Пригород

Юрий Горшин

ПРИГОРОД

Рассказы и повести

Два алтаря

– Христос воскресе! – воскликнул священник, выйдя из алтаря.

– Воистину воскресе! – недружным хором отвечали прихожане.

Пасхальная служба была в разгаре, храм полон людей, и от этого многолюдства и копоти свечей было душно, чуть болела голова. Боковая дверь храма немного приоткрыта, холодный апрельский воздух вертлявой собачкой носился под ногами и хватал за голени. Устав от долгой службы, я решил выйти ненадолго из храма на улицу.

Звездная пасхальная ночь, бодрый весенний ветерок, под ногами – хруст прихваченной морозцем грязи. Издалека доносится приглушенный шум недавно вскрывшейся речушки. Во всем этом – радость праздника, окончания долгого поста, первого в моей жизни, предчувствие скорого тепла.

А за церковной оградой видны какие-то брожения, тени, тусклый свет фонаря. Хлопнула дверь, послышался гогот и мат. В ресторане по-соседству тоже праздник. Тоже возгласы, песнопения и «причащение» вином. Гульба идет по-серьезному, с диким хохотом, с девичьими визгами и порочными плясками.

На крыльце ресторана курят и смеются несколько человек. Холод апрельской ночи не в силах остудить их разгоряченные алкоголем головы. Кричат, матерятся. Вот вспыхнул какой-то конфликт, один схватил другого за рубашку, оба повалились с крыльца на землю. Остальные, вяло ступая и покачиваясь, принялись их разнимать.

Мне смешно. Знакомая картина. Ведь совсем недавно перешел я из того прихода в этот.

– – -

– Привет. Налей чего-нибудь опохмелиться. Денег ни копейки, – прошу я у бармена. Он смеется в ответ. А сам уже, заметно, хряпнул сегодня. Напивались вчера вместе.

– Выбирай, – показывает он на витрину.

– Ну, не знаю…

Бармен берет с витрины одну из бутылок.

– Виски пробовал когда-нибудь?

– Нет.

Он наливает мне стопку, потом добавляет в бутылку дешевой водки и ставит бутылку обратно на витрину.

– Фу, дрянь какая! – випив, говорю я.

– Не понимаешь ничего! Крутой вискарь! Посмотри на цену.

Я мельком глянул.

– Кошмар! Не стоит того.

– Ну, а чего хочешь?

– Вон ту зелененькую. Вчера пробовали. Очень даже ничего.

Бармен берет бутылку, наливает, добавляет водки, ставит обратно. Я выпиваю.

– Да, вот это классная штука.

– О! Компьютерщик! Проходи, – слышу я знакомый сипловатый голос повара. Это большой пузатый человек с пухлыми руками и одутловатым лицом, всегда чуть подвыпивший, веселый, разговорчивый. Словом, повар.

– Привет! – улыбаюсь ему натужно в ответ.

Ничего не спрашивая, он наливает три стопки: себе, мне и бармену. На закуску вчерашний салатик. Чуть выпили и выдохнули, он тут же наливает снова.

– А где Клим? – спрашивает повар.

– Не знаю. Заходил к нему сегодня. Мать сказала, что со вчерашнего дня не был.

– Вчера он тут, конечно, устроил клоунаду! Пальму искусственную водкой поливал.

Повар снова взялся за бутылку, но тут хлопнула дверь и пришлось ставить еще одну стопку. Явился Клим – долговязый, сутуловатый парень в цветастых штанах и кожаной куртке.

– Ну, подходи, раз пришел.

Клим криво улыбается и садится за стол.

– Рассказывай, где ночевал сегодня?

Он отмахивается, берет стопку. Выпив, достает из рукава бутылку самогона.

С этого момента события переходят какой-то рубеж и превращаются в мультипликацию.

Всем становится сильно весело. Бармен идет и запирает дверь. Повар приносит с кухни закуску. На недовольные крики и стук посетителей в закрытую дверь бармен отвечает, что сегодня санитарный день. Делаем музыку погромче. К нам присоединяется и пухлая официантка Ленка.

Покончив с самогоном, переходим к витрине и берем оттуда первое, что приглянулось. Бутылка летит за бутылкой. Вечер незаметно переваливается за полночь. Идем на кухню, жарим себе котлеты с яичницей и какую-то рыбу. Повар уже спит.

Я тоже несколько раз теряю сознание. Открыв глаза в очередной раз, вижу, как Клим сидит на барной стойке и плачет. Закрываю глаза. Открыв снова, наблюдаю, как бармен сношается с официанткой Ленкой. Закрываю глаза. Следующий кадр: Клим сношается с официанткой Ленкой. Закрываю глаза.

Раннее утро. С трудом просыпаюсь. Напротив сидит повар, опохмеляется. Наливает и мне. Выпиваю, борясь с тошнотой. Молчим. Одеваюсь, чтобы идти домой.

В бытовке спят в обнимку бармен и Ленка. Клима нигде нет. Но потом замечаю его ногу, торчащую из-под барной стойки. Заглядываю туда. Он дрыхнет на полу в обнимку с кучей пустых бутылок. Удивляться нет сил, выхожу через заднюю дверь. Мне предстоит труднейшая дорога до дома…

– – -

Клим был сыном одного очень известного в нашем городке человека, Александра Николаевича Климова, бывшего председателя районного комитета КПСС.

Александр Николаевич был высок, носил пышные усы по-горьковски, всегда держался степенно, с достоинством, отличался рассудительностью, начитанностью, широкими познаниями в различных областях. После развала Советского Союза он стал школьным учителем, преподавал историю, обществознание и основы программирования. Именно с его уроков я начал интересоваться компьютерами.

Сын же, в противоположность, даже на зло отцу, с детства был оторвой, двоечником и хулиганом. Он даже не смог закончить школу, не получил профессии, слонялся без дела, перебиваясь случайными заработками, и постоянно пил.

Я часто наблюдал, как общались отец и сын. Точнее, это было не общение, а некое односторонее словесное давление: «Подлец, бездельник, ханыга, идиот, – выговаривал сыну Александр Николаевич, – Ничего не умеешь, не можешь, в руках никогда ни топора, ни лопаты не держал, вкуса честно заработанного хлеба не знаешь, сидишь у родителей на шее…» И так далее, так далее.

Надо сказать, что Александр Николаевич был не только образованным, влиятельным человеком, но и руками умел работать. Практически в одиночку он построил дом, срубил баню, постоянно что-то строгал, сверлил, копал, красил. При этом не умолкая поучал сына: вот, мол, как надо делать, учись, хватит прохлаждаться, гулять, вино пить. Становись человеком. Сын на это ничего не отвечал, молча делал то, что велел отец. Если скажет: неси доску туда – понесет, велит копать – копает. Но как только работа заканчивалась и отец говорил: ладно, хватит на сегодня, сын тут же уходил, бросив всё, и хватался за бутылку.

Клим был бездельником и пьяницей, но при этом имел одну положительную черту характера: он отличался добродушием и странным человеколюбием. Странным – потому что на фоне его общего асоциального поведения эта добродетель выглядела немного комично. Клим не мог пройти мимо какой-нибудь старушки, которая с трудом несла ведро воды, и обязательно бросался ей помогать, шатаясь и дыша перегаром, тащил ведро к дому испуганной бабуси. Он не терпел оскорблений в адрес старших и легко влезал в драку, пытаясь наказать хама, сам никогда никому не грубил, был как клоун развязно весел, в конфликтах всегда выступал примирителем, ценил дружбу, честность, искренность. Но при всем этом не стеснялся воровать у родителей деньги и однажды даже украл у матери и пропил обручальное кольцо. С огромным трудом его удалось потом найти и выкупить обратно.

– Дедушка, давайте я вам помогу, – вскрикивал Клим, завидя старичка, безуспешно старающегося столкнуть с берега лодку, оставлял компанию друзей, выпивку и торопился на помощь. Я, как апологет эгоизма и мизантропии, весьма удивлялся этому странному для меня отношению друга-собутыльника к людям. «Зачем тебе это?» – вопрошал я, озадаченно глядя на эти порывы. «Не понимаешь ничего, – отвечал мне Клим, – Помогать людям приятно». Я смеялся.

– – -

– Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав! – пропел священник у ворот алтаря.

Была уже глубокая ночь. В храме стало заметно просторнее: многие ушли, не дождавшись окончания службы. Прочие зевали и поглядывали на часы. В притворе, на скамейке возле свечной лавки, положив голову на колени матери, спал ребенок. Только опытные, бывалые старушки держались стоически, усердно кланялись, крестились и не было в них заметно никакой усталости.

Подходило время Причащения. Вот открылись Золотые Врата, священник вышел из алтаря с Чашей.

– Со страхом Божиим и верою приступите!

Я сложил руки на груди и встал вместе со всеми перед Чашей.

«Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от нихже первый есмь аз»…

– – -

Развязной походкой, держа руки в карманах, я подхожу к стойке бара. Бармен глядит на меня трезвым и унылым взглядом.

– Нальёшь? – спрашиваю я.

– Нет, халява кончилась.

– А в чем дело?

– Хозяин приезжал, проверял наши доходы и расходы…

– И что?

– Не в нашу пользу. Недостачи все на нас списал. В этом месяце мы без зарплаты. Ленка уволилась, я тоже подумываю.

– Грустно. А с чего он вдруг так лютует? Раньше было наплевать.

– Не знаю. Кризис, наверное.

– Кризис на рынке проституции и нелегальной торговли суррогатным алкоголем? Индексы падают? Фьючерсы обесцениваюся?

Бармен грустно улыбается и вздыхает.

– Ладно, тогда пойду. Бывай. Клима не видел?

– Нет.

Но тут распахивается дверь, вваливается Клим и с ним наш общий товарищ по кличке Киса, недавно вернувшийся из армии. Он служил в Чечне и привез немыслимую для нас по тем временам кучу денег: семьдесят тысяч рублей.

– Водки, пива, закусона! Всех угощаю! – командует Киса.

Зазвенели бутылки, зашевелился повар у себя на кухне, послышался запах чего-то мясного, жареного. И вот опять всё привычно завертелось, понеслось, время и пространство порвалось на лоскуты, которые в памяти невозможно соединить друг с другом, и большая часть из них тут же теряется, падает куда-то сквозь пальцы, затаптывается и превращается в мусор. А то, что остается – как книга, у которой большинство страниц вырвано, – уже не имеет смысла. Но смысл видится в самом процессе вырывания страниц.

Я не могу соединить в последовательную, логическую цепочку то, что было со мною в то время, есть только обрывки, эпизоды, невеселые картинки, глядя на которые возникает только недоумение и стыд.

Чем закончился тот вечер – я не знаю. Как и десятки, сотни других таких же вечеров. Жизнь пунктиром заставляет быть осмотрительнее со словами и выводами. Но, надеюсь, можно что-то понять и по обрывкам. И вот еще один.

– – -

Звонок в дверь. Я встаю с дивана, иду открывать.

– Привет, дело есть, – говорит мне Клим. Я стою, приоткрыв дверь, раздраженный и чем-то недовольный. Клим тянет дверь на себя.

– Ну? Что за дело?

Клим смотрит поверх моей головы, вглубь квартиры, оглядывается назад, в подъезд, нервничает, молчит. Видимо, вопрос щепетильный.

– Сейчас выйду, подожди на улице.

Через десять минут мы сидим с ним на скамейке во дворе.

– Помоги мне найти покупателя… – говорит Клим.

Я тут же понимаю, в чем дело. Месяц назад от рака скоропостижно умер отец Клима, Александр Николаевич. После похорон Клим добрался до его архивов и обнаружил там коллекцию марок. Александр Николаевич собирал ее всю жизнь, и там были довольно интересные экземпляры. Правда, мы не были специалистами, но даже на взгляд непрофессионала коллекция производила впечатление.

– Всё-таки решил продать? Не жалко?

Клим отмахнулся.

– Ладно. Есть у меня один знакомый. Промышляет значками и марками. В ДК Железнодорожников по субботам они собираются. Спрошу у него.

Через два дня мы встретились с барыгой-филателистом. Он взял альбом с марками, пробежался взглядом, назвал цену.

– Всего-то? – удивился Клим.

– А ты на что надеялся?

– Добавьте хотя бы еще рублей пятьсот.

– Ладно, пятьсот добавлю.

Через полчала мы уже шагали в сторону бара. Клим был хмур, подавлен. Мне тоже было не особенно весело от того, что он продал отцовское сокровище. Но намерение тут же спустить вырученные за подлое предательство деньги было в нас неуничтожимо.

– Водки и пива! – требуем мы, чуть оказавшись возле стойки бара. За стойкой какая-то толстая, угрюмая девица, смотрит с презрением. Видимо, знает нас. А любимого друга-бармена нет. Очевидно, уволился.

– Деньги покажи.

Клим демонстрирует смятые бумажки. Барменша, по-прежнему недоверчиво глядя на нас, достает из холодильника водку, просит повара приготовить закуски. Мы садимся за столик возле окна.

Первые минут двадцать мы молчим и просто напиваемся. Потом нервное веселье всё-таки прорывается, Клим поднимает голову и что-то смешное, самоуничижительное выдает по поводу случившегося. Становится вроде бы чуть легче.

С этого момента пьянка идет по накатанному, привычно и бодро. Мы пьем, веселимся, тратим деньги, не ощущая сердечных угрызений, требуем включить музыку, отпускаем шуточки в адрес новой барменши. Она с каменным лицом смотрит на нас, курит.

– Истуканша какая! – отмечает Клим. Я соглашаюсь.

За окном слышится странное, заунывное пение. Мы выглядываем, но никого не видно. Клим наливает, но тут вдруг в оконном проеме проплывает позолоченный крест. За ним хоругвь с изображением Богоматери с Младенцем.

– Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав! – доносится из-за окна.

Мы поднимаем головы, выглядываем. Вдоль стены ресторана идет крестный ход. Пасха.

Клим привстает, провожает нестройную колонну верующих долгим умилительным взглядом.

– Беги. Успеешь еще, догонишь, – пытаюсь я смеяться над ним. Но Клим серьезен. Дождавшись, когда пропадет за углом последний человек, медленно садится на место и выдает:

– Хорошо у них. Братьями, сестрами друг друга называют. Целуются в щечку, обнимаются.

Я прыснул неудержимым пьяным смехом.

– Вон, поп у них какой жирный, иди, поцелуй ему ручку. Покайся, что отца родного продал.

Клим вздохнул и сел на место. Я налил водки.

– – -

Пасхальная служба закончилась. Отойдя в сторонку, я всегда в первую минуту после принятия Причастия стараюсь помолиться обо всех близких, друзьях и знакомых: тех, кто жив, и тех, кто уже умер. И за Клима – в том числе. Он умер совсем недавно, примерно полгода назад. Предсказуемо – от пьянства. Его похоронили в сторонке от семейных могил, от отца и матери. Наверное, рядом просто не было места. А может – и специально.

Перед смертью Клим страдал от каких-то постоянных депрессий и усталости. Он не хотел пить, но и отказаться уже не мог. К нему шли вереницей местные забулдыги, он их принимал, колдырил с ними, но все это делалось теперь будто через какое-то мучение, словно бы в наказание, обреченно и бессильно. Словно бы он отбывал свой срок. Частенько от Клима можно было услышать: «Скорей бы Господь Бог прекратил все это. Устал я».

Я не знал, чем ему можно было помочь. Несколько раз собирался пойти поговорить с ним. Но что сказать? Какие слова подобрать? Так и не сходил.

Я вышел из храма и, подрагивая от холода, оглянулся. В баре еще горел свет, но люди уже тоже начинали расходится. Шатались, кричали, хохотали истошно, до хрипа, падали на землю. Я решил посторониться. На всякий случай. Знаю, помню, что лучше остеречься.

Прихожане обоих храмов смешались, и те, и другие были веселы, улыбались, и только по неровной походке и чрезмерной жестикуляции можно было отличить одних от других.

Я тоже шел в этой толпе, но теперь я точно знал, откуда, куда и с кем я иду. И только некоторое удивление сопровождало меня: я вспоминал свою нелепую жизнь и пытался мысленно провести прямую линию от того времени, когда я ходил к тому алтарю, и до сегодняшнего дня, когда я вышел с Пасхальной службы. Прямой линии никак не получалось, и как одно перешло в другое – неведомый и странный путь. И лишь одно я понял точно: начало свое он берет от тех дней, проведенных с Климом. Этот алкоголик, невежда и бездельник был первым, кто смог пошатнуть мою стену мизантропии, расколоть мой эгоизм. Трещина, созданная им, в будущем уже только расширялась, и я уже не мог заделать ее никакими своими логическими умозаключениями, наблюдениями и фактами из книг.

Гыца

Оперативная группа во главе со следователем Крупновым выехала на задержание в одну из дальних деревень.

На заднем сидении УАЗика сержант Гудков боролся с тошнотой. Чтобы отвлечься, он изучал клетчатое байковое одеяло, которым была утеплена брезентовая крыша.

Крупнов вглядывался в темные гребни кустарников, в далекие черные поля и пригорки с плешивыми верхушками, ненадолго мелькавшими в свете фар. Родные места. Вспоминалась мать, деревня, служба участковым.

– Далеко еще? – спросил водитель Валька.

– Нет, скоро будем, – ответил Крупнов, – Километров десять еще.

– А кого берем?

– Да мужичка одного, Акимова Сергея Валерьевича, – ответил Крупнов и снова опустил взгляд в бумагу. Он прочитал только пару строк, но вдруг захлопнул папку; с неровного, испещренного язвинами лица капитана вдруг пропала вся казенность, Крупнов улыбнулся и так по-доброму, совсем не по-милицейски, произнес:

– А ведь я его знал раньше, Серегу Акимова. Я участковым был в том районе. Занятный он мужик. Вроде и не глупый, и не злой, а всю жизнь в какие-то нелепые истории попадал. Всё по пьяни. То подерется, то поломает что-нибудь… Прозвище у него занятное было – Гыца. Почему же его так называли-то – Гыца? Ах, да! Если хотите, расскажу про него…

− Давай, все равно скучно ехать…

Гыца всю жизнь проработал водителем. Начинал трактористом на стареньком ДТ, потом стал шоферить на ГАЗике, затем на автобусе КАВЗ. Гыцей его звали потому, что Сережа без конца употреблял это странное словечко: «Я вчера, гыца, выпил маленько. Как полагается. Хреноватенько мне сегодня. Надо бы, гыца, опохмелиться».

Не сразу поймешь, что эта гыца значит. Но как только Сережа опохмелится и ненадолго просветлеет умом, начинает произносить полностью: «Ну вот, как говорится, и хорошо. Теперь можно жить».

И от удовольствия щурит свои маленькие глазки и гладит круглый живот. Но через несколько минут взгляд его мутнеет, умиротворенность куда-то пропадает, он идет искать денег на выпивку – и погружается в продолжительный, тяжелый запой. Недели на две или даже на месяц. Пьет что попало, бродит оборванный и грязный, говорит нелепости. Деревенские стараются с ним не встречаться, прячутся.

Как только запой заканчивается, Гыца бросается усердно трудиться. Без выходных, без отдыха три-четыре месяца работает как каторжный.

Начальство мирилось с Сережиными запоями. Денег за время простоя ему, конечно, не платили, но и с работы не выгоняли. «Пьет? Ну, ничего. Вот пропьется – нагонит».

В молодости запои были короче, тогда Гыца еще мог собой управлять.

Он работал в то время трактористом в родном селе Раменье. Вставал утром, часов в пять, заводил ДТ и ехал на поле. Поздно вечером – обратно. Если дни выдавались жаркие, то работал ночью. Иногда ездил в райцентр за удобрениями.

Дорога в райцентр пересекала несколько небольших речек. По правде сказать, дороги не было: колея. Речушки весной разливались, полностью затопляли и без того непролазную грунтовку, и сообщения с Родиной у жителей Раменья не было. Ни продуктов, ни почты, ни власти. Один Гыца умел перебираться через половодье. Для этого надо было подготовить трактор: на воздуховод Сережа ставил резиновую трубу, выводил ее на крышу, заднее стекло кабины вынимал, а к рычагам управления привязывал длинные веревки. Подъехав к речке, ставил двигатель на малые обороты, сам залезал в телегу и, словно лошадью, управлял оттуда трактором. Помаленьку-потихоньку ДТ перебирался на другой берег. Вода иногда доходила до верха кабины. Но трактор не глох: старый ТД был малооборотистый, нетребовательный. Выбравшись на противоположный берег, Сережа кричал «Тпру!» и дергал за веревки. Трактор останавливался.

В двадцать лет Гыца женился. Жена была из соседней деревни, тихая, послушная Тамара. После рождения сына Сережа начал строить дом. Жизнь шла благообразно и ровно: жена, сын, новоселье. Даже теща досталась незлобивая, обласкивала, обкармливала. Только запои становились все продолжительней и все страшней. Доходило до чертиков, до шмыгающих собачек. Гыца бегал по селу с топором и грозился убить каждого встречного. После запоя – опять работать, попрекая себя за глупость и невоздержанность.

Скоро Гыца дорос до шофера. Его ГАЗ-53 всегда блестел и у начальства вызывал умиление.

Дороги по-прежнему не было. В русле речки собирались застрявшие машины. Водители сидели на пригорке и играли в карты. Ждали Гыцу.

У Сережи был особый способ вылезать из грязи. Когда-то давно, сразу после свадьбы, теща разбирала старые вещи из сундуков прабабки и нашла два длиннющих домотканых половика, старых и выцветших. Хотела выбросить, но Сережа не дал. «Пригодятся» – сказал.

И половики пригодились. Гыца расстилал их по раскисшим, скользким колеям. Половики были старинные, крепкие. Длиной – метров десять или больше. Колеса не буксовали, и машина легко выбиралась из грязи.

– Во! Едет! – кричали водители, завидев приближающийся Сережин ГАЗик.

По половикам все машины выбирались на другой берег. Рейс продолжался.

Жена родила Сереже еще двух сыновей. Парни подрастали хулиганистые, драчливые. Папаша с детства приучал к кулакам. Очередной запой – и детки прятались от буйного родителя. Злобу подростки срывали на сверстниках.

Терпеть Гыцу во время запоев было невозможно: он кричал, матюгался, угрожал.

Потом вдруг впадал в плаксивость, начинал жаловаться на жизнь. Слезы сменялись очередной агрессией, Гыца хватался за топор.

Жена поначалу уходила из дома, скрывалась у соседей. Но жить месяц у чужих людей неловко. И она сама втянулась в пьянство. Подросшие сыновья не уступали. Целый месяц все семейство гудело по-черному. Односельчане к дому буйных Акимовых старались не приближаться. Как только пропивались, начинали приводить дом в порядок: вставляли стекла, подметали пол, мыли. Гыца опять пропадал на работе.

С ГАЗика Сережу пересадили на автобус. Работа престижная, шофер – высший класс. А месячные простои записывали ремонтом или отпуском. На автобусе Гыца проработал пять лет. За это время дорога не стала лучше, и в салоне по пути в больницу за год умерло два десятка человек. Гыца привык привозить в райцентр не больных, а покойников. Правда, и родилось тоже немало.

Дорогу построили только в конце восьмидесятых. Но асфальтом покрыли не полностью.

Развал Советского Союза и банкротство колхоза сделали Гыцу безработным. Но ненадолго. Смекалистый Гыца быстро понял, куда теперь текут ручьи, и занялся вырубкой леса. Собрали артель, выкупили в колхозе КАМАЗ и переделали его под лесовоз. Работа пошла. Вывозили и продавали финнам еловый кругляк.

Доллары Гыца бережно складывал в собственный, недавно купленный сейф. Сделал в доме ремонт, приобрел спутниковую антенну и легковой автомобиль. Но как только начинался запой, доллары летали по дому как листья.

– Что, блядь, вам денег мало?! – орал безумный Гыца и бросал американские бумажки в лицо жене, – Сходи, дура, за водкой! И еды купи! Самой, гыца, лучшей.

Скоро Гыца разбил и новую легковушку: уснул за рулем и скатился в кювет. Пропившись, он купил новую машину. Леса в районе было еще много.

Лесник стал лучшим другом Сережи. Партнером по преступлению. Гыца воровал лес, а лесник этого не замечал. Пили тоже вместе. Лесник был мужик здоровый, совсем не робкий, и пьяного Гыцу не боялся, легко мог скрутить и успокоить. И все бы шло своим чередом, но…

Крупнов хмыкнул.

– Давно я его не видел. Вот уже пять лет, как в город меня перевели.

Дорога вышла из леса, на горизонте замерцали огоньки далеких окон.

– Подъезжаем… Вон туда рули, там чище должно быть, – Крупнов ткнул пальцем в темноту.

Главная улица деревни шла двумя линиями бетонных плит. Словно костяшки домино, разложенные на столе, они черными, ребристыми прямоугольниками мелькали в свете фар.

– Вон там тормозни, у забора…

Стуча каблуками по мерзлой осенней грязи, милиционеры добежали до крыльца высокого двухэтажного дома с гаражом и просторной летней верандой. Было темно, всюду валялись какие-то коробки, бутылки, пакеты. Где-то за углом, с другой стороны дома, желтым квадратом лежал на земле отсвет окна.

Вошли внутрь. В глубине дома слышались неразборчивые, тягучие голоса.

– Похоже, пьянка, – шепотом сказал Валька, прислушиваясь к гулу из-за двери, – Человека три, не меньше.

Гудков остановился. Он стряхнул с плеча автомат, щелкнул предохранителем.

– Ты чего это? – возмутился Крупнов, – Зачем?

– На всякий случай, – строго, но как-то неуверенно ответил Гудков.

– Да брось ты, сержант, не банду рецидивистов берем. Расслабься.

Крупнов нащупал ручку и открыл дверь.

– Здравствуйте, граждане, – произнес он задорно и шутливо, – Как поживаете?

Следом вошел Гудков. В доме пахло чем-то кислым, гнилым. Было холодно, словно в сарае. На печи парадным строем стояли пустые бутылки.

Посередине кухни – большой деревянный стол, накрытый грязной изрезанной клеенкой. За столом восседали четверо пьяных мужиков. Точнее, восседали лишь трое, а четвертый, беспомощно опустив голову вниз, упирался лбом в столешницу и негромко сопел. На столе недопитая бутылка, четыре стакана и остатки рыбного пирога.

– О-о-го, мелиция родная! Давайте, гыца, проходите, садитесь.

– Гражданин Акимов Сергей Валерьевич? – спросил Крупнов, извлекая из папки ордер на арест.

– Д-да, это я, Акимов Сергей Валерьевич, собственной, гыца, персоной.

Гыца, невысокий пузатый мужичонка с пышными усами, мотнул чубастой головой. От этого он чуть не потерял равновесие, но успел схватиться за край стола широкой жилистой рукой.

– Одевайтесь.

Валька уже завел машину, когда Крупнов и Гудков выводили арестованного. Гыца шатался, кренился вперед, то и дело останавливался, пытаясь натянуть фуфайку. Гудков подгонял его сзади легкими толчками в спину. Сели в машину. С трудом развернувшись на узкой деревенской улочке, выехали обратно на бетонные плиты. «Козел» проскакал по ним метров пятьдесят и вдруг задергался, затрясся и заглох. Валька завел двигатель снова, но «козел» проехал еще не более пятнадцати метров и опять заглох.

– Что такое? Что за черт! – выругался Валька и пошел открывать капот.

– Гудков, посвети фонариком, – позвал Валька, глядя в темную разинутую «пасть» автомобиля. Гудков что-то недовольно буркнул и вышел из машины.

Прошло минут десять. Валька пару раз пробовал заводить, но ничего не выходило.

– Что делать-то будем? – крикнул Крупнов.

– Не знаю, – виновато развел руками Валька, выглядывая из-за капота.

– Эх ты, мать-перемать, не было печали!

– А пойдемте ко мне, – отозвался вдруг арестованный, – у меня еще, гыца, и водка есть.

– Да какая водка! – сердито процедил сквозь зубы Крупнов и замолк. Но потом взглянул на арестанта и, махнув рукой, сказал:

– Ладно, пошли. Чего тут-то торчать! Там хоть не мороз… Но, чур, никакой водки и без фокусов!

– Да какие, гыца, фокусы, начальник!

Крупнов и Гыца направились обратно в избу. Там по-прежнему, уткнувшись рылом в столешницу, сопел один из собутыльников. Остальных уже не было.

– Вот упыри! – воскликнул Гыца, когда подошел к столу, – Остатчик-то с собой увели. Ну, ничего, у меня, гыца, еще одна бутылочка в загашнике есть.

– Никакой водки! – строго предупредил Крупнов.

– Да ты что, начальник! Как это? Такой день! Надо отметить. Да и за знакомство, гыца, с тобой.

– Мы вообще-то знакомы…

– Да ну? – Гыца вцепился мутным, липким взглядом в лицо Крупнова и долго смотрел не отрываясь, медленно и монотонно покачиваясь и обдавая опера едким перегаром.

– Не припомню чего-то я, извини. Хоть убей, не признаю.

– Крупнов моя фамилия, не помнишь? Участковым я тут работал раньше, давно.

– А-а-а-а-а-а! – взгляд Гыцы просиял, – Крупнов! Мишка! Помню, помню, как же! Мишка! Вы еще с Дёминым Пашей, ветеринаром, все дружились, царство ему, гыца, небесное…

– Как это – «царство небесное»? – встрепенулся Крупнов и недоверчиво взглянул на Гыцу.

– Дак как, умер ведь он. Давно уж. Годов уж пять, поди… Не знал, что ли?

– Не знал.

– А он о тебе часто вспоминал. Выпьет, бывало, и давай про молодость рассказывать, старое, гыца, вспоминать. Все тебя повидать собирался…

– А от чего помер?

– Ну дак знамо от чего, от этого дела, гыца, и помер… Шибко закладывать любил, ой шибко. А уж когда с женой развелся, так вообще… Ну да это, гыца, история не новая. У нас, почитай, каждый второй мужик от этого дела помирает. Статистика, едрёна малина. Да что в деревне нашей делать-то больше? Только пить, гыца, и остается.

С минуту оба сидели молча.

– Ну так что, будешь стопочку? – тихо спросил Гыца.

– Никакой водки!

Сережа опустил голову, глаза его стали вдруг влажны, рот искривился.

– Как же теперь быть-то? – всхлипнул Гыца, – У меня ведь семья. Робятишки вон растут. Пацаны. Их ведь содержать, гыца, надо, одевать, учить… А работы нет в селе.

– Раньше надо было думать о семье.

Гыца долго глядел в столешницу, сопел, что-то бубнил под нос, потом обратил внимание на спящего собутыльника, стукнул кулаком по столу.

– Эй, Венька! Проснись! Нас арестовывают, – крикнул Сережа и ткнул спящего локтем в бок. Тот зашамкал пересохшим ртом, глухо захрипел, открыл глаза. Подняв голову, он пытался собрать взгляд на незнакомом, бугристом лице сидящего перед ним человека.

– Это кто? – спросил Крупнов.

– Лесник. Подельник мой.

– Вы лесник?

– Угу, – Веня кивнул, при этом чуть не ударился головой о стол.

– Соучастник?

Веня снова кивнул, но теперь гораздо аккуратнее, предварительно облокотившись на стол.

– На вас пока ордера нет. Идите домой и проспитесь.

– Ах так! Тогда и я никуда не поеду! – крикнул Гыца.

– Нечего тут кричать. Собирайся, пошли в машину.

– Хрен вам!

Гыца вскочил из-за стола, в его руке вдруг оказался топор.

– Хрен вам, сволочи!

Рука с топором метнулась через стол, Крупнов отшатнулся, но Гыца все равно смог дотянуться. Хлынула кровь из рассеченной головы милиционера.

Гыца снова замахнулся и хотел кинуть топор в упавшего на пол Крупнова, но вдруг оказался в объятиях лесника. Веня вырвал топор, повалил Гыцу на пол.

Прикрывая рану рукой, Крупнов выполз на улицу, позвал водителя и сержанта. Гудков вбежал первый, накинулся на Гыцу и долго бил ногами. Потом арестованного связали, потащили на улицу. Гыца орал, плевался кровью и матом. Сержант пинал его в лицо.

Наконец, все закончилось. Гыца потерял сознание, его вытащили, погрузили в машину. В комнате стало тихо.

Сверху, со второго этажа, потирая заспанные глаза, спустилась жена.

– Опять, кажись, дрались, – пробормотала Тамара, глядя на кровяную лужу возле стола.

Из холодильника Тамара достала бутылку водки, налила, выпила. Облегченно выдохнув, она откинулась на спинку стула и стала наблюдать, как две жирные черные мухи жужжали под потолком, перелетали с места на место и бестолково бились о стены.

Прощай, молодость

Безногий сапожник – это и смешно, и грустно. Хотя больше грустно, чем смешно.

Филипп Иванович не всегда был безногим, но сапожничал с детства. И когда пьяный водитель Степанов на автомобиле ЗИЛ лишил Филиппа Ивановича потребности носить обувь, сапожник не бросил свое ремесло. «Эх, теперь уж точно сапожник без сапог» – грустно сказал он и стал привыкать к новой жизни.

На протезах Филипп Иванович ходить так и не научился; они без дела лежали под столом, обутые в блестящие хромовые ботинки, и пугали случайных гостей зловещей нелепостью своего обличья. Передвигался Филипп Иванович либо на руках, либо на дощечке с колесиками, которую сам смастерил.

Жил Филипп Иванович в маленькой каморке над жэковскими гаражами, там же и работал. Каморка не была приспособлена для жилья, и по документам считалась токарной мастерской, отапливалась железной печкой, в сильные холода быстро выстужалась, и огонь приходилось поддерживать круглые сутки. Кроватью сапожнику служили поставленные в ряд и накрытые сверху разным тряпьем деревянные ящики. Столом был старый верстак. Из настоящей мебели имелся только деревянный стул с мягкой обивкой, которая, однако, теперь вся износилась, порвалась, и Филипп Иванович укрывал ее старой мешковиной.

В каморке Филипп Иванович жил уже три года, почти никуда не выходил, общался только с теми, кто нес на починку обувь. Питался сапожник как придется: иногда еду приносили знакомые, иногда съездить в магазин соглашался кто-нибудь из водителей ЖЭКа.

Самым отзывчивым был водитель Сашка, молодой веселый паренек с курчавой головой и лицом, словно масленичный блин – круглым, жирным и очень радостным.

Бизнес у Филиппа Ивановича шел вяло. Каморка (согласно маркетинга) располагалась неудобно: в промышленной зоне, на удалении от города. Поэтому клиенты шли неохотно. Филипп Иванович бездельничал в одиночестве. Денег всегда не хватало. Пенсия по инвалидности, конечно, была, но уж очень маленькая. Филипп Иванович имел только третью – а значит рабочую – группу инвалидности, потому как не мог ежегодно приезжать в город на обследования и комиссию. Чтобы доказать, что он действительно инвалид, и ноги у него никогда уже не вырастут, нужно было каждый год проходить много кабинетов, получать заключения от строгих специалистов. Сил на это у Филиппа Ивановича не было.

Почти все деньги у Филиппа Ивановича уходили на покупку дров и оплату аренды комнатушки. Любил он, конечно, и выпить. Из спиртного бюджет инвалида выдерживал только низкокачественные алкогольные напитки, в народе называемые бомиками. Средство для очистки ванн «Льдинка», средство для придания тонуса коже «Троян» и – верх бомжовского изыска – настойка боярышника.

Филипп Иванович очень любил лето. Летом не нужно топить печь, сжигать ценные дрова, можно было выползти на улицу, посидеть на солнышке. Да и с едой проще. С приходом же осени Филипп Иванович начинал сильно тосковать. Зимой грустишь меньше – ждешь весну. А осенью очень тоскливо. Тоска по уходящему лету не давала спокойно жить. Осенью Филипп Иванович пил больше.

Однажды осенью в каморку вошел невысокий коренастый мужичок, грязный и оборванный. Он дрожал от холода, жался к топящейся печке и в первые минуты не мог произнести ни слова.

– Замерз как собака! Ужас! – наконец прохрипел гость, – Можно у печечки посидеть?

– Сиди, – равнодушно ответил Филипп Иванович. Он в это время лежал на холодном тряпье, глядел в мокрое от дождя окно и соображал, где бы взять денег на бомик.

– Меня Колей зовут, – сказал мужичок, когда немного отогрелся.

– А я Филипп.

Несколько минут оба молчали. Коля наслаждался теплом, Филипп Иванович тосковал.

– Откуда здесь? – прервал молчание Филипп Иванович.

– Да вот, устроился сторожем. В гаражи.

– А выпить у тебя ничего нет?

– Сам бы с удовольствием…

– Понятно…

Сапожник закрыл глаза в надежде уснуть. Так закончилась первая встреча Филиппа Ивановича и Коли.

Коле было сорок пять лет. Он был смугл и шершав, как все побродяги и выпивохи. Раньше жил в деревне, но сбежал от нищеты и безделья в город, бросив дом. Все лето обитал где придется, подрабатывал дворником, строителем, сторожем, плотником, стекольщиком. Почти месяц трудился в морге рабочим по вывозке трупов, пока не уволили за пьянство. Потом – жиловщиком на мясокомбинате, истопником в бане. Самое лучшее место – грузчиком в продуктовом магазине. Там было сытно, тепло и очень соблазнительно на счет выпивки. Продержался в магазине пять недель, но всё же попался на пьянке и был изгнан как Адам из рая. А на улице – осень. Октябрь. Недели две мыкался там и сям, обнищал, опустился, прибился к уличным бродягам. Но вот повезло: устроился сторожить в гаражи за небольшую плату и ночлег. Работа не пыльная: сиди-смотри, да два раза за ночь проверяй территорию. Возле батареи в гараже Коля пустыми ящиками отгородил угол, устроил лежак. Одно плохо – холодно. Даже батарея не помогала. Но случайно услышал от водителей, что где-то наверху, в бывшей токарке, живет инвалид, а у него печка.

Так и познакомился Коля с Филиппом Ивановичем, стал частенько заходить, то погреться, то просто побалакать. Филипп Иванович оказался мировым мужиком, делился выпивкой. С первой получки Коля накрыл стол, поставил бутылку абрикосового одеколона. Выпили.

– Эх, шик! – похвалил Филипп Иванович одеколон, когда отдышался и утер едкие слёзы. – Где взял такой?

– В универмаге. Роскошная вещь! Абрикос!

– А сколько стоит?

– Чуть дороже боярышника, но зато по объему – во! – Коля продемонстрировал пузатую бутылку, – почти в три раза больше.

– Шикарно, шикарно! – соглашался Филипп Иванович, – Надо бы попросить Сашку, чтоб привез еще одну.

Всю зиму Филипп Иванович с Колей лакомились абрикосовым одеколоном. Если кто из водителей едет на обед или по работе в город – сразу от Коли с Филей заказ. Больше всех страдал Сашка. Продавщицы в универмаге с опаской и подозрением косились на него, чуть не ежедневно покупающего абрикосовый одеколон. Сашка смущался, злился на Филиппа Ивановича, но в следующий раз снова соглашался съездить.

В выходные, когда особенно сильно хотелось выпить, никого из водителей на базе не было. Коле самому приходилось бегать в магазин. Его старые ботинки хлопали подошвой, черпали грязь, а однажды совсем распались. Филипповы хромовые оказались малы. Пришлось раскошеливаться на новую обувь. На барахолке Коля увидел их – легендарные советские боты «прощай, молодость». Словно из счастливой юности, из далекой детской поры. Черные, войлочные, с застежкой-молнией спереди вместо шнуровки, почти неношеные.

В гараж Коля вернулся счастливый. Боты теплые, удобные, легкие. Смотрелись, правда, немного убого, но зато гармонично с внешним видом владельца.

– Эх, хороши боты! – хвалил покупку Филипп Иванович, – Сам бы такие поносил.

– Ты и ноги-то не носишь, не то что боты!

Филипп Иванович не обижался на шуточки. Он давно смирился со своим увечьем. Не держал зла Филипп Иванович и на водителя Степанова, и даже жалел его, попавшего в тюрьму.

Весна нахлынула внезапно, словно пищевое отравление. Раз – и захлестнуло всю округу грязными потоками. Вскрылись мерзлые помойки, поплыли по дорогам скопившиеся за зиму отходы. Город тошнило мутной водой, текли по улицам человеческие грехи. Территория базы утопала в грязной мешанине из снега, воды и мазута, струились из-под мастерских и гаражей масляные ручьи и мазут.

Коля возвращался из города, оттопырившийся карман придерживал рукой, стараясь аккуратно пройти по краю бровки и не замочить боты. Но тонкая подошва вязла в грязном снегу, а черный войлок впитывал влагу.

Нога соскользнула с бровки, Коля почувствовал в ботинке холодную, неприятную жижу. Он выругался и пошел напрямик, не выбирая дороги. Намокшие боты хлюпали и разбрызгивали воду.

Филипп Иванович сидел в каморке.

– Сидишь? Радуешься? Ног нет – и не намочишь.

– Что, завидно?

Коля скинул мокрые боты.

– Вот скажи, как ходить в такую погоду в войлочных ботах? Хоть бы немного повыше подошва была.

Филипп Иванович, смеясь, глядел на несчастную обувку.

– А давай я тебе гидроизоляцию сделаю, – предложил он.

– Как это?

– Лаком водонепроницаемым покрою.

– А у тебя есть?

– У сапожника все есть.

Филипп Иванович вытащил из-за стола железную банку с темными, липкими подтеками .

– Ставь свои боты на печку. Пусть сохнут.

Филипп Иванович вырезал из бумаги трафарет с надписью «Adidas», нашел под столом в куче хлама ведро с остатками белой краски. Коля все это время занимался ужином: готовил жареную картошку с луком. Когда боты подсохли, Филипп Иванович взялся за дело: по трафарету аккуратно вывел на каждом ботинке фирменный лейбл, затем снизу до верху покрыл войлок лаком.

– Ну вот, лак подсохнет – и готово, – довольный своей работой, сказал Филипп Иванович, – За это дело не грех и глотнуть. Наливай абрикосовки.

Посидели в этот вечер хорошо. Уговорили Сашку съездить еще за одной, дошло дело до песен. Наутро проснулись больные, треморные.

– Надо бы опохмелиться. Как ты на это? – спросил Филипп Иванович у Коли, заранее, впрочем, зная ответ. Поскребли по карманам, насобирали. Коля надел «новые» боты и пошел в город. Через час вернулся смурной и раздраженный, хлопнул на стол бутылку. Боты с грохотом полетели в стену.

– Ты что, черта по дороге встретил? Чего такой дерганый? – заволновался Филипп Иванович.

– А иди ты! Я с тобой и разговаривать не хочу.

– Ого! А что так?

– А ты посмотри на свою работу! – Коля махнул рукой в сторону ботинок, – Сапожник хренов! Лак у него, понимаете ли… Изобретатель!

Филипп Иванович присмотрелся к обуви. Лак на ботинках потрескался, побелел и облупился на сгибах, сукно скукожилось, носки загнулись, словно у лыж. Не ботинки, а два взъерошенных, озлобленных монстра с надписью «Adidas».

– Ладно, не грусти, – сказал Филипп Иванович, смеясь, – Весна на дворе. Скоро сандалии покупать надо. Смотри, какое солнышко. Эх, погулять бы сейчас.

Возвращавшиеся с обеда водители усмехались: возле гаража на двух ящиках сидели босой Коля и безногий Филипп Иванович. Припекало солнце, Коля шевелил грязными пальцами ног, блаженно щурился, улыбался. Возле ящика стояла пустая бутылка абрикосового одеколона. Подъехал и Сашка.

– Ну что, боты старые, сидите?

– Сидим, Сашок, сидим. – проговорил Филипп Иванович, – Ты бы это… сгонял бы за абрикосовкой.

Топографическая анатомия

Студенты Архангельской медицинской академии бродили по коридорам, вяло о чем-то беседовали, натужно смеялись. Утро начиналось хмуро. Вдруг в конце коридора люди оживились, стали тянуть шеи, выглядывать что-то, показывать пальцами.

По коридору, размахивая рукавами, шел поп. Большого роста, пузатый, с широкой, седеющей бородой. В черной рясе среди белых халатов поп смотрелся странно. Студенты провожали его взглядом, перешептывались.

Поп подошел к одной из студенток, спросил, как найти профессора Горского. Та растерялась, показала крашеным ноготком куда-то в конец коридора.

Профессор Юрий Иванович Горский собирался выпить чаю, когда в кабинет вошел священник.

– Здравствуй, Юра, рад тебя видеть! – басовито пропел поп.

– Сережа! Сергей! – восторженно вскрикнул Юрий Иванович после недолгого замешательства.

– Сергий, – улыбаясь, поправил поп.

– Да, да, да, конечно. Батюшка ты мой, как же я рад тебя видеть. Проходи, садись. Как ты здесь?

– По делам приехал. Дай, думаю, проведаю.

– Очень рад, очень рад! Сколько же лет мы не виделись?

– Да уж больше десятка.

– Да, да, в последний раз еще… Уй, не помню и когда. Ты из института уходил. Значит, все-таки стал священником. Эх, уважаю я тебя за устремленность.

– Вера это, а не устремленность.

– Ну да, да. Хочешь чаю? Я как раз собирался позавтракать, а то дома не успел. И бутерброды вон есть.

– Нет, священнику завтракать не полагается.

– Даже чайку?

– Даже воды.

– Ой, а почему так?

– До времени окончания литургии не рекомендуется.

– Ага! Теперь понятно, почему вы все пузатые такие. Я как врач тебе говорю, что завтракать необходимо. Для здоровья полезно. А то, поди, наешься к вечеру-то – вон какой живот. Это вредно, Сережа, очень вредно.

Поп улыбнулся.

– Для души надо пользу искать.

Юрий Иванович скривил губы, что-то хотел сказать, но передумал.

– Оставим. Лучше расскажи, как у тебя дела.

– Дела – хорошо. Вот назначили настоятелем храма в одном небольшом селе, а сейчас приехал к нотариусу.

– А для чего попу нотариус?

– Бумаги, бумаги, Юра, всякая суета. Храм – тоже организация. И дел в нем бумажных ничуть не меньше. Но это ладно, вот ты послушай, какая со мной вчера история произошла. Дивная, дивная история. Приехал я, значит, в город, пришел к нотариусу, а паспорта-то и нет. Искал-искал. Нет и все. Не знаю где. Ну, думаю, вот так съездил! Стал вспоминать, где ж это я мог паспорт оставить. Когда выезжал – точно помню, что паспорт был. Значит в дороге выронил или в доме, где ночевал. Пошел на квартирку ту, все перерыл – нет. Выходит, в дороге. Что делать? Прочитал тогда я молитву святому Трифону: «Помоги, Святый Трифон» А вечером гляжу: лежит мой паспорт прямо на столе. Ну не чудо ли?

– Ой, брось Сережа. Не увидел ты просто с усталости. Так бывает.

– Да что ты, Юра. Уж неужели б я на столе паспорта не заметил? Это все Святой Трифон. Уж сколько раз такое было: потеряю что-нибудь – помолюсь Трифону. И обязательно найдется. И бухгалтерша наша, если не может какой остаток найти, мучается, так обязательно Святому Трифону помолится. А потом подымет какую-нибудь бумажку и тут же подсказку увидит.

Отец Сергий, будто в подтверждение своих слов, опустил ладонь на кипу какой-то документации. Юрий Иванович раздраженно глянул на бумаги и тут же отвел взгляд.

– А вот еще один случай был. Отец Михаил из соседнего с нами прихода потерял ключи от храма, целый день искал – найти не мог. Помолился тогда святому Трифону, а потом вышел из дому и думает: дай ко под мостки загляну. И точно: именно там, где нагнулся, там и лежат ключи. А уж как они туда могли упасть – непонятно. Ни щелочки, ни дырки. Бесовская работа.

Юрий Иванович хмуро глядел в сторону. Когда отец Сергий замолчал, махнул рукой и произнес:

– Ну, ладно, хорошо, Сережа. Пусть так. Ты лучше скажи, долго ли в городе будешь?

– Да вот только схожу к нотариусу – и уезжаю.

– Давай хоть я с тобой прогуляюсь. Побудем вместе, поговорим. Столько лет!

Отец Сергий и Юрий Иванович вышли на улицу, неторопливо побрели по заснеженной улице.

– А помнишь, – говорил отец Сергий, – как мы с тобой на исповедь ездили?

– Помню, как же! В Лавру.

– А в вагоне духота была – ужас. Пить хотелось, а перед Причастием нельзя. Не знаю, как я тогда вытерпел.

– А я не вытерпел, попил.

– И до Причастия тебя не допустили. Помню, помню… Сколько ж нам тогда было? По пятнадцать лет?

– Да, где-то так.

– К нам еще иеромонах какой-то подошел, помнишь? Говорит, показывая на тебя: «Ты казенным человеком будешь», а потом на меня показал: «А ты нашим будешь».

– Да, помню.

Отец Сергий остановился и внимательно, строго посмотрел в лицо друга.

– А ты ведь с тех пор и не исповедовался, да?

Юрий Иванович тоже остановился.

– Ну в чем я буду исповедоваться? Неужто я какое преступление совершил, кому-то плохого сделал? Ты, Сереж, прости меня. Не верующий я. Над телом я работаю, а не над душой. И это вся моя жизнь. Да еще семья.

– Кстати, как сын?

– Нормально. Тоже в медики пошел, в нашей академии учится. Отличник.

Юрий Иванович замолчал и какое-то время стоял, глядя под ноги. Похоже, его что-то беспокоило, и он размышлял, поделиться ли тревогами с другом.

– По правде сказать, – наконец начал он, – меня немного волнует поведение сына. Странный он какой-то. Замкнутый. Ни с кем не общается. Ничего, кроме анатомии знать не хочет. С девушками не видел его никогда… Это, конечно, хорошо – интерес к профессии, похвално, да только… Сидит в комнате, не выходит, читает. Мать спросит: «Валерочка, ты покушал?» «Валерочка, ты здоров?» «Валерочка, ты не устал?». «Нет, мама, все нормально», – отвечает. Он действительно может забыть и про еду, и про сон, и про весь окружающий мир.

Юрий Иванович вздохнул, дальше шли молча. Отец Сергий остановился возле входа большого офисного здания.

– Я пришел. Что ж, давай прощаться. Наверное, не скоро опять встретимся.

– До свидания, Сережа. Очень рад был тебя увидеть.

– – -

А утром, когда отец Сергий еще не встретился с Юрием Ивановичем, Валера Горский шел на занятия и размышлял об одной своей задумке. Худощавый, остроносый, с плохо расчесанной шевелюрой и круглыми, неподвижными глазами, постоянно выпученными – то ли от удивления, то ли от какого внутреннего давления, – стремительной походкой он шел по засыпанному грязным снегом Троицкому проспекту.

Валера с детства был странным мальчиком. Ни в детском саду, ни в школе постоянных друзей у него не было. Замкнутый, необщительный, маленького роста – он был подлинным «ботаником», над которым каждый хотел поиздеваться. Валера жил в книжках, в мечтах. Мать не замечала отстраненности сына, а отец был занят диссертацией и работой на кафедре. Валера приходил из школы, закрывался в своей комнате и никто из родителей не знал, чем он занимался целыми часами. Позовут ужинать – выходил. Потом обратно. «Ты хоть бы на улицу показался, проветрился, а то скоро позеленеешь»– говорила мать, но Валера отмахивался.

От армии Валеру «отмазал» отец. А когда сын поступил в мединститут, то и вовсе был счастлив, что не теряет времени зря, что идет, так сказать, по стопам отца.

Преподаватели любили Валеру, видели в нем талантливого хирурга. Не было студента более способного и знающего. Он заранее сдавал зачеты, помогал преподавателям на занятиях и с увлечением резал собак на кружке топографической анатомии.

Желтое, невеселое, словно больной гепатитом, здание Архангельской медицинской академии с облупившейся краской и пустыми, как глаза того самого больного, окнами встречало очередной морозный северный день. Будущие доктора, служители самой гуманной профессии, торопились к началу занятий.

С утра была теория. Но после первой лекции Валера вдруг собрал вещи и пошел домой.

«Надо непременно, непременно попробовать …» – шептал он.

Дома помылся в ванной, пообедал. Потом долго и бестолково бродил по комнатам, бормоча что-то. Мерно тикали ходики, о чем-то неразборчиво толковало радио на кухне.

«Да, да, надо попробовать, пока родителей нет!» – решил он наконец.

Валера снял со стены небольшое зеркало, пошел в свою комнату. Зеркало он подвесил над столом вниз отражающей стороной, из шкафа достал ящик с медицинскими препаратами.

«Что ж, все великие ученые экспериментировали на себе», – в очередной раз заверил он себя и принялся мазать живот йодом.

«Правила асептики и антисептики» – довольно приговаривал он, когда поверх слоя йода мазал спирт.

Разложив по краю стола марлевые салфетки, шприцы и скальпели в коробочке, сам лег посредине, прямо под зеркалом, так, чтобы лучше было видно в зеркале живот. Еще раз все проверил. Готово. Натянул перчатки. Можно приступать. Он обколол живот новокаином, и когда препарат начал действовать, взял скальпель.

Начал резать от мечевидного отростка грудины вниз. Разрезал кожу, потом подкожную клетчатку.

Сердце забилось от восторга. В зеркале появилась тонкая желтая полоска подкожного жира. Крови было немного, но и ту он аккуратно убирал марлевой салфеткой.

Разрезал апоневроз – место схождения мышц. Белая, плотная материя апоневроза поддалась не сразу. Затем вскрыл брюшину, показался большой сальник. Валера приподнял голову, чтобы посмотреть, и тут же кишки вылезли наружу. Он взялся за край разреза, посмотрел тонкий кишечник. Бросил взгляд на часы: прошло пятнадцать минут.

От волнения перехватывало дыхание, в ушах закладывало и темнело в глазах. А может это было не от волнения… Валера не успел понять этого и потерял сознание.

– – -

Родители возвращались с работы всегда вместе.

Мать работала бухгалтером. Добродушная, излишне впечатлительная и плаксивая женщина. Отец заезжал за ней на машине, затем они отправлялись в магазин. Дома были примерно к половине седьмого. В семь был ужин.

– А где Валерочка? У себя? – спросила мать, когда они вошли и разделись.

– Валера, иди ужинать.

Валера не отвечал. Мать позвала еще раз, а потом пошла к нему в комнату. На пороге, открыв дверь, она коротко взвизгнула и свалилась в обморок. Подбежал Юрий Иванович, минуты две в панике метался от одного тела к другому, вскрикивал что-то нечленораздельное, но потом собрался, побежал к телефону вызывать скорую.

* * *

В маленьком поселке Талаги, в двух километрах от Архангельска, есть психиатрическая больница. Там с диагнозом «шизофрения» живет сейчас бывший студент мединститута, подававший надежды ученик, любимец преподавателей Валерий Горский. По ночам он щупает живот и беспрестанно шепчет: «Асептика и антисептика».

А в одном из маленьких сельских храмов служит отец Сергий, и трепещут старушки-прихожанки от его громогласного распева: «Миром Господу помо-о-о-олимся!»

Обед программиста

1

Осень. Утро. Тишина. В окно светят фары проезжающих машин и уличные фонари. Какое-то пятно бежит по потолку, потом спускается ниже и, ощупав комнату, не найдя никого живого, уходит обратно в полутьму близорукого октябрьского рассвета.

Но я вроде бы еще жив. Лёжа на левом боку, я слушаю глухой стук сердца: тук-тук-тук… «Лежи! Не поднимай головы», – говорит оно мне. А голова: «Вставай! На работу!». И я встаю, скрипя сердцем и половицами.

Моя комнатуха находится на первом этаже многоэтажного дома, и по документам считается подсобкой. Я живу здесь почти нелегально, и соседи мои, владельцы дорогих просторных квартир, при встрече смотрят на меня с подозрением и презрением. Мол, что это за червяк поселился тут вместе с нами? Кто он вообще такой? И разве можно нормальному человеку жить в этой конуре?

Из мебели в комнатухе только кровать и стол, ширина от стены до стены чуть больше двух метров, но зато есть отдельный санузел. Узкое окно находится высоко под потолком, и я гляжу в него, потому что глядеть больше некуда. По стеклу идет муха, а кажется, что идет по небу.

Я одеваюсь, и, не завтракая, сразу же иду к выходу. Но у дверей останавливаюсь, прислушиваюсь: когда нисходит лифт, я всегда, замерев, жду у дверей, пока пройдут мои строгие соседи. Ушли – и тогда я выскакиваю из своей конуры, запираю замок, бегу на улицу.

Уже почти восемь. Надо торопиться. На улице шумит людской поток: все спешат на службу. Сейчас я тоже потеку.

Улица Маршала Конева обильна грязью и лужами. Это самый край города, здесь разворачивается, сгибаясь в пояснице, длинный автобус номер 25. Но мне он не нужен, идти мне не далеко: две остановки прямо, потом налево, по мостику через речку Шограш. Вода в ней темна и быстра, и никогда не замерзает, потому что течет из канализации. В речке круглый год живут утки, а на берегу – бомжи. И каждый день у них утиная охота.

Я прибавил шагу: опаздывать нельзя. Директор крайне нервно реагирует на это. За опоздание на две минуты полагался штраф, на десять – лишение премии, а если больше… Впрочем, еще никто никогда не осмеливался опоздать больше чем на десять минут.

Вот он, директор, в окне над входом: пузо положил на подоконник. Я глянул на часы: без трех минут восемь. Успел.

Удачно проскочив КПП, я вошел в контору и нырнул в свой кабинет. Мы его делили на троих. Кроме меня – две женщины-бухгалтерши. Обе несемейные, обиженные на сильный пол, но в любой момент готовые выйти замуж. Работа моя уныла и однообразна: я сижу за компьютером и почти ничего не делаю. Большую часть дня я гляжу осоловевшими глазами в монитор, изображая занятость, и лишь изредка меня вызывают, когда сломается какой-нибудь компьютер или нужно переделать что-либо в программе. Вот и все, я – программист.

Заместитель директора мною не доволен, потому что я ленив и дерзок; он часто ворчит в свои усы, что уволит, уволит меня непременно. Да я и сам об этом уже подумываю. А вот и он, кстати, усатый зам.

− Отчет сделал? – спросил Александр Иванович.

− Почти, – ответил я, хотя еще не приступал.

− До обеда надо отправить.

Я взялся составлять отчет. Он не входил в мои прямые обязанности, но был наказанием за лень.

Сколько в жизни я сделал всяческих отчетов! Если б все их собрать, то можно составить еще один отчет: о количестве и видах сделанных отчетов. Я б, пожалуй, сохранил его себе на память и повесил дома на стене. Правда, дома у меня нет, а ту конуру, в которой я живу, не сегодня – завтра возможно придется освободить. Конура принадлежит этой жэковской конторе, и ради ее я в общем-то и работаю здесь.

Женщины-бухгалтерши токовали о чем-то своем бухгалтерском и женском. Закончив с отчетом, я сунул его подмышку и вышел. На улице – сухой и приветливый октябрь. И сразу захотелось чего-то особенного, не будничного.

«Отнесу бумагу – и на обед. Потом задержусь на часок, погуляю, а после придумаю что-нибудь. Мол, не приняли, очередь и все такое» – расставлял я, шагая к троллейбусной остановке.

Дождавшись нужного троллейбуса, я поехал в центр. Отчет нужно было отнести одному важному чиновнику в городскую администрацию.

К важному чиновнику очереди не было. Я сразу же попал на прием. Да и чиновник оказался не очень-то уж и важный: невысокий мужчина лет тридцати пяти, с кудрявой головой и белым, будто пластмассовым лицом. На узких, покатых плечах – старый, затертый пиджачок цвета шифера с темными штрихами: словно по этому шиферу только что накрапывал дождь. На столе у чиновника – бумаги, компьютер. А на углу, где темные, липкие круги образовывали что-то похожее на олимпийскую символику, – покрытая коричневым налетом чашка. Было видно, что это один из главных предметов в кабинете. Мне стало грустно, когда я представил, как этот бедный человек с белым лицом каждый день к восьми утра приходит на работу, включает компьютер, перебирает бумаги и поглядывает на часы. А до конца рабочего дня еще ого-го… И только чашка чаю дает ему недолгую передышку. Он такой же, как я.

– Мне только подписать.

Я подал чиновнику бумаги и тихонько сел на стуле в сторонке. Чиновник поглядел, полистал и велел приходить после обеда, часам к трем.

– Надо у Игоря Ивановича утвердить.

Я был рад, что ничего не надо придумывать, что все за меня выдумал чиновник. Я вышел на улицу, прикидывая, чем мне заняться до трех часов дня. Солнце не́жило теплом и светом улицу, блестело в затонированных стеклах правительственных машин – яркие, горячие октябрьские лучи, такие прощально-ласковые, словно просят прощения.

На бульваре листопад, шумят сухие ворохи. Воробьи трясут кусты, чирикают и прыгают внутри, и от этого весь куст словно живой, вздрагивает и шатается.

Бронзовая голова Пушкина смотрит в сторону, поверх голов живых, и будто прислушивается. И такими бессмысленными, ненужными кажутся бумажки, чиновники, работа, время. Поэтому я взял пива.

Обогнув два квартала, я пошел по улице Мира, весь мир освещая счастливой улыбкой. На пути попалась рюмочная «Меркурий» – одна из тех маленьких, недорогих забегаловок, которые я очень любил. «А не зайти ли?» – спросил я у себя и, конечно, себе не отказал.

Расположившись за крайним столиком в углу, заказал пива и стал наблюдать за присутствующими. Один мужичок показался мне знакомым. Я видал его в одном из этих мелких злачных мест: то выпивающего в какой-нибудь компании, то просто сидящего в ожидании фортуны.

За столиком справа пили водку и горланили двое молодых парней – из тех, с которыми сидеть неприятно и опасно. Они размахивали руками, обнимались, часто вставали, бродили куда-то и постоянно просили сделать музыку погромче.

За мой столик подсел мужчина лет сорока-пятидесяти, грустный, весь какой-то серый. Он вздохнул, взглянул тоскливо в окно, будто школьник на первом уроке в понедельник, а потом молча выпил сто грамм водки, закусил бутербродом и удалился. Нет, так пить нельзя!

Музыка вдруг смолкла, стало слышно, как толстая официантка что-то громко рассказывала одному из посетителей:

– … пришел ко мне и подает пятьдесят рублей. А самого трясет как отбойный молоток. Ну, я ему налила. Он выпил, постоял и начал клянчить: дай в долг, дай в долг… До чего дохныкал, я ему: на, подавись, алкаш поганый. А на следующий день – опять: дай в долг. Я ему: какой «долг», Гражданкин! У тебя сроду денег не было, чем отдавать-то будешь? У тебя дома даже соли нету, а ты «в долг». А он: отдам, отдам! Налей! – Ну, у меня терпение кончилось, я его прогнала. А через час снова является и подает пятьсот рублей. – Откуда это?, – спрашиваю. А он, довольный, говорит: я к депутату сходил и попросил. – К какому депутату?, – спрашиваю. – К нашему, говорит, к местному. Мы с ним раньше знакомы были, когда я еще на эстраде был…

– Где, где был? – переспросил посетитель.

– Да он же раньше певцом был, на эстраде выступал, а потом спился от успеха…

Музыка снова заиграла, и я не услышал полный рассказ о судьбе Гражданкина. Я допил пиво, и тут мелькнула злая мысль: а не взять ли грамм сто водочки?…

…Ровно к трем часам дня я подошел к зданию администрации. Каким прелестным домиком она мне показалась! Я прошел в вестибюль, но оформлять пропуск не стал – позвонил своему чиновнику и потребовал принести бумаги вниз, на проходную.

Выйдя на улицу, я задумался: куда теперь? Не на работу же идти.

До своего микрорайона было далеко, но лезть в автобус не хотелось. Я пошел пешком. По дороге попался еще один любимый бар. Я зашел.

Негромко брякала какая-то простенькая музычка, свет мигал над пустыми столиками. Бармена не было. У стойки, навалившись всей грудью и покачиваясь, висел молодой парень в камуфляже. Полез в карман за деньгами и рассыпал все купюры по полу. Долго собирал, комкая и пачкая бумажки, шатался, а потом сел за столик и уснул.

Наконец, появился бармен. Я заказал пива и забрался подальше в угол.

Под потолком, на экране телевизора, девушка-сахар объявляла хит-парад. «На третьем месте сегодня несравненный…» И запел про любовь, тонко и сухо, кудлатый артист.

Я выпил пиво, заказал еще. Время шло ровно и быстро. Я думал о чем-то возвышенном, скользил, не касаясь и, казалось, не пачкаясь, над миром. И, чтобы не упасть, требовал еще и еще пива.

Но вот полеты стали мне скучны, я спрыгнул и, качнув нетвердой головой, приземлился. Пожалуй, снова водки. Я пошел к бармену и смешно-смешно сострил. Но бармен оказался валенком, глянул прискорбно в ответ.

Потом я пошел на улицу, потом вернулся, потом жизнь тоже как-то шла…

Потом заявилась целая компания: мужчины, женщины, все пьяные и крикливые. Заказали вина, попросили веселой музыки.

Среди них я заметил очень обаятельную девушку, красавицу-блондинку – прям такую, как в душе.

Подошел я нагло и самоуверенно. Но девушка не возражала, и лишь смеялась пьяно и разнузданно. Скоро мы уже вместе кривлялись в медленном танце и влажно, некрасиво целовались.

– А что ты сегодня делаешь вечером? – шипел я ей на ухо.

– Домой иду, – смеясь отвечала красавица.

– А почему – домой?

– Потому что дома дети.

– У тебя есть дети? – расспрашивал я.

– Есть. И муж тоже. Вон он сидит за столом, водку пьет. Уже неделю не просыхает, гад.

Через полчаса я лежал в сухой куче листвы, а пьяный бугай стоял надо мной и неловко, медленно, как бы нехотя, бил меня кулаками. Я не уворачивался и с трудом осознавал, что происходит.

Полежав в листьях, я вернулся в бар. Была уже глубокая ночь, но посетители не расходились. Бармен выключил музыку и несколько раз повторил, что бар закрывается. Люди начали подниматься, шатаясь и крича, выходили на улицу.

Разбудили заспавшегося парня в камуфляже, вывели за дверь. Он стал вдруг бодр, весел, надумал показать всем, как разбивать об голову бутылки. Все пытались отговорить, но он не слушал. Разбить получилось не сразу, дважды он впустую шибанул себя по лбу. Наконец, ударив посильнее, разбил. Потекла кровь, он размазывал ее по лицу, а пьяные девушки стали уговаривать его идти в больницу. Он отказывался и утирался ладонью. Разошлись не скоро.

2

Похмелье. Такое привычное, как само утро. Я пытаюсь встать. Гравитация – как на Юпитере. Это расплата за то, что вчера прыгал, словно астронавт по Луне.

После нескольких неудачных попыток все-таки поднимаюсь. Хотел попить воды, но челюсть словно бы заклинило. Вспомнились вчерашние покатушки в куче листвы.

Заглянул в зеркало: вроде бы ничего, без синяков. Только челюсть болит.

«Господи! Как мне сегодня отработать?» – взмолился я мысленно, хотя в личностного, трансцендентного Творца небу и земли не верил.

Вышел на улицу. Октябрь – не самый плохой месяц для похмелья. Собравшись с силами, начинаю нелегкий путь по улице Маршала Конева.

Вот и бомжи на берегу речки Шограш. Как же я им завидую!

«Только б не опоздать!» – трясусь я. Но не из-за того, что боюсь лишиться премии, а потому что иначе придется общаться с начальством. Я сегодня к этому не готов.

К счастью, успел. Проскользнул в дверь, над которой как икона Николая Чудотворца над вратами кремлевской башни, в окне неподвижно стоит директор.

– Привет! – сказал я своим бухгалтершам, стараясь выглядеть веселым.

– Привет, привет! – услышал в ответ, – Вчера тут к тебе приходили…

– Я в городской администрации был. Отчет сдавал.

– Понятно.

Я плюхаюсь за свой стол, в нижнем ящике предательски звякают пустые бутылки. Все забываю их выкинуть. Включаю компьютер и, уткнувшись в бумаги, начинаю ждать, когда все это закончится. Ожидание будет тяжелым. Подступает давящая, жгущая дурнота. Глаза слипаются от недосыпа. Чтобы как-то взбодриться, выхожу в коридор. Торопливо, словно озадаченный важным делом, шагаю в актовый зал. Там сейчас должно быть тихо. Спрятавшись там, я присел на отдаленное кресло в уголочке, прислонился головой к стенке и закрыл глаза.

Ох, как глупо пить среди недели! Впрочем, это кажется глупым только поначалу. Но потом алкоголь (как говорил один мой друг: господин Аль Коголь), поначалу такой радушный, невзыскательный, постепенно берет власть и начинает принимать решения вместо меня. Как стервозная жена, он заявляет: «Тебе что важнее: я или работа твоя?» Конечно, отвечаю тихонько, я тебя люблю, но и работать ведь надо… Но господин Аль Коголь не унимается: «Нет! Ты должен выбрать! Я или работа?» И, как в известном советском мультфильме, отвечаю: «Ну, я тебя выбираю! С тобой я давно знаком, а эта работа…» Дальше по жизни обычно происходит следующее: «Я или семья? Выбирай!», потом: «Я или здоровье?», «Я или мечты твои глупые?» И пьяница, конечно, как истинно влюбленный, всегда выбирает Аль Коголя. Последнее там обычно: «Я или жизнь?» На этом вопросе я в своё время смог-таки остановиться и отказать этому наглому гражданину. Но это будет гораздо позже, спустя еще десяток лет тесной дружбы с ним.

С коридора послышался какой-то шум. Я открываю глаза. «Неужто вырубился? – с испугом соображаю я, – А сколько времени прошло?» Оказалось, больше часа. Но зато стало чуть полегче, хотя тошнота и общая давящая муть никуда не делись.

«Пойду, пожалуй. А то потеряли, наверное, меня. Ругаться будут. А еще хуже – молчать будут и дуться, догадываясь обо всем и обижаясь».

Я возвращаюсь в кабинет, женщины-бухгалтерши молчат и подозрительно косят взглядом. Я сажусь и опускаю голову в бумаги. Скорей бы обед!

Зазвонил телефон.

– Тебя к главному инженеру, – сообщила одна из бухгалтерш, подняв трубку.

Я, как приговоренный к казни, поднимаюсь, выхожу из кабинета.

– Порошок вот надо засыпать, закончился, – сказала, указывая на принтер, главный инженер Тамара Дмитриевна, когда я вошел в ее кабинет. Тамара Дмитриевна – одна из немногих, с кем у меня в этой конторе сложились нормальные отношения. Она, будучи человеком, как говорится, старой закалки, испытывала благоговение и страх ко всему, что связано с компьютерами, программами, интернетом. Я помогал ей составлять отчеты, пытался научить не бояться компьютера, но получалось у нас это не очень плодотворно.

Однажды вот так же я зашел к ней в кабинет. Она сидела за столом и нервно колотила пальцами по обложке какой-то кожаной папки. Потом она открыла эту папку и тут же закрыла. Дрожь пробежала по ее сухим рукам.

– Что с вами? – спросил я.

Тамара Дмитриевна вдруг заплакала. Я стоял в растерянности.

– Знал бы ты, как я боюсь эту папку! – чуть успокоившись, проговорила она.

– Папку? А что в ней страшного?

– Там всё очень страшно. Я так ее боюсь.

И она почему-то решилась рассказать мне о своей беде.

Когда несколько лет назад она получила эту должность, поначалу обрадовалась: руководящая работа, неплохая зарплата… До пенсии оставалось несколько лет. Думала: награда за долгие годы. Но оказалось всё далеко не так радужно. Всему виной был директор и его неуемная страсть ко всякого рода сомнительным сделкам и нелегальным операциям с бюджетными деньгами. У него был свой магазинчик в центре города под названием «Полянка», в нем продавались цветы, семена, саженцы и прочие огородно-садовые товары. Но почти всю продукцию для магазина Вадим Петрович закупал за счет бюджета, а потом актами списывал будто бы на обустройство города. Эти акты подписывала Тамара Дмитриевна.

– Каждый раз, как приносит он мне эту папку, я вся холодею от страха, – рассказывала, еле сдерживая слезы, Тамара Дмитриевна, – Не могу никак собраться с духом и открыть ее. Иной раз полчаса или час лежит она у меня на столе, и я не могу притронуться.

– А отказаться никак нельзя? Или на другую должность перейти, – спросил я.

– Думала уже. Работу искала. Но кому завтрашняя пенсионерка нужна? К тому же кредит у меня. И ушла бы – да как платить буду? Мне бы только до апреля домучиться как-нибудь.

С этого дня я, когда случалось зайти к Тамаре Дмитриевне, старался поддержать ее каким-либо образом, шуткой или сочувствием, смотря по ситуации, пытался разгонять ее уныние, и вместе мы подолгу перемывали кости нашему директору, возмущались, как полагается, жадности его и бессовестности.

– Ну, что, как ваши дела? – проговорил я.

– Ничего. Нормально вроде бы.

– Не горюйте. Зима пролетит – не заметите. А там и апрель.

– Ох, скорей бы.

Я вынул из принтера картридж и пошел заправлять его.

«Эх, скорей бы обед», – мечтал я, медленно, трясущимися руками разбирая картридж и пытаясь пережить, переждать эти пару столетий, что отделяют меня от заветного часа. «Скорей бы конец недели, – продолжались рассуждения по аналогии, – И конец года. И быстрей бы зима кончилась. А весной брошу все это и поеду куда глаза глядят».

Эта мысль частенько посещает меня в минуты экзистенции. Иногда я поддаюсь ей со всем неистовством и размышляю: в самом деле, а зачем мне такая работа? И такая жизнь. Плюнуть на всех: на бухгалтерш, на директора и его усатого зама, на всю сферу жилищно-коммунального хозяйства да и на весь город вообще – и уехать в неизвестность! А что? Было бы не плохо. Только бы дотерпеть до весны! А сейчас – хотя бы до обеда.

С коридора послышались тяжелые шаги директора, Вадима Петровича, веселый его говорок. Похоже, обед уже близок.

Надо заметить, что несмотря на некоторые странности, директор наш был весьма обаятельным и радушным человеком. Никогда я не слышал от него грубостей, никогда он не кричал, не унижал подчиненных, не пользовался своим положением начальника, но был всегда весел, много шутил, любил шумные застолья, да и в деньгах никого старался не обижать. Из упомянутых странностей директора можно отметить его болезненную склонность к пунктуальности. Каждое утро, придя раньше всех в контору, он становился в окне над входом в здание и проверял, кто во сколько является на работу. А потом опоздавших наказывал лишением премии. Но ничего не было бы в этом необычного, если б не другая его странность: строгость и дисциплина в учреждении Вадима Петровича длилась только до обеда, а после начиналась совсем другая жизнь: разрешалось не работать, можно было пойти по магазинам, устроить какие-нибудь посиделки, гулянки с выпивкой, музыкой и танцами. Да и сам Вадим Петрович частенько участвовал в этом, и юморной, добродушный, смешил и развлекал подвыпивших женщин. Но чаще он просто закрывался в своем кабинете, уводил с собою экономистку Элю, и больше уже к сотрудникам не проявлял никакого интереса. И так проходили все дни: утром кипит работа, сотрудники бегают сосредоточенные и хмурые, как и полагается в серьезном офисе, а после обеда – разброд и веселье.

Кабинет свой, кстати, Вадим Петрович, устроил согласно образа жизни. Одна часть кабинета – официальная – воплощала все главные качества настоящего руководителя: трудолюбие, ответственность, сосредоточенность и крайнюю занятость. Посредине кабинета стоял огромный письменный стол, заваленный бумагами. На столе – толстенный ежедневник, шариковые ручки, калькулятор, телефон-факс, обилие визиток, календарь, исписанный торопливым, неразборчивым почерком. Возле письменного стола – стол для совещаний, окруженный хороводом стульев.

Одна из стен кабинета полностью состояла из набора офисных шкафов. За створками одного из них скрывался тайный проход в неофициальную часть апартаментов Вадима Петровича. Вся обстановка этой части кабинета располагала к отдыху и комфорту: широкий диван, телевизор, микроволновка. Рядом холодильник и бар с дорогими винами. В этой комнатке за шкафом Вадим Петрович с Элей часто уединялись. Бывало, и ночевали.

Двойная жизнь Вадима Петровича проявлялась и в другом. Например, у него было два абсолютно одинаковых автомобиля. Они отличались только буквой на номере. Причем эти автомобили никто никогда не видел вместе. Мало того, никто и не подозревал, что их два. Оба они были куплены на бюджетные деньги, но первый, как и полагается, выполнял служебные функции, а второй всегда находился у Вадима Петровича дома и был фактически личной собственностью.

Конечно, он это сделал не из-за недостатка средств, скорее – наоборот. Он никогда не упускал возможности поживиться за счет бюджета. Но о масштабах этих махинаций знали очень немногие.

Заправив картридж и отдав его Тамаре Дмитриевне, я вернулся в свой кабинет. Женщины-бухгалтерши о чем-то сговаривались. И я догадывался – о чем.

– Сходи ка ты до магазина, купи нам…

Женщины сделали паузу.

– Ну ты знаешь. Как обычно. И колбаски какой-нибудь хорошей возьми. И салатика. И сладенького чего-нибудь. А мы пока Вадиму Петровичу позвоним.

Я, конечно, не стал возражать. Одевшись, направился в магазин.

Обед был в разгаре. Как и просили женщины, я купил водки и закуски.

– Сейчас Вадим Петрович придет, – радостно заявила одна и подвинула к столу четвертый стул. Другая принялась резать колбасу, а я отсчитывал последние минуты моего сегодняшнего мучения. Вот сейчас придет директор, мы сядем, попустословим немного о чем-нибудь, потом он скажет какую-нибудь хорошую шутку, женщины посмеются, а потом предложат за это чуть-чуть пригубить. И, наконец, откроется бутылка, мой стакан наполнится холодной, дурно пахнущей жидкостью, я возьму его, поднесу ко рту и…

3

В эту зиму Тамара Дмитриевна мне часто жаловалась: как медленно идет время! Декабрь, январь, февраль… Раньше они пролетали незаметно, потому что работы было невпроворот. В тех давних февралях дней было не больше десяти, а то и семь-восемь. Нынче выстроились в шеренгу все двадцать восемь, ни один не пропал, каждый отработал по полной. Даже выходные требовали себе положенного, отбивали каждую минутку.

Начался март – и точно так же упрямо стал требовать своего. «Да что ж вы меня мучаете-то?! – в сердцах обижалась на них Тамара Дмитриевна, – Неужто не знаете, как жду я апреля!»

Я ей сочувствовал, поддерживал, уверял, что скоро март закончится, а с ним и все ее мучения. А она говорила: «Ох, скорей бы уж! Не могу больше видеть я эту папку».

Она отсчитывала каждый отработанный день. Словно узник, ставящий черточки на стене своей камеры. И от этого время шло еще медленнее. Но день за днем, бумажка за бумажкою, слеза за слезою – и невозможный, казалось, апрель все же наступил. Серый городской снег истлел, обнажив весь тот мусор, что копился за зиму, утек грязными ручьями в канавы и речки, стылая земля просыпалась от тяжкого забытья, оттаивала и с большим трудом вспоминала, что такое жизнь. Весна – это тоже своеобразное похмелье. Природная интоксикация. Но ничего: вот отлежимся, проблюемся – и начнется лето.

А еще говорят, что весна – время любви. Но для меня, крайне невезучего в амурных делах, это время сниматься с места и утекать куда-нибудь вместе с талой водой. К тому же, любовь – что это такое?

Этот вопрос подросткового сознания уже давно меня не мучит. Нет никакой любви – и баста. А половые взаимоотношения – нечто малоэстетичное и неприглядное. Да и вообще в мире нет ничего интересного. Прожить свой краткий век в пьяном виде – не самый худший вариант. Так, по крайней мере, появляется некое ощущение стороннего наблюдателя. Будто бы я и не вместе со всеми, не в общем вагоне, едущем неизвестно куда, а просто на секунду вскочил на подножку, чтобы заглянуть внутрь и посмотреть, что тут делается. И если спросят: ты кто такой? Где твой билет? – то я немедленно соскочу.

Я был уверен, что жить нужно так, чтобы ни к чему не быть привязанным. Неизвестно, что принесет мне день грядущий: может сегодня вечером меня зарежут какие-нибудь отморозки в подворотне на улице Маршала Конева. А может завтра властители мира решат, что я вполне сносная щепка (в охапке прочих щепок) для растопки очередной войны. Я бессилен и бесправен перед неизвестностью. Тогда зачем мне блага всей этой цивилизации? Достаточно и того, что уже есть.

А у меня есть двое штанов, несколько рубах и куртка. И еще сумка, в которую я могу всё это побросать и тут же поехать куда глаза глядят. Именно об этом я в последнее время и размышляю.

Я лежу на кровати в каморке и смотрю в потолок. Ночь заглядывает в мое окно желтой рожицей луны: «Не спишь еще?» Я перекатился на другой бок. Песочные часы в моей голове перевернулись, и мысли, многократно уже пересыпанные из одной чаши в другую, снова потекли тонкой струйкой из ниоткуда в никуда. «Не сплю».

Комнатуха моя – то ли шкаф, то ли гроб – погружена в полутьму. Она мне нравится. Несмотря на тесноту, мне здесь хорошо. В углу – кровать, от нее полтора шага – и кухонный уголок. Еще два шага – и туалет. Два крючка на стене – это раздевалка. Жаль будет расставаться с этой конурой. А всё именно к этому идет. Чувствую, скоро я опять уволюсь, сорвусь с места и куда-нибудь уеду. К тому же господину Аль Коголю эта идея тоже по душе. Зачем я это делаю? Сам не знаю. Перебегаю с места на место, как преступник, за которым ведется погоня.

Последняя песчинка упала вниз, и я вместе с ней наконец провалился в забытье.

А утром снова шел по привычному маршруту: улица Маршала Конева – речка Шограш. На берегу, возле мостика, парочка бомжей. Шумом весенних грязных вод несется река времени и пропадает в темной трубе неизвестности. Не все перезимовали из уток, не все перезимовали из бомжей.

– Господи! – взмолился я опять в сердечном порыве безбожника, – Еще один каторжный рабочий день! Как его пережить?

«Хотя постой! – тут же придержал я сам себя и остановился – прямо на мостике посреди речки, – Сегодня отнюдь не обычный каторжный день! Сегодня ж юбилей Тамары Дмитриевны. Совсем забыл!»

Окрыленный надеждой на то, что хотя бы сегодня тот механизм, шрёдер, что безжалостно поедает мои юные дни, даст сбой, я подошел к дверям конторы. Вадим Петрович привычно красовался в своей надвратной иконе, и строгий, как у архангела, взгляд его не оставлял шанса никому согрешившему против начала рабочего дня. Но мне снова удалось попасть в число благословенных и вовремя проскочить внутрь. Я всегда почему-то более полагался на везение, чем на усердие.

«Что ж, – с воодушевлением подумал я, заходя в кабинет и усаживаясь за стол, – Юбилей! Значит сегодня можно не работать. Отлично!»

Проявлять усердие мне сегодня не хотелось особенно сильно. Я сел перед компьютером, открыл для вида на экране какой-то страшный и длинный код, а сам погрузился в неясные свои мечты и блуждания. Разрозненные мысли и воспоминания как случайные прохожие шагали пред моим взором – кто быстрее, кто медленнее, кто без остановки, а кто и чуть задерживаясь.

Недавно, так же блуждая по улицам в броуновском полупьяном движении, я встретил одного своего коллегу, с которым учился на курсах программирования. Его зовут Рома и у него лицо в виде груши – особенно когда улыбается. Это человек, в отличие от меня, очень усердный, и ему очень подходит определение «умничка». Рома очень старательно учился, и теперь достиг значительных результатов в профессии: у него несколько десятков клиентов по городу, он ездит к ним по вызову и с каждого имеет неплохой доход.

«Сегодня вот еще два адреса: пекарня и магазин запчастей, – рассказывал мне Рома, перегородив собою тротуар и мой бесцельный поток сознания, – В пекарне – тупая тетка главный бухгалтер, она вечно что-то сама портит в программе и готова платить любые деньги, лишь бы все исправить. С нее можно взять не стесняясь. А вот магазин… Там предприниматель прижимистый, торгаш, привыкший считать каждую копейку. Этот не расщедрится. Этого надо пугать. Мол, все у тебя хреново, и если срочно не исправлять, то база полетит. Только тогда скряга готов расставаться с деньгами».

Я кивал и делал вид, что живу и рассуждаю точно так же, и Рома, видя мое мнимое одобрение, наливался соком, румянился в обе свои скороспелые щеки, и начинал выдавать потаенные, припасенные для особого случая мысли.

«Программист – это такая хитрая, немного лукавая профессия! – вещал он, – Хитрость программиста заключается в том, что его почти никто не может контролировать. Работа какого-нибудь водителя или строителя видна и легко определима. Сантехнику, повару, врачу, продавцу – да кому угодно! – сложно сказать, что он что-то сделал, если он ничего не сделал. Начальник, заказчик сразу же заметят обман. А вот программист – это другое. Он может целый день просидеть, глядя в монитор, в свои коды, процедуры и функции, и даже если он думает в это время совсем о другом – кто его на этом поймает? Только если другой программист»

Я поднял от удивления одну бровь, и это еще более подстегнуло Рому. Хотя на самом деле я в это время посмотрел на зеркальное окно магазина за его спиной и сравнил свое лицо с его грушеобразной физиономией. Конечно, я выгляжу эталонным красавцем по сравнению с ним. И почему девчонки избегают меня? Может потому что я алкаш? Или, наоборот, я алкаш, потому что девчонки избегают меня?

«Но программисты, как хищники, обычно одиночки, – продолжал совсем раздухарившийся Рома, – Если встретятся – то могут загрызть друг друга. Бывает, конечно, что их собирают в одно место, как в стаю, и заставляют работать над общей задачей, но и там никто извне почти не может их контролировать. Договорятся и скажут они, например, что какая-нибудь задача в данном виде невыполнима – и кто их опровергнет? Или задумают они и заложат в программу какую-нибудь хитрую уловку – кто ее обнаружит?»

Мне стало скучновато, я закивал, авансом соглашаясь со всем, что он дальше скажет, и взглянул на часы.

«Программисты, если договорятся, могут управлять миром, – заворачивал тем временем Рома, – Захотят – и все перестанет работать. Захотят – и всё будет работать так, как надо только им. Тем более в наш цифровой век! Помяни мое слово, дальше цифровые технологии будут с каждым годом только расширяться, и в ближайшее время займут все сферы жизни».

«Полностью с тобой согласен», – сказал я, протянул руку и, тряхнув пару раз его пухловатую кисть, поспешил уйти. Я не хотел править миром.

Сидя перед экраном и перескакивая взглядом с одной строчки на другую, я как по лесенке спускался вниз, а потом шел обратно наверх. В этом программном коде, по которому прыгал мой беспечный взгляд, вложено очень много человеческого усердия. Наверняка он выполняет какую-то важную обработку данных и выдает пользователю какой-то результат, и если сосредоточиться, то даже можно понять – какой именно. Ведь у меня есть навыки понимания компьютерного кода. А вот усердия нет, и я лишь жду, чтобы эта первая половина дня, что отделяет меня от обеда, быстрее закончилась.

И вот наконец стрелка часов стала подбираться к двенадцати, в коридоре послышалось оживление. Похоже, в актовом зале начали накрывать стол. Я тоже приободрился.

Когда пробило полдень, все в конторе как по команде побросали работу и стали собираться. Со всех сторон доносился смех, топотня, хлопанье дверей. Женщины переодевались в новые платья, делали прически. Мужчины же просто о чем-то самозабвенно гоготали, поправляя непривычные им пиджаки и галстуки.

Я тоже решил выйти из гибернации, прошелся неторопливо вдоль коридора, заглянул мимоходом в кабинет Тамары Дмитриевны. Она сидела за столом, еще с утра разодетая и накрашенная. Стол был непривычно пуст: ни бумажки, ни ручки, ни калькулятора. И конечно проклятой папки тоже не было. Действительно, похоже на праздник.

Директор ходил по коридору, поторапливал подчиненных.

– Ну вы-то, дорогая Тамара Дмитриевна, что сидите? – улыбаясь обратился он к юбилярше, заглянув в кабинет, – Идемте, идемте.

В актовом зале составили длинный-предлинный стол, и всяческие невиданные яства, приготовленные в соседней столовке, украшали его.

Тамару Дмитриевну усадили в центре, рядом с директором. Шум, смех и предвкушение большого праздника летали в воздухе. В конторе Вадима Петровича праздники всегда было принято отмечать с размахом. Да и сам он был человек с юмором, очень словоохотливый, остроумный, и даже если бы весь вечер никто ничего не говорил, то он сам легко смог бы всё заполнить шутками, смехом, плясками и никому не показалось бы скучно.

– Ну что, будем начинать! – зазывал Вадим Петрович. Сотрудники рассаживались, смеясь и звеня приборами.

– Прошу наполнить бокалы! – руководил директор.

Хлопнули пробки, зашипело игристое вино, и с коварным беззвучием потекла по стаканам водка. Были вспороты красиво уложенные салаты, колбаса и сыр проткнуты вилками… И директор встал для первого поздравительного слова.

– Дорогая вы наша Тамара Дмитриевна! – начал он.

Стол притих.

– Вот настал этот день, когда вы покидаете наш коллектив. Очень, очень не хочется вас отпускать! Каждый из присутствующих подтвердит, что работать с вами было одно удовольствие…

– Да, да, да, – кивали, держа в одной руке бокал, а в другой вилку, сотрудники.

– Знали бы вы, Тамара Дмитриевна, как вы нам дороги! Такой опыт, столько лет работы на предприятии! На кого же вы нас, сирот, оставляете?!

Гости благосклонно засмеялись и заерзали на стульях. А я вспоминал, что мы сдружились с Тамарой Дмитриевной не в последнюю очередь потому, что она была любительницей и ценительницей рок-музыки, в частности Queen, Deep Purple и Pink Floyd. Старушка почти наизусть знала все песни Фредди Меркьюри, частенько цитировала что-то из них, поражала меня знанием стилей и направлений. Как же она, заряженная таким бунтарским духом, попала в лапы прохиндея Вадима Петровича?

– Позвольте тогда сказать вам огромное спасибо за ваш труд, и за то, что вы были с нами, – тем временем заканчивал речь ее мучитель, – Надеюсь, будете вспоминать добрым словом наш коллектив, и еще на долгие-долгие годы он останется в вашей памяти светлой страницей. С юбилеем!

– С юбилеем! – грохнули хором гости, и зазвенели бокалы. В зал внесли какую-то коробку и большой букет роз.

– А это наш скромный подарок вам на долгую память, – заключил директор и вручил юбилярше букет.

Тамара Дмитриевна раскраснелась, благодарила всех и сдерживала слезы. Букет поставили на стол прямо перед ней. Довольные тем, что главная и самая неинтересная часть празднества закончилась, гости набросились на еду и выпивку, поднялся привычный гомон и посудный звон. Дальше, казалось всем, всё пойдет по накатанному. «Передайте мне вот тот салатик, пожалуйста», – слышались голоса с разных сторон. И никто не обращал внимания на саму юбиляршу. А она сидела словно каменная, с бледным неподвижным лицом и смотрела неморгающим взглядом на подаренный ей букет. Потом неудержимые слезы потекли по ее щекам, она выскочила из-за стола и убежала прочь из актового зала.

Поначалу никто не придал особого значения этому: мол, эмоции, волнение, женская психология. Такой важный день! Сейчас она поплачет и вернется. Праздник продолжался.

Но прошел час, полтора, а юбилярша не появлялась. Некоторые женщины пошли ее искать, но, обойдя всю контору, нигде не нашли. Верхней одежды тоже не было – значит, она ушла из здания. Дозвониться не смогли.

Вадим Петрович, обескураженный этим побегом, сидел за столом и, пожимая плечами, нервно усмехался.

Прошло еще около часа. Гости постепенно начали расходиться. У всех был озадаченный вид и растерянность во взгляде. Вскоре за столом почти никого не осталось. Вадим Петрович тоже уехал.

Я сидел на самом дальнем краю стола и тоже поначалу не сообразил, что произошло. Господин Аль-Коголь, как лучший собеседник и друг, уже захватил меня в свои объятия. Когда все разъехались, я это воспринял как весьма забавное происшествие.

«Ну что, не пропадать же добру! – решил я, – Такой обед глупо пропускать». И принялся пробовать всё подряд и отпивать из разных бутылок. Мне было невероятно весело в этой ситуации, я ходил вокруг стола, говорил какие-то нелепые тосты, пил и смеялся. Дойдя до места, где сидела Тамара Дмитриевна, я взглянул на букет роз. На упаковке была надпись: «Цветочный магазин «Полянка». И тут я догадался, почему разревелась и убежала с праздника Тамара Дмитриевна.

– – -

Проснувшись утром, я увидел, что уже опоздал на работу. Рядом с кроватью стояла недопитая бутылка вина. Ухмыльнувшись, я открыл ее. На табуретке возле изголовья кровати – помутневший, липкий стакан. Я плеснул туда вина.

«Сколько сейчас времени? Полдесятого? – отпивая из стакана, размышлял я, – Если опоздание на две минуты – это штраф, на десять – лишение премии, то что мне будет за опоздание на два часа? Казнь?»

Посмеявшись сам с собою, я налил еще вина, взял бумагу и, прихлебывая из стакана, стал писать заявление об увольнении. Отнести решил после обеда, ибо дообеденное время мне теперь стало неинтересно.

Моему увольнению очень обрадовался заместитель директора. Он давно хотел от меня избавиться, и когда в его руках оказалось это самоотречение, хитроусый старый чемодан с бумагами немедленно дал ему ход.

Нет, на самом деле Александр Иванович Свищев был хорошим мужиком, справедливым и добросовестным. Ничего плохого он мне не сделал. А вот я ему кровь подпортил изрядно. Но тогда мне казалось нормальным оплевать человека только на том основании, что он мне не нравится.

На следующий день приказ об увольнении был подписан. До полной свободы оставалось две недели, и я решил, что нет смысла изображать из себя паиньку. В обеденный перерыв вместо столовой я направился в рюмочную.

А на счет опоздания – его, как оказалось позже, никто и не заметил. Странная ирония: за две минуты полагается штраф, за десять минут – лишение премии, но если ты опоздал на два часа – никому до этого нет дела.

Бухгалтерша

В полутемном коридоре жэковской конторы сантехники ждали зарплату. От самого входа до окошечка «Касса» тянулся хвост: грязные робы, вытянутые, пропитанные чернотой свитера, куртки с лоснящимися натертостями, сальные вороты, кривые, негнущиеся, будто каменные, сапоги. И вонь – словно все они только что вылезли из сточной канавы.

Возле кассы не толпились, подходили по одному. Получив деньги, торопливо пересчитывали, говорили «Спасибо», отходили.

− Следующий! – слышался из окошка властный женский голос.

Подошел небольшой, полноватый мужичок, улыбнулся, наклонившись, кассирше.

− А! Воронцов! – послышалось оттуда, – Расписывайся.

Мужичок схватил ручку, черкнул в ведомости, снова улыбнулся.

− Ты что, слепой что ли, Воронцов!? – вдруг рявкнула кассирша, – Ты не видишь, где расписываешься? Ты читать не умеешь? Вот же твоя графа: «В-о-р-о-н-ц-о-в»! Ты зачем за Васильева расписался?!

Мужичок побледнел, затаил дыхание. Очередь напряглась. Кассирша схватила ведомость, стала трясти ею перед глазами растерявшегося сантехника:

− Что мне теперь с документом делать?! А?! – кричала она, – Это же бухгалтерский документ! Строгой финансовой отчетности! Воронцов! Ты понимаешь, телок безграмотный, что такое строгая отчетность?

Мужичок испуганно глядел в окошко и молчал. Очередь зашевелилась.

− Ну всё, разошлась Алена Александровна… Началось… Расбрехалась наша сучка в будке… – послышались недовольные шепотки.

− Ей богу, ребята, я ее боюсь, – проговорил молодой, худенький паренек, комкая в руках шапку, – Как гаркнет, бывало, так что-то у меня останавливается в организме.

− Следующий!

Воронцов отходил багровый, трясущийся, что-то шептал под нос.

− Хм! Да подумаешь, царица какая! Бабу бояться! Фу! – заявил стоявший рядом с окошком худощавый, темный лицом сантехник, во многих одеждах, одна торчит из-под другой, грязный как-то особенно обильно, как-то чересчур оборванный и зловонный, – Я! Я следующий!

− Абраменко? Расписывайся.

− Что ж вы, Алена Александровна, так грубы с народом? – начал он разговор, старательно вырисовывая на листке фамилию, – Нехорошо. Мы же для вас деньги зарабатываем…

− Ты – зарабатываешь? Бездельник! Дрыхнешь в подвале целыми днями, каждый месяц на тебя мастера докладные пишут. Алкаш! Посмотри на себя: бродяги лучше выглядят.

− У нас специфика… Условия труда…

− Рассказывай мне! Вон, посмотри: Харитонов – человек как человек. А ведь тоже, поди, не святой, тож по подвалам ходит… Расписывайся да проваливай отсюда, утырок… Харитонов, подходи.

− Что, Абрам, получил? – посмеивалась очередь.

– – -

Сантехник Алексей Харитонов только что вернулся с обеденного перерыва, когда к нему подошла Маргарита, мастер его участка.

− Леша, – начала она, – Тут заказик один есть. Что-то с унитазом. Вот адрес, сходи, глянь.

− Ладно, зайду через пару часов.

− Лучше сейчас сходи… Знаешь, чья это квартира? Бухгалтерши нашей, Алены Александровны.

Алексей вздохнул, глянул на Маргариту вопросительно.

− Она попросила, чтоб именно ты пришел, – ответила на немой вопрос Маргарита, – Мол, самый толковый. Сходи, будь добр.

Алексей вышел.

«Наладили настроение! – думал он, – С дурой этой общаться»

Он позвонил, отменил заказ и пошел к дому Алены Александровны.

Квартира была на первом этаже. В советское время первые и последние этажи раздавали очередникам коммунального хозяйства. Алексей позвонил. За дверью послышались шаги, щелкнул замок.

− А, Харитонов! Заходи.

Алена Александровна была в строгом черном платье, в туфлях, на голове – свежая завивка, губы ярко, влажно накрашены. «Собралась что ли куда?» – подумал Алексей. Обычно жильцы встречают сантехника в халате и тапках.

− Где туалет-то?

− Там, – указала Алена Александровна, демонстрируя яркий маникюр.

Поломка была пустяшная. Алексей справился за десять минут.

− Готово, – сказал он и пошел к двери.

− Может быть, чайку? – непривычно ласково заговорила Алена Александровна.

− Нет, нет, нет – работа, времени мало.

− Я позвоню Маргарите, скажу, что ты задержишься, – продолжала, улыбаясь, Алена Александровна, – Проходи.

В комнате был накрыт стол: салаты, фрукты, вино. Алена Александровна тянула Алексея за рукав.

− Попробуй, Алексей, мой салат. Новый рецепт. У меня сегодня праздник: именины. Проходи, пожалуйста.

− Нет, нет, нет, – шептал Алексей и упирался.

− Ну что же ты, я тебя долго не задержу…

− Нет! Мне надо идти…

Алена Александровна отпустила рукав, улыбка пропала, глаза сверкнули вдруг яростно и она выпалила:

− Да проваливай, придурок! Ерепенится, ерепенится! Всего-то и просила на пятнадцать минут задержаться. Именины у меня!.. Пошел вон отсюда, скотина!

Алена Александровна вытолкала сантехника в подъезд и с шумом захлопнула дверь.

– – -

Примерно двадцать лет назад, в один из будних дней, вернувшись из института, Алена подошла к родителям и сообщила:

− Мама, папа, я выхожу замуж.

− За кого? – конечно же спросили они.

− Он очень хороший человек, – ответила Алена.

Алена Александровна была из интеллигентной семьи. Отец ее был музыкантом, мать – искусствоведом. Алена воспитывалась на красивых книгах и классической музыке, ходила в театр и художественную школу. И, конечно, к шестнадцати годам ей это надоело. Она отвергла все институты, которые предлагали родители, и пошла на эконом. Всю свою жизнь оберегаемая родителями, преподавателями, она вдруг почувствовала свободу и неумело ей отдалась.

Отец попытался помешать свадьбе – такой, как ему казалось, необдуманной и скоропалительной. И тогда Алена ушла из дома.

Все затраты на торжество взял на себя жених. Родителей Алены предупредили в последний момент, привезли в ЗАГС, где они тихо простояли в сторонке, стесняясь чужих людей.

Муж был на десять лет старше Алены, занимался торговлей, много пил и играл в карты. Через месяц после свадьбы он впервые избил молодую жену.

Алена после побоев долго сидела, зажавшись в комок и плакала. Ей было совершенно непостижимо, что такое могло случиться. Из своего идеального, доброго мира она попала будто бы в другое измерение.

«Как же так?» – вопрошала она у мужа, когда отошла от шока. Он молчал. А через несколько дней избил снова.

Мир Алены перевернулся.

В течение двух последующих месяцев побои повторялись еще несколько раз. Алена жила будто умалишенная.

В один из дней появился отец и по ее виду все понял.

− Поехали домой, – сказал он. Алена собрала вещи и уехала с отцом.

Дома она по-прежнему молчала и сидела в одиночестве. Родители пытались ей как-то помочь, но она не реагировала. Потрясение ее было настолько сильное, так перевернуло ее душу и выжгло, что ничего из ее старого мира не смогло в мире новом поместиться. Все вставало не так, мешало и вызывало раздражение. Девушка замкнулась, ощетинилась, как загнанная лисица. И единственным ответом на новый мир у нее стала агрессия – предупреждающая, опережающая.

С родителями Алена долго не прожила, ушла на съемную квартиру. Закончив институт, пошла работать в одну из самых непрестижных отраслей – в коммунальное хозяйство. Платили мало, работы было много, к тому же Алена сама себя нагружала обязанностями, сидела, завалившись бумагами и позабыв обо всем на свете.

Алена боялась людей, не знала, как с ними общаться, в каждом видела недоброжелателя. Коллеги ее не любили. Никогда не умевшая ругаться, теперь она с усердием отличницы заучила самые злобные, неприятные выражения и кидалась ими в каждого. Получалось плохо, омерзительно, будто у ребенка.

Долгие годы ничего не менялось в жизни Алены, но вот она полюбила сантехника Харитонова…

Жар

− Мусик! Мусик! – позвал, приоткрыв окно, Григорий Павлович, – Кис, кис!

Кот сидел на карнизе, в тени, скрываясь от жара июльского дня. Услышав хозяина, мяукнул и пошел к окну.

− Заходи, Мусик, заходи. Есть хочешь?

Внизу, на первом этаже их двухэтажного деревянного дома, стукнула дверь.

− Маманя наша, кажется, пришла. Пойдем, Мусик, посмотрим, что купила.

Жена Григория Павловича выкладывала из сумки продукты.

− Жарко как, – проговорила она, – Градусов тридцать, кажется… И дымом пахнет. Болота горят…

− О! Колбаса. Будешь, Мусик, колбасу?

− Я не коту колбасу-то покупаю…

Григорий Павлович хмыкнул и отрезал два толстых куска, себе и коту.

− Пусть кушает Мусик… Кстати о пожаре. Назначают все-таки меня начальником пожарной части. Завтра первый рабочий день.

− А отказаться нельзя? На старом-то месте спокойнее…

− Зачем отказаться? Не надо. Хорошая должность. Да, Мусик? Дура баба. Ничего не понимает.

Кот проглотил колбасу и снова глядел на хозяина. Григорий Павлович отрезал еще один кусок.

Жена пошла наверх переодеваться.

− Опять окно открыто, мухи летят, – ворчала она.

− Дура баба, – ласково глядя на кота, проговорил Григорий Павлович.

− Ни зимой, ни летом окно не закрывается, – продолжала жена, – Мусик все твой! Может, вообще раму выставить? Пусть ходит кот, когда захочется. Целый день только и слышно: Мусик да Мусик! Ты о детях так не заботишься, как о коте своем…

− Завелась маманя наша… Слышишь, Мусик? Дура баба.

* * *

На следующий день Григорий Павлович поехал на новое место работы.

В пожарной части почти никого не было. Пустые гаражи, на территории тоже никого.

− А где все? – поинтересовался Григорий Павлович у дежурного.

− Вы по какому вопросу? – недовольно проговорил потный, полураздетый, утомленный жарой дежурный. Он сидел, направив на себя вентилятор и листая какой-то журнал.

− Я ваш новый начальник.

Дежурный подпрыгнул.

− На объекте все… На болотах.

− Ясно. А как туда добраться?

− Андрюха обед повезет.. Можно с ним.

− Позвони ему, скажи, чтоб меня взял. Поеду, погляжу, что там творится.

В душном салоне УАЗика тряслись примерно два часа. Ехали по лесным узким дорожкам, спускались в овражки, заросшие мелким путанным кустарником, потом снова взбирались к соснам. Навстречу пару раз попадались пожарные машины. Все сильнее пахло горелым торфом, все больше было вокруг дыма.

Наконец выехали на поляну, где среди смога в примятых кустах стояли несколько пожарных машин, тарахтела мотопомпа и повсюду вились пожарные рукава. Вдалеке виднелись несколько фигур. Завидев подъехавшую машину, они стали подходить.

− Здравствуйте, я новый начальник, – сказал Григорий Павлович.

− А, слыхали, слыхали. Первый день – да в самый жар?

− Надо ознакомиться с обстановкой…

Невдалеке из-за кустов показался вездеход. За ним автомобиль ГАЗ-66. И тот, и другой были просто-таки обвешаны людьми. Они сидели по бортам, словно солдаты на танковой броне, готовые в любую секунду спрыгнуть и вступить в бой. В кабине находился только водитель. Двери машины были широко открыты и привязаны проволокой, чтоб не захлопнулись. Такие предосторожности нужны на случай, если машина вдруг провалится в прогоревший грунт (прогар). От долгого горения торфа под землей образуются пустоты, температура в них сохраняется высокая, и провалившийся туда человек обречен.

Вездеход и ГАЗик поъехали и остановились.

− Ну, что там? – стали спрашивать прибывших.

− Хреново, – только и ответили они.

Пожарные сошли на землю, стали собираться на обед. Были они все полураздеты, на пропотевших спинах и плечах многими слоями налипла грязь. Они не стали умываться, а, тяжело опустившись на землю, похватали свои порции и приступили к еде.

− Вот, начальник новый прибыл… – сказал водитель Андрюха.

− Здравствуйте, – закивали, не поднимаясь с земли, пожарные. Один, невысокий, черный, похожий на кавказца, встал, подошел к Григорию Павловичу.

− Началник караула Анджапаридзе, – представился он.

Григорий Павлович пожал ему руку. И тут же его опахнуло алкогольным перегаром. Григорий Павлович пробежался взглядом по остальным: так и есть, все пьяны. Никакого сомнения. Он отвел Анджапаридзе в сторону.

− Мне показалось, – начал осторожно Григорий Павлович, – что все люди в вашей команде пьяны. Анджапаридзе пожал плечами:

− Випили, канечна, немного.

− Как же это – «выпили, конечно»… – возмутился, хотя продолжал говорить вполголоса, Григорий Павлович.

− Работа трудная…

Григорий Павлович хмыкнул и пошел обратно к обедавшим пожарным. Те разливали что-то по чашкам, но при начальнике попрятали.

− Та-а-а-к… – проговорил Григорий Павлович, – Пьяные, да еще и продолжаем пить?!

Некоторые засмущались, уткнулись в свою тарелку, другие, наоборот, перестали прятаться и открыто осушали свои чашки.

− Что же это такое! Что за порядки здесь сложились?

− Да все нормально, начальник… – произнес кто-то негромко.

− Нормально? Пьянство на службе – нормально? – крикнул Григорий Павлович.

− Нэ надо, нэ надо ругаться, все будэт нармално, – говорил Анджапаридзе.

− Да как это «не надо»?! Как «не надо»? Вы понимаете, что совершаете должностное преступление?

− Я всо панимаю.

− А раз понимаете, тогда прекращаем работу и…

Анджапаридзе не дал Григорию Павловичу договорить, взял его за рукав и потянул в сторону. «Отойдем, отойдем, началник», – шептал он. Они отошли метров на пятьдесят.

− Сющай мене, началник. – Анджапаридзе поглядел дерзко и вызывающе, – Ты здэсь первий дэнь. Нэ надо горячиться.

− Да что это такое! – попытался вырваться Григорий Павлович, но Анджапаридзе его держал.

− Стой, стой. Сющай мене, началник. Эти ребята каждый дэнь собой рискуют. Ты видел, что творится там, на болоте? Ты схади, пасматри. Это ад. И они доброволно в этот ад лэзут. И если ты будэшь мешат, то лэзь туда сам и туши сам. Я сейчас вэрнусь к рэбятам и скажу, что ты ругалься нэ со зла. А ты езжай отсюда и сиди в своем кабинэте. Много я уже таких началников видэл. Все кричали. И гдэ они? А я как был, так и остаюсь.

Анджапаридзе оставил рукав Григория Павловича и пошел. Вся толпа тут же поднялась, моторы завелись, и люди запрыгнули на машины и повисли на бортах.

* * *

Григорий Павлович вернулся с работы хмурый. Кот ластился к нему, терся о ногу, но хозяин его не замечал.

− Что с тобой? – спросила жена.

− Ничего. Все в порядке. Устал. Пожары эти, болота…

На следующий день все было так же. Григорий Павлович никого не видел, ходил подавленный. Жена присматривалась к нему, несколько раз пыталась разговорить, но тот лишь отвечал: «Все в порядке».

− Мусика бы своего хоть покормил…

− Ну, дай ему чего-нибудь…

Так продолжалось целую неделю. Утром Григорий Павлович шел на работу, сухо попрощавшись. Вечером приходил, садился ужинать. Потом включал свои «Диалоги о рыбалке» и лежал на диване. Только однажды он, не отрывая мертвого взгляда от экрана спросил:

− Ты знаешь такого Анджапаридзе? Где-то тут, в нашем районе, живет.

− Знаю, – ответила она, – через две улицы от нас. Домик маленький, старый. Зеленый такой, вокруг сосенки, знаешь? Вдвоем с женой живут. Дети все взрослые, поразъехались. А зачем тебе?

− Так… Встречал…

− Что тебя мучает в последнее время? – в очередной раз пыталась выспросить жена.

− Да все в порядке, что ты пристаешь!

− Не в порядке. Я же вижу: что-то в тебе происходит. Что-то тебя мучает. Ты будто выгораешь весь изнутри.

− Все в порядке, – спокойно повторял Григорий Павлович.

Минул июль, ушла жара, на остывающей земле появились первые признаки осени. Но жар внутри Григория Павловича не остывал. В середине августа он заявил жене, что решил вернуться на прежнюю работу. Та одобрила его решение и обрадовалась, потому что видела причину всех этих внутренних нестроений мужа в новой его должности.

К сожалению, возврат на прежнюю работу не помог вернуться к прежнему образу жизни: Григорий Павлович все так же ходил подавленный, молчаливый, и никто, даже Мусик, не могли порадовать его.

Ночью Григорий Павлович стал часто вставать. Он уходил на кухню, курил, мигая в темноте огоньком сигареты, долго смотрел в окно на постепенно светлеющее осеннее небо. А однажды, уже совсем под утро, собрался и куда-то вышел из дому.

От стука двери жена проснулась, спустилась на кухню. Примерно час его не было, но вот дверь снова стукнула, Григорий Павлович вошел, пропустил кота.

− Заходи, заходи, Мусик, – ласково говорил он, – Хочешь кушать? Сейчас, сейчас мы посмотрим, что там есть в холодильнике. Пойдем…

Григорий Павлович открыл холодильник, достал колбасу, отрезал кусок себе и Мусику. Сев возле окна, он с удовольствием принялся жевать бутерброд.

Жена подошла к нему, села рядом. От него отчетливо пахло бензином. Сам он благодушно улыбался.

– Что ты сделал, Григорий? – прошептала испуганная жена. Тот не отвечал и, жадно упихивая в рот колбасу, улыбался.

Жена схватила его за рубашку и, глядя в глаза, взволнованно заговорила:

−Что? Что ты сделал? Григорий! Отвечай, что ты сделал?! Куда ты ходил?

Григорий Павлович снова улыбнулся и спокойно ответил:

− Да все в порядке, чего ты разволновалась…

Попутчики

Я представлял Петербург городом мрачным и дождливым: так помнил я из книг и фильмов. Но Питер встретил меня совсем по-другому: над городом летели быстрые, пухлые облака, солнечный свет перебегал с одной стороны проспекта на другую, и пестрые рекламные растяжки, как белье на веревке, трепыхались от теплого настойчивого ветерка.

Я погулял по Невскому, по Дворцовой площади, постоял на набережной, но долго бродить уже не было сил: в последние дни я почти не спал, ночуя на вокзалах и в электричках. Очень хотелось лечь и долго-долго не просыпаться. И еще бы поесть чего-нибудь сытного и горячего.

«Вот куплю сейчас билет, и на оставшиеся деньги пообедаю», – размышлял я, когда ехал на вокзал.

– До В…сколько билет стоит? – спросил я, подойдя к кассе, – Мне бы самый дешевый. И можно без белья… Так дорого?… Подешевле нет?

– Сколько у вас денег, молодой человек? – спросила женщина в окошке. Я ответил, покраснев.

– Самый дешевый поезд – казахстанский. У вас хватает только до станции Б….

– Давайте, – кивнул я. «Авось как-нибудь обойдется, – решил я, – А сейчас бы только поспать».

Два часа до поезда я зевая бродил возле вокзала, на сдачу с билета смог купить только две сосиски и пирожок.

Наконец подошел поезд – старый, невзрачный, с темно-зелеными обветшалыми вагонами. Я нашел свою боковушку, и тут же меня неудержимо начало клонить в сон.

– Билетик ваш… – тронула меня за плечо проводница. Вагон был уже полон, поезд набирал ход. Было много казахов, несколько русских и трое вроде бы кавказцев. Я показал билет и, расстелив спальник вместо матраса, снова заснул.

Меня всю жизнь тянуло куда-то уехать. То в Москву, то на север, то на Ямал, то в Сибирь. Я мечтал всегда размашисто, рвал все связи, бросал работу и ехал куда глаза глядят. Но спустя какое-то время непременно возвращался в свой пригород, словно не мог преодолеть какой-то силы. Как в голливудском фильме «Изгой» у героя никак не получалось вырваться с необитаемого острова, потому что волна океанского прибоя относила его обратно, так и у меня, куда бы не уехал, с какой бы яростью не рвался убежать от прежней жизни, волна обстоятельств возвращала меня восвояси. И я опять тащился в родные и ненавистные до боли места, размышлял о причинах того, почему очередной побег оказался неудачным, шел устраиваться на старое место, унижался, а сам мечтал о новой попытке убежать.

– Проснитесь, проснитесь… – трясла меня проводница, – Когда вам выходить?

Я подпрыгнул, огляделся.

– Когда выходите? – переспросила проводница. Говорила она с восточным акцентом.

– А какая сейчас будет станция?

Проводница растерянно улыбнулась, а потом сморщила лоб: будто вспоминает. Я понял, что она не знает. Видимо, новенькая, неопытная. Я решил этим воспользоваться.

– Моя дальше. Вы не беспокойтесь, я не пропущу.

Проводница кивнула и ушла. «Сколько прошло времени?» – размышлял я.

– У меня ссын… ссын у меня есть… Виття, – лепетал какой-то пьяный. Напротив него сидел казах, и по его усталому, опустившемуся лицу было заметно, что пьяница ему еже изрядно надоел.

– … избил меня Виття позавчера, – продолжал пьяный, – ни за что избил… единственный ссын… и другого уже не будет … Трактором меня переехало… пять лет уж как… И всё, – пьяный сделал «тпру» мокрыми отвисшими губами и развел руками, – теперь я в этом деле полный ноль. А Виття позавчера… Есть у тебя выпить чего-нибудь?

– Атстань! – выкрикивал казах.

Пьяница кивал, отворачивался, потом будто засыпал на несколько минут, клевал носом в стол, на какое-то время отключался от действительности, а потом, будто увидел всех впервые, поднимал голову и начинал сызнова свой рассказ про сына и трактор.

– Заткнись! – кричали чуть не хором в одном краю.

– Атстань! – взвизгивал казах.

Подъехали к какому-то маленькому поселку. Деревянные домишки, разбитая дорога, вдалеке серый, ломаный ураганом лес. Деревянное здание вокзала. Именно до этой станции у меня был билет.

На нижней полке, рядом с пьяным, сидел старичок, скромно сложив руки на коленях. Изредка поглядывая на пьяницу, он улыбался и молчал.

– Виття… ссын мой единственный… – бубнил пьяный.

– А у меня четыре сына. И три дочери, – вдруг заговорил старичок, – К младшему еду. Внучка родилась. Девятая. И еще семь внуков есть. И правнуков пятеро.

– Да? Правда? Какая у вас большая хорошая семья! – заговорили попутчики. Старичок обрадовался, что на него обратили внимание, и продолжил:

– Да, семерых детей мы со старухой подняли. Хоть жись-то и не больно сладкая была. После войны такой голод был… Не приведи Господь…

– А в войну как, дедушка?

– Так в войну-то я на войне был, – ухмыльнулся старичок, – Как уж Варька одна там с тремя оправлялась – не знаю. В письмах писала, что ладно все и добро. Воюй, мол, за нас не переживай.

– А где вы, дедушка, воевали?

– Много где… Прошел от Москвы до Калининграда… Артиллеристом был. Целую неделю, помню, лупили мы этот Кенигсберг. Такая крепость была! Три кольца обороны! Там и закончил я войну. Нда… С фронта пришел, помню, а ребятишки уж большие, отца не узнают, щечки дуют, отворачиваются. Но потом ничего, привыкли. И уж не отставали. Мамка не интересна стала – все со мной. А потом и Мишка, четвертый наш, появился. А потом Верка, Надька, Ивашка. Вот так и прожили. Нда… Теперь уж можно и помирать… Старуха моя с полгода уж как слегла. Не встает. Вот уж не думал, что на старости лет придется мне за ней ухаживать. Думал – она за мной станет ходить. Ведь на десять лет она меня моложе. А вона вышло как! Нда… А я за всю жись, почитай, ничем и не болел. Ну, токо если простуда какая. И то редко. И таблеток никаких не ел сроду. А тут на днях съел одну… И какого черта меня дернуло ее взять? Как начало меня крутить! Вывернуло совсем. Пошел к врачу. Вот ведь дурь! В жись не ходил, а тут пошел… И врач этот дал мне лекарств каких-то и на месяц водку пить запретил. Вот и ходи к ним!

Старик вздохнул и глянул еще раз на пьяного.

– А вот у меня случай был, – заговорил с верхней полки мужичок лет сорока, небольшой, аккуратный, чистенький, хоть и одетый невзрачно. Головка маленькая, волосики жидкие. Ему было довольно просторно наверху, он положил ногу на ногу и болтал беленьким носочком. Он, видимо, уже давно пытался рассказать что-то, но пьяный постоянно мешал.

А пьяный в этот момент как раз зашевелился, очнувшись от полусна, сознание его вновь перезагрузилось, и он опять пересказал свою историю про единственного сына Витю и свою импотенцию.

– Атстань! – в очередной раз крикнул казах.

– Держите себя в руках, раз выпили… – проговорил Чистенький.

Я поднялся, свернул свой мешок.

– Слущай, – обратился тут же ко мне высокий седоватый кавказец, – Разреши, друг, мы на твоем столике поедим. А то там этот пьяный…

Я поднял столешницу, кавказец сел напротив, еще двое его знакомых пришли откуда-то с другого конца вагона и устроились рядом; на стол они выложили целый ворох каких-то трав, специй и пряностей, две вареные курицы, красного стручкового перца, пакет тонких лавашей, выставили бутылку водки. Оторвав от курицы кусок, они добавляли к нему зелени, потом туго-туго обвивали лавашом и ели, осторожно прикусывая перцем.

– Угощайся, друг, – сказал мне седовласый кавказец. Я был жутко голоден и, поскромничав немного, присоединился к трапезе.

– Меня Азат зовут, а это, – он указал на своих друзей, – Кади и Манук.

Я представился.

–Вот, бери, кушай. Здесь тархун, базилик, кинза, лук, – объяснил Азат. Он назвал еще какие-то травы, но я не расслышал.

– С перцем аккуратнее, – предупредил Манук, – очень острый.

Южная пища мне понравилась, я с удовольствием съел несколько таких сверточков с курицей. В конце новые знакомые предложили водки, я отказывался, но все же, поддавшись уговорам и не желая обижать попутчиков, одну стопку выпить согласился. В животе потеплело, стало приятно в голове и не так одиноко на душе.

Кавказцы тоже размякли, покраснели.

– Мы из Питера едем. Работали там, – сказал Азат. Я был не против пообщаться. Так уж принято в поездах: если оказались рядом – надо чуть-чуть познакомиться. Потому что ненадолго стали почти что родственниками.

– Ну и как вам Питер?

– А, слущай! Хорошо, только эти белые ночи… Никак уснуть не могли. Одеялом окно завешивали, на глаза повязку надевали – ничего не помогает. Совсем не ночь.

– А сейчас вы куда?

– Сначала в Челябинск, дела там кой-какие, потом в Архангельск поедем, работать будем. Вот Манук там работал, говорит – хорошо. И нас зовет.

– Так ведь там белые ночи еще дольше.

– Как? – встрепенулся Азат, – Тоже белые ночи?

– Конечно. Это же север.

– Ай! Кошмар!

– Не беспокойся, – вступил Манук, – работу закончим до белых ночей.

У пьяного в очередной раз сознание пропало и опять включилось. Он снова заговорил про сына Виттю. Народ загудел, все уже сильно устали от пьяницы, кто-то предлагал сдать его на следующей станции в полицию. Ворчали, косили недовольный взгляд. Казах, которому не повезло ехать рядом, стонал: «Атстань».

– …ссын мой Виття избил меня позавчера, – не обращая ни на кого внимания, бормотал пьяный, – Единственный ссын… Другого не будет уже… Трактором меня переехало…

Чистенький с верхней полки цокал и говорил:

– До какого же свинского состояния может себя человек довести! Нда-а-а…

Подошла проводница, обратилась ко мне:

– Вы когда выходите?

Я и забыл совсем, что еду «зайцем».

– На следующей выхожу, – не зная станции, ляпнул я. Очень было неловко. Проводница ушла.

– Какая сейчас станция была? – тихо спросил я у Азата.

– Не знаю, – ответил тот, – Надо у кого-нибудь другого спросить. Эй, скажите, какая сейчас станция была?

Я похолодел. Сейчас меня вычислят, при всех оштрафуют, высадят и еще чего-нибудь похуже…

– Станция В…, – раздалось с разных сторон.

– А, ну тогда все верно, – нарочито громко произнес я. – Значит, действительно, моя следующая. – И медленно, как бы нехотя, начал упаковывать спальный мешок, укладывать вещи в сумку.

Начал собираться и пьяница. В вагоне при виде этого повеселели, казах выдохнул с облегчением. Пьяница сдернул с верхней полки рюкзак, стал натягивать куртку.

– Вылезай же, вылезай… Вот сюда сядь! Алкаш! – ворчали на него и подталкивали. Он выбрался из-за стола, присел на краю, прямо напротив меня.

– Нажрался как зюзьмо, – заметил кто-то из-за моей спины.

За окном мелькали деревья, поля. Сколько до следующей станции, я не знал.

– У меня ссын… – заговорил, дыша на меня перегаром, пьяный.

– Знаю, знаю, – кивнул я, – сына зовут Витя. Он позавчера избил тебя, подлец. Единственный твой сын. Другого не будет, потому что трактором тебя переехало.

Пьяный вскинул изумленный взгляд, побледнел, челюсть его опала, и он прошептал:

– А ты откуда знаешь?

До самой станции пьяный с испугом и удивлением смотрел на меня и молчал, прижимая свой рюкзак. Когда поезд начал тормозить, пьяница вскочил и, шатаясь, наступая на ноги, стал продираться к выходу.

Я вышел на перрон. «Что ж, вроде город. Не полустанок какой-нибудь», – с радостью заметил я. Зашел в здание вокзала. «Что теперь делать?»

Вдруг отчаянно захотелось домой, в тишину и уют нелюбимого захолустья.

«Вот она, волна, отбрасывающая меня назад, – заметил я, – Не хватает сил ее преодолеть».

Помню в Москве, отработав несколько месяцев программистом, уволился и уехал домой, не в силах объяснить себе, в чем причина этого побега. Так же случилось, когда жил и работал на севере. Через год с небольшим оставил всё и убежал.

Почему мне везде так плохо? Может быть, причина во мне, а не в окружающем мире? Нет, такой самоуничижающий вывод я себе позволить не мог. И без того было тоскливо: чужой городишко, пустые карманы да еще и моросящий дождь…

Я прошелся по улицам того городка, выспросил у людей, куда идти, чтобы поймать попутку, и направился в указанном направлении. Выйдя из города, я остановился на трассе, но было уже поздно, близилась ночь, и я отошел от дороги к лесу и устроил себе ночлег под кустом.

Пытаясь заснуть, вспомнил детство, начальную школу. У меня было тогда много друзей, а одного из них, паренька по имени Саша, я считал лучшим другом. Каждое утро по дороге в школу я заходил к нему, чтобы дальше идти вместе, ждал, стоя у двери, пока он позавтракает, помоется, оденется. Я считал важным каждый день дождаться друга, хотя стояние у двери было не самым приятным времяпровождением.

После школы мы возвращались тоже вместе, потом шли на стадион играть в футбол или придумывали себе другие развлечения. Несколько лет мы были неразлучны, но в один из дней, когда я по давней привычке утром ждал его у дверей, он почему-то не захотел со мной говорить. Еще вчера мы вместе веселились, играли до позднего вечера, а сегодня утром он вел себя так, будто я его чем-то смертельно обидел. Когда мы вышли на улицу, то он стремительно пошагал вперед, стараясь меня оставить позади и по-прежнему ничего не говорил. Я не понимал причину такого поведения.

Во время одной из перемен мне передали от него записку: «После школы приходи на пустырь». Я так и сделал. Лишь только закончился последний урок, я побежал на поле, находившееся невдалеке от школы. Там мы часто ловили в канавах тритонов и головастиков, жгли костры и устраивали сражения на мечах. Вскоре показался и Саша. С ним был еще один наш друг.

Саша подошел ко мне и, не говоря ни слова, вдруг ударил, повалил на землю и стал пинать ногами. Я зажал голову и лежал на земле, страдая не столько от ударов, сыплющихся на меня, сколько от непонимания причин происходящего. Это было абсолютно необъяснимое, беспричинное, шокирующее поведение. Вчера лучший друг – сегодня без всякой на то причины пинает меня ногами. Что это?

«Не подходи ко мне больше никогда!» – процедил сквозь зубы Саша и, оставив меня лежать в траве и грязи, пошел своей дорогой.

Это событие морально сломило меня. Не жестокостью, потому что и раньше я участвовал в драках, когда были на то причины, но именно необъяснимостью, беспричинным предательством самой искренней, как мне казалось, дружбы. Но выходит, что для него я был просто одной из игрушек, которая вдруг надоела, и он решил ее сломать и выкинуть.

С того дня я стал другим. Я никому не верил, ни с кем не искал дружбы, чаще всего был один. И одноклассники не замедлили этим воспользоваться, выбрали меня

объектом для издевательств и насмешек. Я отвечал им молчаливым презрением.

В результате школа для меня стала мучением, я ходил туда отбывать срок. А когда закончил ее, то даже не пошел на выпускной. Да меня никто и не приглашал.

На долгие годы я стал яростным человеконенавистником. Ни с кем у меня не ладились отношения, да я и не искал их, не верил ни в дружбу, ни в любовь. Только такие же изгои, как и я сам, вызывали во мне какое-то доверие. Но даже их я держал на дистанции.

Алкоголь и блуждания стали для меня любимым времяпровождением, а одиночество и кипучая ненависть ко всему – обычным состоянием. Для людей я стал красной тряпкой, постоянным раздражителем, странным явлением. Чтобы объяснить себе мое поведение, они придумали, что я какой-то извращенец, с радостью поверили сами себе, передавали этот слух друг другу (в этом, как ни странно, особенно преуспели парни), и скоро он оброс правдоподобными деталями, укоренился и стал общепринятым мнением. Некоторые даже пытались проявить свое отношение ко мне с помощью рукоприкладства. Всё это еще более утверждало меня в моем человеконенавистничестве, льстило моему самолюбию, и я всё больше отдалялся от общества.

Всюду я видел подтверждение своим взглядам: не нужно далеко ходить, чтобы увидеть всю низменность и порок человеческого существования. Я читал книги, и там, конечно, находил необходимые мне примеры. В результате моим твердым убеждением стало то, что человек – это паразит на теле планеты, и если она захочет избавиться от него, то в этом не будет никакой трагедии, а только польза.

Я ездил по городам, смотрел на жизнь, на людей со сдержанным раздражением, с брезгливым любопытством наблюдал за движением мира, и боялся близко соприкоснуться с ним, чтобы он не ухватил меня и не понес, как эскалатор, куда-то вниз, где суета, беготня и вечный шум.

Я не хотел обзаводиться имуществом, налаживать какие бы то ни было связи, обходился простой едой и покупал самую дешевую одежду; мне противна была мысль о карьере, богатстве, успехе – я ничего не хотел и ни к чему не стремился. Мой лозунг был: чем хуже – тем лучше.

Лёжа сейчас в спальном мешке, я согрел себе сердце своей мизантропией и уснул, забыв про шум леса, про голод и про комаров. Мне снилось что-то соответствующее моим убеждениям, и я отчетливо видел, что весь этот злобный, агрессивный мир вокруг моего спального мешка отнюдь мне не дом, и населяющие его люди не друзья и не братья мне, а просто попутчики по планете, несущейся куда-то в темноте космоса. И мне нужно внимательно наблюдать за ними, потому что не знаю, что от них ждать.

Могила

В своем сарае повесился Антон Проворин, мужик сорока четырех лет. И об этом вот уже неделю говорит все село.

Похоронили его на сельском кладбище, на высоком красивом месте. Этот холмик держал для себя глава сельской администрации, но почему-то отдал простому забулдыге, которого и при жизни мало кто уважал. Село просто-таки кипело.

Глава администрации ходил возбужденный, нервный, посетителей не принимал и все ждал кого-то, какого-то важного гостя. На темно-красной табличке с надписью «Администрация Красносельского сельского поселения» висела траурная ленточка.

− Ты что ж это, Флавьяныч, очумел что ли? Удавленник ведь он! – возмущались люди. Флавьяныч цыкал и отмахивался короткими фразами, типа: «Не ваше дело!»

В сельском магазине, месте ежедневных спонтанных митингов, стоял гул. Бабы шумели вот уже несколько часов кряду, и домой пока никто не собирался. Сумки с покупками стояли вдоль стен. Продавщица Лариса была самой горластой.

− Да можот он ему родственник! – кричала она.

− Антошка-то? Да он всю жись один-одинешенек. Нету у него никого. Все Проворины, какие были, давно уж на том свете.

− Нет! Сестра! Сестра у него есть! – кричали в другом углу.

− Да где она, сестра-то? Уж сколько годов не слуху – не духу. И на похоронах не была.

− В Москве, сказывают, живет. Богатейка.

− Это Файка-то в Москве? Эдакая шалашовка-то?

− Шалашовка – не шалашовка, а вот поди ж ты, вышла в люди, деньги большие имеет.

− Да я ее по школе еще помню: дура дурой, на двойки училась. Потом на скотный двор работать пошла…

− Дай, Лариска, мне портвешка, – закричал басовито поверх бабьих голосов незаметно как-то очутившийся возле прилавка пьяница и местный шут Никитка.

− Да обожди ты! – рявкнула на него продавщица. Никитка отстранился, стал ждать.

− А Флавьяныч-то! Флавьяныч! – кричали бабы, – Он-то какого лешего чудит? Висельника – да на лучшее место. А еще глава поселения. Как он с населеньем-то!

− Красносельское сельское поселение населено населением! – крикнул и заржал Никитка.

− Да ты-то хоть отстань! Стоит, подшкунивает, – кричали в ответ Никитке.

− Портвейна мне дайте…

− На, на! Да проваливай. Может, хоть скорее в петлю залезешь. Стойно собутыльника своего.

− Ну нет, теперь уж не хочу. Я ведь тоже на тот холмик метил…

− Уйди ты уже!

Собрание разошлось только к самому закрытию магазина.

* * *

На следующий день, с утра, на кладбище появились какие-то неизвестные люди. Они привезли с собой целую машину цветов и теперь увивали, укладывали ими могилу висельника Антошки. Деревянный крест они выкинули и поставили большой мраморный памятник. В конце концов могила превратилась в огромный пестрый букет.

Потом они перебрались в Антошкин дом, стали прибираться, выносить старую мебель и тоже украшать все вокруг цветами.

Вечером по селу проехала огромная белая машина с темными стеклами, остановилась возле дома покойника. Из машины выпрыгнул молодой юркий паренек, открыл заднюю дверь, и уже оттуда медленно и величаво вышла высокая пухлая дама в черном платье, украшенном цветами. Она прошла к дому, и встречавшие ее на крыльце люди целовали ей ручку.

− О! О! Смотри! – перешептывались в собравшейся вокруг дома толпе люди, – Ручку целуют.

− Да неужто это Файка? Королевна какая.

− Файка! Точно Файка! Господи, помилуй! До чего расфуфырена!

К дому подъехал Флавьяныч, скользнул в закрывающуюся за гостьей дверь.

− О! И этот туды. Вот ведь скозень-то!

− Да кто ж она такая есть-то? Неужто артистка?

− Нет, нет, не артистка, – пробралась вперед одна осведомленная, – Никакая не артистка, а целительница. Много людей вылечила.

− А машина-то у ней! Ох ты, едрень пополам! – проговорил из задних рядов кто-то из мужиков.

− Да когда ж она целительницей-то успела стать? Ведь телятницей в колхозе работала… Дар у ней что ли какой открылся?

− Точно так и есть – дар, – продолжала осведомленная, – Десять годов назад попала она в аварию, чудом жива осталась, долго в коме лежала, и вот – целительные способности открылись.

− И от чего лечит?

− Да от всего, говорят, может вылечить. Хоть от сглазу, хоть от рака.

− А много ли народу к ней ходит?

− Много, много, со всей страны, говорят, едут.

Толпа заерзала, загудела. Передавали услышанное дальше.

− Иваныч, а Иваныч, ты сходи к ней, мож она тебя от запора твоего излечит, – схохмил пьяный Никитка.

В задних рядах прошел хрупкий, прокуренный хохоток.

− От запоя своего лучше излечись! – бросил в ответ Иваныч.

− А энто у меня не болезнь, а социальная позиция.

Вышел Флавьяныч, крикнул «Чего встали!» и уехал.

− Подлечился, Флавьяныч? – крикнул ему вдогонку Никитка.