Башня. Новый ковчег-6

Пролог

В воздухе медленно порхали стрекозы. Одна из них зависла прямо над лицом, слышно было лёгкое стрекотание тонких, невесомых крыльев, похожее на звук старой шлифовальной машинки, что стояла в школьных мастерских. Сквозь опущенные ресницы Гриша наблюдал за стрекозой, мелкие чешуйки на крылышках насекомого напоминали застывшие перламутровые капельки или блёстки. От отражающегося в них света слегка слезились глаза. В другой раз он бы непременно поймал стрекозу, чтобы засунуть потом Варьке за шиворот (хотя нет, Варьке неинтересно, Варька стрекоз не боится, сама их ловит), но сейчас было лениво. Солнце, не по-сентябрьски тёплое, мягко касалось Гришиного круглого озорного лица, золотило и без того выгоревшие за лето волосы и брови, добавляло веснушек на щеках и чуть вздёрнутом носу. Гриша почувствовал, что сон вот-вот сморит его, и встрепенулся – он сюда не спать пришёл.

Гриша мягко перекатился со спины на бок ближе к краю обрыва, сел, опустил босые ноги в воду. В этом месте их речка делала поворот, образуя небольшую заводь. Вода здесь хорошо прогревалась и в жаркие летние дни становилась такой тёплой, что ребятню приходилось выгонять на берег насильно. Впрочем, выгонять особо было некому – летом самая страда, все взрослые на работе, – поэтому с начала июля вплоть до середины августа, а иногда и до сентября, как в этом году, берега их Кедровки были усеяны детворой, и раскалённое марево воздуха звенело детскими голосами.

Сам Гриша в заводи, конечно, не купался. Западло с малышнёй всякой в лягушатнике барахтаться. Они с пацанами гоняли на велосипедах вверх по течению на восточный край Города, к которому примыкал Рабочий посёлок. Там жили в основном те, кто работал на АЭС. Оттуда уже видна была Башня – уродливым серым исполином высилась она над зелёными макушками раскинувшейся тайги, утыкалась в небо, застревая в ярко-белых, похожих на плотную перину облаках.

Вместе с поселковыми они купались рядом с Илюшинской лесопилкой. Здесь Кедровка была не такой широкой, как в Городе, зато быстрой, стремительной, злой – поселковые говорили, что выше начинаются пороги. На порогах Грише бывать ещё не доводилось, да он вообще мало где бывал. Ну в Башню их возили на экскурсию от школы не так давно, да только что он там не видел, стоит себе эдакая железобетонная дура, осколок истории (Башня Гришу интересовала слабо), а вот пороги – это вещь. На пороги бы Гриша сгонял, но отец узнает, точно убьёт. Он и в посёлок-то особо ездить не позволял, но тут Гриша его разрешения сильно и не спрашивал. Меньше знает, крепче спит – так говорила Варька, повторяя, по всей видимости, мудрость своего родителя, и вот тут Гриша был с Варькой полностью согласен.

Вода мягко щекотала ноги, и Гриша испытал острое желание раздеться и искупнуться. Сейчас, когда здесь никого из мелких не было, чего бы и не окунуться разок. Он быстро скинул с себя одежду, бросил её рядом с валяющимися тут же в траве старыми разношенными сандалиями. Сандалии Гриша не любил, летом предпочитал гонять босиком, забирая песок грязными ногами и поднимая фонтаном дорожную пыль, но сейчас мама заставляла надевать, придумала ерунду какую-то, земля холодная, а отец, как водится, её поддержал. Потом немного подумал, снять трусы или нет, но махнул рукой – успеет ещё обсохнуть, и с разбега бултыхнулся в воду. Вода, тёплая у берега, но на глубине уже достаточно прохладная, обожгла разогретую на солнышке кожу, и Гриша, по-взрослому фыркнув, быстро заработал руками и ногами. Проплыв несколько метров и привыкнув к воде, он перевернулся на спину и лениво раскинулся звездой, закрыл глаза, подставив обгоревшее лицо солнцу.

Долго в воде он, однако, не выдержал, сентябрь брал своё, пришлось вылезать на берег.

На берегу Гриша тут же пожалел, что не взял с собой что-нибудь обтереться. Вода всё же была холодной, да ещё, как назло, солнышко, которое до этого жарило, как июльское, скрылось за тучкой, дунул прохладный ветерок, и Гриша мигом покрылся гусиной кожей.

Он старательно попрыгал на одной ноге, вытрясая воду из ушей, интенсивно помотал мокрой головой, как собака, потом уселся на траву и вспомнил о своей заначке. Собственно, ради этого он сюда и притащился, ну и так… наедине побыть.

Заначка была спрятана в небольшом тайнике, вырытом у корней старой ивы. Говорили, что эта была первая из посаженных ив и походу единственная. Остальные не прижились, а эта окрепла, уцепилась корнями за берег реки, наклонилась над водой, словно любуясь своим отражением в прозрачном зеркале тихой заводи. Гриша откинул рукой ветки и листья, которыми был укрыт тайник, разгрёб сухую рыхлую землю и выудил небольшой деревянный ящик – его Гриша спёр на Илюшинской лесопилке. В ящике было два отделения, побольше и поменьше, в большом лежали аккуратно сложенные листы тонкой бумаги, серые, чуть шероховатые на ощупь, а в маленьком был грудой насыпан измельчённый табак. Гриша вынул один из листов, осторожно, чтобы не порвать, разложил на плоском, как тарелка камне (камень тоже лежал в тайнике), высыпал две щепотки табачной смеси на бумагу и принялся крутить самокрутку. Дело это было небыстрое и требовало определённой сноровки и терпения, Гриша даже язык от усердия высунул и, пока крутил, согрелся уже окончательно. И после, довольный собой и своей работой, вернулся на берег, не на траву, где бросил одежду, а на пятачок речного пляжа, растянулся на мелком нагретом солнцем песке и закурил, блаженно щурясь.

Табак приходилось прятать здесь от отца. Отец не просто сам не курил и не переносил табак на дух, он боролся с ним и боролся особенно рьяно – и в Городе, и в Рабочем посёлке, и даже на заимках в тайге, словом, всюду, куда могли дотянуться его руки. Увы, эта вредная привычка, образовавшаяся чуть ли не в первый год, когда люди стали выходить из Башни на поверхность, строить первые дома, засеивать поля и пашни, крепко завладела многими. Отец пробовал запрещать (а Гришин отец много чего мог запретить), отводил под табак специально охраняемые плантации, даже требовал совсем отказаться от выращивания этой культуры, но кажется (Гриша особо не вникал, конечно), насовсем отказаться было нельзя – листья табака использовались для изготовления лекарств, а с лекарствами у них всё ещё был дефицит. Никакие вводимые отцом меры не действовали, народ продолжал выращивать табак на своих огородах, для себя и на продажу, а городские и поселковые мальчишки устраивали ночные рейды на плохо охраняемые приусадебные участки.

Конкретно за этим табаком Гриша лазил в огород к Дудикову. У Дудикова был хороший табак, крепкий, а вот жена злая – даром что толстая, но воришек ловила только в путь, а поймав, больно хлестала по голым ногам пучком свежей, острой крапивы, – и собака такая же. Злая, в смысле, а не толстая. Собаку Гриша месяц прикармливал и столько страданий ради этого вынес, специально к Розе Моисеевне на уроки музыки для этого дела ходил, не за музыкой конечно (нужны больно Грише были эти гаммы), а за котлетками. Из чего там Роза Моисеевна свои котлетки делала, фиг знает, но старый дудиковский пёс, худой, полуоблезлый, за них душу готов был продать.

Гришина просьба обучаться игре на пианино поставила маму в тупик, а отец недоверчиво посмотрел, но не найдя, к чему прицепиться – Гриша сделал самое честное лицо, на какое был способен, – вздохнул и сказал:

– Ведь опять, Гришка, ты чего-то замыслил, по глазам вижу, а чего, взять в толк не могу.

– Я, может, хочу быть как Паганини, – с вызовом в голосе ответил Гриша, на что отец даже закашлялся, а, прокашлявшись, сказал:

– Дурак ты, Паганини скрипачом был, – и махнул рукой. А Варькин родитель, присутствующий при этом разговоре, вообще неприлично заржал и теперь при каждом удобном случае называл Гришу не иначе, как Паганини.

В общем в итоге Гришины уроки музыки отец оплатил, и Гриша, умытый, причёсанный и в чистой рубашке, три раза в неделю ходил на мучения: сначала мучился за пианино, а потом за столом – Роза Моисеевна всех своих учеников потчевала обедом с котлетками, приговаривая при этом, что «никто не навещает старую одинокую еврейскую женщину». Котлетки Гриша, пользуясь плохим зрением Розы Моисеевны, тырил, ловко засовывая в карманы брюк.

Мучения Гришины закончились внезапно. В одну из сред – Гриша уже расшаркивался на пороге, прикрывая руками топорщившиеся карманы штанов, – объявился дядя Слава, Розы Моисеевны сын. Дядя Слава отозвал Гришу в сторону и проникновенно сказал:

– Не знаю, стервец, сколько в тебя может влезать маминых котлет, но судя по её дифирамбам, что она поёт о тебе каждую среду, ты, брат, просто фабрика по их переработке. Мне, конечно, не жалко, но тебя ж паразита мне в пример ставят и столько же котлет стараются впихнуть. А такими темпами я скоро либо помру, либо растолстею, и меня жена бросит. А я, Григорий Палыч, сильно не хочу в брошенных мужьях ходить. Потому мой тебе совет: дуй отсюда, и чтобы духу твоего в доме моей мамы больше не было.

В ласковом голосе дяди Славы чётко нарисовалась угроза, и Гришу два раза просить не пришлось. К тому же и дудиковский пес был уже вполне прикормлен, и следующей ночью Гриша беспрепятственно проник в заветный огород и так хорошо там отоварился, что и долг Лаптю, то есть Лопатину, вернул, и себе табака насушил. И теперь ему надолго хватит, может, даже до зимы. Только тайник новый искать надо – как снег выпадет, отсыреет табачок и всё.

С тайником, конечно, была беда. Гриша сначала дома своё сокровище хранил, так всё организовал, что комар носа не подточит, даже мама ничего не нашла, хотя и подозревала, беседу с ним провела о вреде курения. Только дома ведь не покуришь, приходилось бегать куда-нибудь, а как табак выносить? В карманах? Да если бы отец нашёл в его карманах хоть одну табачную крошку – прибил бы сразу, не раздумывая. Ребята постарше Гришу, конечно, научили маленькие пакетики с табаком под манжеты и воротник подшивать, Гриша так и делал, пока однажды на Кирилла, мужа сестрицы, не напоролся.

По-глупому причём всё вышло. Кирилл его даже не дома, а на улице поймал, преградил путь, весело прищурил глаза и растянул в усмешке губы:

– Куда намылился? Опять на лесопилку?

– Тебе-то чего? – огрызнулся Гриша. – Куда хочу, туда и хожу. Ты мне не отец.

– Значит, курить побежал с Лаптем, – Кирилл пропустил мимо ушей выпад про отца.

– Че это сразу курить? – Гриша встал в позу. – Хочешь, карманы покажу?

И, не дожидаясь ответа Кирилла, тут же с готовностью вывернул карманы.

– Нафиг мне твои карманы, – засмеялся Кирилл. – Иди давай сюда.

И как только Гриша подошёл, ловко обыскал и манжеты, и воротник – ничего не пропустил, как знал, где искать.

– А в следующий раз за враньё ещё и по шее получишь, – пообещал ему Кирилл напоследок.

В общем, будь Гриша поумней и поменьше хами, всё и обошлось бы, а так – выдал себя с головой. Хорошо хоть Кирилл его отцу не сдал, с отцом у Кирилла тоже были свои отношения – сложные, как говорила мама.

Но тайник пришлось перепрятать.

За спиной затрещал кустарник. Гриша вскочил на ноги, предварительно сунув недокуренную самокрутку в песок, и тут же выругался. Раздвинув густые ветки, пригибаясь, на полянку вылезла Майка.

– Чего припёрлась? – Гришей овладела досада за так бездарно погубленную самокрутку. – Вообще, не видишь что ли, тут люди в одних трусах.

– Ну так оденься, – невозмутимо отозвалась Майка, прошла к тому месту, где кучей лежала Гришина одежда, подняла штаны и кинула ему. Эту девчонку было ничем не пронять.

– Отвернись! – потребовал Гриша.

Майка закатила глаза, но всё же отвернулась, и Гриша принялся торопливо натягивать штаны на мокрые трусы, грязные от налипшего на них речного песка.

– Готово! – Гриша снова плюхнулся на то место, с которого только что поднялся, запрокинул покрасневшее лицо к солнцу. Майка тут же присела рядом с ним.

Какое-то время они просто молчали. Майка нашарила рукой сухой прутик и задумчиво выводила на песке узоры, а Гриша, чуть скосив глаза, наблюдал за ней. Смотрел на её гладкую, блестящую косу, длинную, почти до самой талии, на розовую мочку уха с бирюзовой капелькой-серёжкой, на летний сарафан, по подолу которого рассыпались вышитые пятнышки незабудок – Майка, как и он, никак не могла смириться с наступающей осенью. Солнце золотило лёгкий пушок на Майкиных загорелых руках, а на правой коленке коричневела уже подсохшая корка, след от падения с велосипеда. Всё это Гриша видел уже тысячу раз: и прямую чёлку, упавшую на лоб, и острое плечо с врезавшейся в кожу тонкой бретелькой сарафана, и след от колечка на безымянном пальце (Варькин подарок, Майка проносила его всё лето, пока Варька, за что-то разобидевшись на подругу, не отобрала его назад), но всё равно продолжал смотреть и при этом отчаянно изображать равнодушие и независимость.

С Майкой теперь всё было сложно, не как раньше.

Ещё каких-то пару месяцев назад Гриша катал Майку на багажнике своего велика, и она звонко хохотала ему в ухо, обхватив его за талию горячими тонкими руками, они обирали вместе черёмуху, объедаясь вязкими кисло-сладкими ягодами до оскомины, сбегали от Варьки, когда та чересчур доставала их своими идеями, а потом вдруг всё изменилось.

Во всём виноват был Лапоть, который как-то вечером сказал будто бы невзначай:

– А Майка Мельникова красивая.

И Гриша понял, что да – красивая, очень красивая, и сразу всё запуталось и стало непросто. И уже нельзя было, как раньше, посадить Майку на багажник велосипеда или залезть вместе на черёмуху и пугать оттуда криком и смехом проходивших мимо людей (пугал Гриша, а Майка хохотала), да что там – просто наедине и то стало невозможно находиться.

Эта внезапно открывшаяся Майкина красота явилась для Гриши полной неожиданностью, и он не знал, что с этим делать. Иногда он гляделся на себя в зеркало, сам не понимая, зачем. Разглядывал своё круглое, конопатое лицо, светлые, торчащие в разные стороны вихры, облупленный нос, с которого тонкой плёнкой сходила сгоревшая кожа. Мама, заметив это, однажды что-то сказала отцу, а тот, странно посмотрев на Гришу, ответил:

– Думаешь? Да ну нет, рано ещё.

И они оба рассмеялись.

Чего рано, Гриша так и не понял.

– Курил? – спросила наконец Майка, чуть наморщив нос.

– Тебе-то чего? Сдавать побежишь?

– Дурак ты, Гриша, – грустно сказала Майка и, ещё немного помолчав, добавила. – Я у вас только что была. К Павлу Григорьевичу ходила.

– Зачем это? – встрепенулся Гриша.

Майка по-взрослому вздохнула. Так вздыхала мама, когда Гриша показывал ей свой дневник – ну, там-то обычно не было чему сильно радоваться.

– Ты на уроках спишь что ли, Савельев? Забыл, нам по истории задали сделать проект. Я выбрала Башню. Твой папа обещал мне рассказать…

– Башню? – перебил её Гриша. – Ты выбрала Башню? Вот скукотища. Это будет самый скучный проект за всю историю человечества! – резюмировал он и откинулся на спину, заложив руки за голову.

Гриша действительно так считал. Последнюю экскурсию в Башню он едва вынес. Бесконечные коридоры, отсеки, закутки, стеклянные двери, мутные лампы, старый лифт с лязгающими дверями – кто-то из девчонок даже завизжал, когда двери наконец захлопнулись, и лифт, резко дёрнувшись, потащился наверх, – всё это наводило тоску и скуку вместе с тонким и неприятным голосом сопровождающей их тётки. Как там её звали? Ольга Юрьевна? Елена Юрьевна? Гриша не запомнил.

Но самым удивительным было то, что в Башне до сих пор находились люди. Все они в основном жили на Поднебесном уровне, и там ещё было ничего по сравнению со всем остальным, но тоже так себе – те же коридоры, квартиры без окон, вялые лимонные деревца в кадках. Гриша никак не мог понять, как можно обменять их Кедровку, сосны, подступающие к Рабочему посёлку, смолистый запах лесопилки, осенний холодный дождь и мокрый мартовский снег, ветер, залезающий за воротник, и солнце, оставляющее на плечах ожоги, которые мама вечерами мазала тонким слоем густой белой сметаны – как можно обменять всё это на бетонные стены? Как? Чем дольше они ходили по этим коридорам, тем больше сжималась Гришина душа, превращаясь в маленькую чёрную точку, и развернулась только на самом верху, в Орлином гнезде.

Он знал, что так назывался кабинет отца – Ника, сестра, рассказывала, – и это было единственное место во всей этой долбанной Башне, где хотелось расправить крылья и взлететь. Взлететь ввысь, к звёздам, к солнцу. И он не удержался, подошёл к прозрачной стене, положил ладони и прижался щекой, ощущая жар нагретого стекла.

– Ну что, видел небо? – спросила его потом Ника.

– Видел, – ответил Гриша. – Только оно там стеклянное.

– Будешь про этих писать? – спросил он у Майки, опять скосив на неё глаза.

– Про кого – этих?

– Ну про тех, кто до сих пор там живёт, в Башне. Про сектантов.

Гриша не знал, что такое «сектанты», просто слышал, как отец однажды так сказал в сердцах Майкиному отцу: «Живут там, как в норе, носа высунуть боятся, сектанты чёртовы!» и пригрозил отключить им электричество. Но не отключил, конечно, хотя сам Гриша, будь он на месте отца, так и сделал бы. Мигом бы вылезли тогда все эти сектанты на волю, увидели, как тут замечательно, и назад бы уже точно не захотели.

– Нет, не про них. Чего про них писать, – Майка презрительно дёрнула плечом. – Я про историю буду писать. Как Башню создавали, кто, как там всё было устроено.

– Тоска, – не сдавался Гриша. – Писать надо про будущее, а не про прошлое.

– Дурак. Без прошлого нет будущего.

Она наклонилась, щёлкнула его по лбу, но не удержалась и упала. Как-то странно так получилось, что губы её скользнули по его губам, Гриша почувствовал сладкий запах лесной смородины, инстинктивно обхватил девочку за плечи, но Майка оттолкнула его, откатилась в сторону и тоже легла на спину, почему-то тяжело и отрывисто дыша.

Они оба молчали.

Что было в голове у Майки в этот момент, Гриша не знал, а сам он думал про поцелуй (непонятно, это уже по-настоящему или так) и почему-то про Кедровку, про их Город, который построил отец, и про тех людей в Башне, которые ничего в своей жизни не видели, кроме стеклянного неба.

– Понимаешь, Гриш, мне ведь там тоже не нравится, в Башне, – сказала наконец Майка. Гриша думал, что она уже совсем не заговорит больше. – У меня там сразу клаустрофобия начинается.

– Чего начинается?

– Ну клаустрофобия, а, да неважно.

Майка поднялась, откинула за спину свою густую тёмную косу, а Гриша подумал, что надо будет спросить у мамы, что это такое – клаустрофобия. Майка любила всякие заумные словечки, а объяснять не любила, и Гриша каждое новое Майкино слово нёс маме, часто перевирал безбожно, но мама всегда догадывалась и терпеливо растолковывала.

– Но как было обойтись без Башни? – Майка смахнула жучка, ползшего по руке. Жучок расправил изумрудные крылышки и взмыл вверх. – Никак. Башня была необходима.

– Ежу понятно, что необходима. Иначе бы все утонули, а так спаслись…

– И не только для этого, – Майка строго посмотрела на него.

– Ну не только. Ещё для этого, как его… чтоб произведения искусства сохранить, – изрёк Гриша глубокомысленную сентенцию. Про произведения искусства Роза Моисеевна говорила.

– И не только, – на Майкином лбу появилась упрямая складка. – В Башне люди сохранили наработанные веками технологии, методики клонирования и воссоздания исчезнувших видов по ДНК, там были генетические лаборатории, огромный семенной фонд. Причём ты в курсе, что хранящиеся семена растений были нескольких видов? Были специальные, модифицированные с учётом быстрого роста и приживаемости на солёной почве. Их и сажали в первую очередь. А иначе ничего бы этого, – Майка обвела вокруг себя рукой. – Ничего бы не было. Ни Кедровки твоей любимой, ни деревьев, ни травы, ни стрекоз, которых вы с Варькой ловите. А Павел Григорьевич, между прочим, запретил ловить. А вы… вы ловите!

Майка сердито отвернулась, и Гриша почувствовал себя виноватым.

Конечно, Майка была во всём права.

Сейчас Город, соединённый с Башней узкоколейкой, вдоль которой тянулись столбы ЛЭП, уже был похож на настоящий город, но первые три года, после того, как ушла большая вода, люди методично и упорно промывали, обрабатывали и дренировали почву, засеивая её семенами и восстанавливая экосистему. Дома тогда ещё не ставили, жили во времянках, маленьких, пластиковых вагончиках, летом в них было жарко, а зимой холодно, потому что электричество экономили. В такой вагончик к отцу приехала мама. Приехала в начале ноября, с двухлетним Гришей на руках, закутанным по самый нос в пуховое одеяло.

– Папа даже ахнул, когда нас увидел, – улыбаясь и косясь на отца, рассказывала мама. – Замахал руками, закричал, чтобы я немедленно завтра же назад в Башню уезжала. А я сказала, ну уж нет. Или вместе или никак.

Гриша в красках представлял себе этот момент. Отец орёт, а орал он всегда знатно, кому как не Грише это знать, а мама упёрлась и ни в какую – мама это умела. Она вообще была единственным человеком на земле, перед которым отец пасовал, никто другой и ничто другое сдержать его не могли.

Отец был помешан и на строительстве, и на расширении тайги. Начиная с ранней весны и до поздней осени, он находился в вечных разъездах, не щадил ни себя, ни людей, заставляя двигаться всё дальше и дальше, засеивая и засаживая новые территории, и то, что сегодня тайга раскинула своё зелёное море даже не на десятки, а на сотни, а может и тысячи километров, была заслуга отца. Его кожа задубела на ветру, почернела от загара, который не сходил даже зимой, волосы пахли хвоей, руки землёй, а рубашка потом, и не было для Гриши запаха родней чем этот.

Лес отец берёг как зеницу ока, разрешения на постройку деревянных домов выдавал неохотно и только для небольших, одноэтажных. Дома в два и три этажа строили из кирпича (спасал глиняный карьер, обнаруженный в первые годы после переселения из Башни), браконьеров ловили и штрафовали нещадно, а за третье нарушение либо ссылали назад в Башню, либо отправляли на солончаки – там освоение земель шло медленно и требовало больших усилий. Поработав на солончаках несколько месяцев, можно было вернуться в Город – из Башни назад дороги не было, оттуда отец отказывался принимать наотрез. И по мнению Гриши, это было самое страшное наказание.

Их Город не был похож на города из допотопных фильмов. В нём не было сверкающих небоскребов, сияющих витрин, разноцветных уличных кафе и стремительных как майские жуки автомобилей, отражающих глянцевыми боками мелькающие неоновые вывески. Вместо этого были похожие друг на друга кирпичные дома в центре и небольшие, опоясанные огородом деревянные избы на окраинах, грунтовые дороги, по осени превращающиеся в грязь, в которой застревали немногочисленные машины – тяжёлые грузовики, маленькие тесные автобусы и редкие служебные автомобили, шофёры которых считались едва ли не значимей тех, кого они перевозили. Стёкла низких, почти до пола, окон магазинов летом покрывались толстым слоем пыли, а зимой, наглухо закрытые деревянными ставнями, зарастали сугробами в человеческий рост. И всё же это был их Город, большой, неказистый, растянувшийся на несколько километров вдоль Кедровки, с раскинувшимися на севере производственными цехами – огромной территорией, где безраздельно царствовал старый Величко, который постоянно ругался с отцом.

И хотя Город был живой и не стоял на месте, стремился ввысь и вширь, он уже становился тесен. Он жал, как жали старые ботинки, которые мама доставала Грише с чердака с первыми ночными заморозками, и уже находились юные горячие головы, которые ходили к отцу целыми делегациями, разворачивали перед ним самодельные карты и вдохновенно доказывали о необходимости двигаться на восток, на запад, на юг… да неважно, на самом деле куда, лишь бы идти и идти вперёд.

Отец хмурился, но это была не та хмурость, когда он злился или бывал недоволен – глубокая складка на лбу говорила о том, что отец что-то старательно просчитывает, прикидывает, – и однажды вечером он сказал, как будто бы самому себе:

– Вот что. Идти надо на запад. На Енисей.

Никто толком не знал, сохранилась ли эта река после потопа, потому что изменилось многое. Самому Грише слабо верилось, что Кедровки, например, до потопа не существовало, но Митя Фоменко, школьный товарищ сестры, утверждал, что так и было, даже карты Грише показывал. Мите Гриша верил, потому что Мите верили Ника и Кирилл. Но самое главное: ему верил отец, причём не просто верил, а, приняв решение идти на запад, отправил Митю во главе экспедиции, наказав найти Енисей. И Митя его нашёл.

Он вернулся назад, заросший густой курчавой бородой, с брызгами весёлого, детского счастья в светлых, летних глазах, от него пахло костром и грибами, а на фотографиях, что он привёз с собой, с достоинством нёс свои воды красавец Енисей.

– А тайга, какая там тайга, Павел Григорьевич! – не скрывал своего восторга Митя. – А ведь это уже не наша, не рукотворная. Это сделали ветер и земля.

– Ну а что ты хочешь, – отвечал отец. – Жизнь своё возьмёт.

И глядя на фотографии небольшого посёлка, притулившегося у подножья невысоких гор, уже думал о чём-то своем, и в серых отцовских глазах гулял шальной и юный ветер.

До Енисейска, так назвали посёлок, наладили водный путь. Кедровка вниз по течению оказалась вполне судоходной, и по ней теперь отправляли баржи, гружённые под завязку оборудованием и материалами. Назад баржи везли камень, пробы грунта и скальных пород.

Гриша бредил Енисеем. Он снился ему по ночам, огромный и бескрайний, катящий свои волны на юг, к новым неизвестным землям. Он являлся к нему днём, и Гриша вдруг застывал посреди игры – воображение раскидывало перед ним глубокую синь с прожилками отражающихся в воде облаков и горы, поросшие серым редким кустарником, как на Митиных фотографиях. И хотя Гриша никому про это не говорил, свято храня тайну внутри себя, она, видимо, всё равно так или иначе выплёскивалась из него, вырываясь наружу то неосторожным словом, то опрометчивым вопросом.

Первой догадалась Варька, у которой было чутьё на такие вещи, а, догадавшись, она насела на Гришу, уговаривая его непременно бежать на Енисей. Собственно, уговаривать долго не пришлось – Варька, где прямой стремительностью, где изворотливой хитростью (как в ней это уживалось – загадка) могла покорить любую крепость. И Гриша под её напором сдался.

Пол-лета они готовились. На лесопилке добыли бракованные доски для плота, Варька договорилась – она умела договориться, наверно, с кем угодно. Бечёвки для связки Гриша притащил из дома. Варька заготовила провиант. Майку, посовещавшись, решили с собой не брать.

День для побега выбрала Варька.

– Отправляемся в День Памяти, – заявила она. – Утром потолчёмся среди народу, засветимся, на митинг сходим, отца твоего послушаем. Главное, чтобы нас побольше людей увидело. А потом на плот и отчалим. Увидишь, на реке никого не будет. Точно тебе говорю.

Спорить с Варькой было бесполезно, хотя в Грише всё противилось.

Нет, бежать на Енисей он хотел, но только не в День Памяти, самый большой и самый значимый праздник для всех, а для Гришиного отца особенно. В этот день вспоминали всех, кто погиб в Последнем Восстании, которое было ещё в Башне, когда власть захватил псих Ставицкий. Отец, понятное дело, толкал речь. Мама и Ника всегда плакали. Даже насмешливый Кирилл был серьёзен, и иногда и у него глаза подозрительно краснели. Этот праздник, торжественный и грустный, Гриша любил. И рассказы о том, как всё происходило, тоже. И надо же, чтобы Варьке приспичило бежать именно в такой день.

– Трусишь? – шипела Варька, и в её зелёных, как заводь, глазах плескалось презрение.

– Не трушу. Но не в этот же день!

– А потом поздно будет. И случая удобного может не представиться.

Насчет удобного случая Варька была права, конечно, вот только иногда в жизни есть вещи не менее важные, чем Енисей. Гриша это точно знал…

Праздник всегда растягивался на два дня. Но если первый день был торжественным, полным речей, песен и радости, которая с каждым годом всё отчётливей и выпуклей прорывалась сквозь дымку скорби и грусти, то на второй день все словно затихали. Праздник уходил с улицы в дома, в семьи – общее горе и общая радость разносились по крупинкам, по отдельным сердцам, распадались на миллион маленьких капель и незримо связывали людей единой крепкой нитью.

На второй день ходили на кладбище.

Обычай этот возник в Городе вместе с самим кладбищем, которое как-то само собой образовалось на Южной окраине и с каждым годом всё больше и больше наступало на лес, подпирающий Город, вдаваясь в него острым клином.

Отец с утра успевал сбегать на работу – выходных для него почти не существовало, – но к обеду уже был дома, переодевался, перекусывал чуть ли не на ходу, и они все вместе отправлялись к той могиле.

Она была среди самых первых, а, может, даже самой первой – небольшой, огороженный низенькой оградкой холмик с простым деревянным крестом. Отец подкрашивал оградку взятой из дома краской, а мама рыхлила землю и пропалывала низенькие кустики жёлто-красных бархатцев. Гриша помогал отцу. Они почти ничего не говорили, только иногда мама бросала что-нибудь типа:

– Паша, надо бы поправить немного крест.

А отец согласно кивал, и было в этих простых словах и действиях что-то очень правильное, вековое, что-то такое, что примиряет с горем и утратой, всё ещё острой, несмотря на прожитые годы.

Однажды Гриша, будучи ещё совсем маленьким, спросил, для чего они ходят сюда. Он подкапывал детской лопаткой цветочные кустики, старательно, как показала мама. Отец разогнулся, смахнул заляпанной краской рукой упавшие на лоб волосы.

– Понимаешь, – помолчав, проговорил отец. – Пока живёшь – торопишься, спешишь, думаешь, что успеешь ещё всё сказать человеку, всё важное, значимое, откладываешь слова на потом, и вдруг наступает момент, после которого никакого «потом» уже нет и никогда не будет. И тебе остаётся только одно – приходить сюда и надеяться, что тебя услышат. Приходить, чтобы сказать то, что при жизни не успел. И что сказать был должен.

Гриша хотел возразить, что отец же ничего не говорит, молчит только всегда, открыл рот, но так и не произнёс ни слова. Понял: отец говорил с тем, кто смотрел на них со старой фотографии на кресте, не словами – отец говорил сердцем.

– А я знаю, вы с Варькой на Енисей хотели удрать, – сказала вдруг Майка. Не обиженно даже сказала, а как-то спокойно, но Гриша всё равно вздрогнул, рывком поднялся, сел.

– Ну не сбежали же.

– Не сбежали, – эхом отозвалась Майка.

Они и правда с Варькой не сбежали. Плот начал тонуть, едва они отплыли от Города. Кое-как им удалось добраться до берега, и всё бы ничего, вот только, пока они сушились у разведённого костра, громко ругаясь друг с другом и выясняя, кто же виноват в крушении плота, на краю опушки мелькнула чья-то тень. Варька утверждала, что это Дудикова жена.

Гриша ожидал, что Дудикова жена, если это была она, донесёт на него родителям в тот же вечер, но никто не пришёл, и Гриша стал уже думать, что всё обойдётся. Он даже почти убедил себя в этом. Только вот Майка…

– А ты откуда узнала?

– Догадалась. Видела, как вы с Варькой плот мастерите.

Майка улыбнулась, и Гриша с облегчением выдохнул. Значит, не Дудикова жена сказала, значит…

– Гришка!

От знакомого звонкого голоса заложило уши. На полянку, проламывая кусты, ввалилась Варька. Растрёпанная, с поцарапанной щекой.

– Гришка, атас! Твой отец всё узнал. Орёт, как потерпевший. Сейчас здесь будет.

Гриша вскочил на ноги. Майка вслед за ним. Он и сам уже слышал раздающиеся вдали крики. Громовой отцовский голос не узнать было трудно. Ещё пара минут, и отец будет здесь.

– Чёрт! – он посмотрел на девчонок. Можно было бы, конечно, убежать, но смысл. Рано или поздно отец его найдёт. Из-под земли достанет. Гриша вздохнул и решился. – Варька, ты давай, вали к себе. Майке ничего не будет, она ни при чём, а про тебя я скажу, что я сам тебя подбил. Поняла? Давай, дуй отсюда.

Варька фыркнула и тряхнула растрёпанной головой.

– Чёрта с два я отсюда уйду! – и в зелёных Варькиных глазах заплясали весёлые чертенята.

Глава 1. Кир

Сон отступил как-то сразу.

Кир резко вынырнул из зыбких и невнятных образов, которые кружились в его сознании. Слава богу, на этот раз обошлось без кошмаров, хотя и приятным сон тоже назвать было нельзя – от него осталось какое-то щемящее, тревожное послевкусие. С минуту он лежал неподвижно, вглядываясь в темноту, расступающуюся перед робким светом одинокого ночника, потом перевёл взгляд на часы – старенький электронный будильник с большими и яркими цифрами на экране, обшарпанный, заслуженный, с плохо припаянными контактами, он отключался от сети при любом неловком движении – и удивился, надо же, как рано. Можно поспать ещё минут сорок. Осознав это, Кир снова закрыл глаза, попытался погрузиться обратно в сон, но скоро понял, что выспался. В голову настойчиво лезли мысли о том, что хочется пить, да и туалет посетить не мешало бы, и как Кир не старался ещё хоть недолго подремать, всё было тщетно. Он вздохнул, рывком поднялся, опустил ноги на пол, нащупывая обувь, не нашёл, встал так, босиком, и, едва сделав шаг в сторону туалета, естественно споткнулся о вынырнувший откуда-то ботинок. Потеряв равновесие, Кир вцепился в край стола, ойкнул от боли, пронзившей перебинтованную ладонь, затряс рукой, смахнул что-то со столешницы – в полумраке он даже не понял, что, – и тут же в голову, которая до этого была тяжёлой и пустой, вместе с болью вернулись воспоминания о суматошных событиях вчерашнего дня.

Утечка в паровой, горячий вентиль, за который он так опрометчиво схватился руками, орущий на него Савельев с перекошенным от гнева лицом, странные слова Анны Константиновны, сказанные ею в медсанчасти, когда она делала ему перевязку «вы так с ним похожи». Неловкие извинения Бориса Андреевича – ты на Пашу, Кирилл, не сердись, ему сейчас нелегко.

Странный день промелькнул калейдоскопом, и Кир не очень понимал – гордиться ли ему теперь собой (как там назвала Маруся его выходку? подвиг?) или лучше забыть, как старался он забыть большинство идиотских поступков в своей жизни.

Дойдя до уборной и справив нужду, Кир остановился у раковины и тупо уставился на свои перебинтованные руки. Ему не мешало бы принять душ, но как? Повязки же намокнут. Может, снять их вообще? Ну их, только мешают. Он принялся неуклюже разматывать – получалось плохо. Узел был завязан так, что как Кирилл не пытался подцепить его ногтями, ничего у него не выходило – только ещё больше затянул. На миг в голову пришла идея разбудить Гошу, он даже выглянул из туалета обратно в комнату, но натолкнувшись глазами на блаженное Гошино лицо (его сосед спал, как младенец, только что не причмокивал во сне), Киру стало совестно – пусть спит, он и сам как-нибудь справится. Кирилл ухватился зубами за узел на правой руке, как за наиболее неподдающийся, потянул на себя и тут же резко остановился. Вот он дурак! Анна Константиновна же велела прийти утром на перевязку.

Он вспомнил, как она ловко и сосредоточенно бинтовала вчера его ладони – Кирилл таких высот, работая в больнице, конечно, не достиг, хотя у него тоже неплохо получалось, – и, закончив, сказала привычным строгим голосом:

– Завтра с утра на перевязку. Обязательно. Здесь всегда есть кто-то, круглосуточно. Так что перебинтуют.

Это было уже после того, как она его за Савельева поблагодарила. Или до? Кирилл совсем запутался.

Кир вернулся в комнату и начал торопливо одеваться. Верхний свет он зажигать не стал, чтобы не разбудить Гошу, кое-как натянул штаны, чертыхаясь вполголоса – они едва сошлись на талии, а ширинку он и вовсе застегнул с превеликим трудом. Ерунда какая-то, что он растолстел за ночь что ли? Правда, в чём дело, Кир сообразил довольно быстро: впопыхах он схватил Гошины штаны. Можно было, конечно, снять и найти свои, но Кирилл рассудил иначе. Пока он будет переодеваться, неловко орудуя перебинтованными руками, больше времени пройдёт, а так, он быстренько сбегает туда-обратно, Гоша даже проснуться не успеет.

Стараясь не обращать внимания на тесные штаны, Кир напялил рубашку – вроде бы свою, – кое-как справился с пуговицами, повязка мешала, и выходило ужасно медленно, и выскользнул за дверь. Вернее, сначала ему пришлось искать ключи – педантичный Гоша, у которого всё должно было быть по правилам, запер дверь на ночь.

Этого Кир не понимал – к чему и, главное, от кого тут запираться. Что здесь воровать: казенную одежду, обшарпанную мебель или их видавший виды будильник, который каждое утро надрывался так, что его на Поднебесном ярусе, наверно, слышно было? Но Гоша был бы не Гошей, если бы, вернувшись вечером в комнату, он оставил бы дверь открытой. Скорее мир бы перевернулся. Но дверь была заперта, Гоша спокойно спал, и мир всё ещё стоял на месте. А ключи Кир нашёл на столе под ворохом бумаг.

Оказавшись за порогом, Кир машинально запер дверь – не оставлять же товарища спать в незапертой комнате в самом деле, – сунул ключи в нагрудный карман рубашки и зашагал по сонному пустому коридору в сторону медсанчасти.

– Можно? – Кир толкнул дверь, на которой была пришпилена отпечатанная на принтере пластиковая табличка «Медсанчасть», и заглянул в комнату.

Там за столом, положив седую голову на руки, дремал Егор Саныч. При звуке его голоса он вздрогнул, поднял на Кира усталые глаза.

– Кирилл? – он удивленно моргнул, но тут же его морщинистое лицо расплылось в доброй улыбке. – Пришёл, герой? Ну заходи давай, чего застыл на пороге.

Кир прошёл в кабинет, присел на край кушетки, не сводя глаз с доктора, а тот, поднявшись со своего места, приблизился к стеклянном шкафу и принялся доставать оттуда бинты, марлю и какие-то баночки.

– Наслышан-наслышан о твоём подвиге, вся станция уже в курсе. Анна Константиновна предупредила, что тебе надо будет сделать перевязку.

Егор Саныч стоял спиной, лица Кир не видел и мучительно соображал, говорит старый доктор серьёзно или шутит. Потом решил, что всё-таки шутит, тем более, когда Егор Саныч обернулся, на его губах по-прежнему играла улыбка. Кир даже выдохнул с облегчением: если бы старый доктор начал его хвалить и восторгаться, это был бы явный перебор.

– Ну, раз явился, давай-ка посмотрим заодно и шрам после операции. Приляг на кушетку, – скомандовал Егор Саныч.

– Да нормально всё, – запротестовал Кир, но больше так, для проформы. Ослушаться он Егор Саныча не посмел, растянулся на кушетке, а тот, расстегнув рубашку и оторвав пластырь, начал аккуратно ощупывать уже почти затянувшуюся рану.

– Хвалят тебя, наверно, все? – неожиданно спросил Егор Саныч. – Ну-ну, лежи не дёргайся, герой. Знаю, что хвалят, и не зря в общем-то. Ты – молодец. И раны твои, я смотрю, хорошо заживают. Раньше говорили – как на собаке. Шрам совсем затянулся, я его сейчас обработаю на всякий случай, и пластырем можешь его больше не закрывать.

– А руки? – спросил Кир. – Долго мне ещё с этими повязками ходить?

– Руки посмотрим. Ты мне лучше скажи, рёбра-то болят, небось?

Рёбра у Кира болели. Правда в последнее время он перестал обращать внимание на тупую нудящую боль, привык к ней, сросся. И только когда сильно уставал под вечер, рёбра напоминали о себе.

– Не болят, – на всякий случай соврал Кир.

– Ну, конечно, – Ковальков усмехнулся и тут же нажал пальцем Киру на грудь. Кир от неожиданности охнул. – Что ж ты, Кирилл, всё время врёшь? Не болят, как же. Как маленький, честное слово. А пора бы и повзрослеть. Мы вчера с твоим отцом как раз говорили о тебе. Он же гордится тобой, парень, и правильно гордится. Есть чем. Ты ж нас всех и с карантина тогда вытянул, и вчера вот…а врать так и не перестал. Что ж делать-то с тобой, а?

Отец гордится? Кир с удивлением переваривал то, что сказал доктор. Наверно, из всего услышанного со вчерашнего дня, это было самым невероятным.

– Вы говорили с моим отцом? – переспросил Кир.

– Говорил. Когда вчера вечером по станции пронеслась эта новость, я как раз его встретил в коридоре. Тогда он мне про тебя и рассказал.

– Какая новость? Про утечку в паровой?

– Да нет, про утечку раньше все знали. Я про то, что связь наладилась.

– Какая связь? – удивился Кир.

– Как какая? Ты не знаешь, что ли? – Егор Саныч отошёл от Кира к столу. – Вставай, садись сюда, посмотрим на твои руки.

– Не знаю я ничего. Я спать рано лег, – Кир сел на кушетке, наспех застегнул рубашку. – А какая связь, Егор Саныч?

– Ну, какая… с полковником этим, Долининым, который наверху. Он там целое сопротивление организовал. Так что, судя по всему, скоро блокаде нашей конец, не сегодня-завтра начнётся контрпереворот. Наверху уже всё готово.

– А Ника? – замирая от волнения, спросил Кир. – Ника Савельева?

– Ника? Господи, Кирилл, как же ты меня своей Никой замучил. Вконец достал. Ну откуда мне знать? Давай-ка лучше садись сюда, я ожоги твои обработаю.

Кирилл плюхнулся напротив Егора Саныча, протянул ему перевязанные ладони. Доктор разрезал бинты, быстрым и резким движением сдёрнул повязку. Кир тихонько вскрикнул.

– Сиди смирно, – приказал Ковальков и почти уткнулся носом в ладони Кира, близоруко разглядывая ожоги.

– Егор Саныч, не, ну правда. Наверняка же что-нибудь говорили. Она же в заложниках была. Егор Саныч, миленький, – Кир умоляюще заглянул старому доктору в глаза.

– Ну что-то говорили. Вроде, в безопасности она. Подробностей мне не докладывали. Да не дёргайся ты, погоди… Так-так, а и ничего твои ожоги выглядят, я думал – хуже будет. Сейчас мазь наложу, ну а потом повязку. Денёк-другой придётся походить перебинтованным, завтра утречком заглянешь сюда…

– Точно в безопасности? Её освободили? Она где? – Кир пропустил мимо ушей, что там Егор Саныч бормотал про ожоги. Он пытался прочитать по лицу старого доктора, правду тот говорит или нет. – Егор Саныч, но они же не могут ничего начинать, пока Ника в руках этого урода, её же могут убить! Значит, её освободили?

– Да уймись ты! Дай повязку наложить! – прикрикнул на него Егор Саныч. – Говорю же, подробностей я не знаю.

Услышанная новость буквально сбила Кира с ног. Он её даже толком не осознал, не успел переварить, но его уже как будто что-то толкало изнутри – не сиди, вставай, действуй! Это было ровно то, что всегда заставляло его сначала делать, а потом думать, из-за чего он вечно вляпывался в истории, за что ругал себя потом, постфактум, ругал последними словами, но, когда похожая ситуация возникала снова, он опять раз за разом повторял те же ошибки, наступая на грабли и в кровь расшибая лоб.

Он и сейчас бы рванул, но Егор Саныч, нарочно или бессознательно сдерживая его, продолжал неспешно обматывать бинт вокруг ладони.

Кирилл с трудом дождался, когда Ковальков закончит процедуру. Подорвался, едва врач завязал узел, чуть не опрокинул стул, на котором сидел.

– Да аккуратнее! Совсем ненормальный!

Последние слова доктора настигли Кира уже в коридоре, куда он выскочил, ошалевший и растерянный. Что теперь делать, Кирилл не знал. Того, что сказал Егор Саныч про Нику, ему было явно недостаточно. «Вроде бы в безопасности». А если не в безопасности? Тогда что?

Кир сделал несколько шагов по коридору и опять остановился.

Кто может знать про Нику? Гоша? Нет, вряд ли, откуда. С Гошей Кир вообще тему Ники старался не поднимать. Савельев? Этот, разумеется, знает. Но… не бежать же к нему? От мысли, что придётся говорить с Савельевым, которого он последний раз видел там, у паровой, когда тот орал на него при всех, Кир вздрогнул. Нет уж, обойдёмся без Савельева. Кто ещё? Литвинов? Дружок его? Этот да, этот всегда про всё в курсе. Вот только видеть его у Кира тоже не было никакого желания. Вчера встречались, хватит.

Он вспомнил, как Борис Андреевич, опершись о дверной косяк, стоял на пороге их с Гошей комнаты и смотрел почему-то не на него, а на Марусю. И лицо у него было такое, странное что ли и грустное. И глаза… Кирилл привык видеть в зелёных глазах Литвинова собранную жёсткость и иногда жестокость, или насмешливое глумление, которое зачастую подкреплялось обидными словами, но вчера в них было что-то другое… горечь, сожаление, Кир так толком и не понял, что. И Маруся тоже… Стоп! Маруся! Ну конечно же! Мария Григорьевна, сестра Савельева! Вот кто точно знает про Нику. Кирилл даже подпрыгнул на месте. Она и про Нику всё ему может рассказать и шуточки дебильные отпускать не будет, как Литвинов. Или орать как Павел Григорьевич.

Где живет Мария Григорьевна, Кир знал. Позавчера, закончив смену, они до общежития шли вместе, и Кирилл запомнил номер её комнаты – семьдесят седьмой, две семёрки, счастливые цифры. И сейчас она ещё должна быть дома, вряд ли так рано убежала на работу. Хотя Гоша упоминал, что они сегодня реактор что ли собираются запускать – все уши ему этим реактором прожужжал. Но если Кир поторопится, то наверняка успеет. И, приняв такое решение, Кирилл бегом припустил в сторону Марусиной комнаты.

Разогнавшись, Кир не успел притормозить у дверей с двумя счастливыми семёрками и по инерции ввалился в комнату. Конечно, будь дверь заперта, ему вряд ли бы это удалось, но Мария Григорьевна, видимо, Гошиной педантичностью не отличалась, и, как и Кирилл, считала, что никто её здесь не украдёт.

– Мария Григорьевна, это я, Кирилл. Извините, что так рано, – выдохнул Кир и осёкся.

До него только сейчас дошло, что он опять натворил. Ворвался в комнату в общем-то малознакомой молодой женщины, которая в эту самую минуту, может быть, где угодно: в постели, в душе, она может быть неодета, может быть не одна. Кир покраснел.

– Мария Григорьевна, извините, – повторил он, чувствуя себя последним дураком.

На его счастье, комната была пуста. На одной из кроватей, небрежно задёрнутой покрывалом, валялась форменная куртка. Шума воды из ванной тоже не доносилось. Наверно, Киру следовало бы уйти, вернуться к себе, разбудить Гошу, посоветоваться с ним – если Мария Григорьевна уже убежала на работу, то Гоша вполне может проводить Кира до БЩУ или как там правильно называется то помещение, где Мария Григорьевна работает днём, – и Кир, скорее всего, так бы и сделал. Он уже взялся за ручку двери, как вдруг из коридора послышались голоса. От неожиданности Кир замер. Один из голосов, несомненно, принадлежал Марусе, но и второй Киру был отлично знаком.

– Я не знаю, Борис Андреевич, что вам показалось вчера. У нас на восемьдесят седьмом, где я выросла, говорили: когда кажется – креститься надо.

Голос был резким, даже злым. Кир мысленно чертыхнулся. Мало того, что, зайдя сюда и увидев его, она подумает невесть что, так она ещё и не одна. А с этим…

– Может хватит уже, Марусь? – голос Литвинова раздавался совсем близко, видимо, они стояли у самой двери. – Ну что ты, как ребёнок, в самом деле. Я же вижу…

– Видите, кажется… определитесь уже, Борис Андреевич. И хватит меня преследовать. Думаете, если я один раз дала слабину, то победа уже у вас в кармане?

– Дала слабину? Это теперь так называется?

– Да как хотите это называйте. Но то, что мы с вами один раз переспали, ровным счётом ничего не значит.

Когда Кир понял смысл сказанного, его лицо, с которого и так не успел сойти румянец, запылало ещё больше. Они тут что, совсем все рехнулись? Сначала Савельев с Анной Константиновной – память услужливо подсунула ему ту сцену, когда он припёрся ставить Павлу Григорьевичу капельницу и увидел их вдвоём, в постели. Теперь и того хлеще. Литвинов и Маруся?! Маруся?

Дверь стала приоткрываться. Мария Григорьева продолжала что-то гневно говорить, но Кир уже не вникал в смысл слов. Его живое воображение тут же нарисовало сцену, где ему, как обычно, отводилась роль последнего дурака, и ноги сами понесли его к шкафу. Кир быстро открыл створку, бесшумно просочился внутрь и затаился между развешенной одеждой, прижавшись к стенке и стараясь не дышать.

– …значит, вот так это выглядит? Значит, я тебя преследую? Что ж… понял, не дурак, больше не подойду, не волнуйся. Докучать не буду!

– Очень буду вам признательна, Борис Андреевич!

Хлопок закрываемой двери. Тихие шаги. Они поссорились, и Литвинов ушёл – догадался Кир. А ему что теперь делать? Выскочить из шкафа с криком «сюрприз!»? Поняв, что снова загнал себя в идиотское положение – хуже некуда, Кир не придумал ничего лучше, чем затаиться.

Маруся тем временем, судя по звукам, присела на кровать, и Киру даже показалось, что она то ли вздохнула, то ли всхлипнула. Потом он снова услышал шаги, звук наливающейся воды.

А если ей сейчас понадобится что-то в шкафу, запоздало подумал Кир. Переодеться, например. Он даже не мог представить, как она отреагирует на его появление. Будет орать и ругаться, как непременно сделал бы её брат? Или начнёт издеваться и насмешничать, как Литвинов? Кир не знал, что хуже.

Пока он размышлял, опять раздались шаги, а потом до Кира донёсся стук закрывшейся двери и звук запираемого замка. Маруся ушла.

Выждав несколько томительных секунд, Кир осторожно приоткрыл шкаф, убедился, что комната пуста, вылез на свет божий, всё ещё не веря, что так легко отделался, быстро подошел к двери. И тут до него дошло.

Звук запираемого замка!

Его заперли!

Маруся заперла его в комнате!

Всё ещё не в силах поверить в такой поворот, Кир взялся за ручку, попытался выйти. Идиот, какой же он идиот. Записной придурок, угодивший в очередную ловушку. Он даже объяснить никому толком ничего не сможет, ни Марусе, ни всепонимающему и всепрощающему Гоше, а уж если до Савельева дойдёт…

Кир нервно задёргал ручку, с силой навалился плечом на дверь – бесполезно. Пластик был очень прочным, сделано на совесть, что и говорить. Кирилл в изнеможении опустился на корточки, прислонился спиной к запертой двери и от безысходности несколько раз с силой ткнулся затылком. Где-то на задворках сознания опять всплыла мысль про Гошу Васильева. Гоша проснётся, увидит, что его нет, может, забеспокоится. Может…

Сидеть было неудобно, сзади как будто что-то давило, мешало, какая-то вещь в заднем кармане тесных брюк. Кир встал, сунул руку в карман и выудил ключ. Оторопело посмотрел на него, потом, машинально похлопав себя по груди, полез в нагрудный карман рубашки. Теперь он держал в руках два ключа – оба ключа от их с Гошей комнаты, – и чувствовал, как к горлу подступает нервный смех.

Здравствуйте, разрешите представиться. Я – Кирилл Шорохов. Моё второе имя – умственно отсталый идиот.

Кир застонал и крепко сжал руки в кулаки, чувствуя, как больно впиваются в забинтованные ладони острые бородки ключей.

Глава 2. Оленька Рябинина

Оля Рябинина опаздывала.

Вина в этом лежала целиком и полностью на новой горничной, которую мама наняла неделю назад. Эта дурёха вечно всё путала. Вот и сегодня: костюм был не готов, вернее, готов, но не тот – вместо строгого тёмно-серого, выгодно подчёркивающего Оленькину талию, в гардеробной её ждал чёрный брючный костюм, который стройнил, но был уж очень заурядным, Оля в нём походила на училку начальных классов, не хватало только очков и унылого пучка на голове. Дело, конечно, могли спасти замшевые туфли с элегантной серебряной пряжкой, но они были отданы в чистку. Если бы Олиным гардеробом занималась Нина, старшая горничная, ничего бы этого не было, но Нину мама прочно прибрала к своим рукам, а Оленьке досталась эта, как там её… Олеся, Оксана – имя новой горничной никак не хотело держаться в памяти.

Оля вспомнила нервные утренние сборы и поморщилась. Чёрный костюм был с негодованием отвергнут – я вам, что, на похороны иду? – равно как и идиотский зелёный, и придурочный розовый – ты мне ещё жёлтый предложи, дура! – и Оленька в итоге чуть не разрыдалась, но дело спасла Нина. Она появилась внезапно, словно выросла из-под земли, выгнала эту Олесю-Оксану, и буквально через пятнадцать минут на Оленьке было надето премиленькое жемчужно-серое платье с чуть присборенными рукавами и пышной юбкой.

– Идеальный наряд для первого рабочего дня в приёмной министра административного сектора, – Нина сухо улыбнулась, копируя мамину улыбку. – И намного лучше того тёмно-серого костюма.

Оленька, крутясь перед зеркалом, теперь и сама это видела – лучше, намного лучше, и как она сама не додумалась выбрать это платье…

Олины каблучки звонко стучали по полу, отскакивая весёлым эхом, и сама Оля, уже позабыв о досадном утреннем недоразумении, улыбалась безоблачной улыбкой. То, что она опоздает, её не сильно волновало: разве кто-то посмеет с казать ей хоть слово, ей, без пяти минут первой леди.

Первая леди.

Мама сказала, что раньше так называли жён правителей государств, и Оля, немного поразмыслив, решила, что это звучит не только красиво, но и величественно. Первая. Она – первая. А все остальные – вторые: и Маркова, которая сейчас начнёт строить из себя её начальницу, и бывшая подружка Вера Ледовская, и липовая принцесса Ника Савельева, и красавица Анжелика Бельская, и даже мама. Все они вторые. Всегда вторые. После неё, Ольги Андреевой, первой леди, жены Верховного правителя.

До исполнения мечты оставалось совсем чуть-чуть, каких-то три недели. Мама настояла на том, что надо дождаться совершеннолетия, и Сергей Анатольевич, задумчиво покивав головой, согласился. Оля, конечно, подозревала, что дело тут совсем не в морали (да и кому она сдалась, эта мораль), – просто мама, помешанная на безупречности и на желании произвести на всех небывалое впечатление, катастрофически не успевала со свадебными приготовлениями. Она и сегодня убежала ни свет ни заря: то ли в очередной раз согласовывать меню в ресторане, то ли к декоратору и дизайнеру – маме категорически не нравился цвет стен в малом зале, где планировалось проводить церемонию бракосочетания, они плохо гармонировали с цветом платья невесты.

Платье. Оленька блаженно зажмурилась.

Если бы её бывшие подружки, Вера с Никой, видели это платье, они бы удавились от зависти, потому что не удавиться было нельзя (Оля, как и любой другой человек, охотно примеривала на других свои собственные чувства и эмоции). Описать это платье было невозможно, все слова меркли перед сверкающим произведением искусства, коим этот наряд безусловно и являлся. После мучительно-долгих примерок, – а иногда приходилось выстаивать перед портнихами (их было трое, трое тех, кто трудились над созданием этого шедевра) по полчаса и даже больше – Оленька утешала себя картинами предстоящей свадебной церемонии. Вот она появляется в малом зале, укутанная лёгкой дымкой фаты. Отец торжественно и строго ведет её к жениху, и они шествуют по красной дорожке (нет, не красной, дорожка будет голубой с едва заметными серебристыми звёздами), мимо гостей, склонившихся в подобострастном поклоне, которые хотят, но не могут скрыть свои завистливые взгляды, и лёгкий шепот восхищения веером раскидывается над ними.

Представляя себе всё это, Оля почему-то воображала своего отца высоким и подтянутым, в парадном военном кителе, а рядом с церемониймейстером стоял не сморщенный Сергей Анатольевич, а Алекс Бельский собственной персоной, в ослепительно белом костюме и с такой же ослепительно-белой улыбкой.

Увы, вместо милого и застенчивого Алекса ей предстояло выйти замуж за невзрачного, уже начинающего лысеть господина Ставицкого-Андреева, который был некрасив, зануден и мал ростом, носил несуразные очки, и у которого вечно потели руки – Оле всегда страстно хотелось вытереть свои ладони после того, как её жених до них дотрагивался. И не просто выйти замуж, но и разделить супружеское ложе, родить наследника и, возможно, даже двух или трёх. То, что от этой части брака отвертеться у неё не получится, она уже поняла – именно о наследниках Сергей Анатольевич говорил чаще и охотнее всего.

– Ничего страшного, справишься. Все женщины с этим справляются, – говорила мама, и Оленька ей верила.

Она справится, а Алекс… никуда от неё Алекс не денется. Кто ж добровольно отказывается от такого счастья?

Задумавшись и пребывая во власти сладких грёз, Оленька и сама не заметила, как почти добралась до приёмной Марковой.

Пару дней назад в учебке объявили, что стажировки, прерванные последними событиями, возобновляются, зачитали новое распределение по отделам. Оленька слушала вполуха, и так было понятно, что как прежде, на административном этаже, который находился на Облачном уровне, она стажироваться не будет – по статусу ей теперь такое не положено, – и ничуть не удивилась, услышав свою фамилию среди тех, кого отправили на самый верх, на Надоблачный, в секретариат административного сектора при кабинете министра. Хотя «тех» звучало слишком громко, список избранных ограничивался двумя фамилиями: её и Веры Ледовской, и это Олю не сильно обрадовало.

Увы, Вера Ледовская была, пожалуй, единственным человеком, кто не выказывал Оле должного уважения и почтения. Оленьку Рябинину это и задевало, и удивляло. Она не понимала, почему Ледовская так себя ведёт. На её месте Оля сделала бы всё, чтобы наладить отношения. Подошла бы, извинилась. Оля бы её простила (люди, занимающие высокое положение в обществе, должны быть великодушны к человеческим слабостям) и, скорее всего, приблизила бы к себе. Они могли бы считаться подругами, как раньше. Конечно, с той разницей, что теперь первую скрипку играла бы сама Оленька, ну а Вере… Вере пришлось бы подчиняться и терпеть. Но её бывшая подруга не делала никаких попыток сближения, и даже наоборот – чем дальше, тем больше демонстрировала неприязнь и враждебность.

Как и все слабые и безвольные люди, озабоченные лишь величием своего собственного «я», Оля не понимала, да в сущности и не была способна понять, что такие, как Вера Ледовская на колени не встают, и ни деньги, ни положение в обществе, ни даже сама жизнь (как правило, позорная жизнь, предложенная взамен смерти) не являются для них наградой или каким бы то ни было оправданием, и потому Оля совершенно искренне недоумевала, что же с Верой не так.

Эти мысли о бывшей подружке немного выбили Оленьку из колеи, а спустя каких-то пару минут от её благодушного настроения не осталось и следа.

В глубине коридора, в одной из ниш, где стояли либо статуи, либо кадки с растениями (в этой было лимонное деревце, изящная тонкая ножка, увенчанная аккуратной изумрудной шапочкой с продолговатыми ярко-жёлтыми плодами), Оля заметила две знакомые фигуры. Алекс Бельский и Вера Ледовская. Два человека, о которых она думала только что, и которых ничего не должно было связывать. Ничего.

И тем не менее Оля уже второй раз видела их вместе, и, если тогда в учебке их встреча была похожа на встречу двух приятелей, то сейчас… сейчас в этих склонённых друг к другу фигурах было что-то ещё.

Вряд ли Оля Рябинина смогла бы чётко объяснить, даже самой себе, что тут было не так – Алекс мял в руках какую-то папку, в таких обычно носят документы, и что-то негромко говорил, а Вера слушала, лишь изредка кивая головой, – и всё-таки сами их позы, взгляды, поворот Вериной головы, светлая чёлка, упавшая на лоб Алекса, когда он нагнулся к Вере, все эти миллион неприметных движений, теперь сотканных в единое целое, говорили больше, чем банальные объятия и поцелуи.

Оленька сбавила шаг, стала ступать тише, стараясь, чтобы они не услышали стук её каблучков.

– … я к обеду вернусь, и если хочешь, то мы можем вместе…

Это говорил Алекс, хотя сейчас он был меньше всего похож на того Алекса, которого нафантазировала себе Оля – сквозь новый облик, дорогую рубашку, красивую стрижку отчётливо проступал Саша Поляков, тот самый мальчик, которым Оля хотела обладать исключительно в пику Нике Савельевой. Она и сейчас этого хотела, хотела остро и болезненно, подзабытое желание вспыхнуло с новой силой, вытеснив вялые мечты, которым она предавалась в последнее время. Только теперь причина была не в Нике, причина была в Вере.

– …вчера вечером, когда мы…

Слышно было плохо. Сашкины реплики долетали до Оли частично, а что отвечала Вера, вообще было не разобрать. Оленька сделала ещё один осторожный шажок и замерла. Раскидистое лимонное деревце скрывало её от их глаз, но приблизься она ещё чуть-чуть, и её точно заметят. А, впрочем, есть ли смысл приближаться, когда и так всё понятно.

Вчера вечером, когда мы…

Они?

Оля не относилась к разряду тех людей, которые сильно переживают из-за неудач на любовном фронте. Ну неприятно, но не смертельно же. Даже помнится, Ника Савельева однажды сказала Вере, думая, что Оля их не слышит: «она же как рыбка золотая, плавает в аквариуме среди водорослей и игрушечного замка, туда-сюда, собой любуется», и это сравнение с золотой рыбкой, пусть и произнесённое слегка презрительным тоном, Оле в общем-то понравилось. Но сейчас что-то дало сбой. И золотая рыбка затрепыхалась, забилась в изумрудных нитях водорослей.

Возможно, причина была в том, что она сама не далее, как три дня назад, на небольшом камерном мероприятии в доме своего жениха, улучив удачный момент, подошла к Алексу и тонко намекнула на возможность продолжения их отношений. Ей казалось, он её понял, во всяким случае, Алекс кивнул и даже что-то пробормотал в ответ, и в тот момент ей казалось совершенно неважно, что он там бормочет, главным было его смущение, его опущенные глаза и мягкие подрагивающие ресницы.

И вот теперь, глядя на Веру и Алекса, Оля вдруг отчётливо поняла, что все эти три дня она подсознательно ждала, что он придёт к ней. Найдёт подходящий предлог, придумает что-нибудь, воспользуется подвернувшимся случаем, да мало ли что. Но вместо этого он предпочёл проводить вечера с другой – и с кем? – с Верой!

От осознания этого ужасного факта Оля непроизвольно выронила небольшую серебристую сумочку-клатч, которую сжимала в руках. На звук упавшей сумочки Вера с Алексом резко обернулись, и все трое в растерянности застыли.

Первой опомнилась Вера, презрительно фыркнула, бросила:

– Ну я пойду. Не скучай, Поляков, – превращаясь разом в привычную Веру и разгоняя морок, нахлынувший на Олю.

– Д-да, пока, – растерянно проговорил Алекс и, повернувшись к Оленьке, поздоровался, слегка замешкавшись. – Доброе утро, Оля.

А потом сделал шаг навстречу Оленьке и машинально нагнулся за упавшей Олиной сумкой…

***

Подсмотренная сцена не давала покоя.

Оля то убеждала себя, что ей всего лишь почудилось – что там вообще можно было рассмотреть сквозь густую глянцевую листву лимонного деревца, – и, убедив себя, она успокаивалась, утыкалась лицом в компьютер, за который её посадили, прокручивала мышкой скучные ряды цифр и фамилий. Но потом внезапно подозрения вспыхивали с новой силой, и она против воли снова и снова косилась на Веру, которая за соседним столом подшивала в толстые папки какие-то служебки и приказы, старательно орудуя дыроколом.

Будь на месте Оли та же Вера Ледовская или Ника Савельева, они бы первым делом увидели в этой сцене не любовную или чувственную подоплёку, а желание помочь кому-то третьему, разговор двух заговорщиков, обуреваемых жаждой справедливости. Но Оля Рябинина смотрела на мир по-другому. Мама с детства внушала ей, что любой человек, каким бы он ни казался и в какую бы личину не рядился, думает в первую очередь только о себе. Да и во вторую, и в третью тоже. Это нормально и правильно. А всё остальное, напротив, чуждо и противоестественно. Поэтому, поразмыслив хорошенько ещё немного, Оля решила: а Вера-то не так глупа, как кажется.

Конечно, со стороны Веры уцепиться сейчас за Алекса Бельского, самого перспективного жениха в Башне, это вполне естественный ход. Оля и сама бы так сделала. Лицом Вера, может, и не вышла, зато с происхождением у неё полный порядок: внучка генерала Ледовского, хоть и мёртвого, – вполне подходящая партия для Алекса Бельского. И самое скверное: Сергей Анатольевич, будущий Оленькин муж, помешан на идее правильных браков и этот союз несомненно одобрит.

От одной только мысли, что красивый и стройный Алекс достанется этой солдафонке Ледовской, Олю бросило в дрожь, и её собственный предстоящий брак с тщедушным и морщинистым старикашкой, который к тому же был почти на голову ниже неё, перестал казаться Оле столь привлекательным и блестящим. В неё будут тыкать пальцем, над ней будут смеяться, а восхищение и зависть достанутся Вере, которая ничем – вот абсолютно ничем – эту зависть не заслужила. Не будь у Оли накрашены глаза, она бы, наверно, даже всплакнула от такой несправедливости.

Вера тем временем продолжала подшивать документы.

Оля видела, как её бывшая подружка берёт из лежащей перед ней общей кучи очередной листок, быстро сверяет номер с какими-то списками, и откладывает в сторону: служебные записки налево, приказы направо. Потом, видимо, отсортировав то ли по номерам, то ли по датам, прокалывает аккуратно выровненную стопочку, с силой надавливая на дырокол, и подшивает в новую папку. Работала Вера споро, не задерживая свое внимание ни на одном документе, и Оля, устав наблюдать за монотонными действиями, уже хотела отвернуться, но тут Вера неожиданно остановилась. Документ, который она держала в руках, явно её заинтересовал: она пробежалась по нему глазами, слегка нахмурилась, быстро оглянулась по сторонам (Оленька тут же юркнула за монитор, притворившись, что увлечена своей работой) и ловким движением спрятала листок между папками.

Непонятно было, что же такого нашла Вера в старых служебках и приказах, но торопливый и вороватый жест, а также лёгкий румянец, вспыхнувший на бледных щеках, выдавали её с головой, так что Оля непременно решила выяснить, в чём же тут, собственно, дело.

Конечно, подойти к Ледовской и потребовать при всех ответа, Оля не могла, да и зачем? Лучше всего было дождаться удобного момента, и этот момент не заставил себя долго ждать.

Удача сегодня явно была на стороне Оли Рябининой – Светлана Сергеевна, начальница секретариата, подозвала Веру к своему столу, и Оля, воспользовавшись подвернувшимся случаем, вскочила со своего места и неторопливо направилась к выходу. Проходя мимо Вериного стола, Оленька, удостоверившись, что никто на неё не смотрит, быстро протянула руку, нащупала между папками спрятанный Верой листок и, ловко выудив его оттуда, засунула в карман своей пышной юбки, а затем всё так же медленно и плавно прошествовала в коридор.

Очутившись за дверями кабинета, Оля уже не сдерживалась: почти бегом устремилась в сторону туалетов, где, закрывшись в кабинке, достала из кармана документ, сгорая от нетерпения.

Оля Рябинина ожидала увидеть что угодно, но только не это. В руках она держала копию служебной записки на получение пропуска, к которой, как и полагалось, была пришпилена копия самого пропуска. Имя и фамилия, указанные в служебной записке, Оленьке ничего не говорили, какая-то уборщица, Надежда Столярова, а вот пропуск, точнее, не сам пропуск, а маленький квадратик фотографии, заставил Оленьку почти взвизгнуть от восторга. С нечеткого размытого скана чёрно-белой фотографии на Олю Рябинину глядела Ника Савельева.

– Здравствуйте, – красивая темноволосая женщина, сидевшая за секретарской стойкой, вопросительно посмотрела на Олю Рябинину.

– Я – Ольга Рябинина. Мне нужно к Ирине Андреевне.

Поздороваться в ответ Оленька не сочла нужным, просто представилась, придав взгляду торжественность и холодность, но, кажется, её фамилия не произвела на женщину должного впечатления.

– Ирина Андреевна занята.

От наглости секретарши Оля слегка опешила. Почему-то ей казалось, что теперь все двери автоматически открываются перед ней, достаточно назвать свои имя и фамилию, но эти двери открываться перед ней не спешили.

– Так доложите ей, кто пришёл.

Оленька посчитала, что на этот раз она вложила в голос максимум твёрдости. Так ли это было на самом деле или нет, но секретарша, вежливо улыбнувшись, всё-таки сняла трубку внутреннего телефона. Маркова, судя по раздавшемуся голосу, оказалась более сознательной, и Оленька, не дожидаясь, когда дура-секретарша предложит ей войти, самостоятельно прошествовала в кабинет.

– Ольга Юрьевна, – хозяйка кабинета шагнула ей навстречу, выдавив из себя кислую улыбку. Аккуратное каре обрамляло узкое треугольное личико, светло-бежевый костюм болтался на худой фигуре словно на вешалке.

Эта женщина была даже не некрасива (наверно, при должном уходе и хотя бы капельке вкуса и из неё можно было сделать что-то привлекательное), – она отталкивала. Возможно, дело было в брезгливом выражении лица или в водянистых глазах цвета испитой заварки, или в чём-то, что называется внутренним светом человека или внутренней тьмой – хотя Ирине Марковой больше подошло бы слово «внутренняя пустота», – но даже Оля немного растерялась. До сегодняшнего дня сталкиваться с министром административного сектора Оленьке как-то не доводилось, если не считать того раута, где было объявлено об их помолвке с Верховным, но тогда Оля не обратила на неё никакого внимания. А раньше, когда Ирина Андреевна ещё была женой Кравца (этого хмыря Оля помнила, он имел какие-то свои делишки с её отцом), Олина мама скорее удавилась бы, чем пустила её в дом. Неожиданное же возвышение Марковой вроде бы всё изменило, но Наталья Леонидовна продолжала соблюдать холодный и выжидающий нейтралитет. Это отчасти объяснялось природной осторожностью, а отчасти тем, что Маркова приходилась дальней родственницей Анжелике Бельской, маминой подруги, которая Маркову терпеть не могла.

Оленька с нескрываемым удивлением рассматривала мышиное лицо Ирины Андреевны, жидкие серо-коричневые волосы с завитыми внутрь концами, аккуратную, такую же завитую чёлочку, сквозь которую просвечивал узкий лоб, и вдруг поймала себя на мысли, что эта женщина похожа на Анжелику. Те же мелкие черты лица, тот же разрез глаз, та же субтильность фигуры, которая у Анжелики Бельской развилась в стройность, а у Марковой выродилась в костлявую худобу.

– Ма-а-ма-а-а-а!

При звуке тонкого детского голоса Маркова метнулась в сторону, забыв про Олю. Там, в дальнем кресле, рядом с книжными шкафами, сидел мальчик, худой, некрасивый, с болезненной гримасой на таком же треугольном, как у Марковой лице. На вид ему было лет восемь.

– Шурочка, болит? Животик болит? А мама говорила тебе, что надо хорошенько позавтракать утром.

Мальчишка противно захныкал, и Маркова, присев перед ним на корточки, шепеляво засюсюкала. Оля, не зная, как на всё это реагировать, решила просто пройти и сесть в одно из кресел. Хныканье постепенно прекратилось, мальчишка чем-то занялся – Оле с её места было не видно, чем, – и Ирина Андреевна наконец смогла уделить своей посетительнице должное внимание.

– Прошу меня простить, Ольга Юрьевна, – Маркова подошла к столу и села напротив Оли. – Это мой сын, Шурочка, он капризничает сегодня, живот разболелся, пришлось вместо школы взять его с собой.

Оле Рябининой было неинтересно слушать про Шурочку, ей не терпелось вывалить на Маркову то, ради чего она, собственно, сюда и пришла. У Оли на руках было неоспоримое доказательство того, что Вера Ледовская имеет непосредственное отношение к побегу Ники Савельевой, и за это преступление, по мнению Оли, Вера должна понести заслуженное наказание.

– Вот! – Оля торжественно развернула перед Марковой служебную записку с копией пропуска.

– Что это? – та непонимающе уставилась на документ.

– Служебная записка!

– Я и сама вижу, что это служебная записка. Столярова Надежда… кто такая эта Столярова?

– Ирина Андреевна, посмотрите, пожалуйста, на фотографию с пропуска. Вам она ни о чём не говорит?

Судя по выражению лица Марковой, фотография ей ни о чём не говорила. Оленька ещё могла бы потянуть минуты своего триумфа, но не сдержалась, выпалила сходу, с удовольствием наблюдая, как вытягивается треугольное лицо, а круглые, как у совы, глаза становятся ещё круглей.

– Это Ника Савельева.

– Савельева? Вы уверены?

– Ещё как уверена. Мы с ней учились в одном классе, мне ли не знать, как она выглядит.

– Но… откуда у вас это?

Именно этого вопроса Оля и ждала, в груди сладко заныло от предвкушения скорой мести.

– Эту записку с копией пропуска не далее, как несколько минут назад пыталась спрятать Вера Ледовская, которая, между прочим, лучшая подружка Савельевой. И это прямо говорит о том, что Ледовская причастна к исчезновению Ники! – выдав всё это, Оля победно улыбнулась.

– Ледовская? – Маркова ещё раз посмотрела на записку. – Но Ледовская, как и вы, здесь впервые. А служебная записка составлена за день до исчезновения Савельевой. И исполнитель… надо же, как интересно…

Оленька напряглась. Маркова была права. Вера не могла написать записку, но это не отменяет того факта, что она хотела её спрятать.

– Она её спрятала, – упрямо повторила Оля. – А значит, она покрывает преступника и должна понести за это наказание.

– Разумеется, она понесёт наказание, – кивнула Маркова, явно о чём-то размышляя.

Это выражение озабоченности на тощем мышином личике не очень понравилось Оленьке, но Ирина Андреевна неожиданно улыбнулась, прогоняя все Олины сомнения.

– Ольга Юрьевна, спасибо огромное за проявленную бдительность. Смею вас заверить, для госпожи Ледовской это дело просто так с рук не сойдёт. И знаете что, – Маркова приподнялась со своего места, аккуратно сворачивая в рулон тонкий пластик служебной записки. – Если вас это, конечно, не затруднит, позовите-ка, пожалуйста, ко мне госпожу Ледовскую. Пусть подойдет к… – Маркова слегка призадумалась. – К двенадцати часам. Да. И, Ольга Юрьевна, знать Ледовской, зачем я её вызываю, вовсе не обязательно, и вообще лучше бы проследить, чтобы она никуда не отлучалась. Я ведь могу на вас в этом рассчитывать?

Оленька презрительно фыркнула. Об этом Маркова могла бы и не говорить.

Глава 3. Ставицкий

– Сергей Анатольевич, вот ещё тут.

Секретарша положила перед ним очередную стопку документов. Отчёты, донесения, служебки, проекты приказов… текучка, вникать в которую не было ни сил, ни времени. Виски сковала тупая и звенящая боль, мучительно захотелось вырваться из душного плена кабинета, из давящих тисков обязательств, стряхнуть бремя власти и ответственности. Убежать, спрятаться ото всех, как в детстве, когда он прятался от взрослых, сливаясь с тишиной детской, среди игрушечных машинок и отживших свой век кукол. Но нельзя. Нельзя…

Массивный стол из тёмного дуба, отполированная до блеска поверхность, геометрическая ровность выдвижных, украшенных резьбой ящичков, гладкие, золотые ручки. Стол высокий, а Серёжа маленький. Его щуплое тело утопает в кожаном кресле, а ноги не достают до пола. Серёжа пытается выпрямиться, тянет, тянет носочки в надежде коснуться вытертого в нескольких местах ковра, светлой шершавой проплешинки на кроваво-бордовом узоре, расплывшейся под правой резной ножкой старого дедушкиного кресла. Кончик языка высунут от усердия, длинная прямая чёлка упала на лоб, лезет в глаза – мама вчера сказала, что Серёжу пора подстригать, – тяжёлые, неудобные очки вот-вот свалятся с маленького носа. Но Серёжа почти дотянулся, почти…

– Сергей!

Бабушкин голос, негромкий, но властный, обжигает, оттягивает как кнутом. Серёжа нервно дёргается, очки падают, бронзовый Пьеро на старинном пресс-папье жалобно кривит печальное лицо.

– Ты уже сделал домашнее задание?

Серёжа не сделал. Он запутался в уравнении. Он ненавидит математику, все эти цифры, минус на минус равно плюс, иксы и игреки, прыгающие из клеточки в клеточку…

– Серёжа, ты должен хорошо учиться. Это твоя обязанность. Ты, как единственный наследник знатной фамилии, не можешь себе позволить расхлябанность и плохие знания. Ты обязан…

Обязан, обязан, обязан… Строчки в учебнике маршируют строгими рядами, чёрные солдатики, ощетинившиеся штыками. Прозрачная слезинка ползёт по бронзовому личику навечно прикованному к пресс-папье Пьеро. А другая слезинка соскальзывает с бледной Серёжиной щеки и падает неаккуратной кляксой на раскрытую тетрадку.

Он обязан. Права бабушка. Он, Сергей Андреев, единственный законный потомок великого рода, обязан.

Сергей придвинул к себе бумаги и принялся подписывать. Он не вчитывался в слова приказов, не глядел на мелькающие перед ним имена и фамилии, просто ставил и ставил на каждом листке свою небольшую аккуратную подпись – маленькую «С» в тени гордой «А», узорную монограмму, придуманную им ещё в юности. И хотя эта текучка и отвлекала его от действительно важного, того единственного, что имело вес и значение, всё же бабушка была права – он обязан…

Сергей отложил в сторону последний приказ и поднял голову на застывшую с дежурной улыбкой секретаршу.

– Мельников подошёл?

– Пока нет. Его помощница говорит, что он ещё не появлялся на рабочем месте – скорее всего, делает обход больниц. Я оставила ему сообщение, что вы его искали, и продублировала его на планшет.

Она ловко подхватила с его стола стопку подписанных документов, прижала к пышной груди, обтянутой белой шёлковой блузкой, сквозь тонкую ткань которой едва заметно просвечивало кружево бюстгальтера. Повернулась, пошла к двери, медленно покачивая бёдрами. Сергей почувствовал, как лоб покрывается испариной, а руки начинают предательски трястись. Он не мог оторвать взгляда от её чёрной юбки, очень узкой, с неприлично высоким разрезом – при каждом шаге выглядывал краешек внутренней стороны бедра, гладкого, ровного, неестественно-кукольного, – от прямой спины, от того места, где не виднелись, а скорее угадывались маленькие металлические крючочки на застёжке ажурного тонкого белья. Ладони вспотели, он схватил платок, нервно скомкал в руках.

В его жизни не было женщины: он так и не сумел переступить юношескую робость, преодолеть скованность и стеснение, побороть страх, замешанный на сладких и постыдных желаниях, справиться с той классической неуверенностью в себе, которая живёт в душах домашних мальчиков, нервных, нерешительных, бесконечно одиноких. И даже теперь, когда в его руках было всё или почти всё, когда каждый вечер рядом с ним находилась юная невеста, укутанная лёгким флёром доступной распущенности, когда каждый день его собственная секретарша, зрелая, опытная, склонялась к нему, чуть ближе, чем следовало, подавая очередные документы на подпись и обдавая сладким и манящим ароматом духов, он всё равно не мог перешагнуть тот барьер, что однажды вырос перед ним. И потому мучился, потел, бледнел и изо всех сил подавлял мучительное желание, заходясь от страха, что кто-то это желание заметит.

– Господин Бельский вас ждёт в приёмной.

– Что? – Сергей словно очнулся ото сна, уставился на секретаршу.

Она стояла у порога, её рука, на тонком запястье которой поблёскивал золотой браслет, лежала на ручке двери.

– Господин Бельский, Алекс Бельский, он уже подошёл. Сказать, чтобы подождал?

– Да, скажите. Пусть подождёт. Пусть, – его голос дрогнул, отскочил от женской, всё понимающей улыбки…

Сергей попытался подняться, но не смог. Его тело как будто вросло в мягкое, глубокое кресло, утонуло в нём, и это уже не он опирался локтями о тёплое дерево гладких, удобных подлокотников, а сами подлокотники держали его крепкой, железной хваткой.

Снова вернулись мучительные мысли, ожила обида, горькая и по-детски острая.

Они все – все, кого он поднял вместе с собой на вершину, кого возвысил, накрыв крылом отеческой заботы – они его не понимали. Его колоссальные идеи, грандиозные замыслы, великие планы… всё разбивалось об интриги, подковёрные игры, мелкие подсиживания, доносы, сплетни. Мельников, внешне сама сдержанность и аристократическая безупречность, в котором Сергей видел соратника и единомышленника, на словах вроде бы и поддерживал его задумки, но на деле, похоже, тормозил процесс, нарочно затягивая и придумывая всё новые и новые отговорки. Самозабвенно грызлись между собой Ирина Маркова и Анжелика Бельская, а ведь, казалось бы, они обе плоть от плоти Ивара Бельского, ближайшего товарища его великого прадеда, ну что им, спрашивается, делить? Наташа Барташова почти открыто выторговывала преференции, себе и своему мужу, продавая юность и сомнительную невинность своей дочери, упаковав всё в блестящую обёртку правильной наследственности. Юру Рябинина, безвольного и слабого, всё глубже затягивала алкогольная трясина, и он уже не сопротивлялся, шёл камнем ко дну, накачивая себя коньяком и виски. И Караев. Ещё был Караев…

Сейчас Сергей особенно остро понимал, что поставил не на ту лошадку. Он принял полковника, вернее тогда ещё майора, за человека-функцию, за одного из тех, кем легко управлять, кто послушно идёт в нужную сторону, повинуясь едва заметному движению руки – руки Верховного Правителя Башни. Достаточно лишь отдать приказ, как в далёком детстве, когда маленький Серёжа Ставицкий легко посылал в бой игрушечные полки отважных солдат, и те с радостью умирали за него, с благодарными улыбками на пластмассовых лицах. Караев умирать за него не спешил, зато он хотел власти. Генеральских погон и лампасов, привилегий и свободы действий. Наседал, требовал, уже не стесняясь, убрать Рябинина с поста генерала, ставил условия, вцепившись в руку дающего как дикий, степной волк. Волк – Сергей неожиданно дёрнулся от пронзившего его откровения. Действительно волк… а он-то хотел сделать из него служебную овчарку…

Но ничего, ничего, Караева он поставит на место, а остальные… остальные тоже поймут, не могут не понять, и тогда все они – Ставицкие, Платовы, Бельские, Зеленцовы, – все они будут действовать вместе, сообща, как единый и цельный механизм.

Сергей почувствовал, как кресло, крепко сжимающее в своих объятьях его щуплое тело, ослабило хватку, деревянные подлокотники больше не держали его руки, и вместе с этой свободой на Сергея накатила волна возбуждения. Захотелось немедленно действовать, бежать, сворачивать горы. Мощный прилив энергии охватил его.

Это было странно. Спал Сергей в последние дни из рук вон плохо, ворочался, забывался на пару часов, проваливаясь в глубокую, чёрную яму, где не было ни яви, ни снов, а потом вдруг резко просыпался, ощущая на своём плече чью-то крепкую уверенную руку. Жёсткие пальцы больно вцеплялись в плоть, сминая нежный шёлк пижамы, Сергей отчаянно зажмуривался, и тут же до ушей доносился голос, чужой и одновременно знакомый. Этот голос нашёптывал: не время спать, сон подождёт, а у тебя впереди великие дела. Ты, Серёжа, маленький и всегда сомневающийся в себе, укутанный проклятьем робости и неуверенности, только ты способен вдохнуть в этот развращённый, корчащийся в смертельных судорогах мир новый смысл. Спасти человечество, недостойное спасения. Перевернуть историю. Взрастить новый сад, перемолов в чернозём чахлые плебейские ростки. Потому что ты – истинный продолжатель рода Андреевых.

Избранный.

Великий.

Мессия.

Этот голос был сладок и страшен, он пугал и возбуждал, и Сергей, скрючившись на потных простынях, с силой зажимал кулаками уши, а иногда вскрикивал, тонко и утробно, неумело крестясь подсмотренным где-то жестом.

А сегодня ночью до него дошло, явилось откровением, вспыхнув пригрезившимся светом настольного ночника – это же его прадед говорит с ним. Алексей Андреев. Это он приходит к нему, приходит раз за разом, каждую ночь, впивая костлявые пальцы в плечо. Приходит, потому что чувствует в своём потомке силу рода, видит бесценный ген человека, которому суждено изменить мир.

От этого понимания Сергея подкинуло с кровати. Он выскочил в коридор, перепугав скучающего там охранника, ворвался в кабинет и благоговейно – не опустился – упал на колени. Мокрая от пота пижама прилипла к спине, худые колени врезались в жёсткий резной паркет, но Сергей ничего не замечал. Он не сводил горящих глаз с лика прадеда, тёмной иконы, озарённой светом лампад-ночников. Он слушал голос, который уже не шептал, а громыхал над головой, повторяя снова и снова: ты – Мессия, Серёжа, ты – Мессия.

И только утром, едва забрезжил рассвет, тонкой струйкой расползаясь по квартире, гася чадящие огоньки ночных лампад, он поднялся с колен, измученный и одновременно полный сил, понимая, что надо делать, куда идти. Он медленно побрёл в спальню, ни на что не обращая внимания, дошёл до двери, остановился и, обернувшись к охраннику, который неусыпной тенью следовал за ним, сказал вяло, едва шевеля губами:

– Надо… портрет… чтобы много, чтобы везде…

Охранник вытянулся, не понимая – что с него взять, плебей, – но Сергей уже прошёл в спальню, бухнулся на подушки, забылся тут же быстрым кратковременным сном, но перед тем, как опять упасть в беспросветную яму, повторил уже для себя, отчётливо выговаривая каждое слово: везде повесить портреты прадеда, везде, чтобы голос и лик великого Алексея Андреева всегда и всюду сопровождали его, вели во всех начинаниях…

***

Лифт полз медленно, ужасающе медленно.

Сергею теперь часто казалось, что все вокруг тормозят, и люди, и вещи – всё двигается как при замедленной съёмке, и только он один продолжает существовать в нормальном ритме. Сергей едва сдерживался, чтобы не начать пританцовывать на месте, как в детстве, когда мама или няня слишком долго застёгивали пуговицы на его рубашке, отвлекая, воруя минуты у таких важных дел.

– Ах, Серёжа, какой ты торопыга, – улыбаясь, говорила мама, застёгивала последнюю верхнюю пуговичку неудобного и жёсткого воротника и едва успевала поцеловать его в макушку, потому что он, вырвавшись из маминых рук, уже нёсся по коридору в игровую, весело подскакивая, охваченный сжигающим его изнутри жаром нетерпения.

И вот сейчас он чувствовал нечто похожее, только в десять, в сто раз сильнее.

Сергей посмотрел на стоящего рядом Алекса Бельского – интересно, понимает ли этот юный, красивый мальчик всё величие момента? Конечно, вряд ли, но это ничего. Он поймёт, из этого робкого юноши со временем выйдет толк. Ему надо лишь слегка помочь, взять за руку и провести по тёмным лабиринтам судьбы, вперёд, к свету. И этим проводником станет он, Сергей Андреев.

– Ты, Алекс, наверно, теряешься в догадках, зачем я взял тебя с собой?

Сергей заговорил, как всегда мягко, но мальчик при звуке его голоса слегка вздрогнул. Ох, уж эта юношеская нерешительность, вспыхивающая жарким румянцем на бледных щеках, несмелость и стыдливая застенчивость, – во всём этом Сергей видел себя и может отчасти поэтому испытывал к мальчику что-то похожее на отцовские чувства. А ещё у этого мальчика было просто потрясающее внешнее сходство с матерью, Анжеликой (те же изысканные правильные черты лица, чувственные полноватые губы), и – как же причудлива порой игра генов, – с Иваром Бельским, который, получается, приходился этому милому юноше прапрадедом.

– Ты знаешь что-нибудь о своём прапрадеде, Алекс? – спросил Сергей. – Твоя мать рассказывала тебе?

– Его звали Ивар, – проговорил мальчик. – Он был заместителем Верховного правителя, Алексея Андреева. Его правой рукой.

Может быть, Сергею показалось, но он не услышал должного почтения в голосе Алекса. Тот говорил так, словно отвечал заученный, но не слишком интересный урок, и это почему-то покоробило Сергея.

– Именно так, Алекс. Правой рукой. И, возможно, когда-нибудь ты – его потомок – станешь и моей правой рукой тоже. Это будет правильно и справедливо. Когда-то наши с тобой предки вместе создали этот мир, заключив его в бетонные стены Башни. Они были почти Богами, ведь что ждало бы людей, для которых они открыли двери созданного ими мира, без их упорства, без их гения, без их силы? Смерть. Мучительная смерть, – слабый голос Сергея окреп, поднялся ввысь, заполнил железную кабинку пассажирского лифта. – Но люди никогда не умели ценить добро. Никогда. Люди слабы, ничтожны и алчны, им всё время мало, всего мало, они, как малые дети, которые блуждают во тьме и молятся тьме. Тот мятеж, возглавляемый Ровшицем, был тьмой, охватившей нашу Башню, утопившей её в крови и на долгие семьдесят лет погрузивший наш мир в хаос и безумие. Безумие! – тонко вскрикнул Сергей так, что даже по спине лифтёра, который молчаливо-почтительной тенью застыл у двери, пробежала лёгкая судорога, вздрогнули худые лопатки под красным сукном ливреи, нервно дёрнулись длинные пальцы в белых перчатках.

Алекс тоже вздрогнул, бросил испуганный взгляд на Сергея, потом, опомнившись, отвёл глаза. Глупый мальчик, он не понимал его, совсем не понимал. Сергей схватил его за руку, почти силой заставил поднять лицо.

– Знаешь ли ты, как умер твой прапрадед, Ивар Бельский?

– Н-нет, – юноша слегка запнулся.

– И это неудивительно, что ты не знаешь. В лживых школьных учебниках, по которым учили не одно поколение детей, нет ни слова правды. Но я-то знаю, знаю всю правду, и ты, как наследник, как носитель генов, тоже обязан её знать.

Сергей с силой сжимал предплечье юноши, не замечая, что тот морщится от боли. Да и разве это была боль – так, лёгкий укол, по сравнению с тем, что в своё время пришлось вынести Ивару Бельскому.

– А это кто, бабушка? – Серёжа тыкает указательным пальчиком в старую бумажную фотографию, с которой Серёже весело и немного зло улыбается молодой мужчина. За спиной у мужчины синь моря, сливающаяся с голубой лазурью неба, тугой белый парус (Серёжа слышит его звонкую песню), солёные брызги, солнце, опустившее в воду горячие ладони. Ветер треплет густые светлые волосы, сильные руки сжимают штурвал. На среднем пальце огнём горит массивный золотой перстень.

– Это Ивар Бельский, близкий друг моего отца, твоего прадеда. Я тебе рассказывала.

Конечно, бабушка рассказывала. Это тот Ивар, которого… Серёжино сердечко сжимается, глаза против воли наполняются слезами.

– Ты не должен плакать, Сергей. Ты должен помнить, всегда помнить…

Голос леденеет, слова жалят снежными иглами, впиваются в виски. Серёже хочется визжать. Хочется заткнуть уши. Не слышать. Не слушать. Но он не смеет. Снежная Королева холодно и бесстрастно рассказывает о страшных пытках, о выворачиваемой наизнанку боли, и солнечные зайчики за спиной Ивара, смеющегося Ивара с фотографии, расползаются кровавыми пятнами.

– …а потом они повесили его, уже мёртвого, в центре самого нижнего из Поднебесных ярусов, того, что теперь отдан на потеху черни, соорудив там что-то наподобие площади для аутодафе… – страшное слово «аутодафе» бьётся чёрной птицей в маленькой Серёжиной груди, и сердечко трепещет, заходится с каждым взмахом больших чёрных крыльев. – …мёртвого повесили, потому что они боялись его даже после смерти. Ивара было не узнать, настолько изуродовано было его лицо, сломанные руки висели плетьми, один глаз вытек…

«Замолчи, бабушка, пожалуйста, замолчи», – шепчет кто-то внутри Серёжи, а перед глазами болтается в петле мёртвый Ивар…

– Вина твоего прапрадеда, перед этой чернью, перед этими жалкими убийцами, была только в том, что он был богат. Что его вклад вместе с вкладом Алексея Андреева в совокупности составлял более половины всех инвестиций в проект Башни. Что без них ничего бы этого не было. Ни-че-го!

Лоб Сергея опять покрылся испариной, вернулась головная боль, заплясав красными всполохами перед глазами. Он уже отпустил плечо Алекса, стоял, нервно растирая пальцы рук и тяжело дыша.

– И за это его убили?

Рассказ о зверских пытках, которым подвергся Ивар Бельский, пытках, которыми руководил сам Ровшиц, произвели на мальчика впечатление. Он побледнел, вытянулся, и в неловко заданном вопросе отчётливо слышалась боль и сочувствие.

– Не только за это. У Ивара Бельского была страсть к дорогим украшениям, он знал толк в драгоценных камнях, собирал изысканные ювелирные вещицы, о его коллекции ходили легенды. Что-то удалось сохранить одной из дочерей, Элизе, той, что приходится тебе прабабкой. Наверняка ты видел кое-какие украшения у своей матери. Но всё это лишь жалкие крохи – большая часть коллекции исчезла. И где она, никто не знает и по сей день. Тайну своих камней Ивар унёс с собой в могилу.

Последние слова Сергей произнёс почти шёпотом. Поднял голову. С красивого юного лица на него смотрели ярко-синие глаза Ивара Бельского. И на какой-то момент Сергею показалось, что та старая фотография, пронизанная морем, ветром и солью, ожила, и живой Ивар шагнул ему навстречу…

Глава 4. Караев

– Посмотри! Посмотри, что они сделали! Пол… стены… даже в Лидочкиной спальне, даже там…

Кристина, как приклеенная, ходила за сестрой, повторяя одни и те же слова, жалобно всхлипывая и сморкаясь в грязный платок. Даже не в платок, а в одну из детских распашонок, которую она подобрала на ходу, кажется, в столовой. (Господи, почему в столовой? Что делает в столовой грязная Лидочкина распашонка?)

– А вот здесь, видишь? Посмотри, во что они превратили буфет, и стол тоже, и… а я им говорила: это Анжело Каппеллини, деревянная мебель от итальянских мастеров, такой нет нигде в Башне, но они же варвары, варвары! – Кристина шмыгнула носом и уткнулась лицом в распашонку, не замечая, как царапает кожу о жёсткое, испачканное в чём-то кружево.

Сестра её не слушала.

Элиза ходила из комнаты в комнату, рассматривая следы разрушения: вскрытый почти везде паркет, поломанная, растоптанная мебель, буфет Анжело Каппеллини, отцовская гордость – его уронили, когда отодвигали от стены, и теперь он лежал, словно расстрелянный, навзничь, невидяще глядя в потолок осколками острых, кое-где уцелевших стёкол.

– … и сейф… видишь, что они сделали со стеной…

– Да помолчи ты! Надоела ныть! – прикрикнула на неё Элиза и досадливо поморщилась.

Она подошла к стене в кабинете отца, раскуроченной, пробитой почти насквозь – сквозь гнутые стержни арматуры с оставшимися на них кусками цемента и бетонное крошево можно было различить слабый свет, идущий из смежной спальни, – и, не обращая внимания на грязь и на ошмётки заляпанных шелковых обоев, свисавших словно снятая лоскутами кожа, сунула руку в дыру, где некогда был сейф, и принялась сосредоточенно там шарить.

– Ты! – Кристина задохнулась от внезапно пришедшей на ум догадки. – Ты тоже! Ищешь папину коллекцию!

Элиза, даже не повернув головы на крик сестры, продолжила свои поиски. Потом, видимо, убедившись в их тщетности, вынула руку из дыры, подошла к Кристине, молча отобрала у той распашонку и также молча вытерла запачканные руки.

– А ты, можно подумать, не искала, – наконец сказала Элиза и усмехнулась.

Сестра, как обычно, попала в точку. Как только военные всё здесь разворотили и ушли, Кристина, забыв о захлёбывающейся в истерике шестимесячной дочке, бросилась обыскивать дом. Залезала туда, куда никто заглянуть не догадался, отвернула одну из ножек французского клавесина – но кроме старых, пожелтевших документов, что отец прятал там, больше ничего не нашла, – оставленным у дверей ломиком выломала внутренние стенки шкафов в надежде обнаружить там двойное дно, но увы, двойное дно оказалось только у старого комода, который сто лет назад отец велел перенести в комнату горничных. Дыру в стене, из которой извлекли стальной сейф, Кристина осмотрела куда как более тщательно, чем Элиза. Вооружившись фонариком, она обшарила всё, до чего смогла дотянуться, но всё зря – нигде не было даже камешка из знаменитой коллекции их с Элизой отца, Ивара Бельского.

– Я так и знала, – сестра сунула в руки оторопевшей Кристине мятую распашонку. – После тебя искать что-либо не имеет смысла. Уж если ты сунула везде свой длинный нос и ничего не нашла, то, значит, ничего и нет.

Кристина вспыхнула от возмущения. Длинный нос! На свой бы посмотрела для начала.

Строго говоря, носы у обеих сестёр были одинаковыми. Как и глаза, голубые и яркие, им разве чуть-чуть не хватало отцовской синевы; как и волосы, длинные, блестящие, того удивительного пепельно-жемчужного оттенка, которому завидуют все женщины в мире; как и губы, чувственные, полные, уже не детские, но и не перешагнувшие порог, за которым начинается вульгарность и пошлость. Сёстры были близнецами.

Но несмотря на эту внешнюю схожесть, никто и никогда их не путал. И не потому, что у одной из них была какая-то там отличительная особенность, в виде родинки на щеке, или манеры улыбаться или говорить, нет, родинок им природа тоже отмерила одинаковое количество, и улыбались они похоже и часто даже синхронно, и голос у обеих журчал как весенний ручей, но почему-то то, что в Элизе привлекало и манило людей, в Кристине отталкивало и раздражало. Всё это, разумеется, не способствовало хорошим отношениям между сёстрами – они не дружили в детстве, соперничали в подростковом возрасте, а, став взрослыми, едва терпели друг друга.

Будь у них жива мать, скорее всего, острые углы и разъедающая душу ревность со временем бы сгладились. Как это часто случается в семьях, родители бы просто поделили девочек: мать любила бы одну, отец – другую, и это установило бы хоть какой-то паритет, но увы. Отец, как и все остальные, отдавал явное предпочтение Элизе, а Кристине доставались лишь жалкие крохи, объедки отцовской любви. И если б только отцовской любви! Кристине вообще везде и всюду доставались одни объедки!

– Ладно, чего застыла, пойдём дальше, – Элиза небрежно оттолкнула ногой кусок выломанного паркета и вышла в коридор. Кристина покорно потрусила вслед за сестрой.

Сейчас, после смерти отца и, главное, после превращения их привычного чистенького мира в бродячий, полунищенский цирк-шапито, она, как никогда, зависела от Элизы и понимала это. И тому, что Кристина и её полугодовалая дочь были всё ещё живы, а не разделили участь многих их знакомых и друзей, не валялись в куче дерьма с простреленными головами и не болтались в петле на кованных фонарях ботанического сада, только потому, что их фамилии стояли в чёрном списке кровавого генерала Ровшица, Кристина была обязана исключительно Элизе.

У её сестрицы был отменный нюх, и что Элиза умела лучше всего, так это держать нос по ветру, поэтому, едва задул ветер перемен, даже не ветер, а так, лёгкий бриз (никто из них ещё даже толком не понимал всей серьёзности ситуации), как Элиза откуда-то выкопала своего хлыща с неблагозвучной фамилией Скуфейкин, протащила его по всем салонам и гостиным, и – удивительное дело – его приняли. И даже отец, который, казалось, не признавал никаких других фамилий, кроме Бельских, Андреевых, Платовых и Ставицких, который в штыки принял брак самой Кристины – ведь её избранник не отвечал нужным критериям, – и которого с этим браком примирило только рождение внучки, маленькой Лидочки, и тот неожиданно благосклонно отнёсся к тому, что его дорогая Элизочка спит с человеком лакейского происхождения.

Кристина хорошо помнила, как отец, бледный, почти белый, что выдавало крайнюю степень его гнева, велел Элизе пройти с ним, и та, не смахивая улыбки с кукольного личика, впорхнула в кабинет вслед за отцом, а спустя несколько минут выпорхнула оттуда всё с той же улыбкой. О чём они говорили, Кристина так никогда и не узнала, но после этого Скуфейкин почти открыто поселился в их доме, а когда, несколько месяцев спустя грянула буря, оказалось, что Скуфейкин – правая рука генерала Ровшица, что-то среднее между казначеем и финансовым советником, что в их новом мире означало практически сорванный джек-пот.

– В принципе я ожидала, что будет хуже, – Элиза вошла в спальню отца, не торопясь, огляделась. Матрас был стянут с кровати и вспорот, жалобно топорщились тонкие, оголённые пружины. – Но, в целом, всё поддаётся восстановлению.

– Поддаётся, да, – эхом отозвалась Кристина.

– Вик прикажет всё отремонтировать, мебель, какую можно, отреставрируем, и, как только всё будет готово, мы с Виком переедем сюда.

Дурацкое имя Вик вместо обычного Виктор, которым звала своего Скуфейкина сестрица, а вслед за ней и все остальные – все, даже надменная Кира Андреева, – вызвали привычное раздражение, и до Кристины не сразу дошёл смысл сказанного сестрой. И только, когда Элиза обмолвилась, что кровать в отцовской спальне и так давно уже следовало заменить, Кристина вдруг поняла и буквально остолбенела.

– Вы… ты… хочешь занять эту квартиру?

– Конечно, хочу, – Элиза посмотрела на сестру и холодно улыбнулась. – Хочу и займу.

– А я? А мы с Лидочкой? Как же мы?

Кристина на миг лишилась дара речи.

Кристина Бельская жила в этих апартаментах с момента заселения в Башню, и даже её скоротечный брак никак не повлиял на смену места жительства – отец просто не позволил ей никуда уехать, да она и не стремилась. Элиза же при первых признаках революционных волнений – верхние ярусы уже лихорадило, но все ещё надеялись, что это временно и всё обойдётся – перебралась куда-то несколькими этажами ниже вслед за своим вёртким, как уж, Скуфейкиным, и объявилась в их квартире уже после того, как отца посадили под домашний арест. И то не сама.

Позвать Элизу велел отец.

– Как угодно, но сделай так, чтобы твоя сестра сюда пришла. Заплачь, соври, подкупи, переспи, – Ивар Бельский тяжело ходил по кабинету, сцепив руки за спиной. – Мне всё равно, как ты это сделаешь, но Элиза должна быть тут.

Легко сказать – сделай, а как?

Нет, на саму Кристину домашний арест не распространялся, трудность была в другом – к отцу никого не пускали. У дверей дежурила охрана, вооружённые до зубов оборванцы, наводившие на Кристину ужас, и, если бы не их командир, Игнат Ледовской, который отчасти был из своих, пусть и переметнувшихся на сторону новой власти, она бы ни за что не решилась. Только что она могла им предложить? Себя? Смешно. На её тело этим разрешение не требовалось – если б было надо, взяли бы не задумываясь, забесплатно. Соврать? Кристина перебрала в уме все уловки, ничего не годилось. Оставалось одно – подкупить. Отец был уверен, что у неё есть чем. Только вот и тут он ошибался.

Страсть отца к драгоценным камням сёстры разделяли в полной мере, и к двадцати трём годам у обеих скопилась немаленькая коллекция украшений. Отец был щедр: золотые кольца, цепочки, браслеты, диадемы, тиары, ожерелья были обычным подарком на дни рождения и праздники. Изумрудные серьги, рубиновые колье, бриллиантовые брошки, золото, платина… на серебряные безделушки даже внимания не обращали – при случае совали горничным за тайные мелкие услуги. Кристина могла бы жить безбедно, не будь она такой дурой.

Драгоценности украл муж. Бывший муж.

Митенька Зеленцов, мот, игрок и бабник, красивый, шумный, глуповатый, но бесконечно обаятельный, опустошил её тайник, закатившись к ней под предлогом повидать дочь – это было ещё до ареста отца. Кристина даже не сразу спохватилась, а когда обнаружила, было поздно. Её любимые украшения затерялись на этажах Башни, а сам Митенька был вскоре найден с перерезанным горлом в одном из притонов в обществе такой же красивой как Митенька, и такой же мёртвой шлюхи.

У Кристины осталась только маленькая шкатулка с практически ничего не стоящей мелочью, да серьги-снежинки, причудливая смесь бриллиантов и сапфиров, подаренные отцом на рождение, которые уцелели только по той простой причине, что на момент появления Митеньки, они были у неё в ушах.

Эти серёжки она и предложила Игнату Ледовскому за то, чтобы тот пропустил её сестру к отцу. Предложила, замерев от страха. Ледовской не производил впечатление того, кого можно было подкупить. И тем не менее это сработало. Игнат серьги взял, и на следующий день Элиза вошла в кабинет отца. А через неделю Ивара Бельского перевели в одиночную камеру на военный ярус, и живым его Кристина больше не видела…

– Как же мы с Лидочкой? – растерянно повторила Кристина, хлопая глазами.

– Господи, – Элиза нервно дёрнула плечом. – Вы переедете в другую квартиру. Попроще. Не бойся, без жилья не останешься. Мы же с тобой как-никак сёстры.

Сёстры.

Кристина дорого бы отдала за то, чтобы остаться на этом свете круглой сиротой…

***

– Анжелика точно такая же, как и её бабка Элиза, мало того, что внешне копия, так она и всё остальное от неё унаследовала: хитрость, изворотливость, наглость. Приспособленка и шлюха! Вот кто она такая!

Тимур Караев сидел, удобно развалившись, в мягком кресле, крутил в руках серёжку, наблюдая за тем, как необычно преломляется свет от низко висящей люстры в синих камнях, как вспыхивают нежным голубым переливом рассыпанные вокруг них бриллианты. На Маркову, которая то нервно ходила по небольшой гостиной, то вдруг замирала, вцепившись худыми руками в гнутую спинку стула, он почти не смотрел, так, отмечал краем глаза её перемещения – не больше.

Последние два дня их неожиданным образом сплотили. То, что он вдруг увидел в женщине, которую до этого считал безвольной жертвой, одной из тех, кого так легко и просто подмять под себя, удивило и несколько обескуражило его. Нет, это была не внезапно пробудившаяся сила (откуда было ей взяться в худом теле и рабски согнутом разуме), не воля, не целеустремленность, не напор – ничего из того, что поднимало человека и выводило на верхние ступени животной иерархии. Ирина Маркова по-прежнему стояла внизу пищевой цепочки, слабая и вялая, настолько слабая и настолько вялая, что было поразительно, почему её до сих пор ещё не сожрали. Хотя теперь Тимур понимал, почему.

Её держала ненависть, и ненависть эта была подобна сжатой пружине, на которую словно кто-то надавил и удерживал долгие годы, и чем больше он давил, тем выше становилась сила противодействия – росла, крепла, врезалась, врастала в ладонь удерживающего и наконец прорвалась, принялась раскручиваться, всё больше и больше набирая обороты.

– Думаешь, откуда у этой твари такие средства, что она может ни в чём себе не отказывать? А уж ты можешь мне поверить, по богатству никто в Башне не сравнится с Бельскими. Никто! Одна только серёжка, которую ты держишь в руках, одна, даже без пары, стоит целое состояние! – лицо Ирины из бледного стало серым, стул, в спинку которого она вцепилась, с мучительным скрипом проехался по полу – с такой силой она на него надавила. И без того гнутые ножки согнулись ещё больше. – Просто в их руках, в руках той ветви Бельских, оказалась коллекция Ивара Бельского. Вся. До последнего камушка.

– Ты сама сказала, что коллекцию не нашли. Что твоего прадеда пытали, но он ничего не сказал.

– Пытали, да. Только перед тем, как его бросили в одиночку, перед пытками, Элиза, бабка Анжелики, приходила к нему, и он наверняка рассказал ей, где тайник. А этот слух о пропавшей коллекции, я не удивлюсь, распустила сама Элиза… Тимурчик!

Ирина неожиданно резко отодвинула от себя стул – он едва не упал, – бросилась к Тимуру и, опустившись перед ним, зарылась лицом в его коленях.

– Тимурчик, послушай меня… послушай! Всё ещё можно изменить, всё. И тварь эту поставить на место и даже больше – уничтожить совсем. Надо просто открыть Серёже глаза. Чтобы он увидел, что за змею он пригрел на своей шее. Серёжа так доверчив, он совершенно ничего не понимает в людях.

Она бормотала всё глуше и глуше, не отрывая лица от его колен и обхватив руками ноги. Речь её и без того сумбурная, стала совсем путанной, сбивчивой, ему даже на миг показалось, что она плачет, судорожно всхлипывая, но, когда она подняла к нему лицо, её глаза были абсолютно сухими.

– Тимур, моя мать перед смертью рассказывала, что Ивар Бельский умер не от пыток. Он скончался в своей камере, остановилось сердце. Ходили слухи, что перед самой смертью Элиза опять навестила его.

Караев поморщился. Рассказы о камнях, коллекциях драгоценностей и семейных распрях уже начали утомлять его, тем более все эти дела давно минувших дней никак не могли быть связаны с тем, что происходило сегодня. Даже если одна из сестёр и замочила своего папашу или наняла кого-то для этого дела, ему то что с того? Он попытался отодвинуть от себя Ирину, но она вцепилась в его руку, покрыла ладонь быстрыми сухими поцелуями.

– Я знаю, ты думаешь, что всё это пустяки, – с жаром заговорила она. – Но поверь, было даже открыто дело по поводу преждевременной смерти Ивара Бельского. Новые власти, так и не получившие в свои руки коллекцию его камней, тоже были этим озабочены. В военном архиве наверняка хранится досье. Вот если его найти, если найти… Понимаешь, для Серёжи Ивар Бельский – легенда, и, как только он узнает, что та ветвь Бельских причастна к его смерти, Анжелике не поздоровится. После такого Серёжа поверит во что угодно, в потерянную серёжку, в заговор, во всё! И ты докажешь, что эта стерва на стороне заговорщиков, что это она помогла сбежать Савельевской девчонке. Тебя повысят, ты станешь генералом, вот увидишь…

Она опять принялась говорить что-то про камни, драгоценности, перечисляя все богатства так, словно она лично держала их в руках. Тимур слушал вполуха. Слухи, домыслы, бабьи сплетни мало что для него значили. Проработав всю свою сознательную жизнь в следственно-розыскном отделе, он верил только фактам, а факт у него был один – серёжка, потерянная Анжеликой Бельской в квартире Савельевых. Но как с помощью одной серёжки вывести госпожу Бельскую на чистую воду, он не представлял. Просто предъявить её Верховному? Но этого мало. Бельская скажет: да потеряла, когда приходила, это что, преступление? Тимуру даже показалось, что он слышит мелодичный голосок Анжелики, видит её красивое лицо с недоумённой гримасой, голубые глаза, подёрнутые искренним изумлением. Что-что, а притворяться эта баба умеет искусно – в этом Маркова абсолютно права.

– … этих бесстыжих тварей, Элизу, Ядвигу, дочурку её, и саму Анжелику, конечно, ничего кроме денег и драгоценностей никогда не интересовало. Для них, продажных сук, нет ничего святого, – полный ненависти голос Ирины набирал силу. – Они и при прежней власти жили-не тужили. Всегда и из всего умели извлечь выгоду, как правило, одним местом. Анжелика та же никогда не бедствовала. Ты знаешь, какую должность занимал её покойный муж? Он был член Совета от административного сектора. Какой-то выскочка из низов, старше самой Анжелики лет на тридцать, а то и больше, но это не помешало бабке и матери подложить под него Анжелику. Хотя та не сильно-то и сопротивлялась, – Ирина прервалась и тихонько захихикала. – Вряд ли он в постели был уже хоть на что-то пригоден, но его не ради постели в мужья брали. Моя троюродная сестрица всегда умела добирать на стороне. Правда, когда прижила своего щенка от очередного альфонса, то поспешила быстренько спрятать все концы в воду. А Савельев…

– Что Савельев? – мигом отреагировал Караев.

– Как что? Почему, ты думаешь, наша госпожа Бельская появилась в Совете? Сама по себе что ли? Это Савельев её туда выдвинул, и уж совсем не потому, что она какой-то там профессионал. Она училась в одном классе с Савельевым и Литвиновым, и что там их связывает, можешь догадаться сам. К тому же её нынешний любовник… ты очень удивишься, когда узнаешь, кто это.

– И кто же?

– Наш чопорный аристократ. Чистоплюй в отглаженной сорочке. Образцовый муж и примерный отец…

и ещё до того, как Ирина произнесла фамилию, Тимур Караев догадался.

– …Мельников!

***

Вчерашний разговор с Марковой всё ещё крутился в голове Тимура Караева.

С Мельниковым у него сходилось, если не всё, то многое. Нельзя сказать, что нынешний министр здравоохранения был тем самым недостающим звеном в цепочке его рассуждений, но связь Анжелики Бельской и этого лощёного хлыща всё же проливала некоторый свет на определённые моменты его расследования.

Мельников Тимуру не нравился, но эта была не та неприязнь, которая возникает, когда человек отталкивает внешне или своим поведением. Если бы решали только внешность и манера общения, то полковник Караев как раз бы принял Мельникова, ведь в нём было всё то, что Тимур всегда высоко ценил в людях: немногословность, сдержанность, умение чётко излагать свои мысли и грамотно действовать. Но шестое чувство, выродившееся у Тимура Караева в инстинкт ищейки, настойчиво сигналило о том, что под франтоватой оболочкой господина министра скрывается что-то ещё, и Тимуру отчаянно хотелось сковырнуть этот первый, сверкающий слой и вытянуть на свет божий непростую сущность Олега Станиславовича.

Маркова его отношение к Мельникову разделяла – в том, что не верила министру здравоохранения ни на грош и, не веря, методично и по крупицам собирала все его мелкие промахи, подтверждения явного и неявного саботажа распоряжений Верховного, намёки, догадки, подозрения и домыслы, и всё это, скрепленное словно цементом недюжинной силой ненависти, создавало вполне подозрительную картину. Сюда же бонусом шла связь Мельникова с Бельской и прямое отношение министра здравоохранения к отправке на АЭС медиков, а именно некоего Ковалькова, который совершил подлог, выдав мальчишку Шорохова за умершего пацана, ну и, собственно, к отправке на АЭС самого Шорохова.

То, что этот недобитый Кирилл, дружок Савельевской девчонки, в данный момент находился на АЭС, выяснилось довольно скоро. Тимуру Караеву даже не потребовалось ждать первых результатов допросов Ладыгиной, главврача больницы на сто восьмом – достаточно было беглого взгляда на список медиков, снаряженных на АЭС. Фамилия Веселов, под которой и прятался выживший мальчишка, стояла в конце списка сразу же под фамилией Ковальков. Впрочем, сама Ладыгина тоже вскоре всё подтвердила, или почти всё – от подлога с телами, живыми и мёртвыми, она продолжала открещиваться. Можно было бы, конечно, на дамочку надавить, только зачем? Тимур никогда не считал себя сторонником допросов ради допросов, а всё, что ему нужно, он уже и так выяснил: Мельников был причастен к этому делу, а, значит, его связь с Савельевым более чем очевидна. Так что, если на кого и нужно было теперь давить, так это на самого Олега Станиславовича. Идти ва-банк. И Тимур решился. Решился, подогреваемый Марковой, тщательно собранным ею досье на министра здравоохранения и неожиданно всплывшим во вчерашнем разговоре козырем – прекрасной Анжеликой Бельской, с которой этот прикидывающийся святошей франт крутил шашни.

– Что там Мельников? – Тимур оторвал взгляд от разложенных перед ним бумаг и посмотрел на вошедшего адъютанта. Лейтенант вытянулся перед ним и отчитался бодрым голосом:

– Сидит, товарищ полковник. От завтрака отказался. Требует позвать Верховного.

Требует, значит. Караев усмехнулся, скрывая за усмешкой внезапно охватившую его тревогу. Если бы у него было чуть больше времени, он бы этого красавца обломал – тюрьма и не таких ломает, – но, вот беда, как раз временем полковник и не располагал. Оставалось надеяться на то, что ночь, проведённая Мельниковым в одиночке (министра Караев приказал взять ещё вчера, сразу, как только вышел от Марковой), сделала своё дело, немного согнула Олега Станиславовича, заставила стать чуть сговорчивей. Ну а не сделала, что ж… предпримем другие меры.

– Позвать капитана Рыбникова, товарищ полковник?

Лейтенант Жданов был расторопным малым, но сейчас своей инициативой он явно перегибал палку. Тимур такое не любил и потому поморщился. Лейтенант, мгновенно всё поняв, тут же сколотил непроницаемую физиономию и вытянулся ещё больше.

– Не надо Рыбникова, это подождёт. Вы сделали то, что я вас просил? Были в архиве?

– Так точно! Был!

Увесистая коричневая папка, сальная на ощупь – такими бывают все кожаные и дерматиновые вещи, к которым не прикасались уже долго время, – легла на стол перед полковником. Караев открыл досье. Пожелтевшие листы ещё настоящей бумаги, коротенькие записки в мелких завитушках почерка, отпечатанные на принтере отчёты, чьи-то показания, печати, закорючки подписей… Тимур быстро пробежал глазами, отложил в сторону верхний документ, чуть дольше задержался на заключении медицинской экспертизы. То, что рассказывала вчера вечером Маркова о семейных тайнах и возможной смерти своего прадеда, он не принял всерьёз, но верный своей привычке всё проверять и доводить до конца, Тимур с утра послал Жданова в военный архив найти дело Ивара Бельского, и теперь, листая документы, он испытал что-то вроде удовлетворения: как знать, возможно, действительно в этом что-то есть. Надо отнести Марковой, пусть изучит подробней – велик шанс, что эта баба сможет выудить из этого старья кое-что путное.

– Отлично, – Тимур захлопнул досье, взял со стола другую папку, ту, которую подготовил с утра, и протянул её адъютанту. – Это отнесёте генералу Рябинину. А потом быстро ко мне. Я буду в следственном изоляторе.

– Слушаюсь, товарищ полковник, – Жданов козырнул и ловко крутанулся на каблуках с молодецкой удалью и шиком.

Глядя на высокую стройную фигуру адъютанта, исчезнувшую за дверью, Тимуру Караеву на какое-то мгновенье пришла в голову мысль о том, а не ошиблась ли Ирина в своём предположении, что между Бельской и Мельниковым что-то есть – ведь она видела того лишь со спины, вот как он сейчас лейтенанта, – но эта мысль промелькнула и тут же погасла, не найдя продолжения.

Тимур встал, взял со стола подозрительно молчащий с утра планшет, убрал в верхний карман кителя, потом подумал и, прихватив досье Ивара Бельского, направился в изолятор.

Казалось, в Мельникове, которого ввели в следственную комнату, почти ничего не изменилось за ночь, проведённую в камере, где в товарищи министру здравоохранения прилагались лишь вездесущие крысы. Белая рубашка на удивление была совсем не помята, манжеты, выглядывающие из рукавов пиджака, сверкали золотом запонок, да и сам пиджак смотрелся так, словно господин министр его только-только снял с плечиков, куда пиджак, отутюженный и отпаренный, повесили заботливые руки горничной. Галстук был затянут аккуратным узлом, а тёмные волосы, расчёсанные на косой пробор, лежали идеально ровно. И всё-таки, несмотря на франтоватость, выглядел Олег Станиславович неважно. На щеках и подбородке пробивалась щетина, а глаза покраснели и слегка воспалились, как будто Мельников не спал всю ночь. Хотя он и не спал.

Заперев накануне вечером министра здравоохранения в одиночке, Караев тут же вызвал к себе Рыбникова и распорядился организовать в соседней камере допрос. Кандидат в допрашиваемые уже имелся – отец того застреленного Алексея Веселова, чей труп несколько дней назад подсунули Тимуру, как неопознанный. Понятно, что мужик, насмерть перепуганный и явно не отличающийся умом и смекалкой, ничего толкового сказать им не мог, его взяли двумя днями раньше и лениво допрашивали, особо не усердствуя. Но сейчас он пригодился как нельзя кстати. Рыбников получил задание действовать максимально жёстко, но соизмеряя силу, так чтобы единственный актёр спектакля, разыгрываемого специально для сидящего в соседней камере Мельникова, протянул до утра.

Что ж… судя по бледно-серому лицу и красным векам, господин министр и спектакль, и игру актёра оценил в полной мере. Караев почувствовал удовлетворение.

– Я требую объяснить, на каком основании меня задержали.

Голос Мельникова звучал ровно и немного глухо. На стул, который ему предложили, он сесть отказался, встал рядом, заложив руки за спину, повинуясь приказу конвоиров. Тимур тоже садиться не стал, не любил, когда кто-то смотрел на него сверху-вниз.

– Объясним, господин Мельников, не сомневайтесь, – полковник нарочно опустил звание Мельникова, не обратился к нему «господин министр», как бы подчёркивая, что его должность здесь не может иметь и не имеет никакого значения. – Тем более, что оснований для вашего задержания у нас более чем достаточно.

– Хорошо, – лицо Мельникова оставалось спокойным, разве что уголки губ чуть дрогнули, то ли в усмешке, то ли в нервной гримасе. А, может, полковнику это только показалось, и это была лишь игра света и тени – Мельников стоял как раз в пятачке света единственной яркой лампы, голым прожектором светившим в лица заключённых. – Могу я связаться с господином Верховным правителем?

– Нет, не можете.

– Понятно, – теперь Мельников точно усмехнулся. – Если я правильно понимаю, Сергей Анатольевич не в курсе вашего самоуправства.

Караев на этот выпад не ответил. Он медленно обошёл Мельникова и встал у того за спиной.

– Фамилия Ковальков вам о чём-то говорит?

– Конечно, – Мельников чуть повёл плечом. – Ковальков Егор Александрович. Хирург. Работает в больнице на сто восьмом. В данный момент находится с бригадой медиков на АЭС, согласно приказу Верховного.

– А что он должен был передать от вас Савельеву?

Мельников не вздрогнул, не повернул головы, но по едва уловимому напряжению, по спине, которая на краткий миг превратилась в струну, издающую вибрации, невидимые глазу, но воспринимаемые чутким нутром, – по всему этому Тимур понял, что попал в яблочко.

– Не понимаю, о чём вы.

– Что вы с ним передали? Письмо? Что-то на словах? Зачем отправили с ним мальчишку?

– Какого мальчишку?

Что-то странное почудилось в голосе Мельникова. Караев вернулся на своё место, к столу, заглянул в лицо Олега Станиславовича. Увидел растерянность в глазах. Он хотел уже назвать настоящее имя парня, но передумал.

– Веселов Алексей Валерьевич.

– Веселов? Ах, да, Веселов. Кажется, это медбрат из той же больницы, что и Ковальков.

– Да нет, Олег Станиславович, не медбрат, – Тимур приблизился к Мельникову, пытаясь разглядеть эмоции на его лице. – Веселов не работал медбратом в больнице на сто восьмом. Он вообще не работал медбратом. Нигде. У него было несколько другое поле деятельности. Причём поле в буквальном смысле. Картофельное. Или помидорное.

– Я ничего не понимаю, – пробормотал Мельников. – Чёрт…

Он осёкся и замолчал. Тимур видел по его глазам, что он лихорадочно пытается что-то сообразить. Это было хорошим знаком. Значит, всё правильно. Он на верном пути.

– Послушайте, – Мельников заговорил. Его речь звучала чуть быстрее, чем обычно, лёгкая нервозность заставляла путаться в словах. – Это, наверно, какое-то недоразумение. Я сам не вполне понимаю, как так получилось. И я… я не помню…

– Вот как? Вы не помните, кого вы включали в список медиков, отправляемых на АЭС? Странные дела. Причём, когда я спросил вас про Ковалькова, вы наизусть всё оттарабанили, кем работает, где работает. А про Веселова нет.

– Я не обязан знать в лицо и по фамилиям весь младший медицинский персонал, – раздражённо проговорил Мельников. – Вы ведь тоже, наверно, не всех своих солдат знаете.

– Всех – нет. Но вот тех, кого отправляю куда-то на ответственное задание, тех знаю. АЭС ведь – ответственное задание? Бардак у вас в секторе творится, Олег Станиславович. Вы включаете в список человека, которого даже не знаете.

– Полковник! – Мельников перебил его. – Тут моя ошибка, и я это признаю. Мне было нелегко собрать ту бригаду на АЭС, людей приходилось уговаривать. И Егор Саныч, Егор Александрович Ковальков, он поставил условие, что отправится туда только с этим Веселовым. Да, я не проверил, но мне было важно выполнить задание Верховного в срок, а времени было очень мало. Да, это моя вина, и поэтому…

– И поэтому вы отправили на АЭС Веселова, который, кстати, совсем и не Веселов. Потому что настоящий Веселов мёртв.

– Я ничего не понимаю.

– Сядьте, – приказал Караев и показал глазами на стул. Мельников покорно опустился на него, не сводя глаз с полковника. – А теперь послушайте, что скажу я. Вы, Олег Станиславович, заврались и зарвались. Воспользовавшись своим положением, вы работаете на заговорщиков, на Савельева, вы вредите, саботируете, пребывая в полной уверенности, что вам всё сойдёт с рук. Не сойдёт. Хотите, я расскажу вам про все ваши преступления? Выяснить это не составило труда. Вы отправили на АЭС Ковалькова с каким-то сообщением для Савельева, с каким мы пока не знаем, но обязательно выясним – у нас для этого есть средства, и я думаю, вы догадываетесь, какие. Вместе с Ковальковым вы, под видом умершего Веселова, отправили и Кирилла Шорохова, дружка Ники Савельевой. Далее вы организовали побег самой Ники и тут вы действовали не в одиночку, вам активно помогала ваша любовница, Анжелика Бельская. Она и вывела из квартиры девчонку, но случайно потеряла там серёжку – красивая улика, и так нам помогла.

– Какой Шорохов? Какая любовница? Я ничего не понимаю, – Мельников смотрел широко раскрытыми глазами. – Бельская? Анжелика Юрьевна? Вы бредите, полковник?

– Отнюдь. Доказательств у нас предостаточно, и…

На столе резко затрезвонил телефон. Караев быстрым движением снял трубку, поднёс к уху.

– Полковник Караев слушает!

– Товарищ полковник, – голос Жданова на том конце провода звучал взволнованно. – Звонили из офиса административного управления, Маркова Ирина Андреевна. У неё что-то срочное. Она просит вас подойти туда. Немедленно. У неё был такой странный голос…

Немедленно? Странный голос?

Его чутье ожило, заводило носом. Он перевёл взгляд на оторопевшего Мельников, быстро кивнул конвоирам – увести! – и, не дожидаясь, пока уведут, грубо подталкивая к дверям, ничего не понимающего Мельникова, коротко бросил в трубку:

– Передай в офис административного управления – буду через пятнадцать минут.

Глава 5. Ставицкий

– Ч-что я должен сделать? – Алекс отшатнулся от Некрасова, в ужасе уставившись на упакованный в стерильный пакет пластиковый стаканчик, который заместитель министра и по совместительству заведующий генетической лабораторией сунул ему в руки. Потом перевёл взгляд на Ставицкого и беспомощно заморгал.

– Ну как что, господин Бельский? Это самое. Неужто никогда такое не проделывали? Уж разрешите вам не поверить, – Некрасов громко расхохотался, потом повернулся к Сергею и развязно подмигнул. – Все пацаны в своё время этим балуются, особенно когда девчонки не…

– Александр Романович, перестаньте, пожалуйста.

Сергей недовольно поморщился, инстинктивно потянулся в дужке очков, но быстро опомнился, опустил руку. Некрасов, большой, краснолицый, от которого пахло потом и резкими духами, больше напоминающими освежитель воздуха, неимоверно раздражал его. Пошлые шутки, всегда ниже пояса, коробили и унижали, и каждый раз после общения с ним Сергей задавал себе вопрос: как, почему этот невоспитанный, грубый человек смог в своей лаборатории реализовать его мечту о счастливом и гармоничном обществе. Или почти смог – во всяком случае первичные результаты внушали немалую надежду.

– Перестаньте, Александр Романович, – ещё раз повторил Сергей несколько раздражённо (впрочем, Некрасов этого не заметил или сделал вид, что не заметил) и, повернувшись к Алексу, уже мягким, отеческим тоном произнёс. – Я понимаю твоё смущение, Алекс. Процедура некоторым образом… гм, деликатная, даже интимная, возможно, не самая приятная…

– Ну тут с какой стороны посмотреть, – Некрасов не выдержал, перебил Сергея на полуслове, опять подмигнул на этот раз Алексу, ещё больше вгоняя юношу в краску. – Определённого расслабления всё же можно достичь…

– Александр Романович, я прошу вас!

– Молчу-молчу, – Некрасов замахал руками, да так интенсивно, что задел пластиковый стаканчик, который Алекс держал перед собой. Стаканчик выпал из рук, покатился Сергею под ноги. Сергей наклонился, подобрал его, протянул пунцовому и вконец сконфуженному Алексу и ободряюще улыбнулся.

– Алекс, это крайне важно сделать. Это твой, да и мой – ведь я, как и ты, пришёл сюда за этим – долг перед обществом. Ты – носитель редкого генома Бельских, ведь в тебе течёт кровь Ивара Бельского. Ты просто обязан продолжить этот достойный род. Во имя человечества. Во имя будущего.

– Я… мне это надо сделать… прямо сейчас? – выдавил из себя Алекс.

– А чего ждать? – снова влез Некрасов. – Единственное, если вы злоупотребляли последние три дня алкоголем, то тогда качество материала пострадает. Как у вас с этим делом, а господин Бельский?

Некрасов звонко щёлкнул себя по шее и расхохотался, довольный шуткой.

– Я не пью, просто…

– Да, конечно, тут всё просто, ну не мне вас, молодых, учить, – Некрасов обернулся, громко крикнул, оглушив Сергея. – Аллочка, проводи молодого человека в будуар! – и тут же, уловив растерянность на лицах обоих, и Сергея, и Алекса, с готовностью пояснил. – Это мы так место для интимных утех наедине с собой называем. Оно у нас оборудовано по высшему разряду. Всё предусмотрено, для ускорения процесса, так сказать. На стенках весьма занятные плакатики, и, кроме того, я специально в архиве кое-какие журнальчики заказал, пикантного содержания. Смею вас заверить, процедурой останетесь довольны. Ещё за добавкой придёте.

Некрасов хотел ещё что-то сказать, но тут из комнаты, смежной с кабинетом Некрасова, где они все сейчас находились, появилась Аллочка, высокая толстая женщина с непроницаемым лицом.

– Господин Бельский? – Алекса она определила безошибочно, смерила его внимательным взглядом и уточнила. – Стерильный контейнер получили?

– Да… вот, – Алекс нерешительно протянул ей стаканчик.

– Хорошо. Пройдёмте за мной на инструктаж.

Едва за Алексом и медсестрой захлопнулась дверь, Некрасов опять забасил, растянув в широкой улыбке толстые, маслянистые губы.

– До чего нынче нежные молодые люди пошли, краснеют, бледнеют, словно им невесть что предлагают. Да там делов-то на три минуты. Я вот, помнится, лет с двенадцати…

– Хватит, Александр Романович! – Сергей решительно прервал поток откровений Некрасова. Ещё не хватало обсуждать подростковую половую жизнь заведующего лабораторией. – Вернёмся к нашим делам.

Он решительно обогнул рабочий стол, заваленный папками и бумагами, здесь даже стояла чашка, голубая, с подтёками чая по бокам, и тарелка с кусочками раскрошенного печенья – аккуратностью Некрасов не отличался. Перед тем, как устроиться в кресле хозяина кабинета, Сергей на всякий случай прошёлся рукой по сиденью. Некрасов не обратил никакого внимания на эти меры предосторожности, плюхнулся в соседнее кресло, отставил в сторону чашку с тарелкой, приподнял папку, на которой они стояли, смахнул крошки и протянул Сергею. Ставицкий брезгливо поморщился, но папку взял, открыл и уставился в список, лежащий сверху.

– Это он и есть? – поинтересовался Сергей и, не дожидаясь ответа Некрасова, продолжил. – Значит, если я вас вчера правильно понял, все двенадцать кандидатур уже отобраны, размещены в специальных палатах, и вы даже успели провести первичные обследования?

– О, да! Все двенадцать, как на подбор. Лично осматривал каждую. Лично. И я вам скажу, вы останетесь довольны, Сергей Анатольевич. Девочки – высший класс. Эх, если бы не работа, уж я бы…

– Что ж, любопытно, – Сергей пропустил мимо ушей очередной идиотский пассаж Некрасова, вынул верхний листок, отложил его в сторону и взялся за следующий. – Это, насколько я понимаю, данные на них… на…

Он замялся, подбирая определение.

– Мы называем их матками, – Некрасов взял с тарелки раскрошенное печенье и отправил в рот. Потом с громким хлюпаньем отхлебнул из чашки. По спине Сергея пробежала судорога отвращения. – Всех их мы так называем. А эти двенадцать – это элитные матки. И они вас не разочаруют, я уверен.

Сергей, стараясь не смотреть на Некрасова, – тот продолжал жевать печенье, запивая чаем, – принялся перебирать документы. Особого интереса, разумеется, у него не было, ни фамилии, ни результаты обследования ему ни о чём не говорили, но нужно было занять руки и немного привести в порядок мысли. Перед ним мелькали имена, к некоторым документам были приложены фотографии, видимо, взятые из личных дел, с которых на Сергея смотрели девичьи лица, серьёзные, сосредоточенные, некоторые по-детски испуганные. Елена, Анастасия, Надежда, Айгуль…

– Айгуль? – произнёс он вслух с некоторым удивлением. Необычное имя заставило его остановиться. – Сафина Айгуль Рашидовна. Она, что, татарка?

– О, – тут же оживился Некрасов, отставляя в сторону чашку. – Татарочка, да ещё какая! Гордость моей коллекции. Бриллиант. Совершенно идеальна – здоровье, телосложение, экстерьер… даже я остался впечатлён, а я, честно вам скажу, многих баб… в смысле женщин перевидал.

– Но татарка? – Сергей непроизвольно скривился. – Знаете, Александр Романович, я бы предпочёл что-то более традиционное.

– Жаль, – искренне расстроился Некрасов. – Впрочем, хозяин – барин. Заменим, выбор у нас есть. Хотя и обидно, экземпляр-то поистине роскошный. К тому же, Сергей Анатольевич, как генетик я вам должен сказать, что иногда смешение генов даёт просто потрясающие результаты. По данным некоторых ещё допотопных исследований процент талантливых людей среди метисов несколько выше. Конечно, нельзя со стопроцентной уверенностью утверждать, что эти результаты не лгут, но лично я бы попробовал. Тем более эта девочка – совершенно потрясающий экземпляр, по всем параметрам. Может быть, вы желаете лично убедиться?

– Лично? – Сергей почувствовал волнение, глупое и неуместное. Словно старшеклассник перед первым свиданием. – Я не уверен…

– Да я не настаиваю, тем более, – на красном широком лице Некрасова появилось что-то вроде озабоченности. – Тем более с девушкой возникли некоторые осложнения.

– Осложнения?

– Ну да. Видите ли, мы всем девушкам озвучили легенду про выборочное медицинское обследование, связанное со вспышкой редкого заболевания. Не вдаваясь в детали, разумеется. Да этого и не потребовалось – практически все поверили. А эта Сафина… она же профессиональная медсестра. Конечно, версия про обследование её не удовлетворила. Девочка занервничала, перепугалась, остальных взбаламутила. Пришлось сказать ей, что мы выполняем приказ из министерства здравоохранения. Так она стала нести какой-то бред про сына министра, с которым якобы лично знакома, требует связаться с ним. Сейчас мы её поместили в отдельный бокс. Если вы, Сергей Анатольевич, её забракуете для элитных маток, переведем её к обычным. У девочки просто отличные показатели по здоровью, в наше время такое редко встретишь…

– Сын министра? – встрепенулся Сергей. Он почти пропустил мимо ушей слова Некрасова про здоровье, а вот упоминание сына министра его зацепило.

– Да врёт, скорее всего, – отмахнулся Некрасов. – Слышали бы вы, что они тут вообще все втирают.

– Нет-нет, это как раз может быть интересно, – Сергей поднялся. – Знаете что, Александр Романович, а пойдемте-ка, посмотрим на вашу идеальную матку. Посмотрим.

***

– Александр Романович, не могли бы вы оставить нас одних?

– Одних? Конечно-конечно, какой разговор, – толстые мясистые губы Некрасова, в уголках которых налипли крошки от печенья, растянулись в беспардонной и развязной улыбке. Весь облик Некрасова, красное широкое лицо, массивная фигура, руки в карманах халата, широко расставленные ноги, не просто говорили – кричали о том, что он всё понимает, чего тут не понять. Он, кажется, даже подмигнул, прежде чем выйти из палаты, где содержалась эта Айгуль, и его нагловатое подмигивание не осталось незамеченным не только для Ставицкого, но и для девочки. Она и до этого сидела, нервно вытянув спину, на краю кровати, а сейчас ещё больше напряглась, и её небольшие смуглые руки сами собой сцепились в замок.

Когда Сергей отправился вместе с Некрасовым посмотреть эту элитную матку (чудо природы, Сергей Анатольевич, просто чудо – вы не будете разочарованы), им руководило любопытство. Информация о том, что Айгуль упоминает какого-то сына министра, прошла вскользь, – действительно мало ли что могут болтать все эти девочки, – но именно этот неизвестно откуда всплывший сын министра и спутал все карты. Разговор, который затеял Некрасов (Сергей благоразумно молчал, держась в тени и внимательно разглядывая девочку), обернулся таким образом, что Сергей инстинктивно почувствовал – Некрасова надо на время изолировать, есть сведения, которые ему знать совсем не обязательно.

– Пожалуйста, разрешите мне позвонить! Почему вы держите меня здесь? Дайте мне позвонить в регистратуру больницы, связаться со Степаном…

Девочка, казалось, совсем не слушала, что ей говорит Некрасов, игнорировала его вопросы о самочувствии и не обращала внимания на смешки и похохатывания, на которые заведующий лабораторией не скупился. Она всё твердила и твердила про какого-то сына министра, которого знает лично.

До какого-то момента Сергею казалось, что девочка просто напугана, и отсюда все эти фантазии про несуществующих сыновей. Он почти не слушал, только молча разглядывал её, с удивлением отмечая про себя, что Некрасов абсолютно прав, эта девочка – чистейший бриллиант. Смуглая, медового оттенка кожа, чёрные блестящие волосы, забранные в хвост, узкое выразительное лицо. Когда она говорила, с жаром, пытаясь убедить и его, и Некрасова, крылья её тонкого носа трепетно подрагивали, высокие, словно вырезанные талантливым скульптором скулы слегка розовели, а в блеске миндалевидных тёмных глаз вместе со слезами плескалась дикая, необузданная страсть. Бесформенный больничный балахон был не в силах скрыть ни тоненькую и звонкую фигурку, ни высокую упругую грудь. Да и от всей девушки веяло юностью, свежестью и чем-то ещё, что заставляет одних мужчин впадать в неистовое безумие, а других приводит в необъяснимый восторг.

Восторг почувствовал и Сергей, да так, что чуть не пропустил знакомую фамилию.

– …ну что вы заладили, сын министра, сын министра… наверняка тот молодой человек, впечатлённый вашей красотой, немного приукрасил действительность. Я и сам бы приврал, честное слово.

– Степан не врёт. Он – сын министра здравоохранения.

– По фамилии Васнецов? Ну не смешите меня!

– Это правда!

Некрасов опять чего-то отвечал, похохатывая, а Сергей, неожиданно напрягшись – его сознание ещё не до конца переварило услышанную информацию, но слова уже стали складываться во что-то пока бессмысленное, но за что уже хотелось ухватиться обеими руками, – вдруг выдернул из потока слов одно единственное: Васнецов.

– Сергей Анатольевич, у меня есть просьба. Личная просьба. Это касается моего сына.

– Приёмного сына, вы хотите сказать?

– Да, приёмного… Дело в том, что произошло недоразумение. Вчера мне звонил следователь. Капитан Лазарев. Он сказал, что Стёпа задержан. Вместе со своим приятелем. Понимаете, мой сын учится на врача, я уверен, он ни в чём плохом замешан быть не может. Помогите, Сергей Анатольевич. Фамилия моего сына – Васнецов. Степан Васнецов.

– Минутку, Александр Романович, – Сергей выступил из тени. – Одну минутку. Не могли бы вы оставить нас одних?

– Одних? Да без проблем, Сергей Анатольевич. Сколько вашей душе угодно. Никто вас не побеспокоит.

Дверь за Некрасовым уже давно закрылась, и даже тяжёлые шаги заведующего лабораторией стихли в коридоре, а Сергей всё ещё не знал, с чего начать. Да и Айгуль, которую явно встревожила двусмысленность в словах пошляка Некрасова, сидела, нервно сжавшись, как дикий зверёк.

Сергей придвинул к себе стул, осторожно сел, привычным жестом стащил с носа очки. Сейчас он даже не хитрил, не создавал видимость, это было то бессознательное действие, за которым стоял не Верховный правитель Сергей Андреев, а маленький Серёжа, которого строго отчитывал папа за изрисованные в детской обои, или старшая горничная за разбитую чашку из семейного сервиза, обещая всё рассказать Кире Алексеевне. Но именно этот жест и успокоил Айгуль – он увидел, как девочка расслабилась, словно обмякла, разжала пальцы рук, опустила ладони на колени, разглаживая подол больничной одежды.

– Вы мне тоже не верите? – спросила она, когда он наконец опять надел очки.

– Нет, что вы. Я верю. Степан Васнецов. Вы, кажется, сказали, что он – приёмный сын министра, так?

– Приёмный, да, – Айгуль робко улыбнулась. – Поэтому у них и фамилии разные. Стёпа – Васнецов, по маме, а его отца зовут Мельников Олег Станиславович. Вы мне всё-таки не верите? Я же вижу!

В голосе девочки проскользнуло отчаянье – видимо, она по-своему растолковала его мягкую улыбку. Сергей решил немного подыграть ей в этом.

– Просто, возможно, Александр Романович прав, и молодой человек, как это говорят… пудрит мозги. Ведь то, что министра здравоохранения зовут Мельников Олег Станиславович, вовсе ни для кого не секрет.

– Да я его сама видела, как вас сейчас, – щёки Айгуль от возмущения ещё больше порозовели. – Он к Стёпе в больницу приходил. Стёпа же медбратом работает, вместе со мной. А медбрат он, потому что с отцом поругался, но сейчас уже…

Девочка, торопясь, рассказывала Сергею путанную историю взаимоотношений министра со своим сыном, приёмным сыном, а Сергей опять снял очки и принялся их протирать. Теперь он делал это намеренно, потому что видел, что он своими неторопливыми движениями располагает девочку к себе. Она уже перестала нервно оглаживать колени, в продолговатых восточных глазах, похожих на две блестящие маслины, плескалась надежда.

– Да-да, я понял. Просто невероятная история, – Сергей закивал головой, когда она закончила свой рассказ.

– Я бы не стала просить связаться со Стёпой, просто… – она вдруг замолчала, посмотрела на него пристально. – А вы тоже здесь работаете? В этом месте? Или вы… проверяющий?

Девочка, по всей вероятности, была из людей, склонных додумывать – с такими всегда легко, достаточно подтолкнуть их в нужном направлении, словом, жестом, чем-то ещё. Сейчас скорее всего сыграло то, что на Сергее не было белого халата, а скромный тёмно-серый костюм (Сергей предпочитал одеваться недорого и неброско) вкупе с большими очками, за толстыми линзами которых его глаза казались большими и немного детскими, делали его похожим на клерка средней руки.

– Да, проверяющий, – не стал он разубеждать Айгуль и даже для верности улыбнулся, ловя ответное выражение облегчения на испуганном лице.

– Тогда, если вы не знаете, я должна вам сказать. Здесь что-то не так. Сначала мне и другим девушкам, тут есть и другие девушки, сказали, что это обследование в связи с возможной эпидемией. Но это же смешно. При эпидемии должны соблюдаться определённые меры, хотя бы те же маски, а тут ничего… И когда я сказала, что не верю им, потому я – медсестра, я знаю, как должно быть, мне сказали, что это приказ министра. Они врут?

В голосе девушки послышалась надежда. Сергей на мгновенье заколебался.

– Нет, – осторожно сказал он, приняв решение. – Это действительно так. Существует приказ министра здравоохранения. Но детали мне неизвестны.

– Тогда точно надо позвонить Стёпе! Вдруг это какая-то ошибка? Пожалуйста!

Она опять запаниковала.

– Не нервничайте, на надо, – он постарался успокоить её. – Давайте позвоним вашему молодому человеку, только… только вы точно уверены, что его отец ему поможет? Ведь я сам, конечно, министру здравоохранения звонить не могу. Мне по субординации не положено.

Сергей продолжал разыгрывать перед Айгуль роль какого-то мифического проверяющего – зачем, он пока и сам не понимал. Уже можно было встать и уйти, пообещав связаться с министром, но он не уходил. Он сидел и, не отдавая себе отчёта, любовался юным красивым лицом, смотрел, как тонкие чёрные брови то сходятся на переносице, то удивлённо взлетают вверх, словно красивые, гибкие птицы. Эта девочка явно была рождена для того, чтобы стать сосудом для его семени. Он вдруг подумал это ясно и отчётливо, и вместе с этим знанием пришло желание, накатило резко и внезапно, как накатывает в подростковом возрасте предрассветный сон, после которого обжигающие фантазии оборачиваются мокрыми и липкими простынями. Ладони его стали влажными, заныло в паху, томительно и нежно, и он вдруг ужаснулся, что она заметит, и почти одновременно с этим порадовался, что он сидит, а не стоит перед ней.

– Я понимаю, что не положено, – девочка его волнения не уловила. – Я бы и сама так просто не смогла обратиться к нашему главврачу. Но если позвонить Стёпе и всё рассказать, он поможет. Просто Стёпа и без отца много кого знает сам лично. Вот недавно, например, у Стёпиной одноклассницы были какие-то проблемы, так Стёпа отправил её на восемьдесят первый к полковнику.

Сергей всё ещё пытался справится с приключившимся с ним конфузом, поэтому на слово «полковник» он не обратил особого внимания, просто переспросил по инерции:

– К какому полковнику?

– Не знаю, не помню, то есть… сейчас… кажется, его фамилия Долинин. А что?

При упоминании фамилии Долинин все остатки желания схлынули, Сергей резко побледнел.

– Полковник Долинин? На восемьдесят первом? Почему на восемьдесят первом?

– Я н-не знаю, – Айгуль слегка запнулась. – Там база военная вроде. Они называют это притон… как бы армейский юмор…

***

Оказавшись за дверями палаты, в коридоре, Сергей поначалу пошёл не в ту сторону и, только сделав с десяток шагов, понял, что движется не к кабинету Некрасова, а от него. Руки всё ещё подрагивали от волнения, охватившего его после услышанной новости, а ноги были ватными и слегка подкашивались. Так подкашивались ноги у его игрушечного паяца, набитого тряпками, когда Серёжа пытался поставить его в ряд вместе с другими куклами – паяц стоять не хотел и, даже прислонённый к стенке, норовил завалиться на один бок и потом всё-таки падал, и облезлые золотые бубенчики на его шапке грустно звенели при ударе об пол.

В палате Сергей ещё нашёл в себе силы держать лицо перед этой наивной татарочкой. Он пообещал ей, что обязательно позвонит этому Стёпе – больница на сто восьмом, номер регистратуры сто восемь два ноля, я правильно всё запомнил? – но когда вышел, то почувствовал, как его колотит частая нервная дрожь.

Полковник Долинин? Притон на восемьдесят первом? Новость казалась настолько невероятной, настолько парадоксальной, что в неё нельзя было поверить. Но и не поверить, тоже было нельзя.

Сергей развернулся и зашагал в сторону кабинета Некрасова.

Приёмный сын Мельникова каким-то образом замешан в преступных делах. Связан с заговорщиками. Ну, конечно, этим и объясняется появление мальчишки на тридцать четвёртом, когда его задержали с каким-то приятелем. А теперь вот Долинин. Виски заломило от боли, и перед глазами снова встала красная пелена. Сергей остановился, прижался плечом в стене. А Мельников? Он тоже с заговорщиками? Но как? Ведь он же… он – Платов!

Вся стройная теория о генах, наследственности, о великих родах и прошитом в ДНК коде рушилась, подкашивалась, как те ноги у тряпичного паяца с потёртым нарисованным лицом, и Сергей пытался её поднять, собрать воедино, обо что-то опереть. Ему срочно требовался костыль, и этим костылём стала вера. Та самая слепая вера, которая ведёт человека, как поводырь, когда сам человек идти уже не может.

Олег Станиславович – Платов. Не Мельников. Он – Платов.

И именно эта фамилия, в которой слышалось дыхание древнего рода, которая шелестела золотой листвой генеалогического древа, стала в глазах Сергея тем самым незыблемым доказательством невиновности, которое уже никто не мог ни поколебать, ни опровергнуть. Мельников мог быть связан с заговорщиками, его сын мог и был связан с заговорщиками, но Платов – никогда!

Коридор, по которому шёл Сергей, вытянулся, стал размером с бесконечность. С каждым пройденным шагом кабинет Некрасова, чья дверь маячила в конце коридора, не приближался, а наоборот отдалялся. Стеклянная кабинка, просматриваемая несмотря на задёрнутые жалюзи насквозь, как и тысячи кабинетов на всех этажах Башни, становилась всё меньше и меньше, превращаясь в точку, и вдруг мир вспыхнул золотом, рассыпался холодными искрами, и Сергей упёрся носом в дверь. Осторожно толкнул, прислушиваясь к тихому шелесту пластмассовых жалюзи, и замер, не в силах поверить, в то, что они видит.

За столом заведующего лабораторией сидел прадед. Алексей Андреев. Ровная спина едва касалась спинки кресла, тонкие губы были плотно сжаты, глаза смотрели строго и ласково.

Сергей нерешительно улыбнулся и, глядя на мутноватые очертания шкафа, которые виднелись сквозь прозрачную фигуру Алексея Андреева, как заворожённый двинулся к нему. Он готов был упасть на колени и припасть губами к сухой прозрачной руке, но прадед сделал ему знак садиться, и Сергей сел.

– Звони! – беззвучный приказ разорвал барабанные перепонки.

В ладонь, упавшую на стол, впились острые крошки печенья. Голубая чашка, сдвинутая локтем, стукнулась о грязную тарелку.

– Звони!

Трясущимися руками Сергей набрал въевшийся в память номер.

Ты совершил ошибку, Серёжа. Большую ошибку. Никогда нельзя опираться на людей не из нашего круга. Рядом с тобой должны быть только свои. Всегда свои. Ликвидировать заговорщиков ты поручишь Юре Рябинину. Потому что верность определяется происхождением. Семьёй. Родом. Всё остальное мишура, цыганское золото, мутные лужи после дождя. Платовы, Бельские, Барташовы, Рябинины… ты забыл, кто создал этот мир, Серёжа?

Я помню. Помню. Прости меня, прадедушка, я помню…

Тряпичный паяц выпрямил согнутые ноги. Телефонная трубка щёлкнула и ожила.

– Генерал Рябинин слушает!

Глава 6. Рябинин

Рябинин положил трубку. Соображал он плохо, хотя самому Юре казалось наоборот. Буквально перед тем, как затрезвонил телефон, Юра Рябинин отхлебнул хороший глоток из фляги, и живительная влага, обдав горячим жаром горло, наполнила его новыми силами. Он чувствовал, как плечи расправились сами собой, грудь, жирная и дряблая, молодецки выкатилась, да так, что ему даже почудился лёгкий треск тесного кителя, а живот напротив втянулся, и Юра снова ощутил себя молодым и свежим – не грузным генералом, растёкшимся в кресле, а юным лейтенантиком, Юркой Рябининым, сбежавшим в самоволку.

Генеральский кабинет исчез вместе с пылью от книг и бумажных карт, убранных за мутноватые стёкла шкафов, вместе с едким запахом полироли, которой недавно натирали потемневший от времени паркет, уступив место далёкому дню, звонкому от девчоночьих голосов, пьяному от слов и желаний, яркому, как краешек неба, что виднеется сквозь стеклянную стену купола в общественных садах, и в ушах отчётливо зазвучал шёпот Севки Островского: «Короче, твоя – светленькая, моя – тёмненькая». Две хохочущие девчонки на скамейке в парке. Круглое личико повёрнуто к Юре, меленькие кудряшки, доверчивые голубые глаза…

И оттого что эти чёртовы голубые глаза опять всплыли в памяти – пусть не те самые, но всё равно до одури похожие, – Юре опять мучительно захотелось выпить. И вот тут и раздался звонок.

Слушал Юра не очень внимательно, взгляд его то и дело натыкался на флягу (Юра мысленно отворачивал колпачок, физически ощущая пальцами холодную рифлёную поверхность), но, когда Ставицкий заставил его слово в слово повторить, что от него требовалось сделать, повторил, оттарабанил, как новобранец слова присяги на плацу – кажется, Верховный даже остался доволен. Правда, сам смысл повторенного от Юры ускользал, ему снова требовалась разрядка. Или зарядка, Юра и сам пока не определился, как назвать то, что ему приносит каждый новый глоток коньяка.

Но глоток определённо требовался.

Фляга лежала на столе, зелёная, пузатая, чуть примятая и облупившаяся с одного боку – свои пристрастия Юра уже не скрывал, ни дома от жены и дочери, ни на работе от подчинённых. Он бережно коснулся вмятинки на корпусе, ласково провёл ладонью по гладкому, округлому боку. Фляга была ему дорога – подарок сослуживцев на двадцатилетие.

– Ты, Юрка, хоть человек и не пьющий, но фляга в нашей армейской жизни вещь незаменимая. Да ведь, ребята? – Севка Островский оглядывался на парней, скалящих зубы в радостных ухмылках. – Опять же антиквариат. Видишь? – Севка тыкал пальцем в вмятину. – След от пули.

Парни весело ржали, и Юрка, молодой, счастливый и неженатый, ржал вместе с ними.

– Ты сейчас пока, Юрка, туда чаёк наливай, а вот станешь генералом, можешь, и коньяк туда зафигачивать. Авось к тому времени пить научишься.

Как в воду Севка глядел: и генералом Юрка стал, и пить научился…

Горячий глоток ожёг горло, и Юра блаженно зажмурился. Сегодня он рановато начал, но это ничего, зато с утра и уже в форме. Юра Рябинин был абсолютно уверен в том, что он в форме.

Отложив флягу в сторону, он принялся вспоминать телефонный разговор с Верховным. Для верности ещё раз вслух повторил свою последнюю фразу, и с каждым произнесённым словом в сознание постепенно вливался смысл.

– Накрыть притон на восемьдесят первом. По некоторым сведениям, там окопался полковник Долинин.

«По некоторым сведениям», – Юра негромко хмыкнул. Понятно, по чьим сведениям – по Караевским, конечно же, хотя… Юра ещё немного поразмыслил. Если бы Караев об этом знал, он бы первым рванул в этот притон, вон он с каким рвением Савельевскую девчонку ищет, носом землю роет, а тут такой случай, а значит, – Юра задумчиво забарабанил пальцами по столу, – значит, полковник не в курсе, и Верховный по каким-то причинам не стал его к этому делу привлекать. И это уже неплохо, совсем неплохо.

Нет, разумеется, сам Юра считал, что никакого Долинина на восемьдесят первом нет. Всё это форменная чушь – то, что Долинину каким-то чудом удалось вырваться с блокадной АЭС, и теперь он якобы стягивает свои резервы. Так утверждал Караев, нашёптывая эти бредни на ухо Верховному, нашёптывая с единственной целью, и Юра точно знал с какой – забраться на генеральское место.

О, Юра прекрасно понимал все замыслы хитрого Тимурчика, да и жена не уставала об этом твердить, методично капая на мозги. Каждый вечер напоминала, шипела во время семейных ужинов.

– Пока ты пьёшь, эта безродная тварь всё больше и больше втирается Серёже в доверие. Гляди, оглянуться не успеешь, как он тебя подсидит.

В эти минуты она была похожа на кобру из какого-то детского мультика, и Юра, которого к вечеру коньяк успевал настроить на благодушный и даже весёлый лад, старался не захихикать в лицо жены, медленно покачивающееся у него перед глазами. А может, он и хихикал, потому что всё всегда заканчивалось одинаково – Натальино шипение перерастало в звонкий свист:

– Нина! Унесите коньяк у Юрия Алексеевича!

И в столовой появлялась горничная, такая же сука, как и его жена, и забирала графин с плескающейся янтарной жидкостью…

И всё-таки, несмотря на то отвращение, которое внушала ему Наталья, приходилось признать – она была права. Нет, не в том, что он пьёт (потому что разве он пьёт? смешно на самом деле), а в том, что Караев стремится его обойти, метит в генеральское кресло, кабинетик этот намеревается занять.

Юра обвёл глазами кабинет, чуть задержался на висящем на стене плакате, с которого Юре улыбался молодой парень в военной форме, похожий на Севку Островского и немного на самого Юру – молодого Юру. Генеральский кабинет после смерти Ледовского претерпел некоторые изменения: неудобное жёсткое кресло (юные лейтенантики между собой именовали его железным троном) было заменено на мягкое, уютное, обтянутое зеленовато-матовой кожей, в котором было так славно дремать после обеда, а вместо старого стола, местами облезлого, в зазубринах от канцелярского ножа, теперь стоял огромный дубовый стол, с резной каймой, обрамляющей столешницу и массивное основание, и фигурными ручками, сверкающими позолотой. И удобное кресло, и стол этот, выглядевший эдакой богатой фактурной дурой, особенно на фоне серых стен и старых шкафов, забитых такими же старыми, ещё бумажными картами, справочниками и книгами, распорядилась принести сюда Наталья. Ей решительно не нравился аскетичный кабинет покойного генерала, и она намеревалась всё здесь переделать: уже запланировала ремонт, тыкала ему вечерами в нос какими-то рисунками и чертежами, Юра только равнодушно отмахивался – пусть делает, что хочет.

– Шкафы мы заменим, я нашла просто отличные, но им требуется реставрация, это займёт какое-то время, – когда Наталья садилась на своего любимого конька, она буквально преображалась и уже не так рьяно следила за количеством коньяка, исчезающим в Юриной утробе. – И свет. В кабинете отвратительный свет. Мутные, засиженные мухами светильники. Их мы тоже заменим. Прямо над столом будет висеть люстра. Винтажная, кованая, она отлично впишется в ансамбль интерьера.

Юра согласно кивал и подливал себе коньяк из пузатого хрустального графина…

Пока в ансамбль интерьера вписывался только массивный крюк под люстру, который вмонтировали в потолок несколько дней назад, и на который то и дело натыкался Юрин взгляд. Почему-то крюк этот особенно нервировал, но коньяк, как обычно, примирял Юру с действительностью.

Он и сейчас примирил, и Юра Рябинин, сделав основательный глоток, принял решение. Рука сама легла на телефонный аппарат, нащупала кнопку громкой связи.

– Селятин? Зайди ко мне, – он постарался вложить в голос больше властности, копируя нотки генерала Ледовского. Юре казалось, у него неплохо получается.

Ответа не последовало. Такое ощущение, что приёмная вымерла.

– Селятин? Мать твою! – Юра не сдержался, выругался. Где, чёрт побери, носит его адъютанта? Вряд ли кто бы мог представить, чтобы такое случилось при генерале Ледовском. А сейчас – пожалуйста. Никакой дисциплины, разболтались. Всех на гауптвахту! Всех! На трое суток! И Селятина в первую очередь!

Юра грузно поднялся с кресла и тяжёлой, не слишком твёрдой походкой направился к двери. Распахнул её. Так и есть. Приёмная была пуста. Только у входа торчал навытяжку солдатик, стриженный под ноль, в форме, которая сидела на нём так, словно мальчишку поймали на каких-нибудь грядках и насильно обрядили в снятый с кого-то китель и штаны.

– Где капитан Селятин? – Рябинин недовольно уставился на это недоразумение.

– Он… вышел он…

Мальчишка настолько растерялся, что даже забыл, как надо отвечать по уставу, только вытянулся ещё больше, задрав кверху прыщавый подбородок.

– А-а-а! – Юра махнул рукой, в очередной раз крепко выругался и выкатился за дверь.

В коридоре военного яруса шла обычная жизнь, сослуживцы сновали по своим делам, звонко хлопали двери, откуда-то доносился заразительный смех. В глубине Юриной души даже промелькнуло что-то типа зависти. Когда-то и он вот так мог хохотать над чьими-то шутками, теперь же стоит ему куда-либо зайти, там не то что смех – разговоры и те сворачиваются сами собой.

– Селятин! – гаркнул Юра куда-то вдаль, сделал несколько шагов и остановился. До него только сейчас дошло, как нелепо и абсурдно он выглядит – бегает по коридорам, выкрикивает своего адъютанта. Ему даже показалось, что на лице проходившего мимо молоденького капитана промелькнула насмешливая улыбка. В нём стало подниматься раздражение, но по счастью, в конце коридора показалась знакомая худощавая фигура – Селятин спешил к нему.

– Слушаю, товарищ… господин генерал! – Селятин приблизился, на ходу прикладывая руку к козырьку.

С этими товарищами-господами все путались. Две недели назад Юра лично подписал приказ, согласно которому при обращении вместо товарища теперь надлежало говорить «господин». Но привычки были слишком живучи, и потому все постоянно сбивались, исправлялись на ходу, что вносило дополнительный разброд в и без того пошатнувшуюся дисциплину.

– Где тебя носит, Селятин, твою мать? – Юра грозно сдвинул брови и повысил голос. Предполагалось, что от начальственного гнева адъютант затрепещет, но, увы. Селятин, хоть и стоял перед ним навытяжку, как и положено, никакого трепета и испуга явно не испытывал.

– Виноват, господин генерал. Отлучился по неотложной надобности, господин генерал.

– Почему не оставил на посту никого вместо себя, как предписывает устав? Какого чёрта я должен тут, как мальчишка бегать по коридорам! – грохотал Юра и видел перед собой глаза Селятина – совершенно пустые, словно Юра не орал на подчинённого, а рассказывал ему что-то скучное.

– Виноват, господин генерал. Больше не повториться, господин генерал, – заученно повторил Селятин, и Юре даже показалось, что он подавил зевок.

– Чёрт знает что! – припечатал Юра и замолчал.

Селятин тоже молчал, стоял напротив, высокий, худой и смотрел куда-то поверх головы своего генерала. Юра набрал в грудь побольше воздуха, намереваясь вывалить на своего адъютанта новую порцию ругани, но тут вспомнил, зачем он, собственно, разыскивал Селятина.

– Значит так, – выдавил из себя Рябинин, выпуская вместе с этим «значит так» весь оставшийся гнев, как воздух из воздушного шарика. – Значит так. Позвать капитана Рыбникова. Сей момент чтобы явился. И сам быстро ко мне – срочное совещание.

Он повернулся, чтобы идти к себе, но не успел сделать и шагу, как равнодушный голос адъютанта остановил его.

– Капитан Рыбников с утра поступил в распоряжение полковника Караева, в данный момент его нет на месте. Велите разыскать?

– Разыщи… а нет, погоди. Погоди.

Вновь всплывшая фамилия Караева заставила Юру призадуматься. Караев, словно паук, постепенно опутывал весь военный сектор, прибирал к рукам толковых военных, всё ближе и ближе подбираясь к тёплому генеральскому креслу. Эдак не успеешь оглянуться, а ты уже и не генерал. Вон и Селятин тоже – Юра скосил глаза на безучастное лицо адъютанта, – уважения должного не проявляет, когда он нужен, его не найти, вечно шляется где-то, и кто даст гарантию, что он не шпионит на Караева. Да никто. Рябинин оглядел Селятина с ног до головы, задержался взглядом на худой некрасивой физиономии и, узрев что-то в светлых глазах адъютанта, окончательно укрепился в своих подозрениях.

– Господин товарищ генерал, разрешите обратиться! – за Юриной спиной раздался знакомый голос.

Только один человек из всех, кого знал Юра, так мягко и округло смягчал согласные, только один человек упорно не желал отказываться в обращении от привычного «товарищ», добавляя при этом предписанного генеральским приказом господина, и только один человек выглядел как полный недотёпа, случайно затесавшийся в армейские ряды.

– Обращайтесь, майор Бублик, – благодушно разрешил Юра, оборачиваясь.

Майор, маленький, круглый и сдобный, целиком и полностью оправдывающий свою фамилию, затоптался на месте, перебирая короткими толстыми ножками.

– Господин товарищ генерал! Имею честь доложить, что на вверённых мне объектах всё спокойно! Подозрительных перемещениев не обнаружено! – отрапортовав, майор Бублик преданно уставился Юре в лицо.

– На каких таких объектах… – начал Рябинин, но тут вспомнил, что утром ему на глаза попалась группа чересчур весёлых военных, и Юра, который ещё не успел хлебнуть духоподъёмного напитка и потому пребывал в дурном настроении, отчитал всех скопом, велел проверить все посты и к десяти часам каждому персонально отчитаться. И вот время одиннадцатый час, и ни один – ни один! – мерзавец не явился с докладом. Кроме Бублика. Юра почувствовал что-то вроде благодарности к майору, даже в глазах защипало, и вдруг его озарило – а ведь этот майор именно тот, кто ему сейчас и нужен, честный исправный служака, который не предаст и не продаст.

– Вот что, Селятин, – быстро распорядился Юра. – Совещание отменяется. А вы, – он ещё раз окинул смешную фигуру майора взглядом, словно пытался убедиться в верности принимаемого решения. – Вы быстро за мной.

– Слушаюсь, господин товарищ генерал! – майор весело взял под козырек.

***

– Вот такая у нас с тобой, майор, картина вырисовывается. Форменный… – Юра призадумался в поисках подходящего слова, но оно, как назло не шло. – Форменный…

– Кордебалет, – закончил его мысль майор. Он сидел напротив и периодически промокал ладонью выступающую на лбу испарину. В кабинете было жарковато.

– А, пожалуй, и кордебалет, – согласился Юра и с каким-то удовольствием повторил. – Форменный кордебалет.

Он только-только закончил описывать майору Бублику ситуацию, ввёл того в курс дела, в общих чертах, не вдаваясь в детали, и теперь следовало бы разработать саму стратегию, но с чего начать, Юра не знал. И, как это часто теперь бывало, он бессознательно приподнял флягу и потряс её, прислушиваясь. Коньячок шумно и весело заплескался внутри, омывая стенки сосуда, Юра заулыбался и, не отдавая себе отчёта, подмигнул майору. На круглом лице Бублика мгновенно расползлась понимающая улыбка. Нет, определенно, этот майор – именно тот, кто ему сейчас и нужен.

Юра поднялся со своего места, подошёл к одному из шкафов, открыл створки и, глубоко засунув туда руку, нашарил пару стаканов. Выудил их на свет божий, критически осмотрел, для верности дунул внутрь. Стаканы были мутноваты и не сильно чисты, но заморачиваться Юра не стал. Возвращаясь к столу, он затормозил у кадки с лимонным деревцем. При генерале Ледовском деревце выполняло чисто декоративную функцию, но сейчас на нём одиноко висел последний уцелевший лимон (остальные были давно употреблены в дело), похожий на печальный жёлтый фонарик. Юра на миг призадумался, вздохнул и решительно сорвал его. Деревце жалобно качнулось, осыпавшись несколькими листочками на сухую, давно не поливаемую землю.

– Ну, майор, тут я думаю, серьёзно надо всё обмозговать.

Кресло тихонько и мягко скрипнуло под тяжестью опускаемого в него тела. Юра наклонился, выдвинул верхний ящик стола, достал оттуда тарелку, нож и принялся по-хозяйски нарезать лимон. Потом плеснул из фляги коньяка в оба стакана, радушно пододвинул один майору. Он только сейчас вдруг осознал, как же ему осточертело пить в одиночку, и он испытывал прямо физическое удовольствие от того, что напротив него сидит кто-то, с кем можно вот так, запросто, по душам поговорить. Юра был уверен, что с майором Бубликом можно по душам.

– Значит, так, – Юра поболтал стаканом, с удовольствием и предвкушением глядя на мерцающую жидкость. – Значит, сейчас возьмёшь людей… людей…

Юра призадумался.

– Скольких? – ожил Бублик.

– Чего скольких?

– Ну, соколиков в каком количестве мне взять? У меня, господин товарищ генерал, все соколики наперечёт. Кажный строго приставлен к службе, потому как служба в нашем ремесле – есть суть и самая что ни на есть центра тяжести и притяжения всякого служивого человека. А которые соколики службу не несут, те у меня, значицца, на учениях суровую воинску науку постигают и грызут её аки гранит али мармор там. Ибо, как говаривал великий русский полководец Суворов Александр Василич, который кажному солдатику, даже плёвенькому и захудалому, был отец родной, так вот, как говаривал батюшка Александр Василич: тяжело в ученье, а зато в бою любой соколик молодец и всех одолел.

Майор замолчал, хитренько прищурился, взял свой стакан, сделал добрый глоток и с шумом вдохнул в себя воздух. Юра машинально придвинул майору тарелку с порезанным лимоном.

– И-эх, хорошо, – майор мотнул головой. – Чтоб нам всем тут утопнуть!

Речь Бублика произвела на Юру впечатление. Он молча переваривал полученную информацию, а майор меж тем продолжил.

– Соколики мои своё дело добре знают, но тут господин товарищ генерал надо бы диспозицию изобразить. Ежели я правильно понЯл, в энтом сосуде разврата не факт, что требуемое нам преступное лицо укрывается.

Юра взял с тарелки дольку лимона, отправил её в рот, молча пожевал и медленно кивнул, соглашаясь со словами майора:

– Не факт.

– И стало быть, – продолжил майор. – Действовать нам с соколиками надо решительно, но осторожно, не производя лишнего шуму и пыли. Я так розумею, взять надо мне взвод лейтенанта Кандыбалова, ой дюже добре хлопчик, и накроем мы энто аморальное гнездо со всем ихним порочным и преступным элементом. Думается мне, вот такую стратегию, господин товарищ генерал, будем мы сейчас с соколиками изображать.

Пухлые ручки майора замелькали перед Юриным носом – с помощью подручных средств майор Бублик живо изобразил на столе стратегию. Недоеденные кусочки лимона превратились в четыре лифта, а лимонные семечки или взвод лейтенанта Кандыбалова рассыпались в причудливом узоре вокруг стакана, на дне которого всё ещё плескался коньяк, и который, по всей видимости, призван был олицетворять собой «аморальное гнездо». Юра с некоторым восхищением следил за тем, как соколики окружают «предположительное место дислокации противника», берут его в кольцо и…

– … и вот тут-то мы его, господин товарищ генерал, и прихлопнем как муху банкой. И ударим в фанфары…

– Э нет, – Юра прищурился и погрозил пальцем. – В фанфары не надо. В фанфары это лишнее. Потому как, – он понизил голос и подозрительно огляделся.

Бублик тоже огляделся.

– Потому как это секретная операция. О ней никто не должен знать. Понял?

– Так точно, понял, господин товарищ генерал, – прошептал майор. – Операция секретная. Под кодовым названием «Содом и Гоморра».

– Почему Содом и Гоморра? – удивился Юра.

– Чтоб враги не догадались, господин товарищ генерал!

– Точно! – Юра Рябинин довольно откинулся на спинку кресла. Расслабился и даже прикрыл глаза. Всё складывалось, как нельзя лучше. – В общем так, – Юра поглядел на майора. – Действуй согласно утверждённому плану. Окружай и разоружай.

Он засмеялся, довольный внезапно образовавшимся каламбуром.

– Иди, майор. И это ещё, – Юра остановил Бублика. – Скажи там в приёмной, чтобы ко мне никого не пускали. Мне тут… поработать ещё надо над кое чем. Ещё над одной секретной операцией.

– Слушаюсь, господин товарищ генерал! – майор козырнул и скрылся за дверями. А Юра, довольный собой и своей сообразительностью (всё-таки лихо он привлёк к этому делу Бублика), поудобней устроился в кресле, намереваясь до обеда вздремнуть.

***

– Чтоб нам всем тут утопнуть, – пробормотал себе под нос Бублик. Вся деланная придурковатость с него спала, словно её и не было, и на круглом лице чётко проступила озабоченность. Он ещё раз вполголоса пожелал всем утопнуть и огляделся. В генеральской приёмной никого, кроме дежурного, не было. Место, где обычно сидел Селятин, адъютант Рябинина, тоже пустовало.

Майор подошёл к дежурному, молоденькому парнишке, и тихонько поинтересовался:

– Селятин был тут?

– Никак нет, товарищ майор. Не было его.

– Ну и отлично. Меньше знает, крепче спит, – майор, сдвинув фуражку на затылок, задумчиво почесал себе лоб. – Ты вот что, Алёша, – обратился он к дежурному. – Господин генерал наш, судя по всему, накушался с утра уже изрядно, велел никого не пускать к нему. Так ты и не пускай. И Селятину скажи. А сам поглядывай. Как Юрий Алексеевич проснётся и если куда лыжи навострит, то сразу свяжись с Мишей, который на КПП-391Ю.

– С Михал Василичем?

– С ним. И за Селятиным приглядывай, по мере возможности. Понял?

– Так точно, товарищ майор. Есть приглядывать, – мальчишка козырнул и тут же, сбившись с устава, прошептал. – А вы, Алексей Петрович, сейчас к полковнику, да? Значит, начнётся скоро?

– Подслушивал? – покачал головой Бублик. Мальчишка смущённо потупился. – Подслушивать, Алёша, нехорошо.

– Да не подслушивал я. Вы громко разговаривали. Так вы скажите, начнётся да? Контрпереворот, он же начнётся? А как же я? Вы обещали, Алексей Петрович, что и меня возьмёте.

Лицо дежурного покраснело и стало по-детски несчастным.

– У тебя, Алёша, ответственное задание. Следить за генералом. Ты, можно сказать, в авангарде стоишь. А повоевать… – майор по-отчески потрепал мальчишку по плечу. – Успеешь ещё, Алёша, навоюешься. Какие твои годы…

Глава 7. Караев

– Что у тебя?

Караев задал вопрос сразу, едва переступив порог кабинета Марковой.

Он торопился, спешил вернуться на военный ярус и закончить с Мельниковым. Министра здравоохранения нужно раскалывать и как можно быстрее, потому что – правильно понял Олег Станиславович – этот арест был самоуправством чистой воды, и, узнай об этом Верховный, Тимуру точно не поздоровится. Если только у него на руках не будет неоспоримых фактов и доказательств.

Вся эта спешка нервировала полковника, он был из тех людей, которые предпочитают всё делать основательно, взвешивая «за» и «против», и когда приходилось вести дела вот так, как сегодня – впопыхах, неизбежно совершал ошибки. Тимур и сейчас чувствовал, что от него либо что-то ускользает, либо он где-то свернул не туда, потому и нужно было прижать Мельникова, и он бы это сделал, если бы не внезапный звонок Марковой.

– Что у тебя? – повторил он раздражённо и прошёл в кабинет, по-хозяйски, как привык. Здесь в приёмной административного сектора с ним считались, секретарша быстро усвоила, что он имеет право входить к её начальнице без доклада, да и остальные, кто часто мелькал тут, при его виде почтительно жались к стенке. Тимур считал, что это правильно.

– Тимур, это ты? Сейчас…

Маркова замешкалась. Когда он вошёл, она сидела на корточках перед креслом, в котором скрючился её щенок. Обычно Караев обращал на Шуру Маркова не больше внимания, чем на стол или стул, но сегодня, то ли потому что его всё раздражало, то ли потому что этот недоумок скулил, забравшись с ногами в кресло – скулил монотонно, на одной ноте, тонко и высоко, – полковник едва сдержался, чтобы не отвесить ему хорошую затрещину.

– У Шурочки живот болит.

Маркова, инстинктивно угадав его намерения, принялась оправдываться, но он перебил её.

– Зачем звонила? У меня мало времени.

– Сейчас, сейчас…

Она наконец оторвалась от своего сынка, поднялась и подошла к столу. Быстро нашла какой-то листок и протянула его Тимуру.

Караев пробежал глазами напечатанный на принтере текст. Стандартная служебная записка на выдачу пропуска, какая-то уборщица, имя-фамилия ему ни о чём не говорили. С его губ уже готов был сорваться уточняющий вопрос, но тут глаза упёрлись в копию пропуска, точнее в фотографию. И рука его дрогнула. Дочь Савельева!

– Откуда? – он перевёл взгляд на Маркову, потом снова на записку, увидел её подпись. – Ты подписала это?

– Тимур, я же не знала. Через меня таких записок в день с десяток проходит, а я дочь Савельева никогда не видела, – торопливо проговорила Маркова, хотела ещё что-то добавить, но он сделал знак рукой, чтобы она замолчала. Информация требовала осмысления, а заискивающий голос его любовницы мешал сосредоточиться.

Тимур снова уставился в документ, медленно и вдумчиво перечитывал казённые формулировки, впитывая каждую мелочь. Надежда Столярова. Уборщица. Допуск – с девяносто пятого этажа по сто пятнадцатый. Он дошёл до самого конца и увидел главное – дату и подпись исполнителя. Фальшивый пропуск на девчонку Савельева выписали накануне её побега, то есть это была спланированная акция. Спланированная, а вовсе не экспромт. И выписал этот пропуск…

– Это её сын, Тимурчик, – Маркова словно прочитала его мысли и опять заговорила. – Я знала, что эта тварь, Анжелика, специально уговорила Серёжу подсунуть мне своего щенка, чтобы шпионить за мной и проворачивать свои делишки. Теперь ты убедился, что за всем стоит эта сука? Она работает на Савельева, и дочь его похитила тоже она. Заставила своего выродка подсунуть мне служебную записку и добыть фальшивый пропуск. Теперь же мы сможем её прижать, да? У нас же теперь есть доказательства. Записка, серёжка, найденная в квартире Савельевых. Наверняка она её потеряла, когда выводила девчонку.

Тимур смотрел на фамилию в нижнем левом углу. Алекс Бельский. Похоже действительно всё сходится на министре юстиции Бельской Анжелике Юрьевне. Серёжка, служебная записка (то, что фальшивый пропуск выписал её сын, никак не могло быть совпадением) и наконец любовник Бельской Мельников, якобы совершенно случайно оказавшийся в квартире Савельева в час похищения…

На этом месте полковник запнулся.

Что-то его коробило, мешало и при всей внешней гладкости казалось неправильным что ли. Он ещё раз прокрутил в памяти утренний допрос. Свои вопросы, ответы Мельникова, замешательство министра, когда речь зашла об отправке медиков на АЭС – всё указывало на то, что Олег Станиславович по уши замешан в заговоре. Но при этом странная реакция министра на упоминание Анжелики, естественное, неподдельное удивление. Именно это Тимуру и не понравилось. И получается, либо Маркова ошиблась, и между Мельниковым и Бельской действительно ничего нет, либо господин министр здравоохранения – гениальный актер.

– Ты уверена, что любовник Анжелики Бельской именно Мельников? – в лоб спросил он. – Ты видела его только со спины, могла ошибиться.

– Не могла, – Маркова покачала головой. – Рост, фигура, причёска. Но дело даже не в этом. Костюм.

– Костюм? – удивился Караев.

– Ты же видел, как одевается Мельников. Он помешан на своём внешнем виде: всегда отглаженные сорочки, тщательно выбранные галстуки, стрелки на брюках, на пиджаке ни пылинки…

Караев усмехнулся. Вспомнил, каким сегодня утром доставили Мельникова на допрос – было такое ощущение, словно Олега Станиславовича арестовали накануне вместе с горничной, и та всю ночь утюжила и крахмалила его наряд, чтобы, не дай бог, господин министр не предстал в неподобающем виде перед своими тюремщиками.

– …но дело даже не в том, как одевается Мельников. Главное – у кого. И вот тут, поверь мне, ошибиться просто невозможно. Это работа Горелика.

– Какого Горелика?

– Владислава Горелика. Он шьёт лучшие мужские костюмы, очень дорогие, вернее, самые дорогие в Башне. К нему просто так не попасть. Горелик работает исключительно по рекомендации и кому попало шить не будет. А Мельников одевается только у него. Я его и опознала в общем-то по костюму. Рост, цвет волос… тут, конечно, можно ошибиться, но при этом ещё и костюм от Владислава Горелика. Нет, Тимур, таких совпадений не бывает. Это был точно Мельников, и они с Анжеликой заодно…

– Ма-ама-а!

Маркова прервалась на полуслове. Шура, до этого тихо сидевший в кресле, так, что Караев даже забыл о его присутствии, подал голос.

– Мама-а-а-а, бо-оли-и-ит!

Мальчишка выгнулся, спустил тощие ноги, задрыгал ими, как паралитик, схватился руками за живот. В отличие от Мельникова, который, судя по всему, был искусным лицедеем, Шура Марков умел лишь кривляться и громко ныть, сжимая в морщинистую гармошку своё бледное обезьянье личико. Это кривлянье обычно никого не трогало, но Маркова верила всему, что говорил и делал её сыночек, поэтому она и сейчас, забыв про Караева, бросилась к сыну.

– Шурочка, потерпи, маленький.

– Ма-ама-а! Живо-о-от!

На Маркову, которая опять присела перед сыном, поглаживая его острые коленки, Караев не обращал внимания, но вот нытьё мальчишки мешало.

– Да заткни ты его! – раздражённо бросил он. Тимур пытался сообразить, как лучше поступить дальше. Маркова, кое-как успокоив своего выродка, снова подошла к нему, заглянула в лицо.

– Тимурчик, ты же видишь, это целый заговор. И мы раскрыли его.

Мы? Он с некоторым удивлением посмотрел на неё, и она смешалась, опустила глаза, схватила со стола первую попавшуюся бумажку, начала нервно сворачивать её в рулон.

– Я хотела сказать, ты раскрыл заговор. Конечно, ты. Теперь осталось только взять всех. Анжелику, щенка её…

Она так занервничала, что даже вспотела. Светлая чёлка, старательно завитая с утра, теперь совсем развилась, и реденькие, тонкие прядки прилипли к красному лбу.

– Всех возьмём, не дёргайся, – ухмыльнулся он. – Да, кстати, вот посмотри.

Тимур бросил перед ней на стол досье, которое прихватил с собой.

– Что… что это? – он ещё не успел ответить, как она догадалась сама. Её трясущиеся пальцы прикоснулись к шершавой обложке с въевшейся в тиснёный рисунок грязью, и она благоговейно застыла, словно Тимур положил перед ней не старую, замызганную папку, хранящую полуистлевшие бумаги со следами чьих-то пальцев и сальных пятен, а поставил сундук с несметными сокровищами. – Это… дело о смерти Ивара Бельского?

Он кивнул.

– Да. И, похоже, ты была права. Бабка Анжелики действительно навещала Ивара Бельского в камере перед самой смертью. Буквально за несколько часов. И дело было, конечно, закрыто за недостаточностью улик. Так что полистай, изучи, возможно, кое-что из этого нам пригодится. И да, где этот Анжеликин щенок, Алекс? Обычно всё время вертится в приёмной, а сегодня я его не заметил, как пришёл.

– Алекс, – Маркова всё ещё не могла прийти в себя, глядела, не отрываясь, на лежащую перед ней папку. – Да, Алекс… Алекс Бельский… его Серёжа с утра к себе вызвал. Они должны были пойти в генетическую лабораторию, что-то по проекту «Оздоровление нации». Тимур! – она подняла на него глаза. – Тимур, теперь эта сука от нас точно никуда не денется. Теперь-то уж она не сможет больше пропихивать везде своего щенка. И не сможет больше наговаривать Серёже на тебя, а она наговаривает, я знаю. Вспомни, вспомни, как он сначала к тебе относился, а теперь!

Маркова задела по больному, и Тимур непроизвольно поморщился.

Верховный действительно сильно переменился к нему в последнее время, уже не доверял так, как раньше, не прислушивался к его советам (да собственно и не было уже никаких советов), сторонился, избегал, и иногда у Тимура возникало ощущение, что Сергей Анатольевич настоятельно ищет предлог, чтобы избавиться от него. Это было плохое ощущение, потому что с тех высот, на которые он поднялся в рекордно короткий срок, падают только в преисподнюю.

– Эта Анжелика такая же как её стерва бабка, – Маркова, увлечённая и воодушевленная своей ненавистью, не заметила его реакции. – Бабка убила своего отца, а внучка подбирается к Серёже, вертится теперь вокруг, а сама шпионит на Савельева. Я не удивлюсь, если она и к Савельеву в постель прыгнула – не за красивые же глазки он её в Совет протащил. С этой шлюхи станется и с тем, и с этим спать. А под Серёжу она подложила доченьку своей подружки, жены Рябинина. Уверена, без посредничества Анжелики и тут не обошлось. Это всё одна компания, и они подобрались к Верховному слишком близко. Тимурчик, мы и глазом моргнуть не успеем, как вся эта шайка выдавит меня из Совета, а подкаблучник Рябинин задвинет тебя куда-нибудь на нижние ярусы.

Нижние ярусы… если бы только на нижние. Караев с силой сжал в кулаке листок служебной записки.

– Ма-ама-а! Живо-о-оти-и-ик!

За разговорами они оба не заметили, как мальчишка сполз с кресла и теперь очутился между ними, тыкался матери под руку, тянул за рукав, пытаясь привлечь к себе внимание. Это было уже слишком.

Караев машинально схватил Шуру за шиворот, резко встряхнул, почти не ощущая веса худенького, хрупкого тела, – хотел просто привести наконец этого дебила в чувство, но пацан заверещал, задёргался, вцепился тощими руками полковнику в запястье. Тимур почувствовал тёплые и влажные маленькие ладошки на своей коже и неожиданно для самого себя испытал отвращение. Нет, он не был брезглив, и в детстве, шатаясь с приятелями по этажам нижних ярусов, он сталкивался со всяким – грязь и изнанка людской жизни не пугала и не отталкивала его, но тут было другое. Шура Марков в понятии полковника не был человеком. Жалкий умственно отсталый урод, он даже внешне – маленький, худой, с острым, вечно слюнявым подбородком – был похож на больного зверька, и потому от прикосновения потных рук, Тимур внутренне содрогнулся и, не отдавая себе отчёта в том, что делает, приподнял извивающегося и верещащего мальчишку, быстрым шагом прошёл к двери, приоткрыл и вышвырнул Шуру вон.

– Шурочка! – Маркова вскрикнула, бросилась к выходу, но тут же замерла, остановленная злым взглядом полковника. Поняла, что сейчас лучше не вмешиваться.

– Значит так, – Тимур, не глядя на перепуганную Маркову, снова вернулся к столу, взял одну из лежащих тут салфеток, совершенно не думая, что эти салфетки его любовница приготовила для слюнявой физиономии своего выродка, и принялся с остервенением протирать руки, с силой вдавливая ткань в кожу. – Значит, так. Когда Бельский вернётся, ничего ему не говори. И никуда не отпускай – пусть будет при тебе. И ещё? Кто знает про эту записку? Как она к тебе попала?

– Эта принесла… дочь Рябинина. Она с сегодняшнего дня в секретариате практику проходит. Вместе с внучкой генерала Ледовского. А внучка Ледовского и пыталась эту записку спрятать. Рябинина заметила и смекнула, что тут дело нечисто.

Внучка генерала? Караев отбросил на стол смятую салфетку и посмотрел на Маркову. Та под его взглядом испуганно сжалась, как будто в том, что записку нашла и пыталась спрятать Ледовская, была её вина. Но Тимур, глядя в бледное невыразительное лицо, треугольное, по-мышиному остренькое, думал о своём.

Неудивительно, что внучка генерала во всём этом замешана. Она – лучшая подруга Ники Савельевой, и в общем-то Тимур подозревал эту девчонку с самого начала, просто не знал, какую роль она играет в этом действе. И вот и этому кусочку паззла нашлось место в общей картине.

– Где она?

– Ледовская? Я попросила прислать её ко мне, но не говорить зачем. Она подойдёт к двенадцати.

– Это правильно, – одобрил Тимур, быстро просчитывая алгоритм дальнейших действий.

Получалось, что надо бы и генеральскую внучку брать в оборот. Хватать, пока та не опомнилась, и выбивать информацию – она наверняка знает, где её лучшая подружка. Но полковника что-то останавливало.

Он вспомнил, как допрашивал девчонку после побега Ники Савельевой. Хотя допрашивал – громко сказано, скорее уж разговаривал с ней в присутствии родителей. Отец девочки вёл себя крайне осторожно, это было заметно по едва уловимым жестам, по тому, как он периодически останавливал дочь – останавливал как бы невзначай, но Тимуру были хорошо знакомы все эти уловки. Мать по большей части молчала, стояла вполоборота, отодвинувшись в тень комнаты, так, что было непонятно, о чём она думает. А вот девчонка… Девчонка эмоции сдерживала плохо, и на её открытом, простом лице явственно читалась ненависть и злость. Хотя временами ненависть не то, чтобы пропадала – уступала место холодному презрению, и в эти минуты Вера Ледовская (Тимур неожиданно вспомнил имя девочки) становилась похожа на своего деда.

Возможно, именно это сходство и сдерживало сейчас полковника. Если девочка унаследовала хотя бы десятую часть характера покойного генерала, то без дополнительных методов убеждения ему не обойтись. Капитан Рыбников, конечно, справится, но… Мельников, теперь вот Ледовская… нет, слишком много высокородных господ хватать без ведома Верховного тоже не годится.

Он ещё раз взглянул на копию пропуска, который продолжал держать в руке. Допуск: с девяносто пятого по сто пятнадцатый. Надо бы, конечно, проверить базы. Теперь, когда известна фамилия, под которой скрывается Ника Савельева, вычислить, где она – дело времени. Но Тимуру что-то подсказывало, что он и так уже понял, где скрывается девчонка.

В голове быстро замелькали действующие лица этой цепочки. Острый математический ум полковника нанизывал известные факты один на другой.

Связь Мельникова с Анжеликой.

Сын Бельской делает поддельный пропуск для Ники Савельевой.

Девчонка испуганно прячет что-то между страниц книги – пропуск на имя своего дружка, того самого парня, единственного из тех, кто уцелел на тридцать четвёртом.

Раненный мальчишка в больнице на сто восьмом.

Путаница (да неужели?) с трупами.

Мальчишку выводят на АЭС, к окопавшемуся Савельеву. И кто выводит? Мельников!

Круг замкнулся. И замкнулся она на министре здравоохранения и на больнице на сто восьмом, которая – фальшивый пропуск слегка подрагивал в руке полковника – как раз идеально вписывается в этажный допуск.

Караев медленно поднял глаза на Маркову.

– Ледовской пока ничего не говори. Подержи её в приемной, пусть сидит там и никуда не выходит. Бельского, как подойдёт, тоже никуда от себя не отпускай, чтоб на глазах всё время был. Поняла?

– Да, Тимур.

– Проверь по базам, где числится Надежда Столярова, на чьё имя выписан пропуск. Если эти деятели куда-то её устроили, пусть и подложно, в базах это наверняка должно быть отражено. И…

В кармане тихо звякнул планшет. Тимур достал его, провёл пальцем по экрану. Экран ожил, показывая сообщение от Верховного: «Полковник Караев, срочно подойдите ко мне. Срочно!!!» Частокол нервных восклицательных знаков в конце предложения заставил полковника усмехнуться. В другое время его бы это напрягло, но сейчас, когда у него в руках были неоспоримые доказательства, и он находился в двух шагах от цели, он даже был не против повидаться с Сергеем Анатольевичем.

Тимур оторвал глаза от планшета, посмотрел на Маркову, поймал в глазах застывший вопрос.

– Я к Верховному. А ты проверь базы. Не думаю, что меня надолго задержат, так что поторопись – времени у тебя немного. Вернусь, чтобы всё было готово.

Она послушно и быстро закивала головой.

Глава 8. Шура Марков

Шура Марков сидел на полу и в полном ошеломлении молча пялился на закрытую дверь маминого кабинета. Всё произошло очень быстро, Шура и понять толком ничего не успел – ещё каких-то пару минут назад он был там, рядом с мамой, а потом его приподняли над землёй, как куклу, встряхнули и выкинули вон, причём выкинули с такой силой, что Шура пролетел половину приёмной и упал, больно стукнувшись головой об острый угол секретарского стола.

Такого с Шурой ещё не случалось.

Болезненный, вялый и слабый, казавшийся значительно моложе своих лет (Шуре Маркову было десять, но никто не давал ему больше восьми), он, казалось бы, должен был стать лёгкой добычей для сильных и наглых. Но это было не так. Шуру никто никогда не трогал и пальцем: ни няни, которых он методично изводил своим нытьём, ни дети на детских площадках, ни одноклассники в интернате, ни учителя, ни воспитатели. Няни обычно уходили из их дома быстрее, чем мама успевала дать им расчёт, дети держались от него в стороне, а взрослые брезгливо морщились, думая, что Шура этого не замечает. Но Шура всё замечал, он видел на их лицах чувство растерянной гадливости, которую все они пытались спрятать за приторной вежливостью или фальшивым равнодушием. Так обычно смотрят на ползущего по стене таракана, содрогаясь от отвращения при виде блестящей хитиновой спинки. Даже в холодных глазах отца Шура видел похожие чувства, и да, отец тоже ни разу не поднял на него руку.

Поэтому, когда полковник Караев (Тимурчик – так называла этого человека мама, и сам Шура иногда шёпотом повторял это имя, стараясь копировать мамины интонации) с силой сжал его плечо худыми сильными пальцами, Шура от неожиданности задёргался и завизжал, пытаясь высвободиться, но полковник, вместо того чтобы отпустить, поволок его к двери и швырнул в приёмную, зло и громко выругавшись.

Всё это было нечестно, неправильно, и самым неправильным оказалось то, что Шуре было больно. Он сидел на полу, чувствуя, как набухает на затылке болезненная шишка, и в маленькой Шуриной душе поднималось большое недоумение.

Он с детства видел, как отец бьёт маму, подсматривал сквозь щёлку, сквозь неплотно прикрытую дверь, жадно, не отрываясь, как другие дети смотрят мультфильмы или захватывающее кино. Только в его кино всё происходило молча – ни ругани, ни криков, ни стонов, разве что с грохотом падал стул, который вдруг задевала мама. А отец словно выполнял тяжёлую работу, Шура видел, что он уставал – лицо его краснело, как от натуги, а под мышками, на светлой рубашке расползались пятна пота. А когда всё заканчивалось, отец просто опускал руки, а мама шептала: «Антоша, я сейчас, Антоша» и, сгорбившись, чуть прикрывая лицо ладонью, шла в столовую, откуда приносила отцу на подносе графин с янтарной, сверкающей жидкостью – Шура однажды попробовал и это было ужасно, ему показалось, что он проглотил огонь.

И в том немом кино всё было правильно. А то, что случилось с ним, с Шурой – нет. Потому что вдруг выяснилось, что, когда тебя бьют, это больно, и Шура оказался к этому абсолютно не готов.

– Шура? Шура, ты ушибся? Господи, совсем они там обезумели, так с ребёнком…

Туман перед глазами постепенно рассеивался, и сквозь ещё мутную пелену проступило участливое лицо Алины, маминой секретарши.

– Больно? Ты головой ударился? Давай я тебе помогу.

Она протянула руку и слегка дотронулась кончиками пальцев до его плеча, осторожно и брезгливо, как будто ей приходилось касаться мокрой и вонючей шкурки дохлого зверька. Шура хорошо знал это чувство – оно сквозило у всех них в глазах, отражалось на лицах, отдавало лёгкой, едва заметной дрожью при прикосновении, и эта женщина не была исключением. Она была такая же как все и даже хуже. Потому что она была красивой.

С красотой у Шуры были свои, сложные отношения.

Сам невзрачный и тусклый, похожий на свою бесцветную мать, Шура любил всё красивое: мамины украшения и блестящие безделушки, золотые запонки с круглым фальшивым бриллиантом (Шура стащил их у отца, но во всём обвинили горничную), пёстрые шарфики, серебряные ложечки, радужные стеклянные бусы, пластмассовые кукольные глаза – Шура их старательно выковыривал и рассовывал по карманам, – мерцающая фольга, начищенные медные пуговицы и, конечно же, мухи, чьи прозрачные крылышки переливались при свете лампы. Но Шура не сразу понял, что красота должна быть статичной: если блестящие, глянцевые глаза Шуриных кукол спокойно лежали себе в карманах брюк и, когда Шура доставал их оттуда, могли разве что закатиться под ковер, то с мухами дело обстояло куда-как хуже.

Для мух у Шуры были приготовлены аккуратные самодельные коробочки, он сам их старательно клеил из маленьких кусочков разноцветного пластика. Шуре нравилось слушать, поднеся коробочку к уху, как мухи бьются с монотонным, неутомимым жужжанием о тонкие непрозрачные стенки, но стоило только ему снять крышку, они тут же норовили улететь. Это было очень несправедливо, ведь Шура прикладывал неимоверные усилия, чтобы их поймать. Он подолгу высиживал в засаде у мусорных контейнеров общественных столовых, а потом заботился о своих мухах, делясь с ними тем богатством, что имел сам: кусочками сверкающей фольги и мелкими цветными стёклышками, найденными у тех же мусорных контейнеров. Шуру огорчало, что мухи совершенно не умели ценить это.

Знание о том, что красота вечна, только когда она неподвижна или мертва, пришло неожиданно.

Это случилось в тот год, когда мама в первый раз предала Шуру (потом она ещё неоднократно предаст его, и Шура, уже наученный горьким опытом, будет всё тщательно запоминать, складывая в дальних уголках памяти свои детские обиды): взяла его за руку и отвела в интернат, сказав, что Шура теперь большой и потому пять дней будет жить без мамы и спать в отдельной кровати в общей спальне с другими мальчиками.

Шура хорошо помнил, как он выл, цепляясь за маму, за мамины руки, за рукава её блузки, за подол гладкой, скользкой юбки, как пинался и кричал, когда его отрывали от неё. Шуру душили слёзы, он хрипел, а мама – его мама, сама! – разжимала его пальцы.

Он долго не мог понять, почему им теперь нельзя быть вместе, почему нельзя спать с мамой – ведь мама всегда брала его с собой в постель, гладила, уговаривала, и, если Шура долго не мог уснуть, совала ему в рот свою пустую, давно уже досуха выпитую грудь. Почему вместо тёплой маминой комнаты ему теперь нужно проводить ночи в большой и холодной общей спальне, раздеваться под пристальным взглядом двух десятков пар чужих глаз, которые смотрят на него, почти голого, и самому глядеть, ловя себя на разных стыдных мыслях, на других мальчиков.

А потом Шуру посадили за одну парту с девочкой, с красивой девочкой, почти такой же красивой, как Шурины мухи. Он даже замер от восторга, разглядывая тёплые карие глаза, длинные пушистые ресницы, мягкие каштановые волосы, перехваченные белой лентой, полупрозрачной и жёсткой, похожей на тонкие искрящиеся крылышки. Шура протянул руку, коснулся щеки девочки и подумал, что если сделать большую коробочку из толстых пластиковых листов, которые хранятся у отца в кабинете, то этой мухе, то есть девочке, там очень понравится.

Но его соседка неожиданно отшатнулась от Шуры, закрылась руками, а потом громко закричала на весь класс, что не хочет сидеть с Шурой, потому что от него пахнет. Её тут же пересадили, а Шура, наверно, в первый раз в жизни почувствовал себя несчастным. В тот день он долго ещё следил за тем, как девочка бегает на переменах, прыгает, дурачится, смеётся, и отчаянно хотел, чтобы она замерла, застыла, чтобы не улетала, и наконец, усталый и разочарованный, заперся в одной из кабинок в туалете, достал коробочку с мухами и бессознательно, не понимая, что он делает, принялся отрывать крылышки и лапки у своих подопечных. Без крылышек мухи были уже не такими красивыми, но зато теперь они навсегда оставались с Шурой.

– Шура, где у тебя болит? – голос Алины, заполненный фальшивым сочувствием, звучал над самым ухом, а лицо её было так близко, что Шура мог рассмотреть маленькие золотые точки, рассыпанные в мягких карих глазах. Как у той девочки, что когда-то оттолкнула его. Мамина секретарша была на неё похожа и даже больше – она и была той девочкой, красивой, злой, не умеющей быть неподвижной, хитрый Шура давно это понял и, поняв, возненавидел Алину всем сердцем.

– Шура…

Алина обхватила его за плечи, пытаясь поднять. Это было уже слишком. Шура тонко взвизгнул и впился зубами в Алинину ладонь. Алина вскрикнула, отпустила его и…

– Ах ты маленькая дрянь! – залепила Шуре пощёчину.

Второй раз за сегодняшний день на Шуру подняли руку, но в этот раз Шура не растерялся – он разозлился. Его маленькие глазки буравили Алину, он готов был вцепиться в неё снова, если только она опять вздумает прикоснуться к нему.

Но, видимо, Шурина выходка отбила у Алины всякую охоту проявлять притворное участие. Она быстро поднялась, схватила со стола то ли платок, то ли салфетку, промокнула ладонь (Шура укусил её до крови, он уже чувствовал на зубах солёный, чуть железистый вкус), потом что-то пробормотала себе под нос и выскочила за дверь приёмной. Наверно, побежала в туалет – догадался Шура.

Щека горела. Пощёчина вышла хлёсткой, не столько болезненной, сколько унизительной, и теперь это унижение и злость, смешавшись с обидой, полученной от полковника Караева и мамы – ведь мама за него не заступилась! – переполняли Шуру, заставляли действовать.

Он поднялся наконец с пола, на цыпочках подкрался к кабинету, прислушался. Мама и её Тимурчик (Шура вытянул губы в трубочку и прошипел едва слышно: Ти-иму-урчи-ик) всё ещё разговаривали, грубый голос полковника глухо доносился из-за закрытой двери. Шура отошёл от маминого кабинета, почти бегом подскочил к столу Алины, лихорадочно пытаясь придумать, что бы такое сотворить, чтобы Алине наверняка попало от мамы.

Мелкие пакости секретарше он, конечно, делал и раньше: заливал канцелярским клеем страницы журналов, засовывал скрепки в принтер (два раза даже пришлось вызывать техников, и мама страшно кричала на Алину), портил документы, прятал печати, один раз даже мелко порезал ножницами какое-то досье, над которым Алина трудилась два дня. Может, и сейчас что-нибудь так же испортить?

Шура залез с ногами в кресло Алины, нашарил рукой ножницы в органайзере, выудил, пощёлкал, проверяя, хорошо ли они работают, и в нерешительности замер. Нет, пощёчина требовала более серьёзного отмщения, но какого – Шура никак не мог придумать.

И тут затрезвонил телефон.

Этот звук, резкий и неприятный, заставил Шуру подскочить на месте. И не столько потому что Шура боялся резких звуков (а он боялся), сколько из-за маминых слов, которые вдруг сами собой возникли в голове.

– Милочка, я устала вам объяснять ваши обязанности. Они не такие уж сложные. Особенно эта – отвечать на звонки. Любой стажёр справится. У вас не хватает мозгов, чтобы понять, что сюда могут звонить из приёмной Верховного с важным сообщением или из других министерств? Вы своей головой собираетесь пользоваться по назначению или только причёски на ней вертеть горазды? Запомните, дорогуша, если вы ещё раз пропустите звонок, вылетите отсюда как пробка. Вряд ли административный сектор —подходящее место для таких безмозглых куриц, как вы. По-моему, вам больше подходит прополка морковки на нижних ярусах сельхозсектора. Надеюсь, я понятно изъясняюсь?

Всё это мама выговаривала Алине не далее, как вчера, когда телефон вот так же надрывался, а Алина не успела вовремя взять трубку.

Шура радостно хихикнул, уже понимая, что именно надо сделать, ещё раз звонко щёлкнул ножницами и уставился на телефон. От чёрного матового корпуса отходил такой же чёрный провод, он вился тонкой змейкой, исчезая вместе с другими проводами в круглом отверстии на гладкой, блестящей столешнице. Шура нырнул под стол, нашёл эту чёрную змейку, нащупал то место, где она соприкасается с полом, и быстро перерезал провод. Это было нелегко, но Шура справился.

Он едва успел вылезти из-под стола, как в приёмной появилась Алина и почти сразу же из маминого кабинета вышел полковник Караев, быстро пересёк приёмную и направился к двери, ни на кого не глядя. Следом за полковником из дверей кабинета высунулась и мама.

– Что вы там копошитесь, милочка? – мамин голос утратил елейность, с которой она обращалась к полковнику, и в нём появились привычные металлические нотки. – Что вы за бардак развели на столе?

Алина как раз проверяла, всё ли в порядке, быстро просматривала бумаги, прошлась пару раз ладонью по столу (вспомнила, наверно, как Шура как-то размазал по столешнице бесцветную мазь, которую спёр в медсанчасти интерната), и Шура про себя порадовался, какой он ловкий – пусть ищет, что не так, всё равно не найдёт.

– Шурочка, – мама уже подскочила к нему, забыв про Алину. – Всё в порядке, маленький? Как твой животик? Пойдём мой хороший, пойдём.

Она мягко обняла его за плечи и повела к себе. Шура не сопротивлялся, но слегка захныкал, вспомнив про живот. Конечно, никакой живот у него не болел, Шура всё придумал, чтобы не идти в интернат, но сейчас ему показалось, что живот болит на самом деле, фантомная боль скрутила его, он скрючился и заплакал уже по-настоящему.

***

Мама работала за своим компьютером, быстро щёлкала пальцами по клавиатуре, уткнув нос в монитор.

Шура сидел в углу, в большом, мягком кресле, куда его усадила мама, торопливо утешив и пообещав, что вернётся к нему, как только доделает одну важную работу. Живот уже не болел, но Шура всё равно сердился на маму и на полковника и время от времени трогал шишку на голове – шишка в отличие от живота болела на самом деле. Наконец шишка ему тоже надоела, Шура захотел привычно заныть, чтобы привлечь мамино внимание, но тут его рука нащупала коробочку в правом кармане брюк. Шура кое-что вспомнил, заулыбался, достал коробку и легонько коснулся крышки. Он ещё не открыл её, но уже предвкушал, радостно представляя, что сейчас увидит.

Два дня назад Шура был жестоко обокраден – полковник Караев заставил его отдать красивую вещицу, которую Шура нашёл сам. (То, что Шура обнаружил её в кармане кителя полковника, было совершенно неважным фактом – Шура давно взял себе в привычку обшаривать карманы одежды всех тех редких гостей, что у них бывали.) Шура мучительно переживал утрату, плохо ел и спал чутко и нервно, прислушиваясь к звукам и шорохам ночной квартиры, но вчера вечером ему всё же удалось вернуть своё сокровище.

Дождавшись, когда мама с полковником уснут (на Шурино счастье и везенье полковник остался у них на ночь), Шура осторожно подкрался к висевшему на стуле кителю и запустил юркие пальчики в нагрудный карман. Нащупал острые грани коробочки – его коробочки, Шура сам делал, он даже почувствовал маленький скол на одной из поверхностей, досадную неровность, которая его слегка нервировала, – улыбнулся, достал коробку, заменил её такой же, но пустой (с полковником надо быть хитрым, это Шура уже усвоил), и, тихонько ступая босыми ногами, побежал к себе, прижимая к груди свою вновь обретённую драгоценность.

…Звук клавиатуры смолк. Шура бросил на маму вороватый взгляд, но она на него не смотрела. Она по-прежнему что-то изучала в мониторе, теперь уже вертя колёсико мыши. Шура, убедившись, что мама занята своей важной работой, аккуратно приоткрыл крышку. Там на дне коробочки лежала, сверкая и переливаясь снежинка, его Шурина снежинка, и по её совершенным и безупречным граням, по сверкающим белоснежным и ярко синим камешкам, ползали бескрылые мухи.

Маленькое Шурино сердечко сжалось от восторга. Потому что ничего Шура так не любил, как красоту.

Глава 9. Борис

По телефонному аппарату тревожно-красного цвета ползла муха. Ползла не спеша, периодически останавливаясь и деловито потирая лапками свой хоботок. Борис сидел тут уже чёрт знает сколько времени и наблюдал за этой мухой. Откуда она только взялась здесь, под землёй? Хотя, понятно, откуда. В блокаде АЭС была только одна положительная сторона – запершись на станции, пусть и не по своей воле, они и в первую очередь Павел были в относительной безопасности, ну и на этом, собственно говоря, положительные моменты заканчивались. Зато отрицательных было хоть отбавляй, и одна из них – мусор. Он тоже оказался в блокаде, и, несмотря на то, что работники столовой и комендант общежития старались эту проблему как-то решить, хотя бы временно, она нет-нет, да и прорывалась наружу, например, в виде мух. Неприятно, конечно, но не смертельно.

Муха наконец оторвалась от телефона, поднялась, натужно жужжа, как перегруженный бомбардировщик, покружилась и медленно пошла на посадку, приземлилась на стол и опять продолжила свой моцион, но уже в каких-то паре сантиметров от руки Бориса. Прихлопнуть бы её, мелькнула ленивая мысль, но тут же мысль эту вытеснили другие – навязчивые злые думы, которые одолевали его с самого утра.

Настроение было паршивым. От вчерашнего воодушевления, вызванного внезапным звонком Долинина, не осталось и следа. Но хуже всего было то, что в душе опять зашевелились демоны, подняли головы, глумливо оскалились. Хотя, казалось бы, после разговора с Павлом, того, что случился пару дней назад, когда Павел буквально прижал его к стенке, а Борис не нашёл ничего лучше, чем вывалить на друга свои идиотские обиды, многое встало на свои места. Павел его, конечно, выслушал, но потом припечатал так, что будь здоров (лучше бы врезал, было бы легче), но неожиданно сказанное Савельевым возымело действие, и Борис, впервые за столько лет, вдруг посмотрел на себя со стороны. С другой, с Пашкиной стороны. И вместе с этим пришло понимание, что он справится. С детскими обидами и страхами. С живущими в душе сомнениями. И с демонами, со своими вечно голодными демонами. Должен справиться. А Маруся (теперь, как ни крути, но из их с Пашкой отношений эту маленькую женщину исключить уже никак не получится), ну что Маруся? О ней Борис запретил себе думать. И не думал. Вплоть до вчерашнего вечера, до того момента, пока случайно не поймал на себе её взгляд.

Известие о звонке Долинина застало Бориса наверху. Он как раз был у военных, обсуждал с Алёхиным текущее положение дел, когда к ним в комнатку ворвался какой-то молоденький солдат с вытаращенными глазами и, забыв про устав и субординацию, сходу выпалил:

– Товарищ капитан! Там… телефон! Внешний!

Борис подскочил на месте.

– Ставицкий? Вышел на связь?

– Нет, там полковник… полковник Долинин. Требует Савельева.

Они с Алёхиным переглянулись и бросились в комнату с телефонами. Борис схватил валяющуюся трубку, слегка подрагивающим от волнения голосом проговорил:

– Литвинов у аппарата. Кто это?

– Борис Андреевич? Это Долинин. Здравствуйте.

Знакомый уверенный голос полковника звучал так отчётливо, словно не было сотен этажей, разделявших их.

– Как? Как вам удалось?

Борис нервно сжимал в руке трубку, прямо как Савельев во время переговоров со своим сумасшедшим кузеном. Рядом, ловя каждое слово, застыл встревоженный Алёхин. А Долинин по-военному чётко докладывал об обстановке: о вышедшем с ними на контакт Соколове, главе сектора связи, о примкнувшем к сопротивлению Мельникове. Борис слушал, но потом всё же не удержался – перебил.

– А Ника? Владимир Иванович, Ника, дочь Савельева. Что с ней?

– В порядке Ника. Мы её в безопасном месте спрятали.

Борис почувствовал облегчение и тут же гаркнул на застывшего на пороге с открытым ртом молоденького военного.

– Савельева сюда! А-а-а ладно, я сам.

Он передал трубку Алёхину и тут же схватился за телефон внутренней связи, но уже набирая номер БЩУ, понял, что Павла скорее всего там нет – стрелки на настенных часах показывали почти десять. Так оно и вышло. На том конце провода раздался мягкий голос Миши Бондаренко, Борис его даже не дослушал, бросил трубку и опять переключился на Долинина.

– Владимир Иванович, буквально десять-пятнадцать минут. Павел уже в общежитии.

– Хорошо. Значит, давайте так: когда Павел Григорьевич придёт, наберите Илью Шостака, мы у него. Номер начальника береговой охраны, Павел Григорьевич должен знать, но на всякий случай, запишите.

– Запиши! – бросил Борис Алёхину, а сам бегом кинулся вниз, на административный этаж.

Павел был у себя в комнате. Судя по их с Анной напряжённым лицам – выясняли отношения, что немудрено. После сегодняшнего-то «геройства» Савельева.

На ворвавшегося без стука Бориса Павел бросил убийственный взгляд и открыл было рот, чтобы рявкнуть в своей излюбленной манере, но Борис его опередил:

– Долинин вышел на связь! Сейчас звонил на командный пункт Алёхину!

Про Нику он не успел сказать, потому что Савельев тут же рванул, не дослушав остальное. Борис, перехватив ошеломлённый Аннин взгляд, быстро пожал плечами и бросился вслед за другом.

– Что… как ему это удалось? А Соколов? Почему у Шостака? – Павел задавал вопросы на бегу, а Борис, приноровившись к Савельевскому размашистому шагу, пытался более-менее полно на них отвечать.

Как это часто бывает с добрыми вестями, новость о связи уже облетела общежитие. То тут, то там хлопали двери, люди выглядывали из комнат, смотрели на спешащего Савельева, перебрасывались фразами. Борис всё порывался сказать про Нику, но каждый раз, как начинал, Павел спрашивал что-то ещё.

– Паш, погоди, – Борис тормознул, схватил Павла за рукав рубашки, почти насильно останавливая его. – Паша, Ника…

При имени дочери Павел побледнел. Страх, растерянность, боль… всё это разом отразилось на лице друга, и Борис понял. Пашка до одури, до дрожи, до немоты боялся дурных известий, боялся так, что даже не спрашивал, хотя – и это тоже понял Борис – ни на миг не переставал об этом думать.

– Ника нашлась! С ней всё в порядке, Паша. Она у Долинина! – Борис наконец сказал то главное, что и нужно было сказать. – С ней всё в порядке, всё в порядке, Паша.

Он повторял это, видя, что Пашка его не понимает, не слышит. Страх всё ещё стоял в глазах друга, лицо закаменело, и Борис, как в детстве, схватил Павла за плечи, встряхнул, приводя в чувство. На бледное лицо стал возвращаться румянец, и Борис увидел, что до Савельева начинает доходить смысл услышанного.

– Дошло наконец-то до идиота? – по-хорошему хотелось влепить Пашке пощёчину, чтобы окончательно привести в чувство. – Она у Долинина! Твоя дочь у Долинина. А я тебе говорил, вот что ты за чёрт! Ну хорош, Паш… в руки себя возьми.

Дверь, у которой они стояли, тихо скрипнула. Две семёрки – две счастливых семёрки – Борис успел выхватить их взглядом и даже выругаться про себя, угораздило же устраивать сцену именно рядом с этой комнатой. В коридор высунулась Маруся.

– Паша?

– Долинин вышел на связь. И Ника… с ней всё хорошо теперь…

– Паша! – на круглом лице вспыхнула счастливая улыбка. Загорелись искорки в серых глазах, обдавая теплом, и Пашка тоже заулыбался, глупо, как ребёнок.

Борис хотел чего-нибудь съязвить, уж больно по-дурацки выглядел в этот момент Савельев, но не смог. Не из-за Савельева – из-за неё. Из-за глаз этих чёртовых, из-за мимолетного взгляда, который Борис поймал на себе, и который уже видел однажды. Видел, за секунду до их первого поцелуя…

Борис открыл папку с документами, которые принёс с собой (Павел просил навести порядок на складах – техника и материалы, предоставленные Величко, всё ещё числились неучтёнными), пробежался глазами по позициям, но вникнуть в написанное не получалось. Он бы мог списать это на усталость – разговор с Долининым закончился далеко за полночь, и спал сегодня Борис от силы пару часов, – но дело было не только в усталости. Дело было в глупых мечтах, которые Боря позволил себе, когда ночью, взбудораженный и переполненный надежд и планов, наконец добрался до постели – в глупых, мальчишечьих мечтах, совершенно щенячьих, сопливых, Борис вообще вряд ли мог вспомнить, чтобы с ним когда-либо происходило что-то подобное. А тут вдруг размечтался, словно подросток, которому улыбнулась понравившаяся девчонка, лежал и пялился, как последний дурак, в потолок, вспоминая Марусин взгляд и убеждая себя, чуть ли не вслух, что ему точно не показалось.

Но выходит – показалось. И он, Борис Литвинов, который никогда не ошибался в людях, именно вот тут, именно сейчас ошибся. Налетел с разбега – лбом – на упрямую непрошибаемость Пашкиной сестрички. Но как? Почему?

Борису всегда казалось, что умение понимать людей и чувствовать их отношение к себе было у него всегда. Он даже не задумывался над тем, как это у него получалось – просто получалось и всё. Он рано понял, что чувства людей не всегда совпадают с их словами и поступками. Мама могла сколько угодно ругаться и даже пытаться его наказать – Боря всё равно видел, что за резкими словами и порой жёсткими мерами стоит огромная любовь и материнская нежность. А вот отчим – тут было другое. Когда тому приходило в голову изображать из себя заботливого папашу, Боря прекрасно понимал – врёт, потому что он, Боря, для отчима лишь довесок, досадное приложение к его матери. И никакие похвалы и подарки не могли его обмануть.

Учителя, родители друзей, одноклассники – всех Борис читал как открытую книгу. Он и объяснить-то себе это иногда не мог, просто знал и, зная, умел подобрать ключик к каждому. Вот молоденькая учительница по русскому, хорошенькая с девчоночьими кудряшками – ей Боря нравился, и она прощала ему любую шалость. А строгий математик напротив шалости не одобрял, ценил в своих учениках серьёзность, и Боря эту серьёзность охотно изображал. Или историк, Иосиф Давыдович, этот к Борису долго приглядывался, но и он в конечном итоге его принял – принял наравне с Пашкой.

И с противоположным полом у Бориса осечек не было. Интерес девочек к себе он даже не видел – чувствовал, и всегда безошибочно подкатывал к той, которой нравился. Правда, нравился он многим, иногда Боря даже опрометчиво думал, что всем. Но всем – не всем, а неудач на любовном фронте Борис почти не знал: история с Анной была не в счёт. Тут Борис, конечно, наворотил изрядно и не потому, что был влюблён (хотя ему тогда казалось, что влюблён), Пашку обойти хотел – в вечном соперничестве с другом Анна всегда стояла между ними.

Ну и был ещё один эпизод, о котором Борис Литвинов вспоминать не любил…

– Давай, Борис, ещё раз пройдёмся по свадебному меню. Что ты мне здесь навычёркивал?

– Где? Тут? Здесь у меня, Елена Арсеньевна, знак вопроса. Я хотел у вас уточнить. Это нам точно надо?

– Надо, конечно.

Борис с матерью Павла сидели в ресторане на надоблачном уровне. Перед Еленой Арсеньевной лежали несколько листов с длинным списком продуктов и блюд для свадебного стола, и она, вооружившись красным маркером, делала пометки на полях, попутно критикуя самодеятельность Бориса, который опрометчиво кое-что успел из списка вычеркнуть. Елена Арсеньевна дошла до последней страницы, где был перечислен алкоголь (здесь Борис наоборот кое-что добавил, в основном увеличив количество) и слегка призадумалась, машинально накручивая на палец прядку тёмных волос. Борис исподтишка разглядывал её.

Мать у Павла принадлежала к той породе красивых женщин, над которыми время не властно. Всегда тонкая и изящная, как фарфоровая статуэтка, она и в пятьдесят лет умудрилась сохранить девичью стройность и подтянутость – со спины её всё ещё легко можно было принять за юную девушку. В тёмных волосах кое-где тонкими нитями проблескивала седина, но, удивительное дело, она не только не старила Елену Арсеньевну, но добавляла ей элегантности и шарма. Да и морщинок на лице почти не было, а синие глаза, которые, казалось бы, с возрастом, должны были выцвести, напротив, сейчас стали ещё ярче. Разве что улыбки не было на этом красивом лице. Но Борис и не помнил, чтобы мать Павла вообще когда-либо улыбалась. Да и умела ли она это делать?

– Так, с меню мы закончили, – кажется, Елена Арсеньевна в том, что касается алкоголя, с правками Бориса согласилась. – Теперь посмотрим, что насчёт декорирования свадебного зала. Мы с тобой на чём остановились? На большом зале на четыреста двадцатом или который выше, но поменьше?

– На большом, конечно, Елена Арсеньевна. Какой разговор.

– Да. Тем более с учётом количества гостей…

Борис с матерью Павла, похоже, были единственными, кому нужна была эта свадьба – и не просто какая-то свадьба, а самая помпезная, самая шикарная, такая, чтоб о ней ещё долго гуляли слухи по всей Башне. Борис считал, что на меньшее даже размениваться не стоит, и Елена Арсеньевна в этом вопросе его целиком и полностью поддерживала.

Самому же жениху, Пашке Савельеву, похоже, было глубоко наплевать.

Иногда Борису казалось, что его друг всё ещё до конца не верит, что скоро женится, и когда Борис пытался навести его на разговор о свадебных приготовлениях, в серых Пашкиных глазах промелькивало удивление и некоторое замешательство. И, наверно, отчасти его можно было понять.

Эта нелепая Пашкина связь с Лизой, совершенно случайная связь – Борис, как не силился, никак не мог взять в толк, что может быть общего у этих двоих, ну кроме постели, разумеется, – не имела ни малейших шансов на какое-то бы то ни было долгое развитие. Боря считал, что она себя изживёт, потому и не вмешивался, и Анне не говорил, надеясь, что та об этом никогда не узнает или узнает, но позже, когда это уже не будет иметь значения. И вот поди ж ты… Лиза беременна, Пашка женится, похоже, так и не приходя в сознание, а он, Борис, вместе с Еленой Арсеньевной, занимается организацией этой никому не нужной свадьбы. Никому не нужной. Ни Лизе. Ни Павлу. Ни Анне.

– А что, Анна? – Елена Арсеньевна словно услышала его мысли. Приподняла голову, внимательно посмотрела. Борис знал, выбор сына она не одобряет, хотя сама Елена Арсеньевна ни разу ни словом не обмолвилась об этом.

– Нормально Анна, – соврал Борис.

Елена Арсеньевна чуть приподняла уголки губ – не поверила, но развивать эту тему дальше не стала. Из тактичности или ей было всё равно, Борис не знал.

– Ну тогда пока всё оставим, как есть, – Елена Арсеньевна протянула Борису листки, и он принялся убирать их в папку. – И, если Павел у тебя вдруг объявится, скажи ему, чтобы заглянул домой.

– Хорошо, – пообещал Борис.

После смерти Киры Алексеевны, Пашкиной бабки, отношения Павла с матерью не то чтобы наладились, но острая, непримиримая ненависть исчезла, уступив место странному, хрупкому перемирию, которое установилось само собой, хотя ни одна из сторон не выкидывала белый флаг. При этом Павел по-прежнему заглядывал к матери только по самой крайней нужде, а Елена Арсеньевна упорно продолжала называть квартиру, где она жила последние десять лет совершенно одна, их общим с Павлом домом.

– Хорошо, – повторил Борис. Один из листков отказывался лезть в папку, и Борис, чертыхаясь, пытался его туда протолкнуть. Ни на Елену Арсеньевну, ни по сторонам он в этот момент не смотрел, поэтому не сразу заметил, как к их столику кто-то подошёл.

– Добрый день, Елена Арсеньевна!

В мягком мелодичном женском голосе послышалось что-то знакомое, где-то он уже его слышал. Борис вскинул глаза и машинально улыбнулся вежливой заученной улыбкой. Он так улыбался всем женщинам, независимо от того, кто был перед ним – сногсшибательная красавица или сгорбленная старушка, разве что красавицам доставалось чуть больше внимания и привычной мужской заинтересованности.

Эта была красавицей.

Длинные светлые волосы были подхвачены голубой атласной лентой и свободно падали на плечи, плавно струились, переливались, и вряд ли в целом свете нашёлся бы мужчина, способный отвести от них взгляд. Борис тоже не смог. Он разглядывал незнакомку, красивое, точёное личико, голубые глаза, пухлые губы, спускаясь глазами ниже – к высокой упругой груди, узкой талии, длинным и стройным ногам, и чувствовал, ей это нравится. Совершенно естественно она присела на свободный стул, положила на стол ухоженные, нежные руки. На тонком запястье поблескивал браслет-змейка – дорожка сверкающих бриллиантов вилась по тонкой спинке из белого золота, синими сапфирами сияли глаза.

– Елена Арсеньевна, а ведь Боря меня не узнал. Боря, это же я! Я…

Она ещё не договорила, как он догадался и сам – узнавание пришло резко, вдруг, накрыло его полностью.

– Лика?

Наверно, он выглядел нелепо, потому что она расхохоталась. Чуть запрокинула голову, блеснула жемчужно-белыми зубками.

– Неужели я так изменилась? Ну же, Боря! – она положила свою ладонь на его руку, коснулась мягко, как нежная кошка. Заглянула ему в глаза, внимательно, словно что-то искала в них. – Конечно, это я, Лика. Только…

Она сделала небольшую паузу.

– Только не надо больше звать меня Ликой. Это детское имя, а я сейчас предпочитаю полное – Анжелика.

Борис так и не понял тогда, была ли та встреча в ресторане случайностью, или она была подстроена, да, если честно, ему было всё равно. В постели они оказались в тот же вечер – и это было его ошибкой. Очарованный её красотой и усыпленный её рассуждениями о свободе нравов (Анжелика была замужем, но сразу дала ему понять, что муж в её жизни – существо сугубо номинальное), он напрочь забыл те детские, некрасивые сцены с заламыванием рук и обещаниями убить себя, которые Анжелика (то есть тогда ещё просто девочка Лика) закатывала ему в школе. Он забыл её страстную, болезненную влюблённость, вернее, он всего этого и не помнил, не придавал значения, потому что – чего там помнить? Подростковые поцелуи на уединённой скамейке в парке? Его неловкие попытки залезть ей под одежду? Мальчишеские обещания, которым грош цена?

И вот спустя десять лет он вляпался во всё это дерьмо снова.

Сам Борис посчитал их связь обычной интрижкой двух взрослых самостоятельных людей. Переспали, получили удовольствие – все довольны. Он бы может даже растянул удовольствие ещё на пару месяцев, всё-таки Анжелика была красивая баба, а красивых Борис всегда любил, если бы совершенно случайно не выяснил, кто же муж его новой любовницы. Мужем оказался Смирнитский Лев Евгеньевич, тогдашний глава административного сектора, в команду которого Борис стремился попасть всеми правдами и неправдами, и связь с женой Льва Евгеньевича была скорее опасной, чем выгодной. Хорошенько всё прикинув, Борис сдал назад, постарался соскочить, аккуратно разорвать ненужные ему отношения с Анжеликой, расстаться друзьями. Не получилось.

Она продолжала приходить к нему сама, то признавалась в любви, то устраивала сцены, то вываливала на него тайны своего мужа – за господином Смирнитским числились грязные делишки, собственно, тайная наркосеть была его персональным изобретением. Борису, ещё неискушенному в подобным махинациях, уже тогда хватало ума, чтобы понять: от таких знаний лучше держаться подальше. Но эти знания ему в итоге и помогли. Не расправиться со Смирнитским – боже упаси (Боря Литвинов спустя пару лет самостоятельно войдёт в команду главы административном сектора, станет его правой рукой – никому Лев Евгеньевич не будет доверять так, как ему – и сменит его на посту, когда Смирнитский, к тому времени уже тяжело больной, уйдёт в отставку), а разорвать отношения с надоевшей любовницей.

Ту сцену Борис вспоминать не любил. Она была пошлой, отдавала дешёвой мыльной оперой, в которой оба они – и он сам, и Анжелика – играли картонные роли, произносили бездарные реплики, которые были словно написаны пьяным сценаристом, и, если бы Борису кто-нибудь сказал, что он будет участвовать в подобном, он бы рассмеялся тому человеку прямо в лицо. Анжелика плакала, уговаривала, угрожала. Борис защищался и в ответ на её угрозы повёл себя не самым красивым образом: пообещал рассказать её мужу о том, как она слила ему все его тайны. Всё закончилось тем, что Анжелика выдвинула абсолютно идиотский аргумент, придуманный, видимо, на ходу – какую-то глупость про беременность, – во что Борис, разумеется, не поверил.

После этой истории Борис стал осторожней. Урок был болезненный, но выводы Борис сделал правильные. И больше подобных ошибок не допускал.

Все его романы были основаны либо на прагматичном расчёте, как многолетняя связь с Ольгой Кашиной (они оба пользовались друг другом и не скрывали этого), либо представляли собой обычные интрижки, который Борис позволял себе только тогда, когда был уверен, что женщина относится к нему так же легко, как и он сам. Лёгкая симпатия, желание. И всё. Ничего больше Боря дать не мог, но и брать не собирался. Его всё устраивало.

До последнего времени устраивало.

Он так и не понял, что изменилось. Как, почему, когда лёгкий флирт перерос в навязчивое желание сблизиться. И с кем? С Марусей – женщиной, которая уж точно была не из тех, с кем можно просто поразвлечься, разок, другой, без обязательств и прочего. И, наверно, в первый раз в жизни, ему вдруг захотелось, чтобы эти обязательства были. Чтобы было непросто, чтобы было трудно, но зато по-настоящему, как пишут в книгах.

Вот и получилось непросто.

Борис перебирал в памяти все слова и поступки – его, её. Вспоминал тот их единственный раз, на узкой, неудобной кровати, широко распахнутые серые глаза, которые не врали – тогда не врали, и гневную отповедь потом, из которой он понял только одно: она никогда не поставит его с собой вровень, а ему, как бы он не пытался, никогда не дотянуться до её чистоты, до её звенящей и правильной честности. И он сдался, но вчера… вчера, натолкнувшись на её взгляд, там в коридоре, он вдруг опять воспрянул духом, решил, что не всё потеряно, и с утра рванул к ней, как мальчишка. И зачем? Чтобы снова получить щелчок по носу.

Они столкнулись у кулера – Маруся наливала воду в бутылку и, увидев его, дёрнулась, вперила в Бориса свои невозможные глазищи, в которых плескалась злость и ненависть, и он разом растерял все заготовленные слова, правильные слова, которые сложились у него этой ночью, долгой, бессонной ночью. И почти сразу вслед за этим пришло понимание, что сейчас – точно конец. Что всё он себе придумал, и взгляда того, накануне, не было, а тепло и нежность в голосе – это для Пашки, это их радость, брата и сестры, причём тут какой-то Боря Литвинов?

Нет, он попытался, конечно, хотя и понимал уже, что всё бесполезно. Что-то говорил, старался убедить, слушал Марусины ироничные комментарии, и память вдруг выкинула очередной фортель, достала из пыльных закоулков ту историю с Ликой, встряхнула перед ним. Семнадцать лет сложились гармошкой, и Борис физически почувствовал всё то, что чувствовала тогда Лика, слушая его равнодушные и холодные слова. Что ж… судьба их вернула ему бумерангом…

Муха, совершающая, наверно, уже сотый круг по телефонному аппарату, куда она опять перебралась, и с которой Борис всё это время не сводил глаз, внезапно сорвалась с места и заполошно заметалась из стороны в сторону. Борис даже не сразу понял, что её спугнуло. А когда понял – сам подскочил, как та муха, схватился за телефон, который разразился тревожной трелью, замирая поднёс к уху.

– Литвинов, слушаю!

– Борис Андреевич, это Долинин.

– Слушаю, Владимир Иванович…

И хотя полковник говорил так же спокойно и уверенно, как всегда, Борис уже с первых звуков его голоса понял – почувствовал. Что-то пошло не так. И здесь его знаменитая интуиция осечку не дала, не обманула, как вчера с этой чёртовой Марусей, сестрой его лучшего друга.

Глава 10. Павел

– Иван Николаевич, задержись, пожалуйста, минут на десять.

Шорохов-старший едва заметно кивнул, снова стянул с головы каску, которую по инерции надел, как только Павел сказал: «На этом всё, можете быть свободны», и сделал шаг назад, отступая к стене и давая пройти остальным.

Павел смотрел, как расходится народ.

Селиванов выскочил первым. На планёрке они опять сцепились, Селиванов, словно почуяв, сегодня – можно, вывалил на Павла тонну желчи, приправив неутешительными цифрами по уровню воды, и процедил: «По ниточке ходим, Пал Григорич». Ну а когда они ходили не по ниточке? Павел только пожал плечами. Устименко хотел задержаться с каким-то вопросом, но понял, что сейчас не время, хмыкнул что-то себе в усы и, проходя мимо Шорохова, дружески похлопал того по плечу. Маруся, выбежав последней, бросила на Павла вопросительный взгляд – удивлёнными ниточками взлетели вверх прямые тёмные брови. Павел на её молчаливый вопрос не ответил, сколотил непроницаемое выражение лица. Маруся поняла, фыркнула, и дверь за ней весело хлопнула, отозвавшись звонким стуком каблучков по бетонному полу.

– Присаживайся, Иван, поговорить надо.

Оставшись наедине, Павел отбросил мешавшее ему отчество и уставился на Шорохова.

Тот подошёл к столу, придвинул к себе стул, сел. Длинные пальцы с намертво въевшейся машинной смазкой негромко забарабанили по каске, которую Шорохов пристроил себе на колени.

Разговор нужно было как-то начинать. Павел перебрал в уме, казалось, все фразы, но с чего бы он не начал, всё было плохо, поэтому сказал сразу в лоб, отбросив в сторону все расшаркивания и реверансы.

– Ты, Иван, меня за парня своего прости. Погорячился я.

Шорохов-старший усмехнулся. Поднял голову, и их глаза встретились. Смотреть в лицо Ивану было нелегко, ведь, как ни крути, Павел был виноват, и этот срыв, что произошёл вчера на виду у всех, его не только не красил, но выставлял перед людьми полным идиотом. Потому что правы и Борис, и Анна, и Маруся, и Руфимов (которому всё рассказал Миша Бондаренко)…, все они правы. Мальчишка – герой, а он… Павел опять замолчал, мучительно подбирая слова. Иван понял его замешательство, легонько пожал плечами.

– Ничего с ним не случилось. Не сахарный, от пары крепких выражений не растает. Тем более, что дури в нём хватает. У матери из-за него, паршивца, полголовы уже поседело.

Иван говорил нарочито грубо, но за этими резкими словами сквозила гордость за сына. И Павел его прекрасно понимал. Наверно, он бы тоже гордился, будь он на месте Шорохова-старшего.

– Ну а вообще, Кирилл – молодец. Толковый он у тебя.

Говоря это, Павел не кривил душой. Там в паровой, пока он перебирал соединение у насоса, ставил новый сальник взамен сгоревшего, Кирилл действовал чётко, выполнял все его указания, где-то даже опережал, понимая, что сейчас Павлу потребуется. И уже тогда, несмотря на состояние нервного напряжения, которое всё ещё держало, не отпускало, в голосе пронеслась мысль – из парня со временем будет толк.

– Ну так-то он не дурак, это верно, – Иван кивнул. – Но без приключений скучно ему живётся. Все ж люди как люди, и дети у них как дети, а нам с Любой чистое наказание досталось. И ладно бы мозгов у него не было, хоть какое-то объяснение. Но он, поганец, и в школе вроде неплохо учился, несмотря на прогулы и драки – башка-то у него соображает, – и мы уж думали, его после седьмого класса дальше учиться оставят, но нет. Этот идиот и тут умудрился всё себе подпортить. Завучиху или, как там теперь её называют по-новому, кураторшу, ту, которая общешкольная, они с приятелем, с Вовкой Андрейченко, в туалете заперли. В мужском.

Павел не выдержал, расхохотался. Иван тоже улыбнулся, морщинка на лбу разгладилась, и Павел вдруг заметил, как похожи отец с сыном – те же тёплые, карие глаза, те же резко очерченные скулы. Только у Кирилла лицо нервное, мальчишечье, а у Ивана уже огрубевшее, заматеревшее под тяжестью лет и забот.

– Эта кураторша, конечно, между нами, гнилая баба, но Кириллу тоже хотя бы изредка мозгами надо пользоваться. Директор интерната, тот мужик хороший, он пытался тогда всё на тормозах спустить, но Котова эта уперлась и ни в какую…

– Котова? Змея? – от удивления Павел назвал Зою Ивановну, его собственную классную, а потом бессменного куратора школьного интерната, детской кличкой. Прозвище это однажды «подарила» Зое Ивановне маленькая Аня Бергман, и оно прижилось, стало привычным уже не для одного поколения школьников.

– Ну да, Змея. Так они все её звали, – смущенно отозвался Шорохов-старший.

– Мы её тоже так звали. Я сам у неё учился, – пояснил Павел. – И Ника тоже… Что-что, а кровь эта дама умеет пить хорошо.

Он представил себе Зою Ивановну, запертую в мужском туалете и верещащую на ультразвуке, малолетнего дурня Кирилла, у которого – правильно Иван сказал, – действия отдельно, мозги отдельно, и вдруг почему-то пожалел, что им с Борькой в своё время не пришла в голову такая восхитительная шалость. Хотя Анна их бы, наверно, отговорила – тогда, в школьные годы, их с Борькой мозгами была Анна.

– А потом Кирилл и вовсе покатился по наклонной, – Иван задумчиво погладил ладонью лежащую на коленях каску. – Приятели какие-то сомнительные, наркотики… он же почему в теплицах-то очутился, решил на холодке бабла срубить, бизнесмен подпольный. Афанасьев, Николай Михалыч, придурка этого отловил, хорошо, что он, а не охрана. Тогда бы теплицами не обошлось. Хотя и в теплицах, чего уж говорить, Кирилл не особо перетруждался. В общем, Павел Григорьевич, если б не девочка ваша, не знаю, что бы из этого оболтуса вышло.

Девочка… Вот, что было незримой, тонкой ниточкой, которая связывала Павла Григорьевича Савельева, главу Совета, пусть сейчас и бывшего, с мастером ремонтной бригады, Иваном Николаевичем Шороховым. Маленькая, рыжая девочка, которая была для Павла дороже всех на свете, которую он инстинктивно пытался оградить от всех неприятностей, и о которой он запрещал себе думать вплоть до вчерашнего вечера, когда вслед за новостью о вышедшем на связь Долинине он услышал то, что хотел услышать больше всего на свете:

– С Никой всё в порядке! Паша, с ней всё в порядке! Она у полковника!

Сейчас тревога за дочь, по крайней мере, та острая, ножом режущая по сердцу, отступила. Павлу стало спокойней, несмотря на то, что с Никой он пока так и не поговорил. Вчера полночи они с Долининым обсуждали предстоящий контрпереворот. Эти две недели Володя зря времени не терял, и теперь у него всё было готово: и люди, и оружие, и самое главное – девочка, его Пашина девочка, была спрятана в надёжном месте. Медлить было нельзя, тем более, что у Серёжи, кузена, навесившего на себя титул «Верховный», кажется, конкретно ехала крыша. Борис, участвующий в переговорах, едва сдерживался от язвительных реплик, слушая рассказ полковника. То, о чём им поведал старый доктор Ковальков, принесший им на станцию весточку от Мельникова несколько дней назад (слава Богу, в Мельникове Боря всё же не ошибся), оказалось бледной копией наполеоновских планов господина Ставицкого, пометками на полях дневника – настоящие же замыслы впечатлили бы даже видавшего виды психиатра.

И тем не менее именно сейчас начинать было нельзя – горячая обкатка подходила к завершению, оставалось загрузить в реактор имитаторы ТВС и приступать уже непосредственно к подготовке энергоблока к физическому пуску. Испытания последней недели показали вполне удовлетворительные результаты, но дело было даже не в этом – откладывать запуск реактора в условиях ускоряющегося снижения уровня океана было подобно смерти.

– Володя, – Павел почувствовал, как на другом конце провода напрягся Долинин – у полковника была отменная военная чуйка, позволяющая ему уловить правильную мысль даже в недосказанных словах. – Володя, у меня реактор, тормозить работы я не могу. И есть узкий момент. Южная станция. Если они отрубят нам электричество, то…

Павел замолчал и с силой потёр ладонью лоб. Будь он на месте Ставицкого, он бы шантажировал его не дочерью. Зачем нужна Ника, когда в твоих руках есть рычаг гораздо более действенный – достаточно пригрозить отключить станцию от общей энергосистемы, чтобы Павел сдался как миленький. Потому что тогда… тогда точно конец.

На счастье Павла, Серёжа то ли этого не знал – в принципе технарем его кузен никогда не был, – то ли люди Павла, что остались наверху, в энергетическом секторе или в системах жизнеобеспечения, весьма успешно водили Серёжу за нос. Шевченко, что сейчас был на месте самого Павла у системников, тот запросто мог. Но была ещё одна опасность.

– Нужно попытаться взять Южную под контроль, – Павел по привычке сжал в руках трубку. Говорили они по громкой связи, но вот это желание ухватиться за холодный, гладкий пластик трубки было сильней. – Получится?

– Свои люди среди персонала Южной у нас есть, – осторожно начал Долинин. – Проблема, как это сделать незаметно…

– Проблема там Васильев, начальник станции, – перебил его Павел. – Васильеву доверять нельзя.

Произнеся эти слова, Павел нашёл в себе силы посмотреть на Бориса. То, что сам Павел понял не так давно, Боре было ясно с самого начала, ещё с того дня, когда они сцепились друг с другом здесь же на КПП. Вот именно этого умения Литвинова мыслить стратегически и видеть на несколько шагов вперёд и не хватало Павлу. Он принимал решения сгоряча, часто действовал нахрапом, тактика танка, так, кажется, насмешливо называл это Боря. И в том, что касалось Васильева, надо было прислушаться к словам Бориса, надо было.

Литвинов его понял, мягко положил руку на плечо, сказал вполголоса:

– Ладно, Паш, расслабься. Тогда оба лоханулись с Васильевым. Теперь уж чего.

– Хорошо, Павел Григорьевич, – Долинин, прокрутив в уме ситуацию, сделал для себя какие-то выводы. – Постараемся эту проблему решить. Думаю, мы уложимся в пару дней. И тогда…

– Тогда можете начинать, Володя.

Павел вынырнул из своих мыслей (вчерашний разговор с Долининым снова обнажил тревожащие его вопросы) и посмотрел на Ивана Шорохова.