Журнал «Юность» №10/2025

Выросла в селе Берёзовка 1-я (Тамбовская область). Окончила ТГТУ по специальности «юриспруденция». Увлекается графикой likibaziliki. Выпустила альбомы «Сад», «Пустота» и несколько EP. Первая книга стихов – «Недостаточно памяти» (2024). Лауреат премии «Лицей».

Пока онлайн горит в сети

Родилась в 1987 году. Поэт, живет в городе Москве – деревне Карташовке, мама сына, до декрета работала в сфере маркетинга. Студентка Дмитрия Воденникова в школе «Пишем на крыше». Обозревала различные поэтические интернет-конкурсы. Публикации в Белграде и Нью-Йорке.

Диктатура счастья

Писатель и журналист.

Родился в 1979 году в закрытом городе Железногорске (Красноярский край). Работал корреспондентом и редактором ИД «КоммерсантЪ». Автор романов «Комитет охраны мостов», «Средняя Эдда» и «Кластер».

Кирпичное слово

Оно стояло в самом начале – как первая и сразу же последняя точка. Я взял маленький желтый листочек в белом конверте – по-старинному, как ты всегда любила, милая.

А на листочке – непролазная красная тьма. Кирпичное слово.

Даже не потому, что рыжее, хотя и рыжее тоже. Облезло-железное, будто перерисованное со знака. Какое тяжелое, милая. Какое огромное. Я такие совсем не умею. Так странно, ведь я думал, что умею самые разные слова.

Ко мне ведь даже приходят, чтобы я сложил из слов что-нибудь эдакое. «На ваш вкус». Это значит – на мой.

Щербакова уверяет, что это даже не вкус, а дар, но это она, конечно, так. Мне иногда льстят – не со зла. Больше – от странного понимания социальных па. Думают, что, если они будут со мной любезны, я подберу им слова получше. Но ты же знаешь, милая, это так не работает.

Ты точно знаешь.

Твой город кажется теперь ненастоящим. А мой – ушел под воду, развоплотился, утратил форму. Я забыл направления, выронил адреса. Я оставил город тебе, милая. Я смотрю по сторонам не собственными, а чьими-то еще – чьими-то посторонними – глазами.

Этот новый твой город похож на домашнее задание по черчению, которое готовил троечник. Нелепые здания, странные траектории улиц, неправильные цветы на клумбах. Город топчется на месте, гудит и лязгает, он норовит напомнить – чтобы отхватить от меня еще кусок.

Я не узнаю это место, милая. Неужели оно действительно похоже на то, что было у нас?

Как вышло, что здесь больше нет навигации? Я все время хочу отыскать яндекс-карту, чтобы вернуться и сказать. Но маршрут не строится, а ключи превратились в тыкву (которая тебе никогда не нравилась).

Какая страшная сказка, милая. Как будто я лягушка, которой оторвали все лапки. Но я по-прежнему. Как всегда, милая.

– Привет, – сказала Щербакова, – ну и как, продвинулся?

– Никак, – честно ответил я, – кирпич.

Щербакова состроила злую рожу и разве что не зарычала. Это она вместо того, чтобы сказать: нет никаких кирпичных слов, не пори чушь. Перестань ныть и начни уже работать, у нас заказ. Она думает, я лентяй. Или симулянт. Или просто мудак. Или все сразу.

– Ты же знаешь, что ты – самый лучший? – уточняет Щербакова. – И таких больше нет? Ты лучший, и поэтому к нам приходят лучшие заказы.

Так себе силлогизм. Но приходят, правда. Наше маленькое агентство живет припеваючи, пока наши коллеги завистливо скалятся.

– Слушай, дедлайны в жопе, – напоминает Щербакова. – Ты архитектор или где?

– Или где, – тут же отзываюсь я.

Я не претендую, возьмите титулы себе.

Щербакова брякает на мой стол – прямо на твое письмо, милая, – стопку распечаток.

– Вот это все его письма к ней. Прочитай внимательно и найди там нужные обороты, которые можно вживить. Которые клиент может вживить. Ты, кстати, знаешь, как его сокращенно зовут? Рашик! Прикинь, Рашик!

Рашик.

Богатый азербайджанский мальчик. Наверняка наследник. Не только кого-нибудь, но и чего-нибудь. Но вежливый. Аккуратный.

И у него письма. Такие трогательные, милая. В плохом смысле.

В этих его письмах к ней вовсе нет нужных слов. Так, может, зародыши.

Признание – сложный жанр. Ты знала, милая? Тебе много раз признавались. Взвешивала ли ты их признания на весах? Сколько они весили?

Сложный жанр. Много индивидуальной работы. Выезды на памятные места. Вещи, из которых нужно выудить словесный субстрат.

Я за такое берусь редко, почти – никогда. Это ведь как самому признаться в любви. Бесконечно беззащитно, милая.

Иногда я верю, что ты мне напишешь, милая. Я не отпускаю телефон ни на минуту, ни на шаг, жду, что он проснется и сделает один – мне бы хватило – дзиньк. Но он сдержан и спокоен, он не совершает глупостей. Он не согласен со мной, что вера не нуждается в объяснении, милая. Что она растет из надежды, которая растет из отчаяния. Маленький смешной обман, который работает сам по себе, как вечный двигатель.

Мимо нас с телефоном, сросшихся в одну тревогу, бегут по улицам люди. Они запрыгивают в машины, ныряют в кафе, они спешат друг к другу – очень далеко. Параллельно нам. Перпендикулярно. Они загружены из другого, не поддерживаемого устройства. Даже когда задевают локтем или пропускают на светофоре.

А единственная настоящая ты – выгружена из моей жизни. Выключена, как свет в комнате. Я даже не знаю, стало ли уже всем вокруг темно. По-моему, уже темно, милая. Спокойной ночи.

– Как-то супергипермрачно, не находишь? – обвиняет Щербакова. Она сидит с распечаткой и жует карандаш. – Он же должен в любви признаваться, а не вены себе вскрывать тупым ножом.

Но она быстро отскакивает.

– Не совсем то, что клиент хотел, но, может, и подойдет. Драма, да? Должна быть драма.

Должна, милая.

Щербакова знает, что я вижу, какие слова подходят каким людям, и выкручивать руки мне бессмысленно – других слов не будет. Не будет еще и потому, что и этих достаточно, если ими правильно пользоваться. Просто не все хотят.

Лингвоархитектура – не райтерство. Это точная наука, где каждый словесный паз, крепление каждой фразы рассчитано. Навесишь лишнее – и речевой фасад обвалится.

К нам приходят за выступлениями перед толпами и за некрологами, над которыми должны рыдать миллионы. Я составляю тексты официальных извинений и дипломатических нот.

Мои слова – не похожи на каждодневные, которые можно набрать в любом дворе, как беспородные камни. Это не хвастовство. Но даже если бы было хвастовство, какая разница, если так и есть на самом деле?

В одном Щербакова права – драма неизбежна.

Наш Рашик напридумал себе эту девушку. Это видно даже по беглому знакомству с ее файлами. Но мы все придумываем других. Домысливаем то, что не можем знать. Доигрываем сцены из их жизни, которые никогда не видели. И если вдруг совпадает какая-нибудь ерунда, самая мелкая пуговица, мы себе подмигиваем – как прозорливо, как насквозь.

Но это будто судить о картинке из точек, какие дети соединяют карандашом – по нескольким случайно сошедшимся линиям.

Мы ошибаемся. Всегда. И потому честнее признать: мы ничего не знаем о тех, про кого нам все понятно.

Вот и я, придумывающий для заказчика и вместе с ним девушку, ничуть не более рискую не угадать, чем любой из нас.

Я придумал, как обойти твое слово, милая. Я сделаю вид, что это не я пишу тебе, а он – ей.

Мой самолет не упал, хотя и пытался, милая. Он провалился в какую-то свою воздушную яму и закачался взад-вперед. Рядом закричала женщина. И еще. И другая тоже. Они кричали отчаянно, но совершенно не страшно, милая. Я не боюсь этих женщин. Я не боюсь этих самолетов. И плоских лиц в телевизоре. И поджатых уголков губ прохожих. Я боюсь только того, что однажды они сумеют меня совсем окружить. Возьмут в кольцо, и я буду думать про них, милая, а не про тебя. И, если тебя не окажется, некому будет расстегнуть этот гадкий хоровод.

Я уже не помню, что говорил тебе во сне. Наверное, то же самое, что говорю всегда. Я каждую минуту, милая. Добрых снов.

Я помню свое первое слово. Не сказанное – это как раз была какая-нибудь обычная «мама», а увиденное. Я стоял на специальности в музыкалке и держал – как опасную змею, боясь ослабить хватку, – новую скрипку. Жорес всучил мне ее вместо прежней, из которой я вырос. Он говорил, я вырос.

Скрипка была большая и неуклюжая – как я сам. Из нее торчали не нормальные деревянные, а пластиковые колки, которые не хотели честно натягивать струны, а вместо этого перекручивали или не докручивали их. Из-за этого звук был тощий, и все это слышали: и я, и Жорес.

Колки – очень трогательное слово, милая. Как будто они – маленькие колкие звери. Но тогда я этого, кажется, еще не видел.

Эта скрипка была чужой. У нее даже имелся отвратительный поролоновый мостик – розовый, разлезшийся. Я не хотел прижимать его подбородком, потому что от него было противно. Но Жорес заорал, и я вжал голову в плечи. Одурев от новой скрипки и в очередной раз недотянув вибрацию, я испортил Вивальди, и за это Жорес треснул меня смычком по пальцам.

Скрипка упала. Воздух от этого с хрустом разошелся, распался на куски, на которых проступили буквы. Даже целые слова. Оранжевые, фиолетово-черные. Разные.

Так я узнал, что все на свете распадается на слова – как на атомы.

Зачем я рассказываю тебе это, милая? Ты ведь тоже видишь словесные элементы. Ты умеешь сложить их в пирамидку, в спираль, в бесконечную лестницу. Или просто рассыпать.

Ты знаешь слова, до которых мне никогда не дотянуться. Вот и то, последнее.

Это как волшебство, милая, но волшебство наоборот.

– Как у них дела? – спросил я Щербакову, когда она снова нарисовалась в нашем рабочем подвале.

– Разновекторно, – усмехнулась она. В руке у нее было большое зеленое яблоко.

– Это как?

– Ему все нравится. Больше всего нравится быть тем трагическим героем, которого ты ему сообразил.

– Это он сам сказал?

– Ха! – сказала Щербакова, кусая яблоко. – В таком никто не признается. Но мне ли не знать все эти гнусные страстишки!

– А что девушка?

– Девушка, кажется, не знает, что со всем этим делать.

– То есть не прониклась?

– Ну-у, прониклась, но, кажется, по-своему. – Щербакова хитро на меня посмотрела. – Тебе-то что за печаль? Клиент доволен. Давай дальше. У нас еще концепция парка не собрана.

Никто не расскажет, что такое любовь, милая. За этим словом прячут и поцелуй с кем-то в далеком школьном, и маму, и черненького котенка. Слово распадается на буквы, буквы – на звуковые осколки, из осколков идет дым. Белый или черный?

Есть только одна постоянная, милая. Необходимость. Зияющее отсутствие. Когда невозможно обойтись. Когда нельзя закрыть глаза. И открыть их – тоже.

Когда ты продолжаешь мне сниться, милая. И вместо ночи, и по утрам, когда я уже знаю воспоминания наверняка. Зачем ты это делаешь, милая? Я открываю иссеченную ладонь, и в ней опять нет ответа.

Никто не расскажет, что такое любовь, но ты определенно знаешь.

Вспомни, пожалуйста, милая.

Вспомни другое слово.

– Слушай, – сказал я, – а свяжись с ней еще раз.

– С кем – с ней?

– С девушкой нашего Рафика.

– Рашика. Зачем это?

– Хочу передать послание.

Щербакова уставилась на меня недоверчиво.

– Тебе не его жалко, – предупредила она. – Ты жалеешь сам себя. Воды себе в лицо плесни – и пойдем дальше.

– А вдруг я не могу смириться с поражением? Все признания срабатывают, а тут…

– Так и здесь сработало. Просто у тебя вышло не признание в любви.

– А в чем?

– Не знаю. В жизни. Можно признаться в жизни? Вот как в «Жизни за царя»?

– Видишь, – сказал я, – ты все понимаешь. – Я оторвал от стола нестерпимо тяжелый, заполненный черно-красным конверт. – Возьми отсюда и передай ей.

Щербакова приняла конверт и внимательно его осмотрела со всех сторон, как будто тот мог оказаться бомбой с часовым механизмом.

– Ты сам-то хоть знаешь, что это такое?

– Самая страшная на свете штука.

– Это для тебя. А почему думаешь, что сработает с кем-то еще?

– Знаю.

Щербакова оскалилась.

– Совсем ты в мистический лес провалился.

– Кто бы говорил.

Щербакова некоторое время размышляла, взяться меня разъяснять или нет.

– То есть вот просто срисовать и передать? – наконец уточнила она.

– Просто срисовать и передать.

– От тебя или от Рашика?

– Можешь от нас обоих.

Щербакова вложила палец в конверт, явно размышляя, вытащить лежащий внутри листочек или нет.

– И что будет?

– О, – сказал я, – думаю, будет письмо.

– От нее? Кому?

– Скоро узнаем, Кать. Уже совсем скоро.

Журналист, специализируется на культурной и социальной тематиках. Автор книг: исследования нескольких поколений священнических семей «Поповичи», сборника рецептов соусов и десертов «Соусы Манюшес» и повести «Дневник неофита: исповедь новичка», опубликованной под псевдонимом Манюшес.

Пальто

Во вторник Галина Николаевна купила пальто. В обновке она нуждалась. Старая курточка пропускала сырость и холод, она позорила хозяйку истертыми до ниток манжетами и темным, засаленным от сумки левым боком. В отделе все одевались лучше, но тратить на себя Галина Николаевна не умела.

Дело решила пуговица. Огромная, из прозрачного пластика, хитрым образом заполненная разноцветными фигурками животных, пуговица была почти идеальна. Почти, потому что имела существенный недостаток: она напоминала о пережитом всякий раз, когда Галина Николаевна переходила из кухни в комнату или шла обратно единственно возможным образом – через прихожую, где и висело пальто.

Возвращаясь к событиям, получившим название «самый жуткий день в моей жизни», Галина Николаевна с трудом подавляла тошноту. Однако намекни ей кто-нибудь развернуть пальто «тыльной стороной», она сочла бы такое предложение немыслимым.

Сказать по правде, и намекать было некому – жила Галина Николаевна одна и в свой дом не пускала никого, кроме приходящего раз в год газовщика. Да и тому разрешалось войти, поскольку он интересовался только состоянием плиты.

«Самый жуткий день» начался с телефонного звонка.

– Что надо?

Она знала, что обращение звучит неприлично грубо (резкости словам добавлял хриплый скрежет утреннего голоса), но даже не попыталась смягчить интонации или переформулировать вопрос: брат звонил, только когда появлялась необходимость. К тому же, собираясь на работу, Галина Николаевна была занята выбором между голубой рубашкой и серым свитером.

Рубашка вылиняла от долголетних стирок и неприлично теснила грудь. Это становилось особенно заметно, когда Галина склонялась над рабочим столом, то есть очень часто. Свитер был хорош – теплый и не колол шею. К сожалению, она не заметила, как «украсила» его жирным пятном, поэтому оно въелось намертво. Но не выкидывать же хорошую вещь из-за такого пустяка. Тем более что другого свитера не было.

Может, купить новую рубашку? Галине Николаевне очень нравились просторные балахонистой формы блузки неярких цветов, обшитые по вороту и подолу забавно махрящимися тряпочками. Она часто видела такие по телевизору на одной актрисе близкой конституции и возраста.

Звонок брата прервал муки выбора. По опыту зная, что к его указаниям стоит относиться серьезно, Галя не глядя нашарила на полке за спиной ручку с блокнотом. Закончив писать, отключилась не прощаясь и перечитала длинный список, означающий, что после работы ей надлежит явиться к матери с продуктами, лекарствами и несколькими предметами загадочного функционала: с появлением рекламных блоков в телепрограмме мать оказалась типичной жертвой телевизионного маркетинга. А когда телевизор сломался, перешла на радио.

«Незапланированные траты. Значит, рубашки не будет. Как и свободного вечера».

Галине Николаевне стало безразлично, в чем идти на работу, и победу с легкостью одержала линялая голубая. Подсознательно надеясь, что никто не заметит ветхость наряда, она тем не менее прикрыла рубашку приобретенным в секонд-хэнде палантином.

На самом деле подчиненным абсолютно безразлично, во что одета их начальница, и ей самой тоже, и… «Стоп! – приказала себе Галя. – Не продолжай, не то придется пить таблетки». И тут же решила принять успокоительные заранее, по опыту зная, что без них до возвращения домой не дотянуть.

Кажется, лекарство подействовало. По крайней мере, ей удалось забыть о звонке, и какое-то время казалось, что день складывается удачно. Тем более что одновременно с ней к остановке подошел автобус, а в нем оказалось свободно и высокое место за водителем, куда обычно забираются пенсионеры. Угнездившись, полюбовалась на синее, будто с картин Кандинского, небо.

Доехали без пробок, что тоже было признаком хорошести. До начала рабочего дня оставалось время, поэтому, выйдя на остановку раньше, Галя заскочила в полупустой торговый центр и, пробежавшись по списку матери, успела зайти в офис первой: она считала жизненно важным повесить жуткую курточку в самый дальний угол гар дероба.

Сев за стол, Галина Николаевна включила компьютер. У нее вошло в привычку здороваться с подчиненными со своего рабочего места, приветственно помахивая им чашкой чая. Она была уверена, что старомодная традиция привносила уют и настраивала офис на доброжелательность.

Галина Николаевна не подозревала, насколько раздражали сослуживцев ее привычка приходить раньше остальных и заваривать огромный чайник черного чая. Они любили американо и фруктовые смеси в пакетиках, но терпели, не желая обидеть старомодную начальницу. Лишь изредка отваживались проносить кофе в термосе или картонном стаканчике, чтобы глотать, прячась за монитором.

Промолчали они и на сей раз и, начав работать, добрались до вечернего прощания с уходившей последней начальницей. Вышла и она.

Дорога до родительской квартиры была долгой и несуразной – с тремя пересадками. Галина мысленно прочертила свой маршрут на карте. Получалось, что, приближаясь к нужной точке, она, как бешеный заяц, мечется по улицам туда и обратно.

Но сложности не беспокоили ее, скорее, забавляли. При выборе работы она руководствовалась близостью к дому. Во вторую и третью очередь значение имели зарплата и мотивация. Когда все пункты запроса к мирозданию сошлись, Галина Николаевна решила, что готова терпеть неудобство еженедельной необходимости посещать мать. «Пусть это будет самой большой проблемой в моей жизни», – подумала она в очередной раз.

Впрочем, последний автобус дался непросто. Судя по жуткой вони, транспорт начали отапливать переработанным фритюрным маслом (несколько лет назад она прочла об этом рационализаторском предложении в городской газете). Выйдя, застыла, жадно вдыхая воздух. Сзади подтолкнули: «Не стой на дороге!», но она не двинулась, пока не продышалась – будто в землю вросла.

Когда воздух наполнил легкие, Галина Николаевна с усилием сделала шаг, другой, третий и тихонько пошла в нужном направлении, из последних сил волоча тяжеленные сумки. Криво ухмыльнулась: «Сейчас бы коромысло пригодилось».

Внезапно ей показалось, что правая нога слегка надломилась и больше не в силах шагать. При этом туловище продолжало двигаться, хотя каждое движение причиняло страшную боль. Какое-то время она подволакивала ногу, но постепенно «разошлась» и даже ускорилась: чем раньше выполнит дочерний долг, тем быстрее вернется к себе. Она обманывалась, конечно. «Скорее» не случалось никогда.

Раздевшись в прихожей, похромала по коридору босиком. Она снова забыла взять тапочки, а лишних в доме не держали, считая, что каждый должен уметь заботиться о себе сам.

На кухне Галина Николаевна поставила покупки на табуретку перед холодильником. Подскочив к стоящей спиной матери, чмокнула воздушное пространство где-то между щекой и ухом: та никогда не поворачивалась, чтобы поцеловать дочь в ответ.

– Мамочка, привет! Что нового? Как у нас дела?

Как себя чувствуем?

Почему-то при этих кухонных встречах Галя всегда начинала ворковать голосом полупридушенного голубя.

– Вечно ты, Галя… Что у меня может быть нового, если я неделями не выхожу из дома? Все нормально.

От плиты, возле которой мать выкладывала ужин на тарелку, голос звучал обыденно безразлично. Звуки растекались по венам, заполняя их кровавой болью. От понимания, что заинтересованности ждать не стоит, появилась горечь во рту.

Мать медленно и тщательно соскребла еду со сковородки, последние крошки подковырнула бугристым пальцем и, слизнув их, села ужинать. Просить еду Галина Николаевна не научилась, поэтому, налив себе воды, поставила стул напротив и затараторила:

– У меня был хороший день. Утром я гуляла. Холодно, конечно, и глаза слезились. Но я так рада, что солнышко показалось – мы с ним поулыбались друг другу. И на работе все замечательно: мой план заказчик принял без поправок, ушел довольным. Но к вечеру позвонила Женька и сказала, что в этом месяце в долг дать не сможет – денег у нее нет: заказы после новогодних праздников только пошли, а мне за ипотеку платить…

Голос не выдержал, сорвался в слезливое поскуливание. В такие моменты Галина Николаевна ненавидела себя за то, что, не сумев держать лицо, снова показала свою слабость. С тайной надеждой, что ей предложат денег или хотя бы посочувствуют, она взглянула на мать, у той на лице не дрогнул ни единый мускул. Жевать она тоже не перестала.

Галя потупилась. Так они и сидели: одна украдкой утирая слезы, вторая неторопливо отправляя в рот кусок за куском.

Повернувшись в поисках сумки, чтобы достать салфетки, Галя заметила открывавшего входную дверь Сергея.

Брата она не видела несколько месяцев. И, когда он вышел на свет, машинально отметила, что он худ той болезненной худобой, которой позавидовать невозможно, а цвет его лица приближался к землистому с зеленоватым оттенком.

Брат всегда был таким. Много лет назад Галя с подругой сидели в кафе, куда он обещал подойти – вернуть давний долг. Сергей опаздывал, и Галя накручивала себя, подозревая, что он делает это специально, чтобы не возвращать деньги. И, когда он появился и сообщил, что полной суммы у него нет, сорвалась, начала кричать. Брат тонко улыбнулся и исчез.

– Галюнчик, ты на Сережку-то не ругайся, он тяжело болен. Скоро умрет. Ему месяца два осталось жить, от силы три. Я в больнице работаю, навидалась таких. Не жилец он.

Галя скептически усмехнулась: с этими худобой и цветом лица Сергей прожил тридцать четыре года и умирать явно не планировал. Но спорить не стала, вдруг и правда не жилец. Не сказав брату о том разговоре, она на всякий случай решила за ним понаблюдать. Через четыре года бросила бессмысленную слежку: брат был все так же худ, землист и жив-здоров.

Молча кивнув в сторону стола, Сергей достал из холодильника кастрюлю, поставил ее на огонь. Нарезав миску салата из ее овощей, налил себе чаю и подсел к столу.

Голодный желудок издал протестующее урчание. Поняв намек, Галя допила воду, помыла чашку и пошла к двери.

– Подожди.

Это было единственное слово, с которым брат обратился к ней за вечер. Она застыла.

– Мы хотели сказать, чтобы ты ни на что не рассчитывала, приезжая со своими подношениями. Несколько лет назад мама оформила на меня дарственную на квартиру. Обратного хода дарственная не имеет, так что подавать в суд бессмысленно. Все документы в порядке, освидетельствование у психиатра мы тоже прошли. Ты хорошо зарабатываешь, одинокая, а у меня дети, о них надо позаботиться. Но я обещаю: что останется, отдам тебе, мне чужого не нужно. Речь была явно заучена и отрепетирована.

В обычном разговоре брат быстро терялся, начинал заикаться, по нескольку раз повторяя довольно бессвязный набор фраз. Но к этой встрече он явно готовился, поэтому основную мысль озвучил предельно четко и ясно.

– Да ты Робин Гуд, оказывается. Грабишь богатых и спасаешь бедных? Только знай, так себе помощь – украсть у сестры, чтобы помочь кому бы то ни было, даже родным детям.

Она и не догадывалась, что у нее остались смелость и способность образно выражать свои мысли.

– Дура ты, Галя, и хамка, – с неменяющимися интонациями ответил Сергей и потянулся за вареньем, давая тем самым понять, что говорить больше не о чем.

Пока он озвучивал заготовленный текст, мать молча продолжала жевать. Галю затошнило. Есть расхотелось. Кажется, навсегда. Она встала, подняла с пола сумку, зачем-то сложила в нее пакеты, в которых притащила покупки, оделась и вышла, впервые в жизни не попрощавшись, о чем еще некоторое время вспоминала с сожалением. Хотелось уйти красиво, а вышло мелко и мелочно.

На автомате спустилась в метро, подошла к турникету.

– Ты куда? Куда идешь? А ну выходи!

Галя посмотрела по сторонам: кроме нее, у турникетов никого не было.

– Не смей, тебе говорю! – Заходясь от крика из какого-то невидимого закутка, Гале наперерез неслась служительница порядка с пунцовым лицом. Но, добежав до «нарушительницы», мгновенно сменила тон. – Ой, я думала, что вы бомж. К нам один точь-в-точь такой же куртке ходит, и шарф похожий, клетчатый. Совсем задрали, лезут во все щели. Ладно бы грелись, они же еще и гадят. А вы идите, идите.

– Да как вы смеете! Я куртку в Париже купила.

И шарф там же. Даже если я бомж, разве это повод орать на меня? – неожиданно для себя самой завопила в ответ Галина Николаевна.

Выкрикнув, она выплеснула застрявшую в гортани боль и затихла – на душе стало муторно. «Какой Париж? Я за границей никогда не была. Но придумала удачно».

– Я же сказала – перепутала. – По голосу контролерши было ясно, что держится она из последних сил.

– Стоило бы извиниться. Сейчас же просите прощения, не то я жалобу накатаю вам на сайт, – не узнавая собственного голоса, надменно произнесла Галя.

– Извините.

Контролерша поникла, съежилась и юркнула обратно за дверь.

Дорога была свободна, но заходить в противное метро желание пропало.

На улице Галя никак не могла решить, что теперь делать. Машинально перейдя дорогу, она медленно пошла по направлению «куда глаза глядят». Очнулась она только через несколько кварталов, вспомнив, как ночи напролет гуляла с одноклассниками по центру, рассматривая красивые здания. Повзрослев, Галя перестала радоваться неторопливости прогулочного шага: она постоянно куда-то бежала, и вечно с сумками наперевес. Видимо, тогда же перестала и всматриваться, видеть, замечать.

А тут внезапно время высвободилось из оков суеты – не грех и по сторонам посмотреть.

Зимняя мгла плотно укутала город несколько часов назад, но это не мешало ей узнавать потрепанных жизнью друзей детства: поддерживающего балкон атланта с отбитым носом, откормленного и почему-то покрашенного в зеленый цвет херувимчика над окном. Вдруг – Светкин дом – в подворотне напротив школы. Галя шла со стороны вокзала, а потому не сразу признала его.

Они подружились во втором классе. В том возрасте, когда материнские попреки, что с дочерью кассирши дружить не подобает, значили меньше красивой куклы, комиксов или бутерброда.

Однажды Светка позвала к себе после уроков. Для Гали стало откровением, что к кому-то можно зайти просто так, без повода. Только потому, что этот кто-то живет рядом со школой и они дружат. Родительский дом был тоже не очень далеко, но подобная вольность ей в голову никогда не приходила.

Разовые посиделки переросли в привычку. Они быстро делали уроки, а потом бесконечно шептались, укрывшись пледом, чтобы их важнецких разговоров не подслушали соседи.

Может, зайти?

Только теперь Галя осознала, что смотрит не на старинный особняк, а на жутковатые темные руины: старинную подъездную дверь выломали вместе с косяком, отчего щербатый вход стал напоминать рот старушки, снявшей коронки перед приемом у стоматолога. Окна без стекол на скорую руки забили фанерками и дверцами старой мебели. Светкину коммуналку явно расселили, но Гале показалось, что в окне движутся мерцающие огоньки. Испуганно рванув с места, она на всякий случай пробежала целый квартал, забыв подумать, где же теперь живет бывшая подружка.

Остановилась отдышаться она только у булочной. Там вечно голодным школьникам всегда резали черный хлеб на четвертинки. От воспоминаний о еде в непоужинавшем животе забулькало, заурчало. «Недолгим был горестный пост», – зло подумала Галя и решила наградить себя за неправедные страдания пирожным. Или лучше двумя. И только подойдя к крыльцу, обратила внимание на витрину: вместо затейливо выложенных упаковок чая и коробок конфет под мерцающими огоньками светодиодных лент за стеклом вальяжно расположились шикарно одетые манекены.

«Нет больше моей булочной. Всюду непруха», – подумала она и, разочарованно вздохнув, собралась уходить, но внезапно заметила в глубине витрины пальто. Простого кроя, из дымчато-серого в мельчайший рубчик вельвета, из тех редких вещей, что мгновенно превращают всякую женщину в настоящую.

Галина Николаевна вздохнула: такие не для нее – не по карману, не по размеру. С сожалением бросив прощальный взгляд на чудесную вещицу, она вдруг заметила украшавшую пальто потрясающую воображение пуговицу. Пуговица, казалось, смотрела на нее не менее заинтересованно.

В этот момент огоньки снова замерцали, а пуговица залихватски подмигнула, будто привлекая внимание, и Галя заметила на левом плече пальто бирку «Скидка 70 %».

Она толкнула дверь.

– Здравствуйте! Наконец-то вы пришли, а то я уже волноваться начала.

Из глубины магазина на оторопевшую Галину Николаевну надвигался веселый мелодичный голос. Наконец показалась его обладательница, судя по значку на лацкане, это была продавщица. В нелепо пузырящихся красных брюках, криво скроенном бирюзовом пиджаке, из-под которого торчали полы сиреневой рубашки, она почему-то производила впечатление не пациентки дурдома, а модно и элегантно одетой дамы.

Дама грациозно лавировала между стойками с одеждой, комодами, из которых свисали шарфы и перчатки, и креслами с заманчиво разложенными стопками разноцветных блузок.

– Я волновалась, что вы опоздаете, – сегодня финал. А пальто будто на вас сшито… – Увидев Галину, она удивленно застыла и на мгновение умолкла. – Простите, я думала, это N.

Продавщица произнесла фамилию известной актрисы, чьей игрой, умением держаться на публике и одеваться Галина Николаевна постоянно восхищалась.

Не отвечая, повернулась к двери.

– Подождите! Простите, что я обозналась. До закрытия осталось десять минут. Может, померяете пальто? Вдруг оно ваше?

Не дожидаясь ответа, дама ловким движением выхватила у Галины Николаевны сумку и точным броском отправила ее в кресло поверх кофточек. Следом полетели куртка и шарф.

– Да у меня… – неуверенно заикнулась Галя о финансовых проблемах, но осеклась и заговорила тверже: – Мне ничего не нужно, я только посмотреть зашла.

– Да что там смотреть, вы наденьте. Это же такая удача. Я как увидела его, сразу подумала об N – ее стиль. Но она, видимо, еще со съемок не вернулась. А в распродажу хозяйка выставила на пальто невиданную скидку 70 %. Никогда такого не было. Вот тут, смотрите, не хватает одной пуговицы, будто кто-то отрезал. Так она и неважна, зачем такой воротник застегивать наглухо. Вы же найдете, чем заменить?

Галя молчала, оцепенев: из зеркала продавщице неуверенно кивнула очень привлекательная женщина в добротном, сшитом по фигуре пальто – идеальный союз. Чем заменить потеряшку, Галина Николаевна поняла сразу: в доставшейся от бабушки коробке для рукоделия лежали потрясающие металлические фигурные пуговицы – будто хранились ради такого случая.

Она погладила ткань и очнулась. Все это ничего не значило.

– Может, у вас недавно был или скоро будет день рождения? – раздалось сзади.

Галя в изумлении обернулась. Ее день рождения был четыре дня назад, только она много лет его не отмечала. Не с кем, и подарки дарить некому.

– Прекрасно! Мы сделаем вам дополнительную скидку 10 %. И она останется как ваша постоянная персональная скидка.

Вспомнив, что на карте меньше ста рублей, Галина Николаевна начала расстегиваться.

– Спасибо, но оно не мое. Я не люблю пальто.

Удачно найденный ответ нисколько не обрадовал обеих. Казалось, расстроилась даже пуговица: она будто уменьшилась и помутнела.

Надевая куртку, Галя привычно сунула руку в сумку – проверить, на месте ли очки и кошелек, в этот момент в голову пробилось воспоминание, как пару месяцев назад в офис приезжал банковский менеджер – выдавать новые карты. Каждому сотруднику молодой человек предлагал бесплатно открыть кредитку. Все отказывались.

Она понимала, что просто так деньги в долг банк никому не дает, но ей стало ужасно жаль грустного парня.

– Вас обязали их предлагать, да?

Он кивнул.

– Ну, хорошо. Я возьму.

– Вы можете даже не трогать ее, пусть дома лежит. А когда срок действия истечет, она автоматически закроется, – обрадованно поделился тайными знаниями менеджер.

Она тоже кивнула, но кредитку зачем-то убрала в кошелек. Только сейчас ей стало понятно зачем.

В те секунды, пока Галина доставала карточку, сознание из последних сил цепляясь за невозможность, уговаривало вспомнить, что ей не присущ авантюризм. Разозлившись на себя, она решительно протянула кредитку:

– Пожалуй, куплю.

– Честное слово, вы не пожалеете!

Красные штаны, казалось, стали еще ярче, пуговица начала переливаться, а продавщица заулыбалась ей, будто хорошей подруге.

– Мне же не случайно показалось, что вы – N.

Вы на нее очень похожи. Не только фигурой, статью, красотой, умением быть заметной. Вот и пальто тоже так решило. Оно ждало вас. Я давно заметила – в нашем магазине вещи часто сами выбирают, с кем уходить, а кого игнорировать.

Зная истинную цену себе и своей внешности, Галина Николаевна не обольщалась и слушала комплименты вполуха. Впрочем, даже фальшивые, сделанные ради выгоды, они были очень приятны.

Неожиданно продавщица подняла голову:

– Вы мне не верите!

Галя отмахнулась:

– Верю не верю, какая разница. Пробивайте, пока не передумала.

– Не верите в магию настоящей одежды? Зря! Она существует. Одно и то же платье на одной будет мешком из-под картошки, на другой повседневным, а третью превратит в светскую даму и уйдет только с ней.

– Да нет же…

– Вы что, не знаете, что красивая? Да вы королева! Настоящая королева. Ладно-ладно, не буду уговаривать. Хотя нет, буду. Дома каждый день подходите к зеркалу и говорите, глядя в глаза, – я королева. И однажды поверите.

Галя нетерпеливо вздохнула и услышала звук СМС, которой банк оповещал ее о списании денег. О том, сколько она теперь должна. Расстроившись, что поддалась слащавым уговорам, она запаниковала, отчего горло перехватило, спина и подбородок затвердели, а голова соскользнула глубоко в плечи.

Внутри полыхнуло ядовитой смесью жалости и ненависти к себе, вечно неспособной с достоинством выйти из простейшей ситуации. Всего-то и нужно было попросить отменить покупку, не объясняя, что она – нищая. Продавцу этого знать незачем, для оформления возврата достаточно лишь желания покупателя. Но Галя так не умела. Изнемогая от внутренних баталий и совершенно отчаявшись, она схватила пакет и выскочила с ним на улицу.

Дома, едва раздевшись, Галя легла и тут же подскочила – ее колотило, кошмарило от пережитого за вечер. От страха не дожить до утра она наглоталась таблеток. Первым делом от высокого давления, грозившего устроить гипертонический криз при любом стрессе. Следом проглотила сердечные, успокоительные, а заодно и обезболивающее. Почему-то от успокоительных у нее начинала болеть голова.

Потом пошла в душ. Стоя под потоками кипятка, она тряслась от озноба, а сознание, как на репите, прокручивало разговор с братом. Анализируя, препарируя его, Галя никак не могла понять, что и когда, в какой период жизни сделала не так. Мысленно отматывая события, она пришла к неутешительному выводу – ее вина заключалась в ее ненужности: старшая дочь оказалась репетицией главного события в жизни матери – рождения сына.

Галя всегда знала, что мать больше любит брата. Дело было не в детских обидах, не в том, что только ему покупались конфеты или подарки. Разучиться любить сладости и плюшевых собачек было намного легче, чем принять за данность, что она ни на что не имеет права. Когда подростком Сергей начал таскать ее вещи, она попробовала пожаловаться на брата. И услышала в ответ, что ей тут ничего не принадлежит.

Отношения матери с сыном были поистине сверхъестественными. Галя нервно сглотнула, вспомнив, как пустые при взгляде на дочь материнские глаза начинали светиться при появлении Сергея. Сама же она так сильно любила мать, что была готова делать вид, что не замечает своей ненужности. Главное, что они вместе, остальное неважно.

Так они и жили, пока Галя не прошла по конкурсу на работу в Северной столице. Она думала, что матери она безразлична, но, услышав новость, та неожиданно горько разрыдалась. Некрасиво раскинув руки и ноги, она встала в дверном проеме и начала горестно завывать: «Не пущу-у-у-у! Не пущу!»

В это мгновение Галя поняла, что всю жизнь ошибалась, – на самом деле мамочка ее очень любит, просто не умеет этого показать.

Счастливая, она отказалась от работы: об отъезде не могло быть и речи. И хотя она сразу сообщила, что остается, рыдания не прекратились, пока, устав от самой себя, мать не совершила ошибку. После очередного «На кого ты бросаешь меня – старушку» она, не заметив того, продолжила:

– Положим, ты уедешь. Но ведь скоро потеплеет, надо мыть окна. И кто за мной будет ухаживать? А по магазинам, по врачам ходить? Кому я могу доверить это, кроме тебя?

Сердце рухнуло и камнем легло внизу живота. В воскресенье (Галя точно помнила, что это было воскресенье) мать зашла к ней в комнату сказать, что решила приватизировать квартиру. И что «проще будет», если от своей доли Галя добровольно откажется в пользу Сергея. После чего пообещала свою долю завещать детям пополам.

Галя не стала спорить или уточнять, почему так «проще». С того дня она стала мысленно называть маму матерью.

Тот самый камень в животе оказался на удивление хрупким, возможно, стеклянным. Мгновенно треснув, он разлетелся на сотни осколков, которые потоками крови разнесло по венам, чтобы они злобно впились во все органы, все части тела.

Боль от разбившейся надежды на любовь была настолько сильной, что Галя впервые в жизни решилась действовать тайком. Оформив ипотеку, она купила квартиру на окраине города. Небольшими сумками вынесла самые необходимые вещи и исчезла, как ей казалось, навсегда. И, хотя она попала в финансовое рабство на тридцать пять лет, ничто не могло затмить радости от того, что у нее есть собственный дом и делить его ни с кем не нужно.

Через несколько месяцев Сергей нашел сестру в офисе и пришел напомнить о нуждающейся в помощи матери. Радость вспыхнула и мгновенно погасла: от Гали требовалась лишь бесперебойная доставка продуктов лекарств и той чуши, которую безостановочно рекламировал телевизор.

Причем со временем Галя отметила непостижимую закономерность: едва жажда обладания утолялась, интерес к вещам пропадал: фен, массажер и аэрогриль пылились под кроватью нераспакованными. Оставалось радоваться, что мать не интересовали крупные формы. Старинный шкаф или участок земли в элитном районе она не потянула бы.

К сожалению, даже на «милые пустячки» уходили практически все деньги, остававшиеся после выплаты ежемесячного взноса. Но эту цену Галя готова была платить за удовольствие жить по своему усмотрению. Как выяснилось, она и тут ошиблась – ей всего лишь позволялось пожить в мире розовых пони. Временно.

Смерти матери Галина Николаевна никогда не желала, но в глубинах подсознания теплилась мысль о причитающейся половине доли, равной ее долгу. Ей иногда снилось, как она приходит в банк и гасит всю сумму разом.

Каким-то образом она уговорила организм заснуть, но выспаться не удалось, и на треньканье будильника внутренний мир отозвался протестом. Скатившись кубарем с кровати и воссоздав в голове «семейные посиделки», Галина Николаевна первым делом порадовалась тому, что жива. Пытаясь определить, насколько хороша эта новость, пошла в ванную и по дороге споткнулась о здоровенный тюк.

Внутри оказалось много серого материала, развернув который она вспомнила позднюю прогулку, ее окончание и разозлилась: купила бы лучше пирожных, было бы вкусно и не столь ощутимо для бюджета. Обычно она хорошо себя контролировала, но из-за стресса «пропустила удар».

– Кругом дура! – обозленная на себя, заорала Галя так громко, что ее вопль отскочил от стен эхом и медленно растворился в пространстве.

В ожидании продолжения притихли даже соседи за стеной, хотя по утрам они ругались особенно громко.

Пальто надо было сразу вернуть. Теперь же, чтобы его отнести, придется снова тащиться на перекладных и тратить вечер на тягостные объяснения, до которых можно было не доводить.

Аккуратно сложила пальто, чтобы убрать в пакет, и вдруг поняла, что она не знает, где чек. Поискала в карманах, в рукавах – их она вывернула наизнанку. Пусто. Не было чека и под подкладкой. Хотя бы потому, что та оказалась пришита к пальто.

Неуклюжими, будто чужими пальцами Галя несколько раз перерыла сумку и карманы куртки. Не найдя чек, она тяжело опустилась на пол: у забавного приключения оказался бесславный конец. Она понимала, что нужно найти потерявшееся где-то между тумбочкой и ножками стола самообладание и быстро бежать на работу, но сил не было даже поднять руку, не то что подняться.

«Придется ехать на такси», – усмехнулось мироздание. Мысли о новых незапланированных тратах привели Галину Николаевну в чувства так быстро, что впервые в жизни она решила пойти наперекор обстоятельствам, то есть прогулять работу. Наговорив секретарскому автоответчику сообщение, что больна, она отключила мобильник и легла спать.

Проснувшись второй раз за день, Галина Николаевна почувствовала себя, может, и не лучше, но значительно бодрее. Она устроила себе долгий завтрак, во время которого поглядывала то в окно, то вглубь себя. Лениво подумала, постирать или смахнуть пыль с комода и с веков, но тут же отмела мысль о всяком труде: лениться так лениться.

Проверила мобильник, но ею никто не интересовался. Поскольку Галя никогда не пропускала работу, все поверили, что она на самом деле болеет. Собравшись духом, еще раз перерыла пакет, сумку и карманы. Чека не было.

Следующие десять дней «выздоровевшая» Галина Николаевна исправно посещала офис, но мысленно постоянно возвращалась к злополучной встрече, потерянному наследству, предательству и ужасу от понимания, насколько мать ее не любила.

Очень хотелось исправить ситуацию, но она не видела как. Галя даже подумывала позвонить и попросить прощения, но не позвонила. Она искренне не понимала, в чем ее вина и за что извиняться. А если не извиняться, то как, о чем разговаривать?

Параллельно внутри шла непрерывная борьба с женской сущностью. Выбор стоял непростой: оставить пальто не было никакой возможности – приближался срок очередного ипотечного платежа. Вернуть, тем более без чека, казалось неловко. К тому же пальто ей очень нравилось.

Словом, какая бы ее сторона ни одержала победу, другая неизбежно проигрывала. От бесконечных внутренних переговоров к вечеру она падала от усталости.

И однажды победу одержала сущность номер два. В субботних сумерках, мгновенно собравшись, Галя рванула из дома, прихватив с собой пакет…

В окне магазина под мерцание гирлянды все так же позировали манекены с юными лицами и вечно идеальными фигурами. Не было лишь стойки с распродажей, видимо, и правда она закончилась.

Толкнув дверь, Галя едва не уронила стоявшую на стремянке продавщицу.

– Простите-извините, – радостно сказала та. – Народу нет, и я потихоньку обновляю коллекцию. Приманиваю весну. Здравствуйте!

– Добрый вечер! Это вы меня извините, чуть не снесла вас.

– Как наше пальто? Носите? Нравится? Смотрится оно на вас потрясающе!

Увидев знакомый пакет, продавщица будто погрустнела:

– Вы хотите его вернуть?

– Я… нет. То есть да. Время же еще не кончилось, целых три дня впереди. Только я чек потеряла. Вдруг вы примите без чека?

– Приняла бы. И чек есть, на кассе остался: вы настолько стремительно исчезли, что я не успела его в пакет положить. Жаль, что это не хрустальная туфелька, да и принц из меня никудышный, но чек сохранила – такой у нас порядок.

Внезапно Галина Николаевна услышала, что навзрыд рыдает. То ли от облегчения, насколько ситуация легко разрешилась, то ли о того, что выплеснулось накопившееся напряжение.

Привыкшая скрывать личное, она взахлеб начала рассказывать незнакомому человеку о матери. О том, как ждала и надеялась на ее любовь. О брате и его подлости. И о том, что у нее совсем нет денег, потому что ипотека. А пальто ей очень нравится, но оставить его она не может – кредит закрыть нечем.

– Как это у вас выходит: вы и пальто меня уговорили купить, и плакать вынудили? Не помню, когда я рыдала, совсем не могу. Простите! – Вдруг оживилась: – Может, мне на них в суд подать? У меня же права есть, верну хоть что-то. Продавщица махнула рукой неопределенным, но, казалось, утешающим жестом.

– Судиться можно. Но вы сначала с юристом посоветуйтесь. Не с любым, с тем, который на жилищном праве специализируется. И еще подумайте, хотите ли вы годами жить в дрязгах, ведь суд дело непростое – муторное, затратное, он отнимает все силы. – Чуть задумавшись, продолжила: – С кредитом и ипотекой вы справитесь. А что касается остального… знаете, отодвиньте это от себя, оставьте им их дела, вас они не касаются. Больше не касаются. Живите своей жизнью. Просто живите, и все. Почувствуйте ее – вашу жизнь. Не чью-то чужую, свою. Хватит с вас.

Галина Николаевна слушала молча, но внутри все кипело: «Хорошо ей советы давать – оставьте, живите. А как оставить? Как я без наследства буду с банком расплачиваться»? Она, конечно, не ждала ничьей смерти, и никому ее не желала, но надежда расплеваться с ипотекой раньше немощной старости придавала некоторую уверенность.

А собеседница все говорила, не останавливаясь:

– Поверьте, жить станет легче и проще, когда вы примите эту мысль. Я знаю, о чем говорю, прошлого не существует. А пальто я могу забрать, но лучше бы вам его оставить. Оно вам к лицу. Честное слово.

Спорить не хотелось, да и сил особо не было – самое время домой. Поддавшись нечаянному порыву, Галина Николаевна прямо в магазине сменила курточку на пальто. Улыбнулась своему виду в зеркале, пригладила слегка оттопырившийся карман, попрощалась с милой, наивной продавщицей и вышла.

Она носила пальто, не снимая. На работе, конечно, приходилось раздеваться, но дома Галина Николаевна зачастую проходила в комнату, только разувшись, и подолгу сидела на кровати, внимательно рассматривая то одну, то другую деталь обновки, любуясь ими.

Потом аккуратно вешала пальто на плечики, каждый раз вспоминая, как однажды Альберт Паркхаус пришел на завод и, не найдя свободного крючка, взял кусок проволоки и согнул его в виде плеч, изобретя вешалку. Конечно, Паркхаусу повезло с местом работы: он трудился на проволочном производстве, но ведь до него никто не придумал такого.

Галя не помнила, откуда она это знала, но ей было приятно, что в голове застревали милые ненужные пустяки. Она считала, что такие детали придавали ее образу ветрености. Тем более что у нее, будто по мановению волшебной палочки, образовался повод стать чуть менее серьезной: в день зарплаты на карту прилетела значительная сумма.

Галина Николаевна в чудеса верила, но слабо, поэтому пошла в бухгалтерию, где ей объяснили, что это не «слишком много», а начальство распорядилось выдать премию всему отделу за досрочно сданный проект. Первым делом закрыв кредит, остаток она тратила разумно и только на себя: с исчезновением родни пропала и существенная часть расходов.

Следующий шаг дался сложнее. Возвращаясь с работы, она заметила в темном окне автобуса подсматривающую за ней тетку. Хорошо одетую, среднего возраста. Ее лицо можно бы назвать интересным, но тяжелый, настороженный взгляд делал его отталкивающим. Испуганно обернулась: прямо за ней стояли трое уткнувшихся в гаджеты парней. Присмотревшись, осознала, что тетка – она и есть. Открытие оказалось неприятным, и Галя решила научиться улыбаться.

Первые пробы перед зеркалом привели ее в ужас: губы широко растягивались, отчего нос скрючивался, а щеки приподнимались наверх, подпирая глаза немыслимым образом. «От такой улыбки заикой останешься», – подумала она, но стараний не бросила.

Одного невозможно было забыть – как продававшая пальто женщина предвидела, что она справится. Не раз порывалась Галина Николаевна вернуться и выяснить, откуда она это знала. Вещунья, что ли? Еще хотелось хотя бы одним глазком посмотреть на другие вещи. Не покупать. Зачем. У нее все есть, но любоваться на красивое ей нравится. «Не лучше ли в музей? – ехидно спросило подсознание. – Лучше. Но я хочу в магазин», – отрезала Галя.

Убедившись в очередной раз, что пуговица на месте, она прошла в кухню и, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, помыла раковину и плиту. Мысли никуда не делись. «Может, подмести пол?» – подумала Галина, понимая, что тянущее, грызущее подсознание беспокойство веником из себя не вымести.

Все в жизни ее устраивало, но она никак не могла перестать прокручивать тяжелые воспоминания, втайне от себя мечтая о внезапном появлении брата, кающегося, что с деньгами вышло недопонимание. А может, и мать позвонит, она же раньше постоянно нуждалась в дочери. И все будет по-прежнему.

«Хорошо было продавщице сказать – оставьте, вас это не касается, – продолжила Галя монолог. – Как оставить? Как не касается, если это были мои деньги, а они их у меня украли? Они же родные, значит, должны быть самыми близкими людьми, а они меня обманули! Конечно, касается. Надо поговорить. Обязательно надо».

Хуже всего было ночью. Едва она ложилась в кровать, в голове начинало звучать многоголосье. Галя пробовала пить успокоительные, но они не успокаивали, а от снотворных она на пару часов проваливалась в сон и среди ночи просыпалась – организм требовал немедленного разрешения конфликта.

По счастью, она много лет назад заметила за собой, что в усталости уязвима, вспыльчива и обязательно проигрывает оппоненту, поэтому строго-настрого запретила себе разговаривать вечерами о серьезном и важном. Оставалось пережить ночь. Утром становилось легче, и она с легкостью решала, что первой звонить не стоит.

И все же однажды сломалась:

– Я тебя внимательно…

– Привет. Как дела?

– Все хорошо.

По бархатному от самодовольства голосу брата Галя поняла – звонок был ошибкой. Но не бросать же разговор.

Сергей молчал, явно не намереваясь ни помогать сестре, ни поддерживать светский разговор. Да и молчать он научился еще в детстве, делая это долго и со вкусом.

Она попробовала перехватить инициативу:

– Я рада, что хорошо. У меня тоже все хорошо. Давай встретимся. Хочешь, прямо сегодня.

– Не хочу. Зачем?

– Нам надо поговорить.

– Нам? Мне точно не надо.

– Придется. Надо обсудить сложившуюся ситуацию.

Сказать такое было фатальной ошибкой: они оба услышали, как затрещала ее броня.

– Нам нечего обсуждать. – Брат сделал сильный акцент на первом слове.

Чтобы не выскочило жалкое «пожалуйста», она закрыла рот рукой.

– Ладно. Если ты не хочешь, я поговорю с ней, – произнесла она как можно спокойнее и тверже.

Не ожидавший подвоха брат будто подвис, и в ней затеплилась надежда, что этот раунд она выиграла. Напрасно. Сергей быстро пришел в себя.

– Я все сделал правильно, – четко, размеренно произнес брат, и по гулкой тишине в трубке стало понятно, что с ней покончено.

Не понимая, что делать, как жить дальше, Галя растерянно потерла телефоном лоб, машинально разделась, легла на кровать и лежала голой, пока не стемнело. Не встала она и на следующий день. Мысленно составив список: почистить зубы, причесаться, выпить кофе, полить до конца не завядший кактус, – она продолжала лежать лицом к стене.

– Ну, здравствуй, депрессия! – произнесла Галя вслух как можно саркастичнее.

По счастью, выяснить, насколько долго она способна пролежать, Галина Николаевна не успела. Наступил понедельник и, дав депрессии отставку, Галя пошла на работу.

Любое движение давалось с усилием. Казалось, болит и ноет каждая косточка или мышца – кто там их разберет. Тело требовало немедленного возвращения в лежачее положение. Собравшись духом, Галя осадила его и начала собираться.

Ей оставалось надеть лишь пальто. Она посмотрела на него со странной досадой и, будто наказывая, сняла с вешалки старую курточку-полуперденчик.

На самом деле пальто ей было не нужно. К куртке она давно привыкла, и вокруг ее воротника красиво обвивался шарф, который Галя никак не могла правильно и удобно пристроить под пальто. Шарф то топорщился, то разматывался на ветру.

Еще одним существенным недостатком пальто оказались его жесткие петельки, постоянно перетирающие нитяные ножки пуговиц, как назло обрывавшиеся в публичных пространствах, отчего Галя выглядела еще неопрятнее, чем в заношенной курточке. Что касается пластмассовой… едва ли могло быть что-то более нелепое, чем немолодая женщина с огромной переливающейся пуговицей на животе.

Поскольку сил включить стиральную машинку в выходные не было, пришлось надеть свитер с пятном, на что ей было абсолютно плевать. Подчиненные, конечно, заметили ее состояние, но невозмутимо подходили то уточнить задание, то спросить, не нужно ли ей чаю, или посоветоваться. А когда Галину Николаевну вызвали наверх на совещание, девочки окружили ее, чтобы накинуть на плечи роскошный палантин главной модницы, за красотой которого пятно исчезло.

Прошел понедельник, затем вторник… Жизнь вошла в привычную колею и покатилась по ней к весне. К поре, когда таяние снега, вышедшее из спячки солнце и надежда снять с себя ворох теплой одежды дарят предчувствие радости. Оставалось лишь привести в порядок голову, но как ни старалась Галя, примириться с действительностью ей удавалось. Ей становилось дурно от мысли, что ее жизнь можно принять за норму.

Это случилось апрельским утром. Ожидая, что вот-вот начнутся привычные переживания о нелегкой доле, Галина Николаевна будто руками отодвинула жалость к себе и очень спокойно произнесла вслух: «Меня это не касается. Это их проблемы, им с ними жить, им расхлебывать». Затем она подошла к зеркалу и неуверенно прошептала ему: «Я красивая».

Сказав, удивленно прислушалась к беспокойному внутреннему миру. Мир молчал. А там, где раньше гнездилось смятение, поселились спокойствие и удивительная радость. Не поверив происходящему, Галина Николаевна повторила мантру еще и еще раз. С каждым разом все громче. Мир продолжал благодушествовать.

Невероятно, непостижимо, но жизнь продолжилась, от чего хотелось прыгать на одной ножке, делать глупости. «Например, снова надеть пальто», – подумала Галя, тут же поняв, насколько нелепо она будет выглядеть под апрельским солнцем в зимней одежде.

Зато съездить в магазин ей вполне по силам. Сказать спасибо продавщице и посмотреть, нет ли там странной рубашечки с болтающимися ленточками на лето.

Впрочем, и то и другое могло подождать, ее ждала работа, на которую нельзя опаздывать, даже имея столь уважительную причину, как возвращение покоя. В жизни все также главенствовали кактус, ипотека и несколько человек в подчинении. Пространство не изменилось и в то же время стало другим: оно расширилось, заиграло красками, стало светлее.

В этом светлом мире она неожиданно вспомнила, что на самом деле много лет назад Сергей вернул деньги. Он не ушел из кафе, как это сохранилось в ее памяти. Вернее, ушел, но через несколько минут вернулся с букетом роз, между которыми лежал конверт с полной суммой.

Около недели она привыкала к этому воспоминанию, не принимая его, но и не отвергая, пока не позвонил сын Сергея. Удивление было безграничным: Кирилл звонил впервые. Она и не подозревала, что у племянника, с которым она встречалась всего-то раз пять, есть ее номер. Видимо, у отца попросил.

Когда-то Галина Николаевна мечтала о дружбе с семьей брата, но Сергей жестко пресекал ее предложения встречаться, и она перестала навязываться. Интересно, чем она заслужила внимание племянника?

– Галя, привет тебе! Можешь помочь?