Американская мечта таксиста Анатолия

Глава 1. Хрип

Раздалось хриплое, мокрое хрюканье.

Пассажир, юный парень в наушниках, на секунду оторвался от экрана телефона. Он не сразу понял, откуда звук. Потом заметил: водитель. Короткий, отрывистый вдох – и на выдохе низкое, гортанное хрипение, будто двигатель в груди с перепутанными проводами. Пассажир присмотрелся и с сюрреалистичным ужасом осознал, что почти каждое движение того гиганта за рулем сопровождалось звуком. Поворот головы – легкий хруст. Сдвинул ногу – скрип. Глубокий вздох – то самое хрюканье.

Парень отлип от телефона окончательно. Его обдало волной реальности. Он сидел в старой иномарке, прокуренной до каждого миллиметра, до самой сердцевины пластика. Стекло было мутным от никотиновой пленки. А сквозь въевшийся табачный дым пробивался другой, куда более неприятный запах – кисловатый, плотный, запах старого пота и немытого тела.

Парень пожалел, что отвлекся. До дома еще минуту ехать, не меньше. Он уткнулся в телефон, делая вид, что листает ленту, но теперь сквозь музыку в наушниках ему слышалось это мерное, животное посвистывание и хрип.

– Остановите тут, – буркнул он, едва они свернули к его дому.

Машина замерла. Водитель, не глядя, хрюкнул несколько раз подряд и просипел:

– Двести пятьдесят.

Парень уже дергал ручку двери.

– Двести пятьдесят! – громче, уже поворачиваясь, повторил водитель.

Но сзади никого не было. Пассажир, словно призрак, испарился в сумеречном вечере. Водитель, Анатолий, беспомощно поводил налитыми кровью глазами, его крупное, обрюзгшее лицо исказила гримаса.

– Эй! А пла-а-атить кто будет? – крикнул он в пустоту распахнутой дверцы.

В ответ зашипел динамик его телефона, закрепленного на торпедо. Роботизированный, бездушный голос произнес:

«Оплата поездки завершена. Спасибо, что пользуетесь нашим сервисом».

Анатолий с силой шлепнул ладонью по рулю. Машина жалобно взвизгнула.

– Сукины дети… – прохрипел он. – Опять через приложение… Опять эти проценты сдерут, опять я за бензин платить буду с этой суммы…

Он работал еще в те времена, когда деньги были бумажные, теплые, живые. Получил наличку – вот он, заработок. А теперь… Теперь он водил такси почти бесплатно, на радость какому-то алгоритму в телефоне и щуплому сопляку, который даже «спасибо» не сказал.

Анатолий дернул селектор передач, и машина, вздрогнув, поплыла вперед, растворяясь в потоке таких же потрепанных жизней. Он потянулся к торпедо, к старенькому магнитоле, и через секунду салон наполнился хриплым, надрывным голосом Дженис Джоплин. Настоящая жизнь. Та, что там, за океаном. А здесь – только вонь, хрипы и унижение.

Он свернул к знакомому магазину «Пивной дворик». Сегодня определенно день «Балтики 9». И, может быть, если повезет, к какой-нибудь дешевой косичке. Хорошего вечера не вышло.

Анатолий припарковался у знакомой пятиэтажки, отключил «возлюбленную Алису» на полуслове и тяжело выкатился из машины. Вечерний воздух был прохладен и пах пылью и выхлопами. Он зашагал к подсвеченной неоном витрине «Пивного дворика».

У двери он замер на секунду, засовывая руки в карманы потертых джинсов, и провел внутренний аудит дня. Унизительная поездка с тем сопляком, который сбежал, не заплатив наличными. Три часа простоя в пробке на выезде из города. Легкий, но неприятный разговор с матерью утром… Вспомнилось хриплое: «Опять твои американские завывания… Мне бы телевизор посмотреть…». Кассовый аппарат в его голове беспристрастно отстучал итог: день не просто плохой, день – откровенно дерьмовый.

Его взгляд скользнул по полкам, заставленным бутылками и банками всех цветов и марок. Он прошел мимо секции с крафтовым пивом. Когда-то, лет пять назад, это было его маленьким хобби. Он приходил сюда как исследователь, покупал что-то новое – то мутный IPA с цитрусовым ароматом, то шоколадный стаут. Он даже завел в уме «дневник дегустатора», присваивая сортам баллы. «Бурбоновый портер – 8 из 10. Напоминает старые американские виски. Почти как у Джека Дэниэлса на этикетке». Но за годы он перепробовал почти всё. Азарт угас, осталась лишь рутина. Нового почти не оставалось, а старое уже не радовало.

Его ноги сами принесли его к дальнему стеллажу, где ровными рядами стояли знакомые зеленые бутылки «Балтики №9». Он взял одну, потом вторую. Процент алкоголя – 8%. Экономическая целесообразность. Две бутылки этого зелья глушили внутреннюю дрожь и притупляли чувство унижения так же эффективно, как четыре бутылки более слабого, но дорогого пива. Меньше бутылок – меньше трата. Математика отчаяния.

С закуской вопрос решился еще проще. Его взгляд упал на витрину с колбасками и сырами. Там, в углу, лежали знакомые палочки «Сырной косички» с ярким желтым ценником «АКЦИЯ!». Мало кто брал эту дешевую резину со странным химическим привкусом и липкой, как клей, текстурой. Но для Анатолия ее главным вкусом был вкус экономии. Он взял одну.

На кассе девушка-кассир, не глядя, пробила его скромный набор. Анатолий вышел на улицу, сунув бутылки в глубокие карманы куртки, чтобы соседи не видели. Он посмотрел на темнеющее небо, на тусклые окна его подъезда. Где-то там, за океаном, наверное, сейчас пьют настоящее темное пиво из бокалов из ирландских пабов, а закусывают стейками. Он сглотнул ком обиды и потянулся к карману, мысленно отмечая в своем воображаемом дневнике: «"Балтика 9". Оценка: 2 из 10. Вкус безысходности. "Сырная косичка". Оценка: 1 из 10. Вкус поражения».

Его пальцы нащупали холодное стекло. Сегодня определенно не день для темного лагера. Темный лагер – это пиво для дней, когда чаевые были щедрыми, когда по радио ловилась редкая, любимая песня, когда мать молчала, а по старому голливудскому фильму на компьютере текли титры. Темный лагер стоил как три этих зеленых бутылки и ассоциировался не с забвением, а с праздником. А праздников в его жизни не было очень давно.

Он тяжело вздохнул, и снова раздалось то самое хриплое, мокрое хрюканье. Оно было теперь не только звуком, но и запахом, и вкусом. Вкусом этого вечера.

Сигареты он брал уже в другом месте. Путь домой лежал мимо закусочной «У дяди Васи», в дальнем углу которой, за стойкой с чебуреками, находилась заветная полка. Там продавались сигареты без акцизных марок. Пачка стоила в два раза дешевле обычных.

– Две, – буркнул Анатолий, кладя на прилавок смятые купюры.

Продавщица, женщина с уставшим, как у него, лицом, молча протянула ему две пачки в глянцевых, но как-то небрежно напечатанных пачках. Название «Global» ничего ему не говорило. Они были противнее раза в четыре: дым был едким и жестким, оставляя на языке вкус жженой пластмассы и горькой бумаги. Но Анатолий уже привык. Его легкие и гортань адаптировались к этой ежедневной порции яда, и он уже не был готов переплачивать за какой-то мифический «вкус». Вкус был не в сигаретах, а в тех образах, что они помогали вызывать.

Только иногда, когда на него находила та самая ностальгия по местам, в которых он не был, он покупал у того же ларька пачку «Мальборо» или «Лаки Страйк». Тогда он поднимался на свой балкон, закуривал, и дым, казалось, приобретал иной, более мягкий, почти кинематографичный оттенок. Он глядел на упирающийся в крыши соседних хрущевок закат и представлял, что это не закат над спальным районом, а солнце садится где-то над калифорнийским шоссе, уходящим в бесконечность. Но сегодня был не тот день. Сегодняшний день дышал на него едким дымом «Global».

С этим запасом – двумя бутылками «Балтики», сырной косичкой и двумя пачками сигарет – он наконец зашагал в свой подъезд.

Дома, как всегда, пахло. Пахло лекарствами, которыми мать пыталась отогнать старость, и затхлым, неподвижным воздухом, в котором витал сладковатый запах немощного тела. Анатолий этого уже не замечал. Он вошел, тяжело шваркнув ключи на тумбочку, и вместо «привет» его уши уловили знакомый, хриплый звук из комнаты. Это был не звук двигателя, а звук человеческий, но такой же неизбежный.

– Опять со своим пивом? – послышалось оттуда. – Весь в отца, непутевый. Вместо того чтобы жену найти, о Америке какой-то думаешь. В облаках витаешь, а жизнь-то мимо идет…

Анатолий не ответил. Он воспринимал это как фоновый шум, более привычный, чем гул холодильника. Он прошел на кухню, поставил пакет на стол, повесил куртку на спинку стула. Движения его были отточены годами: отвинтить крышку, сделать первый, долгий глоток, от которого по телу разливалось желанное тепло. Отломить кусок резиновой «косички». Разжевать.

– …тебе бы о деле подумать, а ты таксистом работаешь… – неслось из комнаты.

Он молча взял бутылку и пачку сигарет и двинулся в свою комнату, бывшую когда-то его детской, а теперь – капсулой, отсеком космического корабля, ведущего в никуда. Дверь он закрыл не резко, но твердо, отсекая внешний мир.

Комната была заставлена хламом воспоминаний и старыми постерами, но главным ее содержимым был старенький телевизор с кабельным приемником. Анатолий рухнул на кровать, взял пульт и включил. Он не выбирал конкретный канал. Он просто листал их, как заведенный, уверенный, что в этой сотне каналов обязательно должно было показывать что-нибудь интересное. Что-нибудь настоящее. Не местные новости или глупые сериалы, а хоть кусочек той, другой жизни. Старый вестерн. Добрый американский ситком. Документалку про дороги США.

Экран мигал, цвета сменяли друг друга. Он закурил, затягиваясь едким дымом «Global», и сделал еще один глоток «Балтики». Вкусы смешались – горечь пива, горечь табака, горечь дня. Но где-то там, за этим мерцающим стеклом, он все еще надеялся увидеть отсвет своей мечты. Пусть даже и в виде рекламы газировки или заставки к фильму, который он уже видел сто раз.

Подвыпивший Анатолий периодически вставал и, пошатываясь, брел в туалет во время рекламных пауз. Его маршрут пролегал через небольшую, но плотно забитую квартиру, которая была немым свидетельством двух сплетенных воедино, но одиноких жизней.

Прихожая была завалена коробками из-под его старого хлама – тут лежали кассеты с записанными когда-то фильмами, вышедший из строя усилитель. На вешалке висело его единственное «парадное» пальто, купленное для подачи документов в посольство, которое так и не пригодилось.

Гостиная, он же зал, была царством его матери. Застывший в 90-х интерьер: стенка с пыльными сервизами за стеклом, кружевные салфетки на спинках кресла и дивана, ковер на стене с оленями. Воздух был густым от запаха ладана, лекарств от давления и старой мебели.

Его комната была полярной противоположностью. Постерам «Крестного отца» и «Бегущего по лезвию», приклеенным на скотч, противостояла икона в красном углу. Книжные полки прогибались под тяжестью американской классики в дешевых переплетах и старых журналов «Америка», которые он коллекционировал с юности. На столе у компьютера горой лежали жесткие диски с его главным сокровищем – оцифрованными коллекциями голливудского кинематографа, от немого кино до 80-х. Повсюду валялись пустые бутылки из-под пива, пепельницы, переполненные окурками «Global», и смятые пачки из-под них.

Возвращаясь из туалета, он падал обратно в кресло, и телевизор продолжал свой бессмысленный марафон. Иногда, очень редко, когда на экране показывали что-то до боли знакомое и желанное – например, сцену, где герой на стареньком «Мустанге» мчался по «Шоссе 1» вдоль океана, – по его обрюзгшим щекам беззвучно текли слезы. Он их даже не вытирал, давая им высохнуть самим, как утренней росе. Но чаще он просто засыпал, сидя в кресле, подвыпивший и обессиленный, под мерцающий свет экрана.

И тогда, уже глубоко за полночь, в тишине раздавался скрип двери. В проеме, опираясь на палочку, возникала тень его матери. Она молча, с трудом наклоняясь, находила пульт и гасила телевизор, обрывая сон в самом разгаре. Потом она брала с его кровати старое, потертое покрывало и накидывала ему на плечи и колени, чтобы не замерз. Она несколько секунд стояла над ним, глядя на спящее, искаженное гримасой не то боли, не то пьяного сна лицо своего сына. Потом тихо цокала языком – звук, в котором смешивались жалость, укор и бесконечная усталость. И так же молча, шаркая тапками, уходила в свою комнату.

Это был их ритуал. Немой, лишенный слов, но от этого не менее пронзительный обмен: он приносил в дом деньги и свое отчаяние, она – покрывало и свою немую заботу.

И правда, кони проводят свой день на ногах и так же стоя спят на своих «кормилицах». Анатолий делал то же самое. Он работал, сидя в машине, и спал, сидя в кресле. Он почти разучился лежать, почти разучился расслабляться. Он всегда был в легкой готовности, в вечном ожидании сигнала к старту, который так и не прозвучал. В этом он и правда напоминал это величественное, но загнанное животное – вечно на ногах, вечно в пути, который ведет в никуда.

Глава 2. Рутина

Ночью Анатолий проснулся от неожиданного внутреннего удара – его собственное сердце, отяжелевшее от пива, дрогнуло и замерло на секунду, вытолкнув его из пьяного забытья. Он огляделся выцветшими глазами в полумраке. Телевизор был выключен. На плечах лежало шерстяное покрывало. Значит, уже глубокая ночь, и мать совершила свой ночной ритуал.

В квартире стояла непривычная тишина. Глухая, давящая. Он не услышал привычного храпа матери из-за стены – ровного, с присвистом, похожего на работу старого насоса. Но сознание, затуманенное «Балтикой», не стало цепляться за эту деталь. «Наверное, просто повернулась на другой бок», – промелькнуло где-то на задворках мозга. Он сглотнул ком горечи во рту, безуспешно попытался сменить позу в кресле, чтобы занять хоть немного более удобное положение, и снова провалился в тяжелый сон.

Утром он проснулся разбитым. Тело ломило, голова была чугунной гирей. Он совершил свои утренние процедуры на автопилоте: тяжело поднялся с кресла, побрел в туалет, умыл лицо ледяной водой, пытаясь смыть с себя ощущение липкой пленки. О душе, как почти всегда, он и не подумал. Зачем? Чтобы снова сесть в душную машину?

Он вышел на кухню, и его обдало новой порцией тишины. Стол был пуст. Не было привычной тарелки с омлетом или гречневой кашей. Не стоял налитый в граненый стакан чай. Не было даже крошек.

Мать почти всегда накрывала на стол. Иногда, правда, этого не происходило. Такие дни периодически встречались. Обычно наутро после того, как Анатолий перебирал с пивом и, сам того не помня, говорил матери какие-то гадости. Или, когда он игнорировал ее ворчание с таким ледяным презрением, что ей становилось обидно до слез. Иногда Анатолий даже не понимал, что именно случилось – он просто просыпался и видел этот пустой стол, как молчаливый упрек.

«В этот раз, видимо, была такая же ситуация», – с раздражением подумал он. Ни капли раскаяния, лишь досада на мелкую бытовую неприятность. Он сердито хлопнул дверцей холодильника, достал заветренную колбасу и хлеб. Сделал неопрятный бутерброд, крошки с которого посыпались на пол. Заварил в кружке растворимый кофе. Выпил все это стоя, у окна, глядя на грязный двор и свои товарищи по несчастью – другие такси, уже начинавшие свой рабочий день.

Пустой стол и тишина почему-то не тревожили, а, наоборот, подстегивали. «Ну и ладно. Обойдусь. Сегодня не до сантиментов», – прошептал он сам себе.

Сегодня именно тот самый день. Он почувствовал это с утра. Не то чтобы он верил в приметы, но сегодня было то самое ощущение – смутное, но упрямое предчувствие, что судьба вот-вот качнется в его сторону. Может, сегодня ему попадется щедрый пассажир-иностранец. Или он поймает невероятно выгодный заказ на аэропорт. А может, просто в эфире поймает редкую песню, которая станет знаком.

Он вышел из квартиры, не заглянув в комнату матери, не спросив, как она себя чувствует. Он просто захлопнул дверь, заглушив ею ту самую звенящую тишину, и направился к своей машине, к своему кокону, к своему побегу. Сегодня был тот самый день, когда должна была случиться Америка.

Он только что докурил сигарету на улице, смял окурок о подошву ботинка и, тяжело вздохнув, устроился в кресле водителя. Салон встретил его знакомым коктейлем из табака, пота и остывшего пластика. Он выдохнул, запустил двигатель и включил телефон, собираясь активировать приложение-агрегатор.

Но не успел он и опомниться, как экран вспыхнул уведомлением о заказе. Анатолий прищурился. Сумма – две с чем-то тысячи. Сердце его екнуло. Он любил выходить в такое утреннее время: народ спешил на работу, поездки были короткими, но частыми, а за счет повышенного спроса система накручивала на них приятный коэффициент.

А этот заказ был и вовсе подарком. Клиент находился через два дома, а ехать нужно было в деревню неподалеку. Обычно такая поездка в лучшем случае потянула бы на чуть больше тысячи, но сейчас сумма была в два раза выше. Да еще и маршрут пролегал в основном по загородной трассе, без дурацких пробок, которые выжимали из него и машины все соки.

И когда Анатолий увидел заветные слова «Оплата наличными», он даже взбодрился. На лице его проступило подобие улыбки. Никаких процентов агрегатору, никаких задержек перевода. Живые, теплые деньги, которые он получит прямо в руки.

Он с почти забытым энтузиазмом ткнул в экран, принимая заказ, и тут же воткнул в магнитолу флешку с любимой музыкой. Салон наполнился неторопливым, меланхоличным голосом Лу Рида. Идеальный саундтрек для загородной дороги. Он тронулся с места, и даже скрип тормозов показался ему сегодня обнадеживающим.

Заказчик оказался парнем лет тридцати, деловитым и слегка озабоченным. Он помог сесть в машину пожилой женщине – своей матери, которая гостила у него несколько дней.

– Мам, ты уж позвони, как доедешь, – сказал парень, протягивая Анатолию деньги «Без сдачи».

– Не дури, сынок, доеду как миленькая, – отмахнулась она, усаживаясь на заднее сиденье с видом королевы, восседающей на троне.

Для нее, женщины, выросшей в иное время, такси и впрямь было средством роскоши, признаком состоятельности и заботы сына. Поэтому кисловатый запах в салоне и легкая пелена табачной пыли на стеклах не казались ей чем-то плохим. Это были атрибуты не бедности, а некой солидной, мужской жизни. Она сидела прямо, с достоинством глядя в окно, изредка кивая в такт незнакомой, но спокойной музыке.

Анатолий молча вел машину. Он ловил в зеркале заднего вида ее довольное лицо и чувствовал странное, почти забытое удовлетворение. Не было унизительных вздохов, брезгливого молчания или требований выключить музыку. Была просто дорога, музыка и пассажир, который не портил ему воздух своими претензиями. Он даже сбавил скорость, растягивая удовольствие от этой неожиданно приятной поездки.

Они доехали до деревни почти без слов, под аккомпанемент гитар и задумчивого вокала. Женщина пожелала водителю счастья и, кивнув, направилась к своему дому.

Анатолий еще раз пересчитал деньги, сунул их в карман и развернул машину. На душе было почти легко. «Вот же, бывают же хорошие дни», – подумал он.

Обратная дорога в город обычно была самой тоскливой частью таких заказов. Ехать порожняком, жечь бензин впустую, смотреть на унылый пейзаж за окном и понимать, что каждый километр – это убыток. Но сегодня был явно его день.

Решив проверить, сколько уже накапало на его электронный счет в приложении, Анатолий едва ткнул в экран, как его вновь пронзила короткая, бодрая трель – новое оповещение. Прямо по курсу, в той же деревне, кто-то вызывал такси в город. Повышенный спрос, правда, не такой жирный, как в первый раз, но все равно очень достойный. Анатолий почти рыкнул от удовольствия и тут же принял заказ.

Через пять минут на обочине его ждали три молодых парня в спортивных костюмах. Один из них, самый громкий, с сияющими глазами, сразу пояснил:

– На авторынок, мужик! На «Тойоту»! Накопил!

Оплата наличными. Анатолий был на седьмом небе. Два солидных заказа подряд, оба наличными, минуя ненавистные проценты агрегатора. В кармане у него уже лежали деньги от старушки, а сейчас он получит вторую пачку купюр. Он уже предвкушал, как вечером зайдет не в «Пивной дворик», а в нормальный магазин. Не «Балтику 9», а что-то крафтовое, может, даже тот самый темный лагер. И сигареты – не «Global», а «Мальборо». Сегодня он может себе это позволить. Сегодня он заслужил праздник.

Парни ввалились в салон, принеся с собой запах свежего ветра и дешевого одеколона. Они не обратили ни малейшего внимания ни на пот, ни на сигаретный дым. В их деревне все машины, на которых они катались, пахли точно так же – смесью бензина, махорки и овечьего дерьма. Для них это был запах свободы.

Они галдели, перебивая друг друга, обсуждали «Тойоту», мотор, «ну сколько же там лошадей», «бабки я полгода копил, чувак!». Анатолий их не слушал. Он сидел в своем коконе, отделенный от них не только сиденьем, но и стеной собственных грез. Он не слышал их восторженных криков. Он слышал только музыку у себя в голове – может, это был Дилан, может, The Doors – и видел перед внутренним взором не дорогу, а бутылку темного, почти черного пива, с плотной, пенной шапкой. Он видел себя, закуривающего «Мальборо» на балконе, с чувством превосходства, глядящего на суету внизу. Победа. Маленькая, убогая, но его победа.

Он довез парней до авторынка на окраине города, получил обещанные деньги, уже не глядя сунул их в карман.

Анатолий не поехал домой. Азарт, подогретый двумя удачными заказами и звонкими купюрами в кармане, гнал его дальше. Он снова включил «доступен» в приложении, и оно тут же отозвалось щедрым, почти благосклонным потоком заказов.

И день правда был особенный. Заказы шли один за другим, как будто сама судьба решила компенсировать ему все прошлые унижения. Поездки были разными: кассирша из супермаркета, спешащая на смену (оплата по карте, но без капризов); пара туристов с рюкзаками, которых он довез до вокзала (расплатились наличными, оставили мелочь на «чай»); молчаливый мужчина, весь путь, проговоривший по телефону о каких-то сделках.

Люди сегодня казались менее раздражающими, их молчание – задумчивым, а разговоры – просто фоновым шумом, а не покушением на его личное пространство. Даже пробка на выезде из центра не вызвала у него привычного приступа ярости, а лишь дала возможность пересчитать заработанное и с удовлетворением отметить, что сегодняшний улов значительно превышает обычный.

Около трех дня он по старой привычке зарулил к знакомому ларьку с вывеской «Выпечка». Купил два пылающих жаром беляша с мясом, в котором угадывалась в основном капуста, и стаканчик растворимого кофе, по вкусу и консистенции напоминающего жидкий асфальт. Обед, как у короля. Он съел это, не вылезая из машины, смакуя не вкус, а цифры в своем воображаемом балансе.

К четырем часам он с удивлением осознал, что выручка за день уже перевалила за ту отметку, которую он обычно с трудом набирал за три дня. Тело ныло от усталости, спина затекла, но внутри горел огонь – огонь не от «Балтики», а от предвкушения.

«Хватит на сегодня», – прошептал он сам себе, и в этих словах не было усталости от поражения, а была уверенность победителя, решившего удалиться с поля боя с полной сумой трофеев.

Он в последний раз ткнул в телефон, переводя статус в «недоступен», и развернул машину в сторону дома. Впервые за долгие годы он ехал домой по-настоящему довольный. Он ехал не уставшим, затравленным зверем в свою берлогу, а человеком, заслужившим свой скромный праздник. Он вез домой не только деньги, но и редкое, почти забытое чувство – чувство выполненного долга и надежду на хороший вечер.

Он заехал в нормальный магазин, не в «Пивной дворик», а в тот, где холодильники ломились от бутылок всех цветов и марок. Он долго стоял перед витриной, как художник перед палитрой. Взял только одну бутылку – ту самую, своего любимого темного лагера, с бархатистым вкусом и кофейными нотами. Лишковать не стал. Вторую бутылку он взял попроще, но тоже хорошую, чтобы растянуть удовольствие.

Потом подошел к стойке с сигаретами. Рука сама потянулась к знакомой пачке «Global», но он одернул себя и твердо сказал: ««Мальборо», красные». Шиковать и тут не стал, взял только одну пачку. Этого хватит на вечер, на правильный, праздничный вечер.

На закуску… Он хотел сначала взять хорошей вяленой рыбы, но потом передумал. Рыба перебьет тонкий, сложный вкус любимого пива. Вместо этого он купил пакет хороших гренок с чесноком и пачку соленых фисташек. Идеально.

Если бы Анатолию в тот момент дали выбор – его нынешняя скромная, но желанная корзина или голая сексуальная девушка в постели, – то мужикам в гараже он, конечно, бодро сказал бы, что второе. Но все, включая его самого, прекрасно понимали бы, что это ложь. Глубокая и искренняя ложь. Первое было реальным, осязаемым, оно было его личным Эдемом, выстраданным и заслуженным.

С покупками в пакете он почти бежал к дому, подскакивая на лестничных пролетах. Его тучное тело плыло вперед на адреналине предвкушения. Ничто, абсолютно ничто не могло испортить ему настроение.

Когда он вошел в квартиру так рано, его встретила… тишина. Не просто отсутствие звуков, а какая-то особая, звенящая пустота. И он не услышал привычного, срывающегося на фальцет: «Толя, это ты? Опять с пивом?». Настроение его от этого подскочило еще выше. То ли он так удачно зашел, что мать не услышала, то ли она ушла в магазин, то ли уснула… Его это не волновало. Было тихо. И от этого не становилось тошно, как, бывало, после ее упреков. Наоборот, стало еще веселее, еще вольготнее.

Он, почти по-детски хихикая, быстро разложил свои сокровища на кухонном столе: две бутылки, пачку сигарет, гренки, орехи. Затем, потирая руки, он почти вприпрыжку зашел в свою комнату, предвкушая тот самый, чистый, ничем не омраченный кайф. Он был так близок к своему маленькому счастью, что не замечал ничего вокруг.

Анатолий откупорил бутылку с торжественным шипением. Звук был другим – не сиплым предвестником забвения, а бархатистым вступлением к наслаждению. Он налил темное, почти непрозрачное пиво в чистый стакан – сегодня он нашел для этого силы – и с наслаждением наблюдал, как медленно оседает плотная пенная шапка.

Он включил музыку. Не через телевизор, а через колонки, подключенные к компьютеру. Зазвучал Том Петти, его гнусавый, проникновенный вокал, гитары, бьющие прямо в сердце. И музыка звучала иначе – не как побег от реальности, а как ее звуковой ландшафт. Как будто он не в душной хрущевке, а где-то на шоссе, за рулем своего «Шевроле Импала», и ветер врывается в открытые окна.

Он закурил «Мальборо». Дым был мягче, с ореховым привкусом, без едкой химической горечи. Он не просто курил – он совершал ритуал. Сделал глоток пива – сложный, с нотами карамели и темного хлеба. Затянулся. Взгляд его блуждал по постерам: молодая Миа Фэрроу, суровые лица The Doors, кадр из «Бойцовского клуба». И он воображал. Не просто мечтал, а именно воображал, с полным погружением.

Он не сидел в своем засаленном кресле. Он сидел на веранде своего собственного дома где-нибудь в Северной Каролине. За окном были не пятиэтажки, а сосны и красноватая земля. Воздух, которым он дышал, был не спертым и пыльным, а напоенным ароматом смолы и свежескошенной травы. И солнце, садящееся за его окном, было другим – не тусклым и беспомощным, как всегда, а золотым, густым, заливающим комнату теплым медовым светом, в котором танцевали пылинки, похожие на золотинки.

Он встал, чтобы сходить в туалет, и его ноги несли его легко, в такт музыке. Он даже пританцовывал, покачивая плечами, с сигаретой в зубах. Он не помыл руки – зачем? Это его мир, его правила. Он вернулся в свою комнату, в свой Эдем, и снова погрузился в кресло, в грезу.

И тишина в квартире была ему не врагом, а союзником. Мать так и не было слышно. «Наверное, уснула рано, – с легкой, почти невесомой мыслью подумал он. – Или к соседке ушла. И слава Богу».

Он был абсолютно, безраздельно счастлив. Он наконец-то добрался до своей Америки. Он построил ее здесь, из пива, музыки, сигарет и солнечного света. Он не подозревал, что его Эдем построен на краю бездны, и что один-единственный шаг – в ту самую тихую комнату напротив – навсегда рухнет этот хрупкий, прекрасный мираж, от которого не останется ничего, кроме горького послевкусия.

Так как он взял не много пива, а просто изящного и вкусного, Анатолий не напился. Он насытился. Насытился каждым глотком темного лагера, каждой затяжкой качественного табака, каждой нотой из колонок. Опьянение пришло не тяжелое и оглушающее, как от «Балтики 9», а легкое, парящее, обостряющее чувства.

Когда музыка стихла, а в бутылках осталось лишь по паре церемониальных глотков, он с удивлением осознал, что голова его ясна, а тело просит не забытья, а отдыха. Он потушил последнюю сигарету, заботливо прибрав пепел, чего с ним обычно не бывало, и, погасив свет, лег в кровать.

Лежать было непривычно. Мышцы спины, десятилетиями привыкшие засыпать в полусидячем положении в кресле или в машине, настороженно потянулись. Он ворочался, ища удобную позу, и впервые за долгое время почувствовал, как напряжена его шея, как ноют поясница и плечи. Но это была приятная усталость, усталость не от безысходности, а от – ему даже страшно было подумать это слово – успешно прожитого дня.

Он лежал в темноте, и перед его внутренним взором снова проплывали образы. Только теперь это были не статичные картинки с постеров, а целые сцены. Он представлял, как заводит свой пикап и едет по пустынной дороге навстречу рассвету. Как заходит в захудалый бар, где ему наливают виски, и он перекидывается парой слов с такими же, как он, седыми ковбоями. Как возвращается в свой простой, но свой дом, где его ждет… он не решался додумать до конца, ограничившись лишь смутным, теплым ощущением присутствия кого-то желанного.

Эти грезы были ярче и реальнее, чем когда-либо. Они не были побегом. В этот миг ему казалось, что они – его законное будущее, до которого осталось лишь рукой подать.

С этими мыслями он и уснул. Глубоко, по-настоящему, как не спал много лет. Его дыхание выровнялось, массивное тело наконец-то расслабилось, приняв горизонтальное положение, в котором отдыхают, а не просто отключаются.

Глава 3. Запах

Анатолий проснулся и сразу, еще не открыв глаз, взгрустнул. Хороший день закончился. Начинался новый. Обычный. Серый.

Он потянулся, и тело отозвалось привычной одеревеневшей болью. Взгляд упал на пустую бутылку дорогого пива на тумбочке. Он ткнул в нее пальцем, и она глухо покатилась. Уголок его рта дрогнул в подобии улыбки. Да, вчера было хорошо.

Утро прошло так же, как и всегда. То есть – никак. Он побрел на кухню, и его снова встретил пустой стол. Мать, обычно отходчивая, все еще была обижена. «Ну и ладно, – подумал он с раздражением. – Подумаешь, трагедия. Сама разойдется».

Он хотел уже зайти к ней в комнату, буркнуть что-нибудь вроде «чего дуешься?», но по пути зашел в туалет и уткнулся в телефон. Новости, сообщения в чатах таксистов, цены на бензин… Он забылся, отгородившись экраном от необходимости что-то решать.

Выйдя из туалета, он снова учуял тот самый плохой запах в квартире. Стал сильнее. Гуще. Сладковатый и тяжелый. Анатолий нахмурился. «Опять она, – с досадой подумал он. – Опять поставила мариноваться какой-то новый рецепт. Говорил же, не надо экспериментов, все равно ничего не выйдет».

Он взглянул на время на телефоне и внутренне ахнул. Утренний спрос, «час-пик», когда можно было неплохо подзаработать, уже подходил к концу. Если сейчас не выехать, придется весь день ловить жалкие крохи.

Чувство легкой вины перед матерью и это странное томление в воздухе были мгновенно вытеснены знакомой, жгучей паникой опоздания. Надо было спешить. Деньги сами себя не заработают.

Он наскоро сделал себе бутерброд, запил его водой из-под крана, схватил куртку и ключи. На пороге на секунду задержался, бросив взгляд в сторону материной комнаты. Дверь была приоткрыта, из темноты тянуло тем же тлетворным духом.

– Ладно, потом разберусь, – громко сказал он в пустоту прихожей, больше для самоуспокоения, и вышел, захлопнув дверь.

До обеда у Анатолия была самая что ни на есть рутинная работа. Та, что вымывает душу и стирает в порошок остатки любых, даже самых мимолетных, иллюзий. Он возил сонных офисных работников, хмурых женщин с авоськами из супермаркетов, парней с похмелья. Диалоги сводились к «налево тут», «спасибо» и «сдачи не надо». Оплата – преимущественно картой. Он чувствовал себя не водителем, а частью алгоритма, биороботом, призванным заполнить пробел между точкой А и точкой Б. Каждый километр, каждый поворот баранки напоминал ему: ты на месте. Ты никуда не движешься. Ты – функция.

К обеду голод и привычка привели его к излюбленному ларьку с чебуреками. У входа он увидел дорогую иномарку, а внутри – сцену, от которой у него зашевелились волосы на затылке. У прилавка стояли хорошо одетый мужчина с сыном лет десяти. Мальчик, сияя от гордости, держал в руках пластиковую свинью-копилку с проломленным боком, а кассирша с убитым видом пересчитывала гору монет – пятаков, десятирублевок, двухрублевиков – чтобы обменять их на «крупную валюту».

«Вот черт, – мысленно выругался Анатолий. – Стоять тут теперь полдня из-за какого-то сопляка».

Мужчина обернулся на скрип двери, и его взгляд задержался на Анатолии. В глазах мелькнуло неуверенное узнавание.

– Толя? Анатолий? Это ты?

Анатолий вгляделся. Черты лица, голос… Из-за наслоений лет и благополучия проступало что-то знакомое.

– Олег? – нерешительно буркнул он.

– Точно! – Олег радостно хлопнул его по плечу. – Одноклассники!

Анатолий почувствовал, как сжимается внутри. Олег не выглядел… на свои годы. Возможно, на тридцать пять, не больше. Подтянутый, в хорошей куртке, с ясным взглядом. Рядом с ним, немытым, в засаленной одежде, с лицом, изборожденным морщинами и прожилками, Анатолий казался себе его отцом, а то и дедом. Никто бы со стороны не сказал, что они ровесники.

Пока кассирша с мученическим видом продолжала считать мелочь, они заговорили. Олег, сияя, похвастался:

– Ваньку моего, старшего, в Америку отправил! Учиться. В Массачусетс, представляешь? – Он вздохнул, но в глазах читалась гордость. – Правда, на платное место взяли. Теперь, брат, мне не поздоровится – влезу в долги, но для ребенка ничего не жалко.

Анатолий знал, что Олег прибедняется. У него свой бизнес был, всегда дела шли неплохо. Но эти слова – «в Америку», «Массачусетс», «учиться» – вонзились в него как ножи. Он смотрел на этого мальчика, с таким упоением наблюдавшего за подсчетом своих сокровищ, и представлял такого же, только постарше там, в том самом мифическом Массачусетсе, куда он сам мечтал просто приехать и подметать улицы. А этому пацану все двери были открыты с пеленок. Заботливый, успешный отец купил ему билет в жизнь, о которой Анатолий лишь тщетно грезил.

Они поговорили еще несколько минут – о пустом, о былом. Анатолий мычал что-то невразумительное, чувствуя, как жар стыда и зависти разливается по его щекам. Наконец, сделка с копилкой была завершена, и Олег с сыном, весело щебеча, ушли.

Анатолий купил свои чебуреки и кофе, но есть уже не хотелось. Он сидел в машине, и комок в горле не проглатывался. Он снова почувствовал себя ничтожеством. Грязным, неудачливым, старым. Его собственная мечта, по сравнению с реализованной мечтой Олега-младшего, казалась жалкой, убогой и несбыточной.

«Олег копит на мечту сына, а я – на свой гроб», – горько подумал он. С его-то доходами, с вечными поломками машины, которая высасывала последние соки, отложить удавалось сущие крохи. За годы ему удалось скопить лишь на билет в один конец. А на жизнь там, на первое время, не было вообще ничего. Америка снова отдалилась, превратившись из заветной цели в насмешку, в привилегию для таких, как сын Олега.

Он завел машину и поехал, не видя дороги. В ушах стоял не голос Лу Рида, а навязчивый, ядовитый шепот: «Ты ничего не стоишь. Ты никуда не годишься. Ты опоздал. Навсегда».

Анатолий до конца смены работал с каменным лицом и свинцом на душе. Его и так невысокий рейтинг в приложении падал стремительно, как температура за окном в зимнюю ночь. Он курил, не спрашивая разрешения пассажиров, на их робкие «здравствуйте» отвечал невнятным мычанием, а на просьбы свернуть или притормозить реагировал с таким раздражением, будто его просили отдать почку. Каждая поездка была пыткой, и он с наслаждением делал палачами своих клиентов.

После смены он не думал о пиве. Пиво – это для наслаждения, для гурманов, для тех, у кого есть повод. Даже «Балтика 9» – та была для другого, для тяжелого, но все-таки забвения, а не самоуничтожения. Сегодня требовалось что-то сильнее. Что-то, что выжжет изнутри всю эту гниль, стыд и зависть.

Он зашел в магазин и купил самую дешевую водку, батон серого хлеба и банку кильки в томате. Экономно, но эффективно.

Пришел домой. Криков, упреков, да и просто звуков – опять не было. Тишина. Он вошел, бросил ключи, не попав в привычное блюдце, и разложил свою незамысловатую трапезу на кухонном столе. Руки дрожали.

Перед тем как открыть кильку, он налил себе полную, с горкой, рюмку водки. Выпил залпом, одним движением. Едкая жидкость обожгла горло, ударила в голову. Он попытался занюхать запах сгибом локтя, по-старому, но лишь сильнее почувствовал, что в доме пахнет. Пахло отвратительно. Еще хуже, чем утром.

Он отодвинулся от стола и, покачиваясь, начал искать источник. Проверил холодильник – нет, не оттуда. Заглянул в мусорное ведро – тоже мимо. Его взгляд уперся в приоткрытую дверь в комнату матери.

Он подошел, постучал костяшками пальцев в дверь, не дожидаясь ответа, и легонько толкнул ее.

И увидел.

Мать лежала на кровати, отвернувшись к стене. Ее тело было скрючено в неестественной позе, на застывшем лице застыла гримаса боли или удивления. Одна рука свисала с постели, пальцы касались пола. И запах – тот самый, тяжелый, сладковато-тлетворный – исходил именно от нее.

Анатолий застыл в дверном проеме. Минута показалась вечностью. Он не дышал, не моргал, просто смотрел, пока мозг отказывался принимать увиденное.

Потом он бросился к кровати, упал на колени, схватил ее холодную, одеревеневшую руку, пытаясь нащупать пульс. Ничего. Только ледяная, восковая кожа.

Он отшатнулся и на автомате, пальцами, не чувствующими кнопок, набрал номер скорой. Голос его был чужим, плоским. Он назвал адрес и коротко сказал: «Мертвая».

Пока бригада ехала, он вернулся на кухню и, стоя, выпил еще одну рюмку. Потом еще. Не закусывая. Алкоголь не приносил облегчения, он лишь обострял чувство вины, делая его физической болью. Он вспомнил запах, который чувствовал с утра. А может, и вчера, сквозь дым любимого пива? Он почувствовал себя последним говном. Худшим сыном на свете. Он пил, пытаясь утопить в водке этого жалкого, слепого, эгоистичного урода, которым он был.

Приехавшие медики констатировали смерть, предположительно, от обширного инсульта. Они забрали тело, оставив его в пустой квартире, где теперь безраздельно царил тот самый запах, смешавшийся с запахом водки и отчаяния.

Когда дверь закрылась, Анатолий в пальто и ботинках побрел обратно в магазин. Он купил еще одну бутылку, вернулся, сел на тот же стул и методично, не рыдая, без мыслей, добил ее до дна в полной, оглушающей, всепоглощающей тишине. Тишине, которую уже ничто и никогда не могло нарушить.

Глава 4. Рассол

Стук в дверь был сильнее и сильнее. Он не просто доносился извне – он звучал у него внутри, в самой середине черепа, звонко и металлически. Каждый удар молотка по дереву отдавался прямым ударом по вискам, раскалывая голову на части. Боль была настолько физической и яркой, что казалось, вот-вот кости треснут.

Анатолий еле поднялся с кровати. Мир плыл, в глазах стояла мутная пелена. Жажда жгла горло. Он огляделся, пытаясь сообразить, где вода. В полумраке его взгляд упал на холодильник. Пошатываясь, он подошел, открыл дверцу. Внутри, среди пустых полок, стояла открытая трехлитровая банка с огурцами. Без раздумий, обеими руками, он поднял ее и залпом выпил весь оставшийся рассол. Соленая, кислая жидкость обожгла желудок, но на секунду прочинила сознание.

И тогда боль в голове обрушилась с новой, удвоенной силой. Он чуть не упал, успев прислониться к косяку. В этот момент стук снова раздался, теперь уже настойчиво, властно.

Он открыл дверь. На пороге стоял нарядный мужчина в темном костюме, с безупречно каменным лицом.

– Анатолий Владимирович? Соболезную вашей утрате. Я представитель ритуального агентства «Память». Готов предоставить наши услуги.

Тут-то Анатолий все и вспомнил. Вспомнил вчерашнюю водку, скорую, тело матери на кровати. Это не был сон. Это был тяжелый, похмельный кошмар, оказавшийся явью.

Он молча пустил мужчину внутрь. Тот, не моргнув глазом, обошел квартиру быстрым, оценивающим взглядом, будто составлял смету на ремонт, а не на прощание с человеком. Они сели на кухне. Мужчина говорил тихо, веско, перечисляя: гроб, венок, катафалк, отпевание, место на кладбище… Он озвучил сумму.

Анатолию она показалась чудовищной. Неподъемной. Но он знал – это черный бизнес, один из тех, где не спорят. Где горе – валюта, а беда – курс.

Он молча встал и пошел в комнату матери. Он помнил, где она хранила деньги «на черный день» – в коробке из-под обуви на антресолях, завернутые в полиэтиленовый пакет. Он достал пачку купюр, пересчитал. Не хватало. Значительно. Стуча зубами от похмелья и нервной дрожи, он пошел в свою комнату и достал из тайника свою «американскую» заначку – жалкие сбережения, на которые он надеялся купить себе новую жизнь. Он добавил их к материнским деньгам, сделал одну общую пачку и, вернувшись, вручил ее агенту.

Тот бегло пересчитал, кивнул и протянул Анатолию какие-то бумаги.

– Здесь просто нужно подписать, что вы согласны с условиями.

Анатолий не читал. Он не понимал ничего в похоронных делах. Он взял ручку и, не глядя, нацарапал свою фамилию. Представитель агентства, видя его состояние, предложил:

– Мы можем взять все организационные моменты в свои руки. Вам не придется ни о чем беспокоиться. За комплексное обслуживание, разумеется, полагается отдельная плата.

Анатолий молча достал из кармана оставшиеся у него с вчерашнего рабочего дня деньги – немного мелочи и несколько смятых купюр. Отдал и их. У него не осталось ничего.

Агент ушел, оставив его в пустой квартире. Теперь тут был только он. И никаких упреков. Никаких ворчаний с порога. Никаких цоканий языком ночью.

Тишина была абсолютной. И от этой тишины, от этого внезапно наступившего, долгожданного «покоя» стало так грустно, так одиноко и так страшно, как не было никогда за все годы ее бесконечных нотаций. Он остался один на один с самым суровым судьей – с самим собой. И приговор был уже вынесен.

Анатолий сидел на кухонном стуле и смотрел в стену. Взгляд его был пустым и неподвижным, уставленным в одну точку – в жирное пятно от давнишнего борща, в трещинку в штукатурке. Он не думал. Мозг, отравленный вчерашней водкой и сегодняшним рассолом, отказывался производить связные мысли. Было только ощущение. Огромная, всезаполняющая пустота, которая начиналась у него в груди и расползалась по всей квартире, вытесняя воздух. Тишина давила на барабанные перепонки, становясь с каждой минутой все более оглушительной. Он сидел в эпицентре этого безмолвия, и оно было тяжелее любого груза, который он когда-либо перевозил в багажнике.

Потом из этой пустоты в груди начала подниматься боль. Не острая, а тупая, ноющая, как будто там, за ребрами, медленно раскачивался тяжелый, раскаленный колокол. С каждым ударом сердца он бился о стенки грудной клетки, и по телу расходилась волна тоски, стыда и осознания необратимости произошедшего.

Боль копилась, сгущалась, становилась невыносимой. Нужно было заглушить ее. Заткнуть этот колокол. Сознание, еще минуту назад бывшее ватным, с резкой, болезненной ясностью выдало решение: водка. Пассажиры такси подождут. Сейчас не до них.

Он поднялся и, не надевая куртку, побрел в магазин. День был пасмурным, и серый свет бил в глаза, усиливая головную боль. Прохожие обходили его стороной. От него несло – концентрированным запахом перегара, немытого тела, старого пота и того самого сладковатого запаха смерти, который въелся в одежду и, казалось, в саму кожу. Он пах бедой и заброшенностью, и люди на инстинктивном уровне отдалялись от этого ареола.

Он купил ту же самую дешевую водку, с тем же автоматизмом, с каким всегда брал «Балтику 9». Вернулся назад, в свою пустующую скорлупу.

Он налил первую стопку – дрожащей рукой, расплескивая по столу. Выпил. Едкая жидкость обожгла, но не принесла обещанного забвения. Вторая стопка… И тут случилось обратное: сознание не затуманилось, а, наоборот, начало мучительно проясняться.

Из алкогольного тумана стали проступать четкие, невыносимо яркие картинки. Мать, ставящая перед ним тарелку с супом. Ее ворчание за стенкой. Ее молчаливое цоканье языком, когда она накрывала его спящего покрывалом. И вчерашний день. Запах. Этот проклятый запах, который он списал на маринад. Его собственная спешка, его раздражение, его эгоистичная радость от того, что ее «не слышно».

С каждой новой стопкой осознание становилось острее, боль – яснее. Он пил не чтобы забыться, а чтобы заткнуть голос в своей голове, который шептал ему: «Ты мог помочь. Ты должен был проверить. Ты – последнее говно, худший сын на свете». Но водка лишь делала этот голос громче и отчетливее. Он пил еще больше, входя в порочный круг, где ясность сознания приносила только боль, а новая доза алкоголя эту ясность лишь обостряла. Он пил, сидя в одиночестве в безмолвной квартире, пытаясь напиться до потери памяти, до небытия, до того состояния, когда уже ни о чем не надо думать.

Но сегодня это не работало. Сегодня он был вынужден думать. И каждая мысль была похожа на удар ножом.

Он так и продолжал пить и курить свои дешевые сигареты. «Мальборо» лежали на столе нетронутыми – он был недостоин их. Так не поступают ковбои. Ковбои честны, сильны, они не оставляют своих умирать в одиночестве.

В какой-то момент сознание просто отключилось, как перегоревшая лампочка. Последствия вчерашнего опьянения и новая бутылка, выпитая, как говорят, «на старые дрожжи», сыграли с ним злую шутку. Он не помнил, как свалился на кровать, как его вырвало в ведро, которое он инстинктивно подтянул к себе. Он просто провалился в черную, беспробудную яму.

Проснулся он от того, что все тело била мелкая, неконтролируемая дрожь. За окном была кромешная тьма. Руки тряслись так, что он не мог сложить пальцы в кулак. Его мучило двухдневное похмелье – чудовищный коктейль из физической ломки и душевной боли. Он посмотрел на часы на телефоне – было почти три ночи. Выяснилось, что за новой бутылкой ему не сходить: круглосуточные магазины были далеко, а те, что торговали нелегально после закрытия, требовали поездки на такси. Анатолий не хотел вставать. Не хотел видеть людей, свет, мир. Ему казалось, что, если он выйдет за порог, его тут же разорвет на куски от стыда.

Он кое-как поднялся и, пошатываясь, вышел на балкон. Воздух был холодным и чистым. Он закурил, делая глубокие, жадные затяжки, и уставился в темноту, в огни далеких окон. В процессе комната хоть как-то проветривалась, выгоняя запах смерти и водки, впуская запах ночи и одиночества.

И тут, в тишине, сквозь алкогольный туман, в голову пришла простая и ужасающая мысль. Похороны уже завтра. А он даже никому не сказал. Ни родственникам, ни ее подругам, никому. Самый худший сын. Последний подлец.

Он затушил окурок о ржавый балконный парапет и побрел внутрь. Достал со старого комода потрескавшийся от времени телефон матери. Севший аккумулятор едва подавал признаки жизни. Он нашел в контактах тех, кого знал: сестру матери, пару ее старых подруг, с которыми она изредка общалась. Он не писал длинных сообщений. Просто набрал одно и то же для всех, не глядя:

«У мамы завтра похороны. В 12:00, кладбище на Северном. Кто хочет – приходите.»

Он не звонил. Не было сил слышать вопросы, соболезнования, укоры. Он отправил сообщения и отшвырнул телефон.

Сам он друзей не имел. Только знакомых, сослуживцев, собутыльников. Им он писать не стал. Зачем? Если придут – придут. Если нет… да пошли они все. Ему было все равно. Он был один в этой вселенной горя и вины, и присутствие других людей ничего не могло в ней изменить.

Он закрыл дверь балкона, снова погрузив квартиру в затхлую тишину, и рухнул на кровать, ожидая утра, которое не сулило ничего, кроме новой, еще более глубокой боли.

Глава 5. Галстук

День похорон. Анатолий наконец-то помылся. Стоя под горячим душем, он смотрел, как с его тела стекают слои пота, перегара и скорби, образуя грязные лужицы на эмали поддона. Он постарался привести себя в более-менее адекватный вид. Из шкафа, пахнущего нафталином, он достал свой «универсальный» костюм: поношенный пиджак, некогда бывший коричневым, и брюки с блестящими от времени коленями. Рубашка с застарелым желтоватым пятном на животе, которое так и не смогла отстирать мать. И галстук – темный, безразмерный, призванный прикрыть это пятно и придать всему виду подобие приличия.

Он надевал этот костюм и на скупые семейные праздники, и на редкие свадьбы дальних родственников, и теперь – на похороны. В нем все равно была видна неопрятность: короткие рукава пиджака, криво завязанный галстук, несвежий воротничок рубашки. Но его это не волновало. В его голове не было мыслей.

Отпевание и прочие религиозные дела сделали в специальном учреждении, в холодном, безликом зале, пахнущем воском и формальдегидом. Его мать лежала в открытом гробу. Ее умыли, причесали, накрасили. Слишком яркий румянец на восковой коже, неестественно алые губы. Анатолий смотрел на нее и не видел мать. Он видел манекен, очень похожий на нее. Глаза регистрировали один образ – неподвижную, чужую куклу в бархатной коробке, – а мозг отказывался соединить его с живой, ворчливой, вечно суетящейся на кухне женщиной. Между ними не было связи.

На отпевание приехало человек пятнадцать. В основном пожилые женщины, подруги матери, с испуганными и в то же время любопытными глазами. Была его тетка, сестра отца, с которой они не виделись лет десять. Анатолий вглядывался в их лица, но ему было все равно. Их присутствие не наполняло его благодарностью, а лишь подчеркивало его одиночество. Они были статистами в чужой пьесе.

Кто-то подходил, брал его за локоть, говорил заученные слова соболезнования: «Царствие ей небесное…», «Держись…», «Она в лучшем мире…». Кто-то, стараясь быть практичным, сунул ему в карман пиджака свернутые в трубочку купюры. Все это было как видение сквозь толстое стекло: жесты доносились искаженными, слова – приглушенными. Он кивал, мычал что-то в ответ, но его душа была пуста.

Потом гроб закрыли, погрузили в катафалк и повезли. Анатолия сопроводили в «Пазик» ритуальной службы, куда село еще несколько человек – самые стойкие из пришедших. Двери захлопнулись, и микроавтобус тронулся в путь на кладбище.

Похороны прошли так же, как и все в этот день, – быстро, эффективно и бездушно. Яркий осенний солнечный свет бил в глаза, контрастируя с мрачным поводом. У свежевыкопанной могилы священник прочел последние молитвы. Анатолия подвели, дали в руки горсть земли. Он бросил ее на крышку грома с глухим, окончательным стуком. Звук был таким крошечным, таким несоразмерным тому, что происходило у него внутри.

Гроб начали опускать. Женщины плакали, кто-то громко всхлипывал. Анатолий стоял неподвижно, глядя в яму. Он ждал, что внутри него что-то дрогнет, прорвется – боль, слезы, осознание. Но ничего не происходило. Только та же ватная пустота, только ощущение, что он наблюдает за всем этим со стороны. Что хоронят не его мать, а кого-то другого, а он здесь просто по долгу службы.

Когда все закончилось и люди начали расходиться, бросая на него жалостливые или осуждающие взгляды, он так и стоял, пока рабочие не засыпали могилу и не установили временную табличку с ее именем.

Он остался один. У свежего холмика земли, в своем кривом пиджаке и с пятном на рубашке, которое так и не смогла отстирать мать. Теперь уж и не сможет никогда.

Дальше по программе ритуальной службы шел поминальный обед. Всех желающих – а таких набралось человек десять – погрузили в тот же пазик и отправили в кафе. Анатолий ехать отказался наотрез. Ему было физически тошно от мысли снова видеть эти благочестивые, размазанные слезами лица, слышать приглушенные разговоры и жевать ритуальные блины. Ритуальщики, профессионально кивнув, заверили, что все проконтролируют, организуют, ему там действительно делать было нечего.

Он еще некоторое время постоял у свежего земляного холмика, пытаясь заставить себя осознать происходящее. Но мозг отказывался выдавать что-либо, кроме статичного изображения: земля, венок, табличка. Никаких чувств, никаких воспоминаний, лишь тяжелая, давящая пустота в груди.

Потом он развернулся и пошел прочь. На стоянке возле кладбища дежурило несколько такси. Анатолий подошел к первому, отворил дверь и, сев на пассажирское сиденье, назвал свой адрес. Водитель, молодой парень, начал что-то говорить о включении счетчика, но Анатолий грубо перебил его:

– Ты что, не знаешь расценок до центра? Тысяча рублей, и ни рубля больше. Не нравится – я к другому пойду.

Он знал, что заламывает цену ниже таксометра, но он же сам таксист, он знал все уловки. Парень, помявшись, согласился.

Ехать в такси ему было непривычно и некомфортно. Он ощущал себя не на своем месте, будто нарушал какой-то природный порядок вещей. Его тело ждало привычной позы за рулем, ожидания ям на дороге, контроля над ситуацией. Анатолий был весь погружен в свои мысли, вернее, в их полное отсутствие, и поэтому не заметил главного – контраста. Салон этой машины был чистым. Сидения не были продавлены до состояния табуреток, не пахло старым табаком, затхлым потом и безысходностью. Лишь резковатый ароматизатор «Свежесть Альп», висевший на зеркале, перебивал легкий запах новой обивки. Не было крошек, пыли на торпедо, пустых бутылок в подстаканниках. Эта чистота была ему чуждой и раздражающей, хотя он и не отдавал себе в этом отчета.

Расплатился он, естественно, наличкой, сунув водителю смятые купюры. Дома он скинул с себя пиджак, сорвал галстук и рубашку и, оставшись в застиранной майке, сел в своей комнате. Взгляд его упал на один из постеров, пожелтевший от времени и табачного дыма. На нем была счастливая, улыбающаяся модель, а за ее спиной – сверкающие небоскребы и пальмы какого-то американского города, вероятно, Майами или Лос-Анджелеса.

Он не хотел пить. Впервые за много дней не было этого жгучего, животного желания заткнуть внутреннюю дыру алкоголем. Он не хотел ничего. Ни есть, ни спать, ни плакать, ни кричать. Он просто сидел и уставился вдаль, сквозь плакат, сквозь стену, сквозь время. Он смотрел в ту самую пустоту, которая теперь была не только вокруг, но и внутри него, и которая была единственным, что у него осталось.

Глава 6. Норма

Следующие дни Анатолий прожил в полной апатии. Он валялся в постели, часами глядя в потолок, курил на балконе, изредка заставлял себя съесть кусок хлеба с колбасой. Тишина в квартире из звенящей превратилась в тошнотворную, густую, как кисель. Она давила на уши, не давала дышать. В какой-то момент он не выдержал. Может, работа отвлечет? Звук мотора, дорога, чужие голоса – все, что угодно, лишь бы заглушить этот внутренний гул пустоты.