Кое-что ни о чем

Редактор Екатерина Долгова

Корректор Венера Ахунова

Дизайнер обложки Вера Филатова

© Даша Птичка, 2025

© Вера Филатова, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0068-4073-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я совершенно отчетливо помню себя лет с трех.

Более ранние воспоминания тоже есть, но они обрывочные совсем.

Однажды я потрясла родителей, рассказав, как внутри выглядел бабушкин старый дачный дом, который снесли, а вместо него выстроили новый между моими полутора и двумя годами. Помню себя в летнем сарафане «татьянкой» на высоком крыльце у входного проема и перспективу длинного коридора и комнатки враспашонку, и белый холодильник с блестящей торчащей вбок ручкой на кухне, и солнечные пятна отраженных окошек на дощатом полу.

Помню, как однажды после сна мама заплела мне мою первую косичку. Ну, то есть ей удалось кое-как соединить волосики, подстраховать прядки невидимками и удержать эту хилую коротенькую конструкцию резиночкой у самой шеи.

Помню, как мама стирала белье в ванной, а я подошла к ней и, полная новых ощущений и гордости, сказала, что косичка бьет по плечам.

Помню бабушку, ослепительно красивую, с высокой прической и прямой спиной, помню, как она берет из хрустальной вазочки конфетку изящной тонкой рукой и, откусывая половинку, всегда оставляет вторую на фантике рядом с чашкой – бабушка берегла фигуру. И была сдержана во всем. Поэтому помню, как совсем не испугалась, когда однажды она подошла к деду, игравшему со мной в лото, и сказала, что ей немного нехорошо и, наверное, можно вызвать врача. Ее красивое лицо не выражало паники или боли, просто было совершенно белым. Это был последний раз, когда я ее видела.

Часто в детстве мне снилось, как надо мной мерно пульсирует черный купол с россыпью желтых звездочек. Это было что-то спокойное, но отчетливое. Я говорила об этом маме много раз, уже когда выросла. А однажды в дедовой квартире при уборке достали с антресолей потрепанный чемодан с отрезами тканей и старыми вещами. Мы перебирали мамины девичьи платья, мои детские чепчики и распашонки, оставленные на память, и вдруг на меня со дна чемодана выглянул кусочек черного джерси со звездочками желтых стежков крестиком. Тот самый купол из моих младенческих снов оказался маминым комбинезоном, в котором она ходила беременная мной.

А еще помню, как я с мамой смотрю, как папа на снегоходе мчится по белой искрящейся целине, оставляя за собой невероятное сверкающее облако снежной пыли, и вдруг машинка валится на бок, и облако окрашивается в черный цвет, и мама как-то сдавленно ахает и сильно сжимает мою руку, а я боюсь сказать ей, что мне очень больно давит ее кольцо, и так стою как вкопанная от страха за папу и боли в пальцах. И как потом папа выскочил из этого клуба дыма, совершенно невредимый, в распахнутой дубленке и, отряхиваясь большой военной рукавицей, побежал к нам.

А потом помню, как меня за что-то довольно лихо отругал папа во дворе, и я, хлюпая носом и растирая грязь по лицу, плелась за ним из песочницы до подъезда, почти до краев переполненная горем, но иногда мои ноги все равно продолжали весело и резво подпрыгивать, потому что я точно знала, что все это минутное и какое-то нестрашное и почти ненастоящее.

Наверное, так выглядит счастливое детство. Его надо помнить.

ㅤ

Москва, 2021

Мой старший брат служил в Евпатории, на станции радиолокационного слежения. Не срочник – сын известного конструктора, он попал туда уже после института и в офицерском звании, командовал каким-то там радаром.

Ходил в часть, как на работу, жил в частном секторе, в крепкой белобокой мазанке с решетчатой террасой, большим обеденным столом на ней, укрытым от глаз прохожих густым вьюном, ползущим вверх по залитой солнцем стене и «ситу» веранды. Крутая лестница на жилой второй этаж и враспашонку две комнатухи с нехитрой мебелью: кровати с пирамидкой подушек в белых хлопковых наволках с красными вышивками, лоскутные одеяла, свисающие на угол к полу, циновки у кроватей, тумбочки, комод, полки с книгами. И огромное двустворчатое окно во двор, вскат к крыше террасы. Крытая железом, она блестела на южном солнце, как зеркало, и обжигала, как сковорода. Плевок высыхал почти мгновенно – а уж мы проверяли, ведь целью нашей был виноград, растущий по дальней стене у забора. Чтобы подобраться к нему, нужно было переползти из окна на раскаленную крышу, отчаянно сохраняя равновесие, дойти по скату до противоположного края и, высоко вскинув руки и поднявшись на цыпочки, наощупь выбрать тугую гроздь, отчаянно потянуть на себя и присесть, чтоб всем телом помочь себе оторвать лакомство от упругой, хлещущей в отместку ветки… Мне 5 лет, моему младшему брату 3…

И это были два чудесных незабываемых наших лета. Полных моря, солнечного света, желтого мелкого песка и ракушек в виде восточного широкого веера с перламутровым подбоем, долгой отмели пляжа, топчанов нарного типа и криков торговцев кукурузой и сладкой ватой, перезвона трамвая, мерно тащившего своих пассажиров в жарком чреве в сторону лимана…

Нас привозили после майских, чтобы два бледных городских ребенка напитывались свежими фруктами, разворачивали наследственно-чахлые легкие навстречу морскому воздуху.

Я почему-то помню все до мельчайших подробностей, услужливая память приоткрывает для меня то картину сборов перед отъездом: красный в клеточку дерматиновый чемодан с хлипкими замочками из белого металла, забитый маечками-трусиками-панамками; рюкзак с книжками и игрушками, сетка с завернутой в фольгу курочкой, коробочкой с вареными яйцами и свежими огурцами.

Или картину уже из путешествия: стучат колеса поезда, наши моськи прилипли взглядами к просторам, видам, открывающимся с верхней полки. Брат мал, и ему положено днем спать, но ехать в поезде – это настоящее пацанское приключение, и его не угомонить.

Он, как обезьянка, спускается вниз, громко шлепая босыми ногами, добегает до громадного титана у купе проводницы, что-то победно выкрикивает, и уже мчит обратно, и взлетает вверх на полку, и замирает на пару минут, увлекшись бегущей за окном в параллель автодорогой.

Она несется рядом, слегка петляя между стройными южными тополями с конусами верхушек, вдоль пути и чуть подальше в равнине бегут мимо деревушки с белыми домами под двускатными крышами, коровы, мерно несущие свою млечную тяжкую ношу в сторону сочной травы и дома, козочки на веревке у колышков. И вот вторые пути выскочили вбок от нашего вагона, стрельчато размножились еще на два дополнительных, и поезд стал сбавлять скорость, запахло вагонной резиной и колесной смазкой. Фыркая и отпыхиваясь в изнеможении, поезд швартует вагоны к замелькавшей серым знойным асфальтом платформе. Мелитополь.

«Огурчики малосольные, картошечка, пирожочки. Берите деткам, все свежайшее, вот же огород мой видён отсюда. Молочко. Мамочка, троньте бидон – це ж холодное, не кыслое, не боитесь вы за живОты их. Ну, как хочите. СемАчки жареные, пиво холодное».

Господи, какое же все в детстве было вкусное. И меленькая картоха, сваренная с веточкой укропа, а потом густо заплывшая настоящим сливочным маслом, хрусткий огурчик и сочнейший помидор, радостно взрывающийся мясистой солоноватой мякотью во рту и ползущий долгим липким следом по животу, оставляет извилистую борозду на пыльном пузе, и местные домашние драники со сметаной, которую из бидончика с марлей вместо крышки щедро зачерпывает в угли загоревшими руками с поварешкой крутобокая хозяйка в переднике, поднимает прищуренные глаза, лицо все в лучах морщин, оставленных многими теплыми и солнечными днями.

А вот море. Оно зеленоватое, теплое и опьяняющее. Невозможно сказать, чем пахнет море из детства: пучком прокисших водорослей у пирса, умытым песком, солью и рыбой, еще крабьей клешней и ракушками, еще мокрым дном лодки и теплым боком камня-волнореза, пахнет свободой от забот, пахнет ожиданием будущего, пахнет любовью к маме, шустрой ящерицей и обжигающими ступенями у парапета набережной, мечтой о дальних странах, пахнет судьбой, уже прописанной где-то на небесах, но еще такой зыбкой и неизведанной.

Почему я помню все это так четко, почему сейчас так больно.

Время неумолимо. История пишется нами. И того мира больше нет.

ㅤ

Москва, 2015

Я родилась весной, и первое мое лето прошло на старой дедовой даче. Памятно оно было (не мне, разумеется) тем, что, пока я спала под яблоней в коляске, полосой, ровно заканчивавшейся по забору участка, прошел настоящий смерч, выкорчевавший немало деревьев у соседей и сорвавший кое-где крыши. Наши министерские «химические» дачи и дачи госплана, прилегавшие прямо к станции, были расположены полукрестом. Между поселками была огромная канава и деревянный мост, упиравшийся в разномастно сколоченную калитку. На углу пышно и душно цвел шиповник, ставший с годами живым забором выше человеческого роста. В его колючей чаще, если сумеешь пробраться внутрь, можно было найти соловьиное гнездышко с крапчатыми крошечными яйцами и большой муравейник, приткнувшийся к доскам забора.

В доме напротив жила девочка Лана с братом и огромной овчаркой. Там я однажды грохнулась с лестницы, проехавшись всей спиной два пролета, и так отбила ребра, что не могла задышать больше минуты. Через два дома от нашего обитал весьма странный персонаж. Мы, дети, почему-то (уже не помню) считали его сумасшедшим. Дом его был глубоко утоплен в зелени, стоял у чернового забора, ведущего в лес. Из трубы всегда шел дым, а он, закрученный в толстый клетчатый плед, расхаживал по участку в окружении своих спаниелей.

Рядом жила тетя Неллочка, известная врач, к которой нас всех таскали со всеми нашими болячками и соплями.

В соседнем доме жила моя подружка Наташа. Ее дед постоянно надсадно кашлял и вообще не производил впечатление человека, которому отмерили долгий век, но прожил до глубокой старости и еще много лет отзывался на мое ежедневное «Петрвасилииич!».

Огромная береза, росшая на их участке, давала тень и нашей земле, там в жару бабушка ставила нам с братом раскладушку и выдавала полную миску клубники. И мы, обливая загорелые животы сладким красным соком, подсматривали, как в соседском летнем душе пляшут под ледяной водой из бочки, прикрученной к крыше, чьи-то голые пятки.

А однажды мы с братом залезли на бабушкину любимую яблоню и случайно обломили обсыпную ветку. Понимая, что влетит нам страшно, мы отволокли ее на чердак и там, скрывая следы преступления, сожрали все яблоки. Пару дней потом наши родители упрекали несчастную бабушку в том, что она накормила нас чем-то несвежим или немытым, потому как расстройство желудка у нас было конкретное, пока мой папа не провел «следствие» и не обнаружил наш схрон. Не помню, но кажется, нас помиловали, учитывая состояние здоровья.

Сколько таких историй, впрочем, менее трагичных, я помню. Это была целая эпоха. Целая жизнь под названием детство.

Потом у нас завелась собственная дача. А у меня – первая любовь. И посиделки у высокого костра, лижущего темное летнее небо, купание в карьере, в изголовье которого лежал такой огромный валун, что на нем можно было загорать вчетвером. И еще в карьере водились выдры, и мы с дикими воплями выпрыгивали на берег, когда их черный гладкий влажный бок касался ноги или живота под водой.

Потом родилась Настя, и дача была летним детским садом. В первый год в июне стояла неимоверная жара, словно выпекавшая из нас румяные пироги. Солнце, казалось, не заходило даже ночью. Тот июнь вполне показал нашей семье, что ад бывает и на земле. Двумя скорыми с разницей в пару дней с дачи в разные больницы увезли меня и мою маму. Папа остался с 10-месячной Настей на руках один, а мой муж метался между работой и больницами. Дальше было так сложно и больно, что не интересно.

И я разлюбила дачу. Как-то сразу.

И больше не возвращалась сюда почти 15 лет.

А потом мы с Толей перевернули все страницы жизни. На даче вырос новый дом. Родилась Варя, дача приобрела новый смысл, новый звук, новое дыханье.

Этим летом дом, наконец, стал таким, о котором я мечтала всегда. Камин, уютный диван с подушками в эркере, светлая терраса с льняными гардинами, много комнат для нас и для гостей, этим летом сюда наконец-то приехали Варины старшие братья и так и остались, пораженные тем, как это – быть братом крошечной девочки, с которой можно болтать обо всем на свете и таки на все получить ответ.

Лето вернется сюда снова. Веселым шумом у мангала, ароматом свежесрезанных цветов в пузатой вазе, мерцающим в темноте огоньком свечи внутри стеклянного с дверкой фонаря.

Мы будем ждать. Мы это умеем.

ㅤ

Москва, 2024

Вчера долго болтали с дядей. Во времена СССР он был директором одного из крупнейших в стране закрытого опытно-конструкторского бюро с сетью филиалов в республиках Союза.

И я спросила его, что было самым сложным в управлении, самый большой вызов.

Он ненадолго задумался и ответил: «Кадровый голод. Когда ты годами просеиваешь сотни человек в поисках лучшего специалиста или управленца, смотришь в глаза и понимаешь – не оно, когда каждого крутого фрезеровщика бережешь и удерживаешь, потому что товар штучный. Мало людей с сочетанием умения и желания работать.

Много лет назад меня пригласили в университет выступить перед первокурсниками. Я смотрел на них и думал, что им посоветовать, когда им хочется все и сразу, а эти времена уже давно прошли.

И я сказал – вы молодые, вы хотите крутить весь мир под себя и владеть им, но все, что в мире есть, сейчас уже кому-то принадлежит. И самое главное, что вы можете сделать, – это создавать интеллектуальную собственность, которая будет цениться выше всех материальных и недвижимых благ, будет вашим продуктом и как раз и будет конвертироваться в новые материальные ценности».

Прошло столько лет. Ему уже 82

И все актуально. Все.

ㅤ

Толстопальцево, 2019

И вот звонит телефон, и ты все слышишь, звуки эти, слова все знакомые, но словно не можешь уловить смысл. Чушь какая. Этого просто не может быть. Но ноги уже бегут к машине, так, срочно звонок старшей: ее к бабушке, там сейчас будет горячо и опасно. Звонок няне: не знаю, когда приеду, сами там, сами.

Пробки эти пятничные на выезде из города. Куда же все едут осенью-то? Толь, осторожнее, а то этот, смотри, на пежо жмется слишком. И почта рабочая сыпется, сыпется, и ты пишешь туда, даешь комментарии трезво совершенно, рекомендации пишешь и задачи. И краем мозга так: сейчас приеду, и все хорошо, и от сторожки на повороте в переулок увижу знакомый силуэт у ворот в конце. Руки радостно приветственно вверх.

Но у забора дачи стоит небольшая толпа соседей, и, увидев машину, они так почтительно, так аккуратно и тихо расступаются, что ты понимаешь, что все плохо, вот сразу как-то. Но все равно же не может быть, в больницу наверняка отвезли, что могло такое случиться…

И только зайдя в безмолвный дом, чувствуешь, как накатывает такая невозможная тоска. На столе надрезанное перочинным ножом яблоко – укатилось с блюдечка в сторону. И вот почему-то именно это яблоко говорит тебе: да, все правда, это все. И ты стоишь совершенно оглушенный и ошарашенный, и комок тугой, плотный – не продышаться, катит к горлу. И уже готов прорваться. Но вдруг звонок: вежливый голос, полиция, здравствуйте, у нас есть информация, что у покойного было огнестрельное оружие наградное. А, да-да, сейчас посмотрим, да, – и все, ты закрутился в водовороте событий. Дальше ты, как щепка, кружишься без всяких чувств, мыслей: везешь ночью куда-то на задворки больницы паспорт папы, что-то подписываешь, с кем-то говоришь, о чем-то. Тихие какие-то люди подходят, предупредительно так все объясняют. Вот справка. Вам плохо? Да нет, хотя да, мне плохо, да. Где-то рядом в темных кустах прошла сторожевая собака, мелькнула в отсвете одинокого фонаря мослатым и патлатым боком. Хочется плакать, но не получается. Дома нельзя, там Варя.

И Настя: «Мам, ты как?»

Норм, все норм, дочь.

И формальности эти, наверное, специально так составлены, чтобы за всей этой чехардой не видеть главного. Бумажки вот сюда, нет, не эти, эти в то окошко, а вот ваши документы как раз сюда. Воот.

Люди, люди, лица незнакомые. Подходят, говорят что-то. Белый шум. Неудобно плакать. Стоишь остекленевшая совершенно, словно дали наркоз.

А потом снова в офис. А на работе мои – готовы, конечно, подстраховать, вписаться и подставить плечо, непривычно тихие, смотрят настороженно: «Как там, норм? Вы только про дела не волнуйтесь. Мы тут сами все, справимся, разрулим». И я норм, конечно, нельзя, нельзя. Собраться надо.

Сосны высоченные, под ногами ковер из их иголок, толстых, крепких, как остов рогатки, похрустывают, пружинят под ногами. Ограда, скамейка в пушистой снежной шапке. Тишина, от которой звенит в ушах. Земля еще не вымерзлась. Высоко в кронах шебуршится ветер, едва слышно, деликатно, сочувствующе что-то шепчет. Иногда роняя с сосновых лап снежные манжеты.

Смеркается. Запуржило. И ты едва ползешь в правом ряду, спрятавшись за этой белой пеленой. Мимо, обидно сигналя, летят попутчики. Пусть думают, что хотят. А на самом деле, наконец-то плачешь.