Волки на парашютах

Витя догола

– Нет! Лучше я не пойду! Лучше я навсегда останусь дома и умру дома, лишь бы вы меня не заставляли!

Этот вопль раздаётся в нашей квартире каждый день ровно в 15:20, и вылетает он, как водится, из моего рта. Каждое утро, надраивая зубы в ванной перед зеркалом, я обещаю себе не кричать. И вот я съедаю завтрак и читаю тридцать страниц из книги про рыжую Пеппи, которую папа заставляет меня читать. По мне, так это самая нудная нудятина на свете!.. Затем бабушка приносит мне красное яблоко, учит выкладывать из английских букв разные слова и мы идём обедать. И после обеда, как я себя ни уговариваю, как плотно ни смыкаю губы, как ни задерживаю дыхание – бац! – это случается.

– Убери от меня эти гадкие рейтузы, они мне живот сдавливают! Я ненавижу колготки! Сними с меня майку, она меня душит! Расстегни эту кофту! Я ненавижу одеваться, не-на-ви-жу!

Я плачу, бьюсь в своих одёжках, как пойманный зверёк в капкане, обижаюсь на всех, кто рядом (обычно это бабушка), у меня начинает чесаться попа, ноет в груди, звенит в ухе, я весь потный, как лошадка на бегу, румяный и очень злой.

После таких мучений с переодеваниями, слезами и криком бабушке иногда всё-таки удаётся вывести меня погулять в парк. Когда мы возвращаемся, мама обычно уже дома.

– Ну что, опять было? – спрашивает она.

– Ох, не то слово, – вздыхает бабушка, – опять догола раздевался и вопил, как будто его режут.

Все были мною недовольны. А я только и мечтал о том, чтобы быть догола. Догола, и всё тут. Я завидовал грудным младенцам, которых возят в колясках. Им там удобно. Закутались в одеяльца и лежат себе. Те, кто сидит, тем похуже. Ну а мне совсем плохо. Я не могу двигаться, мне всё давит, жмёт, натирает! Ещё ладно, если б я был толстяком, каким-нибудь невообразимо пухлым гигантом, но ведь я совершенно обычный, даже худой.

Когда на меня надевают колготки, мне кажется, что резинка слишком низко, я натягиваю их повыше, но тогда резинка слишком высоко. Однажды я так разозлил бабушку, что она взяла меня за эту резинку и подняла вверх – колготки оказались натянутыми до подмышек. Я не понимаю, почему вся одежда такая неудобная, честное слово. И не понимаю, почему мне нельзя ходить голеньким. «Замёрзнешь, если разденешься догола», – говорит бабушка. Ну, зимой я правда замёрзну, а летом? А когда жарко? Почему я не могу выйти на улицу догола, когда жарко?

– Так не делают. Так не принято. Люди должны ходить одетыми. Иначе неприлично, – торопливо объясняла мама. – Неприлично ходить без трусов.

– А мне неудобно в трусах! Мне жарко и тесно!

– Ты когда-нибудь видел хоть одного голого человека на улице?

Голого человека я не видел, зато видел одну телепередачу про змей. Там змеи сбрасывали старую кожу. Я их очень понимаю, змей. В коже ходить удобно. Никаких лишних тряпок.

– Мам, но ведь все животные, все-все, ходят голыми!

– У них есть шёрстка.

– А у лысых кошек нет.

Мама не нашлась, что ответить.

Меня не понимали. Мама советовалась с папой, но папа ничего толкового не придумал, кроме как разрешить мне ходить голым, а на это мама ну никак не могла согласиться. Мы рождаемся голыми, моемся голыми, спим голыми. Быть голым весело, приятно и надёжно. Вещи, напротив, пачкаются, рвутся, изнашиваются, их ест моль. Каждый раз, как я опрокидываю на рубашку какое-нибудь варенье, мама сердится. А зачем? Если можно решить все проблемы просто: раздевшись.

Как-то ночью я вскочил с постели и побежал в туалет. Я юркнул в туалет очень быстро, но заметил краем глаза что-то необычное. Когда я вышел, я понял, что это было: за кухонным столом, при тусклом свете торшера, на деревянном стуле сидел абсолютно голый папа и читал газету. Я остановился перед ним всего на секунду, но и секунды хватило, чтобы почувствовать: что-то было не так. Я сто раз видел его голым, когда он мылся, но на кухне впервые. От удивления я забыл, что уже ходил в туалет, и возвратился туда снова. А когда вышел, то на кухне была мама. Она присоединилась к папе и тоже была абсолютно голая. На этот раз я не задержался ни на секунду, убежал в комнату, прыгнул в кровать, натянул одеяло до самого подбородка и решил, что, пожалуй, одетыми мне мои родители нравятся больше.

Да и вообще, иногда, чтобы обновиться, можно не только сбросить старую кожу, но и надеть новую. Змея ведь тоже обрастает новой кожей перед тем, как выйти на улицу и отправиться на прогулку в мой парк.

Я хочу какать

У нас в школе недавно случилась странная история. Один мальчик из параллельного класса на уроке захотел какать. На самом деле это не странно. Сейчас объясню. Он поднял руку и сказал, что ему надо выйти. А Марина Станиславовна, учительница, которой я не нравлюсь, не хотела его отпускать, занимается-то он не ахти. Она, наверное, думала, он пойдёт по коридорам слоняться. Ну и привязалась к нему: зачем тебе выходить? Куда? Почему? Мальчик помялся и честно заявил:

– Какать хочу.

Что тут началось! Говорят, Марина Станиславовна покраснела, закричала, выбежала из класса, хлопнула дверью. Кто-то утверждал, будто она даже рыдала в учительской, но это не подтвердилось.

Зато она бегала по всей школе и всем учителям и детям рассказывала о случившемся и восклицала:

– Какой позор!

Собственно, так я обо всём и узнал. В нашем классе Марина Станиславовна тоже рассказала о том, что мальчик посмел захотеть какать.

– Нет, ну представляете! – горячилась она. – Это как надо расслабиться! На моём уроке! Значит, он совсем меня не слушал! Какать захотел! Маленький негодяй.

Слов «маленький негодяй» она не произносила, это я додумал, но всё остальное сказала, честное слово.

Вся школа бедного мальчика заклеймила. Заклеймила за то, что он хотел какать. Эту постыдную потребность обсуждали который день.

Поскольку меня Марина Станиславовна всегда не любила, мне было нечего терять, и я спросил:

– А что такого?

– В каком смысле? – спросила она.

– Ну, я имею в виду, что такого ужасного в том, что кто-то хочет какать?

Было видно: вопрос Марине Станиславовне, мягко говоря, не понравился. Но она почему-то решила на секунду задуматься и сердито ответила:

– Нет, в том, что кто-то хочет какать, нет ничего ужасного. Все люди какают.

– И писают, – подытожил я.

Класс заржал.

Марина Станиславовна недовольно кивнула и хотела перейти к другой теме, но я спросил:

– Так что же всё-таки плохого?

– Слушай, Витя, ну не на моём же уроке! – возмутилась Марина Станиславовна.

– То есть хотеть какать можно когда угодно, только не на вашем занятии?

Мои одноклассники хохотали как ненормальные. Марина Станиславовна покраснела и смотрела на меня ненавидящим взглядом.

– К директору! – скомандовала она.

Я встал, и меня сопроводили к директору.

Директриса сидела в большом кресле и читала газету. Когда она спросила, что случилось, Марина Станиславовна ответила:

– Витя грубит.

– Ты зачем учителю грубишь? – с любопытством спросила директриса.

– Я не грублю. Просто Марина Станиславовна сказала, что у неё на уроке нельзя попроситься в туалет.

Директриса вопросительно посмотрела на Марину Станиславовну.

– Я такого не говорила! – спокойно произнесла Марина Станиславовна. – Я сказала только про покакать!

– То есть пописать можно? – не выдержал я.

– Вот опять! – Марина Станиславовна всплеснула руками и с негодованием посмотрела на директрису.

– Витя, – мягко сказала та, – не надо спрашивать Марину Станиславовну про такие вещи. Понимаешь, дорогой? – она по-доброму улыбнулась и подмигнула мне.

Я тоже улыбнулся и кивнул. Вздохнул:

– Извините, пожалуйста, Марина Станиславовна.

В тот день я наконец всё понял. Вот почему она такая злая! Вот почему с ней ни о чём нельзя поговорить. Просто-напросто моя учительница никогда не какает.

Что смешного?

Когда у нас в школе один мальчик на уроке пукнул, все смеялись. Просто умирали от хохота. Он, кстати, сам сначала посмотрел на нас испуганно, а потом засмеялся. А Марина Станиславовна, учительница литературы, которая меня не любит, разозлилась. Она сказала:

– Что смешного?

И почему-то посмотрела на меня.

И хотя у меня почти всегда готовы ответы на её вопросы, тут я не нашёлся, что ответить. Я перестал смеяться. С трудом, но перестал.

Паши в тот день в школе не было, обсудить было не с кем, так что я вернулся домой и попросил папу поделиться его мнением. Папа работал и совсем не хотел делиться.

– Ну пап, – приставал я.

Папа сидел за компьютером и звонил по двум телефонам.

– Ну что? – папа как раз набрал номер и включил громкую связь.

– Как ты считаешь, пуки – это смешно?

Папа оцепенел. Стало тихо. Я понял, что его деловой партнёр как раз снял трубку и услышал меня.

– Уйди, – произнёс папа замогильным голосом, и было видно, что ему совершенно не смешно.

Поскольку с папой ничего не вышло, я пошёл к маме. Я знал, что она много знает про пуки. Она рассказывала, что всё время пукала, когда была мною беременна и у неё был большой живот.

В общем, я зашёл на кухню, сел на стул и стал наблюдать за тем, как мама варит борщ. Он был уже почти готов, но мама всё ещё хлопотала, добавляла приправы, пробовала. Когда она поднесла ко рту очередную ложку, я спросил:

– Мам, а пукать – это смешно?

Мама подавилась борщом, кашлянула и сердито сказала:

– Что ты глупости говоришь! Прямо под руку!

На следующий день после того как мой одноклассник пукнул, мой другой одноклассник – Коля – придумал специальный трюк. Он как-то сжимал ладони в замок, между ладонями скапливался воздух, и получался такой звук, как будто кто-то пукнул. Ну и на каждом уроке Коля изображал эти пуки, весь класс сходил с ума от хохота, а учителя сердились, недоумевали, в конце концов биологичка вычислила Колю, выгнала из класса и долго вела с ним воспитательные беседы. Смысл бесед заключался в том, что пуки – это не смешно. Почему не смешно, она так и не объяснила.

– Но почему не смешно? Ведь на самом деле смешно! – я шёл из школы вместе с Пашей, и мы рассуждали.

– Ну, потому что… ну, это как описаться… Вроде как неприлично, потому что… Вернее, нет, это как бы не смешно, потому что указывает на какую-то, – Паша задумался, – аномалию!

Я посмотрел на него в упор, мы оба расхохотались.

– Ага, пукнул – это, конечно, аномалия! – смеялся я.

– Ну, я не знаю, может, звук смешной?

– Абсолютно обычный звук.

– Ну, значит, это и впрямь не смешно. А все, кому смешно, просто дураки. Вот ты сам когда пукаешь, ну, в одиночестве, ты ржёшь?

Я опять захохотал. И хохот не проходил.

– Вот видишь… Почему-то смешно, только когда другие…

Так мы с Пашей ничего и не выяснили, а вечером родители со мной поехали на машине за продуктами. Я хотел сам выбрать себе большие чипсы, мама вечно покупала не те. Папа был не в духе и постоянно огрызался на маму. И заодно мне припомнил, как я подпортил ему деловую беседу.

– Да не обращай внимания, – весело говорила мне мама, идя между полками с сухариками и печеньем. Она всегда подтрунивала над папой, когда тот злился. – Папа наш сноб, его пуками не рассмешишь.

И тут у меня в голове что-то щёлкнуло.

– А кто такой сноб? – спрашиваю.

– Ну-у, – мама взяла с полки хлопья, – это тот, кто всем портит веселье. Не даёт посмеяться над пуками, например.

– Я не сноб! – папа резко обернулся и выронил банку с горошком. – И никому я не порчу веселье!

– Тогда признай, что пуки – это смешно, – сказал я.

Папа отвернулся. Домой мы ехали молча. И вдруг мама случайно пукнула. Пукнула на всю ивановскую. Мы с папой молчали. Я боялся его разозлить. Мама смущённо сказала:

– Извините, пожалуйста, не удержалась.

И вдруг папа как захихикает. И я вслед за ним. А вслед за нами засмеялась мама.

– Вы же говорили, что пуки – это не смешно! – ухохатывался я.

– Конечно, не смешно! – веселился папа.

– Абсолютно не смешно! – выдохнула мама сквозь смех.

«Ну и ладно, – подумал я. – Значит, иногда можно посмеяться на тем, что абсолютно не смешно. И это очень даже весело!»

Я молекула

В школе на биологии рассказывали про страх. Вернее, про то, что страх иногда возникает из-за разных болезней. Вот, например, если надпочечники нездоровы. Надпочечники расположены, по-моему, где-то над почками, ну, в спине. Если они болеют, у человека в организме что-то происходит, повышаются какие-то гормоны, и хоп – он вдруг начинает ужасно бояться. Или, например, если повышается гормон тестостерон, человек становится очень активным, даже иногда агрессивным.

Я испугался, я понял, что я – это не я, а набор молекул, жидкостей, каких-то веществ и тканей. Я – огромная химическая лаборатория, которая сама собой управляет. Так и представляю: в синей колбе запустился процесс – и вот я счастлив; зелёная колба взорвалась – я рыдаю; из розовой колбы идёт дымок – я влюблён. Ужас! Я не мог понять, что чувствую на самом деле.

Однажды после школы мы с моим другом Пашей гуляли в сквере, и я как последний нытик жаловался на то, что учительница литературы меня не любит – опять посмотрела косо, не улыбнулась, ответила холодно. И вдруг Паша говорит:

– Знаешь, а мне многие про тебя рассказывают не очень приятные вещи.

Я остолбенел. Спрашиваю:

– Какие?

– Ну, не хочу это обсуждать. Люди имеют право на своё мнение.

Я почувствовал, как у меня сводит живот, а сердце бьётся в ушах, я почувствовал, что у меня в горле холодно – словно зима наступила, холодный ком, и ментоловые снежинки падают прямо в пищевод.

– Выкладывай, кто это говорит? Сказал «А», говори «Б»! Или ты что, заодно с ними? – проорал я.

– Не надо меня тянуть ни на чью сторону, – возразил Паша с таким умным видом, что руки зачесались ему врезать.

– Ты хочешь меня обидеть, – сказал я.

– Ни капельки, – совсем неубедительно отозвался Паша.

Начинался мелкий дождь. Нам бы разойтись, остыть. Но я не мог понять, почему Паша говорит мне неприятные вещи, он же мой лучший друг. Чего он добивается?

– Просто признайся: у тебя плохое настроение, ты позавидовал, что мне поставили пять за доклад по истории, и теперь ты решил меня обидеть. Признайся, и всё закончится, – спокойно сказал я.

– Ха! Чушь какая!

Паша презрительно задрал голову, а я захлебнулся воздухом и гневом, размахнулся и изо всех сил впервые в жизни двинул человеку кулаком по зубам. Губу я Паше разбил, у него пошла кровь. Он выплюнул в ладонь что-то, похожее на осколок зуба, затем резко развернулся и побежал от меня прочь, не сказав ни слова.

Я был так удивлён – тем, что Паша решил меня обидеть, и тем, что я его ударил… Я был так удивлён, что понял: у меня какая-то страшная болезнь.

Я попросил маму отвести меня к врачу, и мне назначали кучу анализов. Я сдал все гормоны в мире, чтобы проверить, почему ударил своего лучшего друга. Я ждал результатов две недели, и две недели мы с Пашей не разговаривали.

Наконец мои гормоны были готовы. Я открыл в компьютере документ – анализы прислали мне на почту, – и, к своему изумлению, обнаружил, что со мной всё в полном порядке. Все гормоны в норме! Вообще все! На перемене я подошёл к Паше и рассказал об анализах.

– И что? – иронически произнёс Паша.

– А то, что я веду себя безобразно, но я в норме. И мне жаль. Действительно жаль. Извини, что я тебя ударил. Мне просто было очень обидно. Теперь ты скажешь, что́ тогда имел в виду?

Паша подумал, покачал головой и как даст мне кулаком в нос!

У меня пошла кровь. Прибежала медсестра, вызвали скорую.

Паша умудрился сломать мне нос. И я подумал: я – зуб, он – нос, справедливо.

Нос вскоре зажил, зуб починили. О неприятных вещах никто из нас больше не заикался. Мы снова нормально общались. Только спустя полгода выяснилось, что у Паши в семь раз повышен тестостерон. Но к тому времени биология с химией меня уже не интересовали. Я увлёкся телепортацией и планировал в ближайшее время отправить учительницу литературы на Марс.

Не совсем усы

– Не уезжайте! Пожалуйста! Только не бросайте меня здесь одного! Нет! Нет! Нет! – я хватал маму за ноги, тянул за кофту, утыкался лбом ей в живот и обливался слезами до тех пор, пока папа не заводил машину и не обращал на меня свой самый строгий взгляд.

Каждый раз, когда родители после выходных уезжали назад в город и оставляли меня на даче с бабушкой, я думал, что это навсегда. Каждый раз я чувствовал, что они не вернутся, каждый раз я был уверен, что меня бросили.

– Витя, они ведь приедут в субботу! Увидишься с мамой через неделю! – говорила бабушка, похлопывая меня по плечу, но мне было не до субботы.

Мне казалось, что я один на всём свете, и от этого становилось неимоверно страшно. Я садился в гамак, упирался пальцами в шершавый ствол сосны и ждал, когда сердце выйдет из пяток. Если бы кто-то спросил, чего я так боюсь, я бы ни за что не смог ответить. Мне было нечего бояться: на веранде бабушка готовила блины с творогом, где-то по соседству мои друзья играли в казаки-разбойники, стояла тёплая погода, но мне хотелось только одного – к маме.

– Весёлый был мальчик, бегал целыми днями, купался, а в этом году прямо несчастье какое-то, – объясняла бабушка своей подруге, которая по воскресеньям приходила к нам на блины. – Как родители домой – так мы в слёзы и ничем нас не унять.

– Может, он с друзьями поссорился?

– Ни с кем он не ссорился! Совсем маленький был – так не плакал. Ой, ладно, расскажи лучше про гортензии, – и беседа плавно переходила на цветы, сорняки, клумбы, грядки и прочую ерунду.

Я скучал, слушая нудные разговоры, и досадовал на бабушку за то, что она всем про меня болтает. Но однажды во время вот такой болтовни у неё зазвонил телефон. Это был папа, он сказал, что маме дали отпуск, поэтому приедут они не в субботу, как обычно, а в среду. Я чуть не завизжал от радости – впереди было несколько счастливых недель!

– Ну что, Витя, как ты себя вёл? – шутливо осведомилась мама, пока папа вынимал из багажника пакеты с фруктами.

– Я плохо себя вёл, но теперь исправлюсь. Наконец-то вы приехали.

Они приехали. Приехали и останутся надолго. Я миллион раз повторил про себя эти слова, качаясь в гамаке и выплёвывая вишнёвые косточки. Сколько этих косточек! Почему все самые вкусные ягоды так тяжело достаются? Клубники всегда мало, чернику собирать утомительно, крыжовник едят долгоносики, а на красную смородину у меня аллергия. Я выплюнул последнюю косточку. Вишни больше не было. И вдруг я почувствовал, что снова остался один. И никому не нужен. Как это так? Ведь родители приехали. Они приехали! Машина стояла у ворот! Я выпрыгнул из гамака и побежал к маме.

– Ты чего ревёшь? Мы же теперь никуда не денемся. Ты чего?

Я поднял на маму заплаканное лицо и не знал, что сказать.

– Ну-ка, ну-ка, посмотри-ка на меня, – мама наклонилась ко мне и расплылась в улыбке.

– Что? – недоверчиво спросил я.

– У тебя усы растут! Ты только погляди на этот пушок под носом! Рановато. Это ещё, конечно, не совсем усы, но теперь мне понятно, почему ты стал таким плаксой.

– Ну и почему же? – я в упор не видел связи между своей тревогой и какими-то дурацкими усами.

– У тебя просто половое созревание.

– Половое что?

– Созревание! Ты становишься мужчиной. Пока очень маленьким мужчиной, но твой организм перестраивается, понимаешь? Вроде как пианино. Когда пианино перестраивают, оно издаёт неприятные звуки, фальшивые, а потом всё в порядке – снова поёт чистым голосом.

И тут, среди щебета чистых птичьих голосов, я понял, почему мне было одиноко. Я расставался с собой, делая крохотный шаг в сторону взросления.

Тем вечером, после ужина, я вынул из ящика папин пыльный полароид, поднёс к своему лицу и сфотографировал себя крупным планом. На фотографии мои «не совсем» усы совсем не были видны, я обрадовался, вложил снимок в толстую книгу про Винни-Пуха и лёг спать. А наутро мне в голову пришла любопытная мысль. Я взял ручку, достал фотографию и на обороте, обращаясь уже к взрослому Вите, вывел такие слова: «Если тебе когда-нибудь станет одиноко, дружище».

Имя для взрослого

– Кто я?

– Ты маленький зайчик.

– Ага. А кто я ещё?

– М-м-м, – мама задумалась, – ещё ты маленькая собачка.

– Ага, а ещё?

– По-моему, достаточно. Ты уже и так зайчик и собачка.

– Я зайчик и собачка, но я кто-то ещё, кто-то очень-очень маленький, кто я?

– Маленький… крокодильчик?

– Не-е-ет.

– Маленький… слоник?

– Нет, слоник – это слишком банально.

– Ну тогда я не знаю.

– А ты подумай.

– Ну, кто ты?

– Я маленький комочек!

– Комочек – это уже слишком. Давай ты будешь кем-то побольше?

– Нет. Я маленький. Я маленький комочек, зайчик и собачка. И пёсик.

– Пёсик и собачка – одно и то же.

– Нет, не одно.

– Ну ладно.

– Как? И всё? Ну, мам, ну поиграй со мной ещё немножечко!

– Мы и так перебрали всех зверей. Ну, хочешь быть маленькой свинкой?

– Сама ты свинка!

Так у нас дома заканчивался каждый вечер. Перед сном мама приходила меня поцеловать, и мы играли. Мама должна была придумывать для меня разные ласковые прозвища. А я либо соглашался на них, либо не соглашался. В результате у меня набралась целая гора кличек, но мне каждый день требовались новые названия.

– А я похож на маленького кузнечика?

– Нет, кузнечик – это насекомое, – говорила мама.

– Я тоже насекомое!

– Что ты глупости говоришь! – сердилась она.

– Я маленький сверчок.

Кроме кличек, я ещё хотел, чтобы меня называли разными именами: Петя, Вася, Ваня. Мама надо мной подшучивала, мы вместе смеялись, и всё было хорошо, пока однажды не случилось ужасное.

Прошлой осенью в школе новая учительница проверяла, все ли в классе, и когда она сказала: «Петя Лапшин», я автоматически поднял руку.

– Ты Петя Лапшин? – спросила она.

– Нет. Я Витя Петров.

Учительница очень странно на меня посмотрела, а я не знал, как ей объяснить, что мама иногда называет меня Петей.

После урока учительница подошла ко мне и спросила, всегда ли я откликаюсь на Петю. Я сказал, что, в общем, да. Тогда она спросила, откликаюсь ли я на Сашу. И я ответил, что, в общем, тоже да. Она как будто совсем не удивилась и попросила перечислить все имена, на которые я откликаюсь. Я начал:

– Петя, Ваня, Костатин…

– Константин? – повторила она.

– Нет. Костатин. Потому что у меня очень широкие кости.

Учительница прищурилась, внимательно глядя мне в глаза.

– Так доктор сказал, – уточнил я, чтобы она не думала, будто я сочиняю. – Ну так вот…

Но она не дала мне закончить, сказала, что всё поняла. А на следующий день маме позвонила классная руководительница. Я точно не знаю, о чём она беседовала с мамой, но мама была недовольна. Перед сном она, как всегда, пришла ко мне в комнату, но вместо того чтобы поиграть со мной, вдруг сделалась сердитой и заявила, что в имена мы больше играть не будем.

– Почему?

– Так нельзя. Ты так никогда не повзрослеешь.

– Почему?

– Потому что взрослый человек от маленького отличается тем, что понимает, кто он.

– Я понимаю, кто я! Просто меня несколько, я маленький народ!

– Нет. Ты не народ, ты мальчик. Тебя зовут Витя.

– Но я не хочу, чтобы меня звали Витя.

– Меня это не интересует. С завтрашнего дня никаких имён! – мама развернулась и открыла дверь.

– То есть сегодня мы ещё можем поиграть?

Дверь захлопнулась без ответа.

Ночью я не сомкнул глаз. Я не мог расстаться со своими именами. Они были живыми. Они были частью меня – каждое по-своему. Ваня играл на саксофоне. Петя рисовал акварелью море. Костатин занимался борьбой. И вдруг меня озарила гениальная мысль. Что если мне самому научиться играть на саксофоне, заняться борьбой и рисованием?

Утром я вбежал в родительскую спальню и выпалил:

– Мама, мам, я хочу пойти в художественную школу, в музыкальную школу и в спортивную школу! Тогда я все свои имена сведу в одно.

Мама со сна долго не могла понять, о чём я твержу, а потом села на кровати и очень серьёзно произнесла:

– Идея хорошая, но придётся выбрать что-то одно.

– Но мам, я же тебе говорю, в том-то и весь смысл, что я должен заняться всем сразу, тогда мне будут не нужны дополнительные имена.

– А я тебе говорю, что взрослые люди должны выбирать. Ты не можешь делать всё сразу и быть всеми одновременно.

– Но как я выберу?

– Ну, начни с чего-нибудь, а там посмотрим.

С того самого дня прошёл почти год, а я успел перебрать всего два имени. Я попробовал рисовать, ничего не вышло, и я понял, что я не Петя. Затем я начал заниматься борьбой, но мне не понравилось, и я понял, что я не Костатин. Завтра я пойду в музыкальный класс. Я очень боюсь, потому что вдруг окажется, что я не Ваня?

– Мам, а мне жизни хватит, чтобы выбрать себе имя?

– Должно хватить.

– А если не хватит, то ты не расстроишься?

– Я не расстроюсь, но тебе хватит жизни. А теперь спи.

– Мам, подожди, я хотел у тебя ещё кое-что спросить.

– Что?

– А ты не рассердишься?

– Не рассержусь.

– Правда, я похож на маленького сверчка?

Хочу такую маму

Я очень люблю маму. Мне иногда кажется, что она волшебница. Не настоящая, но такая моя, домашняя колдунья. Когда я болею, она всегда знает, как меня лечить. Хотя она совсем не врач. Когда я не могу заснуть, она иногда ложится рядом, гладит меня по голове и усыпляет. Моя мама умеет прогонять все страхи и всё грустное. Перед сном я иногда просто спрашиваю у неё: «Не бывает?» Я имею в виду привидений и всё страшное, всё, чего я боюсь. А она уже давно знает, чего я боюсь, и просто отвечает: «Не бывает». И мне становится спокойно, я знаю, что мой мир – это зелёная трава, дача в соснах и большие красные яблоки. Когда я ухожу в школу или ещё куда-то и мне грустно, мама говорит: «Просто помни, что дома тебя ждут большие красные яблоки».

В общем, моя мама самая лучшая в мире, но только не на даче. На даче она всегда работает. Дома тоже, но дома это как-то не замечается. А вот на даче… Все идут купаться, а мама с бумагами сидит. Все в лес – мама что-то пишет, у неё голова болит, настроения нет. Мы с папой играем в бадминтон, с бабушкой готовим сырники, с друзьями гуляем, а мама – она всё пишет и пишет что-то.

У меня на даче давно появился друг Никита. Кстати, я помню его с песочницы. Правда. Я помню, как мы вместе сидели в песочнице, во что-то играли. Сейчас, конечно, всё по-другому. Просто гуляем, бегаем, болтаем, на великах гоняем, в футбол. Никита классный, он мой дачный Паша. В городе лучший друг Паша, на даче – Никита. И мама у Никиты классная – красивая, весёлая, рассказывает всякие смешные истории, шутит с нами, постоянно дарит что-то – то конфеты какие-то прикольные из-за границы привезёт, то футболку. А ещё делает фантастические блинчики с шоколадом. И когда бы я ни заглянул к Никите, у него дома всегда порядок, всегда куча вкусной еды, которую мама наготовила. У Никиты день рождения летом, так мама ему такие вечеринки закатывает – ого-го! Его папа тоже время от времени приезжает, но всем в основном заправляет мама. Крутая мама с крутой тачкой, с крутой причёской. Может нас запросто в любое время на озеро отвезти, не на ближнее – туда мы пешком ходим, – а на дальнее, где красота и раздолье сумасшедшее. Она с нами на пляже часами сидит, загорает, играет иногда в волейбол. И я очень люблю бывать с Никитой и его мамой, но каждый раз расстраиваюсь, мне стыдно, потому что в голове крутится мысль: хочу такую маму. Такую. Весёлую, классную, которая не сидит, сгорбившись над бумагами, у которой не болит голова. И мне стыдно, потому что моя мама лучше всех в мире.

Однажды я не выдержал и, когда родители уехали в город, рассказал всё бабушке. Бабушка жила со мной на даче постоянно, а с Никитой постоянно – мама. И бабушка дружила с Никитиной мамой. Я уже не помню, с чего начал, но закончил этой фразой: «Хочу такую маму!» Я чуть не расплакался.

Бабушка улыбалась. Она почти никогда не переставала улыбаться.

Она сидела в кресле напротив меня, а я с ногами забрался на кровать.

– Твоя мама самая лучшая! Твоя мама замечательная. Твоя мама лучше всех невесток в мире. Она моя гордость. Понимаешь, твоя мама… личность. Она умница, красавица и личность.

– Личность должна всё время работать?! – надрывался я.

– Да, – уверенно сказала бабушка.

Уверенности ей было не занимать. С такой же уверенностью она рассуждала о том, что у меня никогда не заболит живот от жареной картошки, если есть её именно на даче.

– И я должен из-за этого страдать? Из-за того, что личность работает?

Бабушка засмеялась.

– Ладно тебе, ничего ты не страдаешь, – она прищурилась, – верно ведь?

– Ну… нет, не страдаю, – нехотя признался я, – но… мне бы хотелось, чтобы мама больше веселилась со мной. И готовила блинчики с шоколадом.

– Господи, да сама я тебе блинчики приготовлю, уймись!

Я перестал спорить с бабушкой. Решил больше никому ничего об этом не говорить, а просто забыть. Но не забыл. Проходит время. Я по-прежнему знаю, что моя мама лучше всех, но иногда я всё-таки хочу другую маму. А фишка в том, что этого никогда не получится, потому что другой мамы – нет.

Я тебе покажу – обещание!

Мой папа человек слова. Когда он даёт обещание, можно не сомневаться – он его сдержит. И поскольку он его действительно сдержит, то потом очень удивится, когда я закричу:

– Ну папа! Ты же обещал!

Этот крик сопровождает бедного папу с его обещаниями всю нашу жизнь. Потому что папа, как фея-недоучка, исполняет желания, исходя из своих скромных возможностей.

Однажды, когда я в очередной раз закричал: «Ну папа! Ты же обещал!», папа мне так и ответил:

– Надо исходить не только из твоих желаний, но и из моих возможностей.

– Но ведь ты обещал мне настоящий велосипед! – расстраивался я, уныло глядя на блестящий красный складной велосипед с выгнутым рулём, женской рамой и всего тремя скоростями.

– Так я и купил велосипед! – гордо говорил папа.

Я не знал, как ему объяснить, что я хотел чёрный горный велик с кучей скоростей и нормальной рамой… А не это девчачье убожество!

В следующий раз я кричал «Ну папа!», когда после музея папа отвёл меня перекусить… в индийский ресторан. Я ненавижу индийскую еду, я чуть горло себе не спалил. Когда я целый месяц просил: «Папочка, давай, пожалуйста, вместе где-нибудь перекусим», то надеялся, что мы пойдём есть пиццу!

– Пицца – это вредно, – неумолимо повторял папа.

– А здесь даже десерта нормального нет!

И опять я не мог упрекнуть папу в том, что он не сдержал слова. Ведь он сдержал. По-своему. Поэтому в следующий раз я решил предельно чётко сформулировать желание, чтобы папа ну никак не мог выкрутиться. «Я тебе покажу – обещание!» – подумал я. И для точности написал своё желание на бумажке:

«Пойти на концерт группы “Крутые пацаны” в клуб Go-go в пятницу 23 октября в 19:00».

– Хорошо, – согласился папа. – Обещаю.

И папа, по моему глубокому убеждению, угодил в ловушку. Теперь-то он точно не сможет сказать, что сдержал слово. Я даже специально заставил его повторить обещание.

– Что ты мне обещаешь? – лукаво спросил я.

– То, что ты сказал, – ответил папа.

– Ага. А что я сказал? – не отставал я.

– Пойдём на концерт «Крутых пацанов».

– Куда?

– Да успокойся ты, в клуб твой дурацкий Go-go.

– Ты там ни разу не был, – обиженно заметил я.

– Ладно-ладно, – папа усмехнулся, похлопал меня по плечу и отправился на кухню.

Но не тут-то было. Я пошёл за ним:

– Эй, ты не сказал, когда именно мы пойдём?

– Да что с тобой такое? – изумился папа.

– Нет! Ты скажи!

– В пятницу, двадцать третьего октября, в семь вечера. Ты готовишься составить полицейский отчёт?

Папа не понимал, на что соглашается. Для того чтобы сдержать слово, он должен был:

1. Вовремя вернуться с работы.

2. Вовремя забрать меня с урока фехтования.

3. Купить себе беруши (шутка).

Когда я рассказывал про индийскую еду и девчачий велик, я не упомянул о хоккее, на который папа отвёл меня вместо футбола, о лыжах, на которые он меня поставил вместо коньков, но главное – я не упомянул о том, что мой папа никогда не жертвовал своим временем ради других, поэтому они расстались с мамой. И на мой последний день рождения папа пригласил всех, кроме мамы – она была в командировке, а папа не мог перенести вечеринку на другой день.

Когда настала пятница, я ждал папиного провала на всех этапах. Я готовился закричать «Ну ты же обещал!», но мы как будто вдруг очутились в параллельном мире, где мой папа – фея-отличница, а не фея-недоучка.

Ровно в шесть папа забрал меня с фехтования, и уже в половину седьмого мы вошли в клуб. Я ринулся вперёд, как вдруг увидел на афише приколотое скрепкой большое объявление, где значилось, что концерт переносится на следующий день. Я остолбенел.

– Да уж… Не повезло, – вздохнул папа.

Я чувствовал, что начинаю раздражаться, но попытался взять себя в руки:

– Ну и ладно, пойдём завтра! Ничего страшного… Ничего страшного, да?

Я смотрел на папу и по его кислому выражению лица понимал, что… Нет-нет, я заранее знал, что он не сможет! Я заранее знал, что он предатель, который никогда не пожертвует своими делами и своим временем. Мне было так обидно, что папа снова выкрутился, снова якобы сдержал своё липовое обещание, которое гроша ломаного не стоит. Не стоит! Ведь он всегда думает только о себе! И когда папа открыл рот, чтобы сказать, как ему жаль, у нас обоих одновременно вырвалось:

– Ты предатель!

– Конечно, пойдём.

А затем по очереди:

– Что?

– Что?

– Раз перенесли на завтра – пойдём завтра, – спокойно произнёс папа.

– А я думал, ты… решил меня кинуть по полной программе, – неуверенно пробормотал я.

В киоске рядом с клубом мы купили мороженого и утешались им по дороге домой. Я радовался, что папа становится примерной феей, и вдруг меня охватила тревога: суббота была маминым днём, то есть днём, который я всегда провожу с мамой, и вот тут план мог провалиться.

– Слушай, пап, а если мама не разрешит пойти? – спросил я, когда мы уже подходили к дому.

– Как-нибудь выкрутимся, – уклончиво ответил папа.

– Обещаешь? – хитро улыбнулся я.

– Обещаю.

– И что же ты обещаешь? – я затаил дыхание.

– Что мама разрешит.

Бинго! Я знал, что мама разрешит мне уйти с папой на весь субботний вечер только в одном случае: если она сама пойдёт с нами. К тому же «Крутые пацаны» её любимая группа.

«Что ж, – подумал я, – значит, завтра. Завтра я тебе покажу – обещание!»

Как уходил мой папа

Однажды мой папа решил, что моя мама слишком старая и глупая, а я слишком глупый и маленький. Решив это, мой папа решил, что лучший способ решить все проблемы – уйти из дома. И ушёл. Поздно вечером, в шторм, под дождём и с портфелем в руках. Мама кричала ему вслед только две фразы: «Уходи, уходи из этого дома!» и «Не смей забирать все деньги!» Папа в ответ кричал: «Запомни, ты сама меня прогнала!» и «Никак не могу!»

Потом была ночь, которую мы с мамой провели за просмотром фильма про странных людей. В этом фильме девушка приезжает в Лос-Анджелес, чтобы стать актрисой, а в результате оказывается в одной квартире с психопаткой и постепенно сходит с ума. А ещё постоянно мелькают какие-то жуткие лица и трупы.

После ночи был день. Мама ушла на работу, а я сел за уроки и не смог сосредоточиться. Мне казалось, что человек не имеет права бросать семью, и мне казалось, что мама не имела права кричать «Уходи!». Я вспоминал, как папа говорил, что больше не собирается участвовать в нашей жизни, что мы живём «в его доме» и что все эти годы он делал маме большое одолжение, оплачивая её врачей и больницы. Я вспоминал, как я сам кричал «Ненавижу тебя, ненавижу тебя!», то и дело норовя наброситься на папу с кулаками, я вспоминал, как мама удерживала меня за руки и за плечи, хотя я рвался, рвался в бой.

Я вдруг вспомнил о том, что во всех детских книжках главные герои всегда сироты. Ну, не всегда, конечно, но часто. Взять хотя бы Гарри. А почему? Да потому что, ясное дело, чем больше в жизни трудностей, тем ты храбрей и сильней. Не знаю, как это работает, но я и впрямь почувствовал себя силачом-атлетом с твёрдым, твёрдым, твёрдым, как… мои зубы, духом. Я сжал зубы. Не буду нюнить! Буду мужественным, как персонажи книг и фильмов, в которых отцы бросают своих сыновей, собирают чемодан и уходят. Стоп… что-то не сходится. От персонажей-то отцы уходят с чемоданами, а мой папа ушёл всего лишь с портфелем…

Тут в замке скрипнул ключ. Я затаил дыхание и услышал в коридоре папины шаги. Папа медленно прошёл мимо гостиной, своего кабинета и моей комнаты, заглянул в спальню. При виде меня не сказал ни слова. Направился на кухню. Я неподвижно сидел на кровати, не в силах пошевелиться. Наконец оттаял, выскользнул из комнаты и увидел, что папа, небритый и во вчерашней одежде, с жадностью уплетает мамино пюре прямо из кастрюли и прикусывает котлетой, которую почему-то держит в руке.

– Папа, ты вернулся? – неуверенно спросил я.

– Нет, – буркнул папа. – Я сейчас поем и уйду опять. И больше не вернусь.

«До завтрашнего обеда», – пронеслось у меня в голове.

– Не уходи. Пожалуйста, папа. Не уходи. Здесь твой дом. Я тебя НЕ ненавижу… Хоть и презираю.

Папа чуть не поперхнулся.

– То, что я неверно подбираю слова, – сказал папа, – ещё не делает меня извергом.

– Нет, – сказал я. – В том-то и проблема. Извергом тебя делают не слова. Видимо, ты таким родился.

– Ясно, – сказал папа. – Я сейчас соберу свой старенький серый чемодан, сложу свои бритвенные принадлежности, свой маленький компьютер и уйду. Выгнали старого человека ночью в шторм…

– Ты что, издеваешься? Ты же сам ушёл! Ты же хотел уйти! Признайся, ты нашёл себе новую семью?

Папа молчал. Не говорил ни слова. Сосредоточенно ел пюре.

– Ты молчишь. Я ненавижу тебя! Просто ненавижу!

Я развернулся и убежал к себе в комнату.

Перед уходом папа позвал меня, чтобы я закрыл за ним дверь.

– Наши с мамой билеты в Бергамо в моём ящике. Их можно сдать. Я ухожу.

– Не уходи, не уходи! Нет! Папа! Не уходи!

Папа исчез. Я щёлкнул замком. И вдруг понял, что ведь опять, опять он ушёл без чемодана… С портфелем, а не с чемоданом…

После этого бабушка, которой мы с мамой ничего про папу не сказали, водила меня в поликлинику и в музыкальную школу. И весь день я чувствовал себя всесильным, могущественным, я чувствовал себя Бэтменом, черепашкой-ниндзя, Чёрным Плащом. Я смотрел на окружающих и думал о том, какой я особенный. У них-то родители, тепличные условия, щи и каша, банановый пирог, а я один, мне не на кого рассчитывать, кроме самого себя, поэтому я вынужден быть сильным.

Вечером мама устроила мне допрос: зачем приходил папа, что сказал, что я ответил.

– Мама…

– Что? – нервно спросила мама, допивая чай. В одной руке она держала зефир в шоколаде, а в другой слоёное печенье, по очереди нервно откусывала то от одного, то от другого и выглядела очень подозрительно.

– Ну, ничего. Просто ты так смотришь… Кажется, что ты то ли сейчас расплачешься, то ли скажешь что-то важное…

Мама нахмурилась.

– Нет, скорее… расплачешься.

Мама проглотила зефир и разрыдалась.

– Позвони папе.

– И что сказать?

– Поговори спокойно. Спроси, где он. Скажи, что все виноваты.

– Правильно, – мама вскочила со стула и бросилась к телефону. – Позвоню и скажу, что он может не возвращаться! И точка!

– О, нет, нет, нет! – я побежал за мамой, а мама от меня.

– Почему нет?

– Мама, нельзя кричать! Если кричать, то папа ничего не поймёт!

– Ну хорошо. Сейчас я запишу всё на бумажку и позвоню.

На три минуты мама заперлась в папином кабинете, затем выбежала с воплем:

– Не берёт трубку! Всё, я больше ему звонить не буду! Лучше напишу письмо.

– Ага, и отправь почтой России по адресу в никуда.

Пока мы рассуждали, телефон зазвонил, и мама включила громкую связь.

Оказалось, что папа в пустой квартире своего товарища. У папы подскочило давление, а таблетки он забыл дома, к тому же папа устал и целый день ничего не ел.

– Так что, ты только заберёшь таблетки? – спросила мама.

– Нет, ещё я съем свои сардельки, – сказал папа.

– У тебя красный свитер грязный. Постирать? – спросила мама.

– Да уж, пожалуйста, – сказал папа. – У меня стиральной машины нет.

– А мне пенсию назначили, – сказала мама. – Шесть тысяч.

– Ужас, – засмеялся папа. – И как я только на твою пенсию проживу!

– Ребёнок весь вечер ревёт, – сказала мама.

Я вытаращил на неё глаза – ну ничего себе! Сама ревёт, а всё на меня сваливает!

– Переживает, – ответил папа.

– Так что насчёт сарделек? – спросила мама.

– Честное слово, – ответил папа, – если бы не сардельки, я бы ни за что не вернулся домой.

Однажды мой папа решил, что моя мама слишком старая и глупая, а я слишком глупый и маленький. Решив это, мой папа решил, что лучший способ решить все проблемы – уйти из дома. И ушёл. А потом вернулся. В тот день я решил, что мои родители совсем дураки и черепашкой-ниндзя они мне стать точно не помогут.

Остановись, но не сдавайся

«Давай-давай-давай! Давай-давай-давай! Вперёд! Ещё! У тебя получится! Только не сдавайся!»

Или:

«Давай-давай-давай! Не останавливайся! Ни шагу назад! Стремись к своей цели! Главное – не сдавайся!»

Или:

«Давай-давай-давай! Не унывай! Не опускай руки! Будь настойчивым! Ни в коем случае не сдавайся!»

Или просто:

«Ну же, не сдавайся!»

В ответ на эти возбуждённые слова, которые обычно произносятся натужно оптимистично, мы реагируем именно так, как хотят окружающие:

– Да, я буду стараться. Я не сдамся. Я добьюсь своего.

А почему?

– Потому что я сильный, двужильный и главное – целеустремлённый.

Мы привыкли к тому, что нас постоянно подталкивают, и мы, словно мячик или заглохший автомобиль, поддаёмся. Потому что мы не хотим быть неудачниками и слабаками. Я лично – не хочу.

С детства нам толкуют родители и учителя, что добиваться своего – это круто, а сдаваться – это тупо. Кто из крутых героев книжек или фильмов сдавался? Никто. Ума Турман не сдалась, даже когда её закопали в землю живьём. Она разбила руками деревянный ящик и выбралась из-под земли. За это я и люблю «Убить Билла». А Белоснежка? Тоже не сдалась, когда её бросили в лесу. Хотя спокойно могла сесть в лужу в буквальном смысле, зареветь и удавиться. Но Белоснежка не сдалась и в результате познакомилась с гномами. Правда, потом злодеи всё равно её нашли и траванули, но во сне она наверняка не сдавалась и в конце концов ожила от поцелуя прекрасного принца. Винни-Пух не сдавался в борьбе с пчёлами, а Человек-паук – в борьбе со злом. И все всегда выходили из больших и маленьких сражений победителями. И никто никогда не задумывался о том, что было бы, если бы у них не получилось…

У меня многое не получалось, но я внушил себе, что смысл жизни в том, чтобы идти к цели, стараться до тех пор, пока не получится, после каждой неудачи начинать заново, не останавливаться, продолжать пытки… до самой смерти. А иначе – срам и позор.

– То есть ты будешь терзать несчастный инструмент, пока не окочуришься? – спросил мой друг Паша, сидя на диване и поглощая пережаренные шкварки.

– Типа того, – я на минутку отвлёкся от «Патетической» Бетховена и с унынием посмотрел на Пашу. – Дай шкварку.

– Не-а. Не дам.

– Эй! Это мои шкварки и мой диван!

– Я не дам тебе шкварку, пока ты не объяснишь, ради чего паришься с этим пианино!

– Потому что хочу добиться успеха!

– Но у тебя не выходит!

Паша произнёс эти слова так легко, как будто констатировал что-то совсем неважное – снегопад или прыщи у меня на лбу.

Я чуть не обиделся, но вспомнил, что НЕ обижаться на «конструктивную критику» (так говорила мама) – залог успеха. Я нежно погладил клавиши и сказал:

– Пока не выходит. Пока.

– Уже семь лет, – быстро подсчитал Паша, хрумкнул шкваркой и облизнулся.

– И что?

– До каких пор ты будешь мучиться?

– До тех пор, пока не получится!

Я начинал раздражаться.

– Ну а если не получится? – настаивал Паша, энергично, как и подобает человеку, налопавшемуся шкварок.

– Я буду стараться до последнего.

– Вздоха?

– Да! – крикнул я, подбежал к Паше и выхватил у него жёлтый шуршащий пакет.

– Интересно… – невозмутимо рассуждал Паша. – После твоей смерти всем, конечно, будет плевать на твой неуспех, но стоит ли так надрываться всю жизнь из страха кого-то разочаровать?

Философ достал меня не на шутку, я отобрал у него шкварки, выгнал вон и продолжил репетировать.

Получалось у меня музыкально, но не слишком технично. Техника всегда была моей слабой стороной. Я знал это. И знали мои учителя. Но моя главная учительница – по специальности – верила в меня, хотела превратить недостаток в достоинство, говорила, что я могу всё наверстать, если буду тренироваться, а моя музыкальность и мой интеллект (хо-хо!) всё перевешивают. Мама очень радовалась, ведь она мечтала видеть меня великим пианистом, и я старался – только бы никого не разочаровать.

Хотя разочарования подстерегали меня за каждым углом: меня валили на конкурсах, ставили пятёрки с минусами (!) на экзаменах, не включали в список исполнителей для отчётных концертов в капелле, а учительница по сольфеджио и вовсе при виде моей мамы каждый раз вопила: «Он не пишет двухголосные диктанты! Он не пишет двухголосные диктанты!»

Мама ругала меня, расстраивалась, говорила, что я «худший из лучших», я обижался, мама занималась со мной дома, мы писали двухголосные диктанты, играли гаммы, и я изо всех сил пытался не считать минуты… Но я считал минуты до… начала литературного кружка.

Он начинался в семь вечера в соседнем доме, длился два часа, его вела наша учительница литературы и один молодой писатель-журналист. Я обожал туда ходить, мои стихи и рассказы расхваливали, я писал всё больше и больше, но не воспринимал это занятие всерьёз, пока однажды не случилось кое-что ужасное.

Конкурс сонат в нашей музыкальной школе проводили раз в год, и в этом году я участвовал – с «Патетической» Бетховена. Не знаю почему, но я возлагал на конкурс огромные надежды. Многие учителя считали, что вещь слишком сложная для седьмого года обучения, но моя учительница, как я уже сказал, в меня верила, она поддерживала меня и пророчила большое будущее.

Перед конкурсом у меня тряслись руки. Я пригласил Пашу, учительницу математики, папу и бабушку. Мама, как всегда, стояла за дверью – я слишком боялся её разочаровать и видеть её в зале…

В тот день с самого утра всё пошло наперекосяк. За завтраком я рассердился на папу за то, что тот съел последние два яйца, мы поссорились, папа обиделся и отказался идти на концерт. Потом я сел не в тот автобус. Вернее, сел-то я в тот автобус, да он поменял маршрут и увёз меня в противоположную от школы сторону. Возвращался я бегом, на трамвае и на маршрутке. Короче, с утра было понятно – день отстой. Что хорошего может произойти в такой отстойный день? И вот тебе новость – моя любимая учительница, которая в меня верила (я уже это говорил, да?), позвонила и сказала, что у неё высокая температура, гепатит, и она, увы, не придёт. От волнения я сходил с ума.

Бабушка, как всегда, говорила мне: «Члены жюри такие же люди, как ты! Они тоже едят, пьют и даже ходят в туалет!» Я смеялся, но легче мне не становилось.

Мысль о шкварках, вернее, о том, что говорил Паша, не давала мне покоя: сколько ещё я буду нервничать? Конечно, и попереживать иногда надо, но когда переживания превращаются в пережёвывание переживаний, в бесконечное повторение отрицательных эмоций, жизнь перестаёт радовать – совсем.

По трём ступенькам я медленно поднялся на сцену. Руки и ноги были холодными как лёд, хотя топили в школе прилично. Внутри у меня тоже было холодно, и всё подрагивало – сердце, печёнка, селезёнка. Я смотрел на свои руки и видел синие, как реки в детских книжках, вены.

– Соль до ре ми-бемоль…

Я сыграл Рондо, как будто это был не я. Как будто вместо меня на стуле сидел бездушный, тупой мальчишка, который не только не тренировался и мазал, мазал, мазал, но к тому же ничего не слышал и не чувствовал. Он – я – ничего не понимал!

Я не хотел продолжать, это было бессмысленно, ведь я уже всё испортил. Я не только потерпел очередную неудачу, мне ещё предстояло довести эту неудачу до логического завершения… И я было принялся за вторую часть – Адажио, – как вдруг понял, что осрамился на весь белый свет. Ведь Адажио – вторая часть, а Рондо – третья. Я готовил на конкурс только две части – вторую и третью. И почему, с какой стати, с какой, чёрт возьми, радости, я решил сначала сыграть Рондо?! К горлу подступила тошнота. Я больше репетировал Рондо, потому, наверное, и начал с него, но теперь это казалось неважным… Нога, стоявшая на правой педали, тряслась, руки не слушались, во рту пересохло. Я схватился за платок, который лежал сбоку от клавиатуры и прикрывал мои наручные часы: 18:30. Через полчаса начинался литературный кружок, который сегодня проводили в Доме творчества и перед которым обещали объявить результаты конкурса «Проба пера» – я отправлял на него своё стихотворение. Бетховен. Бетховен. Шкварки. Стихотворение. Вторая часть. Шкварки. Вторая часть. Мысли роились в голове как стая пчёл или волшебные, взмывшие к потолку… шкварки.

Я сидел за роялем и понимал, что лучше не будет. Сдавайся – не сдавайся, дело не в этом, а в том, что я просто-напросто не способен остановиться. Ни я, ни моя мама, ни моя учительница. Внезапно мне стало ясно, что они лишь прикрываются лозунгом «Не сдавайся!», пытаясь что-то замаскировать – зависимость от успеха, страх разочарования, неспособность принять поражение.

Я вскочил со стула и бегом бросился со сцены. Я хотел успеть на свой кружок.

– Куда ты, Витенька? Ты больше ничего не хочешь нам сыграть? – иронично спросила председательница жюри – пожилая сильно накрашенная дама с шиньоном и в очках с толстыми стёклами.

– Нет! Спасибо! – сказал я и выскользнул из зала.

Паша выскользнул за мной.

– Молодец, молодец, дружище! Так держать!

– Я опаздываю на кружок! Там объявят результаты конкурса, про который я тебе говорил!

– Отлично, мы с папой тебя отвезём! Ты правильно сделал, что бросил дурацкий рояль, надо идти к своей мечте!

Мы прыгнули в машину, не слушая окриков мамы и сетований бабушки, и успели на кружок прямо к церемонии. Мама с бабушкой остались в музыкальной школе – объяснять директору – я не знаю что.

Я знал: так себя не ведут. Я знал: я подвёл маму и учительницу, но я также был уверен: мой главный интерес и главная сила не в музыке. Из четырёх номинантов литературного конкурса я, безо всяких сомнений, отличался самым выдающимся талантом. Мы с Пашей устроились в последнем ряду и затаили дыхание.

– Итак, победителем конкурса в этом году становится… – молодой писатель сделал многозначительную паузу. – Николай Дементьев! Аплодисменты!

Секунду мы с Пашей не двигались с места и молчали. Затем Паша зачем-то спросил:

– Ведь Николай Дементьев – это не ты, да?

А я зачем-то ответил:

– Нет. Не я.

– Ну… – сказал Паша. – Тогда пойдём домой?

– Вообще-то… после этого вручения будет кружок. Так что я останусь.

– Что-о? – возмутился Паша. – Тебя прокатили, а ты остаться хочешь? Опять двадцать пять? Мало тебе музыкальной школы?

– То, что я завязал с музыкалкой, ещё не значит, что я собираюсь сдаться при первой неудаче.

– Эх, не получишь ты, приятель, шкварок. Ни-ко-гда!

Паша похлопал меня по плечу и пошёл домой.

Когда я отзанимался и тоже вернулся домой, меня ждал большой сюрприз. Несмотря на побег из музыкальной школы, на конкурсе за Рондо мне дали третье место. И я подумал: как полезно иногда остановиться… Потом гораздо легче идти вперёд.

Настройщик вселенной

Один музыковед очень хотел настроить… компьютер. Знакомые и друзья объясняли ему, что лучше не надо, мол, лучше настраивай освещение в ванной комнате, настраивай себя на работу или на отдых, настраивай кота Ваську против мышей или мышей против кота Васьки, настраивай – да хоть кофеварку! Но только не компьютер. Компьютер вещь сложная. Для музыковеда непосильная. К тому же музыковеды не настройщики, музыковеды изучают музыку.

– Но ведь компьютер – ядро вселенной! В двадцать первом веке нет ничего важнее компьютера! – говорил музыкант. – Писатель пишет за компьютером, ребёнок играет за компьютером, тётеньки заказывают по интернету свои побрякушки, а дяденьки – свои… Люди смотрят кино по компьютерам, говорят по скайпу по компьютерам, пишут письма по компьютерам, даже я, музыкант, и то сижу за компьютером часами и музыку слушаю по компьютеру… Всё, не хочу быть музыкантом, хочу быть программистом!

Конечно, музыкант шутил. Он вовсе не хотел быть программистом, он хотел быть музыкантом, но больно уж переживал из-за того, что ядро вселенной держат в руках другие люди.

Поскольку никто не подпускал музыканта к компьютерам, он решил всех обхитрить и однажды, когда моей мамы не было дома, зашёл ко мне на чашечку чая. Он притворился, будто бы думал, что мама дома, и принёс ей почитать главу из своей диссертации.

Только мы сели пить чай – началось:

– Ну что, компьютер не барахлит?

– Да нет, с тех пор как вы его в прошлый раз посмотрели… он… – я чуть было не сказал «совсем не работает», но сдержался, – он в прекрасной форме.

– И не зависает?

– Нет.

– И не глючит?

– Нет.

– И что, ни одного вируса не поймал?

– Не-а. Только он, – что поделать, я был болтуном, – не включается!

– Ага! – сказал музыкант, потирая руки, и глаза его заблестели. – Сейчас поглядим.

«Только не это», – подумал я, почему-то представляя себе, как музыкант берёт огромный гаечный ключ и, громко хохоча, разносит мой любимый комп вдребезги.

– Только не это, – сказал музыкант, включив компьютер. К моему удивлению, от одного нажатия кнопки чёрный экран внезапно стал цветным, хотя до этого целую неделю не загорался.

– Вот видите, вы его починили! Давайте лучше выпьем ещё чаю! – радостно предложил я.

Но музыкант был разочарован:

– Нет, это не я… Это он сам… Такое бывает… Ремиссия… Как у больных…

– И что? – я выжидающе смотрел на музыканта, а музыкант напряжённо думал. Наконец придумал:

– А давай я тебе словарь новый скачаю из интернета и установлю?

У меня был словарь, но не обижать же человека!

Минут пятнадцать музыкант пыхтел, краснел и потел. Даже свитер снял. Отдышавшись, произнёс, хлопая грустными глазами:

– Что-то не выходит. Да лучше и не устанавливать пиратскую версию. Знаешь, я тебе очень не рекомендую устанавливать пиратскую версию. То есть мнения могут быть разными, но всё же, по моему опыту… Что бы тут такое покрутить? А хочешь, я тебе снесу этот антивирус и поставлю новый? У меня диск с собой.

Я едва не закричал «Не-е-е-е-ет!», но сдержался и вместо этого нервно забегал вокруг стола. Музыканта было не остановить. Он нажимал на кнопки, словно на клавиши рояля, щёлкал, тыкал, водил пальцами по полю для мышки, хмурился, ахал, охал, вздыхал, его озаряло, потом снова что-то начинало сильно беспокоить, он ёрзал, каменел, оживлялся, восклицал, стирал и восстанавливал, загружал, удалял, изучал инструкции и получал огромное удовольствие от любимого дела, которым совершенно не умел заниматься.

Я мысленно жалел, что не обманул музыканта и не дал ему свой старый окончательно доломанный компьютер, которому уже нельзя навредить. Я не знал, как мне себя вести, ведь не зря нам с детства долдонят: «Занимайся тем, что любишь! Надо любить то, чем занимаешься! Любовь – главное в жизни!» И бла-бла-бла. Передо мной сидел человек, который на моих глазах занимался тем, что любил… И вдруг меня осенило.

– Знаете, Андрей, – сказал я, – пока вы работаете, я вас развлеку. Я вам сейчас сыграю кое-что, недавно выучил в музыкалке…

Андрей кивнул, не отрываясь от компьютера.

Тогда я ушёл в соседнюю комнату (оттуда всё прекрасно слышно), сел за пианино и как давай наяривать пьесу Прокофьева «Прогулка». Я играл отвратительно, громко, грубо, без единого оттенка, неритмично, демонстрируя ужасы техники и слуха. «Десять, девять, восемь, семь… – считал я про себя, – шесть, пять, четыре, три, два, один… хм… странно… минус один…» На этом месте в комнату ворвался музыкант с взъерошенными волосами.

– Перестань! Перестань! Ради бога! Дай-ка сюда ноты.

Я с готовностью освободил место, музыкант сел на вертящийся стул и сыграл мою «Прогулку» – легко, воздушно, виртуозно, без натуги. Это было настоящее шествие кузнечиков и грациозный поклон в конце.

– Тебе надо ещё потренироваться!

– Конечно, – ответил я, а про себя подумал: вот какой я умный, показал человеку, что к чему.

– Знаешь, с компьютером у меня сегодня не заладилось, лучше я его пока оставлю, – вздохнул музыкант.

– Отлично! – радостно воскликнул я. – То есть огромное вам спасибо!

– А вот инструмент… – Андрей сосредоточился, и у меня заранее похолодело внутри. – Инструмент не мешало бы настроить. Да-а, тут я непременно поковыряюсь… Нужна рука мастера!

Быть другим

Все вечно говорят, что надо быть собой. Но собой быть просто невозможно. Если вдуматься, я лично никогда толком не был собой. Я подражал многим героям книг и фильмов, некоторым реальным людям – не всем сразу, конечно, а по очереди, и не целиком и полностью, а в той или иной мере. Это длилось постоянно с самого моего раннего детства. Раньше я подражал супергероям, сейчас переключился на персонажей медицинских сериалов, сильных духом, стойких, уверенных – они, в общем, тоже в какой-то степени супергерои. Я подражаю проницательности хитрых злодеев, спокойствию добродетельных смельчаков, остроумию гениальных одиночек, я даже одеваюсь и выгляжу немножко по-разному в зависимости от того, под кого кошу. Где в этом компоте я, не очень понятно. Может, я – все мои любимые герои? А может, я так ничтожен, что меня вообще нет?

– Ты – это набор качеств, характер, короче говоря, – умничал Паша.

– Ну и как узнать, какой у настоящего меня характер? – я забрался на подоконник с ногами и посмотрел в окно.

– Ну, ты вот подумай… Ты добрый? Хорошо относишься к людям? – Паша сел на пол, прислонился к стене и запрокинул голову.

Я всерьёз задумался. Напрягся. Вспомнил сначала всех, к кому не очень хорошо относился.

– По-разному бывает, – честно признался я. – Многие люди кажутся мне лицемерными… Они подмазываются и льстят, если им что-то нужно. Они равнодушны, если им не нужно ничего. Они готовы посочувствовать, если что-то не так. Но одновременно они радуются, что неприятность приключилась с тобой, а не с ними. Они страшно завидуют, если тебя постигла удача. Они никого не любят так, как самих себя… В общем, нет, я не так уж и хорошо отношусь к людям.

– Ладно, – скептически ухмыльнулся Паша. – Замнём это. Давай о чём-нибудь ещё спрошу. У тебя есть друзья?

Мы расхохотались.

– Только… ты? Упс.

– Ладно. Ты маму с папой любишь?

– Да.

– Любимая группа?

– Ну, Элвис Костелло.

– Это не группа.

– Тогда любимой нет.

– Любимый фильм?

– Ой, навалом!

– Ну хоть один!

– «Гражданин Кейн» и «Касабланка». Нет, шучу, это скучища. «Убить Билла», вот.

– Любимая еда?

– Чипсы.

– Твоё самое положительное качество?

– Ты шутишь? У меня их миллион.

– Выбирай, – строго произнёс Паша.

– Ну, например, я умею думать.

– Ладно. А самое дурное качество?

– Ты скажи.

– Ты эгоистичный нарцисс. Это я любя.

– Согласен. А ты добряк мягкотелый. Это я тоже любя.

– Итак, теперь мы можем ответить на вопрос, кто ты.

Я сел на подоконнике прямо, как зритель в театре, и приготовился слушать. Паша встал и приготовился вынести приговор:

– Ты ненавидящий людей эгоистичный нарцисс, который считает классику мирового кинематографа скукой, не знает ни одной группы и обжирается чипсами.

Как и положено в театре, я зааплодировал.

– Очевидно, что лучшее в тебе – это я, – Паша мне подмигнул.

Я рассмеялся и снова отвернулся к окну.

– Дело в том… дело в том, что половина моих ответов липовая. Про Костелло, например. Да и про чипсы не совсем правда. И про «Билла» – это не самый мой любимый фильм. Но остальное правда.

– Да знаю я. Нашёл чем удивить.

Я спрыгнул с подоконника.

– Раз ты знаешь, что я – это не я, всё супер. Сходим в боулинг?

И мы пошли играть в боулинг. Удобно быть другим. А самим собой я побуду как-нибудь в другой раз. Уж очень это сложно. И кстати, для сведения – боулинг не самая моя любимая игра.

Все вруны

Наврал прямо перед Рождеством. На носу Рождество, а он наврал. И самое интересное, что я этому обрадовался. Я вообще люблю, когда люди врут. Это подтверждает мою теорию о том, что все вруны. К тому же если ты знаешь, что тебе наврут, то ты всегда в безопасности.

Мой папа тоже говорит, что все вруны. Кого-то вруном сделала жизнь, а кто-то был вруном с рождения. Мой папа говорит, что у человека в жизни есть две возможности: быть вруном и стать вруном.

Правда, я ни разу не слышал, чтобы моя бабушка врала. Но это, наверно, просто от старости. Ведь враньё очень творческий процесс. Когда придумываешь ложь, то одновременно создаёшь целый небольшой мирок, где эта ложь является правдой. Одна ложь тянет за собой другую, и потом они, как хоровод подружек, соединяются в большущую неправду. С помощью вранья можно избежать миллиона неприятных моментов. С помощью вранья можно завести друзей, преуспеть во всех делах и даже заставить себя любить. Мир спасёт враньё!

Вообще-то я не всегда врал. Раньше я иногда говорил правду. Но потом внезапно обнаружил, что правда никому не нужна, никто не имеет ни малейшего желания слышать правду. Вместо этого все друг другу врут.

Если я скажу учительнице, что устал и мне было лень идти на занятия, она рассердится. Зато если я навру, что болел, она будет абсолютно удовлетворена. Если я скажу маме, что не сходил к зубному врачу, потому что боюсь, что будет больно, она рассердится. С другой стороны, если я скажу, что у меня столько домашнего задания, что не продохнуть, она меня пожалеет и визит к врачу будет отсрочен. Если я скажу маме своего друга, что не ем её блинчики, потому что на вкус они как вата, то она обидится. Если я скажу, что у меня аллергия на муку, она мне посочувствует. В общем, нет никакого смысла говорить правду. Я был почти всегда в этом уверен, и моя уверенность ни за что не поколебалась бы, если бы не Паша.

Паша всегда поражал меня способностью говорить правду. Прямо в лоб. Чистую правду. Ничем не прикрытую. Собственно, так мы и познакомились. Я ехал в автобусе, и вдруг кто-то несколько раз похлопал меня по спине, чтобы я обернулся. Ну, оборачиваюсь я и вижу – стоит передо мной парень с рыжими волосами и в синем пальто. Я спрашиваю его:

– В чём дело?

А он говорит:

– Ты мне на ногу наступил, а у меня был палец сломан на этой ноге. Болит теперь ужасно. Мог бы хоть извиниться.

Я был ошарашен. Ну кто станет в автобусе говорить пассажиру, что тот наступил ему на ногу! Любой нормальный человек просто наступит в ответ, или пихнёт как-нибудь, или выругается. Но я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь спокойно подошёл и пожаловался на боль в ноге.

– Наверно, ты меня с кем-то спутал, – соврал я.

– Нет-нет, я уверен, ты наступил мне на ногу, когда мы вместе входили на остановке возле школы.

– А, ну может быть.

– Мы учимся в одной школе, но я в математическом классе, – продолжал он с непосредственностью идиота.

– Ясно.

– А ещё мы живём на соседних улицах. Я тебя часто у светофора вижу.

Вот так мы и познакомились, а потом подружились. С той встречи в автобусе мы стали неразлучны. Всё вместе делали, всюду вместе ходили. И потом даже оказались в одном классе, сидели за одной партой. И все вокруг удивлялись, что мы дружим. Ещё бы! Я тоже этому удивлялся: ведь я всегда врал, а он всегда говорил только правду.

– Ну и дурацкая же у тебя шапка! – сказал он мне как-то утром, когда мы шли на автобус.

– Вечно ты говоришь то, что не хочется слушать, – пробурчал я в ответ, поправляя на голове красную шапку с помпоном, которую мне на день рождения подарила бабушка.

– Я же твой друг, – рассмеялся Паша, – я должен говорить то, что другие стесняются сказать. А именно: у тебя на голове надета полная катастрофа!

– Отлично, – хмуро ответил я, стянув с себя шапку.

В то утро я так и нёс эту злосчастную шапку в руке до самой школы. Впрочем, на шапке Паша не остановился. Он плавно перешёл на моё лицо, и однажды утром, внимательно в меня вглядываясь, заявил:

– Слушай, твой нос – это что-то страшное. Настоящий рубильник!

Я не мог себе объяснить то двойственное чувство, которое возникало у меня от общения с Пашей. С одной стороны, он страшно бесил меня своей правдивостью и прямотой, с другой – было в этом что-то обезоруживающее.

Как-то раз Пашина классная руководительница собралась вести класс на экскурсию. И я решил присоединиться. Не то чтобы я любил музеи, но я подумал, что если мы с Пашей куда-то вместе пойдём, то будет забавно.

– Пройду по-тихому, никто не заметит, – сказал я Паше.

– Заметят. Мы должны предупредить Наталью Ивановну.

– Она не разрешит, скажет, что я из другого класса и всё такое.

– Разрешит.

– Эй, ты что, не хочешь, чтобы я шёл?

– Хочу, просто будет лучше, если мы скажем правду.

И тут я взорвался:

– Опять ты со своей правдой! Достал уже! Ну соври ты хоть раз в жизни! Или не ври – дай мне соврать, а сам помолчи.

Паша отрицательно покачал головой.

– О-о-о, зануда.

– Ты увидишь, она разрешит.

И поскольку Наталья Ивановна проходила в двух шагах от нас, Паша к ней повернулся и громко произнёс:

– Наталья Ивановна, тут мой друг, Витя, из литературного класса, очень хочет пойти с нами на экскурсию. Мы с ним ещё ни разу никуда вместе не ходили, а это было бы здорово. Нам вместе гораздо веселее. Вы не разрешите ему тоже пойти?

Наталья Ивановна секунду подумала и ответила:

– Да, конечно, только пусть свою классную руководительницу предупредит. Если она согласится его отпустить с последнего урока, то я не против.

Я остолбенел, а Паша самодовольно улыбнулся. Я не мог понять, почему люди ему верят. И почему не сердятся на его правду. Если бы я попросил взять с собой на экскурсию друга, мне бы точно не разрешили. Нашли бы кучу отговорок, сказали бы, что это не по правилам, наплели бы полную чушь, лишь бы не согласиться. А может, у Паши какая-то особенная интонация? Или какая-то особенная искренность в глазах? Тьфу ты, чёрт! Что я несу? Всё это глупости. Он врун. Такой же врун, как и все другие. Его правдивость – сплошное прикрытие. В конце концов я поймаю его на самом подлом вранье. Надо только подождать.

Мы пошли на экскурсию, но своей учительнице я, конечно, ничего не сказал. Кстати, в последний момент музей почему-то отменился, и мы отправились в зоопарк. Там была клетка со слоном, и все подходили к ней, чтобы сквозь решётку погладить слона по хоботу. На клетке была надпись: «Животных не кормить». Но у меня был кусочек булки, и мне так хотелось посмотреть, как слон ест, что я не выдержал. Когда Наталья Ивановна отвернулась, я подошёл к слону, вынул булку и протянул ему. Слон очень мягко подцепил с моей ладони угощение и стал жевать.

– Надеюсь, никто не кормил животных? – спросила Наталья Ивановна на обратном пути.

– Только дали слону немного булки, – весело ответил Паша прежде, чем я успел его остановить.

– Булки? Слону? – недовольно подняла бровь учительница.

– Совсем чуть-чуть, он выглядел голодным, а у нас была свежая булка, к тому же так хотелось посмотреть, как он жуёт, – сказал Паша.

– Ну ладно, – улыбнулась Наталья Ивановна.

Я был вне себя. Мне хотелось врезать Паше, чтобы он перестал всё всем рассказывать. И мне хотелось, чтобы его наконец хоть кто-нибудь отругал. Ведь он то и дело нарушал правила. Он открыто над всеми смеялся. И закрыто тоже. Я не верил в его честность. Я чувствовал, что за этой огромной честностью скрывается не менее огромная ложь. Я ждал момента, когда ложь прорвётся наружу, и этот момент настал.

Перед зимними каникулами у Паши был день рождения. Я знал, какого числа у него день рождения, но ни разу не спрашивал, будет он устраивать праздник или нет. Лучший друг не должен беспокоиться о приглашении на праздник лучшего друга. Однако проходили дни, до дня рождения Паши оставалось каких-то два дня, а он меня всё не приглашал. Тогда я решил спросить, будет ли он устраивать вечеринку. Он сказал, что нет, мол, хочет отметить с родителями. Я удивился, но дальше расспрашивать не стал.

Наутро после его дня рождения я встретил в школьном гардеробе Вику – девочку, которая очень нравилась Паше.

– А почему тебя не было у Паши на дне рождения? – спросила она, вешая своё пальто на кривой крючок.

У меня всё внутри похолодело от обиды, какого-то непонятного страха и горечи.

– Я плохо себя чувствовал, – сказал я, еле удерживаясь от того, чтобы не заплакать. – А много народу было?

– Да! Человек шесть, наверно. Ну ладно, я побежала.

Я несколько минут стоял в гардеробе, опустив руки, совершенно растерянный. И вдруг… Я почувствовал, что ужасно рад. Вот она – ложь. Он наврал. Наврал прямо перед Рождеством. У меня будто камень с души свалился. Не зря я ему не доверял. Никому нельзя доверять. Вот и всё.

Но это было не всё. После минуты радостного разоблачения наступила минута негодования. Зачем он, собственно, мне наврал? Я же его лучший друг. Если бы он хотел провести день рождения в тишине и покое, это бы ещё ладно, но ведь он позвал кучу народа. Для вранья причины могут быть самые разные, но они всегда есть. Так зачем он мне наврал?

– Зачем ты мне наврал, идиот?! – заорал я, влетая в чужой класс и набрасываясь на Пашу.

– О чём ты говоришь? – спросил Паша как ни в чём не бывало.

– Ты болван! Какого чёрта ты врал мне про свой день рождения?! Вика мне всё рассказала! Я бы и сам не пошёл, если бы ты мне честно сказал, что не хочешь меня видеть! Но ты подло наврал! Почему? Я хочу знать!

– Я тебе не врал.

– Ах так! Ты и теперь продолжаешь врать? – я орал, не обращая никакого внимания на Наталью Ивановну, которая стояла у доски, собираясь начать урок.

– Ладно.

– Что?

– Ладно, – задиристо произнёс Паша, и в классе воцарилась тишина. Все хотели послушать, как Паша признается во вранье. – Я соврал тебе, чтобы тебя проверить. Ты так мечтал услышать из моего рта ложь! Мне было любопытно, как ты отреагируешь, если я тебе навру.

– Ты полный придурок!

– Зато теперь я вижу твою реакцию.

На этих словах я рванул из класса, хлопнув дверью. Весь день на уроках мне было не по себе, я не мог сосредоточиться, ничего не соображал, не знал, как мне себя вести. Когда математичка окликнула меня: «Витя, хватит витать в облаках!» – я совершенно неожиданно для самого себя ответил ей: «Удивительно, что я ещё где-то летаю, а не сплю мёртвым сном. От этих однообразных примеров кого угодно сморит». Меня, разумеется, тут же выставили из класса. Это был последний урок, поэтому я просто пошёл домой, снова и снова прокручивая в голове ссору с Пашей. Однако ушёл я недалеко, потому что прямо на остановке возле школы я встретил Пашу. Я было отвернулся и даже хотел пойти в другую сторону, но он заговорил со мной:

– Я тебе правда не врал.

Я отмахнулся.

– Нет, ну послушай. Я не врал тебе. Я попросил Вику, чтобы она сказала, что у меня был праздник. Я хотел, чтобы ты подумал, что я врал. Я хотел увидеть твою реакцию.

У меня от удивления глаза полезли на лоб.

– Ты что, совсем ку-ку?

– Нет, но ты меня достал со своим враньём. Я хотел доказать тебе, что враньё – это не так уж и весело.

– Поздравляю! У тебя получилось!

– Так ты не сердишься?

– Не знаю. Я только что сказал учительнице, что её урок скучный, и меня выставили. А всё из-за тебя.

– А я только что сказал Наталье Ивановне, что не списывал, хотя на самом деле списывал.

Мы ударили по рукам и запрыгнули в автобус. Я внимательно смотрел на Пашу, и вдруг в мою голову закралось сомнение.

– Слушай, а ты точно не праздновал день рождения?

– Нет. На самом деле я праздновал. Шутка. Но сейчас я вру. А сейчас я не вру, что наврал перед этим, чтобы ты не сердился, что я никогда не врал.

– Я ничего не понял, но предупреждаю тебя, что если ты будешь мне врать, то я тебя убью.

– Ладно. Господи, ну и рубильник!

Признай, признай, признай!

Ничего особенного. Просто Паша вдруг решил провести вечер пятницы без меня. Обычно в пятницу после школы мы идём ко мне домой, смотрим футбол, едим чипсы, попкорн, шоколадки и болтаем. Мы так делаем каждую пятницу с тех пор, как… В общем, уже очень давно. Пропускаем иногда, конечно, но только если кто-то заболеет или если родители меня насильно на дачу увезут. А тут Паша вдруг отказался просто так, якобы без причины.

– Признайся, почему ты решил пропустить пятницу! – пристал я к другу на перемене.

– Да просто так. Хочу поделать что-нибудь новое… – юлил Паша.

– Какое новое?

– Не знаю. Погулять.

– Давай вместе погуляем.

– Я не хочу гулять. Просто сказал первое, что пришло в голову.

– Тогда давай сделаем что-нибудь другое.

– Нет.

– Почему?

Паша покачал головой.

– Ладно, – сказал он. – Я хочу побыть один. Без тебя.

Я внимательно вгляделся в его лицо. Врать он не умеет.

– Признавайся, в чём дело.

– Господи, – вздохнул Паша. – Ну договорился я посмотреть футбол у Виталика дома.

– А мне почему сразу не сказал?

– Ты Виталика терпеть не можешь и теперь будешь его доставать.

Паша был прав. Виталик мне не нравился, а ещё больше мне не нравилось, что он на целый вечер собирался забрать моего друга. Моего!

На следующей перемене я подошёл к Виталику, который сидел на подоконнике и жевал бутерброд с сыром и огурцом. Виталик был толстенький, маленький и ужасно некрасивый. Но учился он прекрасно, и у него было довольно много друзей.

– Значит, вы с Пашей в пятницу вечером смотрите футбол у тебя дома? – я сразу начал с главного.

– Ага, – Виталик продолжал жевать.

– И кто с кем играет?

– «Зенит» со «Спартаком».

– Ясно. И… кто же лучший футболист «Спартака», по-твоему?

Виталик замялся.

– А как вообще зовут игроков? Хоть одного?

Виталик прикусил губу, зажмурился от боли и на секунду замер.

– Ты ведь не смотришь футбол, верно? И вы с Пашей не встречаетесь в эту пятницу?

Виталик закатил глаза.

– Ой, отвалите от меня оба! Он попросил тебе соврать. Не знаю зачем.

Виталик соскочил с подоконника. Прозвенел звонок, начался урок. Но я, разумеется, думал не об уравнениях и дробях, а о том, что́ скрывает мой лучший друг. Что такое страшное он не может мне сказать? Он мне что, не доверяет?

– Ты не доверяешь мне? – запел я свою песенку на последней перемене.

– Доверяю, – Паша улыбнулся.

– Тогда почему ты не говоришь мне, что случилось?

– Не хочу! Я что, должен обо всём тебе докладывать? У меня что, не может быть в организме ни одной молекулы, не изученной тобой? – Паша начинал раздражаться.

– Да-а-а… Биология даром не прошла.

– Ты мне тоже наверняка чего-то не говоришь. Это нормально!

Я задумался. У меня вроде не было секретов от лучшего друга. Разве что…

– Ты прав. У меня есть тайный брат-близнец, тайная жизнь, и я со временем молодею! Хватит чушь пороть! Я тебе говорю абсолютно всё. Хочешь, расскажу о том, как я в детстве писался и как меня это психологически травмировало? – я скорчил ироническую гримасу, хотя знал, что Паша этого не любит.

В общем, домой я вернулся в плохом настроении, пообедал, послушал музыку в телефоне, сел за уроки. Есть ли что-то, чего я не доверяю Паше? Доверять сложнее что-то плохое… Что-то хорошее доверять легко. Когда мне было семь лет, я на даче порвал кружевную шляпку одной гадкой девчонки. Ей было пять. Я порвал шляпку и бросил её в крапиву. Просто так. От злости. Меня потом папа за это чуть не убил. Так… что у меня ещё было плохого? Я раньше часто ссорился с папой, и он меня за уши тянул. Это было больно и унизительно. Ещё я не хочу стать похожим на своих родителей, хоть и люблю их. От этой мысли мне стыдно. Паша всё это знает! Должно быть ещё что-то. И есть. И от меня не убудет, если признаюсь: в прошлом году я влюбился в нашу новую англичанку. Не так, чтобы страдать, но влюбился. Я не говорил Паше, но могу сказать. А вот… я подумал об одной вещи… Да нет, Паша и это бы выдержал. Всё! Я могу признаться во всём. Хорошо, что я не маньяк-убийца.

Я взял телефон и позвонил Паше. Он не ответил. Но я не мог ждать и позвонил ему на домашний. Подошла его мама.

– Ирина Ивановна, здравствуйте! А можно Пашу?

– Да, дружочек, сейчас позову, – я услышал, как Пашина мама шагает по коридору. – Жаль, что у него в пятницу вечером зубной. Ну, посмо́трите свой футбол в следующий раз. Передаю трубочку.

Я разинул рот, словно сам попал к зубному.

– Ну чего? – Паша взял трубку.

– У тебя зубной? Всего лишь зубной?

– Ага.

– А мне ты мозги запудрил, чтобы…

– Ага. Чтобы ты глубоко задумался о доверии и признался мне во всех своих страшных грехах. И особенно в том, что влюблён в нашу училку! – Паша засмеялся. – Жаль, что мама всё испортила. А то ты ведь позвонил, чтобы признаться, да?

– Я не влюблён в училку!

– Значит, есть ещё более страшные тайны? Признай!

– Не-а. Никаких тайн. После врача, кстати, позвони. Признаешься в том, что ты, как маленький, боишься зубы лечить, вот мне ничего и не сказал… Чтобы не пришлось признаваться…

– Я не боюсь! – неправдоподобно возмутился Паша.

– Ага. А я не влюблён в училку.

Мир из ушей

Чего он только не доставал из ушей! И горошины, и монеты, и камушки, и маленькие шурупчики, и насекомых, и даже игрушечных пластмассовых воинов вместе со свитой и гончими собаками. Один раз достал конфету-тянучку со вкусом кока-колы.

Он уверял, что из уха или из носа можно достать что угодно, потому что он изобрёл специальный крючок, похожий на крючок для ловли рыбы, только медицинский, а ещё потому что у него природная ловкость рук.

Я слушал его часами и ни на минуту не отводил взгляда, ведь он рассказывал не просто голосом, а глазами, руками, всеми чертами лица и движениями тела. Иногда его истории были такими забавными, что я не мог перестать смеяться. И хотя я не всегда верил его словам – порой они казались невероятными! – он уверял меня, что когда-нибудь я всё пойму и что каждый анекдот – чистейшая правда жизни.

– Да не может быть! Ты меня разыгрываешь! Я такое видел только в кино!

– Племяша, в жизни всякое бывает. А у нас в Колывани и подавно. В прошлом месяце я вытащил из уха одного мальчугана игрушечный глобус, нашёл в стене собственного дома мешок золотых монет екатерининской эпохи, случайно подстрелил медведя и получил в подарок от нищего, которого встретил на дороге, сто пятьдесят пчелиных ульев.

– Значит, нищий оказался богачом, а твой дом – островом сокровищ?

– А медведь – птицей.

– А можно я приеду в Колывань?

– Не утомляй дядю! – смеялась мама, проходя мимо кухни, и, обращаясь к дяде, прибавляла: – Видишь, какой у нас бурный подростковый возраст – и жить торопится, и чувствовать спешит. Хочет всё и сейчас. Прямо сил нет.

Дядя много ел, много гулял, много говорил, и самого его было много – в шутку я прозвал его дядей Стёпой.

Ночью весь дом сотрясался от его храпа, а днём – от его смеха. Он собирался пробыть до понедельника, и я знал: что-то произойдёт.

Игрушечный глобус, воины со свитой и гончие собаки не шли у меня из головы. Сам я ничего никогда себе не засовывал – ни в нос, ни в уши. Помню, однажды хотел, но бабушка до того меня напугала историей о бусинке, которую засунула в нос да так и не вытащила, что я не решился. Она ходила с бусинкой всю жизнь. Врачи ничего не нашли. Но бабушка говорила, что до сих пор, когда сморкается, чувствует лёгкую щекотку и точно знает: вещь на прежнем месте.

Пока у нас гостил дядя, я плохо спал, просыпался по нескольку раз за ночь – то ли от его храпа, то ли от своей игры воображения. Мне представлялось, что я беру мир и запихиваю его в ухо. Сначала игрушечных солдатиков, одного за другим, потом генерала, «Монополию», телевизор, шкаф с чайным сервизом и мамиными любимыми вазами, затем целую комнату, квартиру, дом, канал, улицу, квартал с машинами и светофорами, крышами и трубами, магазинами и светящимися вывесками, людьми, собаками, полицейскими, врачами, учителями… Я запихивал в ухо парки и музеи, дворцы и аэропорты, вокзалы. Город помещался в ухе целиком, и я переходил к следующему городу, потом очередь дошла до континентов, Европа и Америка расположились совсем близко, Африка подальше, вся планета со своими войнами, президентами, армиями, музыкой и живописью, лесами и джунглями, равнинами и горами погрузилась в моё ухо, а затем и вся галактика, и тут…

Я проснулся и вскочил с постели. Пощупал ухо и понял, что во сне случайно пропихнул в него силиконовый шарик барышей.

Мама причитала, дядя довольно долго возился с крючком. Спросонок никак не мог сосредоточиться.

– Ты же говорил, что можешь вытащить что угодно! Ты же врач! – возмущался я.

– Ты что, специально загнал себе в ухо эту штуку? – возмущалась мама.

– Вы что, не доверяете мне? – возмущался дядя.

– Конечно нет! – отвечал я маме.

– Конечно нет! – отвечала мама дяде.

– Конечно могу! – настаивал дядя. – Откуда угодно можно вытащить что угодно.

И он вытащил из моего уха игрушечных солдатиков и генерала, телевизор и шкаф, квартиру и дом, президентов, армии, континенты, планету и галактику.

Мне стало легче дышать. Я снова отправился в постель. И пообещал больше никогда не засовывать мир себе в ухо.

У дед нет зуб

Однажды моему дедушке вырвали все зубы. Ну, он стал старым, зубы расшатались, ему было больно есть и всё такое. В общем, он долго терпел, а потом пошёл к врачу да и попросил вырвать ему все зубы и сделать вставную челюсть. В конце концов, почти все старые люди ходят со вставной челюстью. Паша говорит, что даже у его мамы вставная челюсть, хотя его мама не такая уж и старая – ей лет тридцать-пятьдесят. Паша говорит, иногда по вечерам он с мамой и с бабушкой смотрит телевизор, садится между ними на диван, а они обе снимают зубы и кладут в чашки с водой… Паша говорит, это не очень круто. Ну да ладно.

Когда моему дедушке вырвали зубы, я сначала его немного боялся. Не самого дедушку, конечно, но… всё-таки да, в смысле да, я боялся дедушку без зубов, потому что выглядел он как… мумия. Он не казался мне таким уж старым до того, как ему вырвали зубы, но без зубов он стал просто скелетоном. Страшный кошмар ужасов. Ах да, суть в том, что вставную челюсть дедушке не сразу выдали, сначала у него во рту должно было всё зажить, и целый месяц ему предстояло провести без зубов.

Сначала я делал вид, что всё в порядке и мне совсем не страшно, но потом дедушка собрался поцеловать меня в лобик, и тут я стал орать как маленький. Дедушка обиделся. Ему важно было хорошо выглядеть, а я постоянно напоминал ему о том, что он ужасен. И хоть я и обожаю врать, в этом случае врать было невозможно. Дедушка радостно мне сообщал, мол, а соседка наша вообще ничего не заметила, только когда я сам ей сказал, что зубов у меня нет, только тогда и заметила и прямо ахнула: «А я и не заметила!»

– Деда, соседка просто лицемерная женщина. Всё она заметила! Не заметить такое нереально. Поверь, лучше смотреть правде в глаза. Без зубов ты ужасен, но скоро у тебя появится челюсть, и тогда мы это отпразднуем! У деды будут новые зубки! Ура-а-а!

Дедушка посмотрел на меня с притворной ненавистью и пошёл на кухню – пожевать то, что чуется дёснами.

Прошла пара дней, к беззубости я почти привык и решил, что раз дела плохи, надо извлечь из этого выгоду. Как только мне не хотелось вечером куда-то с кем-то идти, я говорил: «Ой, тут такое чепэ, моему дедушке вчера все зубы вырвали, сори за подробности… – на этом месте я делал смущённое лицо, – а теперь у него там что-то воспалилось во рту, и он поехал к своему знакомому стоматологу, а я остался дома караулить маму с папой, которые сегодня прилетают из отпуска. Они такие лопухи, улетели без ключей». Все мне верили, и у меня была отмаза на любой случай. Не хочу к Виталику на день рождения – пожалуйста, не хочу приглашать в кино Катю, которая меня достаёт по полной программе уже который месяц, – пожалуйста, не хочу идти с Пашей в боулинг – хо-хо!

В пятницу Паша, как всегда, пришёл ко мне после школы посмотреть футбол, лёг на диван и как ни в чём не бывало говорит:

– Ну как твой дедушка?

– Да нормально, могу его позвать, чтобы он тебя попугал. Слава богу, что он смотрит футбол на кухне, а не тут.

– А родители вернулись?

– Ну да. Они на концерте.

– Ага. Ясно. А что, у тебя дедушке в несколько приёмов зубы рвали?

– Да нет, а что?

– А то, что ты всем рассказываешь, что твоему дедушке ВЧЕРА, – Паша сделал ударение на слове «вчера», – вырвали все зубы! Думаешь, я такой идиот?

– Нет, – я уронил руки на стеклянный кофейный столик, – думаю, ты не такой идиот, потому и догадался.

– Не ври ты людям, сколько можно объяснять! Тебе никто не будет верить. Если уж так не хочешь ни с кем общаться, так и говори: нет настроения.

– Не буду же я каждый раз говорить, что у меня нет настроения? К тому же «нет настроения» просто-напросто значит «не хочу». А это обижает людей.

– Выходит, ты боишься кого-то обидеть?

– Выходит, что так.

– Выходит, ты боишься, что люди перестанут хотеть с тобой общаться?

– М-м-м… видимо, да.

– Выходит, ты всё-таки хочешь общаться с людьми.

– Ой, всё, отстань от меня со своей логикой!

Тут на пороге гостиной возник дедушка. Вид у него был возмущённый.

– Ты рассказываешь друзьям, что мне вырвали все зубы?

– Здравствуйте, Иван Петрович, – улыбнулся Паша. – Он не всем рассказывает. Не беспокойтесь.

Дедушка задумался, помолчал и как засмеётся!

– Ну ты даёшь! Блин! Моими зубами прикрываться!

И дедушка зашагал назад на кухню.

У Паши поднялись брови.

– Да, видок жутковатый. Но дед прав. Не стоит прикрываться его зубами. Давай придумаем тебе враньё получше.

– Ты же только что был против вранья?

– Ну да, но мы же не хотим, чтобы ты всех обидел и чтобы все перестали с тобой общаться. А на зубах ты далеко не уедешь. Тем более что их скоро вставят. Враньё надо чередовать.

Я слушал Пашу внимательно.

– На этой неделе говори, что соседи уехали в командировку и отдали тебе своего щенка, с которым надо гулять пять раз в день.

Я расхохотался.

– Кстати, завтра можем посмотреть футбол у меня, всё семейство свалит на дачу.

– Я не могу… Дело в том, что мне соседи…

– Понятно.

– А так бы я удовольствием.

– Ясно.

– Ты же не обиделся?

– Я тебя когда-нибудь убью. Иван Петрович, идите с нами футбол смотреть!

Боюсь, боюсь, боюсь. Устал

Я очень устал. Я так устал, что не мог встать с кровати. Я подумал, что с удовольствием остался бы в кровати навсегда. На всю оставшуюся жизнь. И прожил бы жизнь в кровати. Ну, не так, как больной, конечно. А как здоровый. Здоровый человек в кровати. Я вообразил, как бы это было приятно. Проветренная комната, удобная большущая кровать, удобные подушки, свежее бельё, телевизор или комп с фильмами, сериалами, соцсетями, холодильник, набитый едой прямо рядом с кроватью, – и никаких людей. Нет, только не люди. Пусть они останутся в соцсетях. Навсегда.

Было воскресенье. Я рассказал о своих мечтах маме, и она решила показать меня психиатру, чтобы тот определил, нет ли у меня депрессии. В общем, я привык к тому, что всякие психиатры, психологи и даже сама депрессия вошли в моду, так что я не сопротивлялся.

Мама привела меня к психиатру, очень строгой, но приятной женщине в очках и с красивыми длинными красными ногтями, и я рассказал всё как есть. Мол, хочу остаться в кровати навсегда, никаких людей и так далее. Психиатр меня послушала, задала мне кучу вопросов, спустя почти час меня отпустила и сказала маме, что депрессии у меня нет. Просто я действительно устал. Переутомился.

«Вот ведь штука, – подумал я, – раз я устал, мне следует пойти погулять. Тем более от школы меня на неделю освободили». За компанию я пригласил Пашу. Мы встретились после уроков и отправились бродить по улицам.

– Я не понял, почему ты в школу не пришёл? – спросил Паша.

– Да-а-а… – мне стало как-то неловко, и я едва выдавил: – Я просто устал!

– Ну и что? – слегка раздражённо спросил Паша. – Я тоже устал, я же школу не прогуливаю.

– Я тоже не прогуливаю! Меня врач освободил!

– Какой врач? – не унимался Паша.

Тут мне вдруг стало стыдно. Я понял, что хоть психиатры с депрессиями и вошли в моду, мне как-то не хочется говорить, что меня освободил психиатр. Поэтому я сердитым тоном произнёс:

– Обычный врач.

– Ты такой странный… – с досадой заявил Паша.

Прогулки нормальной не получилось. Мы с Пашей не поссорились, но было неприятно. В основном было неприятно, что я не мог сказать правду, потому что уже заранее чувствовал, что и без того кажусь Паше странным.

Целую неделю я практически ничего не делал. Гулял то один, то с папой. Бо́льшую часть времени, как и мечтал, проводил в кровати с едой, соцсетями и сериалами. Мне показалось, что сил у меня на самом деле немножко прибавилось, и спустя неделю я вернулся в школу. Первым уроком была литература. На дом задавали прочитать рассказ одного не очень известного современного писателя. Я прочитал. Марина Станиславовна, учительница, которой я не нравлюсь, обратилась ко всему классу и спросила, чем нам понравился рассказ. Дошла очередь до меня. Я говорю:

– Мне не понравился.

– Почему? Это очень талантливый рассказ! – крайне раздражённо и даже немного злобно возразила Марина Станиславовна.

– Если бы он был талантливым, там не было бы всё так очевидно и банально, – сказал я.

Марина Станиславовна прямо аж побледнела от ярости. Я знаю, что бледнеть от ярости или краснеть – это тоже банально, но она действительно побледнела. Поскольку она никогда не красилась, эту бледность я различил сразу же.

Учительница ничего не сказала, только весь урок смотрела на меня зверем и придиралась в сто раз больше, чем обычно. Когда все расходились после звонка и я попрощался, Марина Станиславовна бросила мне вслед:

– Я бы на твоём месте последила за своими плохими манерами.

– Ты понял, почему у меня плохие манеры? – спросил я у Паши уже за дверью.

– Конечно. Все поняли. Ты посмел с ней не согласиться.

– И это плохие манеры?

– А ты что, её не знаешь? Для неё – да. Кстати, ей очень не понравилось, что тебя целую неделю не было из-за переутомления. Ей нравится только то, что она понимает и только то, с чем она согласна.

– А тебе?

Но Паша меня перебил, ему не терпелось рассказать сплетню. Оказалось, пока меня не было, девочки в туалете поставили на подоконник маленькую картонную коробку, положили в неё разных прокладок и тампонов, а сбоку приклеили скотчем бумажку с надписью: «Если надо, бери. Если можешь, положи». Из-за этого разразился настоящий скандал. Директриса велела убрать коробку и наказать девчонок, которые это придумали. Потому что «нечего выставлять на всеобщее обозрение всякий срам». Так она сказала.

Когда я услышал эту историю, меня чуть не вырвало. Я вдруг понял, почему я так устал. Решительным шагом я направился к кабинету директора, распахнул дверь – за дверью была ещё одна дверь – и постучал.

– Ты что? Ты что, с ума сошёл? Что ты делаешь? – Паша стоял рядом и смотрел на меня с ужасом.

Директрисы в кабинете не оказалось. Тогда я направился в холл между двумя коридорами, где на перемене собиралось больше всего народу, влез на подоконник, встал в полный рост и как заору:

– Я требую вернуть прокладки! Требую вернуть в туалеты прокладки!

Все стали дико ржать, но многим идея понравилась, особенно парням. Они сбежались отовсюду, из разных классов, из коридоров, из туалетов, стали прыгать и кричать:

– Прокладки! Прокладки! Прокладки! Верните прокладки!

В тот же день моих родителей вызвали к директору. Меня хотели выгнать из школы, но мама убедила директора в том, что у меня переутомление, поэтому я веду себя странно.

– У тебя с головой не всё в порядке, да? – спросил Паша, когда я рассказал про психиатра.

– Я так и знал, что ты это скажешь.

Мама на меня очень злилась. Спрашивала, зачем я стал орать на всю школу про прокладки. Поскольку я не совсем понимал, что ответить, мама снова отвела меня к психиатру, которому предварительно описала ситуацию. Психиатр опять целый час со мной беседовала, потом отпустила и опять сказала маме, что я совершенно нормальный. И даже без депрессии. Просто мне надоело всего бояться. И то, что все вокруг друг друга запугивают.

Дома, забравшись в кровать, я написал сочинение на пять страниц, чтобы подробно объяснить Марине Станиславовне, какой плохой рассказ мы обсуждали на уроке. А в это время моя мама вместе с мамой одной девочки из класса написали директору заявление – попросили вернуть в туалеты прокладки. Заявление подписали многие мамы.

Я вернулся в школу. Отдал Марине Станиславовне сочинение, получил за него четвёрку и недобрый взгляд больших карих глаз. Прокладки в туалеты не вернули, но почему-то повесили много дополнительных рулонов туалетной бумаги, и в классах было объявлено, что в медкабинете есть всё необходимое. Ну а за мной временно закрепилось прозвище Психушка. Меня это, конечно, бесило. Но вообще-то ладно, пусть будет Психушка, зато мою усталость как рукой сняло.

Я у психолога

Я читал блог одной тётеньки-психолога, и мне нравилось. Она там делала всякие видео про уверенность в себе, про страхи. Я подумал, что мне не помешало бы с ней поговорить. В общем, я попросил маму всё устроить. Мама любит психологов, коучей, психиатров, психотерапевтов и других сумасшедших. Так что мама восприняла затею радостно. Она считает, что детям полезно общаться с психологами.

Занятие мы проводили по «Скайпу». Удобно. Даже из дома выходить не надо. Мне не очень понравилось, как психолог выглядела в жизни, по «Скайпу». Не так, как на видео у себя в блоге. У неё были очень яркие рыжие волосы, какие-то прыщи на лице, странная помада, ярко-синее то ли платье, то ли кофта (я же только по пояс её видел), но самое ужасное – плохие ногти и много дурацких колец с разноцветными камнями. Ну так вот, я ей говорю:

– Самая большая проблема в том, что я чувствую себя неуверенно.

А она такая:

– Когда ты чувствуешь себя неуверенно?

А я:

– Всегда!

А она:

– Когда ты чувствуешь наибольшую неуверенность?

А я:

– Ну, наверное, когда разговариваю с Мариной Станиславовной, учительницей, которая меня не любит.

– Та-а-ак! – обрадовалась психологиня. – А почему ты решил, что она тебя не любит?

– Просто знаю. Это всем ясно.

– Кому, например?

– Например, Паше, моему другу.

– Ладно. А ты знаешь, за что она тебя не любит?

– Я ей просто не нравлюсь.

– А она тебе?

– По-разному.

– Хорошо. Так почему ты чувствуешь неуверенность?

– Потому что я, наверное, хочу ей нравиться.

– А зачем?

– Потому что я всем хочу нравиться.

– Но зачем тебе всем нравиться?

– Я же сказал: я не уверен в себе!

Психологиня прищурилась, засмеялась, что-то записала в тетрадь (я вновь обратил внимание на её ужасные ногти и кольца) и говорит:

– Я считаю, есть один способ, который может сработать. Давай подумаем, есть ли хоть один человек в мире, из тех, с кем ты общаешься, кому ты совершенно, абсолютно не хочешь нравиться?

– Вам! – выпалил я безо всякого стеснения.

– Хм… – по её лицу было видно, что она удивилась и не знает, что сказать. Поэтому она засмеялась. – И почему именно мне ты не хочешь нравиться?

– Честно? – смутился я.

– Конечно. Мы с тобой с самого начала договорились быть честными.

– Ладно! Я не хочу вам нравиться, потому что у вас… – я задумался. – Кольца дурацкие! Просто ужасные кольца!

Психологиня сжала зубы, сомкнула губы. Её лицо на мгновение стало злым, затем она притворно улыбнулась.

– Витя, как ты сейчас себя чувствуешь?

Я чувствовал облегчение и небывалую уверенность в себе. Рыжая сказала моей маме, что не может продолжать сеансы, а я подумал – жаль. Вообще-то она ничего, и беседы с психологом иногда отличная идея.

Чего не надо говорить

Я много говорил. Или скорее болтал. Часто глупо, реже умно и почти всегда откровенно. Мне казалось, что если говорить всё, то люди вокруг будут меня понимать. Иногда выходило неловко. Например, как-то за ужином я без малейшего стеснения объявил папиному гостю, дяде Володе, что он похож на хоббита. Папа с мамой рассердились, да и дядя Володя не выглядел очень довольным. Но я был уверен: если смолчать, не сказать ему, что он вылитый хоббит, будет нечестно. Мне хотелось его поддержать. Грустно же быть единственным хоббитом среди людей.

– Да, но необязательно всё произносить вслух, – шепнул мне Паша, которому я на уроке рассказал про дядю Володю.

– Но если все думают, что кто-то похож на хоббита, и сам человек знает, что он натуральный хоббит, почему это надо скрывать? – шепнул я в ответ.

– Потому что есть вещи, о которых не говорят. И вообще мне пора бежать.

– Куда? – я удивился, потому что урок только начался.

– Никуда не пойдёшь, хватит бегать, – сказала учительница. Она каким-то образом нас услышала.

– Но мне надо в туалет, – неуверенно возразил Паша.

– Ты уже ходил, не отлынивай от урока, – твёрдо сказала учительница.

– У тебя понос? – громко спросил я.

На этих словах учительница всплеснула руками и виновато улыбнулась, а Паша покраснел как рак, вскочил со стула и бросился вон из класса.

Я не понимал, почему нельзя говорить то, что есть на самом деле. Слова представлялись мне мячом для баскетбола, а мысли – сеткой. Разница между настоящей игрой и человеческим общением небольшая: в баскетболе сетка для мяча продырявлена, чтобы мяч мог в неё легко проскользнуть, а у людей в головах сетка цельная, жёсткая и прочная. Чтобы один человек понял другого, сетку надо пробить словами. Мы наблюдаем эту словесную игру каждый день. Люди перебрасываются фразами, пытаясь пробить сетку. Но какие слова они выбирают? Самые непонятные! Самые смутные. Самые вялые и дряблые. Как старые яблоки.

– Что ты хочешь на день рождения? – равнодушно спрашивал папа у мамы.

– Что-нибудь красивое, маленькое и блестящее, – уклончиво и лукаво отвечала она.

– То есть?

– Ну не знаю, выбери сам, – улыбалась мама.

– Я не умею! И не знаю что! – раздражался папа.

– Неужели ты совсем не можешь обо мне подумать? – обижалась мама.

В очередной раз слушая их разговор, я не выдержал и вмешался:

– Да пап! Украшение она хочет! У-кра-ше-ни-е! Цепочку с маленьким блестящим камешком!

На мои слова папа усмехнулся, мама раздосадовалась. Поразительно. А ещё говорят, что я не умею разговаривать.

– А ещё говорят, что я не умею разговаривать! – возмущался я на следующий день в школе.

Паша смеялся, с наслаждением откусывая от моего бутерброда. Кстати, он всегда откусывает от моих бутербродов, кексов, яблок, съедает мои шоколадки, конфеты, жвачки и никогда не приносит ничего своего.

– Ты умеешь разговаривать, и готовить умеешь, – весело чавкал Паша.

– А ты умеешь сметать всю еду на своём пути, – неожиданно сказал я.

– А тебе какое дело? – кусок застрял у Паши в горле.

– Такое, что это моя еда.

Я не верил собственным словам. Что я такое говорил? Зато Паша верил ещё как. Он слез с подоконника, вынул изо рта недожёванный бутерброд, бросил в урну и молча ушёл в класс. Я с удивлением понял, что пробил сетку в его голове, но цели почему-то не достиг. Слова вроде были очень явные, определённые и простые. Я всё назвал как есть, без намёков и невнятных упрёков. Но Паша меня не понял. Это было очевидно.

Позже, когда уроки кончились, я подождал Пашу во дворе и попытался исправить ошибку.

– Ты на меня обиделся?

– Обиделся.

– Сильно?

– Нет.

– Понимаешь, я хотел быть честным. Хотел сказать тебе, что́ думаю. Я хотел сказать, что всегда очень голодный после второго урока. И когда ты сразу всё съедаешь, то мне не хватает. Если бы ты мог не лениться, иногда приносить свою еду или хотя бы не съедать всю мою, а, например, только часть, было бы нормально.

– Так бы и сказал! – с облегчением воскликнул Паша.

Я задумался, кивнул и тут же сменил тактику:

– Тебе тоже наверняка во мне что-то не нравится! Ты можешь мне об этом сказать!

– О нет, – расхохотался Паша, – на эту удочку я не попадусь!

Честность честностью, но мне повезло. В отличие от меня, мой друг сперва думал, а уже потом целился в сетку.

НеМой слух

Было лето, и было жарко. Так жарко, что пот струился по моему лицу, будто бы оно подходящий ландшафт для рек и водопадов.

Все мои друзья разъехались, кто на дачу, кто на море с родителями, и только меня никуда не выпускали, готовили к встрече с министром образования. Я серьёзно. Ни больше ни меньше. Министр образования собирался вручить мне диплом за первое место во Всероссийской олимпиаде по литературе. Хотя на самом деле первое место мне следовало бы отдать за поедание мороженого на жаре.

– Ничего-ничего, пройдёт твоё горло, к пятнице будешь как огурчик! – подбадривала меня бабушка.

Я изо всех сил старался не умереть, но горло болело душераздирающе, и вот в один прекрасный момент я понял, что у меня пропал голос. Совсем. Голоса не стало. Он испарился, как нос в повести у Гоголя, а на поиски у меня просто-напросто не было времени. Итак, я отправился в путешествие без голоса.

Поначалу немота меня даже забавляла. При входе в поезд я только кивнул и улыбнулся проводнику, а в купе мне не пришлось разговаривать с надоедливыми соседями. Откуда я знаю, что они надоедливые, если я с ними не говорил? Да потому что соседи по купе всегда надоедливые, это их главное качество.

За три часа в поезде я успел прочитать книжку, съесть яблоко, выпить бутылку воды и помечтать о том, как я один! в незнакомом городе! прямо как студент! буду развлекаться. Дядя в это время был в Питере, так что мне невероятно свезло. Я уже ездил в Москву, наверное, раза два-три, но ещё в детстве, и воспоминаний у меня особых не осталось. Я ненавижу воспоминания, мне нравится жить… как бы это сказать? На свежую голову, понимаете?

В общем, я, весь такой загадочный и молчаливый, приехал в Москву, вытащил из кармана бумажку, на которой папа нарисовал мне, как найти дом дяди, и покинул вокзал. Тут-то и началось веселье. Внезапно я понял, что папа не самый лучший в мире составитель карт. Судя по тому, как он изобразил улицу, на которую мне надо было свернуть (в шпаргалке значилось «направо после первого светофора», название папа не помнил), обнаружить эту самую улицу мне не грозило. Передо мной уходили вдаль четыре длинные-предлинные улицы, и все, как ни странно, простирались направо! Я достал телефон, но тут же, выругавшись, засунул его обратно в карман. На кой чёрт мне телефон, если я не могу говорить! Я вытер со лба пот и решил, что лучше узнаю дорогу у прохожего; метнулся к первой попавшейся женщине, но та спешила и явно не собиралась разбирать мой шёпот, съедаемый воем сирен, гудками машин и общим гвалтом. Спотыкаясь о собственные ботинки – мне всегда кажется, что я спотыкаюсь о самого себя, когда устаю, – я шёл, задрав плечи. Мне хотелось позвонить папе и сказать, что теперь я смотрю на глухонемых другими глазами, но я не мог! Не мог!

Вокруг дядиного дома я ходил полчаса. Успел изучить все подъезды – один, второй, третий, четвёртый, шестой, седьмой и так далее, – кроме пятого. Слава богу, цифру пять папа на бумажке отметил, так что я мог показывать её одиноким жильцам, гулявшим во дворе. В ответ они радостно смеялись и отвечали, что пятый подъезд – это как раз тот подъезд, который никто никогда не может найти, и они сами, конечно, тоже ничего о нём не знают. Я вежливо расшаркивался и продолжал поиски. Тяжеленный чемодан превращал мою руку в подтяжку от штанов, а тёмные очки то и дело падали с головы на глаза. Зачем я вообще надел тёмные очки, если в них темно и ничего не видно, а? Наверное, для красоты. Идиот.

Когда я наконец оказался в квартире, больше всего мне захотелось на кого-нибудь наорать. Но я не мог! Позвонил дядя – спросить, забрал ли я ключи у соседки. Я выслушал его, а потом отключился и ответил эсэмэской.

Мне всегда казалось, что разговоры сильно утомляют, но в реальности от молчания я выдохся в сто раз быстрее. Сел на диван в почти пустой квартире (дядя только что её отремонтировал) и замер на несколько минут. Напротив меня стоял выключенный телевизор, и в его экране отражалась комната: белые стены; грузный диван с большими подушками, похожий на развалившегося посреди спальни толстяка; этажерка с дядиной фотографией и моё собственное лицо, испуганное, с круглыми синими глазами – в телевизоре они казались чёрными – и плоским носом, напоминающим пирожок.

Я похлопал себя ладонью по голове, пытаясь примять кудри, которые топорщились и делали меня похожим на девочку. Терпеть не могу свои волосы. В детстве как-то раз мы с папой гуляли и встретили его друга, а тот посмотрел на меня и говорит папе: «Так я не понял, у тебя мальчик или девочка?» Это катастрофа. Но перед вручением я пообещал себе уложить волосы нормально. Только бы голос вернулся.

Моя бабушка считает, что когда болеешь, надо много есть. Следуя её совету, я отправился на кухню, разведать, что там происходит в холодильнике. Однако, к моему удивлению, холодильник совершенно не холодил. Он был выключен из розетки и стоял передо мной, разинув рот, словно высоченный белый гигант, немой, точь-в-точь как и я. На первой полке валялось одинокое авокадо. Я почистил его, согнувшись над мусорным ведром, и погрыз, чтобы не умереть с голоду. В магазин идти сил не было, да я, по правде говоря, и не заметил вокруг дома никаких магазинов. Я вернулся в спальню, снова плюхнулся на диван и включил телевизор. Первый канал – не работает, «Культура» – не работает, СТС – не работает, что за ерунда! Даже ТНТ, канал, который я не выношу, не работает! Работал только Animal Planet, но по нему показывали передачу про сусликов, поэтому я вырубил телевизор и в очередной раз попробовал голос.