Тяжело, товарищ, но надо!

Я резко открыл глаза и судорожно стал оглядываться. По телу пробежала дрожь, затем его покрыли мурашки, и выступил леденящий пот. Возникло ощущение, будто в меня вонзили окопный нож. Возможно, это было следствием дурного сна, который я никак не мог вспомнить.

Лежал я на чём-то мягком и поначалу не мог пошевелиться, несмотря на все усилия. Всё, что мне оставалось, – безуспешно вглядываться в потолок, который растворялся во тьме. Но вдруг я почувствовал тепло и, повинуясь этому приятному ощущению, наконец-таки смог повернуться к его источнику.

Я увидел такую картину: у костра сидел солдат. На нём была поношенная рубашка с длинными рукавами; гимнастёрка, наброшенная на плечи, свисала с его спины, словно попона. Волосы взъерошены, лицо в потёках грязи и сажи. Он протягивал руки к огню, и прыгающие тени скользили по его лицу, но взгляд его оставался неподвижным. Смотрел он не на пламя и не на свои ладони, а куда-то сквозь них – в пустоту. Глаза были плоскими, безразличными. В них застыла лишь усталая серьёзность. Отсветы пламени зажигали в его зрачках крошечные искры, но это был не свет жизни, а холодное отражение огня, неспособное согреть душу. И казалось, если бы ему к виску приставили пистолет, он и бровью не повёл бы.

Вдруг солдат взглянул на меня:

–Ну, как нога, товарищ офицер? – в его глазах мелькнуло что-то живое.

Я посмотрел вниз и разглядел свою ногу, перетянутую выше колена грязным лоскутом от той же гимнастёрки. Попытка пошевелить ею окончилась лишь хриплым стоном.

Когда я снова взглянул на него, он протягивал мне фляжку и кусок хлеба. Я, можно сказать, почти выхватил фляжку и, не скрывая жажды, залпом сделал несколько глотков. Тёплая, затхлая вода показалась слаще любого мёда. Я выдохнул, и воздух превратился в пар, а после, съев хлеб и вернув фляжку, спросил:

– Кто по званию и как звать?

– Ишин, Алексей Александрович, рядовой, – отозвался он, и в его взгляде читалось неподдельное удивление.

– Так, рядовой Алексей Александрович… – я едва собрался с мыслями, летевшими в разные стороны, как вороны после выстрела. – Просветите, как мы здесь оказались?

– Неужели совсем ничего не помните? – он криво усмехнулся, но в усмешке этой была усталая горечь.

– Пустота. Совершенная пустота, никак не вспомню, что было, – честно признался я. – Начинай рассказывать с самого начала, голубчик. Последнее, что я помню, так это приказ о наступлении. Где мы вообще находимся?

– Да, с двадцать третьего июля … Мы здесь, в районе Ремигола, и застряли. Шло наступление наших солдат. Но в один миг оно захлебнулось. Фрицы поставили пулемётчика на колокольне. Много наших ребят положила эта немецкая гиена. А ведь они… были мне как братья, – он взялся за лоб рукой. – Нет, не «как братья» – именно братьями. Наверное, я знал каждого лучше, чем их родные. А теперь их нет. Земля примет их тела, а души… развеются по ветру, как пыль. Мой отец тоже погиб, его судьба схожа с их судьбой. Их отряд попал в клещи, и фашисты… жестоко расправились. Вспомню их весёлые лица, полные надеждой, – слёзы душат… – Алексей замолк и тихо пошмыгал носом.

Не знаю, почему, но именно в этот момент я вспомнил сон и зачем-то решил рассказать, – наверное, не хотел его забыть:

– Я кое-что вспомнил. Мне снилось голубое небо, зелёный луг. Идёт мужчина и видит что-то, завёрнутое в белую простыню. Небо вдруг становится серым и плоским, словно крышка гроба, трава сгибается под тяжестью горя, что навалилось на того мужчину. Он разворачивает простыню,… а там маленький ребёночек, уже синий. Мужчина ложится рядом, прижимается головой к его холодному личику и, рыдая, шепчет: «Сыночек… мой мальчик… сынок…»