С Кирой и без нее

Действие начинается первого сентября, когда в одиннадцатый класс приходит новая ученица Кира Воробьева. Максим, от лица которого ведется повествование, влюбляется в неё с первого взгляда. Кира описывается как девушка среднего роста со светлыми волосами, алыми губами и ярко-зелеными глазами. Лучший друг Максима Генрих (Сырник) заключает пари, что одноклассница Карина (королева школы и староста класса) "сожрет" новенькую.

Кира часто переезжает с семьей и страдает бессонницей. У нее обостренное чувство вины и большие сомнения в собственных моральных качествах. Она пытается быть хорошей в собственных глазах, но раз за разом проигрывает самовлюбленности и эгоизму.

Её мать – художница Ирина Воробьева, создающая абстрактные картины с концентрическими кругами.

Четвёртого ентября Максим идёт гулять с Соней – его бывшей лучшаей подругой, с которой у него сложная многолетняя история, тянущаяся с раннего детства. Она замечает его влюбленность в Киру.

После школы Максим приходит домой, взяв с собой забытую Кирой книгу "Дети капитана Гранта" и рисует портрет девушки. На следующий день он возвращается ей книгу с вложенным в нее портретом.

Девятого сентября Максим идет на выставку современной живописи. На выставке он случайно встречает Киру и знакомится с её матерью. Кира не понимает творчества матери, предпочитая традиционное искусство.

В понедельник Кира заболевает. Максим каждый день навещает её дома, они много общаются, он рисует новые портреты. Во время одного визита между ними чуть не происходит поцелуй, но в последний момент они оба проявляют нерешительность.

Двадцать четвертого сентября Кира находит анонимную записку с предложением встретиться в актовом зале. Думая, что это от Максима, она приходит, но встречает Славика, который признается ей в любви.

Двадцать восьмого сентября Максим и Кира гуляют по парку. Кира рассказывает о своем страхе привязываться к людям из-за частых переездов. Максим целует её, и между ними начинаются отношения.

Параллельно развиваются другие сюжетные линии: Генрих влюблен в Машу Ионову из девятого класса; Карина встречается с Данилой Колосковым.

В октябре проходит школьный спектакль, где Максим играет Ромео. После представления Кира признаётся, что ревнует его к исполнительнице роли Джульетты. Они объясняются друг другу в любви и начинают встречаться.

Максим и Кира посещают семью Сырника, где Кира чувствует себя комфортно. Максим остается ночевать у Киры, помогая ей справиться с бессонницей.

Даня пытается признаться Кире в любви, но получает отказ. В декабре Карина узнает, что Даня влюблен в Киру, и расстается с ним.

В больнице, куда Кира попадает из-за ухудшения здоровья на фоне бессонницы, между ней и Кариной завязывается дружба. Карина ежедневно навещает Киру, они сближаются. В это время Кира узнает о семейных проблемах родителей. Дело в том, что отец Максима втайне встречается с матерью Киры.

Карина начинает встречаться с Димой Лазаревым, мрачным и нелюдимым парнем. Когда-то Дима встречался с Мариной, которую Карина "выжила" из школы в результате конфликта.

Лазарь рассказывает Кире правду о своих отношениях с Мариной, прося сохранить тайну. Кира советует ему честно поговорить с Кариной, но он не решается.

В апреле между Максимом и Соней происходит прощальный разговор. Соня все еще надеется спасти их отношения, но Максим считает это невозможным.

Двадцать шестого апреля во время прогулки с мороженым Кира неожиданно рассказывает Карине правду о Лазаре и Марине. Максим видит противоречивые эмоции на лице Киры: сострадание и злорадство одновременно. Карина принимает новость сдержанно, благодаря Киру за откровенность.

Первого мая Карина приходит к Лазарю и застает там Марину. Происходит драматическая сцена, в ходе которой Карина дает Марине пощечину и уходит.

Третьего мая друзья обсуждают произошедшее. Карина говорит, что хочет забыть все и двигаться дальше, но в её глазах виден лихорадочный блеск.

В мае начинаются репетиции выпускного вальса. Соня танцует со Славиком, постепенно между ними возникают чувства. 29 мая во время грозы они признаются друг другу в симпатии и целуются.

Двадцать первого июня приходят результаты ЕГЭ. Кира получает 98 баллов, Карина – 100. Они радуются вместе, планируя поступление в университет. Карина уверяет Киру, что их дружба не прервется после школы.

Тридцатого мая проходят последние уроки. Максим рисует 88-й портрет Киры из запланированных ста.

На большой перемене Кира признается ему в любви. Они танцуют выпускной вальс на школьной площадке – момент, который Максим считает самым счастливым в своей жизни.

Двадцать восьмое июня – день выпускного. Кира нервничает, предчувствуя неприятности. Максим успокаивает её, обещая быть рядом. Школа кажется пустой и одинокой. Над входом висит плакат "Добро пожаловать во взрослую жизнь".

На выпускном присутствует Марина – единственный гость Лазаря, чьи родители отказались прийти.

Карина видит их в окно и понимает, что больше не играет роли в их отношениях.

Далее следует выпускной танец, который прошел успешно, несмотря на волнения. Кира была напряжена, но они справились. Максим осознает, что школьная жизнь подошла к концу.

Кира и Карина ссорятся. Карина называет Киру отвратительной и самовлюблённой, при этом утверждая, что Кира – такая же, как и она сама. Для Киры эта ссора становится большим ударом – Карина задевает ее за живое.

Кира бьет Карину и бежит, не видя перед собой дороги и в итоге падает в объятия Дани. Тот утешает ее, и в таком виде их находит Максим. Даня уходит. Кира рассказывает о произошедшем Максу.

Произведение завершается тем, что герои решают расстаются на время. Однако Максим знает горькую истину – это расставание на самом деле навсегда. Школьная любовь, дружба и беззаботность остаются в прошлом, уступая место взрослой жизни с её неизбежными разлуками и переменами.

С Кирой и без нее

Часть 1. Бабочки и галактики

1.

1 сентября

Однажды на уроке физкультуры мне прилетело баскетбольным мячом по голове. Не самое приятное чувство на свете, скажу я вам. Вот ты тихо-мирно сидишь на скамейке вместе с другими освобожденными от занятий, а вот в тебя на нехилой скорости прилетает вражеский снаряд. Весь мир плывет перед глазами, а по сетчатке бенгальскими огоньками пляшут разноцветные звёздочки.

И самое противное, что происходит это до ужаса внезапно. Никакой возможности увернуться.

Так вот. Когда я впервые увидел Киру Воробьеву, я испытал нечто похожее.

Послушайте, это будет исповедь. В какой-то степени. В какой-то степени это будет просто история о любви. Как бы то ни было, мне жизненно важно записать все это и поведать другим.

Ибо я уверен, что в противном случае просто взорвусь изнутри.

В тот день, первого сентября, когда я пошел в одиннадцатый класс, моя жизнь навсегда разделилась на "до" и "после".

Но за пять минут до нашей первой встречи я еще ни о чем не подозревал. Тянулся какой-то из дурацких бесполезных уроков, что бывают только на первое сентября. Учительницу, естественно, никто не слушал. В воздухе стояло мерное гудение слившихся воедино двух десятков голосов. Среди них были и наши с Сырником.

Если честно, уже и не помню, о чем мы разговаривали. Кажется, Сырник травил какую-то очередную историю из тех, что раз за разом магическим образом находили его среди серых будней. Я слушал, признаться, в полуха – все его байки следовало делить надвое, если не натрое; да, к тому же, в последнее время они стали подозрительно напоминать одна другую.

Когда дверь открылась, я даже не поднял голову – по мгновенно наступившей тишине я сразу понял, кто именно решил заявиться к нам на урок.

Кабановна, кто ж еще. Только она могла за считанную долю секунды сделать воздух таким звенящим от напряжения. Мне показалось, что воротник моей рубашки слегка наэлектризовался и бьет меня в шею током.

Так прошла секунда, потом другая. А на третью все до единого, включая меня самого, повскакивали на ноги.

Вот только на этот раз Кабановна пришла к нам не одна.

Вместе с ней была Кира. Вернее, это я сейчас знаю, как ее звали. А тогда я увидел прежде мне незнакомую девчонку. Среднего роста, с забранными в хвост светлыми волосами; алые губы и ярко-зеленые глаза, блеск которых ослеплял даже на расстоянии в несколько метров, контрастировали с нежно-бледной кожей.

Стоит ли говорить, что именно в ту секунду я и влюбился в нее?

Думаю, что не стоит.

И ей тоже принадлежала часть этой тишины. Я понял это сразу. Возможно, не только я один влюбился в нее тогда. Да что уж там, я в этом почти уверен.

–Ребята, знакомьтесь. Это Кира Воробьева. Она теперь будет учиться с вами, – приторным тоном просюсюкала Кабановна.

Наверное, в любом другом случае я бы почувствовал резкое раздражение пополам с отвращением. Но на этот раз подобным низменным чувствам просто не было места в моей душе.

–Привет, – сказала Кира и помахала рукой. Застенчиво улыбнулась, но не нужно было быть Станиславским, чтобы понять – застенчивость эта наиграна. На самом деле Кира не испытывала ни малейшей неловкости, хотя другой бы на ее месте наверняка покраснел аки рак и пожелал побыстрее забиться на галерку.

Лишь бы только не ощущать на себе два десятка внимательных, оценивающих взглядов. А ее действительно оценивали, и я знал это так же, как знал, что на каждой руке у меня по пять пальцев.

–Что ж Кира, – голос математички Ирины Васильевны был таким холодным, что казалось, можно простудиться, если слушать его слишком долго, – мы очень рады тебя приветствовать в нашем дружном коллективе. Присаживайся на любое свободное место.

Стыдно признаться, но тогда я немного пожалел, что сижу не один, а вместе с Сырником. В противном случае, наверное, имелся бы небольшой шанс, что Кира (ну, предположим!) захочет сесть вместе со мной. Но в следующий миг я встретился глазами со своим лучшим другом, и тут же устыдился столь малодушных мыслей.

Сырник наклонился к моему уху и прошептал:

–Карина ее сожрет.

Я тяжело вздохнул. В девяти случаях из десяти я бы с ним согласился. Карина и в правду могла сжить со свету кого угодно. Особенно симпатичных конкуренток. Но эта Кира Воробьева… Что-то подсказывало: она не из робкого десятка.

Поэтому я ответил:

–Посмотрим.

–Сожрет, – Сырник стоят на своем, – спорим?

–На что? – вяло поинтересовался я.

В его глазах блеснула искорка веселого азарта.

–Ставлю свою жалетку. С карманами, – произнес он, почему-то сделав ударение на третью "а" в слове "карманами".

Я округлил глаза. Ценнее, чем эта идиотская жалетка, для Сырника были (в возрастающем порядке) только я, папа и мама.

–Во-первых, нафиг мне не сдалась твоя жилетка, – сказал я, – а во-вторых, у меня и рука то не поднимется лишить тебя такой драгоценности. Ты же без нее помрешь, как Джульетта без Ромео.

–Ну, тогда на интерес, – он пожал плечами.

–В таком случае уж лучше на жалетку, – пробубнил я в ответ и отвернулся, словно меня только что заставили пойти на самый отвратительный компромисс в моей жизни.

–По рукам.

Я стал искать глазами Киру, и нашел ее за третьей партой в соседнем ряду. Она уже весело шушукалась о чем-то со Славиком. Славик краснел и улыбался, подставляя брекеты солнечным лучам; и то и дело поправлял очки, хотя они и так крепко держались у него на носу.

Я вдруг почувствовал острый укол ревности. Пять минут назад я не знал даже о самом факте существования Киры Воробьевой. И вот она уже вызывает в моей душе столь сильные эмоции. Нет, это что-то совсем неправильное. Так быть не должно.

И все же, я не мог отвести от нее взгляда.

Знаете, бывают люди настолько красивые, что больно на них смотреть. И в то же время, не смотреть на них еще больнее. Именно такой была Кира Воробьева.

Но не только я наблюдал за ней в те минуты. С трудом оторвав глаза от Киры, словно бы каждый из моих зрачков весил по паре десятков килограмм, я увидел Карину.

Ее карий взгляд, которым она сверлила новенькую, полыхал. Даже мне стало некомфортно. А Кира, как ни в чем не бывало, смеялась и болтала, и не видела этих темных ненавидящих глаз.

Когда урок закончился, мы с Сырником выплыли в коридор. Я расстегнул верхнюю пуговицу белой рубашки – в школьных классах и коридорах стояла страшная духота. Сентябрь обещал быть жарким.

Сырник лукаво улыбнулся и, взяв меня за локоть, оттащил в сторону. Как только мы оказались в относительном одиночестве, он, громче, чем мне бы того хотелось, поинтересовался:

–Понравилась, да?

Я нахмурил лоб, делая вид, что не понимаю, о чем идет речь. Вернее, о ком. Хотя, конечно, прекрасно все понимал.

Не дождавшись ответа, Сырник взобрался на подоконник. Я смотрел на то, как у него за спиной солнечные лучи бьются в оконное стекло, и щурился.

–Помяни мое слово, – сказал он, будто мое молчание не было знаком того, что и ему стоило бы заткнуться, – с появлением этой Киры тут такое начнется! Такие красивые обычно всегда пускают происходящее с рельсов. Даже не по своей вине. Просто потому что существуют.

Я вдруг ощутил себя довольно мерзенько.

–Ты слишком драматизируешь, – сказал я. И сам очень хотел в это верить

Но оказалось, что Сырник в тот день был прав.

В следующую секунду по его изменившемуся взгляду я понял, что у меня за спиной что-то происходит. Повернул голову и увидел Киру. Она прогуливалась по коридору, прижав к груди тетрадку и задумчиво глядя себе под ноги. За ней торопливой походкой семенил Славик, и, несмотря на то, что Кира шла медленно, он все равно как будто не успевал за ней. Славик что-то болтал, но теперь девушка не обращала на него ни малейшего внимания.

Я вдруг понял, что шум нескольких десятков голосов разом куда-то исчез. Казалось, пролети по коридору еще не впавшая в спячку муха – и получится услышать шелест ее крыльев.

Кира шла по коридору, словно бы нарочно не поднимая глаз. И все до единого взгляды были устремлены на нее. И дело было даже не в ее красоте – хотя и в ней, конечно, тоже, но не в первую очередь. Красивых людей на свете много. Взять вон ту же Карину – она уж точно поцелована природой не менее ласково, чем Кира Воробьева. И все же.

В Кире было что-то, что эту красоту питало. Делало живой, а не пластиковой. Я вдруг вспомнил фильм "Малена" с Моникой Белуччи. Мужчины, что наперебой протягивали ей свои зажигалки – стали бы они так рьяно бороться за право поджечь ее сигарету, если бы на месте Моники была пластмассовая кукла, пускай и совершенно неотличимая от нее внешне? Не думаю.

По-прежнему не обращая внимания ни на что вокруг, Кира дошла до конца коридора и ,резко развернувшись на носках "конверсов", пошла в обратном направлении. Славик, как привязанный теленок, повторил за ней.

Я ощутил резкий тычок в плечо и понял, что это Сырник пытается привести меня в чувство.

–Пойдем отсюда, – сказал я, не глядя на него.

–Ты чего? – удивлённо спросил он.

–Просто.

И, не дожидаясь ответа, я сдвинулся с места и направился туда, где мне вдруг захотелось оказаться больше всего на свете. От большой перемены оставалось еще минут пятнадцать. А там, если совсем уж будет необходимо, можно и чуть-чуть опоздать на урок.

Спускаясь вниз по лестнице, я слышал за спиной недовольное сопение моего друга. Что ж, я ни секунды не сомневался, что одного он меня не бросит. В холле первого этажа Сырник, наконец, поравнялся со мной.

–Куда ж ты так припустил то, а? – выдохнул он, кладя мне руку на плечо и тем самым заставляя притормозить, – у тебя там что, рожает кто-то?

Я и сам не знал, чего я так несся. По пути даже чуть не сбил парочку младшеклассников. Теперь этот порыв стих, словно цунами по щелчку пальцев превратилось в небольшую волну.

А еще это было похоже на американские горки. Будто бы все внутри меня ходило ходуном – вверх, вниз, вверх, вниз. Влево и вправо. Я не понимал собственных эмоций, не мог даже взять в толк, в какие именно цвета они окрашены – в темные или светлые.

Кира. Это все из-за нее.

Я бросил взгляд на часы. Сколько времени прошло с тех пор, как я впервые ее увидел? Тридцать минут. Да, от силы.

Как мало нужно человеку, чтобы влюбиться.

–Я хочу в Карман, – тихо сказал я.

И мы пошли в Карман.

Карман – это такое место на первом этаже нашей школы. Чтобы туда попасть, нужно пройти мимо туалетных комнат, свернуть в длинный неосвещенный коридор, заваленный тряпками и заставленный швабрами. В конце этого коридора и располагалась комната, которую мы все называли Карманом.

Когда-то, когда я еще учился в началке, здесь планировалась комната отдыха. В смысле, настоящая, светлая и комфортно обставленная. Потом где-то на середине своего претворения в жизнь эта идея благополучно умерла, оставив после себя широкий кожаный диван и парочку кресел.

А ученикам, как оказалось, большего было и не нужно.

Последняя лампочка здесь перегорела лет пять назад, и с тех пор комната была погружена в почти что полную темноту – только небольшое окошко под потолком давало чуточку света. Наверное, не знай я наизусть всей нехитрой внутренней планировки Кармана, перемещаться по нему мне бы приходилось строго на ощупь – вот насколько здесь было темно.

А теперь представьте. Во всей школе около четырех сотен учеников. А пространство Кармана совсем небольшое – даже если набиться, как сардины в банке со шпротами, поместилось бы человек пятнадцать. И, несмотря на это, в Кармане порой можно было посидеть в полном одиночестве.

Почему так? – спросите вы. А я вам отвечу. Карман был для нас всех чем-то вроде священного, ритуального места. Сюда приходили грустить, плакать и наслаждаться одиночеством в те секунды, когда людское общество становилось совсем уж нестерпимым. А еще признаваться в любви и целоваться – куда ж без этого? А вот просто так взять и завалиться в Карман праздной шумной компанией считалось ужасным моветоном, за который, при случае, могли даже навешать тумаков.

Нам с Сырником повезло – комната была абсолютно пуста. Я понял это сразу, как только глаза чуть-чуть привыкли к темноте. Лишь в слабом неверном свете окна-бойницы кружили мириады пылинок. Одинокий луч, пересекши комнату, вонзался в полотно картины, что висела на противоположной от окна стене. Я не видел всего полотна целиком, но итак прекрасно знал, что это – репродукция "Воскрешения Лазаря" Рембрандта. Согласен, довольно странное дизайнерское решение. Кому именно оно пришло в голову, я не имею ни малейшего понятия.

Я приземлился в кресло, а Сырник расположился на диване напротив. В темноте я мог видеть лишь редкие очертания его силуэта. Зато все остальные чувства разом обострились. Я ощутил легкий рыбный запах, едва доносившийся из школьной столовой. Услышал звук собственного сердца. Почувствовал кончиками пальцев каждую ниточку, из которых была соткана обивка на кресле. Это всегда казалось мне чем-то почти магическим. Здесь, в Кармане, каждая деталь аскетичного окружения казалась выпуклой, наполненной какой-то собственной, неведомой человеку жизнью. А у меня словно бы появлялся шанс ненадолго к этой жизни прикоснуться.

У Кармана был и еще один несомненный плюс – сюда почти никогда не заходили учителя. Даже Кабановна, словно чувствуя особенную ауру этого места, держалась от него подальше.

–Так и будешь молчать? – тихо спросил Сырник, вырывая меня из размышлений.

Я слегка вздрогнул и посмотрел на него через темноту.

–А что, обязательно надо что-то говорить?

Я и сам не знал, зачем притащился сюда, да еще и привел с собою Сырника. Может быть, мне просто нужны были темнота и тишина?

–Тогда скажу я. Не против?

Я почувствовал легкий холодок, пробежавший по всему телу. Голос у моего друга внезапно стал серьезным, а такое случалось крайне редко. Но уж если случалось – значит, без всякого сомнения, стоило ждать внезапных откровений. А я не был уверен, что хочу слышать нечто подобное в эту секунду.

–Ты никогда не думал, что будет дальше? – спросил Сырник.

Я выпустил воздух через ноздри. Прежде мы пару раз поднимали эту тему, но то было вскользь. Словно прощупав почву, мы оба поняли, что подобных разговоров стоит избегать.

Потому что нас пугало одно и то же.

Будущее. Взросление. То, что будет с нами, когда затихнет дребезжание последнего звонка. Не то чтобы я очень любил школу, нет. Скорее, я к ней привык. Потому что здесь все было понятно, хотя и не скажу, что просто. Здесь мне было знакомо все, до каждой трещинки в стене. И было как-то странно думать, что скоро этого всего не будет.

А еще здесь был Сырник. Мой лучший друг с первого класса. Единственный близкий для меня человек, если не считать родителей. Но что будет с нашей дружбой, когда вещей, которые связывают нас, станет на порядок меньше? Когда у каждого появится своя, та самая "взрослая" жизнь?

–Ну, что будет… – наконец, произнес я, потому что молчание стало затягиваться, – у нас есть еще целый год. Потом экзамены, поступление…

–Нет, ты не понял, – перебил меня Сырник, – что будет дальше?

–Да черт его знает, – честно признался я, – ты, наверное, хочешь, чтобы я сказал что-то ободряющее, да? Только вот я не хочу кривить душой. Я только знаю, что все будет по-другому. Не так, как раньше. Не так, как сейчас. Может быть, в этом и нет ничего плохого?

Сырник долго молчал. Я уж было подумал, что на этом разговор окончен, но потом он вдруг произнес:

–А я не хочу, чтобы было по-другому.

Я тяжело вздохнул.

–Это инфантильная позиция, дружище. Жизнь состоит из сплошных изменений, и ничто не вечно под луной. И нарушить этот порядок вещей нам уж точно не под силу. Так что не стоит цепляться за прошлое. Тем более, что оно пока еще и не стало прошлым. У нас ведь целый год впереди, как я уже и сказал.

Я выпалил это все на одном дыхании, словно заранее выученный текст. Слова то были мудрые, и даже убедительные, вот только я сам в них не очень верил.

Раздался звонок на урок. Ни я, ни Сырник не шелохнулись.

–Наверное, я просто слишком консервативен, – сказал он, – тяжело воспринимаю перемены, и все такое…

–Может, прогуляем? – вяло предложил я.

–Неужели ты упустишь такой прекрасный шанс ещё разок полюбоваться на Киру Воробьеву? – поинтересовался Сырник. Судя по всему, к нему возвращалась прежняя веселость. Я даже почувствовал некоторое облегчение.

–Да что ты зациклился на этой Кире? – бросил я как можно более небрежно. На самом деле, именно она и была причиной, по которой я не хотел возвращаться в класс. Мне всегда было тяжело смотреть на очень красивых людей.

Конечно, я знал, что Сырник все прекрасно понимает. Слишком долго мы были знакомы. Но одно дело осознавать что-то на невербальном уровне, и совсем другое – это самое "что-то" озвучить.

Словно, стоит мне только произнести вслух: "да, мне очень понравилась Кира. Скорее всего, я даже влюбился в нее с первого взгляда" – и эти слова тут же обретут собственное бытие, заживут отдельной жизнью. И тогда уже ничего нельзя будет повернуть вспять.

Тогда я еще не знал, что Сырник тоже кое-что скрывает от меня. Вот только он справлялся с этим куда лучше.

Ее звали Маша.

Интерлюдия 1. Генрих

1 сентября

Когда закончился последний урок, Генрих и Максим вышли на школьный двор. Было всего лишь два часа дня, светило яркое солнце. Генрих подставил лицо приветливым солнечным лучам и зажмурился. Подумал о том, что теперь, наверное, еще не скоро получится уйти из школы в такую рань.

–Иди один, – бросил он, не глядя на Макса.

К счастью, тот все понял без слов. И, конечно, ни сколько не обиделся – Генрих был в этом уверен. Лишь бросил короткое:

–Тогда до завтра, – и легонько хлопнул Генриха по плечу в знак прощания.

На душе было не то чтобы противно, но как-то странно. Уж точно не радостно. И дело было даже не в банальном начале нового учебного года.

Он побрел через футбольную площадку, отчего-то до рези в пальцах вцепившись в лямки рюкзака, словно утопающий – в брошенную ему веревку.

Дойдя до скамеек, что в несколько рядов тянулись вдоль кромки поля, он замер и, поддавшись какому-то смутному, интуитивному порыву, обернулся.

Она была там.

В двух десятках метров от него, по ту сторону футбольного поля. Сперва ему показалось даже, что Маша смотрит на него в ответ. Но потом понял, что взгляд ее все же направлен куда-то в сторону.

Вдруг, откуда ни возьмись, подул резкий холодный ветер, и взлохматил ее огненно-рыжие волосы – словно пламя разгорелось от воздушного порыва.

И куда, интересно, она так пристально смотрит? Высматривает, что ли, кого-то? Может быть, у нее тут назначено свидание?

Эта простая и очевидная мысль пронзила его сердце тонкой и острой иголкой ревности. Генрих вдруг представил, как прямо у него на глазах кто-то другой обнимает Машу. Целует Машу. Берет Машу за руку.

Нет, такого зрелища он бы вынести не смог.

Тогда он решил уйти, но Маша его в этом опередила. С облегчением Генрих увидел, как она разворачивается и уходит прочь. Проводил ее взглядом до тех пор, пока копна ее огненных волос совсем уже не скрылась из виду.

И тогда он почувствовал пустоту. Да, одновременно он хотел, чтобы Маша ушла, и всей душой желал, чтобы она хотя бы еще на несколько секунд осталась в поле его зрения.

А началось все ровно неделю назад, когда он пришел получать учебники. Прежде Генриху случалось встречать Машу в школьных коридорах – вроде как, она училась на один или два класса младше. Но все эти годы она была для него лишь кем-то смутно знакомым. Еще одним фоновым персонажем его жизни, которому он не придавал особого значения. Он даже не знал ее имени.

Но неделю назад все изменилось.

Было чертовски жарко – термометр показывал тридцать градусов по Цельсию. Город плавился. Плавился асфальт, плавился воздух. И Генрих вместе с ними.

Духота в школьной библиотеке стояла такая, что воздух можно было резать на куски, словно очень неаппетитный пирог. Одиннадцатые классы свои учебники уже получили в другой день, но тогда Генриху было слишком лень выходить из дома. Поэтому теперь он попал в компанию девятиклашек.

Очередь ползла медленно, поэтому Генрих изо всех сил искал для себя развлечения. Одним из таких было читать названия на корешках книг. Он считал себя начитанным человеком, однако большая часть заглавий была ему незнакома.

Книги были старые, потрёпанные и какие-то по-своему одинокие. К примеру, вот этот том "Мальчиша-кибальчиша". Кто и когда в последний раз брал его в руки? Сколько лет той пыли, что скопилась на его страницах?

Читать названия книг вскоре ему наскучило, и тогда он переключился на то, что происходило прямо у него перед глазами.

А там было на что посмотреть.

Каскад вьющихся пламенно-рыжих волос волнами падал на плечи какой-то невысокой худенькой девчонки, что стояла в очереди перед Генрихом. Он сам не заметил, как залюбовался этими волосами. Какой же все-таки необычный цвет…

Пару раз девчонка поворачивалась в профиль, и он видел ее вздернутый веснушчатый носик и острый подбородок. Припомнил, что, кажется, прежде встречал ее – но ни имени, ни фамилии не знал.

Очередь, между тем, постепенно таяла, словно от жары – но все же медленнее, чем того бы хотелось. Генриху было нестерпимо жарко и казалось ему, что отчасти этим жаром пышет от тех самых волос, что ярким пятном горели перед ним.

Наконец, они остались вдвоем. Библиотекарша Октябрина Рудольфовна взглянула из под толстых роговых очков, сползших на нос и безучастно поинтересовалась скрипучим старческим голосом:

–Имя?

–Ионова Маша, – звонко отозвалась рыжая.

Так Генрих узнал, как ее зовут.

–Вишневский. Генрих Вишневский, – отрекомендовался уже он сам через несколько минут, когда Маша забрала свои учебники и ушла.

Октябрина Рудольфовна долго водила пальцем по списку. Генрих терпеливо ждал.

–Нет такого, – наконец, с легкой растерянностью в голосе заключила библиотекарша.

–Так я и не из девятого. Из одиннадцатого. Меня там и не будет.

–Тьфу ты! А раньше сказать не мог?

Генрих лишь пожал плечами. На все, что так или иначе его окружало, он сейчас реагировал по сугубо остаточному принципу. Гораздо больше его интересовала эта рыжая девчонка. Может, еще получится ее догнать и предложить понести учебники? Рюкзак то наверняка очень тяжелый. А она такая мелкая, не дотащит ведь…

Догнать не получилось.

Когда он пулей выскочил обратно на школьный двор, не обращая внимания на кирпичную тяжесть рюкзака с книгами, Маши уже и след простыл. Генрих завертел головой, силясь высмотреть знакомое оранжевое пятно – но ничего оранжевого вокруг не было в принципе. Даже листья на деревьях еще оставались зелеными.

Тогда он медленно побрел вдоль забора. На смену азарту пришло смятение. И рюкзак тоже вдруг стал до ужаса тяжелым.

Но с тех пор она больше не шла из его головы. Всю неделю до первого сентября Генрих провел в ожидании – если бы кто-то всего месяц назад сказал ему, что он будет с нетерпением ждать начала учебного года, Генрих бы, без всяких сомнений, поднял этого человека на смех.

И вот заветный день наступил. И он искал Машу в коридорах. Каждый раз, выходя на перемене из класса, надеялся встретить ее. Но увидел только сейчас, на школьной площадке, когда между ними было целое футбольное поле.

А вот эта новенькая его совсем не впечатлила. Как ее там звали? Кира? Ну да, красивая. Даже очень. Ну и что с того? Красивых много, а вот особенных…

Генрих с иронией наблюдал за тем, как все до единого парни провожают Киру глазами. Да и девушки тоже. И, конечно же, всем было до чертиков интересно, кому она достанется.

Он прошел сквозь школьные ворота и оказался на улице. Вдруг в очередной раз подумалось, что скоро всего этого не будет. В смысле, не будет футбольного поля на школьной площадке, и самой школьной площадки тоже не будет; не будет тяжёлого рюкзака с учебниками, не будет пускай и набивших оскомину, но все же таких привычных подростковых интриг. Не то чтобы он любил все это. Он к этому привык. Может быть, в определенном смысле, сила привычки даже прочнее, чем сила любви. И было странно знать, что уже к лету все поменяется.

Генрих качнул головой, отгоняя от себя все эти странно-щемящие мысли. В конце концов, думать о подобном еще рано. Впереди девять месяцев. Целая жизнь, если провести их правильно.

2.

4 сентября

День начался с того, что ко мне подошла Соня. Она сказала:

–Привет, Максим.

Когда она называла меня полным именем, это всегда означало, что она что-то задумала. Я тоскливо огляделся, но Сырника нигде не было.

–Привет, Софья, – я решил отзеркалить ее фразу.

Лицо девушки ничего не выражало. В смысле, совсем ничего. Даже спокойствия или безразличия. Просто непроницаемая бледная маска. Настолько бледная, что даже серость ее глаз на этом фоне казалась одним из цветов радуги.

–Я просто хотела позвать тебя прогуляться после уроков, – отчеканила она, пристально глядя мне в глаза, – как ты на это смотришь?

За спиной у нее мелькнул знакомый пухловатый силуэт. Я присмотрелся и понял, что Сырник замер в паре метров от нас и с интересом наблюдает за происходящим.

Я пожал плечами.

–Можно…

Соня больше не произнесла ни слова. Лишь кивнула, тряхнув косичками, и, не так и не меняясь в лице, развернулась и ушла. Я печально проводил ее взглядом. Интересно, когда-нибудь мы сможем окончательно разорвать эту жалкую нить между нами?

Сырник приземлился рядом.

–Что, снова не дает покоя? – спросил он. Тихо, чтобы Соня не услышала, но она бы и так не услышала – в классе стоял шум.

Мой взгляд, скользивший по помещению, сам по себе отыскал Киру. Она сидела на подоконнике и наматывала белокурый локон на палец. А вокруг нее толпились сразу несколько мальчишек, и, словно кучка павлинов, пытались урвать себе хотя бы частичку ее внимания.

–Тебе нужно найти в себе жесткость, чтобы это закончить, – сказал Сырник. Словно бы я и сам этого не понимал, – раз и навсегда.

–Тебе-то легко говорить, – мрачно отозвался я, все так же глядя на Киру. Меня почему-то подбешивало, что вся эта развеселая гоп-компания так усердно вьется вокруг нее, – но у нас ведь с ней особые отношения. И всегда были. И ты это знаешь.

–Осооообые отношения, – протянул Сырник, – эти особые отношения уже давно закончились. Сейчас от них остался только труп, в который вы зачем-то усердно тыкаете палкой.

Я фыркнул, наконец, отводя взгляд от новенькой. Как раз в эту секунду раздался звонок на первый урок.

–Если я переживу эту контрольную, то раз и навсегда уверую в чудо, – драматично произнес Сырник. У него всегда была тяжко с геометрией, – ты ведь мне поможешь?

Если честно, мне сейчас было не до трапецией с параллелограммами. Но я ответил:

–Конечно, помогу.

Контрольную мы с Сырником оба завалили. Это стало понятным еще до того, как пришло время сдавать тетради. Из пяти задач я успел решить только три, Сырник с моей драгоценной помощью – тоже. В общем, выше тройки нам не светило, и даже она была нам совсем не гарантирована.

Настроение у меня в связи с этим было совсем неважнецкое. Еще и ситуация с Соней не давала покоя. Как назло, я весь день раз за разом встречался с нею взглядами. Тогда мы синхронно отводили глаза, но урон был уже нанесен. И с каждым таким случаем на сердце моем все сильнее и сильнее разрастался какой-то болезненный нарыв.

Я бы, наверное, предпочёл никогда ее больше не видеть. Но для этого нужно было отучиться бок о бок еще целый год. Да что там, она ведь мне сама однажды сказала: "Надеюсь, мы, выпустимся, и я тебя больше никогда не увижу". От Сони, которая всегда умела скрывать свои чувства, слышать что-то подобное было особенно непривычно.

Сколько уже тянется вся эта ситуация? Я почувствовал странный холодок в груди, когда понял, что прошло уже два года.

А еще была Кира, и Кира тоже не давала мне покоя – но уже по совсем другой причине. Во время классного часа я, как это не раз со мной случалось, бездумно делал какие-то наброски на тетрадном листе. Настолько погрузился в себя, что даже слегка вздрогнул, когда Сырник восхищенным шепотом произнес:

–Круть! Зря ты все-таки бросил художку.

Тогда я обратил внимание на то, что я, собственно, рисую. Вернее, кого. Тут же вырвал листок и скомкал его.

–Жаль, – прокомментировал Сырник, – очень красиво получилось.

После уроков мы с Соней вышли на улицу. Стояло бабье лето. По налитому теплотой воздуху плыли людские голоса, машинные гудки и другие звуки большого города.

Я чувствовал себя до ужаса неловко и был уверен, что она тоже. И виною этому было то, что случилось между нами ровно год назад. То, что никак, ни под каким предлогом не должно было случиться. То, о чем знали только мы вдвоем. Даже Сырник об этом не знал.

Мы шли молча. Глупо было пытаться поддержать какую-то непринуждённую беседу, и уж тем более, делать вид, что оба этой беседой наслаждаемся.

–Зачем тебе это? – наконец, спросил я, не в силах больше катать в голове собственные тяжелые мысли.

–Что именно? – бесцветным голосом отозвалась Соня.

–Зачем тебе эта прогулка? Зачем тебе я? Зачем тебе время, проведённое вместе? Мы ведь уже даже не пытаемся делать вид, что все также, как и прежде.

–Знаешь, – наконец, произнесла Соня после долгого молчания, когда я уже начал думать, что не дождусь ответа, – мне порою кажется, будто я вишу над пропастью. И все, что меня удерживает – это тонкая веревка. И она врезается в мою кожу, и это очень больно. Но ведь если я ее отпущу – то упаду.

Впереди как раз замаячил спасительный вход в метро.

–Но и ты, – вдруг сказала Соня с неожиданным вызовом в голосе, пусть и едва заметным, – ты ведь тоже мог бы это все закончить. Но ты этого тоже не делаешь.

–У меня не хватает совести причинить тебе такую боль, – честно признался я.

–Ты влюбился в эту Киру.

Меня словно током ударило. Я замер. Посмотрел на Соню. Та тряхнула головой, и на лицо ей упали косички. Я вспомнил, что когда-то я заплетал их ей. Когда-то очень и очень давно. В прошлой жизни.

–С чего ты?…

Я запнулся, так и не договорив. Неужели так заметно, что Кира и в правду мне нравится?

Соня, словно уловив ход моих мыслей, сказала:

–Ну, я это вижу. Другие не видят, не бойся. А я вижу.

Да, она всегда была такой. Сколько я ее знал, а знал я ее очень давно. Молчала и смотрела своими серыми глазами, и все видела, и все понимала.

Ничего не скрыть.

Соня глядела на меня ждала. Ждала, что я опровергну ее сомнения. А я бы и рад – но слова застряли в горле.

–Я знаю ее всего четыре дня. Я ни разу не разговаривал с ней, – сказал я, наконец. И тут же понял, что зачем-то оправдываюсь. Был ли я виноват перед Соней на самом деле? Я не знал в ту секунду и до сих пор не знаю.

–Сколько нужно человеку, чтобы влюбиться? – ответила она, едва шевеля обветренными губами, – мне в свое время потребовалась одна секунда.

И она развернулась и пошла прочь. Я проводил взглядом ее тонкую фигурку.

Интерлюдия 2. Кира

5 сентября

Когда Кира вернулась домой из школы, мама смотрела телевизор. Как раз крутили рекламу какого-то снотворного, и Кира поджала губы, живо представив, как этой ночью вновь будет ворочаться в кровати, не в силах уснуть. Конечно, теплилась слабая надежда, что на этот раз, каким-то чудом, сон придет почти сразу – но такого с ней не случалось уже почти два месяца.

Кира пробралась к себе в комнату, стараясь не привлекать родительского внимания. Бросила рюкзак на незаправленную кровать и сама плюхнулась следом.

Уставившись немигающим взором в потолок, она попыталась отмотать время к той точке, когда началась ее бессонница. Три месяца назад. Когда они переехали сюда, в эту квартиру. В этот момент все и упиралось.

За эти три месяца новая квартира так и не стала для Киры своей. Может быть, просто прошло слишком мало времени. Может быть, нужно было просто перетерпеть еще чуть-чуть, и все снова встанет на свои места.

Это была не плохая квартира, нет. Даже очень хорошая. Лучше, чем их предыдущая, в которой они прожили – страшно сказать! – целых два года.

Всю ее жизнь, сколько Кира себя помнила, они курсировали с одного места на другое. Родители вечно чего-то искали. Меняли районы, меняли дома и квартиры. Одно арендованное жилье за другим. А Кира, как назло, очень сильно привязывалась ко всем без исключения вещам, что составляли ее повседневный быт.

Вот и сейчас она скучала по старой квартире, что осталась на другом конце Москвы. Странно было думать, что теперь там живет кто-то другой.

"Так бывало уже много раз, – говорила она себе, – и всегда нужно было время, чтобы привыкнуть. Просто в той квартире мы жили дольше обычного, вот и все. Скоро все встанет на свои места".

Погрузившись в собственные мысли, она даже не заметила, как на пороге комнаты появилась мама.

–Как дела в школе?

–Как и в пяти предыдущих, – вяло отозвалась Кира и села на кровати, поджав ноги. Мама подсела к ней. Кира присмотрелась к ее лицу, к ее волосам. Морщины, седина. Она ведь уже не молода, ее мама. Но все также красива, как и в те годы, когда Кира была маленькой.

Девушке вдруг стало стыдно за свою язвительность. Захотелось обнять маму, но вместо этого она спросила:

–Как там поживает твоя новая картина?

Мама вздохнула.

–До выставки пять дней, а у меня еще ничего не готово.

Кира, как не силилась, не могла понять, что такого невероятного было в тех абстрактных мазках по холсту, чтобы не управиться с ними за пять дней. За все семнадцать лет так и не поняла. И за это ей тоже было стыдно.

–Мам, – спросила она, – а я хороший человек?

Мама фыркнула и улыбнулась:

–А что, есть какие-то сомнения?

Кира потупила взгляд.

–Да так, просто…

–Даже не сомневайся, доченька, – мама пригладила свои короткостриженные волосы. Когда то она была блондинкой, как Кира. Вернее, это Кира была, как она. Но потом мама решила превратиться в роковую брюнетку и сожгла свои прекрасные белокурые локоны, постоянно их перекрашивая.

–По ночам все так же не спишь? – спросила мама, – мы с отцом сегодня опять слышали, как ты ворочаешься.

–Я новое снотворное купила. Может быть, поможет.

–Дай Бог, – мама вздохнула, качнув хрупкими, будто бы сотканными из хрусталя, плечами.

А Кира не могла оторвать глаз от ее лица. От паутины морщин, что прежде не замечала. От того, насколько уставшим был ее взгляд. И хотелось спросить: "успела ли ты в итоге, мам, туда, куда так спешила?".

Кира открыла было рот, чтобы еще что-то сказать, но тут же поняла, что говорить то ей и нечего.

–Я приду на выставку, – произнесла она. Скорее, просто чтобы что-то сказать, нежели потому что ей действительно хотелось туда пойти.

Чуть позже, пока мама гремела посудой на кухне, Кира пробралась в ее мастерскую – она занимала самую большую из комнат трёхкомнатной квартиры, по размерам едва ли не большую, чем остальные две.

Здесь всегда было темно. Вот и сейчас – шторы плотно завешаны, и лишь с большим трудом сквозь них пробиваются лучики закатного света. Мама всегда работала при свете лампад – это было лишь одним из многих ее творческих чудачеств.

Кира взяла лампаду и, вплотную подойдя к одному из полотен, принялась разглядывать его, словно ученый – древние наскальные рисунки на стенах пещеры.

"Я, наверное, никогда не пойму это ее современное искусство", – печально заключила она уже через пару минут, порассматривав причудливые концентрические круги, с педантичной выверенностью нанесенные на поверхность холста.

И если бы дело было только в этих чертовых картинах – все было бы куда проще.

3.

9 сентября

-И что, ты и в правду опять пойдешь смотреть на эту мазню? – с легкой насмешкой спросил Сырник.

–Ну, во-первых, не мазню, а высокое искусство, – вяло парировал я, – а во-вторых, да, пойду.

Он закинул руки за голову и принялся раскачиваться на стуле с такой амплитудой, что я начал побаиваться, будто он вот-вот с него свалится.

–Брат, вы с твоим высоким искусством, конечно, на меня не обижайтесь, – произнес он, – но я такие картины в детстве на обоях рисовал.

Я только тяжело вздохнул. Ну что поделать. Когда-то я всерьез пытался увлечь Сырника современной живописью. Таскал его с собой на выставки. А он только и говорил в ответ на все это: "Ты, брат, куда лучше рисуешь". Потом к этим словам добавилось еще его извечное: "зря ты, все-таки, бросил художку".

Может быть, я из-за этого ее и бросил.

Сегодня была наша с Сырником очередь дежурить по классу. Мы вяло помазюкали швабрами по полу, протерли доску и сели "отдохнуть". Отдых длился уже минут тридцать.

–Генрих, – тихо позвал я.

Сырник посмотрел на меня с удивлением и легкой тревогой. Он знал, что если я зову его по имени – значит хочу обсудить что-то действительно важное.

–Чего? Денег в долг не дам, – попытался пошутить он, но я был предельно серьезен.

–Мне деньги твои не нужны. Мне нужен твой совет. Совет мудрого не по годам человека.

–Страшно представить, чем я заслужил такое звание, – мрачно пробубнил он, – ну, валяй.

–Она мне нравится. Сильно. Что мне делать?

Не нужно даже было называть имени. Мы оба понимали, о ком идет речь. Больше того, я мог бы сказать ту же самую фразу кому угодно из класса – и все равно оказался бы понят.

Сырник вдруг хитро улыбнулся. От смутного радостного предчувствия у меня быстро-быстро забилось сердце.

Он поставил на колени рюкзак, щёлкнул молнией. Заглянул туда, как фокусник в шляпу с кроликами. После такой торжественной прелюдии на свет из рюкзака должно было появиться, по меньшей мере, любовное письмо от Киры Воробьевой в мой адрес.

Но это оказался лишь потрепанный томик какой-то книги.

Сырник протянул его мне. Я взял, задумчиво повертел в руках. Это было старенькое издание "Детей капитана Гранта", ещё советских годов.

–Это что? – тупо спросил я.

–Это называется "книга", – терпеливо пояснил Сырник, – да, не мазня кисточкой по холсту, конечно. Но тоже вроде как претендует на звание искусства. Ну, по крайней мере, ходят такие слухи.

–И зачем оно мне?

–Это вещица твоей Киры. Она ее на перемене в руках мусолила.

И в правду, сегодня по ходу учебного дня я пару раз видел Киру за чтением, но как-то не обращал особого внимания на то, чем она занимается. Мое внимание целиком и полностью приковывала она сама.

Я проморгался:

–Ты чего, у не книжку спер что ли?

–Чудак ты человек, – вздохнул Сырник, – мы сейчас убирались, и я у нее на столе нашел. Просто забыла, видать. Я на всякий случай забрал, хотел отдать завтра – но теперь вижу, что тебе оно нужнее.

–Вот как… – протянул я, уже понимая, к чему он клонит. Это, конечно, был отличный предлог заговорить с Кирой. Уж куда лучше, нежели "привет, как дела, что делаешь".

Я бережно спрятал томик к себе в рюкзак, словно это была какая-то очень драгоценная ваза, хрустальная или фарфоровая, которая могла разбиться от любого неверного движения. Мне даже показалось, что книга хранит запах ее духов – терпкий и в то же время ласковый.

Домой я вернулся уже поздно вечером, когда часы показывали восемь с половиной – сначала мы с Сырником отправились в "Ростикс", где зависли на пару часов; а потом я пошел бродить по улицам в одиночестве.

Мама с папой о чем-то тихо беседовали за чаем. Я заглянул на кухню, обозначив собственное появление, и отправился к себе в комнату. Замер в дверном проеме, ещё сам не до конца веря в то, что собираюсь сделать.

Нет, такой момент упустить было нельзя. Ведь уже давно я свыкся с мыслью, что никогда больше этого не почувствую.

Впервые за два года мне хотелось рисовать.

В смысле, по-настоящему. Прежде в эти года со мной частенько случалось, что я замечал, как вожу карандашом по листку бумаги, выводя, какой-нибудь портрет – это всегда происходило неосознанно и почему-то всякий раз заставляло меня краснеть.

Но это все было чем-то чисто механическим. Руки, за годы упорных занятий до мельчайших деталей выучившие то, что и как им нужно делать, орудовали сами. Скорее, сила привычки, чем сила творческого порыва. Но сейчас все было по-другому.

Часа полтора я пыхтел над листком бумаги, прежде чем не почувствовал, что отдал себя целиком. Получилось и в правду здорово. Кире бы, наверное, понравилось.

Тут мне в голову и пришла одна просто замечательная идея. Сам пугаясь того, что делаю, я взял "Детей капитана Гранта" и незаметно вложил листочек с рисунком между страниц книги.

И, дабы не дать себе ни малейшей возможности передумать, я запихнул книгу в рюкзак, а сам рюкзак даже вынес в коридор – лишь бы не было искушения струсить и отказаться от своей задумки.

Как это ни странно, в ту ночь мне приснилась не Кира. В ту ночь мне приснилась Соня.

Нам снова было по двенадцать, и мы были у нее дома. Черт, а ведь в реальности моя нога не ступала в эту квартиру уже больше двух лет.

Я заплетал Соне косички. Это она меня научила, как это нужно делать.

Сейчас я, наверное, уже разучился.

Через открытое окно в комнату лился свет теплого майского солнца.

Ее русые волосы струятся через мои пальцы. Я стараюсь орудовать как можно более нежно, лишь бы не причинить ей боль случайным неловким движением. И весь я словно бы сочусь этой нежностью, и ей слишком тесно внутри меня.

Была ли это любовь? Я не знаю. В любом случае, дети ведь любят совсем по-другому, нежели взрослые.

Но тогда я об этом не задумывался. Мне просто было хорошо вдвоем с Соней. И пускай все вокруг подтрунивают и кричат: "тили-тили-тесто, жених и невеста". Какая разница?

Мы сидим перед зеркалом, и я вижу треугольник ее бледного лица в отражении. Я вдруг замечаю, что она улыбается. Улыбка эта неявная, несмелая – Соня ведь тоже знает, что я на нее смотрю. Но мне хватает даже этого – я ведь раньше никогда не видел, чтобы эта девочка улыбалась.

Даже когда мы играли во дворе, и я лез в клумбу, царапаясь о шипы роз, чтобы нарвать цветов, а потом дарил их ей. Даже когда нес ее портфель после школы. Даже когда…

Меня эта холодная невозмутимость по-своему раззадоривала. Хотелось выкинуть что-то такое, чтобы заставить мою через чур серьезную подругу показать хоть какие-то эмоции. Желательно, конечно, хорошие.

И вот оно случилось. Само собой. Соня улыбнулась, и я знал, что она улыбается мне. И я знал, что она знает, что я знаю.

Я почувствовал, как гулко заколотилось сердце, что прежде стучало размеренно и спокойно. Но магия длилась всего мгновение – Соня всегда хорошо умела контролировать свои чувства. И улыбку свою она спрятала также быстро, как и показала. И вот уже через секунду лицо ее в отражении зеркала вновь не выражало ни тени эмоций.

С тех пор прошло пять лет. Много чего произошло между мной и Соней, и в основном – не очень хорошего. Мы выросли и отдалились друг от друга. Но тот момент снится мне до сих пор, и каждый раз в своем сне я во всех красках переживаю те же самые чувства, что и тогда наяву.

Самое смешное и в то же время, пожалуй, грустное – что я вообще очень редко вижу сны. И уж тем более не припомню хотя бы еще одного сюжета, который в моих снах повторялся бы больше одного раза.

И всегда, после того, как мне вновь снится тот самый день, я просыпаюсь с острым чувством вины.

10 сентября

-План помнишь? – спросил Сырник таким тоном, будто речь шла об операции по захвату Перл-Харбора.

На самом деле никакого плана у нас, конечно же, не было. Так Сырник называл парочку данных им наставлений из серии "не волнуйся и будь самим собой" и "она ведь тоже обычный человек".

Утро было хмурое. Я тоскливо смотрел то на дождь за окном, то на входную дверь кабинета. До первого урока оставалось пять минут, а Киры Воробьевой все не было и не было.

"Может быть, она и не придет сегодня…" – подумал я с какой-то странной смесью надежды и разочарования.

В этот самый момент в кабинет и зашла Кира. У меня мигом перехватило дыхание. Не успел я опомниться, как Сырник тут же зашипел:

–Идет! – и пребольно толкнул меня кулаком в спину.

Я по инерции вскочил на ноги, будто оловяный солдатик, которого дернули за веревочки.

"Черт, возьми себя в руки! – я мысленно отвесил себе пощечину, – тебе нужно всего лишь перекинуться с ней парой слов. Мужик ты в конце концов, или нет?".

Только, ради бога, не поймите меня неправильно. Я на самом деле не такой жалкий трус. Просто Кира… И если бы вы увидели ее вживую, ставлю все, что только у меня есть – вы робели бы точно также. А может, и еще хуже.

Те несколько шагов, что разделяли нас с Кирой, я преодолел в каком-то блаженном забытьи. Опомнился только когда уже стоял рядом с ней. Кажется, впервые мы оказались так близко друг к другу.

Тут, наконец, все волнение куда-то испарилось. Словно у артиста, что очень сильно переживал перед выходом на сцену – ровно до того момента, как сделал первый шаг навстречу зрителям из-за кулис.

–Привет, – сказал я, – ты вчера кое-что в школе забы…

Тут я понял, что она в наушниках и совершенно меня не слышит. Я почувствовал, как слегка покраснел. Моя уверенность в себе дрогнула, но выстояла.

Кира мягко улыбнулась и не спеша достала из ушей "аирподсы".

–Извини, я не расслышала.

–Ты вчера кое-что забыла, говорю, – повторил я зачем-то чуть громче, словно пытаясь перекричать музыку, которую Кира итак уже выключила, – мы с Сыр… В смысле, с Генрихом вчера по классу дежурили и нашли. Вот, держи.

И я протянул ей "Детей капитана Гранта", между страниц которого прятался мой скромный подарок.

Кира вновь улыбнулась все той же мягкой, ласковой улыбкой. От этой улыбки у меня в груди разгорался маленький огонек, и по всему телу разливалось приятное тепло.

Когда она улыбалась, все черты ее лица, и без того неудержимо прекрасные, словно бы наполнялись каким-то внутренним светом. И я подумал, что вот, наверное, почему сегодня так пасмурно – солнце просто не выдержало конкуренции и с позором спряталось за тучи.

За те несколько секунд, что мы молча смотрели друг на друга, я много всего успел передумать. И, ровно в тот момент, когда понял, что пауза затянулась, Кира произнесла:

–Спасибо. А я все гадала, где могла ее оставить.

И она приняла том из моих рук.

Я понял, что на этом все. Наш диалог закончен. Но мне слишком сильно хотелось продлить его хотя бы еще на чуть-чуть.

Поэтому я скосил глаза на коробочку с аирподсами, которую она держала в руках и спросил:

–Что слушаешь?

Предательский звонок на урок решил раздасться именно в эту секунду. Я даже слегка скривился от того, как сильно он резанул по ушам – хотя вряд ли на этот раз он был громче, нежели обыяно.

Но звук моего голоса безнадежно утонул в нем.

–Спасибо еще раз, – произнесла Кира, и я понял, что она меня точно не услышала.

Интерлюдия 3. Карина

13 сентября

Каждый раз, когда Карина видела Даню, ее и без того горячая армянская кровь закипала до состояния вулканической плазмы.

Ей нравилось в нем все. Нравилось, что он высокий – даже встав на цыпочки, она могла лишь уткнуться лбом ему в плечо. Нравились черты его лица; нравилась его неторопливая и размерянная походка, полная какой-то степенной уверенности в себе; нравилось то, как он одевался.

И пускай подружки называли Даню "через чур смазливым" и говорили, что о своей укладке он на самом деле печется больше, чем о своей девушке. Но что эти курицы понимали в парнях? Обычная зависть, вот и все на этом.

–Здравствуй, любовь моя, – сказал Даня своим очаровательным низким голосом, и Карине почудилось, будто она ощутила каждый его обертон каждой клеточкой тела.

Они обнялись, она вдохнула аромат его одеколона. Сладковатый, но в то же время – с нотками какой-то едва уловимой горечи. Поклялась себе, что запомнит эти объятия и этот аромат на всю жизнь.

Да, впервые в своей жизни Карина Тухманова была по-настоящему влюблена. И совершенно не стеснялась себе в этом признаться.

Парень, который украл ее сердце, всю жизнь учился с ней в одном классе. Она помнила его сгорбленным и прыщавым завсегдатаем последней парты, который никогда ни с кем не общался, ни с кем не дружил, и уж точно не имел ни малейшего шанса влюбить в себя кого-то из девчонок. А потом все как-то изменилось. Никто, наверное, даже и не заметил этого стремительного превращения из гадкого утёнка в прекрасного двухметрового лебедя – ровно до тех пор, пока это самое превращение не завершилось.

Взявшись за руки, они стали спускаться вниз по ступеням летнего кинотеатра. Карина всегда смотрела кино только из первого ряда – вот и сейчас спешила занять место вблизи от экрана.

–Народу – тьма, – произнес Даня. В его голосе послышалось легкое недовольство.

–Сегодня последний сеанс в этом сезоне, – ответила Карина, – потом все закроется на зиму. Все хотят посмотреть кино на свежем воздухе напоследок.

–Ну да, а потом начнется, – загундосил Даня, – дожди, слякоть, потом снег, мороз… Бррр…

В первом ряду как раз осталась парочка незанятых мест – да еще и рядом друг с другом. Воистину влюбленным благоволит сама судьба – даже в мелочах.

–Видишь, как нам повезло, – сказала Карина, устраиваясь поудобнее, и поставила сумочку на колени. Пришлось отпустить Данину руку – и она тут же почувствовала легкую пустоту в душе.

Эта пустота мигом растаяла, когда он сел рядом с ней. Карина невольно залюбовалась его мягким изящным профилем, но быстро опомнилась, и принялась рыться в сумочке в поисках помады.

"Что со мной происходит? – подумала Карина. Вернее, даже, не вся Карина целиком так подумала, а какая-то отдельная частичка ее сознания, что все еще могла мыслить рационально, – никогда еще я не позволяла себе так расплываться… И до добра это тебя, девочка, уж точно не доведет".

Но этот слабый голосок разума тут же потонул в бурных водах ее любви. Карина поняла, что уже с полминуты остервенело малюет губы помадой.

–Как фильм называется? – спросил Даня, нежно приглаживая рукой свою безупречную укладку.

–"Амели". Мой любимый фильм.

–Это какое-то старье, да?

Карина надула губы и сделала вид, что обиделась.

–Не старье, а классика на все времена. Тебе понравится. Вот увидишь.

И тут Даня наклонился к ее уху и тихо-тихо произнес одну из тех своих фраз, от которых она всегда таяла, будто мороженное на сорокоградусной жаре:

–Мне понравится любой фильм, если ты будешь смотреть его вместе со мной.

Карина решила остаться серьезной, но против ее собственной воли улыбка расползлась по лицу.

–И даже "Сумерки"? – хитро спросила она.

–Только не "Сумерки", – тут же отозвался Даня, словно только и ждал этого каверзного вопроса, – эту мутотень не спасешь даже ты. Уж прости.

И она рассмеялась.

Домой Карина вернулась уже за полночь. Щелкнула выключателем в прихожей и замерла перед зеркалом, словно пытаясь отыскать на своей коже следы поцелуев, что до сих пор ощущала – будто бы Даня прикасался к ней своими губами даже на расстоянии.

–Можно матери поспать спокойно или нет?

Карина улыбнулась своему отражению и посмотрела на маму, что появилась в дверном проеме спальни.

–Извини, мамочка. Я уже бегу в кроватку.

–Не сюсюкай. Взрослая кобыла уже.

"Сама ты кобыла", – подумала Карина, а вслух сказала:

–Мам, а я у тебя красивая?

Мама закатила глаза к потолку.

–Ты и сама о себе все прекрасно знаешь. Хватит на комплименты напрашиваться. Дуй спать.

Карину такой ответ вполне устроил.

4.

13 сентября

В субботу я отправился, как говорил Сырник, "любоваться на мазню".

В галерее было многолюдно – еще на входе я уткнулся в приличную такую очередь. Пока стоял, от нечего делать, читал имена участников выставки на стенде и с тоской осознавал собственную непросвещенность – большая часть имен мне была незнакома. С другой стороны, я всегда больше увлекался самой идеей, нежели человеком, который за этой идеей стоит. Ну да, в модной компании особо не покозыряешь кругозором – и что с того?

Вот, к примеру, Ирина Воробьева – ее имя большими буквами значилось в центре. Ни разу не слышал о такой художнице, а она ведь, судя по всему – большая звезда. Фамилия, конечно, вызывала совсем ненужные ассоциации с одним человеком, от мыслей о котором я как раз пытался отвлечься.

Впрочем, только увидев подписанные ее именем полотна, я тут же узнал этот авторский почерк.

Картины были похожи между собой, иногда – до смешного неотличимы друг от друга. Но это нисколько не походило ни на самоплагиат, ни на обыкновенную халтуру. Наоборот, ощущалось в этом что-то до боли настойчивое; какой-то исступленный порыв, десятки попыток как можно точнее выразить одну и ту же неизменную идею.

Каждое из полотен представляло собою меланхоличный орнамент из концентрических кругов, почти всегда – серых, коричневых или темно-зеленых. Круги все были идеально выверенными, словно начертанными при помощи циркуля – и в этом чувствовалась рука человека, на деле прекрасно знакомого с академической техникой. Точно также как чувствовалась она и в подборе цветовой гаммы; и в том, как незамысловатые геометрические фигуры выстраивались в магическую перспективу, словно создавая на холсте дополнительное пространственное измерение.

Много раз прежде мне доводилось видеть эти картины в интернете, но имени художницы я до сегодняшнего дня не знал.

–Тебе нравится?

Я вздрогнул, услышав знакомый голос. Голос, от которого так старательно прятался среди этих странных картин и чудаковатых скульптур.

Ну конечно. Ирина Воробьева, Кира Воробьева. Можно было догадаться.

–Это ведь твоя мама нарисовала, да? – спросил я, все также не глядя на Киру. Казалось, что посмотрю – и сразу же сгорю в изумрудном огне ее глаз.

В следующую секунду я ощутил легкое прикосновение чьих-то пальцев к моей руке. Оно жгло даже через ткань свитера.

И тогда я не выдержал и все-таки повернулся к ней.

Она стояла рядом и глядела на полотно. Кончики ее пальцев все также лежали на моем предплечье. Взгляд у Киры был задумчивый и как-будто слегка затуманенный едва уловимой печалью.

Интересно, она открыла книгу? Нашла ли она мой рисунок? Скажет ли она что-то об этом или сделает вид, будто ничего не было?

–Да, моя мама, – ответила она, – только вот, признаться, я совсем не понимаю этих ее картин. Все говорят, что она гениальная художница. И я в это верю, но…

–Но что?

–Но я не понимаю. Вот "Мона Лиза" – это красиво. Картины Левитана – это очень красиво. Врубель, опять же. Я, наверное, сейчас скажу кощунственную вещь, но в маминых картинах я красоты не вижу. Совсем.

Я пожал плечами.

–Про Врубеля в свое время также говорили. Между ним и да Винчи – несколько веков.

Она вдруг улыбнулась и весело сказала:

–Ой, не душни, – из ее уст это звучало совсем необидно, – я уже поняла, что живопись – твой конек.

–Я когда-то даже в художку ходил…

–Я это поняла.

Я снова вздрогнул, будто меня пронзили легким, но ощутимым зарядом тока. Это что, был намек? Или я выдаю желаемое за действительное?

–Как поняла? – осторожно спросил я, на всякий случай отворачиваясь.

Но лед, который только что чуть-чуть тронулся и, казалось, начал подтаивать, замерз обратно в ту же секунду.

–Ну, вот поняла и все, – ответила Кира.

Понятно. Ну не хочет говорить – ее дело.

–Я нашла твой рисунок.

–Что? – тупо переспросил я, поскольку уж точно не ожидал столь резкого поворота событий.

–Я нашла твой рисунок, – повторила она чуть громче, словно дело было в том, что я просто глуховат на оба уха.

–А… И… Как тебе?

Почти весь мой словарный запас в тот миг сократился до одних междометий, а сам я чувствовал себя самым дурацким дураком во всей вселенной.

–Он прекрасен. В смысле, не потому что на нем я нарисована, ахах, – она потупила взгляда, и я вдруг понял, что ей тоже неловко. Ну, разумеется.

Я впервые увидел ее уязвимой. Не гордой и прекрасно знающей себе цену красоткой, размеренно вышагивающей по школьному коридору; не обращающей ни капли внимания на взоры, что преследуют ее. Нет, в ту секунду она была… обычным человеком. Я даже вспомнил слова Сырника: "в конце концов, она такой же человек, как и все".

–Если хочешь, – хрипло сказал я, – я нарисую еще десять таких же.

Кира улыбнулась:

–А сотню сможешь?

Тогда я спросил:

–Ты правда этого хочешь?

И она ответила:

–Хочу.

Когда мы пили кофе в буфете, к нам подошла ее мама.

Я сразу понял, что это она – та самая Ирина Воробьева, знаменитая московская художница, чье имя красовалось на афише самыми крупными буквами. Слишком уж они были похожи с Кирой. Тот же вздернутый нос, те же правильные черты лица, даже цвет глаз – один и тот же. Только волосы – черные и короткостриженные.

Мой взгляд на мгновение упал на Киру, и я с удивлением заметил, что она как будто бы напряглась. Может быть, не хочет, чтобы мама подумала лишнего про наш дуэт?

–Привет мам, – сказала она и потянулась для объятий. Объятия вышли какими-то холодными и принужденными.

–Привет, доченька, – Ирина сделала шаг назад и осмотрела свою дочь так, словно видела ее первый раз в жизни, – опять свой кофе пьешь, а потом опять всю ночь не спать будешь.

–Ну, мам, – Кира поджала губы, – не душни.

Ирина перевела взгляд на меня.

–А кто это с тобой?

–Это Максим, мой одноклассник. Мы случайно с ним здесь встретились, – ответила Кира и зачем-то присовокупила откровенную неправду, – оказывается, он твой поклонник.

–В таком случае, очень приятно, – мама Киры протянула мне свою наманикюренную руку, – а я Ирина Геннадьевна. Мама Киры, как ты уже, наверное, догадался.

Я аккуратно пожал ее ладонь. Мягкую и изнеженную. Что тут скажешь – богема!

–Я, пожалуй, пойду, – сказал я, – не буду вам мешать.

–Ну что ты, Максим, ты нам совсем не мешаешь, – тут же отозвалась Ирина Геннадьевна.

А мне бы хотелось, чтобы это сказала Кира. Но Кира молчала.

Интерлюдия 4. Кира

15 сентября

Кира с Максом сидели на подоконнике, и он рисовал ее портрет. А она смотрела за тем, как ловко его руки управляются с карандашами. Ей это казалось почти магией.

Он был так увлечен процессом, что казалось, ничего другого для него в этот миг просто не существовало.

И даже в те секунды, когда Макс смотрел на нее, чтобы поймать образ и потом перенести его на бумагу – даже в те секунды его взгляд был взглядом художника. В том смысле, что с тем же успехом он мог бы смотреть на яблоко или на дерево, которые точно также собирался нарисовать.

И когда она ловила на себе его взор, какое-то странное чувство рождалось в ее душе. Странное и до крайности противоречивое. Кире вмиг становилось холодно от этого безразличного, отрешенного взгляда; и, в то же время горячо от того смутного и едва уловимого, что как будто бы крылось за этой отрешённостью.

А еще ей было жалко, что вот, сейчас прозвенит звонок, и большая перемена закончится, и Максим, наверное, не успеет дорисовать.

Тогда она сказала:

–Покажи, что получается.

–Я еще не дорисовал. Нельзя показывать, пока не готово. Иначе не получится.

Кира улыбнулась:

–Это такое суеверие у художников, да?

–Это у меня такое суеверие.

Она заметила, что Максим как-то вдруг насупился и помрачнел. Может быть, она что-то сказала не так?

Но мысли об этом тут же вытеснила дурнота – это очередная бессонная ночь, как обычно и водится, дала о себе знать в совершенно случайный момент посреди дня. Картинка в глазах поплыла куда-то в сторону, стремительно уплывая прочь от Киры.

–Кир, что с тобой? – услышала она голос Макса. Такой далекий, как будто доносился до нее через сотни световых лет.

А потом все встало на свои места. Несколько секунд понадобилось Кире чтобы понять, кто она, где находится, и кто сидит перед ней.

–Кир, – осторожно повторил Макс, – все хорошо?

Его пристальный внимательный взгляд был прикован к ней.

Она слабо улыбнулась.

–Все в порядке. Не переживай. Просто не выспалась.

–Иди-ка ты домой, в таком случае. И отоспись.

–Ты так не хочешь меня видеть? – попыталась отшутиться Кира.

Но Макс был непробиваемо серьезен.

–Я не хочу, чтобы ты грохнулась в обморок прямо на уроке.

"А что, быть может он и прав, – подумала Кира, – может быть, если не получается заснуть ночью, то получится днем".

И она уже решила было согласиться с Максом. Но в его синих глазах плескалось столь твердое желание убедить ее в своей правоте, что Кира решила не портить ему сладость победы собственной капитуляцией.

–Ну не знаю… – неуверенно произнесла она, – сегодня контрольная по биоло…

И тогда он сделал то, что она и хотела, чтобы он сделал.

А именно: крепко взял ее за руку и потащил за собой.

Она была не против. Только сказала:

–Обещай, что дорисуешь потом.

И он ответил:

–Обещаю.

Тогда она окончательно успокоилась.

Макс подвел Киру к Валентине Семеновне, что, в обнимку с горой тетрадей, уже успела войти в класс.

–Валентина Семеновна, Кира плохо себя чувствует. Ей надо домой.

Биологичка степенно развернулась и внимательно посмотрела на ребят.

–Что, прямо так плохо? – с лёгким подозрением спросила она.

Кира, задействовав весь актерский талант, изобразила печального и глубоко больного человека.

–Очень плохо. Она сейчас в обморок грохнется. Прямо тут. – ответил Максим.

Тогда Кира добавила еще чуточку экспрессии.

–Не надо на моих уроках в обморок грохаться. Ступай домой, Кира, так уж и быть. Тебя родители заберут?

–Я маме позвоню.

–Хорошо, – учительница перевела взгляд на Макса, – а ты, Ковалев, что, теперь ее официальный представитель?

–С сегодняшнего дня, – с готовностью ответил Макс.

Тогда Валентина Семенна хмыкнула и отвернулась. Макс посмотрел на Киру и выпустил ее ладонь, и она мигом почувствовала легкий укол грусти.

–Тебя проводить? – спросил Макс.

Она, конечно, хотела, чтобы он проводил. Поэтому сказала:

–Нет, не стоит.

–Ладно. Тогда хоть напиши, как до дома доберешься.

Она улыбнулась:

–Обязательно.

Никакой маме Кира, конечно, звонить не собиралась.

Вместо этого она просто спустилась на первый этаж и, пройдя мимо дремлющего охранника, вышла на улицу. Подставила лицо прощальным солнечным лучам – уже через пару дней должна была начаться устойчивая непогода.

Она вдруг вспомнила, как рука Максима порхает над листком бумаги. Как из разрозненных штрихов, случайных казалось бы взмахов карандаша, рождается что-то цельное; что-то, чего совсем недавно не существовало. Что-то, так похожее на нее.

"Классно, наверное, уметь делать что-то творческое, да еще и так хорошо" – размышляла она, идя к метро. Сама Кира в пятом классе занималась бальными танцами, и вроде как у нее даже неплохо получалось. Но потом случился очередной переезд, ту танцевальную школу пришлось покинуть, а в новую идти она уже не захотела. На этом все и закончилось.

И вдруг, сама не отдавая себе в том отчета, она сделала па, вскинув вверх руку и крутанувшись вокруг своей оси. Потом еще раз, и еще. Наверное, прохожие в ту секунду пялились на нее, как на сумасшедшую. Но ей было все равно. Что-то давно забытое пробуждалось в ней, и она пока не могла понять, что именно.

Но точно знала, что как прежде теперь уже никогда не будет.

5.

15 сентября

Свое слово я сдержал и дорисовал портрет Киры. Второй из той сотни, что я ей пообещал.

Теперь она совсем уже не шла у меня из головы. Меня это, конечно, пугало – и в то же время я ровным счетом ничего не хотел с этим делать.

Не могло быть уже никаких сомнений, что я влюблен по уши.

Кира Воробьёва просто появилась в моей жизни ни с того ни с сего, и перевернула в ней все сверх на голову. И тогда я понял, что как раз до этого момента все на самом деле и было сверх на голову, а теперь, наконец, встало на свои места.

Про нас, конечно, уже начали шептаться – особенно про нашу недавнюю аудиенцию на подоконнике, которая ну никак не могла пройти незамеченной. С одной стороны, эти слухи тешили мое самолюбие – приятно, когда тебя сватают к самой красивой девочке школы. С другой, я не мог не думать о том, как на фоне всего этого себя чувствует Соня.

От того я нет-нет, да наблюдал за ней. Но Соня казалась совершенно холодной, как и всегда. Заглянуть под эту непроницаемую маску безразличия было непосильной задачей даже для меня, знавшего ее с раннего детства.

Остаток дня после того, как Кира уехала домой, показался мне истинной пыткой. Дело было даже не в том, что ее не было рядом, хотя и это тоже. В конце то концов, дома по вечерам я ведь как-то без нее управлялся – а иногда даже получалось совсем не думать о Кире несколько часов подряд. Нет, столь болезненным отсутствие Киры ощущалось от того, что ее не было там, где я уже привык ее видеть за эти две недели.

Мой взгляд во время уроков скользил по классу и не находил ее. На перемене я бродил по школьным коридорам, но не встречал ее.

Тогда я погружался в собственные мысли – и она была там.

Перед последним уроком мы с Сырником, как-то не сговариваясь, забрели в карман. Когда я туда зашел, Генрих уже сидел на своем излюбленном месте под "Воскрешением Лазаря". Впечатление было такое, будто он дремлет, уронив голову на грудь. Но я знал, что он делает так, когда очень крепко о чем-то задумался.

–Генрих, – тихо позвал я.

–Ау? – сразу отозвался он, впрочем, всё также не поднимая взгляда.

–Все хорошо?

–Все прекрасно. А что?

Тут он, наконец, поднял голову. Глаз его я в темноте, конечно, не видел.

–Можно я сяду? – решил спросить я. Неписаные правила, все-таки, порой бывают куда важнее писаных. Даже для двух лучших друзей.

–Тебе всегда можно.

Я сел на диван рядом с ним. С минуту мы молчали, и каждый думал о чем-то своем. У Сырника на душе явно было что-то тяжелое, о чем он не рассказывал – но я не спрашивал. Потому что если не рассказал сам, значит не хочет. А этого уже достаточно, чтобы не лезть человеку под кожу.

–Ты когда-нибудь влюблялся? – вдруг спросил он. Вопрос был странный – в первую очередь, потому что Сырник прекрасно знал, что да, влюблялся. Ровно две недели назад, и с тех пор вроде как ничего не поменялось. Потому я, рассудил, что вопрос носит сугубо риторический характер и нужен только, дабы подвести разговор к какой-то теме. К понятно какой теме.

Поэтому я не стал отвечать и оказался прав. Генрих заговорил сам.

–Есть одна девочка. Она учится с нами в одной школе, но на два класса младше. Беда в том, что она, наверное, даже не знает моего имени. А я лужицей расплываюсь каждый раз, когда вижу ее в коридоре. Понимаешь?

Понимал, конечно. Как не понимать?

–Мне просто хочется, чтобы она узнала, что я есть, – продолжил Сырник, – что я существую.

–Врешь, – с готовностью ответил я, – ты не этого хочешь.

–Для начала хотя бы этого.

–Ты хочешь моего совета? Хочешь, чтобы я сказал, что тебе нужно делать?

Раздался звонок на урок, но мы оба даже не шелохнулись.

–Хочу, – ответил Сырник, – а то все только я тебя науськиваю. Давай теперь ты помоги лучшему другу.

–Кто хоть она, для начала?

–Маша Ионова.

Если честно, раздавать советы по поводу отношений я никогда не умел. Но раз уж Сырник просил, стоило попытаться выдавить из себя хоть что-то. Хотя бы из чувства долга.

Поэтому я принялся неистово копаться в памяти, пытаясь припомнить, что это вообще за Маша такая. Имя было знакомое.

–Это та рыжая что ли? – наконец, произнес я.

Если правда она, то мне было решительно неясно, чего такого особенного в ней Сырник нашел.

–Да, рыжая, – с придыханием ответил Сынник. И тогда я понял, что все действительно серьезно.

Я озвучил свои мысли по поводу этой Маши. Но Генрих лишь степенно ответил:

–О вкусах не спорят.

–Еще как спорят, – отреагировал я, но больше ничего не сказал. Ну, любит Генрих эту Машу, ну что теперь делать?

–Знаешь, я всегда раздавал другим советы… Ну, что нужно делать, как себя вести, если хочешь кого-то очаровать, – сказал Сырник, – а когда пришла пора помочь самому себе, оказалось, что я совершенно безоружен.

–Я думаю, самый верный вариант – просто подойти и честно во всем признаться.

Генрих фыркнул.

–А что ж ты к своей Кире никак не подойдешь и не скажешь?

–Ну, во-первых, она не моя. А во-вторых, подойти-то я уже подошел. Просто пока не сказал. Но скажу. Обязательно.

Мы немного помолчали.

–И все-таки, подойти и сказать прямо – лучшее решение, – еще раз сказал я, – не нужно, конечно, сразу в ноги кидаться и замуж звать. Просто подойди, скажи, так и так. Пойдем в кино. Или в театр. Или в зоопарк.

–В какой зоопарк, дурень? Тогда может уже, сразу в цирк?

Я замолчал. И действительно, какой такой зоопарк? Почему именно зоопарк?

–Ну, веди куда хочешь. Главное – веди.

–А если она не захо…?

–Не помешаю?

На фоне дверного проема выделился чей-то высокий силуэт. Я прикусил язык. Не очень бы хотелось, чтобы кто-то посторонний слышал наш разговор.

Впрочем, едва приглядевшись, я понял, что утечка информации нам, мягко говоря, не грозит. Дело в том, что наше уединение нарушил Лазарь – самый тихий и нелюдимый парень из нашего класса. Я даже и не припомню, когда в последний раз видел, чтобы он хоть с кем-то общался.

–Ну вообще-то, Дим, немного помешаешь, – со вздохом сказал Сырник, – но проходи, садись, чего уж там.

–Что, тоже прогуливаешь? – спросил я. На самом деле, мне просто отчего-то стало интересно попробовать завязать с Лазаревым диалог. А вернее, даже посмотреть, поддержит ли он его или нет.

Но Лазарь только забился в самый дальний угол и коротко ответил:

–Прогуливаю.

И больше ничего не сказал.

У нас с Генрихом разговор тоже, само собой, сошел на нет. Я даже немного злился на него, что он пустил Лазаря в Карман.

Через пару минут мы с Сырником, не сговариваясь, поднялись и вышли в коридор, оставив Диму наедине со своей вечной меланхолией. Коридор был залит солнечным светом, словно расплавленным золотом. Школа к восьмому уроку почти полностью опустела, и тишина стояла такая, что можно было услышать, как поскрипывает паркет под кроссовками.

–Сегодня последний солнечный день, – сказал Генрих полушепотом, потому что не очень хотелось, чтобы кто-то обнаружил нас за столь праздным времяпрепровождением, – с завтрашнего дожди начинаются.

Мимо кабинета Кабановны, что располагался рядом с лестницей на второй этаж, мы прокрались на цыпочках. Из-за закрытой двери доносились хриплый кашель и клекот компьютерной клавиатуры. Завуч была еще на работе.

–Будут еще солнечные дни, – ответил я, когда мы уже начали подниматься, – потом. Но когда-нибудь будут.

–Будут, конечно, – согласился Генрих.

Актовый зал встретил нас стройными рядами пустых кресел. Я вдруг подумал, как странно выглядят вещи, лишенные своего привычного контекста. Стулья, на которых никто не сидит. Коридоры, по которым никто не ходит. Сцена, на которой никто не выступает. Что-то сиротливое и такое неприкаянное было во всем этом, что у меня вдруг защемило сердце.

Да уж, никогда прежде я не считал себя сентиментальным человеком.

Кисловатый запах доносился из столовой. За окном шумели машины, но толстые стены скрадывали их голоса, делая почти неслышными. Нашу школу строили еще до коммунистов, на деньги какого-то мецената. Тогда все делали, конечно, крайне основательно.

Сырник не без труда взобрался на сцену, видимо, из принципа проигнорировав расположенные в паре метров ступеньки. Развернулся лицом к пустому залу и, запрокинув голову к потолку, торжественно раскинул руки в стороны, будто артист, купащийся в лучах софитов.

Знаете, моя память порой работает очень причудливым образом. Иногда мозг будто "фотографирует" отдельные моменты – и потом, даже спустя долгие годы, я могу вытащить то или иное воспоминание из черепной коробки и повертеть его перед своим мысленным взором, словно помятую фотокарточку.

И тогда (а может, мне только кажется) я могу вспомнить все до мельчайших деталей. Как падал свет. Какого цвета были пуговицы на одежде у человека, попавшего в "кадр". И даже его черты лица, что время уже принялось беспощадно размывать, превращая в однородную обезличенную массу – даже их я вспоминаю в мельчайших деталях.

Именно таким я и запомнил Сырника. Актером, что купается в пока еще невидимых лучах славы. Этот образ теперь всегда всплывает в моей памяти, когда я думаю о нем.

За спиной Генриха во всю стену тянулась надпись, намалеванная гордыми красными буквами на белоснежной стене: "НАМ ПЕСНЯ И СТРОИТЬ И ЖИТЬ ПОМОГАЕТ". А еще я знал, что там, за шторкой кулис, стоит пианино. Если пройти еще несколько шагов – небольшая, едва заметная дверь в гардеробную. Помню, как в начальной школе играл во всяких детских спектаклях. Правда, пиком моей актерской карьеры оказалась роль Железного Дровосека в "Волшебнике Изумрудного Города". Больше подобного успеха я повторить уже не смог. Но мне было весело во всем этом участвовать. Даже не знаю, чего я забросил.

Нас с Генрихом, конечно, вполне могли спалить – но в ту секунду мне было все равно; да не очень то мы и прятались.

Я глянул на часы. Десять минут до конца урока.

Генрих принялся расхаживать по сцене взад-вперед.

–Как думаешь, – спросил он, нарушив долгое молчание, – Лазарь и в правду такой дединсайд или прикидывается?

–А зачем ему прикидываться?

–Как зачем? – удивился Сырник, – ради крутости.

–Не знаю. Знаю только, что он странный. Я за одиннадцать лет с ним разговаривал всего пять раз, считая сегодняшний. И то ты сам видел, что это был за диалог.

–А тебе лишь бы поиздеваться над человеком.

–Как хоть я над ним издевался?

–Заставлял разговаривать.

–Справедливо. Слушай, может быть, я скажу кощунственную вещь. Не знаю, из-за чего он там страдает и есть ли к тому объективные причины. Но мне кажется, что Лазарь сам немного наслаждается своим страданием. Он сделал его частью своей личности. Если Лазарь не страдает – то это уже не Лазарь.

–Но если посмотреть с другой стороны, может быть, эстетизировать свое страдание – это порой единственный возможный выход? – предположил Сырник.

Я уставился на Генриха, как баран на новые блестящие ворота. Иногда он вдруг ни с того ни с сего выдавал что-то такое, чего от него ну совсем не ждешь.

А он, между тем, скрылся за шторкой. Через секунду оттуда раздалась фортепианная нота, еще через две – грохот деревянной крышки и чертыхания.

Интерлюдия 5. Лазарь

14 сентября

Идя домой из школы, Лазарь остановился у здания, на вывеске которого крупными круглыми буквами значилось: "Марина". Он даже взял небольшую паузу, чтобы проморгаться, но, когда снова открыл глаза, надпись никуда не исчезла и на новую тоже не сменилась.

"Марина".

И чуть ниже мелкими буквами:

"Горящие путевки на море".

Дима выдохнул. Ладно, кажется, он все еще не сошел с ума. Пока что.

Ну, конечно, это просто дурацкое турагенство. "Марина" – это, наверное, из-за ассоциаций с морем. Или даже куда проще – так зовут начальницу. Или и то и другое. Вот и все.

Марина.

Он медленно двинулся дальше, сунув руки в карманы своего черного худи. На самом деле он жил в пятистах метрах от школы – но предпочитал каждый раз после уроков добираться самым извилистым путем из возможных, порой делая многокилометровый крюк. Его высокая худая фигура, непременно в черном, мрачной тенью скользила по улицам. Бывало, что путь до дома занимал у него несколько часов.

Но, даже оказавшись у подъезда своей восьмиэтажки, он не спешил в квартиру. Вместо этого Лазарь почти всегда шел на крышу.

К тому моменту закатные лучи уже обычно царапали город своими острыми алыми когтями. Это всегда был момент абсолютного уединения, когда все оставалось, там внизу, отрезанное от него непреодолимым расстоянием в несколько десятков метров. Все люди, которых он так любил или ненавидел; все невзгоды, с которыми он сталкивался каждый день. И даже те редкие счастливые моменты, что бередили собой душу Лазаря – тоже. Здесь, на крыше, он был совершенно один.

Но не сегодня.

Он сразу узнал Карину, даже со спины – как никак, десять лет проучились вместе; за такое время учишься узнавать человека даже по звуку дыхания или шагов, не то, что по силуэту. А уж с учетом того, что жили они в одном доме…

Прохладный ветер трепал ее черные кудри. Лазарь молча подошёл и встал рядом. Сложил руки на груди.

–Какими судьбами? – спросил он.

–Аналогичный вопрос, – отреагировала Карина, бросив на него короткий взгляд черных глаз.

Девушка куталась в легкую ветровку, а ветер из холодного постепенно перерастал в ледяной. С завтрашнего дня обещали резкое похолодание. Диме и самому становилось холодно.

Ни малейшего настроения разговаривать с ней хоть о чем-то у Димы не было. Но и уходить он тоже не хотел – это был вопрос принципа. Это была его крыша. Его место, и только его. Часть его личности, можно сказать. А тут приперлась какая-то Карина и стала по этой личности топтаться.

–На закат пришел посмотреть, – сдержанно ответил он, всем видом стараясь намекнуть однокласснице, что ей пора бы идти восвояси. Но та либо этого не замечала, либо предпочитала не замечать.

Он вдруг заметил, что ее пухлые губы растянуты в улыбке. Уж не над ним ли смеется? Ну, конечно, над ним, а над кем же еще?

–Я не уйду, – вдруг сказала Карина, продолжая улыбаться и мечтательно смотреть куда-то вдаль, – и не надо так сопеть. Громче ветра кряхтишь, ей богу. Давай, лучше, вместе тут поторчим. Поболтаем и все такое.

Предложение застало Лазаря врасплох. Обычно к Карине было и на кривой кобыле не подъехать – даже с просьбой поделиться ручкой. Посмотрит своими черными глазами так презрительно, и даже протянет запасную – но только брать уже как-то совсем не хочется.

А тут вон оно как. "Поболтаем".

Поэтому он прямо спросил:

–Что это с тобой случилось?

–А что со мной случилось?

–Образ роковой красотки наскучил? Теперь ты милая и добрая принцесса?

Лазарю хотелось ее уколоть, но не получилось. Карина вдруг звонко рассмеялась:

–Любовь меняет людей к лучшему, – прокомментировала она.

Лазарь с трудом представлял, как такой напыщенный болван, как Даня Соколов, может изменить кого-то к лучшему. Но тут уж ему хватило совести промолчать.

Во всяком случае, метаморфозы, что происходили с Кариной, явно носили очень нездоровый характер. Люди ведь не меняются – в этом Дима был твердо уверен. Вернее, меняются, только не навсегда – потом обязательно случается откат к прежнему состоянию. Вот бросит ее этот Даня и что дальше с ней будет? Уж точно ничего хорошего.

Но Карина этого пока не понимала. Она явно была счастлива. Лазарь вдруг снова вспомнил о Марине. Интересно, с ней он также светился, как новогодняя елка? Почему-то не хотелось думать, что да.

–Закат красивый, – сказала Карина, наверное, просто чтобы как-то начать диалог.

–Да, – не стал спорить Лазарь.

–Только холодно как-то.

–Ага.

–Но самые красивые закаты знаешь где? В Ереване. Московские не сравнятся.

–Вот как…

–И Маринку тебе стоит забыть.

–Угу… Что, прости?

Она посмотрела на него. В тёмных глазах плясали задорные искорки.

–Она пигалица, – от Карины почему-то очень смешно было слышать это устаревшее слово, – может, для тебя это прозвучит грубо или даже жестоко, но ничего между вами уже не будет. Никогда. Нужно с этим смириться. И двигаться дальше. Она тебя уже забыла сто раз. А ты все ходишь, вздыхаешь.

–Я вроде, о сеансе психотерапии не просил, – пробурчал Лазарь.

–А это и не сеанс психотерапии. Это товарищеский совет.

Лазарь хотел сказать, что точно также не просил и товарищеских советов, но сдержался. В конце концов, Карина ведь все это говорила из хороших побуждений. По крайней мере, хотелось на это надеяться.

–Нет, я, конечно, тоже люблю пострадать, – сказала она, – для меня истинная любовь – это когда он повесился на ее чулках. Ну, или она на его галстуке. А если нет, то все это какое-то баловство. Но это только в книгах красиво и романтично. А в жизни нужно уметь расставлять приоритеты.

–Странные у тебя, конечно, представления о любви, – сказал он.

–Я стараюсь их из себя вытравить. Но это не так-то просто. Нас ведь с детства учат, что любовь – это страдание. Книжек или фильмов о счастливой любви почти и не существует. Сам посуди. Ромео с Джульеттой померли, Отелло Дездемону придушил. Анна Каренина под поезд сиганула. Желтков застрелился. Сплошная тоска. И как тут выучиться любить без мытарств?

–Ну да, – согласился Лазарь, – ролевые модели, наверное, так себе.

–И, что самое худшее, в здоровых отношениях нам, которые росли вот на этом всем, потом становится скучно. И мы ищем для себя новой боли. Старательно культивируем ее в себе. Как будто нет в природе процесса более достойного, чем самобичевание.

Лазарь пожал плечами.

–Может быть, оно и так. Может, и действительно нет.

"И боюсь, что скоро, Карин, ты этой поймёшь".

Но пока что Карина ни о чем не знала и, соответственно, ничего такого не понимала. Пока что в ее розовом мире скакали такие же розовые пони, а молочные реки текли меж берегов из печенья.

Что ж, тем больнее ей будет падать, когда она все узнает.

Лазарю вдруг даже стало жалко Карину. Сейчас она была похожа на человека, за спиной у которого стремительного растет ядерный гриб. А он, в свою очередь, ни о чем не подозревает, и только стоит и улыбается.

Он никогда не думал, что когда-то станет жалеть эту стерву. Может быть, дело было в том, что в эту секунду она стервой как раз не была.

С ним такое порой случалось. Вдруг просыпалось в груди странное, но от того не менее щемящее сострадание к кому-то или даже чему-то. Порой, для этого не нужно было и какой-то чёткой причины (хотя сейчас она, несомненно, была). Вот и сейчас вдруг стало так обидно за Карину, что на глазах едва не выступили слезы. Дима отвернулся и на всякий случай проморгался.

"Эмпатия, черт побери, – подумал он, – страшная штука".

Лазарь вдруг подумал, что со стороны они с Кариной, наверное, выглядят как пара влюбленных.

Закат догорал.

6.

15-21 сентября

В понедельник Кира не пришла в школу, потому что заболела. Через час после уроков я уже стоял у дверей ее квартиры и нажимал на кнопку звонка.

Дверь открыла ее мама.

–Здравствуйте, – сказал я, – я Киру навестить. Она меня пригласила.

На самом деле, конечно, никто меня не приглашал – это я сам напросился. Но Ирине Геннадьевне этого знать было необязательно.

Квартира Воробьевых выглядела ровно так, как я того и ожидал – просторная и светлая, под завязку забитая чем-то, что мой неискушенный взгляд определил одним единым словом "антиквариат".

И в то же время, было в этом уюте что-то странное, как будто бы холодное и отчужденное. Напускное. Словно всем этим скоплением картин, деревянных фигурок, маленьких скульптур и прочего очаровательного хлама пытались заткнуть какую-то пустоту. Но эта пустота все равно выглядывала и, отвратительно улыбаясь, подмигивала из-за наспех расставленных декораций.

–Кира у нас любит по вечерам без куртки по улицам шляться, – сказала Ирина Геннадьевна, – а сейчас-то ведь уже не июль месяц на дворе. Вот и простудилась.

Кира лежала у себя в комнате под толстым слоем из нескольких одеял. Неукутанным оказалось только лицо, раскрасневшееся и пышущее жаром.

–Привет, – сказала она, садясь на кровати и тут же принимаясь кутаться в свои покрывала, – близко не подходи, заразишься. У меня тридцать восемь и семь.

Голос был хриплый и слабый, совсем незнакомый. Я вдруг почувствовал резкий укол жалости вперемешку с какой-то… нежностью? Да, это была именно она. Нежность. И с каждой секундой она нарастала, и нарастала, и нарастала, до тех пор пока мне не стало трудно дышать.

–Ты чего вся укутанная? – спросил я, аккуратно садясь на краешек кровати, – жарко же, наверное. Тем более, с такой температурой…

–Наоборот, меня знобит. И уж прости, я там под одеялками вся в исподнем.

–А… – обронил я. Мне вдруг стало до крайности неловко. И чего я, собственно, сюда приперся? Кто она мне? Вернее нет, не так. Кто для нее я? Черт, наверное, стоило ограничиться смской с пожеланием выздоровления. Но сейчас уже поздно.

На самом деле я, конечно, знал, зачем я сюда приперся.

Мне, видите ли, просто хотелось посмотреть на Киру. Если получится – даже перекинуться парой слов, но и просто посмотреть тоже было бы достаточно. Провести без взгляда ее зелёных глаз несколько дней подряд я бы теперь не смог, даже если бы собрал в кулак всю волю, что только у меня была.

Да я, если честно, и не очень-то хотел совершать над собой подобное издевательство.

–Я вот… дорисовал, – сказал я, вытаскивая из пакетика сложенный листочек бумаги и протягивая ей.

От меня не укрылось, как аккуратно и бережно Кира его взяла. Словно это был не просто листок бумаги, а какой-нибудь старинный архивный документ, что рисковал рассыпаться в прах от малейшего прикосновения.

Я внимательно следил за Кирой, словно прикованный взглядом к каждой из мельчайших черточек ее прекрасного лица. И, быть может, замечал в нем что-то, чего не было на самом деле. Выдавал желаемое за действительное, не знаю. Но, так или иначе, мне показалось, что, разглядывая рисунок, она едва заметно улыбнулась, и изумрудное сияние ее глаз стало чуточку ярче, чем всего несколько секунд назад.

Я даже затаил дыхание. Потом не без труда оторвался от процесса созерцания и принялся копаться в пакете с гостинцами.

–Ты как-то сказала, что любишь с фисташками… – сказал я, вытаскивая оттуда шоколадку.

Кира с энтузиазмом выхватила ее у меня из рук и тут же принялась хрустеть фольгой. Я обратил внимание, что с момента моего появления девушка заметно повеселела. Может быть, конечно, дело было не во мне, а в шоколадке с фисташками, но все же…

–Эфо офень пфиятно, – сказала она, отправив в рот сразу большой кусочище, – когда фто-то помнит о тебе такие мелофи…

–Ты хоть прожуй… Подавишься.

Я смотрел за тем, как она уплетает подаренную мной шоколадку. Впечатление было такое, словно изголодавшийся путник в пустыне набрел на оазис с дикими фруктами. В эту секунду Кира была такой милой и по-детски смешной, что у меня приятно защемило сердце. Казалось, что по венам у меня течет не кровь, а та самая нежность. Нежность. Нежность.

–Ты сейчас похожа на хомячка, – обронил я и тут же прикусил язык.

Но Кира совсем не обиделась. Наоборот, рассмеялась, прикрыв рот рукой. Все ее одеяла, конечно, уже давно сбились, открывая фрагменты оголенной кожи.

Прожевав, она отложила шоколадку в сторону и сказала:

–Ты очень красиво рисуешь.

–Я знаю, – не стал скромничать я.

–А почему художку бросил?

Я пожал плечами.

–Понял, что занимаюсь не настоящим искусством, а имитацией.

–В каком смысле?

–Тебе правда интересно? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос прозвучал как можно более ровно. Но в нем все равно послышалось что-то вроде робкой надежды.

–Конечно.

Уж не знаю, спрашивала ли она все это из вежливости, или нет. Хотелось верить, конечно, что нет.

–Ну вот твоя мама, к примеру. Ее картины – это настоящее искусство. Она не копирует мир таким какой он есть. Она рисует свой мир, что у нее внутри. То, как все внешнее преломляется в ее душе. Это ведь совсем другое. Просто рисовать, чтобы было похоже на то, что рисуешь – это, с моей точки зрения, не совсем про творчество.

Кира пожала плечами. Вновь натянула на себя несколько слоев одеяла. Мне почему-то стало грустно от того, что она это сделала – но я тут же сам устыдился этого чувства.

–Ну не знаю, – задумчиво произнесла девушка, – я, наоборот, всегда восхищалась мастерством. Тем, что дается долгими годами занятий. Тем, во что влито семь потов, понимаешь?

Где-то в сердце кольнуло. Я произнес:

–Того, что дано твоей матери, я не смог достичь и годами тренировок.

С тех пор я приходил к ней каждый день после уроков, до тех пор, пока она не выздоровела.

Было очень радостно наблюдать за тем, как Кире постепенно становится лучше. Мы болтали обо всем на свете, и я узнавал ее с каждой секундой все сильнее, и она все сильнее узнавала меня. Порой во время наших с ней разговоров я, расположив скетчбук на коленях, рисовал портреты. Конечно же, все это были портреты одной и той же девушки.

Шесть. К концу недели их было шесть той сотни, что я ей пообещал.

–Макс, скажи честно, – как-то раз спросила у меня Кира, – а почему ты ко мне ходишь?

Я почувствовал, как сердце замерло в груди. Этот диалог, конечно, назревал. И я должен был оказаться к нему морально готов. Должен был придумать, что ответить ей, если она задаст этот вопрос (а рано или поздно она бы его все равно задала).

И раз за разом я прокручивал в голове, что скажу ей, когда этот момент настанет. И как именно я это скажу, каким голосом, с какой интонацией – тоже. Все до мельчайших деталей. Гуляя по улицам или ворочаясь в кровати допоздна. Сидя на уроке или в темноте Кармана. Прокручивал и прокручивал. Прокручивал и прокручивал.

И вот теперь, когда момент истины настал, Кира просто взяла и перевернула все внутри меня вверх дном. Своим голосом, своим взглядом. И я понял, что все мои планы, все мои приготовления не стоили ровным счетом ничего.

А Кира ждала ответа.

–Мне… приятно проводить с тобой время, – наконец, произнес я.

–И всё?

–И всё.

"Слабак".

Я до рези в глазах вглядывался в ее лицо. Ловил каждое микроскопическое движение самого небольшого мускула. Больше всего я боялся увидеть в ее взгляде облегчение. Сразу скажу – его я там не увидел.

Кира пожала плечами и равнодушно произнесла:

–В таком случае, мне приятно это слышать.

И вечер потянулся как и прежде. Но что-то все же изменилось, и мы оба это чувствовали и понимали.

Когда я уходил, Кира вышла проводить меня до лифта. Обычно ходила только до двери и все, а тут вот надо же – до лифта. Наверное, я мог записать себе в актив эту крошечную победу.

Лифт долго отказывался приезжать. Мы стояли и молчали, и мне хотелось столько всего ей сказать, что казалось, будто и нескольких вечностей не хватит для этого. Но самое главное (да, самое главное) вполне можно было произнести на одном выдохе. Вот только для этого мне не хватало смелости. И так и не хватило в тот вечер.

Когда двери лифта, наконец, медленно поползли в стороны, Кира вдруг заглянула мне в глаза. Пристально, будто вглядываясь вдаль, стараясь заглянуть куда-то за горизонт. И произнесла тихо, едва шевеля губами:

–Что же творится в твоей голове?

Я так растерялся, что даже не сразу понял – вопрос адресован мне.

У меня мигом пересохло в горле. Да так сильно, что казалось, будто я до этого несколько дней брел по пустыне без единого глотка воды.

Я покачал головой, не зная, что сказать. Той самой головой, в которой бог знает, что творилось.

И как-то сами собой мои губы потянулись к ее губам. Я думал, что она отпрянет, отстранится – но нет. Напротив, Кира встала на цыпочки и тоже подалась вперед, и когда между нами осталось не больше пары сантиметров, и я почти ощутил вкус ее поцелуя…

Все оборвалось.

–Не надо, – сказала Кира, делая шаг назад.

Я легонько ударил себя по щеке, старательно делая вид, что только что просто был не в себе, а вот теперь-то, конечно, вернул контроль и что больше такого никогда не повторится.

–Прости, – тихо сказал я, – не знаю, что на меня нашло.

Кира резко замотала головой, словно пытаясь выкинуть из нее какую-то навязчивую мысль. которая ей очень мешала.

–Да. И ты меня прости, – сказала она, – я тоже не знаю… Прямо наваждение какое-то, ахах.

Смех вышел вымученным и неестественным.

Я повернулся к лифту, но тот уже успел уехать, пока мы безуспешно пытались полобызаться.

–Пойду по лестнице, – сказал я и кинул на Киру прощальный взгляд. Та выдавила из себя неловкую улыбку.

–Пока. Спасибо, что пришел. И обязательно приходи завтра.

Конечно же, я пришел на следующий день. И на позаследующий тоже.

С момента нашего с Кирой несостоявшегося поцелуя я жил в постоянном и мучительном ожидании… чего-то. Казалось, что вот-вот, и тонкая пленка недосказанности прорвется сама собой. И все между нами, наконец, прояснится. Но Кира, как назло, больше вообще не поднимала тем, что хоть как-то выходили за рамки нашего обычного дружеского общения. И до лифта она меня, больше не провожала. Только до двери.

Интерлюдия 6. Кира

24-25 сентября

Когда Кира вернулась домой после школы, снаружи было темно, а внутри – пусто. На кухне она нашла записку от родителей: "Мы ушли на спектакль. Будем поздно".

Она прошлась по каждой из комнат все еще не ставшей для нее "своей" квартиры. Позажигала повсюду свет. Вернулась на кухню и вскипятила чайник. Заварила лапшу. Достала из рюкзака записку и положила перед собой.

Записка была короткая и от того еще более интригующая. На листке клетчатой бумаги корявыми нестройными буквами было выведено: "Приходи завтра после уроков в актовый зал. Я хочу кое-что сказать. Не могу больше держать это в себе".

Кира несколько раз перечитала написанное, словно там вдруг могло появиться что-то еще, прежде ею незамеченное. Эту записку она нашла у себя в рюкзаке, вернувшись в класс после перемены. Отправитель, разумеется, оставался неизвестным.

От любопытства все внутри зудело. Кира напрягла память: где бы она могла раздобыть образцы почерка кого-то из одноклассников?

По всему выходило, что нигде. Если только завтра украсть стопку тетрадей из учительской, а потом сидеть сверять в Кармане с фонариком в руке.

Идти или не идти?

Кира аккуратно разгладила успевшую слегка помяться записку. Потом встала и принялась решительно кипятить чайник.

"Да ну его, – решила девушка, – кем бы он ни был. Если чего-то хочет, пусть подойдет и вслух все скажет сразу. А вот это все с записками – это как-то несерьезно".

И твердо решила, что, конечно, никуда не пойдет. С чего бы вообще она должна куда-то идти?

Однако, все оказалось не так уж и просто. Весь следующий день любопытство подтачивало ее, как вода подтачивает камень – по чуть-чуть, зато с завидным упорством.

Кира скользила взглядом по мальчишеским профилям и затылкам, гадая, кто из них мог бы быть отправителем загадочной записки.

Ночью ей опять не спалось, и сомкнула глаза она только под утро – теперь последствия двухчасового сна сказывались во всей своей неотвратимости. Несколько раз они с Максом пересеклись взглядами, но тот и бровью не повел. Хотя Кира прекрасно знала, о чем он думал.

На третий раз она ободряюще улыбнулась ему. Но Макс, увидев это, как-то наоборот помрачнел, и отвернулся, и больше они глазами не сталкивались.

Тогда она почти на сотню процентов уверилась в том, что это он.

Не то чтобы прежде Кире не доводилось получать любовных записок – напротив, происходило это даже с завидной регулярностью, начиная, наверное, класса с четвертого. Но были это, преимущественно, разные криво написанные (или и того круче, содранные у какого-нибудь Пастернака) стишки либо целые простыни выведенного дрожащей мальчишеской рукой текста, к концу которого автор сам начинал путаться в собственных мыслях. Здесь же все было предельно по-деловому. Приходи, надо поговорить. Сразу видно, человек знает, чего хочет.

Очень похоже на Макса, если честно.

В конце концов, после уроков Кира явилась в актовый зал. Там было пусто – пустовало каждое из кресел, пустовала сцена. Кира даже подумала, что таинственный ухажер испугался и решил слиться в последний момент.

Но она решила все-таки дать ему десять минут. Села на краю сцены и принялась болтать ногами, прислушиваясь к шуму дождя за окном.

Уже через пару минут она поняла, что ждёт-то, на самом деле, одного конкретного человека. И пришла сюда тоже только ради него. И что все это время просто боялась себе в этом признаться, но вот, наверное, пришло время, чтобы перестать прикидываться.

В противном случае она бы, конечно, сделала вид, что никакой записки не получала. Или что та бумажка упала к ней в рюкзак по чистой случайности, а предназначалась вон, допустим, Карине. Кира так делала уже много раз. Сама сбилась со счета, сколько именно.

Дело было даже не в каком-то тщеславии – скорее, в банальном практическом расчете. Когда тебе каждый день дарят по коробке конфет, то вскоре можно и помереть от сахарного диабета – если не начнешь вскоре эти коробки выкидывать. Или вот артисты – им же постоянно вручают цветы, присылают мягкие игрушки и прочую ерунду. Ну не коллекционируют же они все это (хотя некоторые, может, и коллекционируют – но Кира была уверена, что эти-то как раз и есть самые тщеславные). Скорее уж – выбрасывают большую часть. Иначе можно погрязнуть в этом радостном хламе и задохнуться под ним. Также и с мальчишеским вниманием.

Кира выработала эту концепцию классе в седьмом, и с тех пор она работала безупречно. А сейчас дала трещину – потому что ей самой едва ли не впервые кто-то понравился. На такой внезапный поворот событий замечательная концепция была, конечно, не рассчитана.

И вот Кира Воробьева уже, как дурочка, сидит на сцене и болтает ногами, и ждет своего единственного, будто наивная восьмиклассница. Только косичек не хватает, чтобы за них можно было дёргать.

Впрочем, пришел-то как раз не тот, кого она так ожидала увидеть.

–Привет, – робко сказал Славик, подходя к сцене. Тут же снял очки и принялся с остервенением протирать стекла, будто они задолжали ему денег.

Кира ободряюще улыбнулась ему.

Эта улыбка всегда работала и работала безотказно. У Киры был целый арсенал улыбок, среди которых она больше всего ценила именно эту – ласковую и чуть-чуть (совсем чуть-чуть!) снисходительную.

Только вот сегодня этот ее излюбленный прием не сработал уже во второй раз. Славик как-то еще сильнее оробел и вжал голову в плечи. Кира подумала, что, наверное, нужно будет снова порепетировать и подтянуть свои актерские навыки.

–Я это… Хотел… В общем… – мялся, тем временем, Славик.

Из-за того, что Кира сидела на сцене, а он стоял внизу, получалось, что Славик смотрит на нее снизу вверх. Осознав это, она мягко спрыгнула на ноги и встала напротив.

От этого Славик, кажется, смутился совсем уж под чистую и окончательно потерял дар речи. Только хлопал глазами да открывал-закрывал рот, будто безмолвная рыба в аквариуме.

Кире вдруг стало грустно. Хотелось сказать ему: "Я, между прочим, тоже человек. Обычный, из плоти и крови". Но вместо этого она молчала и ждала, когда Славик сможет выдавить из себя хоть что-то.

–Я как только тебя увидел, – наконец, произнес он и тут же затараторил, словно стремясь поскорее закрепить этот первый успех, – я сразу понял, что ты самая. Кира, я никогда не видел девушки красивее, чем ты. Правда. Я не знаю, я… Ты как солнце, понимаешь? Когда ты рядом, мне тепло, и… и… Иногда мне кажется, что я схожу с ума, когда тебя не вижу. Люди ведь не могут долго жить в темноте, они тогда сходят с ума. Вот и я…

Славик замолчал, и дерзко, с вызовом, посмотрел ей в глаза.

–Делай с этой информацией что хочешь, – добавил он, уже чуть тише, – мне все равно. Я просто хотел, чтобы ты знала.

Но ему, конечно, было не все равно, и они оба это понимали. Славик прекрасно знал, чего он хочет от Киры и зачем он ее сюда пригласил. Но для него было жизненно важным оставить себе эту спасительную возможность отыграть безразличие, хотя бы крошечное. Сохранить остатки гордости. И это они тоже понимали. Оба.

Но Славик, к ее легкому удивлению, повёл себя просто до ужаса достойно. Ей даже стало не по себе от того, насколько.

–Хорошо, – сказал он в ответ на ее молчание, – я все понимаю, Кир. Не дурак. Но можно я тогда буду греться в твоих лучах? Тебе это никаких проблем не составит, а мне будет легче.

Она пожала плечами.

–Ну ладно уж. Грейся. Кто ж тебе запретит? Только ты меня совсем не знаешь. Ты слишком хорошего мнения обо мне. Слишком.

Славик только фыркнул, и ничего не сказал.

–Думаешь, что я вру? – осторожно спросила она, потому что ей было очень нужно, чтобы он что-то сказал. А он не говорил.

Тогда она сделала шаг ему навстречу и повторила, ощущая, как все внутри поднимается и рвется куда-то наружу:

–Я ведь вру? Слав, скажи, я ведь вру?

Голос ее дрожал. В горле встал ком.

Славик молчал.

7.

28 сентября

-А твои родители как относятся к тому, что ты каждый раз до ночи пропадаешь? – спросила у меня Кира Воробьева.

Я усмехнулся и, прищурившись, посмотрел на желтоватое пламя уличного фонаря. Перед глазами тут же заплясали звездочки – прямо как тогда, когда мне в голову прилетел баскетбольный мяч; или, еще лучше – тогда, когда я впервые увидел Киру.

–Мои родители слишком заняты друг другом, чтобы заметить мое отсутствие, – ответил я, – наверное, оно и к лучшему.

Мы снова сдвинулись с места и побрели по тропинке вглубь парка. А я до сих пор не мог поверить своему счастью. Что Кира – вот она, рядом со мной.

Вдохнул сырой сентябрьский воздух. Прохладный и свежий, наполненный первым, пока еще смутным ощущением грядущего декабря. Подумал о том, что вот, скоро все заметет снегами. Начнется московская зима, суровая и неприветливая. Моя восемнадцатая московская зима.

А весна – она такая далекая, как будто никогда вовсе не наступит. Впрочем, так ведь мне казалось каждую осень.

–Прости, если для тебя это больная тема, – сказала Кира, нарушив наше уютное таинственное молчание.

Я даже не сразу понял, что она имеет ввиду – с момента моего ответа прошло не меньше нескольких минут. А когда понял, отчего-то немного смутился:

–Да не то чтобы… Я же говорю, это, наверное, не плохо. Зато никто мозги не делает по пустякам.

Я бросил на Киру короткий, осторожный взгляд – такой, чтобы она не успела заметить, что я на нее смотрю. Постарался запечатлеть ее образ на сетчатке сознания, дабы унести куда-то вглубь и любоваться там; разглядывать, как помятую фотокарточку. Но темнота, как назло, скрадывала ее черты.

С момента нашей странной и неловкой сцены у лифта мы старательно делали вид, что ничего между нами в тот вечер не произошло. Обходили эту тему с завидным упорством, хотя она – и это было очевидно, неотступно скользила по воздуху вслед за нами, куда бы мы с Кирой не отправились. Я все искал момента, чтобы начать этот диалог, и расставить, наконец, все точки над "и". Только вот подходящий момент все как-то не наступал.

И тогда я понял, что он и не наступит. Подходящий момент не наступает никогда. Точно также как и вдохновение художника – это лишь выдумка тех, кто вечно ищет предлог.

–Что случилось между нами в тот вечер, Кира? – на одном дыхании произнес я, и звук собственного голоса показался мне оглушительно громким.

Да уж, я никогда не умел плавно подводить разговор к неудобной теме. Зато кинуться в пропасть, как отчаянный дайвер, и надеяться, что повезет не расшибиться о скалы – это как раз про меня.

–Я надеялась, что ты никогда не спросишь, – ответила Кира. Ответила почти сразу и от того я понял, что наоборот – она все это время ждала именно этого вопроса.

Мы оба, не сговариваясь, остановились и повернулись друг к другу. Свет фонаря упал прямо Кире на лицо, и я впервые за долгое время смог разглядеть ее черты. Ветер крепчал. Я видел, как он безудержно трепет ее шарф и воротник ее куртки.

–Я не мог не спросить, Кир. И ты это прекрасно понимаешь.

–Зачем ты появился? – произнесла она слабым отрешённым голосом.

Я помотал головой.

–Я ничего не понимаю.

Она слабо, играючи, ударила меня кулаком в грудь.

–Ай, – зачем-то сказал я, хотя больно не было. И добавил: – вообще-то, это как раз ты появилась в моей жизни, а не наоборот. Свалилась, как кирпич на голову. И я теперь не знаю, что делать.

–Понимаешь, я всю жизнь скользила с одного места на другое. Нигде не задерживалась надолго. И здесь тоже не задержусь – хотя бы потому что это выпускной класс. Когда каждые год-полтора в твоей жизни все круто меняется, привязываться к людям очень опасно. И я не привязывалась. По крайней мере, изо всех сил старалась. А потом появился ты, Максим. И я, страшно сказать, привязалась. А этого в моей ситуации делать было совсем нельзя. И я теперь тоже не знаю, как быть.

–Страшно, наверное, – отозвался я, – жить вот так.

–Не страшно. Скорее, просто тоскливо. Чуть-чуть. Но я уже привыкла. В этом даже есть свой шарм.

Она слабо улыбнулась.

–Год пройдет. Будешь ли ты помнить меня?

Более глупого вопроса она и задать не могла.

–Буду, – твёрдо ответил я.

–Это ты сейчас так говоришь. И, может быть, сам веришь в сказанное. Но время – вот что действительно страшно. Время и расстояние.

Я почувствовал, как сердце болезненно сжалось. И она. И она тоже говорит об этом.

–Все меняется так быстро, – продолжала, тем временем, Кира. Ее огромные глаза смотрели прямо в мои, – лица размываются, теряют очертания. Знакомые места навсегда становятся чужими. И лучше ни к чему не привыкать, ведь оно потом все равно исчезнет. Ни к чему и ни к кому.

–Не получится, – хрипло произнёс я и покачал головой, – не получится прожить так всю жизнь.

–Верно, – не стала спорить Кира, – у меня уже, собственно, не получилось. И тогда, на лестничной площадке… Я испугалась. Испугалась, когда поняла, что проиграла. И…

Я не дал ей договорить. Просто взял и, набравшись смелости, накрыл ее губы своим поцелуем. Кира обвила руки вокруг моей шеи.

И запах ее парфюма был так прекрасен, что я готов был всю оставшуюся жизнь вместо воздуха вдыхать только этот сладкий, слегка терпкий аромат.

Интерлюдия 7. Даня

1 октября

Даня Колосков не очень любил солнечную погоду – вся эта радостная идиллия его слегка раздражала. Куда больше по душе ему были проливные дожди да серые небеса. В такие дни можно было выйти на улицу и спокойно эстетствовать, укутавшись в длинный черный плащ. Но сегодня погода уж точно не подходила под его излюбленное занятие.

Поэтому после уроков они с Кариной просто пошли в парк, что раскинулся прямо рядом со школой. Даня с тоской глядел на ярко-желтые и красные листья. Хотелось уже, чтобы они поскорее все опали и деревья стали, наконец, голыми и облезлыми.

Карина все что-то тараторила без умолку, но Даня не слушал. Ее огромные чёрные глаза блестели на солнце. От скуки он пытался рассмотреть в них собственное отражение и думал о том, как ему, в сущности, все это надоело.

Это слово было одним из главных спутников его жизни: "надоело". Оно всегда шло рука об руку с еще одним: "скучно". Что бы ни происходило с Даней, ему это очень быстро набивало оскомину, и тут же зеленая тоска обвивала его своими цепкими лапами. Так было и сейчас.

Даня полагал, что подобный склад характера – очевидный признак гениальности. В чем именно заключалась его гениальность, он сформулировать не мог, но был твердо уверен, что наделен ею сполна. Оставалось только найти ей нужное применение.

А такая солнечная погода для этого решительно не подходила. И болтающая обо всякой чепухе Карина – тоже. Истинный гений должен быть одинок и мрачен – так считал Даня. От того почти сразу стал искать способ, как бы улизнуть.

–Ты меня слушаешь?

Он вдруг понял, что бессвязный поток сознания из уст его подруги оборвался, и теперь она с подозрительной серьезностью смотрит ему прямо в глаза.

–Слушаю, конечно, – Даня поморщился и потер виски, натянув на лицо страдальческое выражение, – просто голова разболелась.

Карина, ни говоря ни слова, тут же принялась копаться в своей сумочке. Даня следил за ее смуглыми руками, ловкими пальцами, что были увенчаны длинными красными ногтями.

Когда Карина вот так как сейчас опускала голову и становилась собранной и серьезной, она выглядела особенно красиво. Она всегда, конечно, выглядела красиво, но в такие моменты – даже через чур. Даню уже давно не пугало, с каким внутренним холодом он отмечает подобные вещи. Красота, как и многое другое, стала для него просто очередной объективной категорией. Никакого бурления крови. Никаких замираний сердца. Ничего.

Впрочем, в последние недели из этого устойчивого правила наметилось одно внезапное исключение. Но сейчас этого исключения не было рядом. И Даня смотрел, как Карина вытаскивает из сумки упаковку "парацетамола" и протягивает ему облатку. Потом вытаскивает следом бутылку воды и даже заранее откручивает крышку – чтобы ему, Дане, не пришлось потратить лишних килоджоулей энергии на такое непосильное действие.

Даня послушно проглотил обезбол, продолжая делать вид, будто и впрямь не очень хорошо себя чувствует.

Карина подняла свои глазища к небосклону и произнесла:

–Похоже, дождь будет.

Эти слова заставили и Даня поглядеть наверх. Действительно, небо стремительно заволакивало тучами. Что ж, отлично – еще один шанс, чтобы побыстрее разбежаться по домам.

–Пойдем к метро, – сказал он, поднимаясь, – не хватало еще, чтобы ты промокла и заболела.

Услышав это, Карина сперва бросила на него короткий взгляд, потом потупила глаза и отвернулась – но он все же успел заметить, как она улыбается. В ней ещё оставалось что-то от той гордой сердцеедки, которой Карина была всю свою жизнь, и оно порой просыпалось в ней, пусть и ненадолго – но это "что-то" стремительно вымывало любовью. Любовью к нему.

Даня, впрочем, по этому поводу не испытывал никакой гордости. Просто отмечал как факт – чисто машинально. Поставил галочку и пошел дальше.

А ведь в первую неделю, может, даже две он и вправду любил Карину. И ему казалось, что вот, сейчас-то все, наконец, изменится. Сейчас все будет по-настоящему. Уже много раз он попадался в эту ловушку первых эмоций. Но раз за разом ловушка захлопывалась, оставляя его наедине с пустотой. Оставалось только признать поражение и принять тот факт, что нечто подобное случилось и на этот раз.

Пока они шли к метро, в воздухе все нарастало и нарастало предвкушение скорого ливня с грозой. И, в конце концов, когда заветная красная буква "М" была уже совсем рядом, дождь, наконец, пролился. В небе сверкнула молния. Но, вместо того, чтобы ускорить шаг и поскорее преодолеть последние метры до вестибюля станции, Даня вдруг остановился. Карина послушной тенью замерла рядом.

Наверное, более красивого момента для того, чтобы расстаться, судьба ему уже не подкинет.

В жизни ведь все нужно делать красиво, так он считал. Как будто ты в кино, или, на крайняк, в клипе какой-нибудь музыкальной группы.

Он повернулся к Карине и заглянул ей в глаза, думая, что вот, сейчас-то он все ей и скажет. Но та, восприняв все по своему, уже потянулась для поцелуя. И Дане ничего не оставалось, кроме как на этот поцелуй ответить.

8.

6 октября

Сырник со своей Машей все ходил вокруг да около. За этот месяц он так с ней и не заговорил – только языком трепал что вот, конечно, завтра то как придет с утра и возьмет все в свои руки. В конце концов, мне надоело слушать эту пустую браваду, и на большой перемене я едва ли не за руку оттащил его к кабинету 9 "в".

–Иди внутрь, – сказал я, – и без победы не возвращайся.

–А ты что? – спросил он, будто от меня дальше и в правду что-то зависело.

–А я пойду по своим делам, – честно ответил я.

Генрих состроил страдальческую мину, но ничего не сказал. Вместо этого развернулся и шаткой походкой оловянного солдатика отправился навстречу своей судьбе – будто дрессировщик, входящий в клетку к дикому тигру.

Что касается наших взаимоотношений с Кирой – все, как это ни странно, осталось как прежде. Вернее, почти все. Мы также каждый вечер гуляли допоздна после уроков. Также болтали о всякой всячине – если честно, мне было по боку, о чем именно с ней разговаривать. Главное что с ней. Домой я возвращался ближе к десяти, счастливый и окрыленный. Но что-то, конечно, не могло не измениться.

Причина этому была вполне очевидная – мы с Кирой поцеловались.

Теперь уже делать вид, что между нами ничего не происходит, было невозможно – в этой бессмысленной игре мы оба дружно проиграли, причем с треском. Нет, назвать парой нас, конечно, еще было нельзя – как бы того мне, признаться, не хотелось. Но и просто приятелями, и даже друзьями мы уже не были.

Это осознание, кажется, подтачивало нас обоих. Оно жило между нами, как что-то невысказанное, не произнесенное вслух, но от того еще более очевидное.

Я любил ее и любил без памяти. Боюсь, что так полюбить кого-то мне уже не удастся. Не знаю даже, хорошо это или плохо.

И когда она клала голову мне на плечо, казалось, что вот ради этого момента я и жил всю свою жизнь. И что когда я провожу ее до дома, и она исчезнет за дверью подъезда – я тут же растворюсь; перестану существовать. Потому что я жил только тогда, когда Кира Воробьёва была рядом со мной.

Но когда после наших прогулок я возвращался домой – на этом мое существование и заканчивалось. До следующей встречи.

Если честно, когда я говорил, что мои родители были слишком заняты друг другом, дабы обратить внимание на мое постоянное отсутствие допоздна – я немного ошибался. В один из вечеров отец с матерью меня прямо-таки огорошили.

–Сын, нам нужно с тобой серьезно поговорить, – сказал папа.

–Да, сынок, присядь, – добавила мама.

Я замер с чайником в руке, гадая, где и когда успел так накосорезить. Потом медленно опустил чайник обратно на плиту и внимательно посмотрел на родителей.

Обычно вечера они проводили за одним из двух равноважных занятий: или ругались, или любовались, как два молодых голубка. И то и другое они умели делать самозабвенно и с полной отдачей. А я спокойно жил своей жизнью, стараясь не вникать в тонкости родительских взаимоотношений. А тут надо же: "нужно серьезно поговорить".