Корабль свободы

Шепот соленого ветра

Ночь накинула на Бостон саван из тумана и сырости, глуша звуки и размывая очертания. Для Элеоноры Вэнс этот туман стал спасительным покровом. Каждый шаг по скользким булыжникам мостовой был прыжком в бездну, прочь от золоченой клетки ее спальни, от запаха лаванды и полированного дерева, от будущего, расписанного чужой рукой на гербовой бумаге брачного контракта. Тонкие бальные туфельки, единственная обувь, которую она успела схватить, были жалкой защитой от холода и грязи портового района. Шелк тонкого платья под тяжелым дорожным плащом лип к телу, напоминая о хрупкости ее затеи.

В руке она сжимала небольшой саквояж. В нем – несколько смен белья, томик Монтескье и запечатанный сургучом пакет от отца, его последнее распоряжение, прошептанное слабеющими губами. «Корабль ‘Звездная пыль’. Капитан Корриган. Пароль – ‘Северный ветер несет перемены’». Эти слова стали ее молитвой и проклятием. Она повторяла их про себя, чтобы заглушить стук собственного сердца, который, казалось, отдавался эхом в пустых переулках.

Воздух становился гуще, пропитывался йодистой горечью соли, запахом гниющей рыбы и терпким ароматом смолы. Лабиринт узких улочек вывел ее к причалам. Здесь мир обрел иные звуки: скрип снастей, ленивый плеск воды о замшелые сваи, далекий пьяный смех, доносящийся из таверны «Морской змей». Лес мачт, голых и черных на фоне свинцового неба, походил на скелеты доисторических чудовищ, застывших в вечном ожидании. Она чувствовала на себе сотни невидимых взглядов из темных окон и подворотен, и аристократическая гордость, вбитая в нее с детства, съежилась под натиском первобытного страха. Здесь ее имя, ее происхождение не значили ничего. Она была лишь одинокой женской фигуркой в дорогом плаще, легкой добычей.

Она нашла бриг почти у самого края пирса, в стороне от более крупных и представительных судов. «Звездная пыль». Название казалось насмешкой. Корабль был темным, приземистым, с обшарпанными бортами, но в его очертаниях угадывалась скрытая мощь и быстрота, как в теле затаившегося хищника. Он не красовался, не пускал пыль в глаза – он был создан для дела, для бегства и погони. Трап, перекинутый на берег, выглядел шатким и ненадежным.

На палубе, в свете одинокого фонаря, колыхавшегося на ветру, стоял часовой. Когда Элеонора, собрав остатки мужества, ступила на первую ступеньку трапа, он вскинул мушкет.

«Стой, куда?!» – голос был хриплым, простуженным.

Сердце ухнуло куда-то в район промокших туфель. Она сдернула с головы капюшон, позволяя свету фонаря упасть на ее бледное лицо.

«Мне нужен капитан Корриган, – ее собственный голос прозвучал удивительно ровно, хотя внутри все дрожало. – У меня для него послание».

Матрос окинул ее долгим, оценивающим взглядом, от которого по коже пробежал холодок. Он видел не леди, а товар. Наконец, он сплюнул на доски пирса и неохотно кивнул. «Жди здесь».

Ожидание растянулось в вечность. Соленый ветер трепал выбившиеся из прически пряди волос, холодил щеки. Она стояла на чужой территории, в мире, где правила диктовали сила и грубость, и впервые в жизни ощутила себя абсолютно беспомощной. Дверь капитанской каюты, расположенной на юте, распахнулась, выпустив наружу полосу желтого света и запах табака. На палубу вышел мужчина.

Он не был похож на тех капитанов, которых она изредка видела в конторе отца – седовласых, обходительных джентльменов с брюшком и золотыми часами. Этот был высечен из другого материала – из штормового дерева и закаленной стали. Высокий, широкоплечий, он двигался с ленивой грацией пантеры, в каждом его жесте сквозила уверенность хозяина этого маленького плавучего мира. Темные волосы были стянуты сзади кожаным ремешком, но несколько прядей выбились и падали на высокий лоб. Лицо, обветренное и загорелое, казалось вырезанным из камня – резкие скулы, упрямый подбородок, покрытый легкой щетиной, прямой нос. Но все это меркло перед его глазами. Серые, как штормовое море, они смотрели на нее в упор, без тени любопытства или учтивости – только холодная, почти оскорбительная оценка.

Он остановился в нескольких шагах, скрестив на могучей груди руки. Белая рубаха была расстегнута у ворота, открывая смуглую кожу и край какой-то татуировки.

«Я капитан Корриган, – его голос был низким, с едва уловимой хрипотцой, словно он привык перекрикивать рев ветра. – Чем обязан столь позднему визиту, миледи? Уж не заблудились ли вы по дороге на бал?»

Сарказм в его голосе был густым, как портовый туман. Элеонора почувствовала, как к щекам приливает кровь – от гнева и унижения. Она выпрямила спину, мысленно призывая на помощь все уроки манер.

«Северный ветер несет перемены», – произнесла она пароль, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

На его лице не дрогнул ни один мускул, но что-то в глубине серых глаз изменилось. Оценка сменилась настороженностью.

«Так это вы и есть тот самый ‘груз’, который ваш отец просил доставить?» – он произнес слово «груз» с особым нажимом, словно речь шла о бочке с ромом, а не о живом человеке.

«Меня зовут Элеонора Вэнс, – отчеканила она. – И мой отец договорился с вами о моем безопасном переходе в Филадельфию».

Он медленно обошел ее, как волк обходит попавшую в капкан овцу. Его взгляд скользил по дорогой ткани плаща, по изящной линии шеи, по рукам в тонких перчатках, сжимавших саквояж. Элеонора чувствовала себя раздетой под этим взглядом, уязвимой. Он остановился так близко, что она ощутила исходящий от него запах – не салонных духов, а чего-то дикого, первозданного: моря, табака и чисто мужского пота. Это был запах опасности.

«Ваш отец заплатил за место в трюме. О ‘безопасности’ речи не шло. Это не круизное судно, мисс Вэнс. И я не гувернантка, – он усмехнулся, но глаза его остались холодными. – Вы хоть представляете, куда попали?»

Она вскинула подбородок. «Я представляю, от чего я бегу. Этого достаточно».

«Достаточно? – он тихо рассмеялся, и от этого смеха у нее по спине пробежали мурашки. – Вы ничего не знаете. Вы не знаете, что такое недельный шторм, когда небо сливается с водой. Не знаете, что такое цинга, когда зубы выпадают из десен. И уж точно не знаете, что сделает моя команда с такой нежной пташкой, если я отвернусь на минуту».

Каждое его слово было пощечиной, нацеленной на то, чтобы сломить ее, заставить усомниться, показать ей ее место. Он видел в ней лишь избалованную аристократку, куклу, сбежавшую от папеньки. А она видела в нем воплощение всего, что презирала и боялась – грубую, необузданную силу, цинизм, полное пренебрежение к устоям ее мира. И все же, под этим страхом и возмущением, шевельнулось что-то еще. Нечто темное, неосознанное, пугающее в своей первобытности. Она невольно отметила, как напрягаются мышцы на его предплечьях, как уверенно он стоит на качающейся палубе, словно сросся с ней. Было в нем что-то гипнотическое, как в надвигающейся грозе.

Взгляд Джека Корригана скользил по ее лицу. Фарфоровая кожа, слишком бледная для этого мира. Упрямо сжатые губы, которые, он был уверен, созданы для поцелуев, а не для дерзких речей. И глаза… огромные, голубые, как летнее небо перед бурей. В них плескался страх, но под ним, на самом дне, горел огонек непокорности. Он ненавидел этот огонек. Он ненавидел все, что она собой олицетворяла: богатство, праздность, лживые манеры высшего света – того самого света, что когда-то растоптал его семью, отнял у него все и бросил умирать. Эта девушка была осколком того мира. Незваной гостьей на его корабле, в его жизни.

Он принял этот заказ только из-за долга перед ее отцом, который однажды спас его шкуру, и, конечно, из-за золота. Золото не пахнет, даже если оно исходит от Вэнсов. Но он рассчитывал перевезти какой-нибудь ящик с документами, а не живую проблему в шелках и кружевах. Женщина на корабле – дурная примета. Аристократка – вдвойне.

«Фин!» – рявкнул он, не отрывая взгляда от Элеоноры.

Из тени выступил тот самый матрос, что встретил ее у трапа. Теперь при свете она разглядела его лучше: кряжистый, одноглазый, с лицом, похожим на старую морскую карту.

«Отведи… мисс Вэнс… в боцманскую каюту. Та, что у камбуза. И проследи, чтобы никто из команды не совал туда свой нос. Отвечаешь головой».

«Но, капитан, это же моя каюта», – проворчал одноглазый.

«Теперь это ее каюта, О'Лири. А ты можешь спать в гамаке с остальными. Полезно для спины, – отрезал Джек. Затем он снова повернулся к Элеоноре. – Правила на моем корабле простые. Первое: вы не покидаете свою каюту без моего разрешения. Второе: вы не разговариваете с командой. Третье: вы делаете то, что я говорю, когда я это говорю. Без вопросов. Уяснили?»

Его тон не предполагал возражений. Это был приказ, и он ожидал беспрекословного подчинения.

Элеонора лишь молча кивнула, чувствуя, как унижение обжигает горло. Ее лишили имени, превратили в проблему, заперли в клетку, пусть и более просторную, чем та, из которой она сбежала.

«И еще одно, – добавил он, когда она уже собралась идти за боцманом. Он шагнул к ней и понизил голос до угрожающего шепота, который был слышен только им двоим. – Что бы ни вез ваш отец в трюме, теперь это моя забота. И если из-за этого ‘секретного груза’ у нас возникнут проблемы… если хоть один британский фрегат сядет нам на хвост… я без колебаний выброшу за борт и груз, и вас вместе с ним. Чтобы облегчить корабль».

Он не угрожал. Он констатировал факт. В его серых глазах она увидела бездну, в которой не было места жалости или сантиментам. Только ледяной расчет. В этот момент она поняла, что сбежав от одной опасности, она попала в другую, возможно, куда более страшную. Ее жених, лорд Эшфорд, был хищником цивилизованным, действующим в рамках закона и приличий. Этот же мужчина, капитан Корриган, был самой стихией – непредсказуемой, дикой и смертельно опасной.

Боцман, которого капитан назвал Фином, повел ее по узкой палубе, мимо спящих вповалку тел матросов, пахнущих ромом и потом. Он провел ее вниз по крутому трапу в полумрак корабельного чрева. Воздух здесь был спертым, пах прокисшей едой, сыростью и еще чем-то незнакомым и тошнотворным.

Каюта, которую ей выделили, оказалась крошечной каморкой, где едва помещалась узкая койка, привинченная к стене, и небольшой сундук. Под потолком тускло горел фонарь. Здесь не было окон, лишь голые доски стен, по которым сочилась влага.

«Располагайтесь, ваша милость», – пробурчал Фин, и в его голосе слышалась та же неприкрытая враждебность, что и у капитана. Он оставил фонарь и, не сказав больше ни слова, вышел, заперев за собой дверь снаружи. Звук задвигаемого засова прозвучал как приговор.

Элеонора опустилась на жесткую койку, не снимая плаща. Корабль под ней ожил. Она слышала скрип дерева, глухие удары волн о борт, крики команд на палубе. Пол под ногами слегка качнулся, потом еще раз. «Звездная пыль» снималась с якоря. Она прижалась лбом к холодным, влажным доскам. Свобода. Вот так она ее себе представляла? Взаперти, в темной, вонючей конуре, отданная во власть человека, который презирал ее и видел в ней лишь обузу.

Слезы обиды и страха подступили к горлу, но она с силой сглотнула их. Она не будет плакать. Не доставит ему такого удовольствия. Она – Элеонора Вэнс, дочь одного из самых уважаемых купцов Бостона. Она переживет это. Она должна. Ради отца. Ради себя.

Где-то наверху раздался зычный голос капитана Корригана, перекрывающий шум ветра: «Отдать швартовы! Право руля! Ставить брамсели!»

Корабль сильно накренился, и ей пришлось вцепиться в край койки, чтобы не упасть. «Звездная пыль» выходила из сонной гавани в открытый океан. В неизвестность. В темноту. Огни Бостона, огни ее прошлой жизни, таяли за бортом, и Элеонора знала, что пути назад нет. Она закрыла глаза, и перед ее внутренним взором встало лицо капитана – его жесткие черты и глаза цвета шторма. И она поняла, что главная буря ждет ее не в океанских волнах, а на палубе этого корабля.

Тень ястреба

Солнце едва успело коснуться горизонта, окрашивая восточную кромку неба в перламутровые оттенки, когда Элеонора выбралась из своей душной каюты. Ночь, проведенная в тесной коробке, пахнущей смолой и застарелой солью, была похожа на лихорадочный сон. Деревянные стены давили, скрип корабельного скелета казался стонами замученного существа, а мерное покачивание вместо того, чтобы убаюкивать, рождало глухую тошноту. Она чувствовала себя не пассажиром, а узницей, запертой в чреве Левиафана.

Палуба встретила ее влажной прохладой и ослепительным простором. Океан, вчера еще казавшийся серой, недружелюбной пустыней, сегодня лежал под кораблем как огромное полотно из расплавленного сапфира, испещренное золотыми бликами восходящего светила. Ветер, мягкий и настойчивый, трепал выбившиеся из-под чепца пряди волос, принося с собой запах свободы – тот самый, что она так отчаянно искала. Но свобода эта была горькой, как морская вода, и пугающей, как бездна под килем.

Команда уже была на ногах. Полуголые по пояс матросы, чьи спины и руки покрывала сеть выцветших татуировок и старых шрамов, двигались по палубе с выверенной, почти звериной грацией. Они драили доски, проверяли снасти, что-то выкрикивали друг другу на грубом, непонятном наречии, в котором морские термины смешивались с портовой бранью. Этот мир жил по своим законам, жестоким и простым, и она была в нем чужеродным элементом, хрупкой фарфоровой статуэткой, случайно занесенной в кузницу.

Ее взгляд невольно отыскал капитана. Джек Корриган стоял на юте, у штурвала, и его силуэт четко вырисовывался на фоне рассветного неба. Он не смотрел в ее сторону. Все его внимание было поглощено океаном и кораблем, словно они были продолжением его самого. Он отдавал короткие, резкие команды, и корабль, подобно послушному животному, отзывался на каждое его слово, на малейшее движение его рук. В нем была первобытная сила, уверенность хищника в своих владениях. Элеонора ощутила странную, тревожную смесь отвращения и… любопытства. Этот человек был воплощением всего, что ее мир презирал и боялся: грубость, беззаконие, необузданная воля. Но именно эта воля сейчас была единственной преградой между ней и бескрайней водной могилой.

Она прислонилась к борту, вдыхая соленый воздух, и попыталась привести мысли в порядок. Отец. Его осунувшееся лицо, горящие лихорадочным блеском глаза, слабая рука, сжимающая ее ладонь. «Доверься Ворону, – шептал он. – Он – дьявол, но он доставит груз». Что это за груз, она знала лишь в общих чертах. Печатный станок. Не просто железо, но оружие, способное напечатать деньги для армии Вашингтона, дать жизнь революции, которая захлебывалась в крови и нищете. Ответственность давила на плечи невидимым грузом, куда более тяжелым, чем ее дорожные сундуки.

– Негоже леди встречать рассвет в одиночестве. Могут и за русалку принять, да выкинуть за борт.

Она вздрогнула и обернулась. Рядом, опираясь на ванты, стоял старый одноглазый боцман, которого капитан называл Фином. Его лицо, похожее на печеное яблоко, испещренное морщинами, хранило выражение вечной угрюмости, но в единственном глазу мелькал лукавый огонек.

– Я не могла спать, – тихо ответила Элеонора, поправляя шаль.

– Море с непривычки сон отгоняет, – проскрипел он. – А то и вовсе вытряхивает из человека все нутро. Ничего, привыкнете. Или море вас сломает. Третьего не дано.

Он сплюнул на палубу темную от табака слюну, и Элеонора брезгливо отвернулась.

– Капитан Корриган… он всегда так молчалив?

Фин хмыкнул, пожевал губами.

– Ворон больше делает, чем говорит. Слова – это для лордов в напудренных париках. А в океане цена – у крепкого каната да у верной руки. Он не любит вашего брата. Тех, кто в шелках ходит. Так что вы ему под руку не попадайтесь, леди. Целее будете.

Слова боцмана неприятно кольнули. Она и сама знала, что капитан ее презирает. Это читалось в каждом его взгляде, в саркастической усмешке, кривившей его губы. Но слышать это от другого было унизительно. Она не была изнеженной куклой, неспособной постоять за себя. Она сделала выбор, возможно, самый важный в своей жизни, и заслуживала хотя бы толику уважения.

Внезапно размеренный ритм корабельной жизни был нарушен. С марсовой площадки на фок-мачте раздался протяжный крик:

– Парус на горизонте! По штирборту!

Все головы мгновенно повернулись направо. Элеонора тоже вгляделась вдаль, но увидела лишь слепящую солнечную дорожку на воде. Матросы замерли, работа остановилась. В наступившей тишине был слышен только скрип мачт и плеск волн.

Джек Корриган одним прыжком оказался у фальшборта, выхватывая из рук подбежавшего юнги медную подзорную трубу. Он приставил ее к глазу, и его тело напряглось, превратившись в натянутую струну. Элеонора видела, как ходят желваки на его скулах, как побелели костяшки пальцев, сжимающих холодный металл. Время словно замедлило свой ход.

– Что там, кэп? – хрипло спросил Фин, подходя ближе.

Корриган не ответил. Он медленно опустил трубу, и Элеонора увидела его лицо. Обветренная кожа, казалось, стала серой, как штормовое небо, а в глазах застыл холод, от которого у нее по спине пробежал мороз. Это был не страх. Это была чистая, концентрированная ненависть.

– Это он, – голос капитана был тихим, почти шепотом, но в нем звенела сталь. – Блэквуд.

Имя ничего не сказало Элеоноре, но по тому, как переглянулись матросы, как помрачнел даже старый Фин, она поняла – это имя означает смерть.

– «Возмездие»? – выдавил из себя боцман.

Корриган кивнул, не сводя глаз с едва различимой точки на горизонте, которая с каждой минутой становилась все больше. Он словно смотрел в лицо собственному року.

– Он шел за нами от самого Бостона. Ждал, когда мы выйдем в открытое море. Ястреб выслеживает добычу.

На палубе началось движение, но уже не размеренное, а лихорадочное. Матросы бросились к парусам, к пушкам, скрытым под брезентом. Их лица были серьезны и сосредоточены. Страх смешивался с какой-то отчаянной решимостью.

– Мы будем драться? – спросила Элеонора, сама удивляясь своему спокойствию. Голос не дрогнул.

Джек резко обернулся к ней, и его взгляд был подобен удару кнута.

– Драться? Леди, это трехпалубный фрегат с полусотней орудий. Он разнесет нашу скорлупку в щепки и не заметит. Убирайтесь в каюту. И молитесь своему богу, чтобы он сегодня был на нашей стороне.

Он отвернулся, вновь поднимая трубу. «Возмездие» уже можно было различить невооруженным глазом. Хищный силуэт военного корабля, идущего под всеми парусами, нес в себе угрозу и неотвратимость. Тень британского фрегата была подобна крылу хищной птицы, накрывшему свою добычу.

Но вместо того, чтобы уйти, Элеонора осталась на палубе, вцепившись в холодные от росы канаты. Она должна была видеть. Она должна была знать.

Корриган опустил трубу и обвел взглядом горизонт. Его глаза остановились на серо-лиловой полосе туч, что собиралась на северо-западе. Она росла, набухала, словно гигантский синяк на теле неба. Ветер начал менять направление, порывы стали резче и холоднее.

– Фин! – рявкнул капитан, и его голос перекрыл шум ветра и волн. – Готовь корабль к шторму! Всех наверх! Убрать брамсели и бом-брамсели! Рифы на марселя и фок!

Команда взорвалась слаженной деятельностью. Люди карабкались по вантам, подобно паукам, расползаясь по реям. Паруса, еще мгновение назад гордо надутые ветром, стали опадать, укрощаемые ловкими руками. Корабль ожил, застонал, готовясь к битве со стихией.

– Капитан, ты с ума сошел! – крикнул Фин, пытаясь перекричать ветер. – Он нас там и похоронит!

– Лучше сгинуть в пасти океана, чем в петле Блэквуда! – прорычал в ответ Корриган. – Он боится шторма. Его корыто слишком неповоротливо для такой пляски. А мы проскочим. Право на борт! Курс на грозовой фронт!

Рулевой с трудом налег на штурвал. «Звездная пыль» тяжело развернулась, подставляя борт нарастающей волне, и взяла курс прямо в чернильное сердце надвигающейся бури.

Небо темнело на глазах. Солнце исчезло, словно его проглотила бездна. Океан из сапфирового стал свинцовым, по его поверхности пошла уродливая рябь, предвестник ярости. Первые капли дождя, тяжелые и холодные, как монеты, упали на палубу. А потом небеса разверзлись.

Это был не дождь. Это была сплошная стена воды, обрушившаяся на корабль с оглушительным ревом. Ветер завыл, как тысяча демонов, в снастях. Корабль накренился так сильно, что Элеоноре показалось, будто мачты сейчас коснутся воды. Она вскрикнула, теряя равновесие, и вцепилась в леер мертвой хваткой. Вода хлестала по лицу, забивала рот и нос, не давая дышать. Мир сузился до ревущего хаоса из воды, ветра и отчаянного скрипа дерева.

Палуба превратилась в бурлящую реку. Волны, одна за другой, перекатывались через борт, пытаясь смыть все на своем пути. Матросы, привязанные страховочными концами, с трудом держались на ногах, продолжая свою отчаянную работу. Элеонора видела их расплывчатые фигуры в пелене дождя и брызг, и они казались ей призраками, ведущими безнадежный бой.

Она прижалась к мачте, пытаясь стать как можно меньше, незаметнее для стихии. Ее дорогое платье из тонкой шерсти промокло насквозь и теперь висело на ней холодной, тяжелой тряпкой. Волосы, выбившиеся из прически, липли к лицу. Но холод она почти не чувствовала. Все ее существо было поглощено животным, первобытным ужасом. Она видела, как корабль взлетает на гребень очередной чудовищной волны, на мгновение зависая над ревущей пропастью, а затем с содроганием проваливается вниз, в кипящую бездну, и казалось, что он уже никогда не поднимется.

Ее взгляд был прикован к капитану. Корриган стоял у штурвала, расставив ноги для устойчивости. Он не пытался бороться со штормом. Он словно стал его частью, танцевал с ним в смертельном танце, угадывая каждое движение, каждый порыв ветра, каждый удар волны. Его лицо было непроницаемо, только глаза горели диким, безумным огнем. Он кричал команды, и его голос, хоть и тонул в реве бури, был полон той же неукротимой ярости, что и сам океан.

Внезапно сбоку на корабль обрушилась волна, не похожая на другие. Движущаяся стена жидкого свинца, увенчанная голодным белым гребнем. Удар был такой силы, что «Звездная пыль» содрогнулась до самого киля. Элеонору оторвало от мачты, как сухой лист. Она не успела даже вскрикнуть. Мир перевернулся. Она скользила по мокрой, накренившейся палубе, отчаянно цепляясь пальцами за доски, но они были слишком гладкими. Борт приближался с ужасающей скоростью. Еще мгновение – и ледяная, черная вода поглотит ее.

В глазах потемнело от ужаса. Прощай, отец. Прости, что не смогла…

И в этот момент чья-то железная рука схватила ее за талию, выдергивая из потока. Ее тело с силой впечаталось во что-то твердое и теплое. Она закашлялась, выплевывая соленую воду, и осмелилась открыть глаза.

Она была прижата к Джеку Корригану.

Он держал ее одной рукой, другой мертвой хваткой вцепившись в рукоять штурвала. Их тела были притиснуты друг к другу с такой силой, что она чувствовала каждый мускул его напряженного торса через мокрую ткань их одежды. Буря выла и бесновалась вокруг, превращая их в крошечный островок в сердце хаоса. Но здесь, в его руках, рев стихии словно отступил на второй план.

Ее щека упиралась в его грудь. Она слышала, как гулко и тяжело бьется его сердце – или это было ее собственное? Запах мокрой кожи, соли и чего-то еще, терпкого, мужского, ударил в ноздри, заставляя голову кружиться сильнее, чем от качки. Он был весь – сталь, камень и упрямство. Он был таким же диким и опасным, как этот шторм.

Он посмотрел на нее сверху вниз. Его лицо было всего в нескольких дюймах от ее. С темных волос стекали струйки воды, смешиваясь с дождем. В его серых глазах больше не было ни ненависти, ни презрения. В них плескалось что-то иное – ярость, адреналин и еще что-то, чего она не могла понять. Удивление? Раздражение?

– Я сказал вам уйти в каюту, – прорычал он, и его горячее дыхание коснулось ее щеки.

– Я… я не успела, – прошептала она, не в силах отвести взгляд.

В этот момент корабль снова резко накренился. Ее невольно качнуло вперед, и ее губы почти коснулись его. Они замерли. Время остановилось. Вокруг них рушился мир, волны высотой с дом грозили поглотить их судно, а они смотрели друг на друга, и вселенная сузилась до этого крошечного пространства между их лицами.

Элеонора увидела, как его зрачки расширились. Увидела, как дернулся кадык на его шее. Его рука, сжимавшая ее талию, напряглась еще сильнее, пальцы впились в ее тело, почти причиняя боль. Это было не объятие спасителя. Это была хватка собственника, хватка хищника, не желающего отпускать добычу.

Внутри нее что-то оборвалось. Страх перед штормом сменился иным, куда более глубоким и непонятным страхом. И одновременно с ним – волной обжигающего, постыдного жара, прокатившегося от живота до самых кончиков пальцев. Это было неправильно. Невозможно. Этот человек был пиратом, убийцей, грубияном. Он презирал ее, а она его боялась. Но сейчас, в его руках, она чувствовала себя не жертвой, а… женщиной. И эта мысль была страшнее любой бури.

Джек Корриган, казалось, тоже был сбит с толку. На его лице промелькнула тень смятения. Он словно впервые увидел ее – не «леди», не аристократическую куклу, а живое, дрожащее существо, чьи широко распахнутые голубые глаза смотрели на него с ужасом и чем-то еще. Он моргнул, словно стряхивая наваждение.

Его хватка ослабла, но он не отпустил ее.

– Держитесь за меня, – его голос стал глуше, в нем пропали рычащие нотки. – И не смейте отпускать.

Она кивнула, не в силах произнести ни слова. Она обхватила его торс руками, вцепившись в грубую ткань его рубашки так, словно от этого зависела ее жизнь. Возможно, так оно и было. Она уткнулась лицом в его плечо, прячась от ветра, от брызг, от его взгляда, который обжигал сильнее соленой воды.

Шторм не утихал. Корабль продолжал свою отчаянную борьбу со стихией. Но для Элеоноры все изменилось. Теперь, помимо рева океана, она слышала стук его сердца. Помимо холода мокрой одежды, она ощущала тепло его тела. Искра, вспыхнувшая между ними в сердце бури, не согревала. Она пугала и влекла одновременно, обещая пожар, который мог оказаться куда разрушительнее любого шторма. И глядя на исчезающий в пелене дождя силуэт «Возмездия», она поняла, что настоящий враг может оказаться гораздо ближе. Прямо здесь, на палубе, держа ее в своих руках.

Тайна под килем

Шторм не умер – он лишь затаился, тяжело дыша за горизонтом. «Звездная пыль» больше не билась в агонии, ее не швыряло из стороны в сторону, словно щепку в руках безумного бога. Теперь корабль тяжело, мучительно переваливался на длинной, маслянистой зыби, что осталась после бури. Каждый подъем на гребень волны и последующее соскальзывание в ложбину сопровождались протяжным, стонущим скрипом, будто все сухожилия и кости судна жаловались на пережитое насилие. Элеонора лежала на своей узкой койке, прислушиваясь к этой жуткой симфонии. Ее тело было одной сплошной гематомой, но физическая боль отступала перед странной, гулкой пустотой внутри. Она видела, как волна-убийца, похожая на стену из жидкого свинца, поднялась над палубой. Видела, как сорвало бочку, как та понеслась на нее, неумолимая, как судьба. А потом – только сильные руки, обхватившие ее талию, рывок, боль от удара о мачту и обжигающее тепло чужого тела, прикрывшего ее от ледяных брызг.

Она не поблагодарила его. Когда капитан Корриган, удостоверившись, что она цела, буквально втащил ее в каюту, она не смогла выдавить из себя ни слова. Его лицо в тот момент было страшным: мокрое, с прилипшими ко лбу темными прядями, с бескровными, плотно сжатыми губами. В его серых глазах не было ни облегчения, ни сочувствия – лишь холодная, запредельная ярость. Ярость на нее, на ее слабость, на саму необходимость отвлекаться на спасение бесполезного «груза». Он запер за ней дверь, не проронив ни звука, и она осталась одна, дрожа не столько от холода, сколько от этого молчаливого, всепоглощающего гнева.

Теперь, в тишине, нарушаемой лишь стонами корабля, к ней возвращалась способность мыслить. И первая же ясная мысль была о тайнике. Отец, объясняя ей его устройство, рисовал схему на клочке бумаги. Тайник был вмонтирован в конструкцию самого судна, замаскирован под часть кильсона и прикрыт несколькими мешками с балластом. «Надежнее, чем любой сейф, – шептал он, – если только корабль не развалится на части». Корабль не развалился. Но тот чудовищный крен, та минута, когда Элеоноре казалось, что «Звездная пыль» уже никогда не выпрямится, могли наделать бед. Если балласт сместился… если мешки порвались и их содержимое повредило обшивку тайника… если соленая вода проникнет внутрь…

Мысль была настолько невыносимой, что заставила ее сесть. Миссия, возложенная на нее отцом, была единственным, что придавало смысл ее побегу, ее унижениям. Потерять груз означало не просто провалить задание. Это означало предать последнюю волю отца и превратить свой рискованный поступок в бессмысленный каприз избалованной девицы. Именно в то, чем ее считал капитан. Нет. Она должна проверить.

Дверь была заперта, как и прежде. Но засов был снаружи. Элеонора осмотрела свою каморку. В углу валялся железный прут, очевидно, бывший частью крепления какой-то полки, сорванной штормом. Он был тонким, но прочным. Она вспомнила, как один из братьев, ради шутки, учил ее открывать замок в девичьей классной комнате с помощью шпильки. Принцип был тот же. Понадобилось время, показавшееся ей вечностью. Пальцы не слушались, металл царапал дерево, но наконец раздался тихий щелчок. Засов поддался.

Она замерла, прислушиваясь. Снаружи доносился лишь храп и бормотание спящих. Команда, измотанная вахтой во время шторма, спала мертвым сном. Элеонора выскользнула из каюты, прихватив с собой тусклый фонарь. Воздух на жилой палубе был тяжелым, спертым. Она двигалась на цыпочках, переступая через растянувшиеся на полу тела. Каждый скрип половицы отдавался в ее голове набатом. Ей нужен был трюм.

Люк, ведущий вниз, был приоткрыт. Оттуда тянуло холодом и запахом, от которого замутило – густым, сложным букетом сырой земли, которой были набиты мешки балласта, затхлой воды в трюме, дегтя и чего-то еще, пряного и сладковатого. Спустившись по скользкому трапу, она оказалась в царстве мрака. Фонарь выхватывал из темноты лишь небольшие фрагменты огромного пространства: изогнутые ребра шпангоутов, уходящие вверх, как своды готического собора, штабеля ящиков, перетянутых веревками, бочки, прочно закрепленные в распорках. И мешки. Многие из них действительно сорвались со своих мест. Они лежали перепутанной грудой, некоторые были разорваны, и из них высыпалась темная, влажная земля.

Место, указанное отцом, находилось у самого борта, в носовой части. Пробираться туда было сущим мучением. Элеонора спотыкалась о канаты, ее платье цеплялось за щепки и гвозди. Она поставила фонарь на одну из бочек и принялась за работу. Мешки были тяжелыми, неподатливыми. Она тащила их, надрывая силы, пачкая руки и платье в грязи. Под тонкой тканью перчаток ломались ногти. Но она была одержима. Наконец, оттащив последний мешок, она увидела то, что искала.

Конструкция была гениальной. Несколько досок обшивки выглядели точно так же, как и остальные, но они были частью съемной панели. Секретный замок, замаскированный под шляпку большого гвоздя, поддался после нажатия в нужной последовательности. Панель бесшумно отошла в сторону, открывая темную нишу. Внутри, плотно обложенный промасленной тканью и овечьей шерстью, стоял длинный, узкий ящик, окованный железом. Элеонора провела рукой по его поверхности. Сухо. Она посветила фонарем на уплотнители по краям ниши. Ни следа влаги. Облегчение было таким сильным, что у нее подогнулись колени. Она прислонилась к холодному борту, закрыв глаза и пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Все в порядке. Груз в безопасности.

«Налюбовались?»

Голос раздался из темноты, совсем рядом. Низкий, спокойный и оттого еще более угрожающий. Элеонора вскрикнула, резко оборачиваясь и роняя фонарь. Тот покатился по палубе, и его мечущийся свет выхватил из мрака высокую фигуру. Капитан Корриган. Он стоял у трапа, скрестив руки на груди, и смотрел на нее. Она не слышала, как он подошел. Он двигался, как тень, как призрак этого корабля, знающий каждый его стон, каждую скрипнувшую доску.

Фонарь докатился до стены и погас. Трюм погрузился в абсолютную, непроглядную тьму. Теперь остались только звуки: ее собственное прерывистое дыхание, мерный плеск воды где-то внизу, у киля, и тихие, размеренные шаги, приближающиеся к ней. Она отшатнулась, упираясь спиной в холодные, влажные доски борта. Бежать было некуда.

Он не зажег новый фонарь. Он видел в темноте лучше любой кошки. Элеонора почувствовала его присутствие раньше, чем увидела – волну тепла, запах шторма и табака. Он остановился так близко, что она ощущала его дыхание на своем лице.

«Я задал вам вопрос, мисс Вэнс», – его голос был обманчиво мягок, но под этой мягкостью скрывалась сталь.

«Я… я испугалась, что шторм мог повредить… мои личные вещи», – пролепетала она первое, что пришло в голову. Ложь была жалкой, и она знала это.

«Ваши личные вещи? – в его голосе послышалась усмешка. – В тайнике, вделанном в кильсон? У вас весьма необычные сундуки для платьев. И еще более необычная привычка взламывать замки и бродить по ночам там, где вам быть не положено».

Он сделал еще один шаг, и теперь их разделяли считанные дюймы. Одна его рука легла на обшивку рядом с ее головой, отрезая последний путь к отступлению.

«Я запретил вам покидать каюту. Это было мое первое правило. Вы его нарушили. Я приказал вам не лгать мне. Вы делаете это прямо сейчас. Вы очень плохо усваиваете уроки».

Его вторая рука нашла ее, но не грубо. Его пальцы сомкнулись не на ее запястье, а на предплечье, поверх мокрого, испачканного шелка. Хватка была железной, но не причиняющей боли. Это было не насилие, а демонстрация абсолютного контроля.

«Послушайте, капитан, – она пыталась говорить твердо, но голос предательски дрожал. – Это дело касается только меня и моего отца. Вы получили плату за перевозку. Большего вам знать не нужно».

«Ошибаетесь. Теперь это касается и меня. Касается каждого матроса на этом судне. Если на нас охотится британский флот, я имею право знать, из-за чего рискую своей шеей и своим кораблем. Так что вы расскажете мне. Прямо сейчас. Что в этом ящике?»

Его лицо было так близко, что она могла бы разглядеть его черты, не будь здесь так темно. Она чувствовала, как напряглись мышцы на его руке, державшей ее. Его дыхание стало глубже, оно смешивалось с ее собственным в тесном пространстве между их лицами. Угроза была почти осязаемой, она висела в воздухе, густая, как трюмный запах. Но в этой угрозе было нечто еще. Что-то, что заставляло кровь в ее жилах бежать быстрее не только от страха. Ее аристократическое воспитание вопило о нарушении всех мыслимых границ, о недопустимой близости, о наглости этого мужлана. Но ее тело, пережившее потрясение и спасенное этим самым мужчиной, реагировало иначе. Оно помнило силу его рук, его тепло, его запах. И сейчас, в этой темноте, где не действовали законы света, где все условности были стерты, ее страх причудливо переплетался с темным, запретным любопытством.

«Я ничего вам не скажу», – прошептала она, сама удивляясь своему упрямству.

Он тихо рассмеялся. Этот смех без веселья был страшнее крика.

«Вы сильная, – произнес он задумчиво, словно рассуждая вслух. – Сильнее, чем кажетесь. Под всем этим шелком и кружевами есть стержень. Но любой стержень можно сломать».

Он слегка наклонил голову, и она почувствовала, как его щетина коснулась ее щеки. От этого случайного, колючего прикосновения по всему ее телу пробежала дрожь, не имеющая ничего общего с холодом. Она затаила дыхание. Мир сузился до этого крошечного клочка пространства, заполненного их присутствием. Скрип корабля, плеск воды – все отступило на задний план. Она слышала только стук крови в своих висках и его ровное, спокойное дыхание.

«Что это, мисс Вэнс? – его шепот стал вкрадчивым, обволакивающим. – Оружие для Континентальной армии? Французское золото? Документы, компрометирующие короля Георга?»

Он перечислял варианты, и с каждым словом его губы были все ближе к ее уху. Элеонора молчала, сжав зубы. Она не выдаст тайну отца. Не ему.

«Молчите… Что ж. Есть и другие способы заставить женщину говорить. Или не говорить, а делать совсем другие вещи…»

Эта фраза, брошенная в темноте, была грубой, унизительной пощечиной. Возмущение вспыхнуло в ней, вытесняя страх и странное оцепенение.

«Вы животное!» – выдохнула она.

«Возможно, – согласился он без тени раскаяния. – В нашем мире выживают только животные. А такие нежные создания, как вы, становятся чьей-то добычей. И сейчас вы на моей территории. В моей клетке. И вы очень, очень неосторожно себя ведете».

Он прижался к ней теснее. Теперь она чувствовала всем телом его твердую, мускулистую грудь, напряженный живот. Он был как скала, как несокрушимая сила природы, и она – лишь тонкий тростник, зажатый между этой скалой и бортом корабля. Напряжение достигло такого предела, что, казалось, воздух между ними вот-вот заискрится. Это была битва воль, немая и яростная. Его стремление доминировать, узнать, подчинить. Ее отчаянное желание сохранить свою тайну, свою гордость, саму себя.

Он не пытался ее поцеловать. Это было бы слишком просто, слишком предсказуемо. Вместо этого он просто держал ее, заставляя осознавать свою полную беспомощность, свою физическую уязвимость. Его свободная рука медленно поднялась и легла на ее талию. Пальцы были жесткими от мозолей, но их прикосновение сквозь тонкую ткань платья было обжигающим. Он не сжимал, не ласкал – он просто держал, утверждая свое право. А потом он наклонился, и она была уверена, что он сейчас ее поцелует, но вместо этого он вдохнул аромат ее волос, медленно и глубоко, как человек, пробующий редкое вино.

«Пахнете дождем… и страхом, – прошептал он ей на ухо. – Мне нравится».

В этот момент Элеонора поняла, что боится не того, что он причинит ей боль. Она боялась реакции собственного тела, того предательского трепета, что зародился внизу живота, той слабости, что разливалась по ее членам. Она ненавидела его за эту власть над ней, за то, что он одним своим присутствием мог превратить ее, Элеонору Вэнс, в трепещущую самку. И еще больше она ненавидела себя за это.

Внезапно где-то наверху, на палубе, раздался крик: «Земля по левому борту! Вижу огонь!»

Крик разорвал плотное марево, окутавшее их. Джек на мгновение замер. Его тело напряглось, но уже по-другому. Хищник, игравший с добычей, превратился в капитана, почуявшего опасность или возможность. Он отпустил ее так же резко, как и схватил. Шагнул назад, в темноту. Холодный воздух хлынул в то место, где только что было его тело, и Элеонора почувствовала себя так, словно ее окатили ледяной водой.

«Наше развлечение откладывается, мисс Вэнс, – его голос снова стал резким и деловым, в нем не осталось и следа вкрадчивой угрозы. – Но не заканчивается. Мы вернемся к этому разговору. А сейчас – марш в свою каюту. И если я еще раз увижу вас за ее пределами без моего прямого приказа, я вас выпорю и запру в карцере вместе с крысами. Вам ясно?»

Не дожидаясь ответа, он развернулся и в несколько широких шагов достиг трапа. Его силуэт на мгновение возник в проеме люка на фоне серого предутреннего неба и исчез.

Элеонора осталась одна в густом, звенящем мраке. Она медленно сползла по борту на грязный пол трюма. Ее ноги не держали. Она дрожала всем телом, но теперь это была не только дрожь страха. Это была дрожь от пережитого напряжения, от унижения, от непонятного, пугающего возбуждения. Он не добился от нее ответа. Она не сдалась. Но она знала, что это лишь отсрочка. Он узнал, что она что-то скрывает. Что-то важное, за что стоит рисковать. И он не отступится. Тайна под килем перестала быть только ее тайной. Теперь она стала опасным секретом, связывающим ее и капитана Корригана узами недоверия, угрозы и чего-то еще – темного, безымянного и пугающе притягательного. Она закрыла панель тайника, дрожащими руками вернула на место тяжелые мешки, стирая следы своего преступления. Но она не могла стереть с кожи ощущение его пальцев, а из памяти – его обжигающий шепот.

Кровь на палубе

Тишина после шторма была обманчивой. Она не приносила покоя, а лишь обнажала раны – истерзанные паруса, переломанные леера, глубокие ссадины на душах тех, кто выжил. Для Элеоноры эта тишина была оглушительной. Она сидела на краю своей жесткой койки, кутаясь в грубое шерстяное одеяло, которое принес ей Финн. Ее собственная одежда, пропитанная солью и страхом, висела на гвозде, источая влажный, горьковатый запах океана. Каждое движение корабля, теперь плавное и убаюкивающее, отзывалось фантомной болью в мышцах и вспышкой памяти: рев ветра, ледяные объятия волны и еще более ледяные, обжигающие объятия капитана.

Воспоминание о его руках, сжимавших ее талию, было клеймом, оставленным на коже под слоями мокрой ткани. Она снова и снова прокручивала в голове эти мгновения, пытаясь разложить их на составляющие, понять, препарировать, лишить их власти над собой. Но логика, ее верный спутник в мире бостонских салонов, здесь пасовала. Была лишь первобытная данность: он спас ее. И в этом спасении было столько же ярости, сколько и защиты. Она помнила его глаза, темные от адреналина, и то, как на одно немыслимо долгое мгновение весь хаос бури сосредоточился в крошечном пространстве между их лицами. Она чувствовала себя оскверненной этим воспоминанием и, что было еще хуже, необъяснимо прикованной к нему.

Она встала, чувствуя, как протестует каждая клеточка ее изнеженного тела. Нужно было привести себя в порядок, вернуть хотя бы видимость контроля над своей жизнью. Ее дорожный саквояж, чудом уцелевший в каюте, стоял в углу. Она открыла его. Вид знакомых вещей – переплетенный в кожу томик Монтескье, несколько батистовых сорочек, флакончик с лавандовой водой – был приветом из другого мира, из другой жизни, которая теперь казалась сном. На самом дне, завернутый в бархатный лоскут, лежал ее серебряный гребень. Тяжелый, с филигранным узором из листьев и последним подарком матери. Она провела пальцем по холодному металлу. Это была не просто вещь. Это был якорь, связывающий ее с тем, кем она была раньше.

Дверь в ее каморку не имела внутреннего засова. Этот факт, раньше казавшийся просто неудобством, теперь вызывал глухую тревогу. Команда «Звездной пыли» была для нее сборищем теней – безликих, грубых мужчин, чьи взгляды она чувствовала спиной всякий раз, когда решалась выйти на палубу. Капитан Корриган приказал не трогать ее, но его власть не была божественной. Она зависела от ветра, от удачи, от прихотей полусотни отчаянных глоток, запертых на этом куске дерева посреди океана.

Она как раз расчесывала свои длинные, спутавшиеся от соленой воды волосы, когда дверь каюты тихо скрипнула и приоткрылась. На пороге стоял матрос. Не старый ворчун Финн и не юнга, приносивший ей по утрам галеты и солонину. Этот был молод, но его лицо уже носило отпечаток порока – бегающие глазки, рыхлые, влажные губы и выражение заискивающей наглости. Она видела таких в порту, когда проезжала мимо в карете, и всегда брезгливо отворачивалась.

«Миледи», – просипел он, делая шаг внутрь. От него несло перегаром и немытым телом. – «Капитан велел узнать, не нужно ли вам чего».

Ложь была настолько очевидной, что Элеонора даже не сочла нужным на нее отвечать. Она крепче сжала в руке гребень, его резные края впились в ладонь.

«Мне ничего не нужно. Уходите», – ее голос прозвучал тверже, чем она ожидала.

Матрос, казалось, не услышал. Его взгляд шарил по каюте, оценивая ее скудное убранство, а затем остановился на открытом саквояже. В его глазах вспыхнул жадный огонек.

«Такая нежная леди, и в такой дыре… Несправедливо, – он сделал еще один шаг, сокращая дистанцию. Пространство каюты сжалось до размеров гроба. – Может, я могу как-то скрасить ваше путешествие? За небольшую плату, разумеется».

Он протянул руку не к ней, а к саквояжу, его грязные пальцы нацелились на белоснежный батист сорочки. В этот момент в Элеоноре что-то взорвалось. Не страх. Ярость. Холодная, звенящая ярость. Это было ее. Ее пространство. Ее вещи. Последний оплот ее мира, в который посмел вторгнуться этот слизняк.

«Не смейте!» – выкрикнула она, заслоняя собой саквояж.

Усмешка сползла с его лица, сменившись злобой. «А то что, папочке пожалуешься? Далеко твой папочка, красавица. А мы здесь. И законы здесь наши».

Он шагнул вперед, отталкивая ее в сторону. Элеонора пошатнулась, ударившись плечом о стену. Он запустил руку в саквояж, выгребая его содержимое на пол. Лавандовая вода, книга, белье… Его пальцы наткнулись на бархатный сверток. Он развернул его, и серебряный гребень тускло блеснул в свете фонаря.

«Ого! Вот это уже разговор», – он оскалился, пряча гребень в карман своих штанов.

Элеонора смотрела на него, и в ее голове билась только одна мысль: он не заберет его. Она бросилась на него, пытаясь вырвать свою вещь. Это было глупо, безрассудно. Он был вдвое больше и сильнее ее. Он легко отшвырнул ее, как надоедливую кошку. Она упала на койку, больно ударившись бедром. Он навис над ней, его лицо исказилось от злости и вожделения.

«Ах ты, сучка аристократическая! Царапаться вздумала? Ну, сейчас я тебя научу манерам».

Он занес руку для пощечины, и Элеонора зажмурилась, готовясь к удару.

Но удара не последовало. Вместо этого раздался тихий, почти неразличимый звук – скрип половицы за спиной матроса. А затем – глухой, влажный хруст. Глаза вора расширились от удивления, а потом закатились. Он обмяк и мешком рухнул на пол, открывая вид на того, кто стоял за ним.

Джек Корриган.

Он стоял в дверном проеме, заполняя его своей фигурой. В руке он держал короткую свинцовую киянку для забивания пробок. Он не задыхался, на его лице не было ни гнева, ни ярости. Ничего. Лишь холодная, мертвая пустота в серых глазах. Он посмотрел на лежащее у его ног тело, затем перевел взгляд на Элеонору, съежившуюся на койке. Его взгляд скользнул по ее растрепанным волосам, по раскрасневшемуся лицу, по дрожащим рукам. Он задержал взгляд на ее плече, там, где на тонкой ткани платья наверняка останется синяк.

Он ничего не сказал. Он просто шагнул через тело, присел на корточки, вытащил из кармана матроса серебряный гребень, брезгливо вытер его о собственную штанину и протянул ей.

Элеонора смотрела на гребень в его руке, потом на него. Ее била дрожь. Она не могла заставить себя пошевелиться.

Он нетерпеливо встряхнул рукой. «Берите».

Ее пальцы коснулись его. Его кожа была теплой, почти горячей. Она выхватила гребень, прижимая его к груди.

Корриган поднялся. Он схватил матроса за шиворот и одним движением взвалил его бесчувственное тело на плечо. Так легко, словно это был мешок с мукой.

«Оставайтесь здесь», – бросил он через плечо и вышел.

Элеонора осталась одна в каюте, где в воздухе еще висел запах чужого пота и страха. Она слышала, как его шаги удаляются по коридору, как он поднимается по трапу на палубу. А через мгновение тишину разорвал его голос. Голос, в котором больше не было ни капли человеческого тепла. Это был рев шторма, облеченный в слова.

«ВСЕМ НАВЕРХ! ЖИВО!»

Она не знала, что заставило ее подняться и пойти за ним. Любопытство? Ужас? Или неосознанное желание увидеть, чем закончится то, что началось в ее каюте? Она поднялась на палубу, кутаясь в одеяло, и замерла у выхода.

Солнце стояло уже высоко. После шторма небо было пронзительно-голубым, чистым, словно вымытым. Океан дышал ровно и глубоко. Идиллию этого утра нарушала сцена, разворачивающаяся в центре палубы.

Вся команда была выстроена у грот-мачты. Лица у матросов были хмурыми, настороженными. Они избегали смотреть друг на друга. В центре этого полукруга лежал тот самый матрос. Он уже пришел в себя и теперь стоял на коленях, его руки были связаны за спиной. Рядом с ним, невозмутимый, как скала, стоял Джек Корриган.

«Вы все знаете закон этого корабля, – голос капитана был ровным, лишенным эмоций, и от этого становился еще страшнее. Он не кричал, но его слова достигали самых дальних уголков судна. – Этот корабль – наш дом. Наша крепость. Единственное, что у нас есть. И в этом доме есть одно правило, которое важнее всех остальных. Мы не воруем друг у друга. Мы не берем то, что нам не принадлежит. Потому что в тот день, когда мы начнем грызть друг друга, как крысы в трюме, мы все пойдем на дно».

Он сделал паузу, обводя взглядом лица своих людей.

«Григгс, – он кивнул на стоящего на коленях матроса, – решил, что он умнее этого закона. Он вошел в каюту пассажира и взял то, что ему не принадлежало».

По рядам матросов прошел ропот. Все взгляды обратились на Элеонору, стоявшую в тени. Она почувствовала, как сотни глаз впиваются в нее, и съежилась.

«Он нарушил не только мой приказ, – продолжал Корриган, и его голос стал жестче. – Он нарушил наш закон. Он поставил свою жадность выше команды. Выше корабля. Такое не прощается».

Финн О'Лири вышел вперед. В его руках была короткая плетка с девятью просмоленными и завязанными в узлы хвостами. «Кошка». Элеонора читала об этом в книгах, но никогда не думала, что увидит воочию.

С Григгса сорвали рубаху, обнажив его бледную, дряблую спину. Его привязали к мачте. Он что-то мычал, плакал, умолял, но его никто не слушал.

«Десять ударов, – отчеканил Корриган. – Чтобы помнил».

Он отошел в сторону, скрестив руки на груди. Его лицо было непроницаемой маской. Он не был судьей, выносящим приговор. Он был жрецом, совершающим кровавый ритуал.

Финн размахнулся. Плетка со свистом рассекла воздух. Удар.

Григгс закричал. Это был нечеловеческий крик, полный боли и ужаса. На его белой спине расцвели девять багровых полос, из которых тут же выступила кровь.

Элеонору затошнило. К горлу подкатил ком. Она хотела отвернуться, убежать, спрятаться, но не могла. Какая-то чудовищная сила заставляла ее смотреть.

Второй удар. Крик перешел в хриплый вой.

Третий. Четвертый.

Звук рассекаемого воздуха, глухой шлепок по плоти, крик. Этот ритм впечатывался в ее мозг. Она видела, как кровь стекает по спине матроса, капает на чистые, выдраенные после шторма доски палубы. Кровь на палубе. За ее гребень. За нее.

Она смотрела не на несчастного вора, а на капитана. Он не шелохнулся. Его лицо не выражало ни жестокости, ни удовольствия, ни даже гнева. Лишь холодную, отстраненную необходимость. Словно он не наказывал человека, а рубил прогнивший канат, угрожающий целостности корабля.

Она вдруг поняла. Для него не было разницы. Человек или канат, шторм или бунт – все это были лишь силы, которые нужно было обуздать, подчинить своей воле ради одной цели: выживания. В его мире не было места для жалости, сострадания или прощения. Только для эффективности.

Десятый удар. Григгс обмяк, повиснув на веревках. Его спина превратилась в кровавое месиво. Финн опустил плетку.

«Срезать его, – бросил Корриган. – Бросьте в трюм. Если выживет – его счастье. Нет – скормим рыбам».

Двое матросов подхватили изувеченное тело и утащили прочь, оставляя на палубе мокрый багровый след. Команда молча разошлась. Представление было окончено. Закон был подтвержден.

Джек Корриган остался один посреди палубы. Он медленно повернулся и посмотрел прямо на Элеонору.

Она все еще стояла там, прижавшись к стене, белая как полотно. Их взгляды встретились через залитое солнцем пространство. В его глазах она не увидела ни извинения, ни вызова. Он просто смотрел на нее, и ей показалось, что он видит ее насквозь – ее ужас, ее отвращение, ее смятение.

Она должна была ненавидеть его в этот момент. Презирать за эту первобытную жестокость. Он был варваром, дикарем, пиратом, чье прозвище «Ворон» как нельзя лучше подходило ему – вестник смерти и несчастья. Он был всем тем, от чего ее учили держаться подальше.

Но сквозь тошноту и ужас пробивалось другое, совершенно иррациональное чувство. Чувство, которое она не смела себе признать, но которое было неоспоримым, как боль от синяка на ее плече.

Безопасность.

Эта кровь, эта жестокость, эта безжалостная демонстрация силы – все это было стеной, которую он воздвиг вокруг нее. Он не защищал «леди». Он защищал то, что находилось на его корабле, то, что принадлежало ему на время этого путешествия. Она была частью его груза, его ответственности. И он защищал свою собственность с эффективностью хищника, убивающего шакала, посмевшего приблизиться к его добыче.

Это было унизительно. И это было до странности успокаивающе. Впервые с тех пор, как она покинула Бостон, она почувствовала, что ее не тронет никто. Пока она находится на корабле этого человека, под его ледяным взглядом, она в большей безопасности, чем была за каменными стенами отцовского особняка.

Он не был простым морским волком. Он был чем-то большим и куда более страшным. Он был королем своего маленького, плавучего королевства, и его законы писались кровью. И она, Элеонора Вэнс, волею судьбы стала его подданной.

Она не выдержала его взгляда и, развернувшись, скрылась в своей каюте, плотно притворив за собой дверь. Она прислонилась к ней спиной, и ее тело снова забила дрожь. Она поднесла к лицу серебряный гребень. Он все еще хранил тепло его руки. Она закрыла глаза, и перед ее внутренним взором встала его фигура на фоне голубого неба – неподвижная, несокрушимая, как сама судьба. И Элеонора поняла, что пропасть между ними была не только в происхождении и манерах. Пропасть была в самой сути их миров. И она уже сделала первый шаг через эту пропасть, шаг, после которого невозможно было вернуться назад.

Карты, ром и старые шрамы

Дни после шторма тянулись, как размоченная корабельная веревка – серые, рыхлые и бесформенные. Океан, извергнув свою ярость, лежал теперь в тяжелой, апатичной летаргии. Его поверхность, иссиня-черная и маслянистая, вздымалась длинными, пологими волнами, на которых «Звездная пыль», искалеченная, но не сломленная, качалась с монотонностью маятника, отсчитывающего вечность. Небо, затянутое сплошной пеленой облаков, давило на мачты, лишая мир красок и теней. Это было затишье, но не мирное. Оно походило на оцепенение после тяжелого ранения, когда боль еще не пришла в полную силу, но тело уже знает, что изувечено.

Элеонора проводила большую часть времени в своей каюте, но тесное пространство, пропитанное запахом ее собственного страха, давило все сильнее. Иногда она выходила на палубу, где команда, молчаливая и угрюмая, чинила повреждения. Сломанный бушприт, порванные в клочья паруса, смытые за борт бочки с пресной водой – корабль истекал ранами, и матросы, подобно хирургам, сшивали, латали и вправляли его переломанные кости. Капитан Корриган был повсюду, его резкий голос разносился над палубой, но в нем не было прежней огненной ярости. Он был похож на волка, зализывающего раны после схватки с медведем – уставший, злой, но ни на миг не теряющий бдительности.

Он не заговаривал с ней. После того столкновения в трюме и жестокой расправы над матросом между ними пролегла невидимая граница, заряженная враждебностью и чем-то еще, чего Элеонора не могла, да и не хотела, называть. Он игнорировал ее, но она постоянно чувствовала его взгляд на себе – тяжелый, оценивающий, словно он пытался разглядеть, где именно в ее хрупкой фигуре скрывается тот стальной стержень, о котором он говорил.

Вечером третьего дня, когда сумерки окончательно растворили границу между свинцовым морем и свинцовым небом, в ее дверь постучали. Это был Фин. Одноглазый боцман протянул ей сверток из чистой, хоть и грубой, ткани и небольшой деревянный ящичек.

– Капитан велел, – проскрипел он, не глядя ей в глаза. – Он ранен. Нужно промыть и перевязать.

Элеонора замерла.

– Ранен? Но… я не видела.

– Он не из тех, кто своими болячками трясет, – хмыкнул Фин. – Во время шторма его швырнуло на шпиль. Ребра треснули, да бок распороло. Лекаря у нас нет. А у вас, леди, говорят, руки тонкие. Да и не пьете вы. Не промахнетесь.

В его единственном глазу мелькнуло что-то похожее на вызов. Это было не просто поручение. Это было испытание.

– А вы? Почему не вы?

– Мои лапы хороши канаты тянуть да глотки рвать. А для такой ювелирной работы они не годятся. Он в своей каюте. Ждет.

Фин развернулся и ушел, не оставив ей выбора. Сердце Элеоноры забилось часто и неровно. Идти в его логово. Добровольно. После всего, что было. Мысль была чудовищной. Но мысль о том, что он там, один, истекает кровью или страдает от боли, была почему-то еще невыносимее. Она вспомнила, как он закрыл ее своим телом от летящей бочки. Возможно, именно тогда он и получил эту рану. Он спас ее. Дважды. И долг, даже такой непрошеный, требовал уплаты.

Капитанская каюта находилась на корме, под ютом. Дверь была приоткрыта. Внутри горел один-единственный фонарь, его желтый, подрагивающий свет вырывал из полумрака строгий, почти спартанский порядок. Это было не жилище, а рабочий кабинет морского офицера. Широкий стол из темного дуба, привинченный к полу, был завален картами, свернутыми в тугие трубки, и исчерченными тонкими линиями навигационных расчетов. На стене висели секстант, несколько хронометров и пара скрещенных абордажных сабель, чьи лезвия тускло поблескивали в свете фонаря. Воздух был пропитан запахом воска, старой бумаги и терпким ароматом ямайского рома.

Джек Корриган сидел в кресле, откинувшись на спинку, с обнаженным до пояса торсом. Он не смотрел на нее, когда она вошла. Его взгляд был устремлен на карту, расстеленную перед ним, но Элеонора видела, что мысли его далеко. Фонарь отбрасывал резкие тени на его тело, превращая его в изваяние из бронзы и мрамора. Она и раньше видела полуобнаженных матросов, но их тела были просто телами – инструментами для работы. Его тело было картой иной, страшной и завораживающей. Карта его жизни, исписанная шрамами.

На его правом боку, под ребрами, виднелась свежая, рваная рана. Края ее уже затянулись, но кожа вокруг была воспаленной и багровой. Засохшая кровь смешалась с грязью и обрывками ткани. Он пытался обработать ее сам – рядом валялась тряпка, пропитанная ромом, – но, очевидно, не смог дотянуться как следует.

– Фин сказал, что вам нужна помощь, – тихо произнесла она, останавливаясь у стола.

Он поднял голову. В полумраке его глаза казались почти черными.

– Фин слишком много болтает, – голос его был хриплым. – Я бы и сам справился.

– Позвольте мне хотя бы посмотреть.

Он помедлил, его челюсти сжались. Затем он коротко кивнул, словно давая нехотя согласие на неизбежное.

Элеонора подошла ближе, стараясь не смотреть ни на что, кроме раны. Она открыла ящичек. Внутри оказались склянки с карболкой и каким-то травяным отваром, чистые льняные бинты и хирургическая игла с нитью. Она намочила кусок ткани в дезинфицирующем растворе. Запах был резким и неприятным.

– Это будет больно, – предупредила она.

– Просто делайте свое дело, – отрезал он.

Когда она коснулась его кожи, он напрягся всем телом, но не издал ни звука. Его кожа была горячей, сухой. Она осторожно, стараясь быть как можно нежнее, очищала рану от грязи и запекшейся крови. Ее пальцы двигались уверенно и методично – в детстве отец нанимал ей учителя, который обучал ее основам врачевания на случай, если придется ухаживать за больными в поместье. Тогда это казалось ей скучной причудой, теперь она была благодарна за эти знания.

Она работала молча, полностью сосредоточившись на задаче. Но боковое зрение упрямо фиксировало то, на что она так старалась не смотреть. Сеть старых шрамов, покрывавших его торс. Вот длинный, белесый рубец, пересекающий грудь от плеча до ребер, – след сабельного удара. Вот несколько мелких, круглых отметин на животе – следы дроби. А на левом плече – уродливый, сморщенный ожог, похожий на клеймо. Каждый из этих знаков был застывшим мгновением насилия, молчаливым свидетельством битвы, в которой он выжил.

– Рану нужно зашить, – сказала она наконец, закончив промывание. – Иначе останется такой же уродливый шрам.

– Одним больше, одним меньше, – он пожал плечами, и мышцы на его спине перекатились под кожей. – Моя шкура – не атласная скатерть, чтобы о ней беспокоиться.

– Тем не менее.

Она взяла иглу. Он следил за каждым ее движением. Его близость была почти невыносимой. Она чувствовала тепло его тела, видела, как вздымается его грудная клетка при каждом вдохе. Она старалась дышать ровно, не показывать, как дрожат ее руки.

– Откуда… этот? – спросила она, чтобы нарушить гнетущую тишину, и кивнула на ожог на его плече.

Она ожидала, что он оборвет ее или промолчит. Но он, помедлив, ответил.

– «Морская ведьма». Торговое судно. Мы взяли его у Тринидада. В трюме был порох. Один из моих людей уронил фонарь. Из всей команды выжило трое. Я был одним из них.

Его голос был ровным, лишенным всяких эмоций, будто он читал запись в судовом журнале. Но Элеонора услышала в нем отголоски того огненного ада. Она представила ревущее пламя, крики умирающих, запах паленой плоти.

Она сделала первый стежок. Он даже не поморщился, лишь втянул воздух сквозь зубы.

– А этот? – осмелев, спросила она, указывая на длинный рубец на груди.

Он налил себе в оловянную кружку рому из глиняной бутыли, стоявшей на столе. Выпил залпом.

– Картахена. Бунт. Мой первый помощник решил, что доля капитана слишком велика. Он был неправ.

Снова та же ледяная констатация факта. Он был неправ. За этими словами стояла схватка насмерть, блеск стали в темноте, кровь на палубе. Она делала стежок за стежком, сшивая края его раны, и с каждым уколом иглы ей казалось, что она сшивает не только его плоть, но и обрывки его прошлого, пытаясь составить из них цельную картину. Картина получалась ужасающей. Мир, в котором он жил, состоял из огня, стали и предательства. В ее мире самым страшным событием был отказ кавалера на балу.

– Будете? – он кивнул на бутыль с ромом.

Элеонора покачала головой.

– Я не пью.

– Зря. Иногда это единственное, что помогает не сойти с ума.

Он налил себе еще. На этот раз пил медленнее, глядя на мечущийся в фонаре огонек.

– Почему Ворон? – спросила она, почти закончив работу. – Это прозвище. Откуда оно?

Он усмехнулся, но в этой усмешке не было веселья.

– У нас в Ирландии говорят, что ворон приносит вести с того света. Он всегда там, где смерть. Когда я был юнгой на китобойце, наш корабль затерло льдами к северу от Гренландии. Еда кончилась. Мы начали умирать. Один за другим. А на мачтах сидели вороны. Большие, черные. И ждали. Они знали, кто будет следующим. Я смотрел на них, а они – на меня. И я понял, что нужно стать таким же, как они. Не ждать смерти, а быть рядом с ней. Не быть добычей, а быть тем, кто прилетает на пир. Когда нас нашли, из восьмидесяти человек в живых осталось двенадцать. Мне было семнадцать. Тогда я и получил свою первую татуировку.

Он повернул левое предплечье. В тусклом свете она разглядела выцветшее, сделанное грубой иглой изображение черной птицы. Ворон сидел на черепе, и его глаз, казалось, смотрел прямо на нее – мудрый, древний и абсолютно безжалостный.

Теперь она поняла. Это было не просто прозвище. Это была его философия. Его способ выжить в мире, который пытался сожрать его с потрохами.

Она завязала последний узел и обрезала нить. Затем аккуратно наложила повязку, смоченную в травяном отваре. Ее руки все еще слегка дрожали, но уже не от страха.

– Готово, – сказала она, отступая на шаг.

– Вы неплохо справились, – произнес он, не глядя на повязку. Он смотрел на нее. – Для леди.

В его словах не было привычного сарказма. Это была почти… похвала.

– Мой отец считал, что женщина должна уметь не только вышивать и играть на клавесине.

– Ваш отец, – повторил он задумчиво. – Купец, который тайно финансирует революцию и отправляет свою единственную дочь через океан с грузом, за который ее повесят на первом же рее. Он, должно быть, очень вас любит. Или очень любит свою идею свободы.

Это был удар, нанесенный без замаха, точный и болезненный.

– Он верит в будущее нашей страны, – холодно ответила Элеонора. – И я верю.

– Будущее, – он горько усмехнулся и снова налил рому. На этот раз он протянул кружку ей. – Выпейте. Это приказ.

Ее первым порывом было отказаться. Но что-то во взгляде его остановило. Это была не прихоть тирана. Это была просьба. Приглашение разделить с ним не просто напиток, а минуту хрупкого перемирия. Она взяла кружку. Олово было тяжелым и холодным. Она поднесла ее к губам и сделала маленький глоток. Ром обжег ей горло, по пищеводу прокатилась огненная волна. Она закашлялась.

Он наблюдал за ней с тенью улыбки.

– К этому тоже нужно привыкнуть. Как и ко всему остальному.

Она сделала еще один глоток, уже смелее. Тепло начало разливаться по телу, снимая напряжение. Она села на край сундука, стоявшего у стены, не решаясь приблизиться к столу.

– Вы ненавидите не только аристократов, – сказала она тихо, глядя на свои руки. – Вы ненавидите всех, кто имел то, чего у вас никогда не было. Образование. Семью. Безопасность.

Он молчал так долго, что она подумала, он не ответит. Он медленно провел пальцем по краю карты, словно прокладывая маршрут.

– У меня была семья, – сказал он наконец, и его голос стал глухим, лишенным всякой интонации. – Отец, мать, две сестры. Мы приехали из Корка, когда я был мальчишкой. Думали, здесь, в Америке, земля обетованная. Отец был хорошим плотником. Мы купили небольшой участок земли под Бостоном. Построили дом. У нас было немного, но это было наше. А потом появился некий лорд Уэстбрук. Ему приглянулась наша земля. Он сказал, что документы на нее недействительны. Что мы просто сквоттеры. У него были деньги, юристы, связи. А у нас – ничего. Нас вышвырнули на улицу зимой. Младшая сестра умерла от лихорадки через месяц. Отец запил. Через год его нашли в сточной канаве в порту. Мать… она сошла с ума. Я остался один. Мне было пятнадцать. И я поклялся, что никогда больше не буду слабым. Никогда больше не позволю, чтобы кто-то, у кого есть титул и деньги, отнял у меня то, что принадлежит мне.

Он говорил это, глядя в одну точку на карте, словно видел там не изгибы береговой линии, а руины своей прошлой жизни. Стена цинизма и жестокости, которую он возводил вокруг себя годами, дала трещину, и сквозь нее Элеонора увидела не пирата Ворона, а того пятнадцатилетнего мальчика, у которого отняли все. И в этот момент она перестала его бояться. Она увидела его боль, такую же реальную и глубокую, как его шрамы. Это была не жалость. Жалость была бы унизительна. Это было понимание. Внезапное, ошеломляющее осознание того, что пропасть между ними не так уж и велика. Ее заставляли выйти замуж за лорда, отдать свою жизнь в чужие руки. У него жизнь отняли силой. Враг у них, по сути, был один и тот же – мир, где право определяется титулом и кошельком.

– Мне жаль, – прошептала она. И это были не пустые слова вежливости. Ей действительно было жаль.

Он резко поднял голову, и его взгляд впился в нее. Он словно ждал этой жалости, чтобы тут же отвергнуть ее, высмеять, втоптать в грязь. Но, увидев выражение ее лица, он осекся. Он, казалось, был обезоружен отсутствием в ее глазах того презрительного сочувствия, которого он ожидал.

– Мне не нужна ваша жалость, – сказал он, но уже без прежней жесткости.

– Это не жалость, – ответила она, встречая его взгляд. – Это… злость. На то, что так бывает.

Он долго смотрел на нее, и в этот момент в каюте воцарилась тишина, совершенно иная, чем прежде. Это была не тишина враждебности или неловкости. Это была тишина узнавания. Два человека из разных миров, заброшенные судьбой на один хрупкий корабль посреди враждебного океана, вдруг увидели друг в друге не классового врага, не объект презрения или страха, а просто другого человека со своими ранами и своими демонами.

Стена отчуждения не рухнула. Но в ней появилась первая брешь. Хрупкая, едва заметная, но через нее уже пробивался тонкий лучик чего-то нового. Любопытства. Понимания. Невольного, опасного притяжения.

Он медленно поднялся, подошел к иллюминатору и вгляделся в бескрайнюю серую мглу.

– Вам пора, – сказал он, не оборачиваясь. – Ночью может снова задуть. Отдыхайте, пока есть возможность.

Это был приказ, но он прозвучал почти как забота.

Элеонора встала, оставив недопитую кружку на сундуке. Она подошла к двери и на мгновение обернулась. Его широкая, покрытая шрамами спина была к ней. Он казался невероятно одиноким в этой своей клетке из карт, оружия и горьких воспоминаний.

– Спасибо, что рассказали, – тихо сказала она.

Он не ответил. Лишь едва заметно кивнул, не отрывая взгляда от океана.

Выйдя из каюты, Элеонора сделала глубокий вдох. Влажный, соленый воздух показался ей чистым и свежим после душной атмосферы откровений. Она знала, что ничего, по сути, не изменилось. Он все еще был жестоким пиратом, а она – аристократкой с опасным грузом. Но теперь она видела трещины в его броне. И с пугающей ясностью осознала, что ей отчаянно хочется заглянуть в них еще глубже.

Золото и порох

Неделя прошла в затишье, которое было хуже любого шторма. Океан дышал ровно, лениво перекатывая длинные пологие волны, и «Звездная пыль» скользила по его сапфировой коже почти беззвучно, если не считать мерного поскрипывания мачт. Но тишина на палубе была плотной, наэлектризованной. Команда работала молча, бросая косые взгляды на Элеонору, когда та выходила подышать воздухом. В этих взглядах больше не было ни похоти, ни презрения. Теперь в них читались суеверный страх и глухая ненависть. Она была причиной, по которой спина Григгса в лазарете превратилась в кровавую кашу. Она была чужой, опасной, вестницей беды.

Она чувствовала себя прокаженной. Единственным человеком, кто заговаривал с ней, был старый боцман Финн. Он приносил ей еду, иногда бурчал что-то о погоде, и в его единственном глазу она видела нечто похожее на угрюмое сочувствие. Капитана же она почти не видела. Он стал тенью, призраком своего собственного корабля. Она знала, что он здесь, чувствовала его присутствие в напряженной дисциплине команды, в том, как выверено было каждое движение судна, но он будто растворился в дереве и канатах. Ночью, лежа без сна, она иногда слышала его размеренные шаги над головой, на капитанском мостике. Он мерил палубу, словно зверь в клетке, и она знала, о чем он думает. Он думает о ней. О ее тайне. Сцена с поркой ничего не решила. Она лишь взвинтила ставки до предела. Он больше не спрашивал, он ждал. И это ожидание было страшнее любых угроз.

Сегодня он прекратил ждать.

Дверь ее каюты распахнулась без стука. На пороге стоял Финн.

«Капитан требует вас к себе. Немедленно», – проскрипел он, не глядя ей в глаза.

Сердце сделало тяжелый, глухой скачок. Она молча кивнула, отложила книгу и поднялась. Время пришло. Она знала, что этот разговор неизбежен. Идти в его каюту было все равно что добровольно войти в волчье логово. Она одернула юбку, расправила плечи, вбирая в легкие побольше спертого воздуха. Единственное оружие, что у нее было, – это самообладание.