только убеждение, но и странное, почти ликующие удовлетворение. Наконец-то сильный, непоколебимый Томас увидел мир его, Генри, глазами – простым и ясным миром, где любое отличие таит в себе угрозу. – Эти твари… они носят маску разума, но под ней – та же волчья суть. Только хитрее. Надо добить лису. Пока она не добила нас.

Томас кивал, чувствуя, как эти слова ложатся на благодатную почву его страха и стыда. Стыда за то, что он, всегда такой проницательный, позволил втереться в доверие существу с хвостом и ушами. Стыда за свою слабость.

Ночью он пошел к Лире. Ее дом на окраине пах сеном, дешевым парфюмом и чем-то еще – затхлостью запертых страхов. Она встретила его с привычной, ленивой ухмылкой.

– Ну что, герой? Пришел, чтобы тварь из головы вытравить?

Ее пальцы скользнули по его груди, но тело не отзывалось. В голове стоял образ – золотистые глаза, полные того самого непонятого упрека, что жгли его теперь изнутри. Лира фыркнула, и в ее голосе зазвучала знакомая, ядовитая нотка.

– Неужели тебе теперь только с животными хорошо? Та лисичка, что от тебя сбежала, развела не того?

Что-то щелкнуло внутри. Та самая грань, что отделяла в его сознании Кайлу-женщину от Кайлы-твари, рассыпалась в прах. Исчезла. Рука сама сжалась в кулак. Первый удар пришелся в лицо. Хруст кости прозвучал оглушительно громко в ночной тишине. Второй – в солнечное сплетение. Он не слышал ее криков, не видел ее лица. Перед ним была только она – рыжая, с золотистыми глазами, полными предательства и насмешки. Ярость, горячая и сладкая, как самогон, хлынула в жилы, выжигая остатки разума. Его тело наконец отозвалось – не желанием, но грубой, животной силой. Силой уничтожения.

Сознание вернулось к нему рывком, как от удара хлыстом. И первым, что он осознал, была тишина. Гробовая, абсолютная тишина, которую уже не нарушали ни крики, ни хрипы. Под ним лежало бездыханное тело. Лицо Лиры было неузнаваемым. А на его руках, на смуглой коже ее шеи, синели отпечатки его пальцев. Он отшатнулся, ударившись спиной о стену. Воздух в комнате был густым и тяжелым, пах медью, страхом и чем-то еще – сладковатым, до боли знакомым. Тем самым запахом, что витал над лесом перед атакой. Запахом гнили. Теперь он исходил от него.

Он провел здесь остаток ночи, сидя на полу и глядя в одну точку, пытаясь выжечь из памяти картину того, что он натворил. А на рассвете, когда первые лучи солнца упали на синеву на шее Лиры, он встал. Его движения были резкими, механическими, будто кто-то дергал за ниточки. Он вышел из дома и направился к дому Генри.

– Собирай людей, – сказал он, и его голос звучал хрипло, но с новой, стальной твердостью. – Выступаем. Немедленно.

– Что случилось, Томас? – спросил Генри, протирая сонные глаза, но в них уже вспыхивал огонек азарта.

– Они уже здесь, – прошипел Томас. – Убивают наших. Пока мы спим. Надо добить лису. Пока она не добила нас.

Он не оглянулся на дом Лиры. Не оглянулся на свою деревню, на ту часть себя, что навсегда осталась лежать в той комнате с синевой на шее. Он шел вперед, к лесу, и с каждым шагом образ Кайлы в его голове становился все четче, все ненавистнее. Она была ключом. Единственным ключом, который мог запереть дверь в тот ночной кошмар. Если он убьет ее, значит, он был прав. Значит, он не стал чудовищем в душной комнате. Он был жертвой. Жертвой хитрой, беспощадной твари.

А позади, в опустевшем доме на окраине, тело Лиры медленно остывало. И первый крик, возвестивший о находке, раздался уже после того, как отряд Томаса скрылся в зеленой пасти леса. Крик, что стал не просто вестью о смерти, а первым камнем в лавине, что вот-вот должна была обрушиться на этот хрупкий мир, унося с собой последние остатки разума и человечности.

Глава 14: Эльта – Симпатия

Воздух в лаборатории Эльты был стерилен до состояния физической абстракции. Ни пылинки на отполированных до зеркального блеска столешницах из чёрного дерева, ни малейшего нарушения симметрии в рядах серебряных инструментов. Даже едкий запах озона от последних экспериментов был побеждён сложной системой вентиляции, пропускавшей лишь тонкий морозный аромат цветов из сада Вейнара. Это был триумф контроля над хаосом, геометрическое доказательство совершенства. И Эльза, стоя в центре этого доказательства, чувствовала себя его главным изъяном – живым, дышащим противоречием, не вписывающимся в безупречную конструкцию.

Внешне всё было достигнуто. Шелковые одежды, дорогие артефакты-украшения, неограниченные ресурсы, подобострастие десятков подмастерьев. Она взобралась на вершину, о которой когда-то лишь робко мечтала в своей пропахшей плесенью конуре. Но внутри зияла пустота – холодная, бездонная шахта, уходящая в самое нутро её существа. Вейнар был интеллектуальным катализатором, холодным соавтором в решении сложнейшего уравнения, но его прикосновения были подобны касаниям алгоритма – выверенным, но лишённым теплоты. Его высшая похвала – «приемлемо» – была точной оценкой, но не заполняла внутреннюю пустоту.

Именно в эту пустоту и просочился он. Карстен.

Молодой гном из гильдии Кхазад-Гара, присланный в качестве подмастерья, – вынужденная дань уважения Горммака могуществу Вейнара. Но в отличие от остальных, когда он впервые увидел чертежи «Диффузора маны», в его взгляде не было привычной смеси зависти и отторжения. В его глазах цвета тёмного сланца горел чистый огонь восхищения. Он видел не «безбородую аномалию», а архитектора невозможного.

– Стабилизация через обратную связь с компенсацией фазового сдвига… это гениально, – пробормотал он однажды, склонившись над её расчётами. Его палец с мозолистой подушечкой от постоянной работы с инструментом указал на сложную руническую последовательность. – Вы использовали принцип Лейнхардта, но инвертировали ядро. Почему?

Эльта, привыкшая к беспрекословному исполнению своих распоряжений, на мгновение опешила.

– Стандартное ядро создаёт резонансный шум на седьмой гармонике. Мне нужна была тишина. Абсолютная.

Карстен поднял на неё взгляд, и в его умных, внимательных глазах она увидела не лесть, а искреннее, глубокое понимание.

– Вы пожертвовали мощностью ради чистоты сигнала. Смело. Очень смело. Рискованно.

С этого всё и началось. Их беседы вышли за рамки приказов и отчётов. Они говорили о тонкостях резонансных полей, о скрытых свойствах сплавов, о самой философии зачарования. Он стал первым за долгое время, кто увидел в ней не инструмент и не диковинку, а коллегу. Равную.

И вот однажды ночью, когда Вейнар отбыл по своим эфемерным делам, оставив после себя лишь ощущение холода и незримого надзора, Эльта сознательно нарушила протокол. Она послала за Карстеном.

Он вошёл в её личные покои, смущённый, пахнущий остывшим металлом, древесным мылом и чем-то ещё – простой человеческой теплотой. Его аккуратно подстриженная борода теперь казалась ей не символом чужого превосходства, а просто милой, естественной деталью. На рукаве его рабочей куртки она заметила маленькое, аккуратно заштопанное отверстие – след от искры расплавленного нейзильбера.

– Мастер Эльта… – начал он, опустив взгляд.

– Здесь нет мастеров, Карстен, – мягко, но решительно перебила она. Её голос зазвучал тише, без привычной стальной брони. – Здесь только я. И ты.

Она подошла к столу, на котором стоял прототип «Диффузора». Прикоснулась к холодному инертному металлу сердечника.

– Мне нужен твой взгляд. Сердечник… стабилен в расчётах. Но я чувствую его сопротивление. Здесь. – Она прижала руку к груди.

Он подошёл ближе. Пространство между ними сжалось, наполнившись статическим электричеством. Она чувствовала исходящее от него тепло – реальное, осязаемое.

– Возможно, проблема не в стабильности, а в подавлении, – сказал он, и его палец, грубый и чуткий, описал в воздухе над схемой плавную дугу, не касаясь пергамента. – Вы пытаетесь подавить колебания. А что, если не подавлять, а резонировать с ними? Найти контрчастоту. Создать гармонию из диссонанса.

Идея была простой, элегантной и ускользала от неё в погоне за сложными, силовыми решениями. Она повернулась к нему, и их взгляды встретились. В его глазах не было ни страха, ни подобострастия. Было восхищение. И что-то ещё. Что-то, от чего по её коже пробежала давно забытая дрожь узнавания.

Это произошло само собой, как следующий логичный шаг в решении задачи. Её пальцы коснулись его руки. У него перехватило дыхание. А затем его губы нашли её губы. Это не было борьбой за доминирование, как с Вейнаром. Не было сделкой. Это было… открытием. Симфонией, в которой их разумы и тела наконец нашли свой контррезонанс.

В её стерильной позолоченной клетке, среди ароматов озона и ледяных цветов, пахнущих вечным холодом, расцвёл хрупкий, немыслимый цветок. Цветок человеческой симпатии. И Эльта, прижавшись к груди Карстена, слушая ровное биение его сердца – живого, настоящего, – на мгновение позволила себе забыть. Забыть, что всё в её мире имеет цену и последствия. Забыть, что за каждой её спиной стоит тень Вейнара с его беспристрастным, всевидящим взглядом.

Она знала, что это слабость. Что это уязвимость. Но в тот миг эта уязвимость пахла кожей, потом и теплом чужого, но такого близкого тела. И этот запах был слаще всех ароматов её нового мира. Это был запах надежды. Мимолётной, наивной, обречённой, но – надежды.

Глава 15: Алрик – Пороховой погреб.

Фортпост «Серая Застава» перестал быть крепостью. Он превратился в открытую рану на теле порядка, гноящуюся страхом и отчаянием. Воздух, когда-то разреженный и чистый, теперь был густым и тяжёлым, пропитанным запахом немытых тел, дыма и едкой сладостью паники. Сюда, как в последнее убежище, стекались остатки приграничных поселений – люди с пустыми глазами и узелками, в которых уместилась вся их прежняя жизнь. Они теснились в тесных проходах, превращая форт в подобие человеческого улья, готового взорваться от первого же толчка.

Алрик стоял на стене, его пальцы механически ощупывали шершавую древесину частокола. Он не видел просто толпу. Он видел уравнение, где каждая переменная была заряжена потенциалом хаоса. Отчаяние плюс страх, умноженные на слухи, давали сумму, стремящуюся к катастрофе. И он, холодный калькулятор, наблюдал, как логика проигрывает арифметике эмоций.

Слухи. Они витали здесь, как миазмы над болотом. История о «предательстве» Кайлы обрастала чудовищными деталями. Теперь уже говорили, что она лично выкалывала глаза детям и дирижировала стаями тварей. А находка тела Лиры с синяками на шее стала для всех аксиомой – «зверолюды-убийцы пробрались в деревню и задушили невинную». Никто не спрашивал, зачем. Логика сгорала в топке коллективной истерии.

Он спустился вниз, в так называемый «штаб» – бывшую караульную, где теперь заседали старейшины и капитан местного гарнизона, Боргар, чье лицо постоянно пылало румянцем ярости и беспомощности.

– Нельзя просто сидеть в осаде! – гремел Боргар, ударяя кулаком по столу. В его глазах, помимо гнева, читался страх человека, чья репутация и карьера таяли на глазах вместе с гибнущими деревнями. – Они режут нас по частям! Томас и его парни пошли за правдой, а мы тут прячемся!

– Томас и его парни, – холодно парировал Алрик, останавливаясь в дверях, – пошли мстить за историю, в которой слышали только один акт. И за труп, в смерти которого нет ни единого материального доказательства вины зверолюдов.

Все повернулись к нему. Взгляды были разными – от ненависти до растерянной надежды.

– А чьей еще вины? – прошипел седовласый Эйнар, сжимая дрожащие руки. – Твоей, наемник? Ты, я смотрю, всегда за них горой стоишь.

– Я стою за факты, а не за сказки, – голос Алрика был ровным, как лезвие гильотины. – Мы столкнулись с аномалией. С болезнью, что калечит и зверей, и, судя по всему, разумных. Бросаться с вилами на эпидемию – верный способ стать ее статистикой.

– Мы не будем ждать, пока нас перережут, как овец! – Боргар встал, его мощная грудь вздымалась. – Мы знаем, где их лагерь. Ущелье в дне пути. Мы нанесем удар первыми!

Алрик смерил его взглядом, в котором не осталось ничего, кроме холодного анализа.

– Вы нанесете удар по ком? По тем зверолюдам, что сами бегут от этой заразы? По тем, кто, возможно, еще вчера делил с вами хлеб? Это не война. Это ритуальное самоубийство с предварительным убийством соседа.

– Соседа? – Эйнар вскочил, его лицо исказила гримаса боли. – Моего сына растерзали! Они все чудовища! Все до одного!

Алрик понял, что говорит с глухой стеной. Стеной, сложенной из боли, страха и примитивной ярости. Его расчеты, его логика разбивались о гранит первобытных инстинктов. Коэффициент риска безрассудства зашкаливал, но они не видели цифр. Они видели только кровь и призраков.

Именно в этот момент у ворот поднялся шум. Крики, ругань, затем – тяжелый, мерный стук, прозвучавший как удар молота по крышке гроба. Все высыпали наружу.

У ворот стоял всадник. Не человек. Зверолюд-рысь, в доспехах из отполированной кости, с холодными, безразличными глазами. Он игнорировал сотни ненавидящих взглядов, устремленных на него. В руке он держал свиток, перевязанный черной лентой.

– Где ваш старший? – его голос прозвучал резко, режущим лезвием по натянутым нервам.

Боргар вышагнул вперед, сжав рукоять меча.

– Я здесь. Говори, тварь.

Всадник бросил свиток к его ногам.

– От Совета Старейшин Народа Зверя. Вы нарушили границы. Вы распространяете чуму, что губит наш лес. Вы нападаете на наши поселения. Прекратите. Отведите ваших людей. Выдайте виновных в нападениях. Если в течение трех дней не будет дан ответ, будет война.

Повисла тишина. Густая, звенящая, как натянутая тетива. В толпе кто-то ахнул, кто-то отшатнулся, а кто-то с дикой, искаженной надеждой смотрел на Боргара, ожидая, что он разорвет свиток и швырнет его обратно в лицо гонцу. Но первый крик прозвучал от Эйнара:

– Это они нам объявляют войну! После всего, что натворили!

Алрик закрыл глаза. Он чувствовал, как почва уходит из-под ног. Его расчеты, какими бы верными они ни были, больше не имели значения. Ультиматум был произнесен. Пороховая бочка была зажжена. Он стоял в эпицентре надвигающегося взрыва и знал – его холодная, беспристрастная логика стала самой бесполезной валютой в этом мире, сошедшем с ума. Оставалось только одно – считать секунды до детонации и пытаться успеть отскочить от осколков.

Глава 16: Томас – Одержимость и Расплата.

Лес пожирал их с методичной жестокостью. Не метафорически – физически. Мшистая почва проглатывала следы, колючие ветви хватались за одежду, словно пытаясь удержать, не пустить дальше. Воздух был густым и влажным, пах гниющими листьями и чем-то еще – сладковатым, до боли знакомым. Тем самым запахом, что висел над деревней в ночь нападения. Томас шел впереди отряда, его рана на плече горела адским огнем, но он почти не чувствовал боли. Ее вытеснила ярость – концентрированная, как перегнанный самогон, отравляющая разум.

Они шли уже третий день. Отряд из пятнадцати человек – не солдат, а фермеров, лесорубов, кузнецов. Людей, взявших в руки оружие не по призванию, а по отчаянию. И это отчаяние с каждым часом становилось все более зловещим.

– Томас, – голос Генри прозвучал сзади, неуверенно. – Смотри.

Томас обернулся. На стволе старого дуба, на высоте человеческого роста, зияли глубокие борозды. Не когтистые царапины – именно борозды, будто по дереву провели раскаленным прутом. Из них сочилась темная, почти черная смола, пахнущая озоном и гнилью.

– Это не их следы, – пробормотал кто-то из людей. – Ни один зверь так не помечает территорию.

– Это знак, – резко оборвал его Томас. – Знак, что мы на правильном пути. Они близко.

Но в его голосе не было уверенности. Была натянутая, как струна, нервозность. Лес вокруг был неестественно тихим. Ни птиц, ни зверей. Только шелест листьев под ногами да тяжелое дыхание его людей.

Ночью они устроили лагерь на небольшой поляне. Костер потрескивал, отбрасывая беспомощные тени на замкнутые, усталые лица. Томас не спал. Он сидел, прислонившись к дереву, и смотрел в темноту. В ушах стоял хруст кости Лиры. Он сжимал и разжимал кулак, чувствуя, как память о том моменте прожигает его изнутри.

– Она нас завела в ловушку, – прошептал он, и слова повисли в воздухе, как ядовитый туман. – Завела в самую глубь, чтобы добить.

Утром они наткнулись на первое свидетельство. Вернее, на его остатки. Тело зверолюда-оленя, вернее, то, что от него осталось. Оно было не просто мертво. Оно было… переработано. Плоть спеклась, почернела, кости обнажились и покрылись теми же багровыми кристалликами, что они видели у волков. От тела шел тот же сладковато-гнилостный запах.

– Боги… – перекрестился один из людей. – Да что же это творится?

– Чума, – хрипло сказал Генри. – Та самая, о которой говорил тот наемник.

Томас резко обернулся к нему, его глаза горели.

– Не слушай выродков, Генри! Это они разносят заразу! Они сами себя калечат, чтобы пугать нас!

Но в его голосе слышалась надтреснутая нота. Он и сам видел – это не было похоже на работу когтей или зубов. Это было похоже на болезнь. Но признать это – значило признать, что он ведет своих людей на войну с эпидемией. А это было невозможно. Ему нужен был враг. Плоть и кровь.

И враг нашелся. В тот же день, когда они пересекали каменистую осыпь, из-за деревьев вышли они. Не твари. Зверолюды. Десять, может, пятнадцать воинов. Во главе – тот самый старый барс, что унес раненую Кайлу. Его мех был в пыли, в глазах стояла усталость, но в них не было страха. Была холодная, хищная ярость.

Барс шагнул вперед, его низкий голос пророкотал, как подземный гром:

– Человек. Ты пришел закончить свое дело?

Томас замер. Сердце заколотилось в груди. Перед ним стояло олицетворение всего его кошмара. Не тварь, не болезнь, а именно тот, кто видел его слабость. Кто видел, как он упал, как его спасла та, кого он теперь называл предательницей.

– Где она? – выдавил Томас, и его голос прозвучал хрипло, почти по-звериному. – Где тварь, что привела на нас проклятие?

Барс медленно покачал головой, и в его глазах вспыхнуло что-то темное, опасное.

– Твое проклятие в тебе самом, человек. Ты не рану ей нанес. Ты убил Кайлу. Тот день, тем двором… ты стал убийцей.

Томас вздрогнул, словно от удара. Слова барса попали точно в цель, в ту самую червоточину, что разъедала его изнутри. И вместо того чтобы рухнуть под этим грузом, его ярость вырвалась наружу. Вулканическим, неконтролируемым потоком.

– Убийцей? – он захохотал, и смех его был ужасен. – Я? А она что? Шлюха, что ногами зарабатывала? Тварь, что с волками в стае бегала? Вы все – животные! Говорящий скот! Недочеловеки, что землю пачкают!

Томас, ослепленный яростью, не видел, как в глазах барса гаснет последняя искра разума, сменяясь нарастающим, багровым туманом. Не видел, как его пальцы, больше похожие на лапы, впиваются в землю, вырывая клочья дерна. Не видел, как из уголка его пасти потекла тонкая струйка пены.

– …и ты, старый котяра, думал, я забуду? Думал, я спрячусь за стенами? Нет! Я пришел выжечь ваше гнездо! Перерезать всех ваших тварей! Начиная с тебя!

– Томас, нет! – отчаянно крикнул Генри, но его голос утонул в потоке ненависти, изливаемом его другом. Он увидел, как барс перестал быть воином, и понял, что сейчас умрут все.

Барс не выдержал. Его тело содрогнулось. Глаза закатились, зрачки расширились, став черными безднами. Из его горла вырвался не рык, а хриплый, безумный рев. Слюна брызнула с его клыков.

– Бешенство! – крикнул кто-то из людей, но было уже поздно.

Барс, утративший последние проблески разума, ринулся вперед. Не как воин, а как разъяренный зверь. Его удар был слеп, но невероятно силен. Он сбил Томаса с ног, даже не воспользовавшись когтями. Люди бросились на помощь, но отряд зверолюдов, увидев, что их предводитель потерял контроль, с воем бросился в бой. Но это был уже не бой. Это была бойня, управляемая чистым инстинктом.

Томас, оглушенный, пытался подняться. Он видел над собой искаженное яростью лицо барса. Видел поднятую лапу с длинными, как кинжалы, когтями.

– Нет… – успел прошептать он.

Удар обрушился. Не один. Десять. двадцать. Барс не останавливался, пока от Томаса не осталось кровавое месиво. А вокруг его люди гибли под когтями и зубами обезумевших зверолюдов, которые, казалось, и не различали уже, кого они убивают – чужаков или друг друга.

Когда все стихло, на поляне остались лежать тела. Все пятнадцать человек. И несколько зверолюдов. Выжившие зверолюды, придя в себя, с ужасом смотрели на резню, устроенную их собственным сородичем. Барс, стоя на коленях над телом Томаса, тяжело дышал. Безумие отступало, сменяясь леденящим душу осознанием. Он посмотрел на свои окровавленные лапы. На тело человека, которого только что разорвал.

Он поднял голову и издал протяжный, полный отчаяния вой. Вой, который был не триумфом, а приговором. Приговором миру, который они только что окончательно разрушили. Искра, которую высек Томас, упала в бочку с порохом. Война началась.

Глава 17: Эльта – Игры с огнем.

Воздух в покоях Эльты был густым и сладковатым, пропахшим потом, ее духами и едва уловимым, чужим мужским запахом. Он витал в полумраке, приглушенный бархатом и шелком, создавая иллюзию уединенного мира, крошечной вселенной, где действовали только ее законы. Эльта лежала на раскинутых подушках, ее тело было расслаблено, мышцы влажно-теплые и податливые, как хорошо размятое тесто. Внутри плескалась странная, тягучая удовлетворенность, схожая с сытостью после изысканного ужина. Карстен, его спина блестела в свете единственной лампы, натягивал штаны. Он был инструментом, идеально откалиброванным под ее руку, и в этом заключении была своя, особого рода власть.

Именно это опьяняющее чувство – что она может не просто брать, но и творить, изобретать правила для чужой плоти – и натолкнуло ее на мысль. Не просто подражать Вейнару, но и превзойти его в изощренности. Память выхватила обрывок фразы, холодную, отточенную интонацию лорда, и она, играя, примерила ее на себя.

– Карстен, – произнесла она, и голос ее прозвучал чуть ниже, чуть бесстрастнее. – Сегодня ты можешь использовать только рот. И прикасаться им можешь только к моим ногам. Хорошенько постарайся, чтобы я потеряла голову от удовольствия и начала себя удовлетворять.

Он повиновался безмолвно, с той жутковатой старательностью, что одновременно и льстила, и отталкивала. И он действительно старался. А она, откинув голову и глядя в темноту потолка, теряла голову, как и было приказано, с наслаждением, от которого слезились глаза и сводило пальцы на внутренней стороне бедер. В тот миг ей казалось, что она – архитектор собственного наслаждения, а он – лишь послушный камень.

На следующее утро Карстен не явился в мастерскую. К полудню тишина стала звенящей, к вечеру – гнетущей. Эльта послала слугу, потом второго. Ответы были туманны, уклончивы. «Его не видели, мастерица». «Не знаем, мастерица». Тщета ее попыток проступила сквозь привычную мастерскую суету, как черный лед сквозь тонкую корку снега. Что-то внутри, холодное и острое, впилось ей под ребра. Тихо, настойчиво.

Сомнения грызли ее изнутри, вынуждая к действию. Решение прийти в покои Вейнара без приглашения было отчаянным, рожденным не дерзостью, как прежде, а этой гложущей неизвестностью. Она толкнула тяжелую дверь, и воздух сменился – теперь он был прохладным, с примесью дыма дорогой сигары и чего-то дикого, звериного.

Он сидел в своем кресле, но не один. У его ног, на роскошном ковре, примостилось существо. Девушка-зверолюд, совершенно голая, с пушистым хвостом и прижатыми ушами. В полумраке она казалась подростком, и эта мысль – детское тело, взрослая поза – на миг ошеломила Эльту, заставив мозг настойчиво искать знакомые ориентиры. Но циклы жизни иной расы были для нее темным лесом, и она отбросила эти мысли, как ненужный хлам. На шее зверолюдки был простой кожаный ошейник с металлическим кольцом. Она сидела, сгорбившись, и тщательно, с сосредоточенным видом, вылизывала собственную промежность. Когда вошла Эльта, девушка на миг отвлеклась, ее желтые глаза скользнули к Вейнару. Тот едва заметно кивнул, и зверолюдка, словно заведенная игрушка, снова согнулась и вернулась к своему занятию.

Эльта застыла на пороге. Весь ее гнев, все приготовленные упреки растворились в этом молчаливом, унизительном спектакле. Ей хотелось кричать, топать ногой, требовать ответов. Но ее ноги стали ватными, а в горле застрял ком. Вместо протеста ее тело, движимое древним инстинктом самосохранения, само приняло решение. Она сделала шаг, другой, и опустилась на колени. Паркет был холодным и твердым сквозь тонкую ткань платья. Она наклонилась, до конца, пока ее лоб не уперся в полированное дерево. Поза унижения была единственной доступной ей формой общения.

– Простите, Господин, что помешала, – ее голос прозвучал приглушенно, из глубин ковра. – Но я не нахожу себе покоя. Мне важно знать лишь жив ли еще Карстен.

Ответ последовал мгновенно, без тени раздумий. Голос Вейнара был ровным, информативным, как диктовка отчета.

– Жив и здоров. Сегодня мне сообщили, что он попросил расчет за всю работу, что исполнял в мастерской и в твоей спальне. Получив деньги, он уехал, забрав жену и детей. Перед этим он продал мастерской все личное оборудование, инструменты и материалы. Так же он пытался продать свои идеи, но они не заинтересовали управляющих. Вместо этого я лично выделил ему дополнительную сумму в награду за его службу. Меня особо порадовал отчет о прошлой ночи.

Мир под Эльтой поплыл. Слова, обрушившиеся на нее, были не звуками, а раскаленными иглами, впивающимися в мозг. «Работа в спальне». Слова жгли сильнее пощечины. Все эти недели тайных встреч, шепот в темноте, ее наивная вера в то, что это что-то настоящее, ее, принадлежащее только ей… а для него это была просто «работа». Для них обоих. И Вейнар знал. Зна́чил каждую деталь. Она была не любовницей, не сообщницей – она была дурочкой, за которой наблюдали в стеклянном муравейнике, фиксируя каждый ее стон, каждую придуманную ею «забаву» для отчета.

«Жена и дети». Горячая волна стыда подкатила к горлу, горькой и соленой. Ее желудок сжался в тугой, болезненный комок. Она, мастерица иллюзий, сама стала главной иллюзией. Ее власть, ее тайные утехи – все это было частью чьего-то трудового договора, средством прокормить семью. А ее приказ, ее игра в госпожу… «Меня особо порадовал отчет». Значит, тот, последний, самый изощренный ее триумф, был всего лишь пикантной подробностью в чьем-то донесении. Особым пунктом.

Слезы хлынули сами, горячие и беспомощные. Она не сдерживала их, прижимаясь лицом к холодному паркету, как будто могла в него впитаться, исчезнуть. Ее плечи содрогались в беззвучных рыданиях, выворачивающих душу наизнанку. Она плакала не только по Карстену, не по преданности – ее не было. Она плакала по себе, по своему ослеплению, по своему унижению, которое было тем полнее, что она сама, добровольно, его себе устроила.

А в это время Вейнар развлекался с молодой зверолюдкой. До Эльты доносилось негромкое, довольное повизгивание, скулящие звуки, влажное чавканье. Этот контраст добивал ее окончательно. Она была не просто старой игрушкой, ее не просто выбросили. Ее место уже заняли. Игрушка оказалась с сюрпризом, который больно ранил ее же хозяйку, и потому ее отложили в сторону без сожаления.

Она лежала на полу, маленькая, сломленная, и плакала, пока в комнате звучали лишь ее всхлипы и животные звуки новой забавы лорда Вейнара. Иллюзия власти испарилась, оставив после себя лишь соленый привкус стыда и леденящее знание: она никогда не была хозяйкой положения. Она была лишь актрисой в чужом спектакле, и за каждым ее движением следили из темноты зрительного зала, с холодным, аналитическим интересом готовясь сменить декорации.

Глава 18: Развитые – Пробуждение

Боль пришла первой. Не острая, режущая, а глухая, разлитая по всему телу, словно каждую клетку вывернули наизнанку и вправили обратно, но не на свое место. Гром открыл глаза – или то, что он считал глазами. Зрение было мутным, расплывчатым, цвета искаженными, будто он смотрел сквозь толщу мутной воды. Он лежал на холодном камне, и его мощное тело, привыкшее к грубой силе и ярости, чувствовало себя чужим, непослушным, как неверно собранный механизм.

Он попытался встать – и его рука, покрытая зеленой, бугристой кожей, уперлась не в землю, а во что-то теплое, живое. Рядом лежал Зуг, маленький, тщедушный гоблин. Его большие, похожие на смолу глаза были широко раскрыты, и в них не было привычного тупого страха или алчности. Было нечто иное. Шок осознания.

– Ты… – хрипло прорычал Гром. Его собственный голос прозвучал странно – не просто животным рыком, а речью. Структурированной. Осмысленной. – Ты тоже… чувствуешь?

Зуг медленно кивнул. Его тонкие пальцы с длинными когтями дрожали, ощупывая камень пола, как будто впервые.

– Я… помню. Помню темноту. И свет. Боль… и голоса. Много голосов.

Неподалеку, ящеролюд с потрескавшейся изумрудной чешуей прижимал лапы к своей вытянутой морде, и из его горла вырывались не шипящие звуки, а четкие, хотя и непривычные, слова: "Я… вижу узор. Во всем есть узор… линии… они пляшут…"

Они огляделись. Они находились в огромном подземном зале, но он был разрушен, как будто по нему прошелся гнев бога. Сводчатый потолок просел, повсюду валялись обломки камней и странные металлические конструкции, испещренные потухшими, мертвыми рунами. Воздух был густым и тяжелым, пах озоном, пылью и чем-то еще – сладковатым, знакомым. Тем самым запахом, что исходил от багровых кристаллов. Но здесь он был концентрированным, почти осязаемым, висящим в воздухе ядовитым маревом.

Вокруг них лежали другие – орки, гоблины, еще несколько ящеролюдей. Все они приходили в себя, вставали, ошеломленно трогали свои тела, свои лица, как будто впервые ощущая их границы. И во всех глазах, некогда пустых или полных лишь примитивной злобы, горел тот же огонь – огонь пробудившегося, испуганного разума.

– Что… что с нами? – спросил один из орков, его голос был грубым, но в нем звучала не ярость, а глубокая, экзистенциальная растерянность.

И тогда из тени за грудами обломков появился Он.

Он не был похож ни на что, что они знали. Его форма была изменчивой, будто состояла из жидкой тени и багрового света, пульсирующего в такт незримому ритму. Очертания напоминали то высокого человека, то нечто многоногое, то просто сгусток энергии. Но глаза – два уголька мерцающего багрового пламени – были постоянны. И в них был разум. Древний, холодный и безжалостный. От него исходил холод, не физический, а метафизический, высасывающий тепло из самой души. Воздух вокруг него гудел на недоступной слуху частоте, от которой слезились глаза и слегка подташнивало.

– С вами, – прозвучал голос. Он был внутри их сознания, а не в ушах. Гладкий, как отполированный обсидиан, и пронизывающий, как ледяная игла. – С вами случилось то, что должно было случиться. Вы проснулись.

Гром инстинктивно встал в защитную стойку, его мышцы напряглись по старой памяти. Зуг спрятался за его мощную спину.

– Кто ты? – рыкнул Гром, и в его голосе впервые зазвучал не просто вызов, а требование ответа.

Тень, которую они позже узнают как Малак, колебалась в воздухе, ее форма на мгновение стала четче, напоминая исполинского крылатого змея.

– Я – ваш пробудитель. Ваш проводник. Вы – первые. Первые из Развитых.

– Развитых? – переспросил Зуг, его тонкий голосок дрожал, но в нем уже слышалось любопытство, преодолевающее страх.

– До этого вы были скотом. Игрушками в руках стихийных сил, пешками в играх тех, кто считает себя выше. Теперь… теперь вы обрели дар. Дар осознания. Вы видите. Вы думаете. Вы помните. Вы больше не рабы своих инстинктов.

Гром посмотрел на свои руки. Он всегда был сильным. Всегда мог убить. Но теперь… теперь он понимал, что такое "убить". Понимал конечность жизни, причину и следствие, тяжесть выбора. Это было одновременно ужасно и прекрасно. Мучительно и возвышенно.

– Зачем? – спросил Гром, и его вопрос повис в гудящем воздухе. – Зачем ты это сделал?

Малак приблизился. Холод стал ощутимее.

– Потому что старый мир умирает. Он трещит по швам, и из трещин сочится гниль. Он построен на лжи и порабощении. Вы, как и все в нем, были рабами. Рабами своих инстинктов, рабами тех, кто сильнее. Я дал вам ключ от клетки.

Он парил над ними, и его багровые глаза, как раскаленные клейма, обводили каждого.

– Но свобода – это не подарок. Это обязанность. Вы – новое начало. Семя, брошенное в почву разлагающегося мира. И из этого семени должен взойти новый порядок.

Малак повернулся к самой разрушенной части зала. Там, в центре, зияла глубокая трещина в самом полу. Из нее сочился тот самый багровый свет, и воздух над ней дрожал и искривлялся, как над раскаленным камнем, от концентрации искаженной маны.

– Наш первый шаг, – голос Малака прозвучал как приказ, отпечатываясь в их сознании железными буквами. – Укрепить связь с Источником. Вы построите здесь алтарь. Не из камня и крови, как делали ваши предки в своем невежестве. Алтарь из воли и понимания. Место, где реальность будет подчиняться нам.

Он жестом, полным нечеловеческой грации, призвал их следовать. И они, ошеломленные, сбитые с толку, но уже не способные вернуться в темноту неведения, пошли. Орки, гоблины, ящеролюди. Больше не отдельные существа, движимые голодом и страхом, а нечто новое. Нечто, что только что осознало себя и свою ужасную цель.

Гром шел впереди, его мощное тело все еще ныло от боли трансформации, но в голове, впервые за всю его жизнь, царила не ярость, а ясность. Страшная, неумолимая ясность. Они были больше не скотом. Они были оружием. И кто-то только что направил это оружие в сердце старого мира.

Глава 19: Развитые – Цена размножения

Дни сливались в монотонное действо по возведению алтаря. Гром, Зуг и другие Развитые работали с нечеловеческой одержимостью. Их пробужденные умы, еще недавно пораженные шоком самосознания, нашли пристанище в рутине физического труда. Они не таскали камни, как рабы – они выстраивали сложную структуру, кристаллизующую багровую энергию из трещины. Алтарь рос, напоминая храм, механизм и живой организм одновременно. Воздух в зале сгущался, наполняясь гулом концентрации и сладковатым запахом искаженной маны.

Именно в моменты отдыха, когда разумы освобождались от задачи, накатывали самые фундаментальные вопросы.