Вновь: хроники Бэккера. Часть вторая

1

Чернота Вселенной хороша тем, что скрывает не только весь мир от нее, но и ее от мира. Просторы столь велики, сколь легче ей становится отпустить любую привязанность к живым и мертвым. Сами мысли, пусть и с опозданием, но все же следуют примеру тела, начинают слабеть, влияя на выборку того, о чем она хочет думать перед смертью. «Лучше позже, чем раньше» – эта цитата мудрого человека как никогда пригодилась именно сейчас и здесь, находясь в открытом космосе без шанса на спасение, без желания быть спасенной. Ее «позже» открыло те самые причины, по которым она возжелала здесь и остаться, как способ отсечь себя от разворачивающейся истории. Так уж вышло, что ей сулило встретиться с новыми выборами, главный из которых свалился на нее крайне неожиданно, а именно – предложение руки и сердца. От самопровозглашенного лидера человечества пришло внезапное желание видеть ее своей женой, аргументируя такое внезапное внимание нуждой стать Матерью и Отцом по образу богов в писании Наставления. Все-таки, раз уж она смогла стать Матерью для Нерожденных на Колыбели планеты Опус, то он сможет стать Отцом для человечества на Коме, но к этому нужно официальное заявление о правах, чему их законный союз способствует лучше всего. Звучит столь же логично, сколь таковым и является, более того, данный вариант самый безвредный, даже в какой-то степени революционный для старых устоев их солнечной системы ИМБ. Но вместо простого ответа она воспользовалась своей главной силой – возрастом, чтобы начать навязывать свои правила и условия, дабы и правда заложить основу на будущее. Все же, вопреки возрасту, опыту и знаниям самых невообразимых сценариев причин и следствий, такое предложение стало чем-то отличительным, этаким столь же простым в своей сути, сколь внезапно чуждым ее натуре, будто бы это принадлежит другому человеку, уж никак не ей.

Ради спасения тех, кому она стала Матерью, пришлось бежать с Колыбели. Она с трудом успела облачиться в скафандр, предчувствуя скорое столкновение космолета с необузданной силой врага, набравшего пугающее количество мощи. Возглавляемый народ пал смертью, а она оказалась выброшена в простор без какого-либо спасительного сигнала или сообщения, должного привести помощь. Так что отныне нет ни обязательств перед кем-то, ни очертаний вины или ответственности, ни уж тем более страха или боли.

Уже пару часов она потеряна где-то между планетой Опус и космической станцией Галактика, куда они сбегали с острова Колыбель. А ведь там она начала видеть новый дом, привыкая к жизни в единственной деревне, тепло вспоминая свои первые годы в аналогичном месте, видя в этом некий цикличный символизм. Отсюда она и согласна остаться здесь, дабы последнее место пребывания было по свойству близким к тому, где она начала свой крайне непростой жизненный путь, затянувшийся прилично дольше заслуженного. Она рада, что узрела свое «позже», где, к сожалению, все же нет никакого мирного времени, лишь очередная война следствий и причин, идеологий и характеров, действия и бездействия… Надоело, просто надоело, с легкостью признает она, глядя в угольную бездну Вселенной, радуясь, что в их позиции ни одна звезда не видна. Возможность ностальгии по детству, да еще и с наглядным доказательством в лице Бэккера, что люди все же могут меняться в лучшую сторону, Люба выбирает себе именно этот конец, в космосе, одинокая, мирная… Именно эту ностальгию, когда она с мамой и папой, братьями и сестрами жили в простом деревянном домике, предвкушая исследование огромного мира. Так она позволяет забыть про то, чем обернулась в итоге ее тяга к исследованию этого мира, отняв не только десятилетия, но и связь с человечеством, историей, прошлым и будущим, но взамен приблизив ее к настоящим Матери и Отцу. Люба хочет забыть даже Колыбель, потому что жизнь там больше невозможна, да и незачем ей помнить о своем чудовищном провале, принесшем очередные невинные смерти… Несбыточная мечта медленно перестает таковой быть из-за кончающего кислорода в скафандре, заменить который попросту невозможно. Как и невозможно сбежать из этой безграничной тюрьмы космического простора, что опять же ей только приятно – как отфильтрованный контакт с самим мирозданием, этакое последнее рукопожатие, если совсем просто. Она заслужила выбрать собственный конец по своим правилам, тут спор даже не предусматривается.

Здесь нет ничего, лишь ее затухающая память. Это странно – признавать желание забыть обо всем перед смертью, махом очиститься от сожалений, неразрывно связанных со всем тем немногим хорошим, созданным ею не только по своей воле. Умирать в объятиях горя или восторга от успешно разыгранной жертвы ей уже доводилось, хватит, стоп! Раз уж не светит ей спокойная жизнь, чему не в последнюю очередь мешает статус дочери истинных Отца и Матери, как и единственной пережившей все поколения, то вновь, здесь и сейчас, она берет то единственное, что ей принадлежит, и отпускает на своих условиях. Раньше пришлось бы сказать: «Еще увидимся…» Очень важные слова в ее жизни, когда-то служащие надеждой, но ставшие еще и ненавистным клеймом из-за сцепки с ограничением свободы.

Внезапно, сама и не заметив, она забывает даже имя, видя перед глазами мягкий свет, плавно перетекающий в пламя костра, который они с мамой разводили по вечерам в ее детстве недалеко от дома. Остались лишь детская улыбка и тепло семейного уюта, ставшие последним мгновением перед тем, как закончился кислород в скафандре.

День 67

Все, что я писал ранее, было лишь частью правды. Причем самой бесполезной. Подставной правдой, отвлекающей от истины. Оказалось, что у меня было всего два пути: либо выживать, либо имитировать выживание. И это осознание сейчас, по окончании похода, наконец-то расставило все по своим местам. Если ты не читал предыдущие письма, то простой знай, что мое имя Бэккер и я знаю, кто я такой. Это куда важнее, чем знать, где твое место в этом мире. Ну или важно для меня, может, у тебя иной подход к тому, кем быть. Окружение формирует тебя или ты формируешь окружение? Если подумать, может, одно другому и не мешает. Может, это вообще неотделимые точки зрения. Но лично я выбрал второе. Даже если я не прав, выбор сделан. Пусть я буду верить в это, а не знать, но эта вера даст мне сил построить и доказать это знание. С чего это так важно? А все просто – это решение рано или поздно может спасти тебе жизнь. Как? Первый раз я прилетел в колонию Монолит, потом на остров Колыбель. Эти места не были мне домом, я был там чужим. И я пытался это исправить. Без корысти, просто как человек, который ищет себе дом и людей, ради которых готов стать лучше. И оба раза вместо дружбы и любви я приносил боль и смерть. Я не хотел этого! Не хотел! Запомни: труд формирует и характеризует человека. Факт! Мой труд стал кошмаром для всех, кто был мне дорог, и для всех, кто меня не знал. Это было давно, а я помню как вчера. А еще я упрямая сволочь. Я последний, кто заслуживает жизни, но так случилось, что я последний, кто выжил. И вот я шел, шел и шел, топал по болотам, переходил пустыню, шаг за шагом, без оглядки. Меня преследовало прошлое, все мои ошибки и решения, мечты и надежды. Это было странно – сбегать было странно. Это я делал – сбегал. Впервые, кстати говоря! В прошлый раз я далеко не уходил, просто копал могилы, относился к мертвым лучше, чем к живым. Но здесь я позволил себе сбежать. Оставил навязанный бункер, как и шанс туда вернуться, чтобы отсечь и мысль о возвращении. Странное чувство – все уже мертвы, но с каждым шагом я будто бы предавал их, бросал. Хотя все сгинуло в потоке чумы. Эта зараза убила почти всю планету. Океан, который соединял континенты, высох, а растительность либо сгнила, либо стала чем-то отвратным. Поначалу я туда и шел, в сторону к столице Опуса. Город умер еще давно, до чумы, и да, я был причастен. Может быть, из-за этого я смог выжить? Смерть не пришла за собратом. Смерть только рада, что я жив. Есть на кого скинуть вину. Не подумай, я не жалостливый, сочувствие мне не нужно. Наоборот, я обрел свободу от мечты стать тем, кто построит дом и семью. Не будет мне любви, жены, детей и мира, который будет частью меня, как я часть его. Простая жизнь простого человека не для меня. Отныне я знаю это. Но вернемся к бегству. Я топал и топал, порой думая о голоде, мучился от холода. Я ведь умирал. Радиационное облучение – штука серьезная. Пока вокруг меня была смерть, я сам впитывал ее, не замечая, не думая. Вот и доигрался, что без лекарства, должен был умереть давным-давно. Каждый шаг любил как последний. Таковым он и должен был быть. Я падал, но вставал, задыхался, терял сознание, но все равно приходил в себя, а потом делал еще один шаг. Меня обдувал то холодный, то жаркий воздух, я увязал в каком-то говне, резался о камни, полз, когда не мог уже идти. Я так долго кричал, что связки срывались, так громко, что глох. Хорошо помню один момент: посреди какого-то леса нашел озеро. Большое, грязное, но то была вода, мелководье. Я давно не пил, не ел, уже забыл даже, что это такое. Там что-то плавало, вполне еда, да и такая вода лучше ее отсутствия. Это было спасением! Я смотрел на это озеро часами, впервые увидев воду после того, как сбежал из бункера. Оно все еще у меня перед глазами. Мне нравился тот момент. Что-то вроде осознания, что я могу и чего я не могу. Потому что я и шага туда не сделал. Обогнул его, оставив позади.

2

Даже когда он был расслаблен, выглядел напряженным. Выражалось это зачастую просто из-за взгляда: он редко моргал, смотрел распахнутыми глазами так, словно срисовывал объект внимания. Лицо было простым, ни бороды, ни волос на голове, а скромная мимика окончательно отсекала возможность понять его истинное настроение. Вот и получалось, что, находясь все время в раздумьях, привыкнув уделять внимание мысли, а не виду, Номад сам не осознавал, как выглядит со стороны. Этакий памятник высокому наблюдателю в строгой, почти лишенной жира сухой форме, облаченный в плотный черный комбинезон с датчиками для автономной системы контроля здоровья с дополнительным усилением функциональности. Костюм должен был бы уже сообщить о невозможном стрессе, призвав к медицинскому вмешательству, но Номаду нужны не только тишина и покой, но и индивидуальный контроль над физиологией. Это его личное испытание, желанное не столько для подтверждения самообладания, сколь тяга прочувствовать точку невозврата, случившуюся против его воли. Вот он и стоит один в небольшой мастерской, ощущает колебания травмированного тела, стон в мышцах, дерганье суставов, бегающий зуд и многое то, что костюм должен блокировать. Стоит перед стулом, выстроганным им лично из крепкого дуба, который пока пусть и грубая заготовка, но уже имеет свой характер, красоту и потенциал. Стоит и ждет, когда из медицинского отсека ему сообщат о состоянии жизни той, кто займет это место.

Он никогда не любил. Точнее сказать, романтическая сторона жизни обошла его стороной – то ли по странному естеству, то ли от его страха угодить в объятия слепых нелепых чувств. Да и, как четко дал ему понять собственный отец, не для этого он был рожден. Так он существовал десятилетиями, пронзая материю любопытством, отдаваясь труду на благо человечества, получая редкую похвалу от отца, но еще меньшую от братьев. Номад был рад роли этакого тихони, меньше других стремясь интегрироваться в человечество, выбирая свой изолированный виртуальный мир Объема вместо реальности. А потом пришла любовь. Внезапно, легко и непринужденно, новое чувство перевернуло его представление о людях, даровало неожиданный смысл не только всей его жизни, но и работе. Даровало столь необъятную силу, сколь многое ему потребовалось сделать, чтобы позволить себе стать достойным ее. Этот стул он делал для Любы как законное подтверждение ее места рядом с ним, как жене рядом с мужем.

Но он был не глупец, знал наличие разницы между влюбленностью, этим страстным, слепым порывом, и тем, когда любят человека, не желая обладать им, стремясь защитить его, признавая взаимоотношения лучшей стимуляцией развития. Люба стала ему чем-то большим вышеизложенного, описание чего он пока неспособен дать, но тем оно и ценно – невозможностью перенести это в код. Первое и главное, открытое после общения с ней, так это не столько про любовь, что может испытывать его ум и сердце, а решение проблемы вариативности того, как обрести свободу.

Номад является создателем единственной в своем роде виртуальной реальности Объем. Все работало совершенно, имитируя жизнь и смерть, физику и химию, свет и звук, в общем, законы мироздания имеют свои пределы. Но Номад испытывал Объем столько раз, что в некотором смысле взрастил ему безграничную гибкость. Там можно было все, чем люди и пользовались, постепенно интегрируя в систему, которая, в свою очередь, умело пронизывала Опус, соединяя ум внутри с материей снаружи. Его отец пусть и обладал всеми ресурсами мира, но давал их ответственно, не балуя, делая так, чтобы легкий дефицит толкал ум все дальше и дальше, вынуждая на смекалку чаще, чем могло бы требоваться. А потом Номад столкнулся с вопросом… очень важным, ранее известным, но далеким от угрозы, вопросом, который стоит задать лишь один раз… Когда симуляция совершенна, как доказать, что реальность существует? То был вопрос не про то, где реальность, а где вымысел! Раз сам Номад смог сделать копию мира и человека в этом мире, то неужели нет кого-то более могущественного, чтобы уже он сам не мог отличить одно от другого, не зная, куда смотреть. Что если нет никакого оригинала… что если сложная система Вселенной таковая лишь из-за нагромождения усложняющихся симуляций… Эти вопросы, как и многие другие, долго мучили его, пока не появился тот самый, кто более могущественен, кто испугал даже его отца – Клендата, создателя человечества. Тот, кого прозвали Варваром, изменил все. Более они с братьями не считали себя лучшими в этом мире. Более они даже отца не считали лучшим, а такое и присниться не могло.

А потом среди хаоса, впервые без Отца, Номад нашел доказательство реальности. Познакомившись с Любой, лидером Нерожденных, он не просто влюбился – случилось открытие неповторимого, следовательно, оригинального достаточно, чтобы держаться за этот ориентир. Ее ум, характер, харизма, внешность стали ему, создателю миров, чем-то невообразимым, рождающим возможность обрести ту саму свободу от бесконечных вариантов дальнейших событий. Она станет его супругой, а для мира – первой Королевой рядом с первым Королем. Вместе с новым термином их союз создаст прецедент, которого ранее не было. Раньше все было основано либо на системе, либо же на Наставлении, где церковь вела людей, следуя слову богов Матери и Отца. Здесь же он и она, прямые воплощения народов, обретающие союз ради единства, подавая пример всем и каждому, что наступила новая во всех смыслах эра. Это была сложная концепция, но такая понятная, новая и честная, отчего предложение руки и сердца случилось сразу же, как Номад отсек последние сомнения в своем отношении к ней. Но у всего есть баланс. Таков закон мироздания, даже в Объеме приходилось бороться за баланс. И только-только Номад смог узреть в Любе путь к равновесию, как появился его давно забытый брат, первенец Клендата.

Номад не считал время, все стоя перед стулом, он ждал новостей из медицинского отсека. Сообщение от них лишь усилило скорбь:

– Она слишком долго была без кислорода. Физические проблемы решены, но ее память либо заблокирована, либо утеряна. Влияние на это Восковой крови пока не изучено. Она готова к посещению.

3

Номад зашел в палату и сел на обычный железный стул, который доктор специально поставил перед койкой, где, поджав к себе коленки, сидела женщина в теплой одежде, пряча лицо под длинными золотистыми волосами. Это светлое место сочетало теплые и холодные тона, красивым образом создавая дополнительную глубину в семиметровом кубе, чьи стены служили частью медицинского оборудования, ныне лишь присматривающего за пациенткой, выводя целый спектр данных перед глазами Номада. Внимательно все изучив, Номад очистил обзор, решительно взяв первое слово:

– Здравствуй, Люба. – Ему было тяжело это говорить. – Вероятно, ты не помнишь меня, но имя Номад не так важно, как важны причины, по которым мне приходится нарушить твой покой. Ты провела в открытом космосе несколько часов, когда мы нашли тебя. Кислород к тому моменту успел закончиться девять минут и пятьдесят три секунды назад. Есть ряд причин, как ты смогла выжить при таких фатальных условиях. Их еще предстоит познать, потому что… Возможно, те же причины помогут нам спасти твой народ.

Когда она чуть расслабилась, подняв голову и посмотрев на него, Номад увидел неожиданную наивность в ее глазах, будто бы вместе со страхом было еще и любопытство, простое, чуть ли не детское.

– Люба, – начал он говорить, чуть приблизившись, – что последнее ты помнишь?

Она посмотрела на него со странной опаской, вынудив его дать ей воздуха, ослабить натиск. Так что недолго думая Номад переслал на медицинский планшет видеофайл, положив пластину на кровать. Ранее доктор проверял через такое устройство задачки ее интеллектуальные способности, отчего проблем с управлением не было. Номад же ждал, сложив руки на груди, сидя ровно, молча рассматривая процесс зарождения осмысленного взгляда. На видео показывалась встреча Любы и Номада на поляне, позади виднелись домики, за которыми возвышалась огромная каменная церковь Первой Молитвы. Там же, позади нее, были высокие мужчины, похожие друг на друга, находясь в напряжении, готовые защитить свою Мать. На фоне их простой одежды она выглядела изящно не только из-за длинного, застегнутого по шею пальто, но и по общей выделяющейся красоте. К ней подошел Номад, рядом с ним была немного полноватая, невысокая женщина с добрым мягким лицом, которая знакомила его с Любой.

– Я не помню этого. – Сказано было для себя, интерес неприкрыто возрастал. – Но ее лицо мне знакомо…

– Потому что это ты. – Подняв на него глаза, она увидела, как он вновь указал на планшет, где включилась фронтальная камера, немного испугав ее таким резким переходом. – Тебя зовут Любовь. Мы знакомы уже пару недель. Те люди, которые были на видео, они являются твоим народом, поклоняются тебе, слушают тебя, следуют за тобой. Для их спасения я прибыл на Колыбель. Мы планировали…

– Хватит! – отбросив планшет на кровать, скривив от злости лицо, она слезла на пол, начав ходить, словно желая укрыться от воспоминаний, закрывая голову руками. Номад ничего не делал. Он знал, что никакой силовой метод не сработает, а стимуляторы или подключение к Объему могут лишь усугубить ее состояние. Какая-то глупая безысходность, заключает он с досадой, не подавая вида, как будто бы третья сила вмешалась в его планы и жизни, устроив примитивную подножку, сбив с пути, лишив самого ценного. Он хочет принять обезболивающее, отсечь физическую и эмоциональную боль, но обещание самому себе все же оказывается сильней манящего своей доступностью спасения. Теряя терпение, Номад уперся в неприятную версию, что она симулирует потерю памяти, выкраивая таким необычным способом то ли время для чего-то, то ли возможность повлиять уже на него, заходя с непроверяемого угла.

– Я полюбил тебя. – Сказать это было столь же тяжело, сколь, взглянув на ее удивление, принять, что она не та, которую он желал видеть рядом с собой. – Но есть нечто большее, чем ты и я. Чем то, чего, вероятно, не будет, но к такому я готов. Готов, потому что на мне ответственность не меньшая, чем на тебе. Ответственность не друг перед другом, а перед теми, чьи жизни мы должны спасти.

– Мне трудно… – Она оперлась спиной на стену среди оборудования, голос ее становился все более осознанным. – Ты говоришь про ответственность за других… Я чувствую, что это правда. Это откликается. Ты упоминаешь имя Люба… и я помню его. Но все это далеко.

– Я бы дал тебе столько времени, сколь нужно. Но такой роскоши, как, опять же, время, у нас в недостатке.

– Как я оказалась в космосе?

– Правильный вопрос. Есть угроза. Она стремится разрушить наш союз, чтобы мы не смогли собрать все свои силы и построить новый мир. Ты была на одном из трех космолетов, которые направлялись сюда с Колыбели, чтобы сберечь твоих людей от смерти. Но эта угроза нанесла удар в спину. Два из трех были взорваны, еще не успев покинуть планету, третий, где была еще и ты, он достал последним. Мы успели сообщить о нападении, вот ты и была готова, накинув скафандр, оказавшись ближе всех к шлюзу. Что, разумеется, неудивительно, потому что для них ты была ценней всего.

– Кто это сделал?

– Его имя Олдуай. Я пока не узнал, чего именно он хочет добиться своими разрушениями, но его нельзя недооценивать.

Ее тяжелый взгляд неприкрыто говорил о подступающем защитном механизме.

– Даже если я тебе верю, у меня есть выбор?

Номад встал, сохранив между ними расстояние в пару метров, смотря на нее с мягким сожалением:

– У тебя нет выбора. Его нет и у меня. Мы привели тебя сюда несколько часов назад. Причина, по которой ты так быстро восстановилась, состоит в том, что находится внутри тебя. Взгляни на свою левую руку: эти искажения – результат взаимодействия с космическим артефактом, что привело к изменению твоих клеток, сделав тебя сильней, выносливей, долговечней. Но Осколков больше нет, и…

– Как ты сказал?!

– Вижу, память все же возвращается.

– Я помню, что ненавижу и это слово, и то, чему оно принадлежит.

Номад смотрел прямо в ее глаза, аккуратно подбирая слова, боясь спровоцировать опасные воспоминания.

– Больше нет ни частиц, ни самого Осколка. Ты была свободна от его влияния. Но внезапно откуда-то твой организм стал носителем Восковой крови. Это бледная субстанция, способная ассимилироваться в органике, неся в себе воспоминания тех, кто был с ней в контакте ранее. Каждая капля – так же цельный организм, как часть коллективной памяти и воли всех остальных капель.

– Перейди уже к делу. – Нетерпимость дала ему возможность быть более прямым, намекнув, что от нее все же может быть польза.

– Люба, которую я помню, тоже ценила суть, выбирая главное, не вторичное.

Она строго смотрела на него, ожидая, чему он в ответ даже слегка улыбнулся.

– Олдуай не знал, что мы успели эвакуировать почти половину твоего народа. Хотя, может, и знал, тут не угадаешь. Но вот чего не знали мы, так это невозможность носителей Восковой крови быть в космосе. Они умирают прямо здесь, прямо сейчас.

4

Любе было непросто покинуть единственное известное место. Но все же куда больше ее тревожила общая неизвестность альтернативы, нежели неопределенная степень опасности. Номад был учтив, добр и внимателен, что почему-то вызвало легкое раздражение, как при надуманности чего-то хорошего поверх ужасного с целью ограничить реальность самообманом. Подстегнутое любопытство было накормлено рассказом Номада об этом месте, в процессе чего он не скрывал ни восхищения, ни гордости, повествуя так, как будто бы ждал этого всю жизнь. Все началось с открытия – они были на космической станции Галактика, чье название происходит от отсутствия как таковой галактики поблизости. Их солнечная система ИМБ была столь удалена в космосе, сколь является изгоем, который спрятан от звезд, что не видны глазом ни с одной из семи планет этого скопления. Раз уж их мир не является частью какой-либо галактики, то пусть будет хотя бы такая, рукотворная, слегка сентиментальная, но главное – объединяющая все достижения изгоев Вселенной. Изначально они строили верфь для космолетов, первую и единственную такого типа, где помимо ремонта будет строительство крайне дорогого, сложного транспорта, чья ценность с недавних пор лишь возросла, ведь только тут и осталась возможность их проектирования и производства.

– Почему ты боишься, Олдуая? Раз космолетов мало, можно отследить или вычислить, на крайний случай подождать, пока он сюда прилетит, и, не знаю, взорвать. У вас же есть оружие?

– Он не так прост. И он не глуп.

– А где эта Галактика, знает?

– Пока что нет. К сожалению, вопрос времени, когда он обнаружит нас. – Чуть промедлив, Номад обратился к ней с особой заботой, как делал ранее, желая донести более личную мысль. – Вполне возможно, он и про тебя не знает, что, несомненно, играет на руку. И нет, не для моей тактики или о чем ты там подумала. Я лишь хотел сказать, что у тебя шансов сбежать на планету и просто жить куда больше, чем у меня.

– Не самые лучшие слова для того, кто находится рядом со мной.

– Это ненадолго.

Номад сделал шаг к простой стене за мгновение, как часть размером под дверь слегка углубилась, а потом сдвинулась в сторону. До этого момента Люба не видела ни порогов, ни дверных коробок, ни каких-либо петель или свидетельств наличия двери где-либо. Номад чуть подтянул ее за собой, пока она разглядывала уходящий в неизвестность, по обе стороны равномерно освещенный коридор. Внутри же она внезапно для себя оказалась в лифте с такими же идеальными светло-голубыми стенами, спрятанным по углам светом и отсутствием запахов. Перед тем как створка задвинулась, свет в коридоре погас.

– Та женщина, которая свела тебя и меня на Колыбели, кто она?

Люба задала тот вопрос, который Номад не ожидал услышать.

– Кормилица. Таково ее официальное имя. Мы порой звали ее просто Ма. Она заменила мне, как и многим, воспитателя, маму, бабушку… кому-то старшую сестру, в общем, просто Ма. – Люба молчала, выжидая у него большего раскрытия темы. – Я не знаю, где она. Пропала, когда Колыбель подверглась нападению. И вместо того, чтобы искать того единственного родителя, кто видел во мне человека, а не функцию, я, по сути, беря с нее пример, пытаюсь спасать тех, кого могу. – Номад решил углубить тему, говоря с принятием ее сомнений. – Ты понимаешь меня лучше, чем сама пока не осознала. Мы похожи, оба сироты, оба трудяги, оба… оба одиноки. Не просто же так ты не спросила ни про своих друзей, ни про родителей, ни про детей. Это естественные вопросы для многих других, но не для нас. Не отпечаталось на инстинкте, стало чем-то вторичным, можно даже сказать, чужим.

Только Номад закончил сильное пояснение, как сразу же вышел, будто бы точно зная, когда откроются створки позади него, напротив тех, через которые они вошли. Люба же, удивившись этой смене архитектуры, подметила неожиданное – она не ощущала движения лифта, следовательно, даже не знает, в какую сторону они ехали. Квадратная комната пять на пять метров, без видимых дверей или окон, со все тем же спрятанным светом и тонкими линиями вентиляции в потолке, оказалась для Любы еще одним неожиданным местом. На трех стенах раскрылись виртуальные экраны, изображавшие с разных углов целую сотню людей в одном большом помещении.

– Это буквально за стеной, они не видят нас и не слышат нас. Здесь ты можешь получить все нужные сведения об их состоянии.

Пред ней был не просто своего рода ангар или склад – то была поделенная на сектора блочная система, внутри каждого из которых умещались по двадцать пять – тридцать человек, причем не стоя, а именно лежа, не особо отнимая пространство друг у друга. Эти блоки были сложены по три штуки в высоту, передвигаясь неизвестным ей принципом внутри основного помещения, идеально соблюдая вертикаль и горизонталь. Составляющие квадрат ребра были толстые и надежные, а уже стены, пол и потолок имели способность становиться прозрачными.

– Три часа – столько они были здесь в более-менее стабильном состоянии, цепляясь друг за друга, ожидая, может быть, даже общаясь посредством Души. А потом началась паническая атака, перешедшая в психоз, окончившийся дракой. – Номад посмотрел на завороженную видом Любу, на что она ответила не сразу, и лишь после этого он продолжил: – Они начали калечить друг друга, жестоко, яростно, но необдуманно, без личной целенаправленной претензии. Я не покажу этим кадры, если ты сама не попросишь. Нам пришлось усыпить их. Но организмы сильные, если мы повторим этот процесс, велик шанс летального исхода.

– Это ужасно…

Номад видел в ней неприкрытую горечь, которая лишь подчеркнула ее женскую красоту. Это внезапно напомнило ему тот момент осознания уникальности Любы в его глазах, чья человеческая и женская красота соизмерима с многогранностью характера, подтолкнув в итоге к контакту с тем, что он охарактеризовал истинной любовью.

– Верни их на Колыбель, – внезапно строго вырвалось из ее уст.

– Колыбель более непригодна для них. Олдуай сделал так, что весь остров заражен бактериальной инфекцией, уничтожающей еще и всю Восковую кровь. А переправить их куда-либо еще слишком опасно. Транспорт можно отследить. Я почти уверен, он на это и рассчитывает.

Номад повернулся к Любе:

– Восковую кровь никто не изобретал. Она была найдена, исследована, интегрирована. Цель была избавить людей от болезней, улучшить наш организм, чтобы забыть про медицину раз и навсегда. Она была и остается безопасной для человека.

– Но они не совсем люди.

– Так и есть. К тебе продолжает возвращаться память, это радует. – Номад не моргал, вглядываясь прямо в нее. – Ты смогла стать для них Матерью, потому что Восковая кровь в твоем организме пробудилась. В некотором смысле ты вступила в симбиоз с, назовем это, малым сознанием Восковой крови. Это позволило доносить до них, как всех, так и любого на выбор, свою волю посредством Зова – это как инструмент для контакта с теми, кто обладает Душой. У вас есть Душа – это то, что выше мысли или чувства, как некая суть тебя настоящей, способная жить вне тела. Они не могут быть одни. Это пока самая живая теория. Им нужна ты, как лидер, ориентир, опора, а главное – надежда. Я прошу тебя вновь стать им богиней, дать силу к жизни, пока я не найду решения с местом их обитания.

Люба не сводила глаз с него, легко выдержав напор, сохранив самообладание и силу. Она задала вопрос из интереса к его реакции:

– А если я откажусь?

– Этого не будет.

Ее взгляд обратился угрозой.

– Ты уже не отказалась, когда стала для них Матерью на Колыбели, взяв на себя роль бога, ведя их к свету из мира тьмы. – Увидев ее глубокие размышления, Номад приблизился, заговорил очень лично, заботливо: – Слушай, я понимаю, ты только проснулась, неизвестно где, не помня ничего, как сразу увязла в непростой истории, толком не успев понять, кто ты. Никто здесь не хотел тебе такого. Назовем это испытанием. Это кажется грубым, бестактным, неправильным…

– Уверена, будет «но».

– Но это лишь кажется. Пусть у тебя и амнезия, но уверен, ты ощущаешь и принимаешь, что будь тебе плевать, сейчас бы ты меня не слушала. Уж что-что, а своеволие ты всегда имела в избытке. Тем и смогла так долго выживать. Тем и сможешь им помочь, призвав их раздраженную Восковую кровь к стремлению жить, преодолевать, адаптироваться. Они последние, других не будет. Восковую кровь достать тоже неоткуда. Сейчас у тебя преимущество, проси что хочешь, но помоги им, пожалуйста.

День 72

Вроде бы прошло дней пять. Составлять последовательность непросто. Так что извини, может быть неточность. К сути. Почему же я шел именно в ту сторону? Мимо грязного озера, через болото и бурелом, куда-то туда. Ответ был непростым: с одной стороны, я искал свой город. Опус, так он назывался в мое время. Столица человечества, цивилизации, мира. Сначала я думал, что меня влекло туда, потому что больше некуда. Там я родился, там я рос, там понял, что миру на меня насрать. Это естественно, рано или поздно хочется вернуться туда, откуда ты родом. Пусть все разрушено, это было неважно. Такие места есть у всех, там мы ловим последнюю связь с прошлым. Была мысль там и умереть, чтобы не чувствовать себя чужим. Ну или попытаться сделать это. Была надежда, что там я… да уже и неважно. Первый дом, каким бы он ни был, остается первым. Корни, как ни крути, все же важны. Чего-то я хотел, но, к счастью, так и не узнал чего. Хватит с меня колебаний. Но все же была и другая причина. Ее я понял уже позже, когда лбом ударился об эту причину. Через озеро посреди высохшего океана я доперся до конструкции. Эта было что-то вроде домика, шалаш. Он был среди парочки деревьев, на границе леса и новой равнины. Оттуда можно было подняться выше, там была лестница, чтобы с высоты все видеть. Ручное творение, помню, что хорошее, но недолговечное. Из бревен, веток и глины, странная хрень. Я не поднялся, сил не было, да и первая пара ступенек сломалась сразу же, как наступил. На лежанке не стал отдыхать, рыться в погребе – тоже. Тогда это был акт слабости, поддавки тому, кто все еще пытался мной управлять. Но это место помогло. Когда отвлекся от пути, решил взглянуть, куда лучше идти, чуть больше думал, чуть меньше спешил. И я увидел вторую причину. Там была колея от гусеничного транспорта. Две широкие ленты оставили шрамы на глине и почве, уходя вперед от шалаша. Кто-то или что-то приехали сюда, вспахав и без того кривое полотно. Вот я и пошел вдоль колеи, между двумя следами от гусениц. Не помню, откуда знаю, как это выглядит. Не помню, сколько шел. Точнее, не знаю. Потому что не помню, чтобы была ночь. Все дни я шел под тучами, сквозь которые слабо дышало солнце. Это было странно, но я не успел сильно задуматься об этом. Я оставил этот вопрос, когда увидел транспорт, оставивший следы. Это была широкая площадка, куда ставились монструозные устройства и машины. Таких транспортов было несколько. Когда я их увидел, то поразился. Я кое-как поднялся на горку, чтобы увидеть источник жуткого, страшного шума, который еще и сотрясал все вокруг. Огромные горы из земли, песка, глины и камней с одной стороны, пока с другой механизмы продолжали копать, строить подземное укрытие, ставя стены, фундамент, потолок. Я не мог все охватить взглядом. Но кое-что заметил сразу: там не было людей. Вообще никого. Все работало автоматически. Даже транспорт, механизмы и те, которые перерабатывают ресурс на создание другого, были без кабины, как у автомобиля. Иногда я не мог понять, где там перед, а где зад. Это странно, страшно, но интересно. Я смотрел и смотрел, как ребенок, который боится уйти назад и пойти вперед. Кое-как хватило сил взобраться на самую верхушку горы, скорее даже, заползти. Там был крутой вид и крутой спуск вниз. Опасность придала азарта. С другого конца была еще гора, одинокая, как точка обзора. Между нами происходил процесс переработки одного для возведения другого. Десяток механизмов разных размеров работал синхронно, автоматически, не спеша. Был еще десяток-другой поменьше, не огромный, а с автомобиль примерно. В общем, зрелище, которое надо видеть самому. И я видел, стоял наверху, смотрел вниз. Это был процесс и прогресс, так я смог хоть немного расслабиться, увлекся, что аж забылся. Серо-черные тучи все скрывали солнце, ветра не было, шум стройки напоминал музыку. Я это так описываю, потому что впервые за много времени ощущал наивное любопытство. Чем дольше я тогда смотрел, тем больше видел деталей, мелочей, взаимосвязей. В громадной стройке была система, порядок, что-то такое, что доказывало, что в этом мире еще есть простая логика. Не знаю, сколько тогда прошло времени. Стройка напоминала живой организм, я так увлекся, что забыл про время. А вспомнил, когда увидел, как по основной дороге слева направо, пока не было машин, шел человек. Один, без оружия, в скафандре, он просто шел. Я сразу понял, что это место ему знакомо. В нем не было страха или любопытства, злости или обиды. Он вел себя как бригадир, который просто осматривал поле работы. Скафандр был похож на тот, который был в моем бункере. И это меня разозлило. Но не по той причине, которая сама напрашивалась. Я возненавидел его, потому что примирился с тем, что один. На самом деле тут целый символизм. Но это другая история. В голове и так все кругом, не буду отвлекаться. Суть такова, что я последовал за ним. Первый порыв был простым – надо его убить. Опять же, символизм, параллель, сраная цикличность, издевательство. Я не думал – была лишь реакция, инстинкт: надо его убить, таковым будет спасение. Причем не только мое, а вообще. Я видел в нем себя, того, кто принесет смерть. Больше я ничего уже не знал, да и не хотел. Все казалось простым и понятным. Что бы он ни делал, это не может принести добро, я отказывался в это верить.

5

Официальное знакомство с Галактикой Адама представлял чуть ли не при любом контексте, но тот вариант, при котором это происходит сейчас, является, может быть, пусть и не худшим, но как минимум самым разочаровывающим. Потому что все его мысли заняты далеко не отдыхом, что служит в угоду взбудораженным чувствам, которые лишь усиливают этакий эффект первооткрывателя при сближении с космической станцией. Каждую секунду, пока он летит к Галактике, о ней самой он почти не думает, упуская редкий момент предвкушения. Вся голова забита ужасной дилеммой: если он расскажет Номаду о том, что с ним вышла на связь Изабелла, то это вплетет его в сложные перипетии непростых взаимоотношений, вынудив выбирать сторону, рискуя совершить непростительную ошибку, став инструментом в ее руках. Ну а если он сокроет эту связь, то бездействием не только разрушит доверие, но и, опять же, может стать тем, кто навредит. А ведь совсем недавно все было так гладко: Адама раскапывал руины Опуса, Номад налаживал связь с Колыбелью, а остальные силы укрепляли позиции одной рукой, пока другая искала Олдуая и Изабеллу. И ему всерьез виделось: вот-вот конфликт рассосется, зародив новые позиции для постепенного роста в, как ни странно, новом мире. Мире, где надо заново учиться соблюдать иерархию, иначе произойдет… Да уже происходит, что тут думать!

Адама так хотел покинуть Опус и отправиться в космос, что ныне, когда космолет на автопилоте рассекает черноту Вселенной, ему хочется обратного – вернуться туда, где все понятно и просто. Хотя, думает он раздраженным умом, раз Номад так срочно вызвал его с достаточно важной работы, да еще и без объяснений, следовательно, стоит готовиться к худшему. Ключевая же фигура этого «худшего» по имени Олдуай Адаме знакома лишь по единственной мимолетной встрече, где тот вообще представился иным именем, не дав и намека на угрозу или истинность собственной роли в этаком семейном театре. Когда Адаме поведали о том, кого он на самом деле встретил, то вопреки ожиданию вместо страха или злости зародилось некое сочувствие, а то и сожаление о том, в какой позиции существует Олдуай. Одинокое всевластие столь великого потенциала, сколь бессмысленного в настоящем времени и месте, а главное – лишенное перспективы развитие, запертое в непередаваемом состоянии чуждости. Но, бесспорно, Адама, как прагматичный человек, понимает четко и ясно: Олдуай является угрозой для простой жизни, простых людей. А вот Изабелла… с ней все сложней. Еще когда Номад рассказал о ней в контексте Олдуая, Адама уцепился за это имя так, как если бы оно для него значило нечто памятное, личное, даже незаменимое. Это было достаточно странно и неожиданно, чтобы сдержать все в себе, не раскрыв Номаду реакцию на имя, дабы самому разобраться с этой концепцией. Причем разобраться не с точки зрения личной встречи или закрытия каких-то вопросов: Адама хотел дать себе время обуздать и понять это странное наваждение, чтобы добиться усиления защиты собственной позиции простого исследователя, вырабатывая иммунитет от всего того, чему был податлив его предшественник. Вроде бы у него даже получилось создать логическую надстройку, выделив эмоции в адрес Изабеллы четкими границами, что получило свое первое испытание на прочность часов пять назад.

Взломать одного из роботов Адамы через спутник оказалось легче, чем он ожидал. Как минимум так он себя убеждает, удивившись ее способностям не меньше, чем оплошности в технической подготовке сопровождающих его механизмов. Ее голос стал не менее сильным испытанием, нежели доносимое содержание неожиданных мыслей.

– Ничего не говори. Пожалуйста, просто слушай. Все зашло слишком далеко. Ты это понимаешь не хуже меня. Я жалею, что мы с тобой не будем вместе. Тебе не позволит связь с Сынами, мне – Олдуай. Я не хочу тобой рисковать, но, возможно, мне понадобится твоя помощь. Не уверена, что справлюсь с ним. Все выходит из-под контроля. Верить могу только тебе. Когда придет время, надеюсь, ты поможешь мне. Я виновата, понимаю, но так получилось. Будь ты рядом, для меня все было бы иначе. Сохрани это в тайне, если есть хоть шанс, что я смогу заслужить твое прощение.

Это случилось быстро, эмоционально, так, будто бы она прощается, цепляясь за возможность быть услышанной, но при этом сторонясь оставить впечатление о слабости. Адама сам не заметил, как робот вернулся к раскопкам, будто бы ничего и не произошло. Со стороны Адама, вероятно, выглядел таким же, но вот внутри него закипело что-то невообразимо богатое, ценное настолько, насколько он боится не совладать с этой энергией. Ему не давал покоя крайне инородный своей неприятностью образ ее несчастья, жертвы, спасти которую попросту некому… Некому, кроме него, отринуть, мысль о чем приносит чуть ли не физическую боль. Сердце стучало, нервы скакали, казалось, сами цвета мира стали насыщенней, что было неуместно для изуродованных остатков города. Совладать же с наплывом чувств в угоду структурирования новостей получилось не без помощи самого Номада, вышедшего на связь по секретному каналу связи, затребовавшего незамедлительно покинуть Опус. Связаны ли эти два события с пробелом в какой-то час-полтора? Или же он просто что-то упустил, связав одно и другое отсутствием более цельной сводки, вкушая негативную сторону отстранения от конфликта Номада и Олдуая…

Поступил сигнал от Номада:

– Извини, что пришлось тебя вот так вырвать с раскопок. – Номад будто бы доносил сухую сводку, фиксируя конкретные выводы. – Я уважаю твое стремление держать дистанцию. Благодарю за помощь в контакте с Любой. Понимаю ответственность, которую ты взял на себя. И ты был прав насчет Оскара, его роль…

– Номад, к чему ты все это говоришь?

– Пока есть шанс, просто хочу сказать тебе спасибо. – Выдохнув, Номад заговорил более по-человечески, с заметной скорбью. – Олдуай напал на Колыбель. Это была целенаправленная атака на все и всех. Когда он появился, Кормилица вышла на разговор. Она ценила его, понимала его… Думаю, никто кроме нее не смог бы достучаться до него. А он… он убил ее на месте. Сколько она ни говорила, он просто убил ее. – Номаду было тяжело это рассказать, Адама слышал в его голосе зарождающуюся злобу, сулящую перемены. – Олдуай эгоист, бунтарства было ему не занимать, но такой жестокости… Убийства Ма этой твари оказалось недостаточно. Он снес половину Лебедя, высвободив всю Чуму наружу, заразив не только Колыбель, считай, и всю планету.

После очень тяжелой паузы Адама не мог не спросить:

– Когда это случилось?

– Часа четыре назад.

Адама не мог не вспомнить, что Изабелла вышла с ним на связь до этой катастрофы. Отсюда он задается ужасным вопросом: если бы он поведал о звонке еще в тот миг, могло ли это спасти Опус, Кормилицу и…

– Кто еще убит?

Тяжелое молчание Номада окончилось неожиданными для Адамы словами:

– Я в замешательстве. Цель этого нападения не ясна. Был применен рассекатель. Используй он транспорт, мы бы его засекли. Олдуай просто принес смерть… просто исчез. Если окажется так, что ни я, ни ты, ни даже Галактика ему не нужны, то, вероятней всего, мы попросту не будем иметь и шанса, чтобы ему помешать.

– Что-то мне подсказывает, некий план действий у тебя все же имеется.

– С Олдуайем и так нужно мыслить нестандартно, а он игнорирует переговоры, что-то делает, чего мы попросту не знаем. Такая активность не просто так, надо собирать все силы, готовиться к чему-то… Прежде чем зайти на Галактику, я вновь попрошу тебя выйти на связь с Оскаром.

– В контексте событий на Коме, что если в этом их план? Выдать тем самым местоположение Галактики, просто проследить или же…

– Честно, надеюсь, так оно и есть.

6

Стыковка с Галактикой произошла не так, как он себе представлял. Может быть дело было в очередном непростом разговоре с Оскаром, который вновь стал жертвой чужой игры, изменить которую Адама пока не в состоянии. В итоге все происходит не так, как он хочет. Даже простота не срабатывает. Адаме хотелось наблюдать за тем, как далекая точка увеличивается в размерах, заслоняя саму черноту, принимая его в собственные объятия, как ценнейшего гостя. Удивительный процесс был визуализирован в голове много раз, чему сопутствовало уникальное ощущение знакомства с великим. Но все произошло автоматически, пока сам он сидел в непростых раздумьях на месте пилота, не заметив это сближение еще и потому, что надо было включить фильтр, без которого в чернящей тьме узреть космическую станцию без внешних световых сигналов попросту невозможно. Солнце далеко, звезд не видно – вот и получилось, что автопилот провел хирургически точную стыковку, лишив Адаму возможности ощутить изменения положения в космосе.

– Постой тут минуту, проведу сканирование. – Номад позволил Адаме пройти к тоненькой рамке сразу за шлюзом, чье функционирование невидимо глазу.

– Космолет тогда тоже проверь. Закинуть средство слежения могли уже давно.

– Это я уже сделал.

– Тогда зачем меня еще раз проверять?

– Не задавай глупых вопросов, пожалуйста.

После быстрой процедуры Номад повел Адаму через коридор, аналогичный которому уже пересекался с той, о ком начал рассказывать, отдельно уточнив, что специально умолчал о том, кто выжил на Колыбели. Люба была и остается ценным активом в работе с Нерожденными – вот и получается, что ее влияние попросту неизмеримо, чем необходимо пользоваться, пока есть такой шанс. Подробного вопроса удостоилась тема внезапной амнезии, которую Номад не может не связать с местом ее обнаружения, хотя, что важно помнить, такое состояние нельзя просто принимать на веру. Все-таки есть своя странность в том, что Олдуай не стал убивать ее сразу же, зачем-то оттянув попытку до последнего, хотя имел все возможности добраться до нее в любой из дней, пока она была на Колыбели. Может быть, он и не знает истинную роль Любы в истории человечества. Не знает, что еще до того, как Клендат создал Номада, Адаму, Банкера, Ковака, как и до самого Олдуая, вместе с Кассандрой он произвел ее – первого человека. А может быть, ему просто плевать, что вновь по-особому выделил Номад, когда привел Адаму в кабинет с мониторами, терминалом, а главное – креслом, где тот может занять свое место.

– Сейчас она работает с самыми спокойными Нерожденными, кому дали меньшую дозу транквилизатора. – Номад указал на монитор. – Любовь захотела прямого контакта, чтобы был и зрительный, и тактильный. Восковая кровь странно ведет себя вне гравитации планеты, будто бы не может понять, что делать – активничать или застывать. Вот она и учится это контролировать. Повезло, кстати, что они узнали ее.

Адама не ожидал увиденного. Как и не ожидал, что все настолько удручающе.

– О ней знаем только мы с тобой?

– Да. Таковым оно и должно оставаться. – Номад сделал акцент на последнее, видя тяжелый взгляд Адамы на работу Любы.

– Изабелла.

Номад удивился этому имени из уст Адамы, который очень хорошо обдумывал свои следующие слова.

– Это часть твоего плана, чтобы Изабелла узнала про нее, поддалась эмоциям, сама выдала себя?

– Ты должен кое-что уяснить, раз Олдуай напал сегодня, значит, на то есть причина. Надо рассматривать все возможное и невозможное. И если тебе кажется, что есть шанс оказаться фигурами в его игре, то ты уже опоздал с этим. Да что я говорю, мы все отстаем от него, тем и приходится распоряжаться, что еще нам подконтрольно.

– Я вот думаю, что если ему просто ненавистны Нерожденные?

– А они ненавистны. Но это слишком просто. Он знает, что мы знаем о его отношении к ним. Может быть, этим и играет, отвлекая нас от чего-то более важного, хотя дел он уже натворил. Да и спасать толком нечего, одна Кома чего стоит. И здесь самое время спросить, каковы шансы восстановить инфраструктуру Опуса?

Адама был рад смене темы, но то, о чем ему придется сообщить, уже окрасило печальными тонами, стоило ему взглянуть на Номада, прежде чем начать:

– Весь город выжжен до основания. Я не могу представить ту силу, что испепелила индустриальный район так, будто бы он был из бумаги. Всякие разные фрагменты сохранились, как если бы того требовалось кому-то, кто хочет напомнить нам об истории. Но все это бессмысленно, там нет не то чтобы слепка функционирующих предприятий – сами ресурсы стерты начисто. Ни президия, ни нормадия, ни железа, ни никеля… Честно, не понимаю, почему ты попросил меня там копаться неделями, все более чем очевидно. Можно было со спутников разглядеть.

– Мне жаль, что ты это увидел. Но ты должен был это увидеть. – Номад понимал чувства Адамы.

– Только не говори, что я потратил там время ради некоего осмысления реальности.

– Лишь отчасти. Как ни крути, без производства Опуса у нас нет ничего, что стало нам слишком незаменимым. Похоже, все, что смогли притащить на Галактику, вполне вероятно, последнее в своем роде. Мы не можем производить космолеты, транспорт, роботов… а теперь еще и Нерожденных.

– Ну, тут я вижу один разумный выход – начать все сначала. Мы знаем месторождения всех ресурсов, организовать добычу, постепенно отстроить…

– Сейчас это невозможно, – немного резко прервал Номад. – Опус заражен, нам туда пути нет, а на Коме и без нас бардак такой, что еще непонятно, где хуже.

– А еще Олдуай.

– Еще Олдуай…

С минуту они стояли молча, смотрели на работу Любы с Нерожденными, желая просто взять легкий отдых от того нагромождения обстоятельств, которое все больше кажется бардаком.

– Спасибо тебе. Вопреки знанию собственной роли, ты продолжаешь помогать. Возможно, ты один из немногих оставшихся, кто просто хочет жить.

– И тебе спасибо. Ты мог перепрошить мне мозги, стереть Буревестник, как и факт моей замены оригинального Адамы. Но ты все выложил честно и ясно. Да еще и сам привез меня на Колыбель, что было, несомненно, рискованно.

Номад внимательно смотрел на Адаму, который не мог не заметить нечто большее в этом внезапном откровении.

– Давай выкладывай, к чему это вдруг ты на эмоции вылез.

– Во-первых, просто хотел сказать спасибо, уж не сломаешься, потерпишь, братишка. Во-вторых, как ты мог заметить, мы почти одни, и я рад, что ты на моей стороне. Ну а в-третьих, я хочу попросить тебя найти кое-что. Возможно, Олдуай именно это и ищет, привнося в нашу жизнь хаос, чтобы успеть завладеть тем единственным, что наш Отец и Мать построили в самом начале. Это называет Единство. Сложная, автоматизированная сеть механизмов, перерабатывающая все и вся, чтобы произвести… все и вся. Единство смогло построить первые заводы без человеческого ресурса, даже без школ и прочего, что требовало бы времени. Так они возвели Опус, Аврору, Монолит и все остальное в кратчайшие сроки, подпуская людей лишь к выборочным частям освоения территории.

– Дай-ка угадаю…

– Уже угадал. Клендат начал строить Галактику Единством, лишь потом, когда основа была положена, привлек нас к полноценной работе.

– Почему я не знал о нем?

– Да мы сами узнали впритык. Обновление Буревестникам никто не отправил.

– Понял. Тогда откуда мы знаем, что оно не уничтожено?

– А мы не знаем.

– Ну ты даешь. Значит, я должен прошерстить весь ИМБ в поисках Единства, критерии которого неясны, просто потому, что оно теоретически еще существует?

– Если сам хочешь. Заставлять не буду, могу лишь попросить. Либо придумай, как построить роботов, которые помогут возвести цивилизацию. Людей и Нерожденных так мало, что нам бы популяцию не потерять.

– Объединиться ради Единства – как-то даже символично.

– Не только Коваку с Изабеллой повезло, – с ухмылкой сказал Номад, встретив искреннее удивление Адамы. – Точно, ты же не в курсе. Ковак знал, Изабелла с Колыбели, рано или поздно она бы вернулась туда, вот и заразил ее, когда та посетила Монолит после эвакуации колонистов. Импланты смогли купировать заразу, после чего, когда она плыла на Колыбель, то заразила уже корабль с людьми, а дальше ты знаешь.

– Ты как-то слишком уверен в этой версии.

– Потому что это не версия. Анализы корабля подтвердили – Чума рукотворная, почерк Ковака нам известен, да и некому больше такое мудрить. А история с Изабеллой подробно была описана Любой.

– Я не понимаю, как она перенесла Чуму, ее же наверняка бы проверили.

– Хороший вопрос. Тебе не понравится ответ. Тут важно другое. Изабелла, Олдуай и Ковак работают вместе. Возможно, работали так изначально. Возможно, преодолели разногласия на пути к цели, которую мы не знаем. И мы этим воспользуемся. Летим на Кому, поможем Оскару и его людям.

– Ты как-то слишком оптимистичен на его счет. С чего ему вдруг помогать нам?

– Верить должен Олдуай.

– Поверь, он достаточно пережил. Я никого не виню. То, что случилось на Коме…

– Адама, у нас война. Колыбель, да и сам Опус, непригодны для жизни. Если для тебя этого недостаточно, то скажи сейчас, потому что, брат, уж прости, но время выбирать сторону.

7

Каждый раз, когда Банкер возвращается с орбиты, происходит нечто удивительное – он забывает обо всех проблемах цивилизации. Не то чтобы буквально забывает, скорее отпускает мысли, переживания и недопонимание того мира, который ему всегда был в тягость своей многогранностью. Бесспорно, трудоголизм позволил ему официально и честно отстраняться от многих контактов с человечеством и теми проектами, что так были нужны людям по плану отца. Иногда это оборачивалось обратным эффектом – Банкер желал углубиться в ту или иную сферу деятельности общества, выискивая там место чуть поодаль, создавая тем самым легкий холодный душ от затворничества. Шли годы, научная команда под его руководством пополнялась новыми лицами, менялась по разным причинам, дробилась в угоду продуктивности разных направлений, выросших из основного столба по изучению телепортации. Сам того не ведая, Банкер, занимаясь чуть ли не последним в списке приоритетов проектом, смог стать тем человеком, кто сформировал множество крепких коллективов. Он искренне считал, что такой подход – чуть ли не самый обыденный, пока на одном из ежегодных встреч с отцом не узнал: Ковак решился оставить их и заняться Комой, а Номад делегировал почти все свои обязанности нейросетям, толком прекратив контакт с людьми вне семейного круга. Решить же проблему контакта с Опусом в роли Основателей оказалось проще некуда – Ковак и Номад появлялись редко, так что их замена на синтетиков была незаметной. Тогда-то Банкер и пришел к выводу: живой коллектив более перспективен, чем неживое руководство. Шли годы… В тот день, когда Монолит пал, отец познакомил детей со своей новой стороной характера: категоричной и властной, но не в привычном воплощении. Казалось, они ему чужие, как и он чужой им, будто бы перестал считать их фигурами его игральной доски, смотрел насквозь, чего ранее не наблюдалось. Ослушаться было невозможно, приказы слетали с его уст так, будто бы он играет наперегонки со временем в самую сложную партию, совершая каждый ход с четким осознанием невозвратности. Проект «Рассечение» был в стадии успешного прототипа с уже используемым перечнем допустимого применения и того, что запрещено страхом смерти. И вот тогда Банкер познал на личном опыте лишение… Лишение проекта, команды, даже собственной позиции среди Основателей Опуса. Но то не было наказанием. Наверное…

Вот уже четыре месяца Банкер так же, как и в первый день знакомства с Сиротой Олдуайем, не верит в существование этой новой планеты. Отец тогда сказал, что не знает, по каким принципам целая планета смогла сюда телепортироваться, вот и отдает эту задачку на контроль сыну, который посвятил этой науке всю жизнь. Тогда Банкер и слов-то толком не находил, какие уж там версии или теории, сам факт услышанного был воспринят им то ли непонятной шуткой, то ли проверкой на верность. Ну а потом он узрел ее прямо своими глазами, перестав ставить под сомнение реальность лишь по приземлении, что было не таким и удивительным по сравнению с тем, как ныне он смотрит на этот травмированный кусок материи. Уже тогда часть планеты отсутствовала, что почему-то никак не вредило экологической системе, во всяком случае так, как это должно было бы быть по результату многих симуляций. А потом, пока Банкер был на орбитальной базе по приказу отца, случилась детонация мощнейшего взрыва, затмившего все небо пепельным одеялом от чудовищных разрушений целого континента, потрескав титанические плиты, изуродовав комплекс природных крайностей.

Отныне тут невозможно долго дышать воздухом без вреда для здоровья, ибо тот непригоден для легких из-за обилия вредоносных макрочастиц. Густое пылевое небо не пропускает прямые солнечные лучи, вынуждая терпеть почти нулевую температуру на любой стороне света. Половина органики погибла, другая же поделилась надвое: часть будто бы ушла в спячку под почву, где это было возможно, другая внезапно адаптировалась, начав преображаться в нечто новое. Магнитное поле шалит, кислород почему-то пропадает в некоторых местах, появляясь вновь без предупреждения вместе с каким-то бунтующим характером чего-то подземного… Банкер назвал это явление Буек, потому что, например, без намека на причину прямо в поле может вылезти прямоугольная каменная плита, внезапно решившая сменить температуру до минусовой, убив все то живое, резвившееся в парниковых условиях. Итак, по всей планете примерно раз-два в неделю то там, то здесь появляется Буек, перестраивая окружение… а потом, в случайное время, исчезая, оставляя бездонную дыру, которая порой засыпается обрушением окрестностей.

И вот столь же Банкер оказался увлечен влияниями планеты, сколь трепетно относился к безопасности, спускаясь на поверхность лишь в крайних, особенных случаях, да и то лишь при свете солнца. Таковым оно было до сегодняшнего дня. «Не заставляй меня ждать» – это было простое текстовое сообщение на компьютере Обелиска – орбитальной станции, ставшей Банкеру полноценным домом и прибежищем. Следом пришли координаты, ведущие на конкретную точку планеты. Там благодаря сканированию Банкер узрел результаты, по форме то был человек, а по колебаниям частиц было лишь одно имя, подходящее под такие параметры. И имя это – Клендат.

8

Номад вернулся в свой кабинет, служившей еще и спальней, расположенный около мастерской. Его рабочее кресло было с высокой спинкой, цельными подлокотниками и выдвигающимися подножками, чтобы в положении лежа или наклоне он мог быть зафиксирован. По образу и подобию этого кресла он и создавал деревянную версию для Любы, желая отразить чистым бруском обратную сторону технократичного мира. Не отключи он оповещения скафандра еще несколько часов назад, перед тем как пойти к Любе, Номад был бы заранее уведомлен о подступающем приступе. К сожалению или нет, но, поддавшись давлению от происшествий, он забыл включить все обратно. Но хорошо, что отделение от Адамы совпало с приступом: ему не хочется, чтобы кто-то знал про сложный, крайне опасный, пока что далекий до завершения путь к самостоятельности.