Эй, девяностые, к вам пришли!

Глава 1.

Ноябрь 2046

Ночная темень за окном была расцвечена созвездиями из разнообразных огоньков. Созвездия эти, в отличие от настоящих, небесных, находились на одном месте, пропадая лишь во время утреннего тумана, ну и днем. За окном дул ветер. То тут, то там раздавались стоны и рычания – ветер колыхал и выгибал профилированные листы забора, отделявшего склад металлоконструкций от соседней лесопилки.

Зимин встал, подошел к маленькому холодильнику, открыл дверцу и, зачем-то оглядев пустые внутренности, приоткрыл крышку отсека для мелочи, где лежал сырок. Это был плавленый сырок, совсем такой же, какими, надо думать, закусывали непутевые мужички в киношные времена совка. Сам холодильник хоть и был не из тех времен, но тоже был старый, при этом сохранивший за все свои десятки лет наклейку «Европейское Качество», что сейчас смотрелось несколько гротескно. Впрочем, и тогда, в начале века, все барахло уже шло из Китая, из самого Китая, а не из особого экономического.

Телевизор, вернее монитор с тюнером, стоявший на столе, показывал сейчас легендарный для одних и позабытый или вовсе не известный для других сериал «Улицы Разбитых Фонарей» – кино аж 2001 года – на это Зимин обратил внимание, глянув на заставку и титры. Впрочем, в этих сериях уже был Вася Рогов, а это означало, что на тот момент, в 2001 году у сериала уже была своя история, он успел эволюционировать, а началась вся эта франшиза за несколько лет до того.

Для телеканала показ такого, уже российского сериала в это время, ночью, был несколько нетипичен – обычно в ночные часы они крутили черно-белые советские фильмы, кинокартины, как их тогда было принято называть. Это было дремучей стариной еще в те годы, когда Зимин ходил в школу, таковым было и сейчас, так что сохранялось некоторое постоянство.

Положив сырок на стол, рядом с кружкой кофе, Зимин направился к окну. Там, на подоконнике рядом со спутниковым модемом лежал телефон. Были времена, когда обычная копеечная мобильная связь имела обязательное дополнение в виде вполне сносно работавшего интернета, позволявшего не то что смотреть что-то, но и играть в тяжеловесные полноразмерные онлайн игры.

К 2046 году все стало с ног на голову – нормально функционирующий некогда копеечный интернет в телефоне был если не легендой, то смутным воспоминанием, а икс-линк и криптовалюта, которой это можно было оплатить из России – делом обыденным.

Зимин включил модем и принялся ждать, когда тот отыщет спутники. На все ушло не более минуты и, хотя могло быть и побыстрее, это выглядело неплохо. Зимин вошел в ютуб.

Прилет в Марсель был потрясением, но сейчас, на третий день, эмоции стали выдыхаться. Как у них, так и у своих.

Кассетная боеголовка, точнее головная часть и ее составные боеголовки, по общему признанию, явившая обезумевшему миру оружие нового поколения, вонзила три с половиной десятка стрел в поверхность земли, на которой находились все эти портовые сооружения, терминалы и причалы. Каждая из урановых стрел несла заряд в пару килотонн по мощности, но взрывы были полностью подземными, так что никакого испепеляющего огня не было. Взамен было рукотворное землетрясение, разломавшее бетон, опрокинувшее краны и сбросившее нагромождения контейнеров в море. Часть стрел угодила в море, часть в жилые кварталы. По меркам нормальной жизни город истекал кровью, но по меркам апокалипсических картин ядерной войны, того, как ее представляли, это было легким недоразумением.

Даже Зимин, когда-то с решительным отторжением воспринявший новость о начале первой, вроде бы открывшей череду всех этих войн, сейчас к некоторому своему смущению морального самосознания испытывал нечто, близкое если не к восхищению, то к воодушевлению.

В какой-то момент он впустил в голову мысль о том, что возможно такое разительное превосходство, если это действительно оно, такое превосходство в конечном счете и положит конец череде этих теперь уже не безъядерных стычек. Как само появление ядерного оружия на какое-то время пресекло все планы по решению глобальных политических конфликтов военным путем. Впрочем, Зимин прекрасно отдавал себе отчет, что это его помешательство, этот нездоровый оптимизм, продержится недолго, ну еще пару дней, потом выветрится и все снова станет по-прежнему. Проблема была в том, что так было именно у него, а у остальных, у большинства тех, с кем он каждый день имел дело, у них это не выветривалось и держалось если не постоянно, то месяцами, а уж за такое всеобъемлющее понятие, как общество в целом и говорить не приходилось. Конечно, же, за западное общество, чья нездоровая коллективная ментальность во многом и послужила топливом для разжигания войны.

Зимин открыл очередной видеоролик. По давно опустевшим автомагистралям «пред-уральской» России сейчас гоняли пусковые установки с РСД, вернее с гиперзвуковыми ракетами «стрела», которые характеризовались Западом то как бестолковая пустышка, то как угроза наравне со стратегической баллистикой. Куда и зачем они ехали, никто не знал, но вроде бы, ключевым фактором для безопасности любой подвижной пусковой установки являлась именно ее подвижность. Это если в тылу, где ничего не летает. Если летает, то толку мало.

Вдруг видео замерло. Интернет пропал. Это было странно – он был через спутник. Такое могло означать то, что они решили заблокировать передачу интернета на Россию, и это несколько не укладывалось в логику – все же икс-линк был американским. Даже если бы все переменилось, и Америка снова бы выступила за Европу, то и тогда они должны были быть заинтересованы в том, чтобы интернет здесь был. Ну свобода информации, проникновение за железный занавес и все такое. Конечно, это было довольно эффективным способом досадить всему официальному, использовавшему этот же западный интернет и сервисы как ни в чем не бывало, но способ слишком слабый и бьющий не по тому, по кому надо. Впрочем, им было не в первой так тупить.

Звуки за окном были все те же – завывание ветра и стоны заборов. Мысль о том, что исчезновение интернета может предвещать что-то совсем недоброе, показалась Зимину несостоятельной – совсем недавно, когда две свои же ракеты вылетели с полигона, находившегося за сотни, если не тысячи километров, округа огласилась воем множества сирен. Завыла даже та, что была на подстанции, расположенной в полукилометре. Зимин даже потом специально рассмотрел крышу кирпичной постройки, на которой была та почерневшая от осевшей за многие годы копоти конструкция, совсем не выглядевшая как что-то с рупором, скорее как вытяжка. И эта почти что совковая штука тогда включилась. Сейчас же было тихо.

Вдруг в окне начало светлеть. Обозначился горизонт с черной полосой земли, по прежнему усеянной искусственными звездочками и неба, цвет которого перешел из такого же непроглядного темного в холодную синеву. К некоторому облегчению, никакого огненного шара видно не было. И все же, картина указывала на то, что это наконец-то состоялось. Никаких эмоций не было, хотя они были более чем уместны, особенно будь он, Зимин сейчас, в этой комнате не один. Но он был один и поделиться своими невеселыми впечатлениями было не с кем. Оставалась еще надежда, что это полыхнул подорванный чем-то или кем-то склад горючего, но слишком уж ровно и уверенно просветлело небо.

Зимин проглотил сырок, выпил все кофе будто бы напоследок и двинулся к выходу. Выйдя во двор, до сих пор освещенный рукотворным сумеречным светом, он направился к пожарной лестнице, прилаженной к стене двухэтажного корпуса. Свет начал тускнеть и когда Зимин схватился за первую ступеньку, было уже темно как и раньше, только дальний фонарь, светивший на площадку соседнего склада, давал холодный бледный, слабее лунного свет.

Вскарабкавшись по лестнице, Зимин вступил на гулкий оцинкованный настил плоской крыши. Металл поблескивал мельчайшими кристалликами инея. Обычно в это время года такое радовало – ночные заморозки, начавшиеся вечером, за ночь успевали заморозить грязь, которая становилась совсем как асфальт, только неровный. Вот и сейчас Зимин несмотря на все произошедшее отчего-то подумал и про это.

Снова застонал забор. Прошло столько времени, а ударная волна все не приходила. Может, в своих мрачных предположениях он оказался не прав и это действительно был лишь склад нефтепродуктов. Ночь ясная, небо темное, вот и засветка стала такой заметной.

Тут в небе появилось что-то. Будто маленькое солнце. Зимин тут же уставился вниз, в металл крыши, но тут же понял, что свет вовсе не был каким-то невыносимым. Решение как-то пришло само собой – закрыв один глаз и накрыв другой ладонью с плотно сжатыми пальцами, он повернул голову вверх и принялся едва-едва раздвигать пальцы.

Диска у искусственного светила видно не было, это было что-то вроде звезды, только очень яркой. Или что-то вроде этих надоедливых фонарей, помимо своей площадки светивших во все стороны и слепивших. Это особенно досаждало осенью, когда еще не было снега.

Свет сделал так, что округа стала похожа на какой-то фотографический негатив – светлая земля при темном небе. Раздвинув пальцы чуть посильнее, Зимин рассмотрел необычную картину во всех подробностях.

Свет тем временем все нарастал. На земле теперь был яркий летний день, но с ночным небом. Зимин теперь смотрел сощуренными глазами, выставив у лба ладонь. Чем-то это напоминало то, как близкая молния высвечивала округу, оставляя ненастное небо темным, но тут все длилось уже секунд десять или около того.

Не долго думая, он решил спуститься от греха подальше, но двинулся он не к лестнице. Зимин дошел до края крыши, за которым располагалась неряшливо прилепленная пристройка. Теперь нужно было лишь слезть по деревянной лесенке, слезть с высоты меньше чем в полтора метра. Будь вместо него молодой человек, и вовсе мог бы спрыгнуть, но в шестьдесят пять не напрыгаешься. Дальнейший спуск должен был проходить через транспортные контейнеры, к которым были приставлены строительные леса. Свечение уже померкло. Была мысль, что следовало просто подождать, когда опасный свет погаснет и спуститься тем же способом, что и поднялся, но лезть обратно по деревянной лесенке на крышу он тоже не торопился. Он уже собирался было глянуть на небо, чтобы рассмотреть то, что было теперь на месте взрыва, но тут все стало невыносимо ярким. Вроде на этом все и закончилось. Потом была темнота.

Голос вдалеке бубнил что-то про международный валютный фонд. Голос был странным и вместе с тем каким-то знакомым.

Зимин открыл глаза. Там, в противоположной стороне комнаты, был верхний край окна, за которым трепыхалось развешанное тряпье. Это была знакомая, каждый день виданная картина, но только… лет пятьдесят назад…

Глава 2.

08.04.1997.

– Наш выпуск подошел к концу. С вами был… – проговорило радио, стоявшее на кухне.

Так было в гребаном детстве, в старой квартире в том сраном районе. Именно в таких словах он, Зимин все это и описал бы, если бы ему вздумалось погрузиться в воспоминания.

Заиграла музыкальная заставка. Это было «Радио России», игравшее когда-то не только из советских приемников-транзисторов, но и из проводных радиоточек, казавшихся пережитком уже тогда, или, учитывая обстоятельства странного видения, правильнее было бы употребить слово «сейчас». Ощущения были странные – он не чувствовал тела, хотя оно повиновалось желанию повернуть голову или двинуть рукой. Правильнее было сказать – чувствовал, но не так. Все словно онемело, причем сильно.

Зимин закрыл глаза, вдобавок ко всему закрыл их рукой, будто бы у него болела голова. Погрузившись в темноту, он все же продолжил слышать звук. Теперь он вообще никак не ощущал себя, однако никакого беспокойства это отчего-то не вызвало, что так же можно было отнести к определению «не ощущал себя», только уже в эмоциональном плане.

Дождавшись, когда пройдет музыкальная заставка и снова появится гулкий голос ведущего, диктора, как тогда бы сказали. Зимин отнял руку ото лба и снова открыл глаза. Удивительная картина прошлого никуда не пропала, хотя сейчас она и не удивляла вовсе.

– Надо вставать, еще сумка не собрана, – пронеслась в голове утренняя не в пример тем полусонным, вполне себе логичная, мысль.

– Вообще уже надо на полиэтиленовый пакет переходить, – последовала вторая, – Влад, вон, тоже с пакетом стал ходить, как и Артем, а с сумкой с этой в одиннадцатом классе ходить – это будет совсем как школьник…

Зимин потянулся, тут же заметив не столько факт исчезновения онемения, сколько то, что оно вообще было.

– Что же мне такое приснилось? – задался он вроде праздным вопросом, какой нередко возникал после очередной удивительной в своей несуразности ночной картины.

Он начал вспоминать детали удивительного сновидения.

– Как будто ядерную бомбу сбросили, – продолжил он про себя.

На душе стало как-то радостно, как-то беззаботно. Коммунисты, судя по всему виданному в телеке, действительно имевшие обыкновение пугать всех своими мрачными ракетищами, эти коммунисты канули в прошлое. Еще есть Саддам Хусейн, но если он дернется, то к нему прилетят F-16, F-18 и совсем уж крутейший F-19, и ничего он, Саддам, не запустит… Зимин вспомнил игры, в которые они играли у Влада, у которого в квартире, в зале, красовался компьютер Pentium 133.

Мысль о том, как хорошо было бы играть во все это, играть когда захочешь, а не когда они собирались у Влада, эта мысль привела к последующей довольно невеселой – сегодня контрольная по физике.

Невеселость крылась не в этом, а в том, что если и дальше жить нормальной жизнью, а не сверлить взглядом дурацкие учебники, то все эти тройки, даже разбавленные четверками в итоге приведут к тому, что в институт он не поступит, а тогда… Будешь смотреть передачу «Армейский Магазин» в перерывах между марш-бросками и побоями дедов. А потом отправят в Чечню и… даже думать не хочется… Нужно будет поступить. Просто чтобы жить дальше. Чтобы они позволили жить дальше… Уже через год надо будет поступать в институт. Хотя…

Поток мыслей вдруг стал неровным, словно туда что-то ворвалось.

Долбанный диплом из этого тухлого института, вернее было сказать тухлый диплом из долбанного института, он был давно получен и валялся в тумбочке. Сколько лет он там лежал… Хоть года и не богатство, но все это было давно проделано, и не нужно было бегать с горящей задницей, как этот Шурик из фильма.

Он потянулся к лицу проверить зуб, вернее сказать нерв, который имел обыкновение ныть по утрам, если было что-то не то с погодой или просто температурой в комнате.

Зуб и нерв делили пьедестал утренней важности с тем, чтобы едва продрав глаза пойти в туалет.

Первопричиной всему был в буквальном смысле разломавшийся от бессчетного количества пломб зуб, который вроде еще можно было восстановить, но вроде бы было терпимо… Обычная история. В детстве боялся стоматологов, когда они брались за свою машину, потом, десятками лет позже, волновался, когда они сводили все процедуры в счет.

Нерв не болел и лицо не сводил. Мало того, зуб был целый. Тут картина комнаты из детства, вроде бы уплывшая куда-то в туман, хотя и не пропадавшая никуда, вдруг снова дошла до сознания с прежней ясностью. В глазах начало двоиться. Почувствовалось головокружение, что для лежачего положения было довольно неестественно.

Мотнув головой, он, вроде бы даже хотевший выкрикнуть что-то испуганно-матерное, рванулся и вот уже сидел поперек кровати. Головокружение отступило. Он, теперь уже гораздо спокойнее, начал поднимать руки, чтобы обхватить голову, сам не понимая зачем. Пальцы утонули в длинных, длиннющих волосах. Длиннющих по меркам того его, когда он просто брился на лысо, а выросшие на сантиметр остатки прежней шевелюры воспринимал, как нечто чрезмерное. Такова была сложившаяся привычка. Теперешние же длиннющие патлы были в общем-то заурядной прической с волосами в пол-пальца длиной. И да, наутро тогда нужно было причесываться и шапку, если это был соответствующий сезон, тоже нужно было одевать и снимать не как попало.

По-прежнему не веря до конца в происходящее, он поднялся с намерением направиться в коридор, где висело зеркало. Вокруг была квартира из детства. Его комната. Стол с подвешенной вверху, на стене, полкой с книгами, с учебниками и еще какими-то тяжеловесными, которым место было в книжном шкафу, а не у него. Еще был другой стол, на котором сейчас громоздились коробки с чем-то строительным, вроде обоями и побелкой в пластмассовом ведре – по тем временам импортная побелка в фирменном ведре – просто шик. Папина гордость. Потом, через год здесь будет водружен пентиум-100. По уровню девяносто восьмого года уже не то чтобы что-то современное, но на нем и в девяносто восьмом все шло и запускалось.

Вот Зимин уже вышел в коридор и зашагал к зеркалу. Только сейчас он заметил, что из зала доносился храп. Такое бывало, хотя и нечасто, но каждый раз все было по накатанному сценарию. Раз в пару месяцев папа уходил в своеобразный мини-запой. По меркам алкаша, о буднях которых сам Зимин из середины двадцать первого века слышал только из разных непутевых рассказов непутевых же персонажей, эти двух-трехдневные загулы и запоями-то не были.

Прогуляв пару дней работы, что для реальности двадцать первого века само по себе было довольно безрассудным поступком, он, папа, как правило, догуливал еще один, отлеживаясь пластом и приходя в какое-никакое движение лишь вечером. Судя по оставшимся воспоминаниям, папа, пошедший всю эту школу бурной советской молодости, не умел пить. Не шло ему, как и самому Зимину, но Зимин особо-то и не усердствовал. В отличие от папы.

Наконец, он добрался до зеркала. Перед ним стоял жалкий долговязый дрищ, у которого ко всему было черт знает что на голове. Малопонятные молодые люди из каких-нибудь двадцатых или тридцатых со своими фитюльками в одежде и самокатами хотя бы были на своем месте да и в свое время, и даже никакого желания поворчать-то не было, а тут…

– Мальчик в трусиках, блин, – криво ухмыльнувшись, процедил Зимин, гримасничая в зеркало.

Снова раздался всхрап. Понимая, что он сейчас увидит, Зимин двинулся в зал, и у него перехватило дыхание. На диване лежал, выставив пузо папа. Пьяно-похмельный, не вдупляющий, но живой!

– Ах ты ж сукин ты сын, – Беззлобно проговорил Зимин и почувствовал, что на глазах навернулись слезы.

Никакой там ком к горлу не подкатывал, просто глаза заслезились, но какая там разница. Так бы и смотрел он на папу, который теперь был вроде как моложе его самого, но тут вдруг голова сама повернулась к окну, за которым колыхались верхушки берез, уже обзаведшихся маленькими весенними листочками. Мало того, что он попал из старости в молодость, так еще и из осени в весну!

По идее, папу можно было как-то растолкать, заварить ему крепкого чая или отыскать цитрамон, но тут закралось одно предположение.

– А что если все это закончится? Что если немного осталось, а я просижу это время последнего дня здесь, с ним? Да ну нахрен. Для начала нужно куда-то выдвинуться.

Проведя пару раз ладонью по глазам, но направился к окну.

– Какой же сейчас год? – подумал он про себя, вспомнив, что там, в будущем, достаточно было глянуть на телефон или в компьютер, да мало ли куда еще… Здесь же был только телек, радио и газеты.

– Конечно же! Газеты! – Почти что вслух воскликнул он и направился в коридор, где газеты вроде бы всегда и лежали. Не сделав и пары шагов, он остановился – у кресла валялась одна и эта наверняка была свежая.

На уляпанных жиром от невесть какой еды листах выпуска «АиФ» значился апрель 1997-го года.

– Вот значит как, – пробормотал Зимин, откладывая газету на кресло.

Там, в будущем, газеты тоже печатали, но на памяти были лишь подкладываемые в почтовый ящик «ЗОЖ». Другие газеты наверняка были, но черпать из этих листов новости выглядело полнейшей глупостью.

– Апрель девяносто седьмого, – Пробормотал Зимин, глядя в льющее утренним светом окно.

За эти без малого десять минут пребывания в мире прошлого он непойми почему утвердился в мысли, что не следует начинать с сенсационных заявлений и вообще как-то выделяться. Не стоит ломать ход вещей и вызывать все эти эффекты бабочки, если они вообще бывают. Конечно, он из будущего и он уже здесь, а значит все уже не так, но при всем при этом все же не следует как-то излишне ярко обозначаться. Не хотелось бы спугнуть фортуну, подарившую такой удивительный шанс. А значит вести себя нужно как можно естественнее для того времени.

Еще не давало покоя предположение «последнего дня» – уж слишком неестественно он себя чувствовал. Хотя все то онемение пропало еще там, в кровати, голова была не на месте. Такое бывало после какой-нибудь простуды или гриппа, но обязательно с высокой температурой. Когда температура спадала, в голове было словно какое-то разряжение, а звуки казались не вполне естественными. Это называлось ишемией и там, в будущем, Зимин в силу возраста интересовавшийся медициной, прекрасно знал, что это такое, хотя многие годы такого не испытывал. Сейчас это было и отчего-то это сильно напрягало.

Все же скорее это предположение «последнего дня» было навеяно сновидениями как таковыми – если что-то шло слишком хорошо, было интересно и вызывало кучу эмоций, то все быстро заканчивалось и он просыпался.

Зимин тронул деревянный, покрашенный уже успевшей потрескаться эмалью подоконник.

Следующим его действием было то, что он открыл балкон. В комнату хлынул теплый по меркам апрельского утра воздух – градусов пятнадцать или около того. Еще вместе с воздухом влилась река звуков совершенно различного происхождения – чирикали воробьи, где-то внизу тарахтела «Волга», еще у кого-то играло «мальчик хочет в Тамбов».

– Девяносто седьмой, – Повторил Зимин, уже отошедший от балконной двери.

Этих совковых балконов с чуть наклоненным как назло вовне деревянным полом и низкими перилами он во взрослой жизни побаивался, хотя в школьные годы лихо перевешивался, держась не особо-то сильными руками за перила. Может быть, вспоминая это и начал побаиваться. Вот бы поучить малость того неведомого совка-архитектора…

В комнате Зимин без особого труда отыскал пульт, завалившийся в кресло. Включившись, телевизор загрохотал той же песней про Тамбов. Шла программа «утро», которая когда-то называлась «120 минут», до того «90 минут» – Зимин когда-то натыкался на канал с ретро-записями советского ТВ, являвшимися артефактом прошлого даже в этом 1997 году.

Еще раньше, до того как стать «90 минут», эта утренняя программа шла всего-то один час и называлась «60 минут», и в этом был самый настоящий курьез. Зимин помнил ту, советскую. Там помимо прочего были мультики, как и в последующих раздутых версиях на полтора и два часа.

Зимин в очередной раз бросил взгляд в сторону дивана.

– А вдруг если я его разбужу, и он меня увидит, то прошлое встретиться с будущим и чего-нибудь произойдет…

Бредовая мысль тут же оборвалась, но успела позабавить. Все же будить папу он не стал.

По радио, обозначавшем себя какими-то невнятными звуками с кухни, раздались сигналы точного времени. Было девять утра. Вроде бы тогда, в старших классах бывало такое, что первого урока не было, и учебный день начинался с девяти. Бывало даже, что не было двух уроков, но это было очень редко, когда учителя что-то там у себя переносили.

Опаздывал ли он сейчас или все было в порядке, сказать он не мог. Он начал припоминать, как оно все там было. Отчасти он помнил это свое прошлое в мельчайших деталях, но это были не те детали – например, как на удивление теплым сентябрьским днем копали картошку – это грядущей осенью, еще помнил, как играли с друзьями, с одноклассниками, в компьютер, самолетики и знаменитую стратегию Си-Эн-Си, тогда первую версию. Помнил, как хотел сделать ракету из листовой жести. А вот про школу и уроки помнил смутно и спутано. Вроде там был дневник, но в одиннадцатом классе они подшучивали друг над другом, спрашивая: «почему у тебя нет дневника?». Дневник для старшеклассника был неприемлем – это было для младших.

– Может у меня там, на столе, под стеклом какое-нибудь расписание? – Пронеслась мысль и тут же он усмехнулся, – Нет, так это не работало, это тебе не рабочий график на принтере распечатать.

Он направился умываться.

Через пятнадцать минут он был готов к выходу, так еще и не определившись к выходу куда и с какой целью. Просто пройтись, возможно, хотя необязательно, зайти по пути в школу. Это будет вполне в линии плана встраивания в новую-старую жизнь. Нащупывая в кармане, в позабытом кармане позабытой куртки-ветровки ключ, он спохватился – был же еще портфель. Пойди он без него, ничего бы в этом не было, но с другой стороны, без всего в школу вроде бы не ходили.

– Портфель, портфель, – Проговорил Зимин, стаскивая уже надетый ботинок, – Портативный тфель, – он по обыкновению добавил матом.

«Тфель», как в будущем было принято сокращать по второй части слова, стоял на вращающемся офисном кресле – папа посчитал обязательным последовать новым веяниям, хотя дома Зимин предпочитал прочно стоящие на одном месте стулья. Предпочитал что тогда, в детстве, что потом. В качестве портфеля служила темная сумка с ремнем через плечо – у девяноста процентов были такие, правда, к десятому и одиннадцатому классу все стали переходить на полиэтиленовые пакеты. Плотные, с картинками, не те, что были в супермаркетах.

Вся эта мода на пакеты не была продиктована какой-то бедностью, которой потом пугали, рассказывая про девяностые.

Во-первых, с пакетом вправду было удобнее – «дембеля» от школы, то есть выпускные классы редко носили с собой большое количество книг, которые вправду было разумнее таскать в сумке. Еще норовили использовать одну книгу-учебник на двоих, о чем даже договаривались.

Во-вторых, и это было главное – так можно было показать себе, друзьями-одноклассникам и антагонистам-учителям свое пренебрежительное отношение ко всей этой учебе. Зимин вроде бы начал «гонять» с пакетом в одиннадцатом классе, а в сумку поспихали что-то садово-огородное.

В сумке сейчас были одни тетради. Было несколько тонких и пара общих. Все тонкие были всунуты в общие, никаких полиэтиленовых обложек на них не было.

Тут он вспомнил, что обложки тоже были «в падлу». Стали они таковыми сразу после того, как родители, еще как-то следившие за состоянием дел, отвалили окончательно. Так было у всех и произошло это пару лет назад. Соответственно, чтобы тонкие тетради не выглядели, как туалетная бумага, их пихали или в общие или в книги.

Далее Зимин обратил свое внимание на полку. Учебники стояли там. Плюс к ним была пара увесистых «литературных» книжек. Это была классика русской литературы и, соответственно, для курса литературы они и предназначались. Зимин снял с полки ту, что была потолще, повертел ее в руках и беззлобно выругался. Это была «Война и Мир».

Пристроив книгу обратно, он как-то неожиданно деловито полез в общие тетради, извлек тонкие и прочел то, что значилось на лицевой стороне каждой.

Над надписью «Тетрадь» было выведено название предмета, внизу, под разлиновкой для фамилии и класса были собственно имя и фамилия. Подписывать как положено также было «не в моде».

Увидев название предметов, он почувствовал, как рука сама тянется к полке. Словно это было механически отработано. Отчасти это было так – он собирал книги с утра, спросонья. Он в очередной раз вспомнил новую мелкую деталь из тех времен.

Взяв сумку по сложившейся в будущем привычке за ручку, не перекидывая ее через плечо, он направился к выходу. Грохнув металлической дверью, он вышел в вонючий подъезд, по-советски пропитанный испарениями не столько мочи, сколько вонью мусора, куча которого покоилась где-то на уровне первого этажа, там, куда вел мусоропровод. В последующие годы вроде бы нигде их не было, а где были – там их демонтировали. Еще один камень в сторону советских дизайнеров, строителей черт бы их побрал. Один такой строитель уже какой год дает просраться, причем всем – и заскорузлым коммунистам и вполне себе непричастным. Твердо и четко. Понимаешь.

Передразнив мысленно речь легендарного Ельцина, Зимин едва ли не в прыжках преодолел первый лестничный марш. Лифт он проигнорировал – он любил спускаться по лестнице пешком – впервые это вроде было бы на одной из работ, там офис располагался на высоком этаже, вроде седьмом. На работу на лифте. Уныло и туго. Обратно – пешком полубегом и весело. Оттого тамошние клуши, за пятьдесят, смотрели на него, тогда тридцатилетнего, как на вполне себе спортивного человека. В общем, был молодец.

Следующая лестничная площадка была усеяна шелухой от семечек. Тут он вспомнил, что вечерами в подъезде нередко кучковалось быдло, которое он обходил стороной и с опаской. Не подростки, а именно быдлота с подъездов. С этого дома и с других. Торчки там также определенно были.

Район был так себе, семья переехала сюда тремя годами раньше. Прошлый дом был в более симпатичном районе, и школа была там же. А потом заселились сюда. Этот район был построен вроде бы в семидесятые годы. Молодежный город, комсомольские стройки и все такое. Возможно, в те семидесятые и восьмидесятые все было посимпатичнее. В девяностые это деградировало в гетто с общагами и наркотой. Одна сторона дома выходила на своеобразную долину, занятую дачными участками с убогими домиками. На момент девяносто седьмого года большинство участков, располагавшихся поблизости к городским кварталам, было заброшено и с балкона то и дело можно было отыскать пару фигурок пацанов, дышавших через пакет. В сотне метров вполне себе могла кипеть дачная работа – мужичок с тяпкой, баба над грядкой и «жигули» у забора. Такая дачная жизнь.

В том своем школьном детстве Зимин смотрел на подобных сверстников глазами нормального солдата, киношного, из фильмов, готовящегося провести зачистку в пропащем, заведомом враждебном пункте. Только ничего он, понятное дело не проводил. При этом в своем таком отношении он был не один. Конечно, окажись у него в руках что-то из настоящего оружия и предоставили бы ему такую возможность, он бы ничего никогда не нажал бы, но если бы кто-то другой… Так или иначе, сам факт был красноречив.

Зимин дотопал до предпоследней площадки, той, где были разбитые тем же быдлом почтовые ящики, миновал площадку, куда выходил лифт и оказался перед металлической дверью, грубо сваренной и зиявшей парой прогаров. Лязгнув замком, он толкнул дверь и наконец-то оказался на улице.

Глава 3.

Солнце светило и грело. Уже успела проклюнуться трава, радовавшая глаз своим свежим изумрудным цветом. Зимин огляделся по сторонам и зашагал вперед.

Как минимум пройду у школы, а как максимум зайду в нее и осмотрюсь, – размышлял он.

Как вести себя там, вести себя так, чтобы выглядеть естественно он не представлял. Он и писать-то если не разучился, то отвык.

Трюки вроде решения задачки он может быть и осилил бы, но вот все остальное. Будь это какой-нибудь пятый класс, то было бы норм…

Однако от мысли, что его могло бы занести не сюда, а в более далекие временные дали, в этот самый пятый класс ему стало не по себе. Сейчас-то не подарок, а тогда. С другой стороны, тогда они жили в стром районе, а в оригинальном девяносто седьмом ему казалось что именно тогда было лучше. Дед по отцовской линии был жив, летом вся орава, включая дядьку и старшую двоюродную сестру, кучковались на даче, теперь обветшавшей и использовавшейся исключительно как огород. Школьнику было о чем скучать. С теперешних позиций Зимина те переживания выглядели, пожалуй, как если бы какой-нибудь взрослый из девяностых скучал по колбасе по два-двадцать. Неактуально и наивно, если не сказать резче.

Раздумывая о том, где, вернее когда было лучше, он не заметил, как по тропинке, по которой он сейчас шел, двигался еще кто-то. Вроде какие-то шаги сзади. Он уже хотел было оглянуться, посмотреть, не нужно ли пропустить торопящегося человека, как сбоку, слева кто-то нарисовался.

Здорово, – начал появившийся.

Это был пацан примерно того же возраста, может на год старше, по крайней мере выглядел он чуть крупнее. Одет был в подобающий ублюдочному типу тогдашней уличной швали спортивный костюм, вроде бы сильно несвежий. В отличие от классического образа гопника он был без кепки и он не был пострижен на лысо – волосы были растрепаны, словно он вылез из какого-то амбара, не иначе.

– Слышь? – продолжил «спортсмен» в ответ на молчание Зимина.

– Чего тебе? – привычно скривив лицо в презрительно-оценивающем взгляде ответил-таки Зимин.

– Как зовут, говорю?

– Юрец, – ответил Зимин, назвав первое имя, что пришло в голову.

По правую руку тем временем выплыл еще один, помельче.

– Слышь, Юра, тут такое дело, начал первый.

– Какое дело?

– У тебя есть штука?

– Тысяча рублей?

– Ну да, – уже чуть более раздарженно, очевидно, борзея, тем не менее сохраняя тон разговора двух равных ответил «спортивный костюм».

– Да конечно есть, – непринужденно ответил Зимин.

– Дай, а?

Судя по всему, в башке гопника вырисовывалась такая картина, что если он отнимет деньги, сохраняя такой вот спокойный, без угроз, тон, то это будет свидетельством его высокого гопницкого мастерства, не иначе. Свидетельсвом в его собственных глазах, ну и в глазах его мелкого сателлита, шедшего сейчас по правую руку от Зимина.

– Деньги нужны?

– Да, Юра, нужны, – ответил «спортивный», приблизившись и нависнув своим вонявшим дряным куревом рылом.

– Хорошо, что ты куришь и воняет примой, а то бы ты дышал своей гнилой пастью, – подумал Зимин и полез в карман.

Гопник выжидательно замер.

Тут Зимин дернулся в судороге и ударился лбом куда-то в переносицу «спортивного», в переносицу или чуть выше. Вообще он метил в лоб.

Последующие доли секунды сознание Зимина мучил один вопрос – что получится?

На удивление все получилось и получилось изящно – гопник просто упал в траву. Тут Зимин, выпустивший из рук сумку, развернулся и изобразил перед вторым какое-то движение, словно он азиатский боец, боец из фильмов, которые он никогда не смотрел. Это тоже сработало – второй попятился и отбежал метров на пять.

Такого трюка с ударом головой он никогда не проделывал. Если не считать того, что сломал в шутку фанерную стенку рассохшегося на открытом воздухе шкафа. Было это в студенческие годы, когда их, студентов, сняли с пары и отправили помочь вынести во двор кое-какую старую мебель, а потом разломать и погрузить все, что там было выставлено ранее, в пару «газелей». Тут же удар был таким, что в голове самого Зимина зазвенело. Какая-то неожиданно-высвободившаяся энергия спровоцировала самую настоящую судорогу, неконтролируемую судорогу, а уж о силе таких движений можно было только догадываться.

Первый продолжал мирно лежать в траве.

А что если он не поднимется? – обожгла мысль.

Ужасное предположение мгновенно заставило сознание выстроить картину, когда все это, вся эта новая жизнь рушится из-за какого-то ничтожного…

Ноги словно подкосились, а все тело стало ватным. Зимин снова бросил взгляд на гопника. Грудь того поднялась от глубокого вздоха, после чего пришла в движение рука.

Уставившись на продолжавшего стоять мелкого, Зимин обошел первого и встал у его головы, после чего склонился.

– Ты живой. Нет?

– «Спортсмен», скорее конечно бич, чем спортсмен, ничего не ответил, просто положил руку на лоб. Сам начал приходить в движение, пытаясь подняться.

Зимина окатила новая волна, на этот раз облегчения.

Банкнота, которую он нащупал в кармане, оказалась в пять тысяч. Это была светло-зеленая купюра, ставшая потом пятирублевой. Потом она, пятирублевка неожиданно появилась в середине двадцатых, но не стоила практически ничего. Достав ее и осмотрев, он убрал ее в другой карман и вытащил ворох остальных, выбрав две «пятисотки», непривычные, с флагом, аналогов в будущем не имевшие.

– Вот, – объявил он мелкому, на тот момент уже несмело подходившему.

Он вправду решил извинится таким образом.

Мелкий, смотревший все это время на своего друга, не проявил к банкнотам ни малейшего интереса и Зимин не стал настаивать. Нарочито спокойно, словно предоставляя им в любой момент окликнуть его, попросить задержаться, он убравший бумажки обратно, поднял сумку и двинулся прочь.

На душе было как-то весело. Никакого адреналина не было и Зимин это отметил. Даже дыхание было ровным. Учитывая те ужас от возможного содеянного и тут же последовавшее облегчение это несколько удивляло. Как бы странно это не звучало, но именно так, без нервов все было с собаками. С не то бродячими, не то, что было более вероятным, кем-то прикормленными – там, в сорок шестом они нередко бегали по ночной округе. Матерный крик, палка или камень и снова все тихо. И нервов ноль, хотя твари были способны искалечить и взрослого человека. А нервов ноль. Было в этом что-то животное – для собак наверно он был опасной ночной обезьянищей, неизвестно что способной выкинуть. Такое вот взаимопонимание.

Зимин недолюбливал собак и едва ли не ненавидел тех прекраснодушных субъектов, кто их прикармливал. Время от времени, идя по ночным тропинкам, да, именно так, он слышал торопливое шуршание, иногда сопровождавшееся тявканием – у них были свои дела. Громкий крик, полный интонаций ненависти, уж и сам не разобрал бы – искренней или имитируемой и стая реагировала – меняла темп, направление и прекращала излучать, то есть издавать звуки. Как правило, все обходилось без дополнительных действий вроде поднятия с земли палки или камня – это движение они прекрасно понимали, как и речь.

Зимин любил животных, но все эти собачьи стаи были исключением. Однажды зимой он шел дачной улицей и в свете фонаря заприметил, как пара псов суетится вокруг чего-то белого, лежавшего на укатанном снегу. Подойдя поближе, он увидел, что то был замерзший до полного окоченения труп щенка с выгрызенным боком. Псы не были какими-то оголодавшими – их прикармливал очередной великовозрастный обормот или несколько таковых. Тогда Зимин зарыл труп в сугробе, отдавая себе отчет, что его раскопают в два счета. А еще отметил про себя, что неспроста эти два вида так сблизились.

Глава 4.

Зимин шагал дальше, шагал длинной дорогой, которой в школьные годы никогда не ходил – так ходить он начал, учась в институте, когда уже никуда не торопился – то занятия начинались с обеда, то просто пару пропускал. По расстоянию путь до автобуса, таким образом, составлял как полторы-две автобусные остановки. По кратчайшему он был около одной – дом был вдали от ближайшего проспекта, и когда родители выбирали квартиру для размена, то сочли это плюсом – тишина и живописный вид. На деле в квартале было полно днищенских общаг и дело вряд ли окончательно выправилось даже со сменой поколений – в седьмом году родители все-таки съехали в центр и после Зимин посещал район крайне редко.

Сейчас, выбрав эту дорогу, он вроде как пытался окунуться в то время, которое было куда предпочтительнее, чем это. Окунуться в студенческие годы. Откуда-то со стороны высоченного деревянного забора, огораживавшего двадцатилетний, впоследствии снесенный долгострой, послышались мерзкие звуки – кого-то рвало. Какого-то, надо думать, пропойцу.

Долгострой был, как бы странно это не было, детсадом, советским еще детсадом, воде бы уже возведенным, с кровлей, но заброшенным в девяносто первом или около того. Уже сейчас из-за сплошного деревянного забора высотой в два метра торчали клены. Где-то в пятнадцатом году, вроде тогда, там уже высились березы высотой с трехэтажный дом.

Каким прекрасным «депо» это место было для всех разновидностей торчков и алкашей можно было только гадать, хотя пару раз, в десятых годах, он сам заглянул туда, за забор, по малой нужде. Такой был себе маленький кусок чего-то вроде «сталкеровского» Чернобыля – усеянное битыми бутылками разных лет советское бетонное крыльцо, беспощадно пробитое выросшими деревьями и поистине лесная тень посреди жаркого летнего дня. Никого тогда там не было, но то были другие годы, а сейчас… Опасное место. Хоть для школьника хоть для взрослого мужика, если в темноте. И все это посреди давно застроенного городского квартала.

Зимин оглядел двор, ограниченный панельными девятиэтажками. Поодаль мужичек советского облика, в куртке-штормовке, копался в моторном отсеке «москвича». Неподалеку от «москвича» стоял совсем уж раритет – ГАЗ-69 с брезентовым верхом. Все это согрело сердце Зимина, заставив его печально улыбнуться. Он зашагал дальше, к проспекту. Дальше был тротуар, такой же, как и во все времена, потом пятиэтажка и наконец-то выход на бульвар, вымощенный огромными шестиугольными плитами, давно просевшими вразнобой и местами раскрошившимися.

Впереди, там, где бульвар пересекал проспект, высился здоровенный широкоформатный рекламный щит с вращающимися призмами. Одна реклама была фирменным красным баннером «кока-колы». Еще той, оригинальной. Зимин несколько удивился, так как в его воспоминаниях такие щиты появились где-то после двухтысячного, хотя тут же вспомнил, что другой такой же щит был в центре, и как-то раз, проезжая в машине, он обратил папино внимание на него. Это было осенью, то есть в конце девяносто шестого.

Удивило другое – внезапность того, как нужное воспоминание, о котором он и не подозревал, всплыло в памяти. Определенно, сейчас он был не совсем тем человеком, что стоял на крыше и всматривался в зарево. Был другим не только в смысле тела, но и сознания. Однако раздумывать над этим он не стал, а, прибавив шагу, двинулся к остановке, попутно обратив внимание на топорный светофор, не содержавший никаких светодиодов.

Потом был автобус, «икарус» без «гармошки», и поездка на три остановки. Улицы были одновременно знакомыми и одновременно же не узнаваемыми. В будущем посреди перекрестка бульвара с другим проспектом стояла высоченная, вдвое выше девятиэтажки, решетчатая мачта. Это была никакая не вышка мобильной связи – ее установили пять лет назад, в сорок первом, через одиннадцать лет после тридцатого года, и поначалу выглядела она как чересчур большая мобильная. Обычные белые блоки и круглые тарелки скорее всего действительно отвечали за связь и интернет. Потом, пару лет назад, пошли слухи, что в городе вешают системы РЭБ. Год назад слухи перестали быть слухами и отчеты по установке систем РЭБ и ПВО стали предметом демонстрации достижений в официальных отчетах, в выпусках официальных СМИ.

Летом, в начале лета того, сорок шестого года, на вышку, как и на многие другие установили вращающийся радар, точь-в-точь как корабельный. Такие радары, с узкими антеннами отличались тем, что хорошо определяли расстояние и направление, но никаких отличий между целями с разной высотой они просто не могли обнаружить. Такова была физика антенн. Для морских судов это не было недостатком, здесь же сыграла роль дешевизна. Для точной локализации объекта была лазерная станция. Таких радарно-оптических систем посреди городов действительно стало появляться очень много.

Здесь же, в этих не то суровых, не то беззаботных девяностых здесь была воздвигнутая еще в советские годы стела с электронными часами вверху. Сейчас к ней прикрепили три рекламных щита, смотревшие в три разные стороны.

После перекрестка, где стояла, где в будущем стояла башня ПВО, автобус, натужно ревя двигателем, потащился в гору. Тут Зимин выхватил взглядом простецкую вывеску магазина «Приват ПК». Там они купили компьютер и туда как на паломничество ходили друзья-одноклассники. В магазине была обширная выкладка с игровыми CD-дисками. Впрочем, не только игровыми, но и музыкальными. Увидев вывеску, он опять почувствовал, как в сознание бесцеремонно ворвались какие-то воспоминания пятидесятилетней давности, ставшие вдруг до головокружения свежими – неделю назад они ходили туда втроем, и Зимин долго и задумчиво рассматривал обложку «комманд-энд-конквер».

– Как бы у меня башка не треснула от такого цунами памяти, – подумал Зимин и задумчиво оглянулся назад, туда, где была стела.

Часы показывали уже одиннадцатый час, но не они его интересовали. Он попытался воспроизвести в памяти ту башню, с корабельным радаром и коробками ECM-РЭБ, ломавшими и без того ущербный интернет.

Автобус постоял у светофора и подъехал к очередной остановке. Выходить надо было на следующей. Мимо проехала серебристая «девятка» с открытыми окнами и грохотавшей песней «на небе тучи». Сердце Зимина в очередной раз согрелось – песенка была и там, в будущем, и здесь. Обозначалось ощущение, что он скучал по тому, где жил, по будущему как бы несуразно это не было – во всех этих многочисленных легендах люди были готовы на все ради чудодейственного омоложения, а он…

Выйдя из автобуса, Зимин зашагал туда, где была школа. Дорог туда было несколько. По той, что он шел сейчас, он ходил три с небольшим или пятьдесят три с небольшим года назад, когда они жили здесь поблизости. За пятьдесят лет одни деревья выросли, другие были спилены, третьи и вовсе должны были появиться через годы. А вот дома-хрущевки не менялись. Их даже красили все время в похожие цвета не в пример тем случаям, когда унылые панельные дома раскрашивали в насыщенные тона.

Здесь общая картина не менялась, хотя ремонты были. Пройдя мимо редких автомобилей, припаркованных во дворе, он дошел до трансформаторной будки, стоявшей у входа на территорию школы. И опять в голову хлынуло.

На этот раз причиной были какие-то бессмысленные наполовину закрашенные и оттого нечитаемые надписи на стене будки. Проходя каждый день мимо них, он непроизвольно нет-нет, да читал абракадабру, хотя попытки их прочесть он оставил давно. Теперь прорвавшаяся память рисовала череду недавних понедельников и вторников девяносто седьмого, когда настроение было особенно унылым.

Подняв взор к синему весеннему небу, он остановился, пару раз глубоко вдохнул-выдохнул и огляделся по сторонам.

– Это просто кабдза, – сердито подумал он про себя, – Такой апрель хороший, ранний, а у него, у меня настроение такое, будто…

Он сплюнул, глянул на кирпичное здание школы и в очередной раз задумчиво замедлил шаг. Откуда-то послышались детские крики. Обойдя трансформаторную будку и оказавшись у самого входа, представлявшего собой проем в металлическом заборе, он увидел, как дети подметали тротуар и прилегавшую поляну. Это было со стороны пищеблока, за школой. Дети были класса… Да хрен их разберет, какие-то мелкие школьники, что-то среднее между первоклашками и лбами-выпускниками. Вообще сам Зимин и его класс наиболее активно привлекались к субботникам классе в седьмом-восьмом. В одиннадцатом тоже работали и не без охоты, но делали что потяжелее – раскидывали снег, долбили лед и таскали мебель.

Тут он спохватился, вспомнив, что сейчас он вроде как в десятом, а не в одиннадцатом.

– Да, учеба пойдет как по маслу, – глянув на окна классов, подумал Зимин, – Все пятерки мои будут.

Беззлобно поматерившись про себя, он вышел к главному фасаду и направился к широкой асфальтированной дороге, выводившей к крыльцу. Вообще все дети обычно шли по узкому тротуарчику, проложенному у самой стены – он же сейчас шел, как зашедший зевака, закончивший все это очень давно. Он когда-то так и проходил, и это было лет тридцать назад, или сорок. Да, скорее сорок. Потом лишние входы заварили, чтобы двор не был проходным. Вроде так.

Дойдя до крыльца, он остановился, словно перед ним был какой-то мемориал, окинул взглядом трехэтажный фасад сверху вниз, развернулся и зашагал прочь.

– Зимин, куда ты направился, у тебя сегодня контрольная! – развлекая себя, вообразил он крик какой-нибудь училки, которая должна была бы кинуться ему вдогонку.

Глава 5.

Выйдя в устроенные в заборе и вроде бы вечно распахнутые ворота, он оказался на широкой пешеходной дорожке, по одну сторону ограниченной непролазной полосой кленов, а по другую повторяющимися дворами поставленных под углом «хрущевок». По старческой привычке он начал высматривать в кленах место, где можно было сходить по-малому, да так, чтобы прилично, чтобы с пятиэтажек не было видно. И такое место он высмотрел.

Уже в процессе он начал размышлять, что в школьные годы он никогда бы так не сделал, тем более что особо-то и не хотел, но он все-таки был из будущего. И для почек полезно. Ну вроде бы полезно. Во всяком случае, не вредно.

Дальнейший ход мыслей вывел на то, то пора бы уже зайти в магазин, ну или найти ларек. Вообще он изначально, еще собирая портфель, подумал о этом, оттого и сгреб в карман все свои тогдашние сбережения в виде неденоминированных бумажек и еще залез в жестяную коробку из под кофе, куда складывали как совсем уж потерявшие ценность ельцинские монеты по двадцать или пятьдесят рублей, так и бумажки до пятисот или около того. Пятьсот рублей потом превратились в 50 копеек, а поездка в автобусе стоила сейчас, весной девяносто седьмого, семьсот рублей. Требования гопников таким образом можно было рассматривать как довольно скромные, как и сумму компенсации за «хедшот», которую перепугавшийся Зимин предложил и так и не дал. В автобусе он тоже не платил, потому что не было кондуктора, а водитель ничего не объявлял, хотя вроде бы в таких случаях и тогда платили водителю. Всего с собой у него было чуть более тридцати тысяч, это был доллар после того дефолта, после девяносто восьмого и долларов пять сейчас, в девяносто седьмом.

В сорок шестом году пять долларов не были той суммой, на которые можно было бы нормально поесть. Купить какой-нибудь чебурек плюс попить – это да, но не так чтобы разгуляться. То место, куда он направлялся, было в километре, может чуть меньше, и там всегда, едва ли не с советских лет, был продовольственный магазин. Потом, в будущем, магазины исчезали и появлялись, но площади, располагавшиеся на первом этаже пятиэтажки, никуда не девались и не пустовали.

Зимин привычным движением полез в карман куртки, куда он обычно клал телефон. Телефона не было. Скривив рот, он выругался. Теперь не будет никакого телефона и никакого интернета, даже национального. И негде будет посмотреть ни карту города, ни транспорт.

Дорога была живописной. Солнечный свет, проходивший через ветки деревьев, высаженных во дворах, трепетал на ровном, не знавшем автомобилей асфальте. Машинам здесь было не разгуляться – во дворах были лишь тупиковые рукава-заезды, а ближайшая мало-мальски оживленная улица была в полукилометре, ну может чуть меньше. За кленами теперь, по ходу тротуара, был не двор школы, а гаражное хозяйство, но забор с сеткой и зеленая полоса преграждали сюда путь как машинам, так и имевшему обыкновение лазить среди гаражей отребью.

Зимина вдруг охватило такое чувство, будто он сейчас идет в один конец, раз и навсегда, и снова ходить по этой округе изо дня в день ему не понадобится. Сейчас он обойдет не изменившимися за годы тропами и придет в такое время, где его все будет устраивать. Лет на пять вперед, а там все и устроится, сложится по-другому… Заграницу поедет, и потом…

Тут же все эти устремления в далекие заграничные дали показались ему довольно-таки неуместными, если не сказать странными. Не то чтобы он желал бы сейчас выстроить карьеру образцового… понятно кого, но определенно имело место своеобразное головокружение от всего произошедшего – судьба уже преподнесла ему неслыханный дар, а он после еще и дальше губу раскатал. В добавок ко всему, если смотреть сейчас на теперешнее свое положение исключительно рационально, хладнокровно и практично, то с проблемой давно похеряных школьных знаний нужно было что-то делать. После института подобных вопросов просто не возникло бы, но он попал сюда, в девяносто седьмой.

Оглядевши умиротворяющую округу, он словно стряхнул все раздумья, решив, что важно то, что здесь и сейчас, что сейчас-то нужно именно жить одним днем, как бы легкомысленно это не звучало. Уж потом, через неделю собраться с мыслями…

Дальше с тротуара следовало свернуть и пройти через один из дворов с этими поставленными под углом домами. Все здесь было также, как и в десятых и в двадцатых и позже. Сейчас здесь, правда была одна деталь – чисто советские столбы, сделанные полностью из бетона – бетонным был не только сам столб, напоминавший сужающийся кверху карандаш, но и полуметровая консоль, на которой висел фонарь. Опять сознание колыхнуло встречной волной тех воспоминаний, и это не было тем, что можно было охарактеризовать как нечто приятное. Все указывало на то, что он не был просто самим собой, человеком из сорок шестого года, каким-то чудом помолодевшим и словно на машине времени перенесшимся сюда. Все было сложнее.

Та мозговая «пост-простудная ишемия» вроде бы отступила, но новая напасть в виде накатывающей памяти хоть и не была чем-то, доставлявшим дискомфорт постоянно, но она была чем-то, доселе не случавшимся и уж точно чем-то никем неизведанным. Уж ни у кого не спросишь, – «А чего у меня память как-то лихорадит? Сам-то я если что из сорок шестого года. Меня ядерной бомбой вроде бы убило, точно не скажу».

Тропинка вывела на тротуар, шедший вдоль двухполосной дороги, по которой сейчас машин ездило не больше, чем в последующие десятилетия их ездило бы ночью. И примерно столько же, сколько в сороковых. Здесь, правда, не было ни тех велосипедов, ни самокатов. Впереди прогрохотал трамвай, выходивший из упадочного ныне и в будущем района, отведенного под легкую промышленность и двигавшийся в частный сектор.

Первый этаж хрущевки, тот, что был сплошной витриной, был сейчас весь завешан баннерами с рекламами сигарет, колы и пива. Он в общем-то всегда был в баннерах, растянутых за стеклами, но рекламируемые товары были другие – эти стало нельзя. Вдобавок, эти баннеры были все сплошь англоязычными, очевидно, втупую завезенными, а не разработанными местными дизайнерами, которых, скорее всего, пока и не было. В школу ходили наверно еще. Зимин какое-то время, пока подходил, поразглядывал рекламу. Ничего такого, что резануло бы глаз, он не усмотрел.

Потом он дернул дверь магазина. Это был никакой не супермаркет – здесь торговали из-за прилавка. Денег хватило на литровую банку «FAXE» и пачку сигарет. Возраст здесь не спрашивали и показать паспорт не требовали – это были девяностые. Продавщица была крашеная блондинка лет тридцати. Такого, как бы сказать, советского вида. Не в каком-то плохом смысле, а именно как в фильмах. В глазах Зимина-школьника это была просто тетка, перед которой вдобавок ко всему было бы довольно не ловко – все-таки покупал не что-то, а сигареты, да еще и пиво.

В глазах же стоявшего сейчас перед прилавком это была мало того что молодая девка, так еще и ввиду этой своей экзотичности почти что иностранка. Экзотичная иностранка.

– Отличный день сегодня, да? – вертелась на языке фраза, которая со стороны дрищеватого пацаненка в адрес «Наташечки», как он уже успел мысленно назвать ее, прозвучала бы, надо думать, более чем странно.

– А у вас есть «ягуар»? – быстро сообразив, начал он, укладывавший на тот момент большущую банку «FAXE» в сумку-портфель.

– Что за «ягуар»? – тоном, чем-то напомнившим собирательный образ училки, поинтересовалась «Наташечка».

– Напиток такой, он в пол-литровой банке. Там алкоголя чуть-чуть совсем и витамины. И кофеин. Это даже полезно. Полезнее, чем пиво.

Несуразность, про «полезнее, чем пиво», он добавил умышленно.

– Полезнее чем пиво? – чуть повеселев переспросила продавщица.

– Ну в том смысле что не вредно. Витамины и кофеин. Называется «Ягуар». Черная такая банка.

– Нет, «ягуара» у нас нет.

Зимину отчего-то показалось, что само название было ей знакомо. Это было еще и лучше – так в ее глазах он не выглядел бы чудаковатым выдумщиком.

– А в Москве он в каждом ларьке. Недавно появился, – продолжил Зимин, поднимая уже застегнутую сумку, – Очень хорошая вещь.

– С Москвы что ли? – с каким-то сомнением в голосе спросила «Наташечка».

– Нет, у меня бабушка там. А сейчас вот школу прогуливаю вовсю – лето начинается, – продолжил он, вроде как оглядывая витрину.

При всем при этом он отдавал себе отчет, что в глазах этой «Наташечки» он, надо думать, выглядел странновато, излишне разговорчивым, но сейчас он задался целью вызвать какой-никакой эмоциональный резонанс и вроде бы это удавалось. Без всякой задумки, без всякой цели, просто так. Кроме того, она была первым человеком отсюда, из прошлого, с кем он хоть как-то завел разговор. Это если не считать тех гопников, но там и разговора-то не было. Сейчас же на душе стало как-то уютно, словно он был самим собой, а никакой не химерой прошлого и будущего. Дело было даже не в том, что «Наташечка» ему приглянулась, а том, что он с кем-то разговаривал. Определенно, молчание и как следствие брожение ненужных мыслей в голове не было его другом, хотя в будущем это молчание было естественным состоянием.

– Не рановато ли? Апрель на дворе, – со взрослым укором бросила вслед продавщица в ответ на слова о том, что начинается лето.

– Да нормально, – обернувшись просиял Зимин, – мы вообще на Украину уезжаем. Там вся эта школа не нужна, – продолжил сочинять он, теперь упивавшийся самим фактом того, что здесь ни у кого не возникнет и мысли связать это услышанное с таким понятием, как война.

– Здравствуйте! Это еще почему? Почему там школа не нужна?

– Не знаю. Так говорят, – ответил Зимин и, едва не поклонившись, вышел в отдернутую дверь.

Да-а, дела-а… – вполголоса произнес он, подходя к светофору. Такому же, как и все здесь, советскому, с цветным стеклом.

Дальнейший путь был намечен в тот самый упадочный промрайон, терявший свои корпуса и склады от десятилетия к десятилетию. При всем при этом жилым он не стал – на месте всех тех швейных цехов и складов возводились новые строительные склады, коробки торговых центров и прочее подобное.

Глава 6.

Зимин шел прочь из города, хотя до настоящего чистого поля было топать и топать. Километров пять если не больше. Да он туда сейчас и не собирался. Менее чем в часе пути пролегала железная дорога – одиночная ветка без электропровода, пробегавшая от западной части города на восток и далее на юг, к реке, где был на данный момент не то работавший, не то заброшенный гравийный карьер. За все годы он несколько раз приходил в запустение и оживал. На своем двадцатикилометровом протяжении железнодорожная ветка проходила мимо многочисленных складов, предприятий и совхоза, раскидывая к ним, где работавшие, где затерянные в дикой зелени ответвления.

Сейчас он не без интереса глазел по сторонам, осматривая округу. Одна вывеска на складе стройматериалов продержалась до десятого года, когда он ездил здесь на работу, одну из многочисленных смененных. Вот девятиэтажный АБК завода, еще с чистыми стеклами, не заброшенный. Даже часы с табло из ламп накаливания, установленные на самом верху, еще работали.

Опоры ЛЭП, стоявшие то тут, то там, не менялись со времен смутно вспоминаемого детства до самого сорок шестого и возможно простоят и дальше, если ударная волна их не свалила. Время от времени их подновляли, окрашивая то чем-то вроде серебрянки, то просто светлой краской. Сейчас они были в серебрянке – в эти поругаемые за разруху девяностые тоже что-то да делали. Как бы то ни было с этими ЛЭП, но в масштабах его, Зимина жизни, можно было сказать, что эти мачты и башни были стары как мир. Про железку, к которой он направлялся, такого сказать было нельзя – к большому разочарованию, надо думать, не одного Зимина, они, железнодорожники, заменили удобные для ходьбы деревянные шпалы бетонными. Сами по себе те тоже были ничего, но наваленный как попало щебень, наваленный и на шпалы, то и дело попадал под ноги и норовил попортить обувь. Сейчас этого не должно было быть. Как не было многих домов-муравейников, возведенных в двадцать первом веке. В этом смысле Зимин был тем еще врагом прогресса и разрастания городов в частности.

Железка встретила запахом креазота и негромким звонким стуком – такие раздавались раз в минуту или около того, когда рельсы разогревались на солнце. Зимин закрыл глаза, вдохнул почти что летний воздух и почувствовал приятное головокружение. Потом открыл глаза. Убегавшие на запад рельсы подрагивали вдали – играл разогреваемый весенним солнцем воздух.

Машинально оглянувшись в противоположную сторону, туда, где был перекинутый через уже пригородную магистраль мост, он ступил на шпалы. Тут его охватило чувство, что сейчас уже две тысячи десятый, или одиннадцатый. Тогда он прохаживался досюда во время обеденного перерыва, нередко опаздывая минут на десять.

– Президент Медведев посетил штаб-квартиру Эппл и протестировал подаренный ему смартфон, – вслух проговорил он новость тех времен, желая усилить впечатление.

Впрочем, он изначально отдавал себе отчет, что с айфоном он промахнулся, и то был год восьмой или девятый, а не одиннадцатый. В десятом была занимательная размолвка с Беларусью. Вроде из-за каких-то таможенных пошлин на молочные продукты. Ну формально, на самом-то деле кто его знает. На пару месяцев Россия, российские СМИ начали выступать с поистине западных позиций, клеймя Лукашенко как диктатора. К началу зимы про это никто не вспоминал. Зимин запомнил и сейчас отчего-то тоже вспомнил.

Пройдя с полкилометра, он дошел до стрелочного перевода, уводившего немного ржавую, но судя по всему использовавшуюся колею в полосу тополей и далее в склады. Здесь-то он и решил притормозить. Поставив сумку на шпалу, он в очередной раз полез в карман за телефоном, после чего точно так же как и в первый раз выругался. Еще вспомнил неплохую «моторолу», которая была у него в те годы. Плоская такая, в алюминиевом корпусе. Надо будет снова такую купить…

Проведя рукой по рельсу, он на мгновение задумался, но сразу же сообразил и полез в сумку.

Тонкая тетрадь, попавшаяся под руку, была по физике. Разворот был уже заполнен, а для задницы, даже в том, то есть в этом возрасте, одного тетрадного листочка было маловато. Он уже хотел было выдрать нахрен теперь не нужный ему двойной лист из середины, но в последнее мгновение помедлил, и тетрадка осталась в целости.

Общая тетрадь, в которую физика была вложена, была исписана какими-то сочинениями, но судя по надписи на внутренней корке, это была история. Он вроде бы помнил, что у него была мощная девяносто шести листовая по химии и была она темно-синяя, а эту так и не вспомнил. Разворот этой также был исписан. Пролистав тетрадь взад-вперед он мельком углядел основную нить писанины. Тогда они проходили… Весь этот стимпанк. Девятнадцатый век и начало двадцатого. Вначале весь мир, во второй половине года Россию и революцию.

– Не институт, зачет по ней не сдавать, – решил он и выдрал середину.

Будь у него сейчас, в этом времени телефон с ютубом, то по этой истории он уделал бы саму историчку, но телефона и ютуба не было.

– Почерк-то какой дебильный, – проговорил Зимин вполголоса, перелистывая тетрадь уже устроившись на рельсе. Вообще отчего-то теперь его тянуло так вот проговаривать вполголоса, словно рядом кто-то был, но внимания такой мелочи он сейчас не придавал.

Что касалось почерка, то это был обычный небрежный пацанский почерк. То, что вызвало раздражение, заключалась в том, что буквы хоть и нехотя, но были соединены как учили еще в первом классе. В институте он уже в первый год писал все буквы исключительно раздельно, и не только он. Конечно, совсем не так, как это было необходимо на чертежах, писал коряво, но все эти пережитки школы в виде этого детского написания были искоренены.

Зимин достал из сумки запотевшую банку и открыл ее. Пиво дало в голову с первых глотков и это было потрясающе. Определенно дело было в состоянии молодого организма, ко всему не переживавшего все эти совершенно ненужные тренировки алкоголем, которым нещадно подвергали себя некоторые сверстники из этих времен. Вроде тех приматов, что захотели тысячу рублей. Что до Зимина, то пару раз они на троих, подумать только, распили две пол-литровых банки пива. Это было в первый раз. Во второй так же втроем купили этот вот FAXE. Отчасти под влиянием воспоминаний о том событии Зимин и сделал свой выбор сегодня. Первый раз был осенью этого десятого класса, второй под новый год. В общем можно было сказать, что они были молодцы и подсаживаться на алкоголь не торопились.

Зимин мечтательно глянул в небо и потянулся в сумку за сигаретами. Первые затяжки дали в голову так, словно он выпил уже не одну полуторолитровку и выкурил пол-пачки.

– Ну и дела, – пробормотал Зимин, туша недокуренную сигарету о шпалу.

Вдали послышалось завывание дизельного двигателя, вернее так выли вентиляторы тепловоза. Маневровый ТЭМ-2 тащил состав гулко грохотавших пустых вагонов. Зимин поднялся и встал поодаль от путей, хотя вроде бы он по привычке глянул на стрелку еще когда заходил сюда.

Действительно, было бы очень досадно сейчас получить «удар поездом», когда вся жизнь впереди. Поезд не ядерная ракета и хрен его знает…

– Может не поступать никуда, а выучится на машиниста и ездить себе, – промелькнула в голове довольно несуразная мысль, которую он тут же отогнал.

Как было нужно поступить на самом деле, он даже не обдумывал, он просто это знал. В две тысячи девятом году или около того появится биткоин, и он купит несколько флешек и, наверно, жестких дисков. И, скорее всего, поспекулирует частью, а не будет просто ждать. И к середине десятых он уже купит дом у моря, или квартиру у моря. Заграницей. В Болгарии или в Греции, или еще где. Не в середине десятых, так до двадцатого, до коронавируса. Надо только дотянуть до этого времени. «Вот и все ребята», как говорили в старых диснеевских мультиках в конечной заставке. Надо только дотянуть. А там что… А там он, может быть, купит кучу CNC станков как у тех технарей-ютуберов, и будет делать всякие интересные штуки. Хоть этот вот тепловоз в соответствующем масштабе и с работающим дизелем. Разобраться в этих станках и их программировании виделось ему куда более легкой задачей, чем выполнение этих дурацких упражнений из тетрадей, что были в сумке. Он и разбирался и не без успеха. Только не в дорогущих станках, а в том, что позволял обычный компьютер ну и скромная мастерская. А теперь все будет по-другому. Надо только дотянуть, – в очередной раз повторил он, шагая по деревянным шпалам уже обратно, к стрелке.

Глава 7.

Обратная дорога проходила совсем по другому маршруту. Пройдя километров пять, если не больше, допив-таки пиво и даже проветрившись, он вышел к другому району города, на улицу с убитым асфальтом и опять же трамвайными путями. Ботинки основательно запылились и из коричневых превратились в совершенно матовые. С этим надо было что-то делать. Хождение по траве особо ничего не изменило. Дождавшись автобуса, он протиснулся в толпу и пристроился у заднего окна. Это был тот легендарный советский «ЛиАЗ» – сейчас едва ли не половина всех автобусов были ими. Ну, может быть треть. В десятом году это уже была такая экзотика, что увидев такой на улице, он потом рассказывал про это приятелям.

Автобус двигался к центру, и толпа все пребывала и нажимала, хотя это был вечер и все должны были ехать из центра. В эти времена, выходит, все было чуть по-другому. Тут он почувствовал мерзкий запах перегара. Не какого-то не особо заметного, как в будущем. И не того «ягуаровского», как в молодости, хоть и тошнотворного, но какого-то цивильного что ли, нет, сейчас это был настоящий, советский.

Зимин пришел к выводу, что не пройдись он и не проветрись, останься до сих пор не протрезвевшим, ему бы сейчас стало нехорошо. Все же люди прошлого несколько отличались от общества будущего, тоже имевшего свои заскоки.

Сделав нужную пересадку, втиснувшись в троллейбус, он еще с полчаса протрясся по избитому асфальту проспекта. Плюсы все-таки были – в городе практически не было пробок. Конечно, на светофорах стояли, особенно в центре, но в сравнении с последующими десятилетиями это было как за несколько часов после пика, не как ночью, но вечером, в девятом часу или около того. Все портили разве что нерасторопные советские грузовички и самосвалы, которые редкостью здесь не были.

Когда он подходил к дому, небо уже окрасилось в предзакатные тона, с избытком желтого. Еще он зашел в аптеку и купил копеечного цитрамона, две таблетки которого заметно приободрили. Дт того, выйдя из транспорта, он почувствовал, с запозданием почувствовал, как пропитался дымом, растворенным а воздухе весенним дымом от горевшей где-то травы. Такое бывало после и во время весенних выездов на дачу, но не после школы. Впрочем, это было мелочью.

Свой двор, ограниченный с трех сторон здоровенным L-образным панельным, где он жил, и домом поменьше, повторял в своей конфигурации тот, что он проходил утром, только здесь вместо долгостроя был работавший детсад. Двор кипел своей жизнью – мужички возились у своих убогих автомобилей, какая-то тетка развешивала ковры. Еще пара обормотов лет под тридцать выгуливали своих кобелей, тех, что сообща с другими своими собратьями без малейшего стеснения изгадили газон или то, что им считалось. Из какого-то открытого окна или балконной двери играла музыка. Это был русский рок, что могло свидетельствовать о каком-никаком вкусе и интеллекте, но с тем же успехом могло и не свидетельствовать, и музыка могла нестись из самого настоящего наркопритона.

Поодаль от тропинки была устроена скамейка, рядом с которой был каркас от того, что было когда-то столом. Тем, за которыми в киношках сидели мужички с домино. Лавка была занята группой из пяти нищеватого вида пацанов, явно не вполне добропорядочной компанией. На расстоянии в полтора десятка метров он попытался высмотреть в группе тех двоих, но вроде бы там их не было. Когда расстояние сократилось, он просто двигался с равнодушным видом. Кто-то что-то рассказывал кому-то с характерным дегенеративным тоном и матерками. Вроде бы, такие тут нередко собирались, но какой-то угрозы от них не исходило – все же двор был полон людей, возможно их же отцы были среди этих людей, а в темное время суток он, тогдашний Зимин, здесь не шлялся. Зима была не в счет – зимой тут было не разгуляться.

Зайдя в по-прежнему вонявший тухлым мусором подъезд, он услышал отдаленный гул человеческих голосов – это определенно была та шушера, что засрала этаж, что был ниже его площадки. И как только он ухитрялся проходить мимо их всех?

– Баллон что ли купить и вытравить их? – прикинул он в уме, вызывая лифт.

И тут же отверг идею, как полностью несостоятельную – уж после такого дела точно будут какие-нибудь последствия, может и от взрослых.

Доехав до своего этажа, он вышел, достал ключ и открыл первую дверь, отделявшую так называемый карман от подъезда. Потом открыл свою и вошел в коридор. Мать, находившаяся на кухне, выглянула и ушла обратно.

– Тебе Влад звонил только что, – объявила она.

– И что сказал?

– Что сказал! Тебя спрашивал. Что он должен был сказать?

– Я перезвоню.

Самым удивительным сейчас было то, что никаких эмоций все только что произошедшее у него не вызвало. Он разговаривал с матерью так, словно был тем пацаном из девяносто седьмого года. Ну да, сегодня он прогулял школу, но мать он видел каждый день, а все что ему сейчас нужно, это замять неловкость с позвонившим одноклассником, которому, очевидно, хотелось знать чего он, Зимин, сегодня не явился.

В эмоциональном плане он сейчас не был человеком из сорок шестого года. Словно в голове переключился какой-то невообразимый по своей сложности и эффективности коммутатор.

– А как Он?

– А что Он? Спит себе, чего ему, – послышалось с кухни.

Так, словом «Он» Зимин и Мать не сговариваясь называли папу, когда он совершал очередное свое похождение. Зимин и сейчас бы, со своей обновленной «химерной» памятью не сказал бы, откуда это пошло. В нормальных обстоятельствах Зимин обращался к нему «Батя», и папа, со слов матери был этим вроде как не вполне доволен. Но когда много позже Зимин стал называть его исключительно «папа», то это деморализовало его куда сильнее.

Разувшись, Зимин направился в свою комнату, поставил сумку и пошел мыть руки, попутно раздумывая, что делать дальше. Однако быстро нашелся, возможно часть памяти из прошлого, то есть теперь настоящего, помогла. Он направился в зал и включил телевизор. Папа теперь спал в комнате, которую раньше занимала старшая сестра, уехавшая учиться аж в соседнюю область.

По первому каналу, который сейчас назывался ОРТ, а в сороковых был переименован в «Центральное Телевидение», шел какой-то бразильский сериал про хрен знает что. Зимин помнил большинство, начиная с «Марианны, которая тоже плачет», потом «Марии», потом «Розы», которая тоже Марианна, но те были Мексиканские. Потом была Бразильская «Тропиканка» и она была живее и веселее хотя бы тем, что там часть действия проходила на открытом воздухе, а не в павильонах. Потом был бразильский сериал про двух сестер-близняшек, которых все путали, а потом еще какая-то хренотень, где одна из этих сестер, то есть единственная из них, актриса-латиноамериканка, играла мамашу семейства, где был вроде как чокнутый сынуля лет двадцати, имевший обыкновение строить всей семье козни и еще ржать изображая злодея, бреясь перед зеркалом. В конце он исправился. Подробностей Зимин и сейчас несмотря на полутораминутные старания не вспомнил, возможно смешав несколько сериалов.

Сейчас же шла совсем непонятная байда. Скорее всего, дело было в том, что в этом возрасте он перестал не то что смотреть, а следить за этим сериалами – сестра уехала, а родители охладели к этим мыльным операм еще на «Марии» или «Розе».

– Пельмени скоро будут, – послышалось с кухни.

– Ладно, – ответил Зимин и потянулся к пульту, чтобы переключить канал.

На второй кнопке, на РТР была какая-то унылая документалка про советское кино, может про какого-то артиста. На третьей, занятой по большей частью местным вещанием и обрезками канала «TV6-Москва», шел клип Эйс-Оф-Бэйс. На четвертой кнопке был какой-то второсортный американский фильм с гнусавым переводом. Зимин щелкнул на пятую и тут во весь экран показался Киселев. Не то, что потрясал умы, начиная с десятых и далее, а тот, что эмигрировал, и ни куда-нибудь, а в Киев. Внизу экрана ожидаемо был логотип НТВ.

Поглядев с пару минут на диковинное зрелище, Зимин снова вернул на ЦТ, то есть ОРТ и двинулся прочь из зала, поначалу направившись в свою комнату, но свернув на кухню, снова поразившись этой своей бессердечности, которую включил неведомый коммутатор.

Зимин же из девяносто седьмого года не пошел бы на кухню, потому что мать не любила, когда ей мешаются – посреди кухни стояла табуретка с тазиком и дуршлагом. Так она делала из молока самодельный творог, который, конечно же, кто бы сомневался, был лучше магазинного. Зимин не ел ни тот ни другой.

Все же он вошел на кухню, обошел табуретку и встал у окна.

– В школе как дела? – послышался такой естественный вопрос.

– Нормально, – ожидаемо ответил он.

Это было уже то время, когда все вопросы про школу этим и заканчивались. Вроде бы даже родительских собраний не было. А вот два, ну три года назад у него могли проверить тетради и даже заставить правильно вести этот дневник. Жопа, что говорить!

Он глянул в окно, на зеленеющий двор, оранжевый «москвич» и лавку с по-прежнему сидевшими на ней пацанами.

– У нас сегодня, – неожиданно начал он, вспомнив только что виданного Киселева-преступника, – У нас сегодня в «первом классе» военный приходил.

«Первым» он называл класс «А» и мать это прекрасно знала. Это он вспомнил только что.

– Военный приходил и митинг провел. В форме и в погонах, все как надо.

– Вот же сволочи! – довольно эмоционально процедила в ответ мать, – Мало им еще! Сам-то небось в Чечню не торопится.

– К нам, говорят, тоже могут прийти.

– Придет, так ты прогуляй. И ничего никому не объясняй, понял?

– А я его «на» пошлю, – изобразив озорной ребяческий тон, ответил Зимин.

– Если бы, – с каким-то грустным бессилием ответила мать, – Если бы это так и было…

Зимин оторвал взгляд от двора и устремил его вдаль.

Состоявшийся только разговор был потрясающим, потрясающим в смысле удивительности. Все дело было в том, что потом была «несправедливо подвергшаяся бомбежке Югославия», хотя если быть точным, то конечно же Сербия. Потом все по вполне определенному сценарию – «один народ», «русский язык», «освобождение русских из-под власти «этих», «Не смей говорить плохо про…», «Эти города наши», «хорошо наши ударили». И это от вот таких взглядов. Зимин и сам «переобувался», как и многие, но не так и исходя из совсем другого. Что же касалось папы, то до всего этого «драйва» он не дожил.

Зимин направился в свою комнату, где стены вовсю были раскрашены светом закатного солнца. Окна квартиры выходили по обе стороны дома. Зимин глянул в окно балконной двери, полюбовавшись картиной, и уселся за стол, потом полез в сумку и достал содержимое – тетради и книги. Когда-то это нужно было начать.

Первой была тетрадь по истории. Та, из которой он выдрал двойной листок. Почитав минут пять немного непривычные каракули, он пришел к окончательному выводу, что тратить время на эту ерунду не стоит. Мало того, в свое время он достаточно наслушался ютуба и, хотя это было достаточно давно, мог без труда поболтать на эту тему. Дат и конкретных сценариев конкретных событий он не помнил, но мог свободно поразглагольствовать, а не выдавливать из себя вроде как заученные, а на деле плохо заученные формулировки. Поразглагольствовать в любую сторону, хоть за революционеров, хоть за реакционеров, делившихся в свою очередь на целый набор фракций, от благонадежных монархистов до всех тех белых, эсеров и черносотенцев.