Семь волшебных струн. Книга музыкальных сказок

От автора.

Вот и встретились мы на этой странице. И это уже маленькое чудо.

Знаете, бывает тишина – пустая и громкая. А бывает – звонкая, как натянутая струна, в которой уже живёт будущая мелодия. Именно из такой тишины рождаются сказки.

Эта книга – как раз такая струна. Она ждала своего часа, чтобы зазвенеть для вас. Не как наставление или урок, а как отголосок чего-то важного, что есть в каждом из нас.

Здесь можно просто быть. Можно улыбнуться, вспомнить что-то своё, помечтать. Можно даже на минуту забыть, что за окном – обычный день.

Я просто приглашаю вас в этот мир. Послушайте, как он звучит. Возможно, вы узнаете в его музыке что-то знакомое и очень ваше.

От всего сердца,

Елена Мартиросова.

Эхо из Глухой Долины.

В мире, где у всего был голос, существовала одна-единственная Глухая Долина. Горы, стоявшие вокруг неё кольцом, были сложены из камня, пожирающего звук. Воздух здесь не шелестел, а светившиеся мхи гасли, едва начиная напевать свою световую песнь. В этой вечной тишине жило маленькое Эхо. Оно было подобно дрожанию воздуха и не знало, что может быть иначе.

Его жизнь состояла из смутных вибраций: отдалённый грохот где-то за горами заставляло его на мгновение сжаться, а пролетающая высоко в небе птица вызывала лёгкую, необъяснимую дрожь. Эхо прижималось к скалам, пытаясь понять этот незримый язык, но мир оставался для него огромной и безмолвной загадкой.

Всё изменилось в один день.

В Долину вошёл Незнакомец. Пыльный плащ висел на его плечах, а в глазах стояла усталость. Он дошёл до центра, опустился на камень и, глядя в беззвучное небо, начал напевать.

Звук родился тихим и надтреснутым. Это была не песня, а скорее стон – тяжёлый, как дорожная пыль, и горький, как полынь. Незнакомец пел о доме, которого больше нет.

И тогда Эхо встрепенулось. Всё его естество внезапно отозвалось. Оно вдохнуло этот стон и, не понимая что делает, выдохнуло его обратно. Тот же звук, но чуть тише, чуть прозрачнее, повис в воздухе.

Незнакомец резко умолк и выпрямился. Он повертел головой, вслушиваясь в тишину.

– Кто здесь? – его голос, грубый от недоверия, раскатился по Долине.

– Здесь? – тут же отозвалось Эхо, и в его голосе впервые прозвучала неуверенная вопросительная нота.

На лице Незнакомца появилось не удивление, а медленное понимание. Он снова запел. На этот раз мелодия была иной – в ней слышались шаги по мокрой после дождя земле и смех у ручья. Это была песня его юности.

Эхо слушало, и внутри него что-то раскрывалось, как бутон. Оно подхватило мелодию. Сначала робко, точно следуя за каждым звуком. Потом смелее. Оно обнаружило, что может оттолкнуться от скалы слева и, пролетев над Долиной, вернуться справа, создав лёгкую, почти осязаемую задержку. Оно попробовало пропеть ту же ноту, но продлить её, наполнив тёплым гудением.

Незнакомец замер, и на его лице появилась улыбка. Он начал бить ладонями по коленям, выстукивая чёткий, плясовой ритм. Эхо подхватило и его, добавив лёгкий щелчок, похожий на удар двух камешков друг о друга. Скоро простая песня превратилась в сложное многоголосие, где переплетались голос человека, ритм его рук и волшебное, преображённое Эхо.

Они не говорили ни слова. Они просто звучали. Незнакомец пел, а Эхо отвечало, с каждым разом становясь изобретательнее. Оно научилось разбивать один звук на десяток переливчатых обертонов и складывать простые ноты в мощные аккорды, которые, казалось, исходили ото всей Долины сразу.

Когда солнце начало клониться к горизонту, Незнакомец встал. Он поклонился в пустоту, откуда лился самый ясный и красивый голос.

– Спасибо, – сказал он просто. – Я шёл, чтобы забыть. А ты напомнило мне, что всё это было.

Он ушёл, оставив Эхо наедине с обретённым даром.

Наступила ночь. И тишина, которая раньше была единственной реальностью, теперь казалась зияющей пустотой. Эхо почувствовало острую, щемящую тоску. Оно попробовало повторить песни Незнакомца, но они звучали одиноко.

И тогда Эхо запело свою.

Оно пропело шуршание ящерицы, скользящей по камню, добавив к нему низкий, бархатный гул. Оно пропело тихий шепот падающей звезды, превратив его в серебристый перезвон. Капля влаги, упавшая с потолка пещеры, стала целой перкуссионной партией с чёткими, как алмазы, ритмичными ударами.

С тех пор в Глухую Долину стали приходить люди. Они не знали, кто или что здесь живёт. Они знали, что если излить свою боль в тишину, тишина ответит. И этот ответ будет не простым повторением, а преображённой болью, в которой можно расслышать утешение. Эхо не говорило с ними. Оно звучало для них. И в его голосе каждый слышал эхо своего собственного сердца, ставшего чище, смелее и мудрее.

Сила не всегда в том, чтобы говорить первым. Иногда она – в умении услышать и преобразить услышанное, даруя ему новый смысл и красоту.

Соловей и Воробей.

В Роще Шепчущих Листьев, где каждый листок был похож на нотный завиток, а стебли трав выгибались, словно скрипичные ключи, царил настоящий культ природного таланта. Воздух здесь был наполнен прозрачными аккордами, а ветер аккуратно перелистывал страницы невидимой партитуры. И несомненным властелином этого мира был молодой Соловей по имени Филомел. Его песня рождалась сама собой – сложная, с витиеватыми импровизациями, то нежная, как драгоценные переливы солнечных лучей в капельках росы на паутинке, то страстная, как удар крыла о водную гладь. Когда он пел, самые яркие стрекозы и бархатные бабочки замирали в воздухе, образуя своими крыльями сияющий оркестр, чтобы в следующий момент завертеться, закружиться в вихре неудержимого танца вечной жизни!

Филомел никогда не учился. Он снисходительно взирал на тех, кто часами отрабатывает гаммы.

– Зачем портить дар сухой техникой? – говорил он, извлекая из своего горла трель, подобную жемчужному ожерелью. – Искусство живёт в порыве, а не в правилах!

В той же роще, в колючем кустарнике у самой земли, жил Воробей по имени Пиппин. Его собственный голос был скромным и ничем не примечательным. Но с рассвета он уже сидел на своей корявой ветке и начинал работу.

– Чик-чирик! – его утреннее приветствие миру звучало сипловато.

Он не смущался. Он делал дыхательные упражнения, распевал гаммы, ставил голос. Он мог часами отрабатывать один и тот же сложный переход, пока тот не становился безупречным.

Над ним постоянно насмехались. Стая ворон, усевшись на старом дубе, устраивала настоящие представления.

– Опять свой дождик заморозил, трудяга? – каркал самый большой ворон, злобно подмигивая сорокам. – Может, сразу в кузницу? Стучи по наковальне – будет громче!

Сороки, эти знатные сплетницы, подхватывали хором:

– Чик-чирик! Брик-брак! – передразнивали они, неуклюже подпрыгивая на ветках. – Лучше бы червяков искал, пользы было бы больше!

Пиппин лишь мотал головой и продолжал, хотя его маленькое тельце вздрагивало от обиды.

Однажды Филомел, пролетая мимо со свитой из бабочек, снизошёл до разговора.

– Бедный друг, – промолвил он, – разве не слышишь, как над тобой смеются? Твои упражнения похожи на стук сухих веток. Ты убиваешь в музыке душу! Послушай, как она рождается!

И он залился такой ослепительной, непредсказуемой арией, что даже вороны на мгновение замолкли. Пиппин замер, ослеплённый блеском и свободой. Но когда последняя нота растаяла, Воробей лишь вздохнул и с новой силой принялся за своё «чик-чирик-чиру-чир», под дружный хохот новых насмешек.

Но вот судьба свела их лицом к лицу на Великом Прослушивании – выборе солиста для Праздника рассвета! Вся роща, от самого старого дуба до малейшей букашки, собралась на главной поляне. Вороны устроились на самом видном месте, готовые критиковать.

Первым выступил Филомел. Он вышел на самую высокую ветку старого клёна, и его песня полилась сама собой. Это был водопад эмоций, виртуозный каскад нот. Он забывал слова, перескакивал через такты, но, артистично взмахнув крылом, тут же выходил из сложного пассажа, превращая ошибку в изящный художественный жест. Его пение было истинным творческим порывом, и все это чувствовали. Даже вороны почтительно каркали: «Браво!» Когда он умолк, роща взорвалась овациями.

Затем на низенький пенёк поднялся воробей. Вороны загоготали, а сороки начали перешёптываться, но Пиппин скромно поклонился собравшимся и сделав глубокий вдох начал свою обычную распевку. И то, что прозвучало, ошеломило всех. Его «чик-чирик» был не просто щебетом. Каждая нота – чистейший алмаз, отточенный тысячами повторений. Вороны перестали смеяться после первых же тактов. Сороки замолчали, раскрыв клювы. Его голос, хоть и не такой мощный, как у Соловья, летел далеко-далеко, не дрогнув ни на йоту. Он пропел простую, но невероятно сложную в своей точности мелодию. В ней не было бури страстей Соловья, но была кристальная ясность горного ручья, сила ровного ветра и теплота самого солнца. Он пел не только горлом – он пел каждым перышком, каждой клеточкой своего тренированного тела.

Когда он закончил, наступила тишина, а затем грянули такие овации, каких роща еще не слышала.

Филомел, слушая его, испытал не обиду, а потрясение. Он подлетел к Пиппину, и в его глазах горел неподдельный интерес.

– Как? – спросил он, опуская голову. – В твоей песне не было ни одной случайной ноты. Она была… идеальной.

– Ты прав, – ответил Воробей. – Я не могу петь так же искренне и страстно, как ты, с первой ноты. Моя искренность рождается не в порыве, а в труде. Каждый выверенный звук для меня – это капля души, которую я вложил в обучение. Ты ищешь музыку в себе. А я строю ее вокруг себя, по кирпичику, пока она не станет частью меня.

На следующее утро Филомел прилетел к кустарнику Пиппина. Вороны, увидев это, каркали уже не со злостью, а с недоумением.

– Научи меня, – сказал Соловей без всякого высокомерия. – Научи меня твоей гамме.

А через несколько дней Пиппин, в свою очередь, нашёл Соловья.

– А ты научи меня, – попросил он, – как отпустить музыку на волю. Как петь, чтобы сердце замирало.

И с тех пор в Роще Шепчущих Листьев можно было услышать нечто удивительное. По утрам техничные, выверенные гаммы Воробья постепенно начинали наполняться соловьиной нежностью и страстью. А сложные, виртуозные импровизации Соловья обретали стройность, чёткость и ту самую алмазную точность, которой невозможно достичь одним лишь порывом. Даже вороны, слушая их дуэт, перестали насмехаться и лишь покачивали головами, бормоча: «Вот это да…»

И когда они пели дуэтом, их музыка была совершенной – ведь в ней жила и безудержная стихия таланта, и великая сила, что эту стихию укрощает и направляет, – сила воли.

Природный дар подобен дикому ручью – прекрасному, но неукротимому. Трудолюбие же – это русло, которое направляет его силу, превращая в полноводную реку. Лишь их союз рождает истинное мастерство.

Барабан.

В самом сердце Музыкальной Рощи, в здании из паутины и лучей света, жил и творил оркестр Большого Леса. Дирижером у них был старый и мудрый Дуб-Маэстро, который вместо палочки использовал шелестящую ветвь. Оркестр был знаменит на весь свет: флейта-ручеек Серебринка выводила трели, от которых на листьях выступала роса; скрипка-сверчок по имени Струница наполняла воздух задумчивыми и нежными мелодиями; а могучий орган, устроенный в старом улье, гудел так, что дрожала земля.

А был в этом оркестре Барабан по имени Бум. Он жил в уютном дупле у корней Дуба-Маэстро и был сделан из цельного куска красного дерева, обтянутого бархатистой мембраной из кожи лесного духа. Его ритм был ровным и уверенным: «БУМ-бум-бум… БУМ-бум-бум…» – словно сердцебиение самого леса.