В моей душе живет радость

Письмо отца

«Милая Анечка! Как твои дела? Как растут детишки? Сегодня у меня выходной. Лежу на пляже».

На крыльце слышны мамины шаги. И я быстро складываю пожелтевший от времени листок в такой же конверт и убираю на дно ящика к остальным письмам.

Отец, как сложилась твоя дальнейшая жизнь, когда ты уехал от нас? От мамы и четверых своих детей. Помню, когда я училась в девятом классе, нашла эту стопку писем, последнюю нить ваших с мамой отношений. Ты писал ей хорошие, нежные письма, звал к себе в Душанбе. Сюда к нам не ехал. Не ехала и мама к тебе. Потому что вы там, в Душанбе, уже жили. Ты работал на стройке и, вероятно, неплохо зарабатывал, потому что в Душанбе вы начали строительство большого саманного дома. И построили. Сами, вдвоём с мамой. В доме, как рассказывала мама, было пять комнат. Места хватало всем. За тогда ещё маленькими моими старшими сёстрами присматривала твоя мать. Казалось бы, живите и радуйтесь. Растите детей, любите друг друга. Но судьбе нужно было распорядиться по-своему.

Как ты мог своими золотыми руками неплохо зарабатывать деньги, так ты любил на эти же деньги весело провести время. Поэтому они быстро заканчивались. И маме, работающей санитаркой в больнице, зачастую приходилось десять остановок преодолевать пешком. И почти вся домашняя работа тоже была на ней. Когда у мамы кончилось терпение, она уехала на родину к своей матери. Ты приехал следом. Но тебя хватило ненадолго. Городской житель, ты не выдержал деревенской тишины. Не было в нашем краю мест для развлечения.

Отец, конечно, надо отдать должное твоему энтузиазму. С мамой вы и здесь построили дом. Мама отказалась ехать, так как ходила беременной. И вот мы так и росли – три сестры и брат.

Помню, что тему отцовства старались обходить, так как чувствовали, что всё, что связано с тобой, причиняет душевную боль маме. Мама всегда плакала, когда смотрела фильмы про любовь, значит, чувство к тебе ею так и не было пережито. Прошло много лет. Ни маминой матери – бабушки Анастасии, которая помогала поднимать нас, ни самой мамы уже нет рядом. Нет и Валерия, нашего брата. Мы, сестры, уже давно взрослые. Проходят годы, идёт жизнь, и вот не отпускает мою душу глубокая затаённая мысль: а как ты поживаешь, отец? Ведь не может такого быть, чтобы ты никогда нас не вспоминал и тебе не интересно было бы узнать о своей первой семье, о жизни близких тебе людей, увы, так и не ставших близкими.

Твоя младшая дочь из семьи Черных Мария.

30 сентября 2006 г.

Ты не узнал…

Ну где бы мы ещё встретились, Дмитрий Яковлевич, как не здесь, на Дубровке, в общежитии, куда я приехала на вахту.

Комната, где ты жил, находилась рядом с кухней. На кухню ты выбегал закипятить чайник. Я именно почему-то в то самое время (судьба сводила) выносила мусор, мыла кафель, вытирала залитые остатками пищи плиты.

Обычные работы закреплённой за объектом уборщицы.

Ты первый заговорил со мной, и я сразу обратила внимание на нашу схожесть во внешности, и вспомнились слова мамы, которой уже нет в живых:

– Похожи, как две капли воды, вы с отцом-то. И, несмотря ни на что, хочется пошутить и сказать тебе: отец, хорошая у тебя получилась дочь.

С того дня так и пошло. Когда встречались, перебрасывались парой ничего не значащих фраз, а потом разбегались каждый по своим делам.

Годы берут, конечно, своё. Ты не такой уже статный, как тогда, когда приезжал к нам много лет назад, когда твоя дочь училась в 4 классе. У тебя сохранилась привычка пить крепко заваренный чай по утрам. Сохранился и падающий на лоб широкий завиток уже давно седых волос. И этот уже как взмах назад головой, приводящий причёску в порядок.

Выполнив объект, ты так же внезапно уехал, как, впрочем, и появился.

Счастливых тебе дорог и здоровья.

Сколько времени выделила нам судьба на встречу, столько и выделила. А о том, что я твоя дочь я и не сказала.

Ульянино, 31 июля

Заметно было, что птица вела себя неадекватно. Встряхивалась периодически, словно чем-то напуганная, то подолгу застывала на месте, прикрыв глаза и как бы впадая в дрёму.

Вид сильно заболевшей птицы. Вся такая взъерошенная и нахохлившаяся. И, главное, вышла прямо на дорогу, словно за помощью к людям, словно надеялась на их помощь.

– Объелась зерна, пояснил один из работников, – они, птицы, не знают меры, не понимают её. Зёрна пшеницы содержат вещество, от которого они становятся липкие и клейкие, – продолжил рабочий в ответ на мой немой вопрос. – Птица, наевшись такого зерна – обречена. Когда пшеничная масса полностью заполнит желудок, птица переворачивается на спину, последние движения лапами и всё. Вот почему во всём нужно знать меру. В зерне в этом случае.

А в жизни людей изобилия бывают разные.

Люди идут через проходную. Кто идёт с улыбкой, один, кто – парой. Вот Таня – телятница. Ну не получилось у неё первым мужем, так и что теперь. Кровь молодая, тепла ещё хочется и поддержки. Может, друг, с которым она теперь сожительствует, конечно, неглуп.

И в отношении с женщинами. Много, видимо, приходится считаться вдали от семьи. Поэтому и ему хочется участливого женского взгляда, да и ей самой, Тане, уставшей от разборок с бывшим мужем, необходимо ощущение надёжного плеча и хорошего к себе и сыну отношения. А вот надёжен ли он так, как хотелось бы Тане? Если дома у него семья, дети подрастающие. И Танин сын вертится возле него, своих напоминает. У Максима с ним найден язык, хотя дома у него тоже сын и так похож на него.

А значит, всё-таки ближе, роднее.

Эти мысли почти механически, произвольно мелькают в голове Любови Александровны, когда смотрит она на проходящих вдоль оконца людей.

Когда-то, восемь лет назад, через эту проходную спешил на работу и её сын Саша Младшенький.

Старший больше похож на отца. Взгляд, манеры, характер…

«А Саша пошёл в меня, – теплеет на душе у Любови Александровны от воспоминаний. – Он как будто чувствовал мою душу. Всегда обнимет, поцелует».

Как всё это счастливое время закончилось неожиданно. Сашенька как-то заболел и на скорой был отправлен в городскую больницу. На следующий день Любовь Александровна была у него. Несмотря на замещение шести должностей (так бывает из-за постоянных сокращений на предприятии), двенадцатичасовой рабочий день, они с мужем, Сашиным отцом, всегда посильно подменяли друг друга, таким образом высвобождая время для посещений заболевшего сына. Сахар в крови. Резкое повышение кровяного давления.

– Мама, – успокаивал её Саша, – всё нормализуется, сердце здоровое. В субботу выпишут. Вот, анализы взяли.

Так он говорил в среду. Был весёлый, много шутил, Обнимал мать и говорил: «Я уже соскучился по дому».

И, казалось, ничего не предвещало беды. Или Рока.

Или Судьбы…

– Господи, – подняла глаза Любовь Александровна на висевшую перед её глазами икону «Семистрель-ная». – Спаси, сохрани и помилуй.

А вечером ей позвонили из больницы и сухо сказали, что какой-то, то есть её сын Саша, умер.

Когда на похоронах местный поп при отпевании Сашиного тела наклонился над ней, согнувшейся под моральной непосильной ношей, и спросил: «Вы меня извините, Любовь Александровна, а Вашего сына что, операция на сердце была?

– Н-нет, у него сахар…

Поп помолчал и лишь через некоторое время продолжил:

– У него на груди в области сердца огромное кровавое пятно. Я хирургом раньше работал…

И у Любови Александровны всплыла в памяти деталь: Саша на больничной кровати с капельницей. С чем? Готовили к операции?

«Сердце у меня здоровое, мам», – с новой силой застучали в памяти Сашины слова.

«Господи, спаси меня от этих мыслей и прости все мои дурные помыслы».

Вот так Саши не стало.

Родной мой, наша с отцом и твоим братом жизнь продолжается. И теперь только мысленно или в нечастых о тебе снах я смогу почувствовать нежность сыновних объятий и услышать: «Мамочка, у меня всё нормально. Люблю тебя всегда. Саша».

Ляжешь рядом с Тофиком

Через неделю пребывания Романовны в Москве ей позвонила дочь. Она была взволнована не на шутку.

– Мама, твой… (далее нецензурная лексика) что-то сделал с Тофиком.

Комнатной собачкой, о которой она могла говорить часами не переставая.

– С Тофиком??? Та-ак, понятненько.

Лицо у Романовны вытянулось, как-то кисло сморщилось, и вдруг я увидел на нём почти настоящий звериный оскал. И на одном выдохе понеслось в трубку:

– Убью гада, за Тофика убью, так и передай.

И, казалось, что трубка от её слов стала раскалённой и просто обжигала её ухо, так как она отодвинула её на расстояние, то яростно крича, то слушая, что ей говорит Юля, её дочь.

Видимо, к её сожителю приехал сын от первого брака, и они сели эту встречу обмыть. Тофик кружился рядом. И, конечно же, ему вместо надоевшей кашки и творожка хорошо перепало и колбаски, и хлебушка ароматного кусочек, и даже огурчика солёного попробовал. И в Тофиковом пищеварении произошёл сбой. Запор, от которого он жалобно скулил и постоянно присаживался, но в туалет так и не смог сходить. В таком состоянии и застала его Юля. И сразу позвонила Романовне.

Неделю Романовна не находила себе места. От её крика и этого:

– Убью, если с Тофиком что-то случится, – вздрагивала вся гостиница.

А потом Тофику полегчало. Выяснилось, что её сожитель Пётр очень переживает из-за им же созданной ситуации и, как может, старается ухаживать за пёсиком. Делает ему клизмы, массирует животик, на руках выносит на прогулку. Тофик уже реально пошёл на поправку, когда Романовна, отработав вахту, получила расчёт в гостинице. Конечно же, пошла на рынок. Вернулась довольная. Купила дочке сапоги за семь тысяч рублей. Ползарплаты отдала – вздыхает. Ещё что-то там по мелочи купила. И, ох уж эта отходчивая женская душа, купила она своему Петру новые утеплённые галоши.

– Чтобы, – говорит, – ноги у него не мёрзли, когда скотину кормит и убирает.

– Куда, – говорит, – его денешь. Вместе пятнадцать лет прожили.

02.02.2017

Вылечил себя сам

По Москве, к Садовому кольцу, как раз туда, куда мне надо попасть, – сплошная пробка из машин.

«Ну вот, – подумалось, – хотелось побыстрей и поэтому поехала не на метро, а на такси».

В нашей гостинице жили таксисты, и одному было по пути, и он согласился подвезти за чисто символическую плату. Мир не без добрых людей.

– Да, не повезло немного, – прервал мои мысли водитель, молодой симпатичный мужчина лет тридцати пяти. Голос у него тоже был приятный.

«Надо же, – отметила про себя, – сам нерусский, а по-русски как частит. Наверное, давно обрусел».

– Зато посмотрите, какая Москва красивая, а вечером самая красотища. Обязательно свою семью в выходной покатаю по её вечерним улицам. Пусть порадуются такой красоте.

Так, стоя в нерассасывающейся пробке, потихоньку и разговорились. И вот что он ответил на мой вопрос:

– Давно, наверное, в России? Хорошо владеете русским языком.

– Да давно, конечно. Но не в этом дело, если Вы о том, как быстро и хорошо я говорю, словно не могу наговориться.

И он улыбается широко, искренне.

– Нас с братом-близнецом ещё маленькими напугали «страшилками» взрослые соседские пацаны. Помните, такие рассказики?

– Да-да, – кивнула в подтверждение сказанному я, – помню. «Чёрная-чёрная ночь…» И так далее.

– Да-да, что-то вроде этого. Так вот, напугали нас капитально. До сильнейшего заикания. Брат и сейчас взрослым остался таким. – Но у него всё хорошо, – успокоил он, невольно вспомнив о брате, то ли себя, то ли меня, с немым вопросом смотревшую на него. – У него есть семья, дети. Он сам по себе не очень разговорчивый, а когда обидится на что-то, замолкает надолго и слова из него не вытянешь. И в Москву нас отец возил, чтобы вылечить. К хорошим специалистам. Кстати, в Москве ему один врач и сказал: «Пусть Ваши сыновья вслух много читают». И я запомнил его слова. И начал читать вслух. Представляете заику, читающего вслух по слогам, громко и нараспев? Признаюсь, я видел, – улыбается, – это было не очень приятное времяпрепровождение для окружающих. Но я читал всё подряд. Много. И вот результат.

Мужчина добродушно рассмеялся.

– Видите, разговорился так, что теперь рот не закрывается.

– Вера в себя и сила воли. Молодец Вы! Было приятно с Вами пообщаться.

Пробка автомашин медленно двинулась с места. И через каких-то пятнадцать минут я уже стояла у нужной двери.

– Спасибо большое, – помахала я вслед отъезжающему автомобилю.

Он коротко посигналил, оставив в моей памяти рассказ о себе.

Дружно мы росли

Козловка – деревня небольшая, все друг друга знают. И дети, естественно, тоже тянулись друг к другу. Придумывали всевозможные игры. Помню, деревенские ребята-девятиклассники до одиннадцати часов ночи с нами, четвероклассниками-шестиклассниками, в домики, в вышибалы, в прятки играли. И не было в этих играх ни прозвищ, обидных друг другу, ни желания показать – вот кто я! Все были равны и позитивны. Я только вдали от родины спустя много лет поняла всё это.

Вот и захотелось написать про ещё один случай.

У нас внизу было торфяное озеро, не очень чистое, но нам, детворе, хватало и его, чтобы собраться всем вместе и пойти купаться.

На реку Ветлугу нас, конечно, не пускали, а на «тор-фяжки», то есть на это озеро, родители почему-то разрешали. Доверяли, видимо, что старшие присмотрят. Так оно однажды и получилось.

Наташа Сытникова, она училась в седьмом классе, а я, по-моему, в первом или во втором, уже точно не помню, захотела меня покатать на спине. А на глубине – либо она неловко повернула, либо я не удержалась, но сползла с её спины.

В общем, получилось так: Наташа внизу в воде, я наверху, я внизу под водой, Наташа наверху. Начали тонуть. А плавать толком, кроме Наташи, из нас, мелких, никто не умел.

Но все засуетились. Рядом тракторное депо, где трактористы находятся. Кто-то из наших кинулся туда, кто-то побежал на находящийся рядом, в 20 минутах быстрого бега, маслозавод, где работали наши родители.

А Серёжа Петухов, мой одноклассник, который совершенно не умел плавать, кинулся на берег. Крикнул ребятам:

– Давайте, помогайте!

Они все гурьбой еле-еле приподняли и стянули огромную двухметровую толстую доску. И Серёжа с друзьями стали подталкивать её по направлению к нам. Эта доска нас и спасла. Наташа ухватилась за неё одной рукой. Я, наглотавшись воды, видимо, ослабила обруч объятий. Она отцепила мои руки и подтянула меня к доске, на которую мы и опирались. Если бы вы видели искреннюю радость всех нас, радовавшихся счастливому окончанию этой прогулки.

Дома родителям, конечно, решили об этом не говорить. Зачем их расстраивать. А то бы больше не стали отпускать, остерегались бы.

Как мышонок искал свою маму

Маленький мышонок спал в норке, но вдруг почувствовал, что ему стало холодно. И от этого холода мышонок проснулся. Видит, а мамы рядом нет. Решил мышонок поискать маму. Сначала высунул нос из норки. Снаружи оказалось совсем не холодно. Светило солнце. Мышонок осмелел и побежал по дорожке.

– Куда ты бежишь, мышонок? – спросил мышонка жучок, торопливо бежавший навстречу по этой тропочке.

– Ты не видел мою маму? – пропищал серенький комочек, – я её ищу. Она такая же, как я, только побольше.

И так спрашивал мышонок ворону, пролетавшую мимо. И белку, сидевшую на сучке возле гнезда и с любопытством наблюдавшую за пробегающим мышонком. В лесу шла своя лесная жизнь. И белка словно спрашивала сама: «Ты куда? Ты же совсем ещё маленький».

Добежал мышонок без приключений до старой сторожки, которую ещё посещали местные охотники, и, вероятно, там же всегда оставались небольшие запасы кое-какой еды. Мама мышонка об этом знала.

И только подбежал мышонок к первой ступеньке, как услышал шорохи и замер. В маленьком углублении, переходящем в небольшое отверстие, которое уходило вглубь за ту самую ступеньку, мелькнули знакомые добрые глаза.

Пи-пи – и малыш попадает в мамины объятия.

Дорога домой рядом с мамой оказалась намного веселее.

Позднее раскаяние или день, который перевернул жизнь.

Нет, не хотел Вова убивать аистов, ни аиста-маму, ни аиста-папу. Просто родители рано уходили на работу, Вова ещё спал, а проснувшись, смотрел в окно, и ему было ещё тяжелей и обидней смотреть, как на соседнем столбе, в огромном ветвистом гнезде дружно хлопотали два взрослых аиста. Один аист, как решил Вова, – отец. Он постоянно куда-то ненадолго отлучался, видимо, выискивая пропитание для семьи – мамы-аиста и их птенцов. А они, аистята, в гнезде уже были. Потому что другой аист, мама, ни на минуту не покидала гнезда, и иногда Вове было слышно через открытое окно их слабое попискивание. Никто толком не объяснил Вове, что большинство людей на работу ходят изо дня в день. И так было, есть и будет. А Вова ещё ребёнок, ему всего шесть лет, и где ему понять самому такие взрослые заботы. Но как Вове хотелось, чтобы его мама находилась рядом и не отчитывала его сердито за разные проделки, которые он совершал от незнания. И чтобы не таскала его за непричёсанные вихры, приходя усталая с этой самой работы. Иногда, конечно, было и по-другому. Мама, смочив расчёску водой, не спеша причёсывала Вову, обнимала его, и руки у неё были в те минуты нежные и тёплые. Вова охотно бы даже дал себя постричь, лишь бы маме было легче и чтобы она почаще была рядом.