Дело на Бейкер-стрит
Слишком тихая комната
Ноябрь вцепился в Лондон мертвой хваткой. Он не пришел, а просочился, поднялся из стылой Темзы и выполз из сырых переулков, смешавшись с угольной гарью в нечто плотное, осязаемое. Этот туман, желтый, как старая газетная вырезка, не просто скрывал город – он его переваривал, глушил звуки, размывал очертания, превращая знакомые улицы в декорации к чужому, тревожному сну. Для инспектора Аластера Финча он был привычным фоном, саундтреком его жизни, состоявшим из кашля моторов и едва слышного шепота дождя по полям шляпы.
Звонок застал его в кабинете, над чашкой остывшего чая, который уже отдавал горечью танина и разочарования. Голос на том конце провода был молодым, полным той неуместной бодрости, которую Финч давно научился презирать. Констебль Бартон. Бейкер-стрит, 237б. Второй этаж. «Самоубийство, сэр. Все чисто. Врач уже здесь, готов подписать бумаги. Но, сэр… комната заперта изнутри».
Финч молча повесил трубку. «Все чисто». Эта фраза в полицейском лексиконе означала конец работы. Для него она всегда была началом. Он накинул твидовый пиджак, жесткий и колючий, как собственная совесть, и поправил шляпу. Его «Остин Кембридж» завелся с протестующим стоном, словно старый солдат, которого подняли по тревоге с госпитальной койки. Дворники с трудом счищали с лобового стекла влажную копоть, размазывая огни встречных машин в акварельные пятна.
Бейкер-стрит. Название отзывалось в памяти призрачным скрипом скрипки и запахом химических опытов. Миф, давно ставший туристической приманкой. Но реальность, как всегда, оказалась прозаичнее. Дом 237б был безликим строением из потемневшего кирпича, зажатым между аптекой и магазином канцелярских товаров. На медной табличке у входа, потускневшей от времени и непогоды, значилось: «Британский торговый альянс. Импорт-экспорт». Звучало солидно и абсолютно ничего не значило. Как и большинство вывесок в этом городе.
У входа его ждал констебль Бартон, совсем мальчишка с прозрачными глазами и пушком над верхней губой. Он нервно переминался с ноги на ногу, выдыхая облачка пара.
«Инспектор Финч. Все как я докладывал, сэр. Дверь пришлось взломать. Заперто на внутренний шпингалет. Мистер Хоббс, управляющий, вызвал нас. Погибший не отвечал на звонки».
Финч кивнул, не глядя на него, его взгляд уже сканировал фасад, окна, входную дверь. Он подмечал детали так, как снайпер выискивает цель: стертые ступени, трещина в стекле над дверью, огарок сигареты в урне. Все это было неважным, но привычка, вбитая годами войны и службы, требовала полной картины местности. Война научила его, что дьявол кроется не в деталях, а в их отсутствии.
Внутри пахло сырой штукатуркой, дешевым табаком и застарелой бумажной пылью. Лестница скрипела под его тяжелыми ботинками. На втором этаже, в конце тускло освещенного коридора, стояли двое. Один, полный, лысеющий мужчина в костюме не по размеру, очевидно, управляющий Хоббс, и полицейский врач, доктор Морли, с его вечно скучающим видом человека, для которого смерть – всего лишь рутинная биохимическая реакция.
«Аластер, – кивнул Морли. – Зря тебя дернули. Классический случай. Цианистый калий. Быстро и без затей. На столе записка. Дверь заперта. Можешь ехать обратно к своему чаю».
Финч проигнорировал его. Он посмотрел на распахнутую дверь кабинета. Деревянная щепа на полу у косяка – след взлома. Он шагнул внутрь, и мир коридорной суеты остался за спиной.
Комната была слишком тихой. Не той тишиной, что наступает после смерти, а той, что предшествует ей. Словно воздух здесь задержал дыхание и боялся выдохнуть. Кабинет был маленьким, почти аскетичным. Стол, стул, шкаф с папками. Единственное окно выходило на кирпичную стену соседнего здания. Пейзаж для человека, который не хотел, чтобы его отвлекали.
За столом, в строгом сером костюме, сидел покойник. Артур Пенхалигон, как следовало из таблички на двери. Голова его была откинута на спинку стула, глаза, скрытые за очками в роговой оправе, смотрели в потолок с выражением безмятежного удивления. Руки аккуратно лежали на подлокотниках. Рядом с правой рукой на столе стояла фарфоровая чашка. Пустая. И сложенный вдвое лист бумаги – предсмертная записка.
Финч не спешил. Он замер у порога, позволяя сцене отпечататься в сознании. Он не смотрел на тело. Он смотрел на все остальное. На идеальный порядок. Папки в шкафу стояли ровно, как солдаты на плацу. Стопки бумаг на столе были выровнены по линейке. На поверхности стола не было ни пылинки, хотя на подоконнике и книжном шкафу лежал тонкий, но заметный слой серой лондонской пыли. Словно кто-то недавно провел здесь тщательную уборку.
«Он был очень аккуратным человеком», – промямлил за спиной управляющий Хоббс, словно прочитав его мысли.
Финч медленно обернулся. «Вы так думаете?»
Его голос был тихим, лишенным интонаций, но Хоббс почему-то съежился.
Финч подошел к столу. Он не трогал ничего, лишь смотрел. Записка была написана ровным, каллиграфическим почерком. «Прошу никого не винить. Я устал». Банально. Слишком банально. Самоубийцы, которых он видел, редко утруждали себя каллиграфией. Их последние слова были криком, выцарапанным на бумаге, а не аккуратной прописью.
Он перевел взгляд на чашку. Она была не просто пуста. Она была вымыта. Внутри, на белом фарфоре, не было ни следа чая, ни осадка. Лишь едва уловимый, почти исчезнувший запах горького миндаля.
«Он пил чай?» – спросил Финч, не оборачиваясь.
«Всегда. В три часа, – ответил Хоббс. – Как часы».
«А потом мыл за собой чашку?»
Управляющий замялся. «Не могу сказать, инспектор. Не обращал внимания».
Конечно, не обращал. Никто не обращает. Но люди, решившие свести счеты с жизнью, не моют за собой посуду. Они оставляют за собой беспорядок, физический и душевный. Это их последнее, эгоистичное право. Этот же человек, напротив, словно прибрался перед уходом, заметая следы не отчаяния, а самого своего существования.
Финч опустился на корточки, его колени хрустнули. Он заглянул под стол. Ничего. Он медленно повел взглядом по ковру. Потертый, с выцветшим цветочным узором, он был таким же безликим, как и вся контора. И тут он увидел ее.
Деталь.
Та самая деталь, отсутствие которой его беспокоило. Только она не отсутствовала, а была неуместной.
У ножки стола, почти касаясь ее, на ковре лежала шахматная фигура. Черная ладья. Выточенная из черного дерева, отполированная до блеска сотнями прикосновений. Она лежала на боку, как павший воин.
В этом стерильном, вычищенном пространстве, где каждая вещь кричала о своем унылом предназначении, эта фигура была инородным телом. Элегантная, сложная, полная скрытых смыслов, она не принадлежала этому миру серых папок и дешевых костюмов.
Финч замер, глядя на нее. Это было не просто несоответствие. Это было послание. Знак, оставленный намеренно. Вопрос, заданный без слов.
Он поднялся.
«Доктор, вы уверены, что здесь не было борьбы?»
Морли фыркнул. «Аластер, прекрати. Ни царапины. Цианид в чае. Он выпил и через минуту был готов. Он даже не успел бы встать со стула. Посмотри на него – он спокоен, как младенец».
Финч подошел к окну. Оно было закрыто на внутреннюю щеколду. Дверь заперта на шпингалет. Классическая загадка запертой комнаты. Только Финч не верил в загадки. Он верил в обман.
«Бартон, – позвал он. – Вызовите группу. Полная экспертиза. Снимите отпечатки со всего, даже с потолка. Проверьте состав чая, который он пил. Я хочу знать, какой сорт, где его покупали. Изымите все его личные вещи, каждую бумажку. И вот это, – он указал кончиком ботинка на ладью, – упакуйте отдельно. Очень аккуратно».
На лице констебля отразилось недоумение. «Сэр? Но доктор сказал…»
«Я слышал, что сказал доктор, – отрезал Финч. – А теперь слушайте, что говорю я».
Морли раздраженно вздохнул. «Ты тратишь время и деньги налогоплательщиков, Аластер. Это дело на полчаса. Завтра оно будет в архиве».
«Возможно, – невозмутимо ответил Финч, все еще глядя на фигурку на полу. – Но сегодня оно мое».
Когда через полчаса прибыл его напарник, детектив-сержант Рис Дэвис, кабинет уже гудел, как потревоженный улей. Люди в штатском снимали отпечатки, фотограф со вспышкой запечатлевал каждый угол. Дэвис, молодой валлиец с рыжеватыми вихрами и глазами, в которых еще не погас огонь идеализма, протиснулся к инспектору.
«Что у нас, шеф? По дороге сказали – обычный суицид».
«По дороге много чего говорят, Рис, – ответил Финч, не отрывая взгляда от работы криминалистов. – Поговори с коллегами покойного. Мне нужно все. С кем дружил, с кем враждовал, были ли долги, женщины. Стандартная процедура. Только копай глубже обычного. Мне нужен не фасад, а то, что за ним».
Дэвис кивнул, его лицо стало серьезным. Он доверял интуиции начальника больше, чем любым очевидным фактам. Он видел, как эта интуиция, отточенная на полях сражений и в грязных лондонских подворотнях, распутывала дела, которые казались безнадежными.
«Есть что-то конкретное?» – спросил он шепотом.
Финч молчал с минуту, глядя на тело Пенхалигона, которое уже укладывали на носилки.
«Он слишком старался, Рис. Этот человек не просто умер. Он стирал себя. Как шпион, уничтожающий документы перед провалом. А когда люди так стараются что-то скрыть, значит, там есть что искать».
Он достал из кармана плаща пачку «Senior Service», вытряхнул сигарету и закурил. Дым смешался с запахом химикатов и смерти.
Дэвис отправился выполнять поручение, а Финч остался. Он не мог уйти. Это место, эта комната, держала его. Он подошел к книжному шкафу. Диккенс, Теккерей, стандартный набор английской классики. Все в одинаковых, недорогих переплетах. И один том, выделявшийся на общем фоне. «Рубайат» Омара Хайяма в переводе Фицджеральда. Старое, зачитанное издание. Финч осторожно, в перчатке, взял книгу. Она открылась сама на середине. На полях, рядом с четверостишием о движущемся персте судьбы, он заметил едва видимые следы карандаша. Не слова. Точки и крошечные цифры под отдельными буквами.
Шифр.
Финч закрыл книгу и положил ее на стол к остальным вещам, предназначенным для экспертизы. Его сердце, обычно стучавшее ровно и размеренно, как метроном, ускорило свой ритм. Предчувствие, холодное и острое, как осколок льда, коснулось его затылка. Это дело было не просто убийством, замаскированным под суицид. Это была вершина айсберга, темного, ледяного, уходящего в такие глубины, куда Скотленд-Ярду вход был заказан.
Клерк Артур Пенхалигон не просто умер в своем кабинете. Он сделал ход в какой-то неведомой, смертельной партии. И эта черная ладья на полу была не просто забытой фигурой. Это было приглашение. Приглашение вступить в игру.
Финч покинул кабинет последним. В коридоре он столкнулся с молодой женщиной, стоявшей у окна. Тихая, с испуганными глазами, она прижимала к груди стопку бумаг.
«Простите, – прошептала она. – Я Элеонора Вэнс, я работаю в соседнем отделе. Что случилось с мистером Пенхалигоном?»
«Он умер, мисс Вэнс», – ответил Финч.
В ее глазах не было удивления. Только страх. Глубокий, застарелый страх. Словно она ждала этого.
«Он был хорошим человеком, – сказала она так тихо, что Финч едва расслышал. – Очень одиноким».
«Вы были с ним близки?»
Она вздрогнула и отвела взгляд. «Нет. Что вы. Мы просто коллеги. Я почти его не знала».
Ложь. Она была неуклюжей, очевидной. Финч запомнил ее имя. Запомнил ее страх.
Он спускался по лестнице, когда Дэвис догнал его.
«Ничего, шеф. Пустота. Артур Пенхалигон – человек-невидимка. Приходил, уходил, ни с кем не общался. Коллеги описывают его одним словом: "серый". Ни друзей, ни семьи, ни увлечений. Словно и не жил вовсе».
Финч остановился у выхода, глядя на улицу, где туман уже окончательно поглотил остатки дня.
«Так не бывает, Рис. У каждого есть прошлое. И оно всегда оставляет следы. Просто у некоторых они зашифрованы».
Он вышел на улицу, в сырую ноябрьскую мглу. В кармане его плаща, в специальном пакете для улик, лежала черная ладья. Она казалась тяжелой, гораздо тяжелее своего веса. Словно была сделана не из дерева, а из чужой тайны. Финч знал, что эта ночь будет бессонной. Игра началась. И первый ход был сделан не им. Ему оставалось лишь ответить.
Призраки в бумажных коридорах
Скотленд-Ярд на следующее утро встретил Финча запахом мокрой шерсти, слабого чая и той особой, въедливой пыли, что рождается в бесконечных бумажных коридорах. Это был его мир, упорядоченный лабиринт, где человеческие трагедии превращались в аккуратные папки с тесемками, а хаос жизни усмирялся протоколами и рапортами. Но дело Пенхалигона не хотело умещаться в стандартную папку. Оно лежало на его столе, как чужеродный предмет – черный пакет с шахматной ладьей и том Омара Хайяма, – и нарушало заведенный порядок вещей одним своим существованием.
Рис Дэвис вошел в кабинет с двумя дымящимися кружками. Он поставил одну перед Финчем. Чай был темным, как деготь, и пах так, будто его заваривали в старом солдатском котелке. Именно так, как любил инспектор.
«Ну что, шеф, есть мысли?» – Дэвис присел на угол стола, его молодое лицо выражало смесь нетерпения и почтительного любопытства.
«Мыслей много, Рис. Фактов мало, – Финч постучал костяшками пальцев по книге. – Наш тихий клерк был не так прост. Он читал персидскую поэзию и играл в шахматы. Уже не сходится с образом "серого человека", который нам вчера нарисовали».
«Может, просто хобби? У всех есть свои странности».
«Странности не запирают изнутри и не оставляют шифров на полях, – возразил Финч. – Я хочу, чтобы ты сегодня снова поговорил с коллегами. Неформально. За ленчем, в пабе после работы. Люди говорят иначе, когда у них в руках пинта пива, а не протокол допроса. Мне нужны не официальные показания. Мне нужны сплетни, слухи, обрывки фраз. Кто с кем пил чай, кто на кого косо смотрел. Любая мелочь».
Дэвис кивнул. Он был хорошим учеником. Он понимал, что Финч ищет не улики, а трещины в фасаде. Расследование для инспектора было сродни работе сапера: он медленно, миллиметр за миллиметром, прощупывал поверхность в поисках пустоты, скрывающей механизм.
Первым в кабинет для допроса вошел управляющий Хоббс. Он принес с собой ауру нафталина и мелкого тщеславия. Усевшись на стул, он сложил на коленях пухлые, влажные руки и принял вид человека, на чьи плечи свалился непосильный груз ответственности.
«Это ужасно, инспектор. Просто ужасно. Такой удар по репутации нашего "Альянса". Артур был… он был исполнительным. Да, вот правильное слово. Исполнительный».
Финч молча смотрел на него. Он дал тишине сгуститься, стать вязкой, неуютной. Хоббс заерзал на стуле.
«Он никогда не доставлял хлопот. Всегда вовремя. Отчеты в срок. Ни больничных, ни опозданий. Идеальный механизм».
«Механизмы не совершают самоубийств, мистер Хоббс. Люди совершают. Что вы знаете о его личной жизни?»
«Личная жизнь? – Хоббс удивленно вскинул брови, словно Финч спросил о сексуальных предпочтениях его письменного стола. – Помилуйте, инспектор, мы здесь работаем, а не в клубе состоим. Я ничего не знаю. Да и никто не знает. Он приходил, садился за стол, работал, уходил. Все».
«Он с кем-нибудь общался? Друзья? Может, обедал с кем-то?»
«Он обедал в одиночестве. Всегда приносил сэндвичи из дома. В одном и том же бумажном пакете».
«А мисс Вэнс? Элеонора Вэнс. Вчера мне показалось, она была… расстроена больше других».
На лице Хоббса промелькнуло брезгливое выражение. «Мисс Вэнс – тихая мышка. Возможно, у нее было какое-то женское сочувствие к такому же одинокому человеку. Не более. Поверьте, инспектор, в нашей конторе нет места для романов. У нас серьезное учреждение».
Финч смотрел на этого человека и видел квинтэссенцию того мира, в котором жил Пенхалигон. Мир, где люди были функциями, механизмами, строчками в бухгалтерской книге. Мир, из которого хотелось сбежать даже ценой собственной жизни. Или чужой.
«Мистер Хоббс, в кабинете вашего сотрудника на полу была найдена шахматная фигура. Вам это о чем-нибудь говорит?»
Управляющий нахмурился, напрягая память. «Шахматы? Нет… Артур не играл. По крайней мере, я никогда не видел. У нас в комнате отдыха есть доска, но он туда не заходил. Он вообще никуда не заходил».
«Благодарю вас. Вы свободны».
Хоббс удалился с облегчением, оставив после себя лишь легкий запах разочарования. Он не солгал. Он просто ничего не видел. Как и все остальные. Пенхалигон годами культивировал свою невидимость, и теперь его призрак бродил по этим бумажным коридорам, неуловимый и безмолвный.
Следующей вошла Элеонора Вэнс. Она двигалась почти бесшумно, словно боялась потревожить воздух. Села на самый краешек стула, положив сумочку на колени и вцепившись в нее так, будто это был спасательный круг. Вчерашний страх в ее глазах никуда не делся, он лишь ушел глубже, затаился.
«Мисс Вэнс, – начал Финч мягко, его голос был полной противоположностью тому, каким он говорил с Хоббсом. – Я понимаю, что вам тяжело. Но вы должны помочь нам понять, что произошло».
Она кивнула, не поднимая глаз. «Я не знаю, что сказать. Я уже говорила вчера… я почти его не знала».
«Вы работали с ним в одном здании несколько лет. Невозможно совсем не знать человека».
«Возможно, – ее голос был едва слышен. – Некоторые люди… они как закрытые книги. Мистер Пенхалигон был именно таким».
«Какие книги он читал?» – внезапно спросил Финч.
Она вскинула на него испуганный взгляд. Вопрос застал ее врасплох.
«Я… я не знаю. Обычные. Детективы, кажется».
«Не поэзию? Например, Омара Хайяма?»
Ее пальцы на сумочке сжались еще сильнее, костяшки побелели. Молчание длилось несколько секунд.
«Нет. Не думаю», – прошептала она.
Еще одна ложь. Финч почувствовал это так же ясно, как сквозняк из плохо прикрытого окна. Он решил сменить тактику.
«В кабинете пахло духами. Не вашими?»
Она покраснела. «Нет. Я не пользуюсь духами».
«Странно. Легкий цветочный аромат. Жасмин, возможно».
Он выдумал это на ходу, наблюдая за ее реакцией. Она не удивилась, не стала отрицать. Она просто еще больше сжалась. Она знала что-то об этом запахе.
«Мисс Вэнс, если вы чего-то боитесь, вы можете сказать мне. Я могу вам помочь».
В ее глазах на мгновение мелькнула отчаянная надежда, но тут же погасла, сменившись прежним, тупым страхом.
«Мне нечего бояться, инспектор. И нечего вам рассказать. Простите».
Она поднялась и почти выбежала из кабинета. Финч смотрел ей вслед. Она была ключом. Испуганным, дрожащим, но ключом. И кто-то очень могущественный держал ее в кулаке, не давая повернуться в замке.
Когда она ушла, Финч пододвинул к себе книгу. «Рубайат». Он открыл ее. Бумага была старой, желтоватой, хрупкой на ощупь. Он провел пальцем по строчкам, написанным почти тысячу лет назад. О вине, о любви, о быстротечности жизни и неотвратимости судьбы.
«The Moving Finger writes; and, having writ,
Moves on: nor all thy Piety nor Wit
Shall lure it back to cancel half a Line,
Nor all thy Tears wash out a Word of it».
Движущийся перст пишет… Финч взял лупу. Карандашные пометки были сделаны твердой рукой. Точки под буквами, цифры над словами. На первый взгляд – хаотичный набор знаков, бессмыслица. Но Финч знал, что за каждым шифром стоит логика. Система. Он служил в разведке достаточно долго, чтобы понять: самые сложные коды часто основаны на самых простых принципах. Ключ – вот что было нужно. А ключа у него не было.
Он просидел над книгой больше часа, пробуя самые очевидные варианты: шифр Цезаря, порядковый номер буквы в алфавите, нумерация строк и слов. Ничего. Шифр не поддавался. Он был создан не для того, чтобы его взломали. Он был создан для того, чтобы его поняли. Только тот, кто знал ключ.
Отложив книгу, Финч потер уставшие глаза. Он чувствовал себя золотоискателем, просеивающим тонны пустой породы в надежде на одну-единственную крупицу. Пенхалигон оставил ему карту, но он не понимал ее языка.
В дверь постучали. Это был не Дэвис. Стук был другим: коротким, уверенным, почти требовательным.
«Войдите».
На пороге стояли двое. Они не были похожи на полицейских, посетителей или кого-либо еще, кто обычно переступал порог его кабинета. Они были словно из другого мира. Идеально скроенные костюмы из дорогого твида, начищенные до зеркального блеска оксфорды, безупречные узлы галстуков. От них пахло не лондонским смогом, а дорогим одеколоном и властью. Один был высокий, с тонкими аристократическими чертами и сединой на висках, которая лишь добавляла ему солидности. Другой, пониже, с квадратной челюстью и непроницаемым взглядом, держал в руке портфель из крокодиловой кожи.
«Инспектор Финч?» – голос высокого был ровным, мелодичным, с той отчетливой дикцией, которую прививают в Кембридже или Оксфорде.
Финч молча кивнул, не поднимаясь.
«Позвольте не представляться. Назовем это визитом из заинтересованного министерства», – продолжил высокий, проходя в кабинет так, словно это был его собственный. Он не сел. Он встал у окна, спиной к свету, превращаясь в темный силуэт. Его напарник остался у двери, как часовой.
«Мы по поводу вашего недавнего дела. Смерть некоего Артура Пенхалигона на Бейкер-стрит».
Он произнес имя так, будто пробовал на вкус неприятное слово.
«Это дело об убийстве, – поправил Финч, его голос был холоден, как сталь. – А не просто "смерть"».
Высокий усмехнулся. Уголки его губ едва заметно дрогнули.
«Ваше усердие похвально, инспектор. Но в данном случае оно излишне. Человек покончил с собой. У него были личные причины. Печальная, но банальная история. Дело следует закрыть».
Это был не совет. Это был приказ, облеченный в вежливую форму.
«У меня есть основания полагать, что это инсценировка. И я намерен продолжать расследование».
«Основания? – в голосе аристократа прозвучало неподдельное любопытство, как у энтомолога, разглядывающего под стеклом особенно упрямого жука. – Шахматная фигурка? Цветочный аромат? Инспектор, вы, кажется, начитались бульварных романов. Реальная жизнь гораздо проще. И скучнее».
Он сделал шаг от окна, и свет упал на его лицо. Глаза у него были светло-голубые, холодные и абсолютно пустые. Как у фарфоровой куклы.
«Мистер Пенхалигон был незначительным человеком, – продолжил он. – Клерком. Его смерть не имеет никакого значения в общей схеме вещей. А вот ваше расследование… оно может создать ненужные волнения. Вы можете случайно наступить на провода, находящиеся под напряжением. Понимаете?»
Финч понимал. Он слишком хорошо понимал этот язык. Язык недомолвок и завуалированных угроз, на котором говорят в коридорах Уайтхолла. «Общая схема вещей», «национальная безопасность», «государственные интересы» – он слышал эти фразы раньше. За ними всегда стояли кровь, ложь и чьи-то похороненные в безымянных могилах судьбы.
«Чьи именно интересы я могу затронуть, расследуя смерть скромного клерка?» – спросил Финч, глядя прямо в холодные глаза визитера.
«Наши, инспектор. А следовательно, и ваши, – ответил тот без малейшего колебания. – Поймите, мы не хотим вам зла. Напротив. Мы ценим таких людей, как вы. Ветеранов. Людей долга. Поэтому мы пришли предупредить вас по-хорошему. Спишите это дело. Назовите причиной смерти меланхолию, вызванную лондонской погодой. Найдите себе другое, более благодарное занятие. Раскройте ограбление банка, поймайте банду налетчиков. Станьте героем газетных полос».
Он подошел к столу и бросил взгляд на книгу и пакет с ладьей. Его лицо не дрогнуло, но Финч заметил, как на долю секунды его зрачки сузились. Он узнал эти предметы.
«Любопытное чтиво для бухгалтера, – заметил он небрежно. – Игрушки. Отдайте это в архив вместе с делом. Там им самое место».
Он повернулся и направился к выходу. У самой двери он остановился.
«И еще одно, инспектор. Не беспокойте больше мисс Вэнс. Она простая женщина, и излишнее внимание со стороны полиции может повредить ее нервам. Мы бы этого не хотели».
Угроза была произнесена тем же ровным, светским тоном. Она касалась не Финча, а беззащитной женщины. И от этого становилась вдвойне омерзительной.
Они ушли так же тихо, как и появились, оставив после себя лишь едва уловимый запах дорогого одеколона и звенящую тишину.
Финч сидел неподвижно несколько минут. Его руки, лежавшие на столе, были сжаты в кулаки так, что побелели костяшки. Он не боялся. Страх был эмоцией, которую война выжгла из него каленым железом. Он чувствовал другое. Ярость. Холодную, глухую ярость, которая поднималась со дна его души.
Они пришли не просто закрыть дело. Они пришли унизить его, показать ему его место. Место маленького полицейского чиновника, которому не позволено заглядывать за кулисы большого театра, где они были режиссерами. Они считали его пешкой в своей игре. Но они не учли одного. Финч тоже умел играть в шахматы. И он предпочитал играть черными.
Он посмотрел на книгу. На шифр. Теперь он знал, почему не мог его взломать. Он искал логический ключ, математический. А ключ был другим. Он был связан с ними. С этими призраками из министерства. С миром, к которому принадлежал Пенхалигон. Не клерк. Криптограф.
Финч поднялся и подошел к окну. Внизу, на улице, садился в черный, без номеров, «Ягуар» высокий аристократ. Он на мгновение поднял голову и посмотрел прямо на окно кабинета Финча. Их взгляды встретились на долю секунды через мутное стекло и пелену моросящего дождя. На губах человека внизу снова появилась та едва заметная, снисходительная усмешка. Затем он сел в машину, и она бесшумно растворилась в сером потоке.
Финч вернулся к столу. Теперь он был уверен. Артур Пенхалигон не был жертвой. Он был солдатом, павшим на поле боя, о котором не пишут в газетах. И он не просто оставил шифр. Он оставил оружие.
И теперь это оружие было в руках Аластера Финча. Дело на Бейкер-стрит перестало быть просто расследованием. Оно стало его личной войной. Войной против теней в дорогих костюмах, считающих, что им позволено решать, чья жизнь имеет значение, а чья – нет. И он доведет эту войну до конца. Или умрет, пытаясь.
Незваные ночные гости
Квартира Финча на Клэпхэм-Коммон была его окопом, его последним рубежом обороны от мира. Четыре комнаты, пахнущие старыми книгами, табаком и одиночеством. Здесь он мог снять с себя инспекторскую форму, как тяжелую, промокшую шинель, и остаться просто человеком. Или тем, что от него осталось после войны. Но сегодня, вернувшись из Скотленд-Ярда, он не чувствовал облегчения. Визит теней в дорогих костюмах принес с собой холод, который не мог выгнать ни огонь в камине, ни щедрая порция виски. Этот холод поселился внутри, в костях. Они не просто предупредили его. Они пометили его территорию, оставили свой запах, как хищники, заявляющие права на добычу.
Он сидел за своим дубовым столом, тяжелым и основательным, как гробница. Перед ним лежали трофеи дня: запечатанный пакет с черной ладьей и том Омара Хайяма. Виски в стакане отливало янтарем в свете настольной лампы, единственного источника света в комнате. За окном непроглядная ноябрьская ночь проглатывала звуки и очертания. Финч сделал глоток. Напиток обжег горло, но не согрел. Он лишь подчеркнул внутренний холод.
Он высыпал ладью из пакета на ладонь. Фигурка была тяжелее, чем казалась. Гладкое, отполированное дерево хранило тепло его руки. Он поставил ее на стол. Одинокая черная башня в круге желтого света. Ход в неведомой партии. Он вспомнил ледяные глаза человека из «министерства». Тот тоже играл в игру. Только его доска была размером с всю страну, а фигурами были живые люди. Пенхалигон, Элеонора, он сам.
Финч отодвинул стакан и придвинул к себе книгу. Он снова открыл ее на странице с пометками. Теперь он смотрел на них иначе. Это был не просто шифр. Это был акт неповиновения. Последний жест отчаяния человека, зажатого в угол. Финч взял лист бумаги и остро заточенный карандаш. Он снова начал работать, но на этот раз не как полицейский, а как тот, кем он был когда-то давно, в другой жизни. Как шифровальщик из полевой разведки.
Он отбросил сложные системы. Люди из «министерства» были уверены в своей неуязвимости. Они не стали бы использовать что-то очевидное, но и не предполагали, что делом займется кто-то, знакомый с их методами. Ключ должен был быть личным, связанным с самим Пенхалигоном, но при этом понятным для «своего». Для того, кто знал контекст. Контекст войны.
Часы на каминной полке отбивали время с медлительностью палача. Одиннадцать. Полночь. Финч методично перебирал варианты. Шифр подстановки, основанный на строфе? Нет, слишком просто. Книжный шифр, где цифры означали номер страницы, строки и слова? Он попробовал. Получалась абракадабра. Он вглядывался в точки и цифры, пытаясь уловить ритм, систему, скрытую мелодию. Он чувствовал ее, как минер чувствует вибрацию почвы над зарытым снарядом, но не мог ухватить.
Мысли возвращались к войне. К ночам в сырых блиндажах, когда он так же сидел при свете керосиновой лампы над перехваченными немецкими радиограммами. Тогда шифры были вопросом жизни и смерти сотен людей. Неверно расшифрованное слово могло привести к разгрому целого батальона. Эта работа научила его терпению и особому виду мышления – способности смотреть на мир глазами врага, думать, как он. Кто был врагом Пенхалигона? Тот, кто заставил его стереть себя, превратиться в невидимку. Тот, кто говорил на языке шахмат и угроз.
Финч откинулся на спинку стула, потер горящие веки. Комната погрузилась в тишину, нарушаемую лишь потрескиванием углей в камине и его собственным дыханием. Он почти задремал, убаюканный усталостью и виски. Его сознание начало проваливаться в вязкую, тревожную полудрему, где лица коллег смешивались с безликими тенями в дорогих костюмах, а страницы Омара Хайяма превращались в топографические карты Нормандии.
И в этой пограничной зоне между сном и явью он услышал его.
Звук.
Он был почти неощутим. Не скрип, не шорох. Скорее, изменение плотности тишины. Краткое, едва уловимое смещение воздуха в прихожей. Как будто кто-то очень осторожно надавил на дверную ручку, проверяя замок.
Финч не пошевелился. Его тело окаменело, но мозг мгновенно стал ясным и холодным, как лезвие ножа. Все чувства обострились до предела. Он слушал. Не ушами, а кожей, всем своим существом. Военная привычка, въевшаяся в подсознание, взяла верх. Не двигаться. Не дышать. Стать частью тени.
Прошла минута. Ничего. Может, показалось. Старый дом, ветер в дымоходе, усталость…
Нет.
Щелчок. Тихий, металлический, профессиональный. Звук отмычки, нашедшей последний штифт в механизме замка. Сердце сделало один тяжелый, глухой удар и замерло.
Они были здесь.
Он не встал, не потянулся к старому армейскому «Веблею», который лежал в ящике стола. Это было бы глупо. Их было как минимум двое, они были профессионалами, и они знали, что он дома. Если бы они хотели его убить, они бы уже сделали это. Это было не нападение. Это было вторжение. Демонстрация силы.
Дверь в прихожую приоткрылась без единого скрипа. В щель просочилась тень, затем вторая. Они двигались с грацией хищников, бесшумно, сливаясь с темнотой. Финч не дышал. Он сидел в своем кресле, в круге света от лампы, притворившись спящим, уронив голову на грудь. Он был приманкой, наживкой в собственном доме. Он слышал их приглушенное дыхание, чувствовал их присутствие, как изменение атмосферного давления перед грозой.
Они не пошли в его сторону. Один остался в дверях, контролируя комнату. Другой скользнул к столу. Финч, сквозь ресницы, видел размытый силуэт, склонившийся над его бумагами. Рука в тонкой кожаной перчатке осторожно, двумя пальцами, перевернула лист с его расчетами. Затем еще один. Они не искали деньги или ценности. Их интересовало только одно: как далеко он продвинулся.
Тихий шелест бумаги казался в этой тишине оглушительным. Незнакомец не торопился. Он изучал каракули Финча, его тупиковые попытки, перечеркнутые варианты. Он оценивал противника. Это было унизительно. Они копались в его мыслях, в его неудачах.
Затем тень отошла от стола. Финч услышал тихие, методичные звуки обыска в другой части комнаты. Открывались и закрывались ящики комода, шуршали страницы книг, которые он снимал с полки. Они работали быстро, слаженно, как хирургическая бригада. Каждый знал свою задачу. Ни одного лишнего движения, ни одного случайного звука. Они не оставляли беспорядка. Каждую книгу они ставили на то же место, каждую стопку бумаг возвращали в исходное положение. Это был не грабеж. Это была инспекция.
Финч лежал в своем кресле, и каждая секунда растягивалась в вечность. Он чувствовал, как капля пота медленно ползет по виску. Главное было не выдать себя. Он вспомнил ночь под Арнемом, когда он так же лежал в воронке от снаряда, а немецкий патруль проходил в двух шагах от него, прочесывая землю штыками. Тогда он научился управлять собственным телом, замедлять сердцебиение, превращаться в камень. Сейчас он делал то же самое.
Обыск закончился так же внезапно, как и начался. Силуэт вернулся к столу. Финч почувствовал, как на него смотрят. Холодный, оценивающий взгляд. Он ощущал его физически, как прикосновение льда. Мгновение растянулось. Затем тень сделала что-то на столе – он не видел, что именно – и так же бесшумно отступила к двери.
Еще секунда, и они исчезли. Легкий сквозняк, едва слышный щелчок закрывшегося замка. И снова тишина. Но это была уже другая тишина. Разорванная. Оскверненная.
Финч не двигался еще минут пять. Он слушал дом, улицу, ночь. Он ждал, пока адреналин, растекшийся по венам горячим металлом, остынет. Затем медленно, с усилием, он поднял голову.
Комната выглядела точно так же, как и до их прихода. Книги на полках, ящики закрыты. Если бы не его обостренные чувства, он мог бы подумать, что все это ему приснилось.
Но они оставили след. Знак. Послание.
Он посмотрел на стол. Его черновики, исписанные вычислениями, исчезли. Они забрали свидетельство его работы, его маленькой ночной войны с шифром. Но это было не все. Рядом с книгой Омара Хайяма, на том самом месте, где он оставил ее, стояла черная ладья. Но она стояла не так, как он ее поставил. Она была перевернута вверх ногами, на свою зубчатую вершину. Неустойчивая, абсурдная, бросающая вызов законам гравитации и здравого смысла.
Перевернутая ладья. В шахматах это означало одно: сдача партии. Предложение ничьей. Или, в их мире, последнее предупреждение.
Финч смотрел на эту нелепую фигурку, и холодная ярость, которую он испытал днем, начала закипать, превращаясь в нечто иное. В белое каление. В стальную, несгибаемую решимость.
Это было личное. Они пришли в его дом. Они рылись в его вещах. Они стояли над ним, пока он притворялся спящим. Они унизили его в его единственной цитадели. Они перешли черту, которую нельзя было переходить.
Профессиональный долг, чувство справедливости, сочувствие к «маленькому человеку» – все это отошло на второй план. Теперь им двигало нечто более древнее и могущественное. Оскорбленная гордость. Личная вендетта. Они хотели, чтобы он испугался, отступил, сдался. Они добились прямо противоположного. Они разбудили в нем того солдата, которого он тринадцать лет пытался похоронить под твидовым пиджаком и рутиной полицейской службы. Солдата, который не умел отступать.
Он встал и подошел к окну, вглядываясь в темноту. Он не видел их, но знал, что они где-то там. Наблюдают. Ждут его реакции.
«Хорошо», – прошептал он в холодное стекло, на котором отражалось его собственное усталое, но теперь полное яростной жизни лицо. – «Вы этого хотели. Вы это получили».
Он вернулся к столу. Он больше не чувствовал усталости. Его мозг работал с лихорадочной ясностью. Они забрали его черновики, но не могли забрать его мысли. Они оставили ему книгу. И они оставили ему перевернутую ладью.
Идиотский, высокомерный жест. Они думали, что это их ход. Что они контролируют доску. Но они совершили ошибку. Они дали ему то, чего ему не хватало. Они дали ему ключ.
Перевернутая ладья.
Финч взял фигурку в руки. Он перевернул ее обратно, в нормальное положение. А потом сделал то же самое с книгой. Он перевернул ее вверх ногами и начал читать пометки задом наперед. С конца страницы к началу.
И шифр начал рассыпаться. Бессмысленный набор букв внезапно стал обретать контуры, складываться в слова. Неуклюжие, обрывочные, но слова.
«…Соловей… Блетчли… Харгривз… Список…»
Имена. Кодовые названия. Места. Осколки прошлого, которые Пенхалигон спрятал на виду. Это был не сложный математический шифр. Это был шифр отчаяния, созданный наспех, основанный на простом, как солдатская логика, принципе инверсии. Смотри на мир наоборот, и увидишь правду.
Финч стоял посреди своей оскверненной квартиры, посреди холодной лондонской ночи, и чувствовал, как перед ним приоткрывается дверь в темный, смертельно опасный мир. Мир, из которого пришел Артур Пенхалигон. Мир, в котором обитали его убийцы.
Они думали, что заставили его сдаться. Но они лишь вручили ему оружие.
Дело на Бейкер-стрит больше не было головоломкой. Оно стало полем боя. И Аластер Финч только что сделал свой ответный ход. Он вернул ладью на доску. И он будет играть до конца. До шаха и мата. Чьего-нибудь.
Шепот из Блетчли-парка
Рассвет над Лондоном был похож на медленное проявление старой, выцветшей фотографии. Серый проявлялся из черного, обретая бесчисленные оттенки – от мокрого асфальта до голубиного крыла. Ночь отступила, но не ушла совсем, она лишь затаилась в узких переулках и под мостами, как раненый зверь. В квартире Финча все еще пахло чужим присутствием. Это был не запах, а его отсутствие – стерильная пустота там, где должны были быть его собственные следы. Они вычистили не только его черновики, но и частицу воздуха, которым он дышал. Его окоп был взят без единого выстрела.
Он стоял у окна с чашкой остывшего кофе в руке, глядя на просыпающийся город. Перевернутая ладья теперь стояла на каминной полке, вызывающе, как флаг на захваченной высоте. Это больше не была улика. Это стало символом, личным штандартом его необъявленной войны. Слова, выхваченные из шифра, крутились в голове, как заевшая пластинка: «Соловей… Блетчли… Харгривз… Список…». Это были не просто слова, а координаты на карте забытого поля боя. И чтобы прочитать эту карту, ему нужны были архивы, к которым у обычного инспектора Скотленд-Ярда не было доступа. Особенно теперь, когда над его головой невидимой дирижабль завис интерес «заинтересованного министерства». Любой официальный запрос утонул бы в бюрократическом болоте или, что вероятнее, вызвал бы немедленную реакцию врага. Он должен был действовать в обход, через каналы, которые давно заросли травой забвения.
Он допил холодный кофе одним глотком, поморщившись от горечи. Вкус соответствовал моменту. Он надел свой самый неприметный плащ, взял шляпу и вышел на улицу, растворившись в утреннем потоке клерков и рабочих, спешащих к своим станкам и конторам. Он не поехал в Скотленд-Ярд. Его путь лежал в другую сторону, в район Пимлико, где в одном из величественных, но обветшалых зданий викторианской эпохи располагалось то, что официально именовалось Депозитарием Военных Записей, а неофициально – Кладбищем Секретов.
Телефонную будку он нашел на углу. Запах сырости и застарелого табачного дыма был ее неотъемлемой частью. Он опустил монету, набрал номер, который не набирал больше десяти лет. После нескольких длинных, тягучих гудков на том конце провода раздался сухой, скрипучий голос, похожий на шорох пергамента.
«Слушаю».
«Мне нужен бригадир Флеминг», – сказал Финч.
«Бригадир в отставке уже много лет. Кто его спрашивает?»
«Скажите, что звонят по поводу полкового серебра. Из-под Арнема».
На линии повисла пауза, настолько плотная, что, казалось, ее можно было резать ножом. Финч слышал только треск в трубке и собственное дыхание. Затем тот же голос, но уже с иной интонацией, произнес: «Принято. В читальном зале. Через час».
Трубка щелкнула.
Депозитарий встретил его холодом мраморного вестибюля и запахом карболки. Это место было антиподом живой, суетливой жизни. Время здесь застыло, пропитав собой все – от стертых каменных плит на полу до потемневших от времени портретов давно умерших генералов на стенах. За массивной дубовой стойкой сидел клерк, чье лицо, казалось, состояло из тех же материалов, что и окружавшая его мебель – пыли и разочарования. Финч назвался вымышленным именем, сказал, что работает над книгой о логистике Второй мировой, и его без лишних вопросов пропустили в читальный зал.
Зал был огромен, как неф кафедрального собора, с высокими сводчатыми потолками, терявшимися во мраке. Свет падал вниз из-под самого купола через мутные стеклянные панели, выхватывая из полумрака длинные ряды столов и редкие фигуры исследователей, склонившихся над бумагами, как монахи над священными текстами. Тишина здесь была материальной, спрессованной годами, она давила на барабанные перепонки.
Флеминг сидел в самом дальнем углу, за столом, заваленным пожелтевшими картами. Он почти не изменился. Та же сухая, поджарая фигура в мешковатом твидовом пиджаке, те же выцветшие, водянистые глаза, которые, казалось, видели мир сквозь пелену дождя или горьких воспоминаний. Только волос на голове стало меньше, а плечи опустились под грузом невидимых лет. Когда-то бригадир Арчибальд Флеминг был одним из лучших аналитиков разведки. После войны, не вписавшись в новый мир интриг и подковерной борьбы, он был тихо «списан» сюда, на почетную должность хранителя мертвых фактов. Он был таким же архивом, как и здание вокруг него.
«Аластер», – произнес он, не вставая, когда Финч подошел. Его голос был тихим шепотом, чтобы не нарушать местную святость. – «Полковое серебро… Я уж думал, никто и не помнит».
«Некоторые вещи не забываются, Арчи», – Финч сел напротив.
«Зря. Забвение – единственный дар, который мир преподносит ветеранам. Что привело тебя в мой мавзолей?»
Флеминг раскурил свою старую, почерневшую трубку. Дым потянулся вверх, смешиваясь с запахом пыли и тлена.
«Мне нужна информация. Неофициально. Дело касается человека, который, возможно, служил в твоем ведомстве во время войны».
«"Мое ведомство" – это теперь бесконечные ряды стеллажей. Имена – мой единственный товар. Давай, выкладывай».
«Артур Пенхалигон. Родился примерно в 1909 году».
Флеминг нахмурился, выпуская облако ароматного дыма. «Пенхалигон… Фамилия с корнуолльским привкусом. Но в памяти ничего не всплывает. Это может занять время».
«У меня его нет, Арчи».
Старик посмотрел на Финча долгим, изучающим взглядом. Он видел не инспектора полиции, а того молодого капитана, с которым делил палатку и фляжку с бренди в Голландии. Он видел в его глазах то, что хорошо знал сам – холодную одержимость человека, идущего по следу.
«Пойдем. Если он здесь был, мы его найдем».
Они вышли из читального зала и погрузились в лабиринты хранилища. Это был иной мир. Бесконечные коридоры, уставленные стальными стеллажами, уходящими ввысь, в темноту. Воздух был сухим и холодным, он пах brittle paper и ушедшим временем. Единственными звуками были их шаги, гулко отдававшиеся от бетонного пола, и слабое гудение редких лампочек под потолком. Это был арсенал, но боеприпасами здесь были не снаряды, а факты. И каждый из них мог оказаться смертельно опасным.
Флеминг двигался по этому лабиринту уверенно, как старый лоцман в знакомых водах. Он привел Финча к ряду деревянных картотечных шкафов.
«Личные дела рядового и офицерского состава. Все, кто прошел через руки военной разведки, здесь. Если твой человек не был призраком, его карточка найдется».
Они начали методично перебирать ящики. Буква «П». Пейдж, Пейнтер, Палмер… Тысячи картонных карточек, тысячи жизней, сведенных к нескольким строчкам машинописного текста. Финч чувствовал себя археологом, раскапывающим погребенный город.
«Вот он», – голос Флеминга прозвучал глухо.
Карточка была тонкой, почти пустой. Пенхалигон, Артур Э., лейтенант. Год рождения: 1909. Место службы: не указано. Специализация: не указано. Награды: не указано. В углу стоял лишь один гриф: «Station X».
Финч почувствовал, как внутри что-то щелкнуло. Station X. Блетчли-парк. Секретный центр правительственной связи и шифрования, нервный узел всей британской разведки во время войны. Его скромный клерк был не просто солдатом. Он был одним из тех безликих гениев, что выигрывали войну, сидя в деревянных бараках посреди английской глубинки.
«Станция Икс… – пробормотал Флеминг, проводя пальцем по карточке. – Высшая лига, Аластер. Эти ребята были призраками еще при жизни. Их личные дела – фикция. Настоящие документы хранились отдельно».
«Ты можешь их найти?»
Флеминг покачал головой. «Большинство было уничтожено сразу после войны. Но некоторые… некоторые могли остаться. Пойдем».
Он повел Финча еще глубже в недра архива, в секцию с особым режимом доступа, за решетчатую дверь, которую он открыл массивным железным ключом. Здесь папки были переплетены не в картон, а в толстую кожу, и на корешках стояли не имена, а кодовые обозначения.
Поиск занял еще полчаса. Наконец, Флеминг извлек тонкую, ничем не примечательную папку. На обложке было только имя: «Пенхалигон, А.Э.».
Финч открыл ее с чувством, будто вскрывает гробницу. Внутри было всего несколько листов. Но их было достаточно. Краткая биография: выпускник Кембриджа, факультет математики. Призван в 1940-м. Специализация: криптоаналитик первого класса. Работа с немецкими военно-морскими шифрами. Несколько служебных записок, восхваляющих его «неортодоксальный аналитический ум». И последняя запись, датированная августом 1945-го: «Переведен в распоряжение отдела специальных операций. Проект "Соловей"».
«Соловей», – произнес Финч вслух. Слово повисло в мертвом воздухе архива.
Флеминг напрягся. Его пальцы, державшие трубку, замерли на полпути ко рту. «Что ты сказал?»
«Операция "Соловей". Тебе это о чем-нибудь говорит?»
Лицо старика стало серым, как пыль на стеллажах. «Откуда ты это взял?»
«Из этой папки. Что это было, Арчи?»
Флеминг молчал несколько долгих секунд. «Я не знаю. И тебе лучше этого не знать. Это был один из тех проектов, о которых не говорили даже шепотом. Сверхсекретно. Курировался лично из кабинета Черчилля. Все, что я слышал – это были слухи. Что-то связанное с контрразведкой на самом высоком уровне. Поиск "кротов"».
Финч почувствовал, как части головоломки начинают складываться, образуя уродливую, пугающую картину. Пенхалигон был охотником на предателей.
«Мне нужен файл по этой операции».
«Его не существует», – отрезал Флеминг.
«Ты не понял. Мне. Нужен. Файл».
Старик посмотрел на него с выражением, в котором смешались страх и сочувствие. «Пойдем, я тебе кое-что покажу».
Он привел его обратно к главной картотеке, но к другому ее сектору, помеченному красными ярлыками. Он нашел нужный ящик, выдвинул его и извлек одну-единственную карточку. Он протянул ее Финчу.
На карточке было напечатано: ОПЕРАЦИЯ «СОЛОВЕЙ». А ниже, через всю карточку, шел жирный красный штамп, поставленный с такой силой, что чернила проступили на обороте: «ВСЕ МАТЕРИАЛЫ УНИЧТОЖЕНЫ. ПРИКАЗ № 117/46. АРХИВАЦИИ НЕ ПОДЛЕЖИТ».
Уничтожено. Не просто сдано в архив, не засекречено. Стерто из истории. Такой штамп ставили только в одном случае: когда информация была настолько взрывоопасной, что даже ее существование в запертом сейфе представляло угрозу для государства.
«Они выжгли все каленым железом, Аластер, – тихо сказал Флеминг. – Любые упоминания, отчеты, списки участников. Все, что касалось "Соловья", должно было исчезнуть. Перестать существовать. Если твой человек был к этому причастен, он должен был либо умереть, либо исчезнуть вместе с документами».
«Он так и сделал, – пробормотал Финч. – Он стал клерком. Человеком-невидимкой».
Прошлое не умерло. Оно просто затаилось, как неразорвавшийся снаряд, лежащий в земле десятилетиями. И теперь, похоже, кто-то решил от него избавиться окончательно.
У Финча оставалась последняя ниточка из шифра.
«Арчи, проверь еще одно имя. Харгривз. Полковник Джеймс Харгривз».
Флеминг вздохнул, но подчинился. Он был уже втянут в это, и оба они это понимали. Он вернулся через несколько минут, держа в руках еще одну тонкую папку.
«Харгривз, Джеймс Э., полковник. Штабная разведка. После Дюнкерка – прикомандирован к Станции Икс. Был одним из руководителей отдела…» Флеминг замолчал, вглядываясь в лист.
«Какого отдела?» – поторопил его Финч.
«Отдела внутренней безопасности. Он отвечал за проверку персонала. Ловил шпионов среди своих».
И в самом конце служебной записки, как ядовитое жало, стояла та же фраза: «Привлечен к выполнению задач в рамках проекта "Соловей"».
Картина стала ясной и страшной в своей простоте. Пенхалигон-аналитик и Харгривз-контрразведчик. Два ключевых участника сверхсекретной операции по поиску предателей на самом верху. И кто-то сегодня, в 1961 году, методично зачищал все, что осталось от этой операции. И начал он с самого незаметного – с клерка на Бейкер-стрит.
«Спасибо, Арчи», – Финч закрыл папку.
«За что? – в голосе Флеминга была горечь. – За то, что подтолкнул тебя к краю пропасти? Оставь это, Аластер. Слышишь меня? Некоторые призраки слишком сильны. Они могут утащить тебя за собой в могилу. Ты больше не на фронте. Это не твоя война».
«А может, она никогда и не заканчивалась», – ответил Финч.
Он оставил старика посреди его царства мертвых бумаг и пошел к выходу. Когда он снова оказался на улице, Лондон показался ему другим. Серый, моросящий дождь больше не был просто погодой. Он был пеплом, оседающим на руинах. Город перестал быть просто городом. Он снова стал полем боя, где линия фронта проходила не по рекам и холмам, а через души людей, через их прошлое, через тайны, которые они хранили.
Артур Пенхалигон не был случайной жертвой. Он был первым убитым в этой новой, безмолвной войне. И его убийцы пришли из прошлого, чтобы заставить замолчать последних свидетелей. Финч шел по мокрому тротуару, не замечая прохожих. В его голове был только один вопрос, холодный и острый, как осколок шрапнели: если Пенхалигон мертв, то что стало с полковником Харгривзом?
Аромат горького миндаля
Имя полковника Харгривза осело в его сознании тяжелым, холодным осадком, как ртуть на дне стеклянной колбы. Оно не было просто еще одной деталью, еще одной картонной папкой в пыльном лабиринте Депозитария. Оно было вторым эхом, вторым ударом колокола, подтверждающим, что первый не привиделся. Пенхалигон и Харгривз. Аналитик и контрразведчик. Два столпа, на которых держалась операция «Соловей». И один из них уже был снесен. Финч не сомневался, что судьба второго была предрешена, если уже не свершилась. Но мертвые, как бы красноречиво они ни молчали, не могли дать ему то, что было нужно сейчас – живую нить, ведущую из прошлого в настоящее. Эта нить была в руках Элеоноры Вэнс. Он чувствовал это с той же ветеранской уверенностью, с какой сапер чувствует натяжение проволоки под пальцами. Его первый разговор с ней был провалом. Он действовал по протоколу, как полицейский, задающий вопросы свидетелю. Теперь он знал, что должен действовать иначе. Он шел на штурм самой укрепленной цитадели – человеческого страха. А для этого требовалось не табельное оружие, а понимание.
Он не стал вызывать ее в Скотленд-Ярд. Это было бы равносильно тому, чтобы загнать и без того напуганную лань в клетку с волками. К тому же, после визита людей из «министерства» он был уверен, что за его официальными действиями наблюдают. Он нашел ее адрес в личном деле, полученном из конторы. Кеннингтон. Район скромных таунхаусов из темного кирпича, где за каждым аккуратным занавешенным окном скрывалась своя тихая, упорядоченная жизнь. Мир, бесконечно далекий от призраков Блетчли-парка и теней Уайтхолла. Или, по крайней мере, казавшийся таким.
Дверь ему открыли не сразу. Он слышал, как за ней замерли шаги, как кто-то затаил дыхание. Он не стал стучать снова, просто ждал. Терпение было его главным союзником, оно выматывало противника лучше любого допроса. Наконец, щелкнул замок, и дверь приоткрылась на ширину цепочки. В щели показался глаз Элеоноры Вэнс. Один глаз, расширенный от ужаса, в котором он, Финч, отражался искаженной, угрожающей фигурой.
«Инспектор?» – ее голос был шепотом, наполненным паутиной и пылью.
«Мисс Вэнс. Могу я войти? Это не займет много времени».
«Я… я уже все вам сказала. Мне нечего добавить».
«Я пришел не как полицейский, мисс Вэнс, – сказал он тихо, намеренно смягчая свой обычно резкий тон. – Я пришел как человек, который тоже помнит, что такое война. И знает, что ее шрамы не всегда видны снаружи. Пожалуйста».
Последнее слово он произнес почти умоляюще. Это был рассчитанный ход, деталь, выбивавшаяся из образа бездушного представителя закона. Он увидел, как в ее глазу что-то дрогнуло. Сомнение сменило страх. Цепочка звякнула и соскользнула. Дверь открылась.
Квартира была под стать хозяйке: до стерильности чистая, тихая и наполненная какой-то застарелой печалью. Пахло лавандой и пчелиным воском, которым, видимо, натирали старый паркет. Мебель была скромной, но добротной, каждая вещь знала свое место. На подоконнике в глиняном горшке росла герань. Идеальный порядок, который кричал о попытке удержать контроль над жизнью, каждую секунду грозящей выйти из-под него. Она провела его в маленькую гостиную и жестом указала на кресло. Сама села на диван, прямо, как школьница перед строгим учителем, снова сцепив руки на коленях.
«Чаю?» – спросила она, скорее по инерции, чем из гостеприимства.
«Не откажусь», – согласился Финч.
Эта простая бытовая процедура была ему необходима. Она разрушала формальность, создавала иллюзию безопасности, давала им обоим несколько минут, чтобы привыкнуть к присутствию друг друга. Пока она гремела посудой на крохотной кухне, он осматривался. На стене висела одна-единственная репродукция в скромной раме – «Офелия» Милле. Девушка, утонувшая в реке среди цветов. Выбор картины показался ему оглушительно громким в этой тихой комнате. На книжной полке стояли романы сестер Бронте, Диккенс, сборник стихов Китса. Никакого Омара Хайяма. Разумеется.
Она вернулась с подносом. Фарфор был тонким, с нежным цветочным узором, явно не для повседневного использования. Она наливала чай дрожащими руками, стараясь, чтобы он этого не заметил.
«Мисс Вэнс, – начал он, когда сделал первый глоток. Чай был горячим и крепким. – Когда мы говорили в прошлый раз, я задавал не те вопросы. Я искал убийцу клерка. Теперь я знаю, что Артур Пенхалигон не был клерком».
Она замерла, чашка застыла на полпути к ее губам. Ее лицо превратилось в маску.
«Я не понимаю, о чем вы».
«Думаю, понимаете. Станция Икс. Блетчли-парк. Слово "Энигма" вам о чем-нибудь говорит?»
Он увидел, как цвет медленно отхлынул от ее щек, оставив после себя мертвенную бледность. Чашка в ее руке звякнула о блюдце. Она поставила ее на стол, пролив несколько капель. Он попал в цель.
«Это… это было давно, – прошептала она. – Это не имеет никакого отношения к… к тому, что случилось».
«Имеет, – мягко, но настойчиво возразил Финч. – Кто-то решил, что прошлое должно быть похоронено окончательно. Вместе с теми, кто его помнит. Артур это знал, не так ли? Он боялся».
Она молчала. Ее взгляд был устремлен в одну точку где-то за его плечом, словно она смотрела на призрака, которого видел только она.
«Он был не просто напуган, – продолжил Финч, подбирая слова, как ключи к сейфу. – Он готовился. Он готовился к войне, которую считал проигранной еще до ее начала. Вы были его единственным союзником, Элеонора. Единственным человеком, которому он доверял».
Он впервые назвал ее по имени. Это тоже было частью плана. Сократить дистанцию. Вывести ее из роли «мисс Вэнс» – безликой коллеги.
Ее плечи поникли. Вся ее выстроенная оборона рухнула в один миг, как карточный домик. Она закрыла лицо руками, и он услышал тихий, сдавленный звук – не плач, а скорее сухой, мучительный всхлип человека, который давно разучился плакать. Финч молчал, давая ей время. Тишину в комнате нарушало только мерное тиканье часов на каминной полке. Каждый щелчок маятника отмерял секунды ее страха.
«Вы не знаете, что это такое, – наконец произнесла она, убрав руки от лица. Глаза ее были сухими, но покрасневшими. – Жить, зная, что за тобой могут прийти в любой момент. Оглядываться на улице. Вздрагивать от каждого телефонного звонка. Артур так жил последние годы. Особенно последние месяцы».
«Почему? Чего он боялся?»
«Он говорил, что прошлое – это не запертая комната. Это минное поле, по которому мы все еще ходим. И он услышал, как тикают старые мины. Он искал что-то. Какое-то доказательство старого предательства. Он называл этого человека… "Призраком"».
Слово повисло в воздухе, холодное и бестелесное. Призрак. Убийца из прошлого.
«Он говорил, что "Призрак" был одним из них, из тех, на кого они охотились тогда, во время войны. Но его так и не нашли. Он затаился, врос в систему, стал ее частью. И теперь он убирает тех, кто мог его опознать, кто подобрался слишком близко».
«Пенхалигон подобрался близко?»
Она кивнула. «Он нашел ниточку. Что-то, связанное со старой шахматной партией. Он говорил, что это ключ ко всему. Что ход, сделанный больше двадцати лет назад, может разоблачить "Призрака" сегодня. Он почти закончил свое расследование. Думаю, поэтому они его и убили».
Черная ладья на его каминной полке вдруг обрела новый, зловещий смысл. Это был не просто символ. Это была часть кода, часть послания.
«Они инсценировали самоубийство, – продолжал размышлять вслух Финч. – Но почему цианид? Это слишком… театрально. Ненадежно».
Элеонора горько усмехнулась. В этой усмешке было больше боли, чем в слезах.
«Это не они. Это он сам. Артур. Он всегда носил его с собой».
Финч непонимающе уставился на нее.
«Ампулу. С цианидом. Вшитую в подкладку пиджака. Еще со времен войны. Он говорил, что никогда не дастся им живым. Что если они придут за ним, он уйдет на своих условиях. В последние недели от его пиджака, если стоять совсем близко, пахло… горьким миндалем. Он, видимо, проверял ампулу, боялся, что она треснула. Они застали его в офисе. Он понял, что это конец. И сделал свой последний ход».
Аромат горького миндаля. Финч вспомнил едва уловимый, странный запах в кабинете убитого, который он тогда не смог идентифицировать, списав на старую мебель или чистящие средства. Все сходилось. Пенхалигон не был убит в прямом смысле слова. Его загнали в угол, и он сам привел приговор в исполнение. Но это ничего не меняло. Это все равно было убийство.
«Вы сказали, он вам доверял, – Финч подался вперед. – Он оставил вам что-нибудь? Сообщение? Документы?»
Она снова замолчала, ее взгляд метнулся к двери, словно она ожидала, что та сейчас распахнется и в комнату ворвутся тени, о которых говорил Артур. Она боролась сама с собой. Ее лояльность мертвому другу столкнулась с животным страхом за собственную жизнь. Финч видел эту борьбу в ее напряженных руках, в бегающих глазах, в прерывистом дыхании.
«Если вы промолчите, – сказал он так мягко, как только мог, – его смерть будет напрасной. Они победят. "Призрак" победит. Тот, кого Артур пытался остановить всю свою жизнь. Вы этого хотите?»
Это был последний, решающий довод. Долг перед памятью. Для людей ее поколения, поколения войны, это были не пустые слова.
Она медленно поднялась. Подошла к книжной полке, достала толстый том «Грозового перевала». Он был слишком тяжелым для женских романов. Она открыла его. Внутри, в вырезанных страницах, была небольшая ниша. Но там было пусто. Финч почувствовал укол разочарования. Но Элеонора лишь провела пальцами по дну тайника, нажала на что-то, и часть задней стенки переплета отъехала в сторону, открыв еще одно, совсем крошечное углубление. Оттуда она извлекла маленький, тусклый металлический ключ. Не от квартиры. Он был слишком простым и в то же время слишком основательным. Ключ от банковской ячейки.
Она подошла и вложила его в ладонь Финча. Металл был холодным.
«Он отдал мне его за неделю до смерти, – ее голос был ровным, почти безжизненным. Вся борьба закончилась, осталась только пустота. – Сказал, что если с ним что-то случится в течение месяца, я должна отнести этот ключ на Трафальгарскую площадь и в три часа дня оставить его на краю фонтана. Его человек должен был его забрать. Но если его человек не придет… или если случится то, что случилось… он велел уничтожить ключ. Выбросить в Темзу. Забыть».
«Почему же вы этого не сделали?»
Она посмотрела ему прямо в глаза. Впервые за все время их разговоров. В ее взгляде больше не было страха. Была какая-то тихая, горькая решимость.
«Потому что я не хочу, чтобы они победили», – повторила она его же слова.
Она отдала ему не просто ключ. Она отдала ему свою жизнь. Они оба понимали это без слов. С этого момента она перестала быть просто свидетельницей. Она стала мишенью. Такой же, как Пенхалигон. Такой же, как Харгривз.
Финч осторожно сжал ключ в кулаке. Он чувствовал его вес, его холодную, опасную сущность. Это было завещание Артура Пенхалигона. Его последняя надежда. И теперь она была в руках инспектора Скотленд-Ярда, который сам стал изгоем в собственной системе.
«Они знают о вас?» – спросил он.
«Я не знаю. Артур был очень осторожен. Мы никогда не встречались открыто. Он оставлял мне записки в библиотеке, в книгах, которые я брала. Но… они знают все. Они, должно быть, следили за ним. Они могли видеть меня».
«Вам нужно уехать. Прямо сейчас. Соберите самое необходимое. У вас есть родственники? Друзья? Где-нибудь далеко от Лондона».
Она отрицательно покачала головой. «У меня никого нет. Лондон – это все, что у меня есть».
В ее голосе не было жалости к себе. Только констатация факта. Она была таким же одиноким солдатом, как и Пенхалигон. Как и он сам.
«Хорошо, – сказал Финч, принимая решение. – Тогда слушайте меня внимательно. Никому не открывайте дверь. Ни с кем не разговаривайте по телефону. Если заметите что-то странное, малейшее… уходите из квартиры немедленно. Идите в любое людное место – в кино, в музей, в универмаг – и позвоните мне. В Скотленд-Ярд. Спросите сержанта Дэвиса. Только его. Запомнили? Рис Дэвис».
Она кивнула. Она снова стала послушной, испуганной женщиной. Стальной стержень внутри нее, проявившийся на несколько минут, снова скрылся под слоями страха и привычки к подчинению.
Он поднялся, чтобы уйти. У двери он обернулся.
«Элеонора. Вы поступили правильно».
Она слабо улыбнулась ему в ответ, но улыбка не коснулась ее глаз. В них стоял тот же образ с картины на стене – Офелия, медленно погружающаяся в темную, холодную воду.
Выйдя на улицу, Финч вдохнул сырой, пропитанный угольной пылью воздух. Он казался чистым и свежим после спертой атмосферы страха в квартире Элеоноры. Он шел, не разбирая дороги, чувствуя, как холодный металл ключа давит на ладонь через ткань кармана. Он получил то, за чем пришел. Даже больше. Но он не чувствовал удовлетворения. Только тяжесть. Он только что подписал этой женщине смертный приговор или, в лучшем случае, обрек ее на жизнь в вечном страхе. Он использовал ее, надавив на нужные рычаги – чувство долга, память, скорбь. Он был не лучше тех, против кого боролся, тех, кто тоже манипулировал людьми, как фигурами на доске.
Ключ в кармане казался тяжелее пистолета. Пистолет предназначался для врагов. А этот ключ был направлен в спину женщине, которая только что доверилась ему. Финч сжал кулак. Теперь у него была еще одна причина довести это дело до конца. Это стало не просто поиском правды. Это стало вопросом искупления.
Пустая банковская ячейка
Утренний свет, процеженный сквозь грязные лондонские облака, имел цвет разбавленного молока. Он заливал салон служебного «Воксхолла», делая обивку еще более серой, а лицо сержанта Дэвиса – еще более бледным и напряженным. Финч молчал, ощущая в кармане плаща холодную тяжесть ключа. Это была не просто латунь. Это была точка схода, последний материальный след, оставленный Артуром Пенхалигоном в мире живых. Или ловушка. Финч давно перестал видеть разницу.
«Думаете, там будет то, что мы ищем, сэр?» – голос Дэвиса прорвал монотонный скрип дворников, расчищавших лобовое стекло от мелкой измороси. В его вопросе звучала надежда, юношеская вера в то, что у каждой загадки есть аккуратный, завернутый в бумагу ответ.
«Надежда – плохой инструмент расследования, сержант, – отозвался Финч, не отрывая взгляда от проплывающих мимо витрин. – Она заставляет видеть то, чего нет. Мы ищем то, что есть. Ни больше, ни меньше».
«Но он же оставил ключ Элеоноре. Зачем-то… Это должно что-то значить».
«Это значит, что он хотел, чтобы его нашли. Вопрос в том – кто именно?» – Финч перевел взгляд на молодого напарника. – «Он, она или мы».
Дэвис сглотнул и сосредоточился на дороге. Он был хорошим парнем, прямолинейным и честным, как армейский устав. Он верил в Скотленд-Ярд, в закон и в то, что инспектор всегда знает, что делает. Финчу было почти жаль разрушать эту веру. Он сам когда-то верил. Потом была война, а после нее – мир, который оказался лишь продолжением войны другими средствами.
Банк «Ллойдс» на Чэпсайд-стрит походил на мавзолей, воздвигнутый в честь бога по имени Капитал. Колонны из серого гранита, взмывавшие к карнизам, почерневшим от копоти, казались ногами исполина. Внутри царила благоговейная тишина, нарушаемая лишь приглушенным шелестом банкнот и почтительным покашливанием клерков. Воздух был густым, пах полированной медью, сургучом и деньгами – запахом стабильности, такой же иллюзорной, как и чистота мраморного пола, по которому их шаги отдавались тревожным эхом.
Их встретил управляющий депозитарием – человек по фамилии Уиклоу, чье тело, казалось, состояло исключительно из прямых углов и сухой кожи. Он двигался с точностью часового механизма, его лицо не выражало ничего, кроме профессионального бесстрастия. Он изучил ордер, сравнил подпись Финча с образцом, слипшимся от времени в регистрационной книге, и без единого слова повел их в святая святых.
Дверь хранилища была произведением инженерного искусства и паранойи. Круглая, толщиной в полметра, она состояла из слоев стали и сплавов, чьи секреты знали лишь ее создатели. Когда Уиклоу и его помощник, вращая штурвалы, приводили в движение ригели, изнутри механизма доносился глубокий, стонущий звук, словно потревожили спящего Левиафана. Дверь отъехала в сторону, открывая проход в мир, где время остановилось.
Внутри не было окон. Свет исходил от ламп под латунными абажурами, он был ровным, без теней, создавая ощущение нереальности происходящего. Вдоль стен, уходящих в глубину, тянулись ряды ячеек из матовой стали, каждая под своим номером. Тишина здесь была иной, не как в зале. Она была абсолютной, плотной, как вода на большой глубине. Казалось, она давит на барабанные перепонки. Это было место, где секреты умирали.
«Номер триста двенадцать», – произнес Уиклоу, и его голос прозвучал неуместно громко.
Они остановились перед нужной секцией. Ячейка была небольшой, размером с коробку для сигар. Две замочные скважины. Уиклоу вставил свой мастер-ключ, повернул. Затем он отошел на шаг, предоставляя Финчу завершить ритуал. Пальцы инспектора на мгновение замерли над скважиной. Он чувствовал на себе взгляды Дэвиса и клерка, но видел лишь лицо Элеоноры Вэнс, ее глаза, полные страха и надежды. Он медленно вставил ключ Пенхалигона. Металл вошел в металл с тихим, маслянистым щелчком. Поворот. Замок поддался.
Уиклоу выдвинул металлический бокс и с легким стуком поставил его на специально предусмотренный столик, покрытый зеленым сукном. Он сделал это с жестом фокусника, готовящегося явить чудо. Затем, повинуясь невидимому кодексу этики, он и его помощник отвернулись, демонстрируя полное безразличие к содержимому.
Финч поднял крышку.
Внутри не было ничего.
Абсолютно. Ни бумаг, ни микропленки, ни денег, ни даже пылинки. Лишь голый, тускло отполированный металл. Идеально чистый. Стерильный. Кубический объем пустоты.
Дэвис не сдержал разочарованного выдоха, который прозвучал в мертвой тишине как выстрел. Финч не издал ни звука. Он просто смотрел в эту пустоту, и она смотрела на него в ответ. Он не почувствовал удивления. Только холодное, привычное подтверждение того, что противник, с которым он играет, всегда на ход впереди. Он не просто умен. Он насмехался над ними. Он позволил им пройти весь этот путь – найти Элеонору, получить ключ, пройти унизительную процедуру с ордером – только для того, чтобы в конце показать им это. Фигу. Элегантную, безмолвную, металлическую фигу.
«Пусто, сэр», – констатировал Дэвис очевидное, его голос был полон горечи.
Финч молча кивнул. Он не отвел взгляда от ящика. Он изучал его, как изучал место преступления на Бейкер-стрит. Детали. Все дело было в деталях. Идеальная чистота. Ни единого отпечатка, разумеется. Слишком профессионально. Слишком чисто. Эта чистота сама по себе была уликой, криком об отсутствии.
«Он был здесь, – тихо сказал Финч, скорее себе, чем Дэвису. – Призрак прошел через этот храм, не оставив следа. Он знал про ключ. Он знал про Элеонору».
Он осторожно, кончиками пальцев, провел по дну ящика. Гладкая, холодная сталь. Затем по стенкам. Его пальцы, огрубевшие от десятилетий службы, были чувствительнее глаз. Они помнили текстуру спускового крючка, холод наручников, шершавость старых архивных папок. Они были его инструментом.
И на задней стенке, почти у самого угла, его подушечка зацепилась за что-то. Неровность. Крошечная, почти неощутимая заусеница на безупречной поверхности. Он остановил движение.
«Сержант, дайте мне ваш фонарик».
Дэвис, удивленный, поспешно извлек из кармана маленький цилиндрический фонарь. Финч направил узкий луч света на то место, где его палец ощутил дефект.
Сначала он ничего не увидел. Просто блик на металле. Он изменил угол. И тогда оно проступило.
Это была не царапина в обычном понимании. Не случайное повреждение. Это была линия, нанесенная чем-то невероятно тонким и острым – иглой, кончиком граверного инструмента. Линия была изогнутой, плавной. К ней примыкала еще одна, потом еще. Они складывались в рисунок. Примитивный, стилизованный, не больше ногтя на мизинце. Но безошибочно узнаваемый.
Птица. Маленькая певчая птица с непропорционально большим, раскрытым клювом.
Соловей.
Ключ к шифру Пенхалигона. Знак, которым он пометил свое последнее убежище. Он оставил его здесь, в пустой ячейке. Зачем? Это было послание. Но кому? Ему, Финчу? Или убийце? Или и тому, и другому?
«Что там, сэр?» – Дэвис наклонился ближе, пытаясь разглядеть.
«Наш друг оставил нам еще одну загадку», – Финч выпрямился. Он посмотрел на Уиклоу, который все это время сохранял каменное лицо. – «Мистер Уиклоу, нам нужен список всех, кто посещал эту ячейку за последний год».
Лицо клерка впервые дрогнуло. На нем проступило выражение оскорбленной добродетели.
«Инспектор, это абсолютно конфиденциальная информация. Я не могу…»
«Ваш банк только что стал местом, имеющим отношение к расследованию убийства и государственной измене, – ледяным тоном прервал его Финч. – Ордер на изъятие ваших регистрационных журналов будет здесь через час. Вы можете предоставить мне информацию сейчас и избежать огласки, либо дождаться наряда полиции, который перевернет ваш депозитарий вверх дном на глазах у всех ваших респектабельных клиентов. Выбор за вами».
Уиклоу побледнел. Он посмотрел на Финча, затем на пустую ячейку, и понял, что инспектор не блефует. Сохранение репутации банка было в его крови. Он коротко кивнул.
«Я принесу журнал».
Возвращение в Скотленд-Ярд походило на погружение из стерильного, холодного аквариума в мутную, застоявшуюся воду. Здесь, в гулких коридорах, пахло сыростью, дешевым табаком и отчаянием. Телефонные звонки трещали, как цикады, пишущие машинки стучали свой бесконечный, бездумный морзянку. Каждый, кто встречался им на пути, отводил глаза. Новости в этом здании распространялись быстрее сквозняка. Дело на Бейкер-стрит стало «висяком», токсичным активом, от которого все шарахались.
Они сидели в кабинете Финча. Дэвис переписывал в блокнот имена из журнала посещений, который они все-таки получили от Уиклоу. Финч стоял у окна, глядя на мокрые крыши и свинцовое небо. В его собственном блокноте, на чистой странице, был нарисован один-единственный символ – крошечный соловей.
Пенхалигон приходил в банк раз в месяц. Всегда в один и тот же день. Последний раз – за неделю до смерти. А за два дня до его смерти, согласно журналу, ячейку посетил второй ее арендатор, чье имя было вписано в карту рядом с именем Пенхалигона. Мистер Найджел Бриджес.
«Нашли что-нибудь по этому Бриджесу?» – спросил Финч, не оборачиваясь.
«Пока ничего, сэр. Такого имени нет ни в одном нашем реестре. Ни судимостей, ни адреса, ни водительских прав. Человек-призрак. Вероятно, вымышленное имя».
«Конечно, вымышленное, – пробормотал Финч. – Призраки не пользуются настоящими именами».
Он знал, что это тупик. Убийца не был идиотом. Он не стал бы вписывать свое настоящее имя. Он создал фальшивую личность задолго до этого, чтобы иметь доступ к секретам Пенхалигона. Но почему Пенхалигон позволил ему это? Почему он вписал второго арендатора? Была ли это часть его плана, или его заставили?
Телефон на столе зазвонил резко, требовательно. Финч поморщился. Он знал, кто это. Дэвис поднял трубку, выслушал, прикрыв ее ладонью, и сказал: «Шеф вызывает вас, сэр. Немедленно».
Кабинет главного суперинтенданта Уоллеса был островком респектабельности в море казенщины. Ковер на полу был толще, кресла – мягче, а из окна открывался вид не на кирпичную стену внутреннего двора, а на набережную. Сам Уоллес был крупным мужчиной с багровым лицом и глазами, которые давно утратили блеск, сменив его на усталое, раздраженное выражение человека, чья главная задача – не допускать неприятностей. И Финч был его главной неприятностью последних дней.
«Садись, Аластер», – Уоллес указал на кресло для посетителей, сам оставаясь за своим массивным столом, как капитан на мостике тонущего корабля. Он не предложил чаю. Плохой знак.
Финч сел. Он молчал, ожидая неизбежного.
«Я только что говорил с "министерством", – начал Уоллес, старательно разглядывая какой-то документ на столе. – Они… недовольны. Очень недовольны тем, что дело о простом самоубийстве клерка до сих пор не закрыто и обрастает какими-то дикими слухами».