Башня. Новый ковчег-2

Пролог

Тишина была оглушающей.

Он где-то однажды читал похожее: стояла оглушающая тишина… Он ещё подумал тогда: как такое может быть? понапишут… писаки, напридумывают, как их дьявола… метафор, да. Как тишина может быть оглушающей? Это тебе не барабаны с трубами, не вой станционных турбин, перекрывающий гул океана, и даже не монотонное гудение вентиляции, постоянное, отупляющее, привычное… это всего лишь тишина, редкая и благословенная гостья в их мире. Как она может быть оглушающей… а вот, поди ж ты… может. Глухой может быть. Тёмной. Подавляющей все звуки, шорохи и вздохи.

Павел пошевелился, попытался переменить положение. И почти сразу же пришла боль, яркой вспышкой полоснувшая по живому. Его скрутило так, что он не сдержался – вскрикнул, и не глухо, не утробным стоном, а в голос, громко, разорвав мёртвый саван недышащей тишины, и тут же руки его коснулось что-то тёплое, живое, мягкое, даже не коснулось – прошелестело рядом, пискнуло робко и жалобно, как новорожденное дитя, дитя глухой, тёмной ночи.

Чёрт! Это всего лишь крыса. Да, крыса. Павел стиснул зубы и постарался повторить несколько раз про себя: крыса, всего лишь крыса, всего лишь… и боль, та первая, резкая и огненная, чуть поддалась его воле, словам этим дурацким, ничего не значащим, сочащимся сквозь сжатые зубы, и отступила, зашипела, свернулась в тугой комок, болезненно пульсирующий где-то внутри. От этой новой боли всё ещё хотелось выть, но уже можно было терпеть.

– Теперь надо открыть глаза, – сказал он себе. Сказал вслух, с трудом разлепил непослушные тяжёлые веки, вгляделся в окружающую его черноту и неожиданно для себя негромко расхохотался. Боль снова зашевелилась где-то внутри, мягко толкнула его, словно давала понять, кто здесь хозяин, но Павел мысленно отмахнулся от неё, попробовал опять засмеяться, но вместо этого закашлялся, натужно и болезненно, выплёвывая из себя сгустки крови и вновь вернувшуюся острую боль.

Со всех сторон была тьма, сверху, снизу – везде. Если бы Павел сумел поднести свою руку к лицу, к самому носу, если бы сковывающая его боль позволила ему сделать это, он всё равно вряд ли что-нибудь увидел, настолько плотной была обволакивающая его темнота. И она пугала. Пугала даже больше, чем прежняя оглушающая тишина, которая, внезапно растеряв своё молчание, наполнилась дыханием крыс и какими-то далёкими звуками, может настоящими, а может и придуманными.

Отчего-то вдруг вспомнилось, как его, ещё совсем мальчишку, отправили на ремонт вентиляции. Он тогда вместе с другими такими же юнцами числился стажёром при худом мужике с длинным унылым лицом и смешной фамилией Попиков, которого кто-то из шутников их учебной группы быстро перекрестил в Жопикова. Задачей Павла было спуститься по вертикальной вентиляционной шахте на несколько этажей вниз, на страховочном тросе – работа рутинная, хотя и небезопасная. Ремни обвязки надёжно сдавливали грудь, пояс и бёдра, Павел медленно спускался, едва ощущая всем телом мерные толчки натянутого троса, как вдруг мир ухнул, закружился и начал падать. То есть падать стал сам Павел, стремительно несясь вниз, навстречу хохочущей бездне. Позже скажут: полетел соленоид лебёдки. Барабан, визжа от старости и натуги, принялся раскручиваться, всё больше и больше набирая обороты, и трос толстой стальной змеёй заструился вниз под тяжестью Пашкиного веса и снаряжения, разматываясь со скрипящего барабана, до самого конца, до упора, пока не замер на высоком тонком звуке натянутой струны, с Павлом, зависшим где-то между небом и землей.

Пока Павел падал, он успел пару раз долбануться о стены, отчего налобный фонарь, закреплённый на каске, слетел и погас, даже не успев коснуться далёкого дна, а сам Павел остался болтаться на невидимом тросе в кромешной тьме – звенящей, давящей и такой на удивление вечной…

Сейчас тьма, окружающая его, была такой же.

Павел почувствовал, как в его руку, с тыльной стороны ладони что-то ткнулось, влажное и холодное, обожгло щекоткой. Он опять дёрнулся, инстинктивно, не обращая на этот раз внимания на боль.

– Пошла вон, – выдохнул невидимой крысе.

По полу зацокали-зашаркали лапки, цепляясь тонкими коготками за выбоинки и шероховатости бетона. Крыса отбежала, но недалеко. Павел чувствовал, она рядом – дышит чуть слышно, втягивает длинным носом запах крови, ждёт. Ждёт его последнего вздоха, когда он наконец-то выплюнет его из булькающих кровью лёгких, выплюнет и вытянется, затихнет, и тогда…

– Вон пошла отсюда, – снова повторил тихо и твёрдо. Почувствовал опять, что проваливается куда-то, попытался ногтями ухватиться за холодный и влажный бетон в последней тщетной попытке, но не преуспел и уже на самом краю небытия – не услышал – почувствовал, как победно засмеялась тишина, и её смех рассыпался на тихое повизгивание и шуршание крыс…

Свет… на этот раз Павел очнулся от света. Не от слепящего и торжествующего, от другого. Этот свет тонкой струйкой вползал откуда-то справа, смешивался с тьмой, превращаясь в густые серые сумерки.

«Наверно, я уже умер, – подумал Павел. – Потому что откуда тогда этот свет? В прошлый раз не было, а теперь, вдруг…». Мысль потухла, не успев добраться до конца.

– Борис Андреевич, вот сюда!

Высокий юношеский голос был знаком, но Павел отмахнулся от желания вспомнить, кому он принадлежит. Это было неважно. Важно другое.

Борька?

Тут?

Борька же умер.

А, ну да, он, Павел, тоже ведь умер. И это осознание собственной смерти удивительным образом успокоило его, умиротворило, примирило с жестокостью бытия. Или правильней сказать – небытия.

– Паша! Паша! Пашка, мать твою… чтоб тебя…

Глаза открывать не хотелось, но Борькин голос, долгое длинное ругательство, сдавленное отчаяньем и злостью, зазвенело в ушах, в голове, ударило болью по вискам, отрикошетило в затылок. Заставило очнуться, разодрать слипшиеся веки.

Над Павлом медленно качалось, расползаясь в сером свете, Борькино осунувшееся лицо.

– Что, мы в аду?

Лицо Бориса опять собралось из лоскутков. Расплылось в кривой улыбке.

– Пашка, кретин ты тупоголовый. Пашка…

И, отвернувшись, крикнул куда-то в сторону света:

– Носилки сюда! Да живей, мать вашу, что застыли, как истуканы!

И опять, уже Павлу, наклонившись близко, обдавая горячим дыханием:

– Молчи. Паша, молчи, ничего не говори…

– Борька, – Павел захотел дотронуться до Бориса, но не стал – зачем? Если они оба всё равно мертвы. – Ты же умер. И я… я умер… Мы в аду… тут как?

– В аду, в аду, – буркнул Борис. – Даже не сомневайся.

И, поймав угасающий вопрос во взгляде друга, ответил одновременно и зло, и задорно:

– В аду, Паша. И у нас тут весело.

Глава 1. Сашка

– Здравствуйте. Проходите, пожалуйста, – горничная махнула рукой, чуть отстранилась, пропуская Сашку внутрь, и на её лице промелькнула развязно-презрительная улыбка.

Сашка постарался придать уверенности своей осанке, прошёл в гостиную, всё ещё ощущая спиной насмешливый взгляд наглой девчонки. Прислуга Рябининых, и эта молоденькая Лена (она была чуть старше его), и та, вторая, в летах, с короткими седыми волосами, не скрывали своего презрения, не считали его ровней своим хозяевам и смотрели на Сашку как на пустое место или (что было ещё хуже) вот как сейчас – со снисходительным пониманием его мизерной значимости в этом мире.

Ему захотелось поёжиться, повести плечами, стряхивая со спины чужой липкий взгляд, но он не решился. Разозлился на себя, на свою вечную трусость, перед всеми, даже перед этой девчонкой, которая вообще никто, глупая уборщица чужих помещений, заискивающе хлопающая глазами перед своей хозяйкой – строгой и надменной Натальей Леонидовной, матерью Оленьки, его теперешней неожиданной подружки.

Задумавшись, Сашка не сразу заметил, что гостиная пуста. Обычно в ней всегда кто-то был. Чаще сама Оленька или её мать, реже – Олин отец, что было неудивительно. Юрий Алексеевич Рябинин, как и все мужчины верхнего уровня, был человеком занятым. Служил он у генерала Ледовского, Вериного деда, хотя в глазах Сашки на армейского походил мало. Был Юрий Алексеевич низковат, тучноват, с круглой красной лысиной и таким же круглым и красным лицом. Дома у Рябининых всем верховодила Наталья Леонидовна, и вот её Сашка откровенно побаивался.

Как правило, когда Сашка приходил к Рябининым, его встречала сама Оля (Наталья Леонидовна до него не снисходила) – поднималась, всегда очень красиво, как в кино, с небольшого диванчика, делала шаг навстречу и замирала в картинной позе с милой и всегда одинаковой улыбкой. Раньше Сашка не замечал этой её шаблонности, он вообще не очень-то замечал тихую Олю Рябинину, робкой тенью следовавшей за своими подругами – живой и хохочущей Никой, резкой и язвительной Верой. И теперь, оказавшись с ней один на один, он вдруг с особой отчётливостью ощутил эту кукольность, эту неестественность, непривычную ровность эмоций и чувств. В Оле Рябининой не было ничего отталкивающего, но – удивительное дело – в ней не было и ничего притягательного. Нежное лицо, ровный румянец, рот, правильно изогнутый в заученной улыбке, приветливый взгляд карих глаз, тёмные волосы, рассыпавшиеся по плечам – всё вместе это, несомненно, производило приятное впечатление, и если кто-нибудь сталкивался с Оленькой, то непременно улыбался ей, а она улыбалась в ответ, но это был лишь обмен дежурными, ничего не значащими улыбками, потому что (Сашка знал это по себе) стоило Оленьке исчезнуть из виду, как о ней тотчас же забывали. Она была как фабричная кукла, красивая, но какая-то одинаковая. Со всех сторон. Как ни покрути.

Но именно одинаковая Оля Рябинина пришла к нему тогда, когда все остальные отвернулись. Пришла сама и сказала… что-то сказала, Сашка не запомнил что. Он вообще, как ни силился, никак не мог запомнить, что она всегда говорит, и подчас ему казалось, что повернись она к нему спиной, он тут же забудет, как она выглядит, и он страшно пугался этих своих мыслей. Пугался ещё и оттого, что сегодня, сейчас, после всего случившегося он нуждался хоть в ком-то. Даже в такой девушке – пресной, никакой, при прикосновении к которой ничего не возникает, нигде не ёкает, не аукается. А впрочем… впрочем иногда он думал, а, что, если это как раз то, что ему нужно? Спокойная, добрая, уравновешенная подруга рядом. Которая рано или поздно научит его улыбаться, где надо и как надо, кивать головой, говорить нужные слова, изображать лицом подходящие случаю эмоции (где радость – умеренный восторг, где горе – такое же умеренное сострадание), и он, как прилежный ученик, обязательно всему научится, и жизнь потечёт ровно и неторопливо под уютный аккомпанемент чужих гостиных, салонов и кабинетов. И своих… когда-нибудь ведь у него будут и свои…

– А где… – Сашка повернулся к горничной, но закончить вопрос не успел. Та ответила, не дожидаясь, словно, знала, что он спросит.

– Они ушли с Натальей Леонидовной. Просили вас подождать. Слушай, – горничная неожиданно перешла на «ты». Такой резкий переход не столько покоробил Сашку, сколько принёс долгожданное облегчение: всё-таки в фамильярном «ты» ему слышалось гораздо меньше презрения, чем в выцеживаемом сквозь зубы официальном «вы».

Она быстро подошла к нему, стала так близко, что почти коснулась его, во всяком случае расстояние между ними сократилось до той опасной черты, за которой начинаются совсем другие отношения. Сашка непроизвольно вздрогнул, и это не укрылось от девушки. В её чуть узковатых глазах мелькнули смех и торжество.

– Саша, понимаешь, мне сбегать кое-куда нужно, я отлучусь, хорошо? Ненадолго. Наталья Леонидовна с Олей точно ещё где-то час не придут. Я знаю. Они к портнихе на примерку ушли полчаса назад, а у портнихи Наталья Леонидовна часа два проводит. А мне, – она посмотрела на него просящим взглядом. – Мне позарез как надо. Я быстро сбегаю, а ты побудь здесь. Если Наталья Леонидовна вдруг придёт, скажи ей, что я вот только-только за дверь вышла, до прачечной добежать. Хорошо?

Сашка кивнул, сам не понимая, зачем он соглашается. Другой на его месте просто ушёл бы, да что там – другой не стал бы и разговаривать с какой-то там горничной, а горничной не пришло бы даже в голову просить его о чём-то. Но Сашка не был тем другим. Он был Сашкой. Просто Сашкой Поляковым. Человеком без роду и племени, с сомнительной репутацией, с сомнительной протекцией, без друзей, без связей, с девушкой, лицо которой он всё время боялся забыть.

Интересно получалось, и Сашке с горечью приходилось это признать, но, даже поселившись наверху (если его каморку на общественном этаже можно было считать верхним жилищем) и прожив тут уже почти три месяца, он всё же так и не смог привыкнуть к здешнему укладу. К тому, что женщины здесь носят платья и юбки, а не стандартную униформу, не опостылевшие комбезы или безликие рабочие куртки и брюки, как на нижних этажах. И что платья эти, красивые и нарядные, помимо воли притягивающие взгляд, рождающие запретные фантазии и желания, шьют у портних, на заказ. И что женщины ходят к этим портнихам на примерку, проводят там по нескольку часов, крутясь перед зеркалами, смеясь, сплетничая, обсуждая что-то своё, тайное, женское, и вся эта суета, так непохожая на то, к чему Сашка привык, делает этих женщин для мужчин ещё желаннее, ещё привлекательнее. И почему-то именно сейчас, когда Сашка не просто приблизился к этому миру на расстояние вытянутой руки, а вошёл в него, он острее, чем никогда, ощущал свою чуждость.

Он услышал, как хлопнула входная дверь – это горничная Лена побежала куда-то по своим делам – подумал, как это неожиданно оказаться одному в чужом доме, в богатых и просторных апартаментах верхнего уровня. Впрочем, простора здесь как раз таки и не ощущалось. В отличие от пронзённой солнцем, светлой квартиры Савельевых (а Сашка теперь всегда всё подсознательно сравнивал с Савельевыми), где на диванах в беспорядке валялись книжки, а рыжие лучики плясали озорной танец на полу и на стенах, где в воздухе звенел летний смех Ники, а на потрескавшейся от времени шахматной доске, старой доске, с полустёртыми клетками и отбитыми краями, застыли фигурки в недоигранной партии – в отличие от живого хаоса Савельевской квартиры апартаменты Рябининых были застывшим музеем. Прекрасным, величественным, безупречно-надменным музеем. Который был до отказа, до пресыщения, наполнен вещами – красивыми, старинными, принесёнными сюда ещё из той, допотопной жизни. Многие из этих вещей Сашка раньше видел только в книгах и в кино, а о назначении некоторых едва догадывался или не догадывался вовсе. Но все эти вещи, далёкие и совершенные, заботливо расставленные в продуманном порядке, в гармоничной застывшей мелодии, неожиданным образом сужали пространство, отнимали у него жизнь и радость.

Сашка подошёл к тяжёлой бордовой портьере, закрывавшей широкое окно, провёл ладонью по мягкой бархатной ткани. Хотел уже было отойти, но неожиданно вздрогнул, пойманный врасплох раздавшимися в прихожей мужскими голосами. Замечтавшись и задумавшись о своём, Сашка не услышал звука открывающейся двери.

Сам не понимая, зачем он это делает, Сашка юркнул за толстую плотную портьеру, прислушался.

Говоривших было двое. Один из них был Олин отец, Юрий Алексеевич, а вот голос второго… голос второго Сашке тоже был отлично знаком. Тусклый, неживой, начисто лишённый эмоций. Этот голос мог принадлежать только одному человеку – Кравцу.

***

– …я не говорю, Юра, что это нужно делать прямо сейчас. Как раз сейчас этого делать и не стоит. Савельев, если можно так сказать, находится в зените славы. А я, признаться, думал, что он всё-таки споткнётся.

Кравец (а это был точно он, Сашка уже не сомневался) пересёк комнату, его мягкие вкрадчивые шаги приблизились как раз к тому месту, где стоял, боясь громко дышать, Сашка. Кравец остановился, не доходя до портьеры буквально несколько сантиметров, и Сашке вдруг показалось, что сейчас он раздвинет эти пыльные занавески, обнажив скорчившегося от страха Сашку, рассмеётся сухим бесцветным смехом и скажет что-нибудь типа: «ба, Юрий Алексеевич, да у нас тут притаились чужие уши». Сашку передёрнуло. Кравец стоял почти напротив него, и их разделяла лишь плотная, непроницаемая ткань. Сашке казалось, что он даже чувствует, как Кравец водит носом, раздувая широкие ноздри, принюхиваясь, как охотничья собака, уже взявшая след.

– Что ты имеешь в виду, Антон?

– А? – голос Рябинина словно выдернул Кравца из задумчивости. – Ты о чём?

– Ну что Савельев споткнётся…

Слова Юрия Алексеевича сопроводил мелодичный щелчок и следом тихий скрип – Сашка уже знал этот звук. Так открывалась крышка старинного, покрытого лаком, деревянного глобус-бара, ещё одной вещи, о назначении которой Сашка узнал не так давно.

…Первый раз придя в гости к Оленьке, Сашка с удивлением уставился на деревянный напольный глобус, застывший на изящных резных ножках посередине гостиной. Потёртая в нескольких местах карта, нанесённая на него, была совсем не похожа на карту ушедшего сто лет назад под воду мира, и надписи были сделаны на непонятном языке. И всё это было так нефункционально, так бесполезно, но всё равно красиво, и хотелось коснуться пальцами живого тёплого дерева. И он не удержался – коснулся.

– Папа здесь хранит свой алкоголь, – небрежно сказала Оля и слегка толкнула глобус от себя. Ролики на конце ножек недовольно скрипнули, и глобус чуть откатился в сторону.

– Алкоголь? – удивился тогда Сашка.

В его понимании алкоголем назывался самогон, который гнали на всех нижних этажах, и которым нелегально приторговывали, несмотря на строжайший запрет. Сашка хорошо помнил, как отец трясущимися руками разливал вонючее пойло по пластиковым стаканам, чаще себе и соседу Димке, реже – случайно забредшему к ним в отсек собутыльнику. Потому-то Сашка, как ни силился, не мог себе представить, чтобы внутри этого элегантного деревянного шара хранились мятые бутылки с мутной, отшибающей напрочь мозги жидкостью.

Это потом он узнал, что здесь наверху свой алкоголь – красное и белое вино в непрозрачных бутылках, высоких и тонких, с узким горлышком, заткнутым пластмассовой пробкой, шипящее праздничными пузырьками шампанское, золотисто-янтарный коньяк…

– Хотя это, конечно, не такой коньяк как раньше. Как до потопа, – говорила Оленька, открыв крышку глобус-бара и показывая Сашке его содержимое. – Ну ты понимаешь, почему.

Сашка кивнул, хотя он, конечно, не понимал…

Сейчас, услышав знакомый щелчок, Сашка догадался, что Юрий Алексеевич открыл своё сокровище и достал одну из бутылок. Звук вырвавшейся на свободу пробки и следом льющейся жидкости (наверняка, в те пузатые бокалы, которыми так дорожила Наталья Леонидовна) лишь подтвердили Сашкину догадку.

Кравец наконец-то отошёл от окна, и Сашка облегчённо и едва слышно выдохнул.

– Савельев… да, Савельев, – Кравец с шумом опустился на диван и должно быть взял поднесённый Рябининым бокал, слегка отхлебнул (Сашка догадался по чуть затянувшемуся молчанию), а потом продолжил. – Я ведь, Юра, был уверен, что он не подпишет смертный приговор Литвинову. Надеялся на это изо всех сил. Думал, не сможет он пересилить себя, но Савельев и тут меня удивил.

– Неужели подписал?

– Сегодня.

Олин отец хмыкнул, и Сашке послышались в этом хмыканьи нотки восхищения.

– Силён Савельев, – послышался знакомый скрип – это Юрий Алексеевич опустил своё тучное тело в любимое кресло.

– Крепко держится за власть. А, впрочем, чего мы ожидали? – в тусклом голосе Кравца прорезалась тонкая злость. – Это и надо было предполагать. Предвидеть. Фигура Литвинова сегодня для всей Башни – настоящий жупел. Пугало, которое следует публично сжечь, навесив на него попутно свои и чужие грехи. Если бы наш святой Павел Григорьевич сейчас дал слабину, помиловал горячо любимого друга детства, ему бы это не простили. Внизу быстро бы припомнили товарищу Савельеву и его драгоценный закон, и миллионы загубленных жизней ради прекрасной идеи, и линчевали бы вместе с Литвиновым, вываляв в смоле и перьях – чернь любит кровавые зрелища.

Юрий Алексеевич заёрзал в своем кресле, наверно, пытался возразить, потому что Кравец – что было уж совсем неожиданным для Сашки – повысил голос.

– Савельев – игрок не хуже Литвинова. Литвинов надеялся его переиграть, надавив на слабые места, но не смог.

– Случай… – подал голос Олин отец.

– Случай, да. Но какой! И нам сейчас ни в коем разе нельзя ошибиться. Если, где споткнёмся, всё, можно сразу заказывать места в крематории, – Кравец неожиданно визгливо рассмеялся. Потом так же резко затих. Послышалось тихое бульканье, видимо, Антон Сергеевич решил смочить горло.

– Но, – голос Кравца снова вернул себе вкрадчиво-тусклые нотки. – Ледовского следует убрать в ближайшее время.

– Ты предлагаешь… мои люди, конечно, готовы…

– Нет-нет, Юра, прежний план отменяется. Нам тебя сейчас засвечивать нельзя, а если ты со своими ребятами уберёшь старика напрямую, то первым же и окажешься под подозрением. Нет, нам нужно, чтобы ты гарантированно занял место Ледовского, оставаясь для всех кристально честным и преданным.

Юрий Алексеевич шумно выдохнул, не скрывая своего облегчения, но тут же спросил:

– Тогда как?

– Сердечный приступ. Есть одно лекарственное средство, но надо помозговать, как сделать так, чтобы и средство, и генерал Ледовской смогли случайно встретиться.

После этих словах Кравца, произнесённых будничным и даже слегка скучающим тоном, Сашку бросило в жар, так, что пот выступил на лбу. Захотелось прислониться к чему-нибудь холодному, отрезвляющему, или хотя бы просто стереть испарину со лба – промокнуть его пыльной портьерой. И одновременно, как это часто бывает, зачесалось в носу, потом чуть ниже колена, но Сашка не мог даже пошевелиться, чтобы почесаться или смахнуть пот. Он и дышать-то старался через раз. В голову вдруг пришла мысль, ясная и четкая – нет не о том, что он будет делать с этой внезапно свалившейся на него информацией (эта мысль придёт позже) – нет, ему подумалось, а что, если эти двое, Кравец и Рябинин, никуда не уйдут? Или Рябинин не уйдёт? Куда ему уходить, он у себя дома. А потом прибежит эта дура-горничная, придут со своей примерки Оленька с матерью, а он так и будет стоять за этой портьерой… господи, его же найдут, наверняка найдут… и тогда… что тогда?

Эта страшная мысль забилась в голове пойманной птицей, заметалась, и Сашка на какое-то мгновенье потерял нить так некстати подслушанного разговора.

– …а после того, как ты займёшь место Ледовского, уже можно действовать дальше. Савельев опирается на армию, и пусть… пусть. После смерти Ледовского с такой опорой Павел Григорьевич превратится в колосса на глиняных ногах.

– Каких ногах? Почему глиняных? – растерялся Рябинин.

– А забудь! Просто образ. Красивый образ, – Кравец рассмеялся, и Сашка уловил в этом смехе тонкую, едва наметившуюся насмешку.

Рябинин же, ничего такого, видимо, не понял, потому что захохотал вслед за Кравцом искренне и весело. Вот солдафон, мелькнуло в Сашкиной голове, все они, армейские, одинаковы, тупоголовые исполнители чужих приказов. А он? Он сам? Сашка вздрогнул. Ему-то что теперь делать? Такие тайны нельзя просто взять и похоронить в глубине своей души. Вернее, он бы, наверно, так и сделал, если б не одно «но» …

Глава 2. Сашка

Следователь снял очки и устало потёр переносицу. На Сашку он не смотрел, перелистывал, склонив голову, лежащие перед ним бумаги, вглядывался в строчки, подслеповато щурясь.

Сашка сидел напротив. Следственная комната, располагавшаяся на одном из этажей военного яруса, того самого, который отделял верхние этажи, это непоколебимое сосредоточие роскоши и успеха, от всего остального мира, была довольно-таки тёмным помещением. Окна здесь были не предусмотрены, что и понятно – следователям приходилось иметь дело с разным народом, стены – обычные серые, как и везде в Башне, несколько ламп, намертво вмонтированных в потолок, из которых и горели только две или три, да уродливый настольный светильник на стальном кронштейне, прикрученном к краю стола.

Кроме этого стола, да двух одинаковых неудобных стульев, один из которых следователь всегда учтиво предлагал Сашке, а на второй садился сам, другой мебели не было. Сам же стол, за исключением стальной цапли-лампы, всегда был девственно чист. Все материалы следователь приносил с собой в стандартных канцелярских папках, аккуратно раскладывал на столе, вынимал содержимое листок за листком, а по завершении допроса так же методично и аккуратно убирал все бумаги обратно в папки – каждую в свою. За полтора месяца Сашка выучил наизусть все движения следователя, все его привычки и уже угадывал, когда тот бывал доволен его ответами, а когда не очень. Сейчас был как раз второй случай. Когда Илья Ильич (видимо, родители следователя не слишком долго мучались, подбирая имя для сына) вот так устало морщился, потирая виски узловатыми пальцами, это почти всегда означало, что он недоволен. И чем сильнее он тёр свои виски, тем выше была степень его недовольства. Впрочем, он никогда не кричал, и – упаси господи – не бил, хотя Сашка этого страшно боялся. Про следственный отдел в Башне всякое болтали, а когда Сашку сопровождали (они никогда не говорили «конвоировали», всегда только – «сопровождали») до выходного КПП, он сам иногда слышал, доносившиеся откуда-то из глубины этажа, из тёмных запутанных коридоров, чьи-то стоны и сдавленные крики.

– Так вы утверждаете, Александр Николаевич, что все свои… – Илья Ильич хмыкнул. – Все свои донесения вы писали напрямую Литвинову?

– Да, – Сашка кивнул.

– Но отправляли их с почты Кравца Антона Сергеевича.

– Да.

– У вас был доступ к почте вашего начальника?

– Да.

Все эти многочисленные заученные «да» Сашка повторял как заведённый. Но следователь раз за разом упорно возвращался к этим вопросам. Чего он от Сашки добивался, было понятно – чего тут было не понять. Литвинов, пытаясь оправдаться, скорее всего валил всё на Кравца, а Кравец, желая остаться чистеньким, топил своего прежнего начальника. Вряд ли, ответь Сашка на вопросы следователя так, как тому было нужно, что-то бы существенно поменялось – Литвинов всё равно был уже признан виновным по всем статьям, а Кравец… о, тут, Сашка даже не сомневался, этот выйдет сухим из воды. Единственной причиной, почему Сашка так упорно придерживался заведомо лживых ответов, было его, Сашкино, будущее.

***

– Смотри сам, Шура, я ведь не настаиваю. Это дружеский совет, рекомендация старшего товарища, не более.

Кравец сидел напротив него, небрежно закинув ногу на ногу. Лицо у Антона Сергеевича было беспристрастным, не лицо, а маска, и лишь потому, как звонко и часто ударяла о края чашки ложечка, которой его начальник помешивал горячий чай, Сашка угадывал лёгкую нервозность и беспокойство Кравца.

Они сидели у него в гостиной, теперь все их встречи проходили в неформальной обстановке. Кравец в домашнем халате выглядел непривычным, даже каким-то добрым что ли, но Сашка на этот счёт не обольщался. Такие люди, как Антон Сергеевич, не были добрыми или злыми, и единственное, что их вело в этой жизни – холодный расчёт. И пока в этом расчёте зачем-то учитывали и его, Сашу Полякова.

Сашка отвёл взгляд от чашки, от нервно-подрагивающей ложечки в сухих и тонких руках Кравца и перевёл глаза вниз, на ноги начальника в мягких пижамных штанах, выглядывающих из распахнутого снизу халата. Подивился в который раз неожиданной склонности Антона Сергеевича к сибаритству, к уютным и комфортным вещам, которой прежде он за ним не замечал. Хотя раньше его к себе домой и не приглашали.

– Ты можешь, конечно, Шура, рассказать своим дознавателям, что держал связь с Литвиновым исключительно через меня, можешь, но что это даст? Подумай. Тебе в любом случае ничего не будет, ты – птица подневольная, сошка мелкая. Доносы вещь неприятная, конечно, но достаточно обыденная в нашей жизни, кто этим хоть раз да не брезговал, – Кравец наконец отставил в сторону чашку и чуть наклонился вперёд к Сашке. – Но… посмотри на вещи шире и в перспективе. Вряд ли при сегодняшнем раскладе тебе, Шура, удастся зацепиться наверху. Без надёжных связей. Как бы совсем из административного управления не полететь, вот оно что. Савельев тебе свою доченьку не простит. Но вот я… я тебе помочь могу. Но для этого нужно, чтобы всё, что так или иначе Савельевской девчонки касалось, мимо меня прошло. Я этого не видел, не слышал и знать не знаю.

Наверно, в первый раз за всё то время, что Сашка знал Кравца, тот выразился прямо и без обиняков. Он всеми силами старался остаться чистеньким, чтобы даже такая тень, как Сашкины доносы его не коснулась. А взамен предлагал свою дружбу… если это только можно назвать дружбой.

«Он ведь всё равно отбрехается, – с тоской думал Сашка про себя, по-прежнему разглядывая Кравцовские ноги. – Он уже от всего остального отговорился, даже типа в героях ходит за то, что якобы перехватил ту группу, которую Литвинов послал убить запертых на карантине людей, а у меня там между прочим родители были… а он знал…». Сашка с силой сжал зубы, ещё больше опуская голову, чтобы Кравец ничего не заметил.

Чёрт, чёрт… Что ему делать, как поступить? Если Сашка сделает, как просит Кравец, то, возможно, тот окажет ему защиту. Протекцию. А если нет… Если Сашка скажет, что всё делал по приказу Кравца, доносы, всё остальное… если он так скажет… Сашка поднял голову и встретился с холодным взглядом своего начальника.

«Тогда тебе конец, – говорил этот взгляд. – Ты всё понял правильно, Шура, тогда тебе конец».

***

Именно поэтому Сашка и упорствовал сейчас в кабинете следователя, упорствовал несмотря на то, что его трясло от страха, колотило так, что он боялся, что начнёт прямо здесь, перед лицом невозмутимого и сонного Ильи Ильича отбивать ногой чечётку, как заяц.

– М-да… ну что ж, тогда… – следователь положил руки на одну из папок и на мгновенье замер.

Сашка ожидал услышать привычное «не смею вас больше задерживать», но Илья Ильич сухо улыбнулся и неожиданно сказал:

– Тогда… учитывая, Александр Николаевич, ваш опыт работы осведомителя, мы хотим вам кое-что предложить…

Сухой ломкий голос следователя вбивал молоточком слова в Сашкину голову. И эти слова, проникая в мозг, переплетались с его собственными мыслями, образуя странный симбиоз, занятную философскую концепцию, от которой Сашка, как не старался, никак не мог отмахнуться.

…Все люди в этом мире делятся на две категории: на тех, кто имеет, и тех, кого имеют. Это аксиома.

Саша Поляков, несомненно, принадлежал к последним, и что этому было причиной, он никак не мог понять. Можно было, конечно, в качестве оправдания привести необходимость всеми правдами и неправдами пробиваться наверх, но это было верно лишь отчасти. И Кравец, и Литвинов, как и Сашка, были из низов, но они были другими. Тот же Литвинов, несмотря на всю незавидность своей участи, вёл себя с большим достоинством.

Сашка поёжился, вспоминая очную ставку с Борисом Андреевичем.

Когда Литвинова ввели в следственную комнату – не эту, другую, хотя и похожую на эту как две капли воды, такую же безликую – было ощущение, что Бориса Андреевича не конвоируют, а он сам пришёл, в компании двух мордоворотов, сел на придвинутый ему стул, слегка откинулся на спинку и с брезгливой скукой посмотрел на Сашку, которого доставили в следственный изолятор чуть раньше.

До этого момента Сашка видел Литвинова всегда лишь мельком, не чаще, чем любой другой стажер административного управления, и ему с превеликим трудом удалось в присутствии этого человека, от которого даже сейчас исходила сила и мощь, повторить свои заученные «да» на многократно задаваемые до этого вопросы. Литвинов же лишь равнодушно сказал: «Не подтверждаю» и замолчал, не удостоив Сашку и взглядом.

И, несомненно, если таким людям, как Литвинов, и предлагали сотрудничество, то совсем в иной форме.

– Александр Николаевич, мы знаем, что, когда всё утрясется, вы вернётесь работать в административное управление…

– Я ещё только учусь, – тонко вставил Сашка, мгновенно устыдившись того, что осмелился перебить следователя, и густо покраснел.

– Ну-ну, – Илья Ильич улыбнулся. – Это лишь фигура речи. Мы оба с вами понимаем, что вы и дальше будете продолжать стажироваться в административном управлении – там любят стажировки своих студентов без отрыва от основной учёбы. Так что вы вернётесь к своему прежнему начальнику Антону Сергеевичу Кравцу, да-да, к нему, мы проследим, чтобы было именно так. Вы улавливаете ход моих мыслей?

– Нет, – Сашка потряс головой.

– Нет? Ну же, Александр Николаевич, вы мне казались умненьким молодым человеком, – следователь впервые за всё время их общения позволил себе тонкую шпильку. – Так я повторю свой вопрос, Александр Николаевич. Вы улавливаете ход моих мыслей?

Сашка сдавленно сглотнул и кивнул.

– И?

– Мне нужно будет докладывать о Кра… об Антоне Сергеевиче? Вам?

– Не мне, – Илья Ильич посмотрел на наручные часы, поднялся и повторил. – Не мне. Другому человеку. Он должен подойти с минуту на минуту и ввести вас в курс дела.

Следователь вышел из-за стола, обошёл Сашку кругом, встал у противоположной стены так, что Сашка, сидевший спиной, не мог его видеть. А повернуться он боялся.

– Мы знаем, Александр Николаевич, что вы лжёте, намеренно или непреднамеренно, но лжёте. Мы догадываемся, что Кравец предложил вам протекцию, непонятно только почему, ведь особой ценности вы не представляете. Мы в принципе можем сделать так, что из свидетеля вы в любой момент превратитесь в подследственного, вы этого хотите?

– Нет, – тихо выдавил Сашка, опустив голову.

– Ну так и сотрудничайте со следствием, как должно! – Илья Ильич надавил на слово «должно». Потом вздохнул и уже миролюбивым тоном добавил. – Сейчас нам от вас правильные ответы уже не нужны. Сейчас перед вами другая задача. Кравцу мы не доверяем, но за руку поймать пока не можем. Надеемся, что вы нам в этом посодействуете.

– Я постараюсь.

– Уж постарайтесь, Александр Николаевич, уж постарайтесь. А доклады свои будете приносить…

Илья Ильич не договорил, потому что дверь открылась, и Сашка инстинктивно повернул голову. На пороге показалась низкая тучная фигура в военной форме. Следователь отделился от стены, быстро пересёк комнату, вытянулся перед вошедшим человеком и бодро отрапортовал:

– Товарищ полковник, разрешите доложить. Свидетелю Полякову кратко изложена поставленная задача, и…

– Вольно, – махнул рукой вошедший. – Будет тебе, Илья, церемонии тут разводить. Любишь прямо…

Он подошёл к столу и сел на место следователя. Пластиковый стул жалобно пискнул под его тяжестью. Уставился круглыми блёклыми глазами на ошалевшего Сашку. А тому было от чего ошалеть. Прямо напротив Саши Полякова сидел отец его новой подружки, Юрий Алексеевич Рябинин.

Глава 3. Павел

…Павел думал, каким же старым стал Иосиф Давыдович, очень старым. Но голос и глаза, особенно глаза учителя, оставались смеющимися и молодыми, а руки, морщинистые и шершавые, были живыми, горячими, и под истончившейся, пергаментной кожей не теплилась – билась жизнь. Жизнь его любимого учителя. Спасённого Анной.

На Анну, что шла рядом, Павел старался не смотреть, и вовсе не потому, что было неприятно или не хотелось (хотелось и даже очень), просто не мог. Он слышал, как она что-то говорит, яростно, страстно, помогая себе руками, совсем как та, маленькая Анна, Анна-школьница, Анна лучший друг. Наверно, рассказывает про свою больницу или другое, потому что понимает, что надо говорить хоть что-то, чтобы заполнить эту тягучую пустоту, чтобы помочь ему выбраться, не упасть – туда, на дно своей совести.

Навстречу попадались какие-то люди. Персонал? Многие при виде Павла шарахались в сторону. Он даже не смотрел на них, но всё равно чувствовал их испуг и недоумение, и иногда хотелось гаркнуть со злости кому-нибудь особенно любопытному: «Ну, что уставились?», и только торопливый Аннин голос приглушал, успокаивал его гнев.

Так они дошли до её кабинета, она пропустила Павла внутрь, осторожно прикрыла дверь и наконец замолчала. Здесь уже было ни к чему и не от кого оберегать его. Анна посмотрела на него долго и изучающе.

– Ты хоть слышал, что я тебе говорила?

– Нет, – честно признался он и сделал шаг навстречу. – Аня…

И, как это бывает в дешёвой и пошлой мелодраме, двери в кабинет с шумом отворились, и молоденькая медсестра, едва ли старше, чем его дочь, влетела и, увидев их вместе, замерла на пороге, открыв рот, может от удивления, а может и от понимания, которое дано только женщинам, даже совсем юным, что она что-то нарушила, что-то хрупкое и ломкое, что готово было вот-вот возродиться.

– Анна Константиновна, – почти умоляюще прошептала она. – Анна Константиновна. Там ЧП… там, в детском…

Виноватый шёпот этой девочки оглушил его. И он снова почувствовал себя чужим и совершенно ненужным в этом мире, который от него прятали столько лет. Девочка меленькими шашками подошла к Анне и стала тихо говорить той что-то, время от времени бросая на него быстрые испуганные взгляды. Павел их не видел, лишь ощущал на себе, отмахивался как от назойливых мошек. Он смотрел на Анну. Видел, как меняется, по мере рассказа медсестры, её лицо. Как она хмурится. Как наползает морщинка на её лоб, как она старится прямо на его глазах. Это не отталкивало, нет. Это тревожило.

– Павел, – Анна повернула к нему своё строгое узкое лицо, озарённое болью и внутренним светом. Оно было похоже на лица святых, тех, что глядели на них в детстве со страниц старых книг, которые им показывал Иосиф Давыдович. – Павел Григорьевич, – повторила Анна. – У нас… возникли некоторые обстоятельства. Мне нужно уйти, там в детском…

Она не договорила, но он всё равно кивнул. Ничего в их жизни не меняется и вряд ли изменится – один из них всегда так и будет уходить, оставляя другого в одиночестве …

Теперь, когда прошло больше двух месяцев с момента той встречи, воспоминание их с Анной непонятного, оборванного разговора должно было бы поистереться, потускнеть, но оно не тускнело, а может даже становилось ярче. Это было похоже на неоконченное дело, которое требовалось довести до конца, и на которое у Павла не было ни времени, ни сил. И он подозревал, что и у неё тоже.

В нижней больнице на пятьдесят четвёртом кипел ремонт. Мельников, занявший уже окончательно пост главы департамента здравоохранения, буквально донимал его, наседая и идя на таран, и по поводу медицины в целом, и по поводу Анниной больницы в частности, требуя выделить то деньги, то материалы, то людей. Несговорчивого Мельникова очень часто хотелось придушить, прибить чем-нибудь. Павел ненавидел этого хлыща всем сердцем, и его с души воротило от одного только мельниковского вида, всегда на удивление ухоженного, отутюженного и отглаженного, словно, Мельников был не руководителем полуразрушенного хозяйства, оставленного ему в наследство Борькиной любовницей и подельницей, а скучающим аристократом, с костюма которого ежесекундно сдувают пылинки два десятка лакеев.

Мысль о любовнице Литвинова больно толкнула в самое сердце. Нет, судьба этой женщины, не слишком приятной для него, Павла не волновала. Приговор Кашиной, смертный приговор, разумеется, был подписан ещё три недели назад и почти сразу же приведён в исполнение. А сегодня… сегодня Павел подписал и приговор Литвинову. Поставил размашистый росчерк, быстро и решительно, а потом ещё долго сидел, пялясь невидящим взглядом в документ, который лишал его единственного друга.

***

– Папа! Ну наконец-то! – Ника бросилась ему на шею, обвила тонкими руками, ткнулась носом в щёку, как в детстве. Потом отстранилась, посмотрела внимательно и сказала с мягкой укоризной, как умеют только женщины. – Так нельзя.

– Что нельзя? – он намеренно взял шутливый тон, пытаясь перевести всё в шутку, но она не повелась на его уловку.

– Работать столько нельзя. Сегодня воскресенье, а ты с утра умотал неизвестно куда. Тебя уже в восемь часов дома не было. Анна говорит, что ты – чёртов трудоголик, и если тебя не остановить, то свалишься где-нибудь на полпути.

Кто бы говорил – эта мысль пронеслась галопом, и только потом вдруг дошло.

– Анна?

Павел знал, что в свободное время Ника волонтёрит в Анниной больнице, что она привлекла туда своих друзей и не только – организовала целую сеть волонтёрского движения среди студентов и старшеклассников, а этот её Кирилл (тут Павел непроизвольно поморщился) из теплиц перевёлся работать медбратом к Анне. Павел был в курсе бурной деятельности своей дочери, в глубине души гордился, а иногда и с удивлением спрашивал себя – откуда что и взялось в его маленьком и нежном рыжике. Он привык смотреть на свою девочку, как на продолжение Лизы, а может даже и как на саму Лизу, но неожиданно выяснилось, что кроме буйных рыжих кудрей и солнечных веснушек Нике от матери ничего не досталось. Сегодняшняя Ника больше напоминала ему Анну, что уж было совсем неправильно и невозможно.

– Анна? – повторил он вопрос, стараясь, однако, ничем не выдать своего смущения. За всё это время, они ни разу с Никой не говорили про Анну. То есть дочь, конечно, рассказывала ему в те редкие минуты, когда он бывал дома, про больницу, упоминая Анну лишь вскользь, но сегодня она в первый раз сказала про неё прямо, испытующе глядя ему в глаза, как будто пыталась найти там ответ на какой-то только ей одной известный вопрос.

– Да, Анна. Папа, – она потянула его за рукав, увлекая на диван. – Пап, ну ты что, всё ещё злишься на нее? Сердишься? Не можешь простить ей то, что она сделала?

В груди Павла что-то болезненно сжалось, скрутилось в тугой узел, он почувствовал, что краснеет. Неужели Ника о чём-то догадалась? О чём-то таком, что ещё неясно и для него самого. Он поднёс руку к лицу, потёр щёку, словно, она чесалась, а на самом деле для того, чтобы скрыть дурацкий, невесть откуда взявшийся юношеский румянец.

– Она вчера спрашивала о тебе. Сказала, чтобы я за тобой следила, а за тобой фиг уследишь, – Ника проговорила эти слова в какой-то озабоченности, словно это она, а не он, была теперь взрослой, и это на ней лежал весь груз забот.

– Чтоб налево не бегал? – снова попытался пошутить он, всё ещё не отрывая ладони от лица.

– Чтоб работал поменьше! Как же с вами трудно!

– С вами?

– С вами, мужиками, – Ника отвернулась и засопела.

Павел притянул её к себе, свою маленькую доченьку, которая как-то вдруг – он даже и не заметил – превратилась в маленькую женщину, и уткнулся лицом в кудрявую макушку.

– Ну так уж и трудно, – пробормотал едва слышно.

Ника тихонько заворочалась, освобождаясь из его объятий, подняла голову.

– Папа, Анна как-то сказала, – Ника немного замялась, подбирая слова. – Давно уже, ещё когда я в первый раз к ней сбежала, что вы дружили в детстве. А ты никогда не рассказывал. Дружили, да?

– Дружили.

– Сильно-сильно?

Павел улыбнулся.

– Сильнее не бывает, рыжик.

***

Мягкий силиконовый шарик просвистел у неё над ухом, а следующий, выпущенный из тонкой трубочки вслед за первым, попал прямо в шею. Пашка заметил, как она слегка дёрнулась, схватилась за шею рукой, но не обернулась. Только густо-густо покраснела – он видел краешек её зардевшейся щеки. За спиной у Пашки засмеялись. Он обернулся. Коновалов, пригнувшись почти к самой парте, заправлял свою пластмассовую трубочку новой партией шариков.

Это была совсем недавно появившаяся игра. Кто-то из мальчишек обнаружил, что некоторые маты в спортзале набиты мягкими силиконовыми шариками, и если слегка разрезать какой-нибудь, то можно набрать оттуда этих шариков, сколько душе угодно. Первый же разрезанный мат очень быстро схуднул, никто не хотел упускать такую добычу. Шарики перекочевали из ополовиненного мата в карманы учеников четвёртого класса, причём девочки не уступали мальчикам. Пашка тоже, глядя на всех, сунул горсть мягких белых шариков в карман штанов. Что со всем этим добром делать, поначалу никто не знал, шарики были слишком лёгкими, чтобы кататься, разлетались в разные стороны при малейшем дуновении и в целом были ни на что не годными. Скорее всего, они бы подрастеряли или выкинули их, не найдя новой игрушке достойного применения, если бы Коновалов не обнаружил, что ими можно здорово стрелять из трубочек. Шарик предварительно требовалось смочить водой, чтобы он разбух и отяжелел, и тогда при нормально развитых лёгких, подув с одного конца трубочки, шарик можно было послать точно в цель. Стреляли все, Пашка тоже стрелял, в основном на переменах, но бойкий Коновалов умудрялся найти себе жертву и на уроке. Сейчас он выбрал для обстрела Аню Бергман, высокую, худенькую девочку, молчаливую и немного странную. Пашка вспомнил – она была единственной, кто стоял в стороне, когда они всем классом уничтожали спортивный мат.

Коновалов выпустил на этот раз целую очередь шариков, высший шик, так получалось не у многих. Часть шариков до цели не долетело – упали и раскатились по полу, но некоторые ударили девочку в затылок. Она опустила голову, и Пашке со своего места показалось, что она вот-вот заплачет.

Сзади захихикал сидевший рядом с Коноваловым Петренко.

– Конь, давай ещё.

– Счас, – зашептал Коновалов, ничуть не обидевшись на «Коня».

Пашка обернулся.

– А по шее? – прошипел он.

– Че, втюрился что ли? – Коновалов презрительно скривился, но под взглядом Пашки трубочку убрал. Знал, что, если что, Савельев действительно накостыляет.

Нет, Пашка вовсе не втюрился, выражаясь словами дурака Коновалова. Аню Бергман до этого времени он практически не замечал, но ему вдруг стало её жалко. Уж больно потерянной она выглядела. Да и выходка Коновалова показалась Пашке совсем уж несправедливой и обидной. И потом, получить силиконовым шариком по шее и затылку было довольно-таки больно.

Из класса уже почти все вышли, но Пашка видел, она оставалась на своём месте, неторопливо собирала вещи в сумку. Он и сам не понимал, что его торкнуло к ней подойти. Но он подошёл.

– Хочешь посмотреть макет Башни. У меня отец делал.

Она медленно подняла на него голову, посмотрела своими огромными чернущими глазами. И, не отрывая от него взгляда, так же медленно кивнула.

***

– А потом? – улыбнулась Ника.

– Ну что потом… после уроков мы пошли ко мне. Потом к ней. Потом она вспомнила, что ей нужно забрать Лизу из детского сада…

– Маму…

– Да, маму.

Павел опять улетел мыслями на тридцать с лишним лет назад. Вспомнил, как они, забыв про то, что даже не пообедали (учащиеся обедали и завтракали в школьной столовой, это было для всех детей бесплатно), шатались по общественному ярусу Башни – Анна жила сразу над ним, а Павел ещё парой этажей выше. За ними хвостиком следовала четырехлетняя Лиза, разглядывающая Пашку как какую-то диковину. Оказалось, что Аня вовсе и не странная, умеет звонко и заразительно смеяться и легко откликается на его даже совсем дурацкие шутки.

Он сказал, что знает, как бесплатно пройти в кино, вернее пролезть в щель между щитами, перегораживающими кинозал, и что там только толстые застревают. Она, не раздумывая, согласилась, и они, хохоча, побежали туда. Сначала пропихнули в щель упирающуюся Лизу, потом залезли сами, тихонько, по стеночке, стараясь, чтобы их никто не заметил, доползли до одной из несущих колонн в кинозале и примостились там. Фильм уже вовсю шёл и был совершенно неинтересным. Лиза уснула, свернувшись калачиком между ними, а они то пялились на экран, то бросали взгляды друг на друга, думая, что делают это незаметно.

– Господи, папка, ты такой смешной оказывается был.

– Даже подумать страшно, насколько, – Павел засмеялся. – Анна ещё была выше меня на полголовы, представляешь? И я думаю, смотрелись мы с ней, как два клоуна.

Павел вдруг поймал себя на мысли, что первый раз за столько лет, он не испытывает боли, вспоминая своё прошлое. В первый раз он с каким-то спокойствием и умиротворением думает про Лизу, и та острая боль, что терзала и грызла его, откусывая по кусочкам, наконец-то исчезла, и ей на смену пришло то, что и должно было наконец-то прийти – лёгкая и светлая грусть.

Глава 4. Кравец

Что-то не давало ему покоя с тех самых пор, как он покинул квартиру Рябининых. Какая-то мысль. Она билась и билась в его голове, но Антон, как ни старался, никак не мог ухватиться за неё, раскрутить, додумать до конца. Может, это была даже не мысль, а так… предчувствие.

Другой человек, скорее всего, отмахнулся бы от этих назойливых дум, постарался переключиться на другое, но Антон знал, что этим чувством, как бы оно там не называлось – чуйка, интуиция, провидение – этим пренебрегать ни в коем случае нельзя. Именно оно помогало ему карабкаться всё выше и выше, именно оно спасало в критической ситуации.

Поэтому сейчас надо прежде всего успокоиться и проанализировать, что мы имеем. Да. А что мы имеем?

Юра введён в курс дела, и судя по его реакции (Антон вспомнил неприкрытое выражение облегчения на красном, одутловатом лице Рябинина) известие о том, что открытый захват власти откладывается на неопределенное время явно пришлось ему по вкусу, придало сил. И это хорошо. Антон не чувствовал надёжного союзника в лице Рябинина. Участвовать в их сомнительном предприятии – а Антон считал его сомнительным, но, увы, неизбежным – Рябинина толкала жена. Наталья была потомком ещё тех семей, которые чудом уцелели после мятежа Ровшица, когда власть условно перешла в руки народа (при этой мысли лицо Кравца непроизвольно кривилось – в сказочки про равенство и братство он не верил), и им всем, кто принадлежал к тогдашней правящей верхушке, ничего не оставалось, как либо покориться, либо умереть. Но, даже покорившись, они не просто продолжали жаждать реванша, они сумели передать это горячее желание своим потомкам, и Кравец, сталкиваясь с теми, в чьих жилах текла кровь тех, кто однажды вошёл в Башню на правах хозяев, не переставал удивляться и их снобизму, и безумной вере в то, что мир принадлежит им и только им.

«Ну это мы ещё посмотрим», – привычно подумал он и ухмыльнулся.

Наталья Леонидовна была ярким представителем этих. Нынешнюю власть она ненавидела, хотя, конечно, ту жизнь, что была до мятежа Ровшица, Наталья помнить не могла – это же было почти семьдесят лет назад, но… если хорошенько подумать, разве это срок, семьдесят лет. Родители-то её наверняка родились ещё в ту эпоху и пусть и были детьми на момент переворота, но всё равно что-то помнили. И, конечно, рассказывали. Они все, кто помнил, рассказывали. Даже его собственный тесть, которому было четыре года, когда к власти пришёл Ровшиц и люди, подобные Савельеву, и тот, старый мудак, пока не помер, всё вещал про ту жизнь, которую «мы потеряли». Кравец хмыкнул. Ну кто-то, может, и потерял, а кто-то и приобрёл. Не всё людям типа Рябининой быть на коне.

Кравец остановился.

Всё равно, что-то было не так именно там, в гостиной Рябининых. И это не Юрина реакция, она-то как раз была предсказуемой, это что-то другое. Он ещё раз постарался в деталях припомнить всё, что было у Рябининых, откуда он вышел каких-то пару минут назад, оставив Юрия в одиночестве допивать свой драгоценный коньяк.

Что? Что, не так?

Додумать Антон не успел – на него налетела внезапно вырулившая из-за поворота девушка.

– Извините, – девчонка подняла голову, и Антон узнал горничную Рябининых, как её? Лена, кажется.

Хорошенькая, вроде и худышка, но грудь пышная, сдобная, да и сама вся – свежая и наливная, как спелое яблочко, и совсем юная: такие были как раз во вкусе Антона. Ещё не женщина, но уже и не девочка, с тем особенным запахом, какой бывает только у девушек, едва миновавших стадию угловатых и прыщавых подростков, но ещё не ставших женщинами в полной мере – эдакий набухший бутон, упругий, готовый вот-вот раскрыться. То, что нужно, чтобы как-то раскрасить его личную жизнь. А личная жизнь у Антона была вялая.

Женщина, на которой он женился, привлекала его исключительно, как одна из ступенек, по которой Антон в своё время вскарабкался чуть выше по общественной лестнице, закрепившись на нужном месте. Что до секса… к жене его не влекло даже в первые годы после женитьбы, хотя – видит бог – он старался, даже сумел заделать сына, который, увы, пошёл лицом и повадками в мать, такой же вялый, ко всему безучастный худенький мальчик с некрасивым болезненным лицом. Так что в плане удовольствий добирать приходилось на стороне.

Внизу, на одном из нижних этажей, Кравец знал место, где можно найти то, что ему нужно, но в последнее время там он бывал не часто. А женщина, что была у него здесь, на верхних этажах, уже давно из любовницы превратилась в просто подругу, хотя взял он её беззащитной девчонкой, трясущейся от страха перед ним, что раззадоривало и усиливало желание. Она тоже была такой же аппетитной, как эта маленькая горничная, такой же тугой и одновременно податливой, словно мягкая глина в жёстких и сильных руках гончара. Антон почувствовал, как по телу жаркой волной прокатилась дрожь, в глазах слегка потемнело.

– Леночка, – он попридержал девчонку за локоток, ещё до конца не уверенный, правильно ли он вспомнил её имя. Но по промелькнувшему в чуть косеньких глазках испугу, смешанному с удивлением, понял, что угадал.

У Рябининых он бывал нечасто, по пальцам можно было пересчитать. И никогда подолгу не задерживался – ни к чему лишний раз афишировать, что их с Рябининым может связывать что-то помимо косвенных рабочих отношений. Но у прислуги намётанный глаз – эти примечают всё за своими хозяевами, поэтому Кравец видел: девочка его узнала и даже поняла своей интуицией маленького зверька, вынужденного выживать в их полном опасности мире, что он только что был у них. На её лице (ох уж эти девичьи лица – открытая книга) отразился страх. Ай, голубушка, да ты никак без спросу из дома отлучилась в рабочее-то время. Антон почувствовал, как внутри него поднимается весёлый и злой смех.

– Леночка, – повторил он, по-прежнему не отпуская её локтя и даже слегка притянув к себе. Она вся сжалась, одеревенела, но не сопротивлялась. Маленькая мышка. Серенькая, пухленькая, юная мышка. И снова по телу Антона лёгкой дрожью пробежало желание.

– Пустите меня, – прошептала она. – Пожалуйста. Мне надо…

– Конечно, надо. Там Юрий Алексеевич ждёт. Я только что от него.

По чуть дрогнувшим губам девочки он понял, что угадал – улизнула без спроса. К какому-нибудь своему дружку. Воспользовалась отсутствием хозяйки.

– Я в прачечную ходила.

– Очередь там, наверно, в прачечной, коль ты так долго отсутствовала, – он откровенно забавлялся. – Но ты не бойся… киска, – он облизнул губы.

По-прежнему не отпуская её локтя, Антон немного развернул девочку, подтолкнул к стене и слегка прижался к ней телом, давая понять, что он хочет. Было забавно и волнительно ощущать страх этой глупышки, едва уловимую вибрацию её юного тела. Да она особо и не дёргалась, поняла. Молодец, смышлёная девочка.

Нет, разумеется, он не собирался трогать её – уж точно не здесь, не в коридорах жилой зоны, которые хоть и были малолюдны на верхних этажах, но всё же. Это точно не тот адреналин, который ему нужен. А девочка хороша, хороша… как он раньше этого не замечал.

– Я, правда, ненадолго отлучилась, – слова оправдания звучали смешно, по-детски наивно, тем более, перед ним-то чего было оправдываться. Но Наталья Леонидовна, судя по всему, прислугу держала в чёрном теле, потому что страх, слетавший с подрагивающих губ девчонки, был совсем неподдельным. – Вы… пожалуйста… я очень прошу, не говорите ничего Наталье Леонидовне…

Антон еле удержался от того, чтобы не расхохотаться.

Девчонка выглядела и жалкой, и комичной одновременно. Он хорошо знал такой типаж женщин: хорошенькие, правда, чаще всего только в юности, глупенькие, но не лишённые животного чутья, не отягчённые, опять же в силу всё той же глупости, какими-то морально-нравственными вопросами, инстинктивно стремящиеся извлечь выгоду и где-то даже гордящиеся тем, что могут кого-то облапошить, и при этом не понимающие скудным своим умишком, что чаще всего используют именно их.

Скорее всего, девочка жила где-нибудь внизу, работала или в цехах, или ползала на грядках, а потом ей внезапно подфартило. Кравец догадывался, что девчонка с кем-то переспала, чтобы получить «работу мечты». Теперь вот терпит изо всех сил капризы и скверный характер своей хозяйки, угождает, лебезит, втайне ненавидит, но тешит себя иллюзией, что однажды здесь наверху захомутает прекрасного принца. Сколько их таких, бабочек-однодневок. Золушки, мать их за ногу.

Антон, хоть он и был не по части прекрасных принцев, отлично знал, что этого добра на верхних уровнях хватает. Вот только у здешних юных и свежих принцев имеются свои принцессы. Да что там – здесь даже облезлые короли укомплектованы такими же облезлыми королевами, так что если что девочке и светило, то разве что роль одноразовой игрушки у какого-нибудь престарелого любителя острых ощущений, которому и надо-то – посмотреть, да за мягкое место подержаться. Кравец не удержался, хохотнул в голос. Девчонка испуганно вскинула на него свои раскосые глазки. А что, если…

Он поднял руку и провел по её щеке. Она даже не отстранилась, уже всё понимая.

– Ну же, крошка, – Антон перешёл на шёпот. – Не бойся. Ну же…

Он наклонился к её покрасневшему ушку, нет, целовать её его не тянуло – нежности и ласки Антона никогда не возбуждали, скорее уж наоборот. Он представил, как наваливается на неё всем телом, и как она бьётся под ним, как рыбка. В паху сладко заныло.

– Хочешь, помогу тебе?

– Хочу, – сдавленно сказала она.

Антон ослабил хватку, отстранился. Достал из кармана планшет и, дивясь самому себе и где-то даже забавляясь тем, что делает, быстро написал Рябинину: «Юрий Алексеевич, зайдите ко мне через час. Будет Синицын, ещё раз обсудим поставки».

Вероятность того, что его переписку отслеживают, а её наверняка отслеживают, заставляло Кравца быть осторожным. Хватку он не терял даже в таких случаях, эти милые юные леночки вовсе не стоили того, чтобы он прокололся и снова попал в лапы следствия. Поэтому вся их переписка с Рябининым была завуалирована под деловые отношения: Юра отвечал за матчасть у Ледовского, а всё материальное обеспечение, так или иначе, шло через Кравца – тему для короткого сообщения всегда можно было найти.

Обычно, когда Антон писал: «встретимся через час» – это означало что-то срочное, причём срочное настолько, что Юре стоило подрываться сразу же, оторвав свою тяжёлую задницу от мягкого кресла. Сейчас, хоть срочного ничего не было, Рябинин, верный секретному коду, сорвётся и поспешит к нему. Что ж… несмотря на то, что они уже всё обговорили, найдётся ещё чего сказать. Во всяком случае: повторим и закрепим материал. Чего не сделаешь ради любви.

Антон убрал планшет, перевёл взгляд на всё ещё испуганную Леночку и усмехнулся. Потом опять наклонился к ней, приблизил лицо, чуть повёл носом, ощущая нежный запах юности и девичьей свежести.

– Ну не бойся, – его рука заскользила по её щеке, по шее, потом чуть ниже. – Расслабься. Юрий Алексеевич сейчас уйдёт по делам. Так что можешь спокойно возвращаться на своё рабочее место. Никто ничего не узнает. А я не скажу. Поняла?

Она судорожно сглотнула и кивнула.

– Ну и молодец, молодец. Хорошая девочка. А хорошие девочки делают что?

– Что? – чуть слышно прошелестела она.

– Хорошие девочки умеют быть благодарными, – и, видя, как она покраснела, он засмеялся и, просмеявшись, жёстко добавил. – В субботу вечером придёшь ко мне. В семь часов.

Антон назвал адрес своей резервной квартиры на триста сорок восьмом. Она покорно прошептала «хорошо», в её глупых, коровьих глазах стояли слёзы.

Всё-таки чертовски аппетитная девчонка – опять подумал он. И действительно почему бы ему и не побаловать себя. Почему бы и не побаловать…

Глава 5. Анна

– Кирилл! Тебе что было сказано делать?

– Помогать Ирине Александровне…

– Ну и? Что-то я тебя при ней не вижу. Думаешь, ты всё ещё в теплицах у себя, что можешь работать спустя рукава…

– Анна Константиновна! Да я всё сделал! Всё, что она велела. Можете сами у неё спросить!

Анна нахмурилась, бросила на него недовольный взгляд. Ругать этого мальчишку уже вошло у неё в привычку. Нет, Кирилл Шорохов был на удивление расторопным, успевал многое, но, закончив порученное ему дело, не спешил проявлять инициативу. Когда Ника работала в больнице вместе со своей волонтёрской бригадой, предпочитал торчать с ней, не сводя со своей подружки преданного щенячьего взгляда, а когда Ники не было, развлекал разговорами девчонок-медсестёр. И если Кирилла вдруг не оказывалось на рабочем месте, Анна всегда знала, где его можно найти. Вот и сейчас торчит с Катей и лентяйкой Щербаковой – гогочут так, что на другом конце больницы слышно.

В глубине души Анна испытывала неловкость и даже стыд перед этим слегка развязным пацаном, вспоминая, как отказалась им помочь, когда они – Кирилл и тот, второй мальчик, который потом погиб, – пришли к ней с рассказом о запертых на заброшенном этаже под предлогом карантина людях. Она должна была, если не сделать, то хотя бы попытаться предпринять что-нибудь, но не стала, и теперь точившее её чувство стыда Анна маскировала под привычное недовольство и раздражение.

Кирилл перешёл работать к ней в больницу совершенно неожиданно. Сначала волонтёрил вместе с Никой, ухаживал за стариками, оказывал разную посильную помощь, и как-то неожиданно выяснилось, что у него не просто получается лучше, чем у всех остальных, – у него лежит душа к их тяжёлому и не всегда благодарному труду. Намётанный глаз Анны уловил это почти сразу. Медсёстры научили его ставить уколы, делать перевязки, менять катетеры, – Кирилл схватывал всё буквально на лету. У мальчишки оказалась лёгкая рука, как у них говорили.

После очередной их волонтерской смены Анна зазвала Кирилла к себе и без обиняков спросила, хочет ли он работать в её больнице.

– Кем? – удивился он.

– Медбратом.

– А так, что ли, можно? – по лицу Кирилла расползлась глуповатая улыбка.

Так, конечно, было нельзя. Даже для работы младшим медицинским персоналом требовались знания. Должны были быть, как минимум, приличные отметки в школьном аттестате, а с этим у Кирилла Шорохова было негусто. И, тем не менее, она сказала:

– Можно.

Потом ей предстояло выдержать бой с Мельниковым, потому что принятие такого решения было совсем не в её компетенции.

– То есть, Аня, я, по-твоему, должен пойти навстречу этому юному Савельевскому протеже, – Олег Мельников зло сощурился.

– Олег, ну причём тут Савельев? – Анна устало вздохнула. – Ерунды не говори.

– Господи, да все в Башне знают, что этот мальчишка встречается с его дочкой. За дурака-то меня не держи.

– И что, ты считаешь, что Савельев не нашёл ничего лучше для друга своей дочери, чем должность медбрата? Уколы, вынос суден, гнойные перевязки, мытьё туалетов… Прямо профессия мечты, у нас ведь все стремятся этим заниматься, – в голосе Анны отчётливо послышался сарказм.

– Кто этого чокнутого Савельева разберёт, – проворчал Мельников себе под нос.

Олегу Мельникову приходилось не сладко на новом посту. По упрямству и почти маниакальной приверженности к своему делу он ничем не уступал Павлу. Чувствовалась, что каждая их встреча – это битва, и единственным объяснением того, что эти двое пока ещё не убили друг друга, было то, что сражались они в общем-то за одно и то же – за жизнь в Башне. Просто методы были разными.

Но в каких бы контрах Мельников не находился с Савельевым, перевод мальчишки из теплиц в больницу всё же одобрил, сказав предварительно, что за этого пацана она отвечает теперь лично, и если что, то виновные головы полетят без сожаления.

– И своему чокнутому Савельеву можешь так и передать! – крикнул ей Мельников уже в спину.

Анна только горько улыбнулась. Савельев может и был чокнутым, но точно не её. Хотя ещё каких-то две недели назад она чуть было в это не поверила…

Почему-то тогда, когда они шли длинными больничными коридорами, возвращаясь от Иосифа Давыдовича к ней в кабинет, когда в Пашкином угрюмом и сосредоточенном молчании она чувствовала растерянность и злость, ей начало казаться, что с каждым шагом исчезает их прошлое, то, что когда-то развело их, разделило на две параллельные жизни, и их опять потянуло навстречу друг другу – потянуло с какой-то невероятной скоростью, отчего кружилась голова, и она, чтобы не упасть, говорила и говорила, стараясь словами уравновесить Пашкину немоту.

Но всё кончилось, не успев начаться. Потому что то, что их разделяло, никуда не делось. И не могло деться. Его вина. Ее вина. То, что было невозможно, нельзя просто так стряхнуть с плеч, и пойти жить дальше.

Их встреча была лишь неловким толчком насмешливого Мироздания, которое одним движением вышибло из-под Анны костыль – её тщательно лелеемую ненависть к Павлу, то чувство, на которое Анна опиралась все четырнадцать лет, и с которым привыкла жить. Оно удерживало её на плаву, помогало держаться, и теперь вдруг, лишившись этого костыля, Анна ощущала такую пустоту в сердце, дыру размером с космос, которую и надо было бы чем-то заткнуть, да нечем.

И если бы не Ника, Анне пришлось бы совсем туго.

Анна улыбнулась, вспомнив своё первое впечатление, почти шок, когда она увидела девочку на пороге Савельевской квартиры. Внешнее сходство племянницы с её покойной сестрой, казалось, было способно сбить с ног. И вряд ли Анна бы оправилась от этого – скорее всего просто медленно, но верно сошла с ума, не в силах выдержать вернувшуюся с того света Лизу. По счастью только внешним сходством всё и закончилось. В Нике при всей её детской и восторженной мечтательности всё же не было бессознательного детского эгоизма, присущего её матери, и где-то там внутри, под хрупкой и обманчивой оболочкой скрывался твёрдый характер – бойцовский характер, доставшийся ей в наследство от отца.

С каждым днём Анна прикипала к девочке всё сильнее и сильнее. Не могла сдержать счастливой улыбки, когда Ника появлялась у неё, весёлая, шумная, растрёпанная, заражающая всех своей юной и сильной энергией (Пашкиной энергией, уж Анне ли было этого не знать), и Анна со смесью страха и восторга понимала, что она ведь любит эту девочку, любит по-настоящему, но не как сестру, и даже не как племянницу, а скорее уж как дочь, которой у неё никогда не было. Это было невозможно. Неправильно. Но это было. И Анна, смирившись с этой невероятной любовью, поняла и приняла её.

***

– Пойдем-ка со мной, Кирилл, – Анна махнула рукой, зовя за собой. – А вы, кумушки, – она повернулась к Кате и Наташе Щербаковой. – Тоже давайте свои посиделки заканчивайте. К Никитиной обе и быстро. Она там сегодня и так одна со сменой белья зашивается, а вы тут бездельничайте.

Кирилл Шорохов соскочил со стула, на котором сидел. От Анны не ускользнуло, что он бросил на девчонок хитрый взгляд и едва заметно пожал плечами – мол, а я что сделаю, начальство зовёт. Щербакова не удержалась, прыснула, закрыв рот ладонью, быстро опустила вниз раскрасневшееся лицо. Анна поморщилась: тоже мне герой-любовник. Конечно, мальчик – смазливый, девчонки млеют от одного его взгляда, брошенного из-под длинных пушистых ресниц, а он и рад стараться. Вот Ника узнает, чем он тут занимается в её отсутствии, мало этому мальчишке не покажется – Анна видела, и не без внутреннего удовлетворения, что в отношениях этих двоих роль первой скрипки отводится племяннице.

Она развернулась и быстро зашагала по коридору, не оборачиваясь, и так зная, что Кирилл последует за ней. Он нагнал её, пристроился рядом.

– Анна Константиновна, а вас, кстати, какая-то женщина искала.

Анна ничего не ответила.

– Немолодая такая, – продолжил Кирилл. – Странная и как будто не в себе. Она вас Анютой называла.

– Как? – Анна остановилась.

– Анютой. А что?

– Куда она пошла?

– Так… ну мы её к вам в кабинет отправили. В смысле, сказали, куда идти. А что, не надо было?

– Ничего. Все нормально, – Анна нахмурилась. Потом посмотрела на Кирилла. – Кирилл, послушай. Давай тоже вместе с девчонками иди к Никитиной. Она скажет, что делать. Иди.

И, сказав это, Анна поспешила к себе в кабинет.

В больнице полным ходом шёл ремонт, сновали рабочие, перекрикиваясь и переругиваясь, всюду торчали какие-то стремянки, банки с краской, инструменты, названия которых Анна не знала, кисти, рулоны, панельные плиты… не больница, а филиал ада. Анна порядком устала от всего этого, но, кажется, конца этим переделкам в ближайшее время точно не предвиделось. А тут еще одна головная боль.

Она точно знала, кто к ней пришел.

В Башне было не так уж много людей, кто называл её Анютой. Анна была не из тех, кто умеет выстраивать отношения, окружает себя друзьями и близкими, у неё никогда это не получалось, да она и не стремилась. Были редкие мужчины, кто в порыве страсти или в непонятной надежде на какое-то продолжение, называли её этим дурацким уменьшительным именем, которое ей не шло, было смешным и нелепым. Но они, мужчины эти, лишь промелькивали в её жизни, проходили по касательной, нередко не то, что следа – лица и имени не оставляя в памяти.

Анна отдавала себе отчёт, что её не любят, не как женщину – вообще не любят. Может быть, уважают, но чаще просто боятся. И это её более чем устраивало. С тех самых пор, как Аннин мир взорвался, разлетелся на рваные кусочки, она в принципе не искала больше любви, рассудив, что это слишком тяжёлое и неблагодарное чувство, чтобы нести его в одиночку.

Да, и был ещё один человек, кто называл её Анютой. Он, а вернее она, и ждала её сейчас в кабинете. Женщина, которой Анна доверяла, и которая однажды, нечаянно или намеренно, внушила ей надежду, за которую Анна ухватилась и держалась отчаянно и бестолково, пока мир её не рухнул в одночасье, погребя под обломками их всех – и виновных, и невиновных.

Погруженная в свои думы, Анна не заметила, как наткнулась на оставленный на дороге кем-то из рабочих мешок. Налетела, ударилась коленкой и негромко выругалась.

Вот и тогда, много лет назад, она так же споткнулась, только не о мешок – о предательство.

***

– Анечка, ты бы ей сказала, чтобы она сходила поела. Вчера не завтракала. Обедала или нет – даже не знаю, говорит: на работе с подругами в столовую ходила. А ты сама знаешь, как ей верить. Какие у неё могут быть подруги. И вечером опять… закрылась у себя в комнате, в столовую со мной не пошла.

– Хорошо-хорошо. Пап, не волнуйся ты так, – Анна чмокнула отца в щёку.

Он стоял уже на пороге. Собирался уходить, но задержался. Стоял, растерянно моргал тёплыми, тёмными глазами.

Анна только-только пришла с ночного дежурства. Хотелось повалиться в постель, уткнуться лицом в подушку и наконец-то уже выспаться. Чтоб без сновидений. Чтоб никто не дёргал. Чтоб никто не стоял над душой. Имеет ведь она в этом доме хоть какое-то право…

Она ещё раз посмотрела на отца, почувствовала, как его беспокойство передается и ей.

– Я поговорю, – честно пообещала Анна. – Где она? У себя?

– Нет. В ванной. Уж минут пятнадцать там… Анечка…

– Ладно, пап. Иди, а то на работу опоздаешь. Я с ней поговорю. Строго поговорю.

Лиза… Анна вздохнула. Её сестра даже в свои девятнадцать лет оставалась ребёнком. Не по уму, конечно, кем-кем, но умственно отсталой Лиза не была. Но этот её инфантилизм, вечное витание в облаках, мир её придуманный, куда она никого не пускала… с Лизой всегда было трудно. Может, они с отцом её и баловали, даже скорее всего так и было, но любовь штука странная и не всегда объяснимая…

Проводив отца, Анна пошла в ванную. Подёргала за ручку двери, но безрезультатно. Лиза заперлась изнутри. Анна слышала тихое журчанье воды. Господи, они с отцом прощали Лизе даже её бездумную неэкономность, списывая всё на Лизину задумчивость и отрешённость. Анна пыталась несколько раз поговорить с сестрой, объясняла как маленькой, что сейчас, после аварии на Северной станции, им всем приходится быть особенно экономными. Электричество и вода превратились в ценный ресурс. Об этом кричали плакаты, развешанные во всем стенам Башни. Об этом неустанно напоминали на планерках. «Сэкономил каплю – спас жизнь!» Кто придумал этот дурацкий слоган, неизвестно, но Анна натыкалась на него постоянно.

– Лиза! – Анна опять дёрнула за ручку двери и повторила на этот раз громче. – Лиза! Открой немедленно!

За дверями завозились. Звук льющейся воды стих. Прошло минуты две или три (Анна терпеливо ждала), и дверь наконец открылась.

– Лиза… – начала Анна сердитым голосом и тут же осеклась.

Сестра выглядела неважно. Серое, измятое лицо. Подрагивающий нервный рот. Даже рыжие волосы свалялись и потускнели.

– Что с тобой?

– Всё хорошо, – Лиза улыбнулась. Улыбка вышла болезненной, словно через силу. – Всё хорошо, Анечка.

– Ты себя плохо чувствуешь? Папа сказал, что ты не завтракала ещё. И вчера тоже. Пойдём, сходим в столовую вместе. Мы ещё успеем.

Лизин рабочий день – она работала несколькими этажами ниже, в лаборатории – начинался чуть позже, чем у многих других в Башне. Чем сестра занималась в этой лаборатории, Анна не знала – Лиза никогда не рассказывала. Чувствовалось, что ей там неинтересно, скучно. Она не умела «сгорать» на работе, как Анна. Её сестра попала в тот редкий процент людей, с которыми после школы, в момент распределения, никто не знал, что делать. Вроде и оценки неплохие, и голова на плечах имеется, а ни к чему такие люди не пригодны. Наверно, раньше, на допотопной Земле из них получались художники и поэты, те, кто могли видеть то, что скрыто от других, умели переложить свои чувства на бумагу или холст, да так, что остальные смотрели на мир через призму их восприятия. Наверно, на той Земле это было нужно и ценно, но сейчас… сейчас мир сузился до прагматичной утилитарности, в которую Лиза и ей подобные не вписывались – не могли вписаться. Для них упорно пытались найти хоть какое-то занятие, пытались и находили, и всё вроде было неплохо, но Анна видела по своей сестре, что такие люди, пристроенные в лаборатории или конторы и формально приносящие пользу их живущему исключительно материальным обществу, сами по сути не жили, а отбывали жизнь.

– Пойдём, – Анна мягко потянула сестру за рукав рубашки.

– Нет, Ань, я не хочу. Правда не хочу есть, я…

Лиза не договорила, лицо её скривилось и покраснело. Она резко выдернула руку и бросилась к унитазу. Опустилась на колени, низко наклонила голову. Её с шумом вырвало.

– Лиза, – Анна растерялась.

Сестра повернула к ней лицо, вытерла ладонью испачканный рот. И Анна вдруг поняла. Не смогла не понять.

– Ты беременна.

Лиза кивнула.

– Кто он?

Измученное лицо сестры озарила счастливая улыбка.

– Паша… Паша Савельев…

***

Анна столько раз убеждала себя, что простила этих двоих, что даже сама в это поверила. Но в глубине души продолжала жить обида – обида отвергнутой женщины – и с этой обидой уже сложнее было смириться.

Она зло поморщилась и потёрла ушибленную коленку. Её мысли, сделав очередной виток, опять вернулись к женщине, которая сегодня пришла к ней в надежде на помощь, хотя Анна вряд ли смогла хоть что-нибудь сделать. И причиной было не Аннино нежелание помогать, не Аннина злость за напрасные надежды и завышенные ожидания того, что и случиться-то не могло и не случилось, не детские обиды, уютно гнездящиеся в глубине души – ничего такого Анна не испытывала к этой женщине. Злилась она на себя и только на себя. На свою доверчивость. На своё смешное и неуклюжее желание.

Аннина память порвалась на кусочки, разноцветные лоскутки, разъехалась, и в прорехах появилось размытое лицо красивой смеющейся женщины, запрокинутое вверх в весёлом смехе, и слова, лёгкие, обещающие счастье: «Анюта, да Паша Савельев глаз с тебя не сводит, уж поверь моей женской интуиции, девочка, поверь. Мы ещё станцуем на вашей свадьбе, вот увидишь…».

Станцевали они на свадьбе, да. Только не на её…

Анна остановилась перед дверями своего кабинета. Вздохнула и решительно потянула ручку на себя.

Женщина, сидевшая спиной, при звуке открывающейся двери, вскочила. Повернула к Анне заплаканное, состарившееся лицо, на котором всё ещё проступали следы былой красоты.

– Анюта! – она шагнула навстречу, чуть покачнулась, но удержалась на ногах. Протянула к ней руки, но тут же безвольно опустила и сама сгорбилась, стала чуть меньше ростом. И по-прежнему не сводя воспалённых глаз с Анны, прошептала одними губами. – Анюта, спаси Бориса. Спаси моего мальчика. Поговори с Павлом. Ты – единственная, кого он послушает…

Глава 6. Сашка

Сашка считал, что ему невероятно повезло.

Когда Кравец ушёл, оставив Юрия Алексеевича в одиночестве в гостиной, Сашка уже решил, что совсем пропал. Он не знал, сколько прошло времени, полчаса, час, но понимал, что, как не оттягивай неизбежное, оно всё равно наступит. Вернётся горничная и выдаст его. Или придут Наталья Леонидовна с Оленькой. Без разницы – в любом случае он не может стоять за этой чёртовой портьерой вечно. Или может?

Мысли Сашки лихорадочно метались. От «выйти и во всём честно признаться Рябинину» до «дождаться ночи и попытаться выскользнуть незамеченным». Все варианты, которые услужливо подсовывал ему мозг, были плохи.

«Нет, ну в самом деле, – говорил себе Сашка. – Что такого страшного случится, если я выйду и скажу Юрию Алексеевичу, что всё слышал. Ведь, не убьют же они меня?». И тут же содрогался, вспомнив, что Кравец и Рябинин, как раз и обсуждали, деловито и хладнокровно, убийство генерала Ледовского, Вериного деда, человека, далеко не последнего в их Башне. И если им ничего не стоит убить Ледовского, у которого в охране человек сто (Сашка считал, что не меньше), то, что для них какой-то там пацан – прихлопнут и не заметишь. Или будешь всю жизнь повязан по рукам и ногам. Хотя… разве он и так не повязан…

После того, как тогда, в кабинете следователя ему обрисовали подробно, что от него ждут, Сашка, как бы это абсурдно не звучало, даже воспрял духом. В любом случае, если он и завербован, то на этот раз теми, кто стоит у руля, а такой расклад получался всё-таки менее опасным, чем, если бы это было наоборот. И вот теперь выясняется, что всё немного не так, как выглядело до сегодняшнего дня. И то, о чём он докладывал Рябинину о Кравце (а Сашка делал это регулярно), неминуемо становилось известно самому Кравцу, и, следовательно, если вся их оппозиция однажды одержит верх, то… Что следует за этим «то», Сашке думать не хотелось. Хотя, стоя за портьерой и ощущая боль в затёкших ногах, его всё же больше волновало будущее в краткосрочной перспективе, которое тоже, судя по всему, было отнюдь не радужным.

Сашка уже совсем было собрался с духом, чтобы выйти из своего укрытия, как вдруг услышал, что Юрий Алексеевич, до этого мерно сопевший в своём кресле, вдруг завозился и даже негромко выругался.

Видеть Сашка его не мог – портьера была плотной, но он отчётливо слышал, как Рябинин поднялся и, тяжело ступая, куда-то пошёл. Сашка решил, что вглубь квартиры, может, в спальню, но почти сразу же, вслед за шаркающими шагами Юрия Алексеевича, хлопнула входная дверь. Сомнений быть не могло. Дверь рябининских апартаментов была тяжёлой, массивной (Оленька как-то вскользь упомянула, что она сделана из настоящего дерева, обитого прочным композитным материалом), и её вообще редко кому было под силу удержать. Поэтому хлопала дверь от души, и звук, резкий, закладывающий уши, эхом разносился по всей огромной квартире, отзываясь бряцаньем хрустальных подвесок на вычурной люстре в гостиной Рябининых и надрывным стоном тонкостенных фужеров за мутным стеклом старинного шкафа из красного дерева с украшенными детальным орнаментом золотыми ручками.

Сашка, было подумал, что вернулась горничная. Эта девчонка, как и многие, не справлялась с тяжёлой дверью, отчего регулярно получала выговоры от Натальи Леонидовны. Сашка не раз и не два становился свидетелем того, как Оленькина мать устраивает выволочки своей прислуге. Но прошло несколько минут, а в апартаментах было подозрительно тихо.

«А вдруг всё-таки Рябинин ушёл?» – подумал Сашка, не в силах поверить своей удаче, и, набравшись храбрости, вдохнув в себя побольше воздуха, решительно вышел из-за портьеры.

Гостиная была пуста. Сашка, понимая, что мешкать не стоит, быстро юркнул в прихожую, ещё раз с облегчением выдохнул, увидев, что и там никого нет, и почти бегом покинул квартиру Рябининых.

На его счастье, эта квартира, как и все остальные на верхнем уровне, запиралась на электронный замок – чтобы открыть дверь снаружи требовалась магнитная карта-пропуск, а изнутри достаточно было нажать на кнопку в стене. Так что выйти из квартиры труда не составило, а дверь автоматически захлопнулась, как только он оказался за пределами апартаментов. Сашку мало заботило, что подумает горничная, вернувшись домой, он вообще о ней не думал. И об Оленьке, которая будет ждать его сегодня, он тоже не вспоминал. А вот что его теперь действительно волновало и тревожило, так это то, что ему делать с той информацией, которая не предназначалась для его ушей, но которая вдруг стала ему известна.

***

Пусть сами разбираются, это их дело, их дрязги, их интриги и их борьба за власть. Его это не касается и не может касаться никоим образом. Кто он такой? Всего лишь студент. Стажёр административного управления. Может и честолюбивый, но его амбиции более чем скромны, он не претендует ни на что такое. Самое оптимальное, если его вообще не будут трогать. Оставят в покое…

Так или примерно так думал Саша Поляков, сидя на кровати в своей тесной комнатке.

Но чем больше он думал, тем больше понимал, что невольно, по собственной глупости и в результате стечения обстоятельств, он уже забрался так далеко, что отсидеться в стороне не удастся.

«Нет, ну в самом деле? – спрашивал он себя уже в который раз. – В самом деле, никто же не знает, что я слышал о готовящемся покушении на Ледовского. Откуда? Кравец же не человек-рентген, чтобы понять, что я прятался за той портьерой. А если? Да нет же!»

Сашка вскочил с кровати и заметался по комнате. Наткнулся на стул, охнул, в сердцах отпихнул его ногой. Остановился, обхватил руками голову и понял, что ещё немного и взвоет. Хотя, если бы это помогло, то он, пожалуй бы, и взвыл. Только не поможет ведь.

– Нет, Кравец не может знать, что я всё слышал, – сказал Сашка вслух. – Не может. Откуда? А раз так, то и бояться нечего. Я просто никому не скажу и всё.

Эта простая мысль, вдруг пришедшая ему в голову, удивительным образом успокоила его. Сашка даже улыбнулся, вернее попытался улыбнуться. Он никому не скажет, попытается выбросить всё из головы, как плохой сон, и будет жить дальше. Дальше… «А потом генерала убьют», – ласково сказал внутренний голос.

– Ну и что? – возразил Сашка вслух, не обращая внимания на то, что разговаривает сам с собой, и, совершенно не думая о том, что со стороны это выглядит дико.

– Ну и что? – повторил он. – Мне-то что с того?

Мысли сами собой перескочили на Веру Ледовскую. Перед глазами замаячило её лицо, которое можно было бы назвать красивым, если бы не надменный, чуть выдвинутый вперёд подбородок и колкие упрямые глаза. Вера всегда его ненавидела и презирала, и, если б не Ника… Чёрт, Ника Савельева… Внутренний голос, поймав его на этой мысли, тут же насмешливо отозвался: «А потом уберут и Савельева».

– Да хоть сто Савельевых, – Сашка это почти выкрикнул, но уже без прежней уверенности в голосе.

И его внутренний оппонент (кто он? возможно, совесть) громко захохотал.

Сашка почувствовал себя бесконечно одиноким. Когда-то у него были друзья, и пусть некоторые из них ему не сильно доверяли, как та же Вера, но ведь остальные-то вполне. Марк Шостак. Или Митя Фоменко (старший из братьев, Лёнька, с ним всё же держался несколько настороженно). И Ника… У него была Ника. И она всегда принимала его сторону. А теперь…

Теперь у него есть Оленька, девушка, к которой он ничего не чувствует, не может ничего чувствовать, и в доме Рябининых ему отводится роль комнатной собачонки, которую можно почесать за ушком, а надоест, так пнуть ногой – не жалко.

Сашка закрыл глаза и представил красивое, с безупречным ровным румянцем Оленькино лицо. Кукла, фарфоровая кукла, у них в музее в Башне такие были. Непонятно только зачем их там держали, ведь в музее были собраны знаковые вещи, призванные установить связь с ушедшей под воду землёй и с теми историческими эпохами, которые оставили свой след. А что такого знакового в фарфоровых куклах? Может быть, какие-то из них принадлежали первым поселенцам, а потом их сдали в музей. Наверняка так и было. Скорее всего, эти фарфоровые красавицы с круглыми и пустыми голубыми глазами украшали чьи-то гостиные на верхних этажах, восседали надменно за стеклянными дверцами элегантных сервантов и шкафов-витрин.

Теперь, после знакомства с Рябиниными, Сашка понимал, что на верхних уровнях жизнь отличалась от того, что было внизу, в разы. Все эти огромные, под завязку забитые антиквариатом квартиры, буфеты и комоды из цельного массива дерева, обитые бархатом диваны, подсвечники и канделябры, мягкие пуфики, оттоманки на кривых ножках и кровати с коваными спинками, приятный на ощупь текстиль, шёлковые декоративные шнуры, изящно подхватывающие занавески, личные библиотеки со шкафами, где на переплётах книг, которые вряд ли кто читал, золотом сверкали тиснёные буквы, часы на бронзовых слонах-подставках, фарфоровые безликие пастухи и пастушки – все эти мелочи и не мелочи прямо кричали об особенности и исключительности их владельцев. Но ведь не все они здесь наверху были такими, не все…

Оленькино красивое лицо, стоящее у него перед глазами, дёрнулось, пошло рябью, и сквозь него, чётко и уверенно проступило другое – не такое красивое, с неправильными чертами, с большим, растянутым в улыбке ртом и чуть вздёрнутым носом, тонкое и узкое, усыпанное золотом веснушек – Никино лицо. Живое и смеющееся.

Сашка открыл глаза, постоял, пытаясь отогнать от себя прочь дурацкие навязчивые мысли, а потом обессиленный опустился на кровать.

Он должен пойти к Савельевым. И всё рассказать. Всё, что слышал. Нике рассказать – она поймёт. Даже несмотря на то, что между ними произошло, у Сашки отчего-то не возникало никаких сомнений, что Ника его выслушает. Выслушает и… поможет.

***

Она была дома. Открыла ему дверь, и Сашка, уже привыкший к затхлости Рябининской роскоши, почувствовал, как его сбивает с ног – свет, и яркое, рвущееся на свободу солнце, и свежесть, и огромное пространство ничем не загромождённой Савельевской гостиной-прихожей, и Никина открытая улыбка, не картинно-выхолощенная, тысячу раз отрепетированная, а живая и настоящая и оттого может чуть некрасивая, но против воли притягивающая взгляд.

– Это ты? – улыбка на её лице погасла, а большой рот скривился, расползся в гримасе презрения и разочарования. Она явно ждала не его, и её улыбка предназначалась другому, и Сашка догадывался, кому.

Ника загородила ему вход, словно не желая, чтобы он проходил. На её лице проступили неровные красные пятна, как всегда, когда она нервничала, и она сказала быстро и зло:

– Что ты здесь делаешь? Чего припёрся?

Сашка опешил. Непонятно, чего он ждал. Что его примут здесь с распростёртыми объятиями? Что за нелепая уверенность?

– Ника, здравствуй, – он неловко поздоровался, пытаясь собрать воедино рассыпавшиеся слова, которые он заготовил, пока шёл сюда.

– Что тебе надо? Какого чёрта? Ты дверью что ли ошибся?

– Ника, я…

– Адрес забыл, да? – она презрительно сощурилась. – Своей новой подружки. Хочешь, подскажу? Уж, извини, отвести туда сама не смогу, но расскажу, как добраться. Прямо подробно распишу, чтобы ты больше не заплутал опять ненароком.

– Ну зачем ты так? – сказал он и тут же прикусил язык. Этого говорить, явно, не стоило, потому что Ника тут же взвилась.

– Что так? Ну? Что, мне надо было обрадоваться, на шею, может, скажешь, ещё броситься тебе от превеликой радости. Наконец-то Сашенька пришёл, почтил меня своим присутствием. Да ты вообще никто! Пустое место! Давай проваливай к своей новой подружке, вы друг друга стоите.

Сашка стоял, как оплёванный. Всё, что Ника сейчас говорила, вернее, выкрикивала ему в лицо, было справедливо. И он это заслужил. И тем не менее, именно такого он от неё не ожидал. Сашка покраснел, но всё равно попытался прорваться через поток её злых и обидных слов.

– Мне нужно поговорить с тобой…

– А мне не нужно. Мне вообще от тебя ничего не нужно. Думаешь, я тебя любила что ли? Да? Так ты думаешь?

– Ника, я…

– Да ты мне никогда и не нравился по-настоящему. Можешь считать наши с тобой отношения актом доброй воли с моей стороны. Очень доброй воли.

Она деланно расхохоталась, глядя Сашке прямо в лицо. Он понимал, она просто мстит ему за то унижение, что испытала, пытается сделать больно, и у неё получается.

– Прости меня, пожалуйста, – пробормотал он.

– Покаяться что ли пришёл? Напрасно. Мне твоё раскаяние не нужно. Иди кайся в другое место. А ещё лучше, – она криво усмехнулась. – Делом докажи, что ты не последний мудак.

– Каким ещё делом? – он вконец растерялся.

– А я почём знаю каким. Вон иди сплавай на заброшку, поднимись на самый верх и сбросься вниз головой, чтоб наверняка.

– Ника, ты так меня ненавидишь, что вот даже так…

– Да как так? – зло выкрикнула она. – Как так? Ты что не знаешь, какие дела можно делать, кроме как доносить на всех? Что, у нас в Башне дел мало? Сейчас все, и старшеклассники, и студенты, волонтёрами записываются к Анне в хоспис. Там работы невпроворот, там сейчас ремонт… а ты! Я что-то тебя в списках записавшихся не видела…

– Ника, ну если ты хочешь, я запишусь…

– Ничего я от тебя не хочу, – она потянулась к двери, давая понять, что разговор окончен, и он понял, что она сейчас просто захлопнет дверь перед его носом, а он даже не успел сказать то, зачем сюда пришёл.

– Ника, погоди, – он схватил её за руку.

– Руку моей дочери отпустил.

Сашка не заметил, как из-за Никиной спины вырос Савельев. Он смотрел на Сашку ровным, словно бы начисто лишённым каких-либо эмоций взглядом, и только по ходившим желвакам на его резких скулах угадывалось, что он в бешенстве. Савельев сделал шаг навстречу и тихим, звенящим от ярости голосом сказал:

– Вон пошёл отсюда, гадёныш.

Глава 7. Павел

Руфимов спал, уронив голову на стол, спал настолько крепко, что даже не проснулся на звук открываемой двери. Впрочем, Павел старался не шуметь. Он знал, что Марат у себя, и знал, что тот наверняка спит, похоже, у него уже вошло в привычку – засыпать на рабочем месте.

Павел тихонько пододвинул к себе кресло и сел, по-прежнему не отрывая глаз от Марата, от копны его иссиня-чёрных волос. Кресло негромко скрипнуло, проседая под массивной фигурой Павла, но Марат даже не пошевелился. Руфимов вообще на сон никогда особо не жаловался (Павел ещё в юности удивлялся, что спать его друг может хоть стоя), а сейчас, когда из-за свалившейся на него груды забот, Марат, казалось, дошёл до крайней степени усталости и физического истощения, ему ничего не стоило вырубиться вот так, прямо за рабочим столом, и, если б не будили, он готов был спать хоть целые сутки. Но будить было надо. Павел вздохнул.

На удивление этот лёгкий вздох произвёл эффект будильника. Марат дёрнулся, медленно приподнял голову, посмотрел на Павла мутным взглядом. Запустил правую руку в спутанные чёрные волосы, со всей силы поскрёб голову пятернёй. Потом перевёл глаза на висевшие на противоположной стене часы и крепко выругался.

– Легче стало? – поинтересовался Павел.

Руфимов проигнорировал вопрос. Медленно поднялся из-за стола, не обращая внимания на Павла, дошаркал до шкафа, открыл дверцу, достал оттуда бутылку воды, отвернул крышку и буквально присосался к горлышку. Утолив жажду, он наконец повернулся к Павлу.

– Чего так рано припёрся?

Павел тоже пропустил его вопрос мимо ушей и, осмотревшись вокруг себя, произнёс:

– Распорядился бы тогда диван здесь поставить что ли.

– Да пошёл ты.

Марат потянулся, разминая затёкшие спину и плечи.

Оставаясь вдвоём, без других членов Совета и без подчинённых, они как будто снова превращались в двадцатилетних парней, простых инженеров с северной электростанции. И не было этой давившей на плечи ответственности, неподъёмных обязательств – была только их юность, и море, и злой северный ветер. Марат не скупился на солёные шуточки, а Павел охотно их подхватывал. Но сегодня Руфимову было не до шуток, похоже, он дошёл до своей крайней точки. Павел посмотрел на мятую, несвежую рубашку Марата, на расстёгнутый ворот и закатанные по локоть рукава.

– Чего смотришь? Пуговица на манжете оторвалась, вот я и…

Павел пожал плечами.

– Слушай, Марат, давай уже перевози наверх Сашку. Ну не дело это, ты тут, она там.

– Не хочет она, – Руфимов нахмурился, уселся за стол и тяжело подпёр голову руками. – Сам знаешь её ослиное упрямство. Упёрлась и ни в какую.

Павел знал. Упрямство, по ходу, было фамильной чертой Руфимовых.

После назначения на пост Главы Совета, отдавая себе отчёт в шаткости своего положения, Павлу кровь из носу нужны были наверху свои люди. Одного Ледовского было недостаточно. «У тебя, папка, теперь должен быть свой кабинет министров», – смеялась его дочь. Но смех смехом, а если в критической ситуации ему не на кого будет опереться, то чёрт его знает, что может быть.

Поэтому Марата он перетянул наверх чуть ли не в приказном порядке. Объединив наконец-то сектор систем жизнеобеспечения и энергетический сектор и устранив тем самым искусственное разделение, существовавшее бог знает с каких пор, Савельев поставил Руфимова руководителем вновь сформированного подразделения, сняв с должности начальника станции. Марат от такого назначения чуть не взвыл – без своей драгоценной станции он не мыслил жизни. Он не работал там, он ею жил. Станция привязала к себе всех Руфимовых: Сашку, упрямую жену Марата; сына, как две капли воды на него похожего, который по окончании учёбы пришёл на станцию инженером и которому Руфимов не давал спуску; его невестку, невысокую крепкую девчонку, вошедшую в семью Руфимовых недавно, но уже обзаведшуюся знаменитым Руфимовским характером. Эти чертовы Руфимовы, казалось, рождались и умирали на станции, под рёв волн и бесконечный гул турбин.

Павел Савельев чувствовал себя последним гадом, насильно отрывая Марата от его любимой работы, но другого выхода он не видел.

– Слушай, да поставь ты на это место Вадика Полынина, – чуть не плача, говорил Руфимов.

Но Павел был непреклонен. Бестолковый и трусливый Полынин был ему тут не нужен. Ему был нужен Марат. С его опытом. С его честностью. С его преданностью. И Марат это понял и смирился.

Хуже обстояло дело с Сашкой, женой Руфимова. Она наотрез отказывалась покидать свой семьдесят четвёртый уровень, обжитую квартиру и перебираться наверх. Марат, не в силах переспорить свою упрямую супругу, мотался между этажами, и частенько, не успевая на последние лифты, развозившие работников по домам, просто засыпал у себя в кабинете, уткнувшись усталым лицом в согнутые в локтях руки.

– Ты бы хоть ко мне ночевать приходил, – Павел смерил Марата пристальным взглядом. – Посмотри на себя, на человека не похож.

– Да ну… у тебя дочка… чего я тебя стеснять буду, – Руфимов привычно заупрямился.

– Дурак, – выругался Павел. А потом, без перехода, резко спросил. – Так, чего, Марат, как думаешь, там ошибки быть не может?

Руфимов сразу понял, о чём спрашивает Павел. По-прежнему не отрывая тяжёлых кулаков от щёк, покачал головой.

– Нет, Паша. Всё чётко. Я вчера сам два раза перепроверял.

– И?

– Если тенденция будет сохраняться, через две, максимум через три недели придётся расконсервировать.

– Так быстро?

– Сам понимаешь, медлить нельзя. Опоздаем, и будет нам здесь всем крышка.

Они оба замолчали. В воцарившейся тишине слышно было, как мерно тикают механические часы.

– Ладно, – Павел первым нарушил молчанье, встал с кресла. – Пошли. У меня душ примешь и переоденешься в чистое. А по дороге ещё поговорим.

– Поговорим, – эхом отозвался Руфимов, поднимаясь вслед за Павлом.

***

Павел полусидел-полулежал на диване, прикрыв глаза, убаюканный мерным шумом льющейся воды, доносившимся из ванной – Марат принимал душ. Было в этом звуке что-то такое успокаивающее, оттесняющее на задний план тревогу и волнения последних дней.

«Надо бы мне самому поговорить с Сашкой, – подумал Павел, вспомнив про упрямую жену друга. – Ну в самом деле доведёт своим упрямством мужика. Он и так с лица спал, отощал – штаны скоро свалятся».

Руфимов был из тех людей, которые в азарте работы забывали обо всём на свете, в том числе и о том, что надо бы ещё и жрать по-нормальному, а не на ходу перекусывать. Александра, зная о такой особенности мужа, всегда тщательно следила за его рационом, но сейчас, обиженная и на мужа, и на него, Павла, за то, что перетащил Руфимова наверх, она изо всех сил делала вид, что то, что Марат скоро превратится в тень, её никоим образом не касается.

«Вот упрямая баба», – улыбнулся про себя Павел. Улыбка вышла весёлая, не злая. Он знал их обоих – и Марата, и Сашку – сто лет, и уже привык к их иногда очень непростым отношениям.

Павел закинул руки за голову, потянулся. «Завтра же поговорю с Сашкой, – сказал он себе, – Всё равно завтра так и так внизу буду на станции…». Он осёкся. А стоит ли? Теперь, после вновь открывшихся обстоятельств. Сколько там осталось примерно по подсчётам Марата? Две, максимум три недели? И, если Марат прав, значит, через три недели его придётся отправлять вниз. Павел и сам предпочёл быть в это время там, но это уже вряд ли.

По лицу Павла пробежала тень.

Всю свою сознательную жизнь он ждал этого события, радостного, вселяющего надежду, не веря и одновременно страстно желая, чтобы это случилось при его жизни. И вот мечта, в чём-то детская и наивная, сбылась, а он оказался к этому не готов. Вернее, ему стало страшно. Страшно от того, что он не справится. Облажается. Не вытянет. Потому что сейчас он – один. Конечно, есть Марат Руфимов, но одного Марата мало. А вот тот, кто ему был нужен больше всего, того уже нет. Ни рядом. Ни на этом свете…

О Борисе Павел старался не думать, получалось, конечно, плохо, но если постоянно переключаться с одной рабочей проблемы на другую, то на Бориса, к счастью, времени не оставалось. Да и с каждым днём лицо друга всё больше и больше выцветало и блёкло в памяти.

Последний раз он видел Бориса где-то спустя месяц после ареста или чуть больше – это когда Павел навестил его в тюрьме (чёрт, какое нелепое слово – «навестил»). Литвинов был в своём репертуаре, даже зная о своей участи, не желал сдаваться. Да и он сам хорош, вспылил как мальчишка, приложил в порыве злости Борьку башкой о стену. Продуктивно они тогда поговорили, ничего не скажешь.

А больше Павел туда не приходил. Зачем?

Он знал, что нужно будет поставить свою подпись под смертным приговором Литвинову, и он знал, что он это сделает. Да, это далось ему нелегко. Да, для этого потребовалось собрать всю свою волю в кулак, вспомнить всё, до мельчайших подробностей, все события тех дней, когда он, обезумевший от страха за свою дочь, метался, бросался на стены, готов был уступить Борису во всём, лишь бы тот отпустил его девочку. Отпустил живой. И именно эту злость, этот страх Павел призвал себе на помощь, когда окончательно и бесповоротно обрекал Литвинова на смерть. Потому что все остальные грехи, которые были в активе Бориса – смерти людей, фальшивый карантин, производство и сбыт наркоты – всё, что неминуемо вело его друга на эшафот, всего этого было навалом и на его, Павла, совести. В конце концов, как верно заметил Борис, на его руках было не меньше крови. И, по сути, свои грехи он мог смыть только смертью Литвинова. Так что выбора у Павла особого не было. Но совесть точила…

И, может, именно совесть, а, может, и какое другое чувство пригнали его пару дней назад к дверям квартиры Бориса.

В тот день он пришёл домой с работы чуть раньше. Но, едва переступив порог, услышал знакомые голоса: высокий мальчишеский и тонкий, звенящий – Ники. Этим двоим было весело, легко, как бывает всегда, когда ты юн и здоров, и весь мир лежит перед твоими ногами.

Павел не стал проходить дальше, постоял в прихожей, прислонившись к стене, против воли ловя игривые нотки в голосе дочери, звуки подозрительной возни и испытывая противоречивые чувства. Где-то в глубине души он отказывался признавать, что его маленький рыжик повзрослел, и он, увы, перестал был единственным мужчиной в жизни своей дочери. И чувствуя свою неспособность справиться с этим раздираемым изнутри противоречием, Павел решил уйти. Однажды он привыкнет к этому вновь возникшему обстоятельству в лице чужого девятнадцатилетнего мальчишки, а пока… пока надо постараться просто не мешать.

Стараясь не думать о том, чем сейчас занимается дочь со своим дружком Кириллом, Павел спустился вниз. Хотел было пойти прогуляться в парке – бездумная ходьба по извилистым, тщательно проработанным дизайнерами Башни ещё сто лет назад дорожкам, успокаивала и приводила мысли в порядок. Но вместо этого, постояв какое-то время перед входом в зелёную зону этажа, перед ровно постриженными кустами и разбитыми в фальшиво-хаотичном порядке цветниками, Павел вздохнул, развернулся и направился в обратную сторону, медленно двигаясь широким коридором. «Может, перекушу в ресторане», – мелькнула мысль, и Павел был уже почти уверен, что так и сделает, но ноги сами собой вынесли его к дверям Борькиного жилища. Очнулся он, собственно, на пороге квартиры бывшего друга, почти нос к носу столкнувшись с Татьяной Андреевной, мамой Бориса.

Невысокая, хрупкая, с сухими и усталыми глазами, она смотрела на Павла без ненависти и злости. Более того – в её глазах Павел увидел сочувствие и, как бы это абсурдно не звучало, понимание. В этой женщине, малообразованной и когда-то вульгарно и неприлично красивой, которую судьба случайно забросила с нижних этажей в хрустальный мир избранных, до сих пор было то, что Павел всегда подсознательно искал в своей матери. Искал всю жизнь. И не находил.

***

Пашке было невероятно стыдно. И перед Аней, хотя та уже привыкла к выходкам его матери, и перед его, вернее, теперь уже перед их новым другом, Борькой.

После кино они завалились к нему домой, Пашка надеялся, что отец дома, а своим отцом он гордился и не без основания. Хотел похвастаться перед новым другом, какой у него отец, крутой, всезнающий. Но отца дома не оказалось, зато была мать.

– Здравствуйте, – Аня с Борисом поздоровались с Пашкиной матерью почти одновременно, но та не удостоила их ответом.

– Мы ко мне, – буркнул Пашка, потянув недоумевающего Бориса за рукав.

– Павлик!

От этого сухого, безэмоционального оклика Пашка внутренне сжался, залился краской от стыда и от злости: он терпеть не мог, когда она называла его Павликом, да ещё таким казенным тоном (это отец так говорил про казенный тон), да ещё перед друзьями.

– Павлик, – повторила мать с каким-то нажимом и явным удовольствием, глядя в его нахмурившееся лицо. – Кто этот мальчик?

Задавая свой вопрос, она даже не сделала попытки повернуть голову в сторону Борьки, который, оторопев, покраснел так, что даже уши запылали.

– Это Борис, мой друг, – Пашка ещё больше насупился.

– А фамилия у твоего нового друга есть?

– Моя фамилия Литвинов, – Борька освободился от державшего его за рукав рубашки Павла и сделал шаг вперед, вскинув голову.

Мать даже не поглядела в его сторону. Она по-прежнему буравила глазами Пашку.

– Я тебе вопрос задала, Павлик.

– Слышала же, – Пашка постарался подавить ненависть в голосе. – Литвинов его фамилия.

– Мне кажется, Павлик, тебе надо лучше выбирать себе друзей. Мне сегодня звонила Зоя Ивановна…

– Мама, мы пойдём, – перебил он её.

– Павлик!

Но он уже не слушал. Схватил упирающегося Борьку за руку и почти силком потащил за собой. Слышал только, как Анна пискнула за его спиной матери: «До свиданья, Елена Арсеньевна», да звук хлопающей двери.

Пашка летел так, словно за ним гнались – Аня с Борисом едва за ним поспевали. Опомнился только на какой-то скамеечке в парке, злой и растерянный.

– Не обращай на мою мать внимания, – Пашка старался не смотреть в сторону Бориса. – Она всегда такая.

– Да, всегда, – подтвердила Аня.

– А чего это она? – Борька перевел взгляд с Анны на Пашку.

– Да ну её, – Пашка отвернулся.

– Чего-чего… Змея наверняка уже напела, что ты с нижних этажей. А Пашкина мать она такая… очень много внимания придаёт условностям. Я тоже Пашке не ровня…

– Ну хватит глупости-то говорить, – Пашка вспыхнул. – Просто дура она. И вообще достала уже. Зато у меня отец хороший.

– Отец у него хороший, – опять подтвердила Аня.

– Да ладно, расслабьтесь, – Борька пожал плечами. – Это вы ещё моего отчима не видели. О, кстати, он же сейчас на работе, у него смена. Пошли ко мне. У меня дома одна мама.

И, произнеся слово «мама», совсем по-особенному, по-другому, не как Пашка, Борька, поймав несчастный Пашкин взгляд и мгновенно всё поняв, опять покраснел, закусил губу и замолчал. Спасла всех Анна.

– А точно! Давай пойдём к тебе!

***

Она действительно была особенной, Борькина мама. И дело было даже не в её простоте и естественной, природной доброте, которая сквозила во всём: в тёплой улыбке, в словах и жестах, дело было в любви – той материнской любви, которой были лишены они оба, и он, и Анна. Потому что Аннина мама умерла, а его… его мать, если и любила, то какой-то своей, иной любовью.

И потому, не случайно и Пашка, и Анна инстинктивно, ведомые природной детской потребностью пусть в чьей-то, пусть в чужой ласке и нежности, потянулись к этой женщине, а она, не столько по причине широкой своей души, сколько повинуясь древнему материнскому инстинкту (наверно, так делает самка любого животного, видя чужое брошенное дитя), приняла их и согрела.

***

Звук льющейся в душе воды стих.

Павел вздрогнул, с усилием прогоняя из своей головы образ невысокой и как-то очень быстро постаревшей женщины в чёрном траурном платье, смотревшей на него с горьким сочувствием, сердито поморщился и непроизвольно сжал кулаки.

– Пашка! – донёсся из глубины квартиры крик Марата. – Ты мне рубашку чистую обещал!

– А? – Павел обернулся на звук голоса и поднялся. – Погоди. Уже несу…

Глава 8. Кир

Несмотря на то, что работы в больнице всегда было много, а Анна Константиновна постоянно его шпыняла, работать здесь Киру нравилось. Однажды поймав себя на этой мысли, Кирилл Шорохов удивился и даже немного растерялся. В его прежней жизни словосочетание «любить свою работу» вызвало бы у Кира припадочный смех, смешанный с презрением, но так это в прежней жизни.

Вряд ли Кирилл понимал, как он изменился – в стремительном калейдоскопе дней ему некогда было остановиться и задуматься, да он и не хотел. Ветер перемен подхватил его, закружил, увлёк за собой, подарив ему незнакомое доселе чувство, название которого Кир так и не решался произнести вслух.

– Неужели остепенился пацан, повзрослел… даже не верится.

Кирилл вернулся с полдороги за ключами, которые забыл дома. Заскочил, схватил висевшую здесь же в коридоре на крючке связку, но остановился, услышав, что родители обсуждают его. Они ещё не ушли на работу, это Кирилл теперь убегал раньше всех – смена в больнице начиналась рано.

– Как подменили нам сына, Люба.

Мать негромко вздохнула.

– Ну опять завздыхала, – рассердился вдруг отец. – Да, влюбился парень. И что? Радуйся, что не в шалаву какую-то. Приличная девушка, да ещё и какая!

– Вот именно – ещё и какая. Ровню, Ваня, себе надо искать, ровню. А так… Ну вот зачем он ей, а? Зачем?

Кир неожиданно разозлился. Выскочил из дома, не желая дослушивать, что там мать скажет дальше, нарочито громко хлопнул дверью – пусть знают, что он всё слышал!

Конечно, то, что озвучила мать, так или иначе всплывало и в его голове. Оставаясь с Никой наедине, зарываясь лицом в её пахнущие цветами мягкие волосы, ощущая руками её жаркое тело и получая от неё даже больше, чем то, на что рассчитывал, его иногда всё же охватывал безотчётный страх, что всё это происходит не с ним. Что её руки, губы и голос не более, чем сон, химера, болезненный сладкий кошмар, который вот-вот разлетится на миллион острых, впивающихся в сердце осколков.

Но то, что мать сейчас произнесла вслух те слова, которые его подсознательно тревожили и не давали покоя, вывело Кира из себя.

В больницу он примчался злой и почти сразу же наткнулся на Нику. Она умело распоряжалась, направляя прибывших ребят по местам. Организаторскими способностями бог её не обделил. Она договорилась с учебным руководством и всё волонтерское движение сумела построить так, чтобы в больнице постоянно время кто-то был. Поэтому и сейчас, несмотря на будний день и ранний час требуемая группа студентов была доставлена, и Ника негромким, но чётким голосом зачитывала составленные старшей медсестрой разнарядки.

Увидев Кира, Ника радостно замахала ему рукой. Её большой рот растянулся в счастливой улыбке. Кир, всё ещё злясь то ли на слова матери, то ли на самого себя, не ответил на приветствие девушки, отвернулся и зашагал в раздевалку.

В раздевалке он быстро разделся, стянул с себя футболку, и, сердито пыхтя, принялся натягивать форменные штаны. И уже застегнув молнию на ширинке и пытаясь просунуть, чертыхаясь вполголоса, пуговицу в несоразмерно маленькую петлю, он вдруг почувствовал, как кто-то, подойдя сзади, обхватил его за талию горячими руками.

– Кирка, ты чего сегодня какой злой? – Ника, а это была она, уткнулась холодным носом в его голую спину.

– Здесь, между прочим, мужская раздевалка и сюда нельзя, – сказал он, не оборачиваясь.

– А мне можно.

Она ещё крепче прижалась к нему, и он против воли почувствовал поднимающееся откуда-то изнутри желание.

– Ника, – сдавленно прохрипел он.

– Ага.

Её руки заскользили по его животу, опустились ниже. Не в силах больше бороться с самим собой, Кир резко обернулся, притянул девушку к себе, нашёл губами её смеющийся рот и жадно впился.

– Ты хоть раздевалку изнутри закрыла? – прошептал он, на минуточку отрываясь от неё.

– Не-а, – и поймав его испуганный взгляд, заливисто расхохоталась. В серых глазах запрыгали хитрые смешинки. – Конечно, закрыла, дурачок…

***

Они шли по больничному коридору, держась за руки. Кир уже забыл про подслушанные утром слова матери, они не имели никакого значения, вообще никакого, ведь Ника была с ним. Ни с одной ещё девчонкой на свете ему не было так хорошо, настолько, что хотелось петь и орать что-нибудь дурацкое во всё горло.

Он обернулся и столкнулся с её счастливым взглядом. Ника и Кир сами не понимали, как так получается, что они почти всегда, не сговариваясь, поворачивали свои головы друг к другу разом, одновременно. Этот факт их необычайно забавлял, и каждый раз они громко и от души смеялись, словно не было в мире ничего смешнее, чем внезапно натолкнуться на взгляд другого – взгляд, полный восторга и нежности.

Они засмеялись и на этот раз, и Кир крепко сжал рукой её маленькую горячую ладошку.

– Хватит уже меня смешить, – сказала она, притворно выдёргивая руку.

– Я? – деланно удивился Кир. – Очень надо.

Он отвернулся, шутливо наморщившись, и почти сразу же его глаза выхватили из стоявшей поодаль стайки ребят человека, которого он уж никак не ожидал здесь увидеть.

– А этот гандон что тут делает? – Кир остановился, словно наткнувшись на невидимую преграду.

– Кто? – Ника тоже притормозила, инстинктивно поворачивая голову в ту сторону, в какую смотрел Кир. – А… это… Пришёл вместе со всеми, волонтёром.

– Волонтёром? Он носа сюда не показывал вообще ни разу, а тут вдруг волонтёром.

– Кир, ну чего. Сердишься что ли? – Ника смущённо посмотрела снизу вверх.

– Да очень надо… из-за какого-то дерьма. Сейчас пару раз туалеты помоет, сам отсюда свалит, а ещё лучше… – Кир отпустил Никину руку и решительно двинулся навстречу высокому худощавому блондину, который топтался чуть в стороне ото всех остальных, явно смущаясь и не зная, чем себя занять.

– Погоди, Кир, ты куда?

Ника забежала вперёд и встала, преградив ему путь.

– Пойду скажу, чтобы сваливал отсюда по-хорошему. Ему тут не рады.

– Кирилл, – Ника потопталась на месте. – Кирилл. Это я его позвала.

– Ты? Какого…

– Так получилось. Когда он к нам пришёл…

Кир злился. Молчал, старался не смотреть на Нику и на этого… на этого тоже. Но его глаза помимо воли раз за разом утыкались в Никиного бывшего, слизняка Полякова. Тот отошёл ото всех остальных и встал, чуть облокотившись спиной о стену. Кир видел, Поляков тоже старался не смотреть в их сторону. Казалось, он уже успокоился, перестал топтаться на месте, то засовывая руки в карманы брюк, то снова доставая их, и лишь небольшой румянец на его бледных щеках выдавал его нервозность и растерянность.

– И этот ещё сегодня сюда по кой-то фиг припёрся, – громко, не заботясь о том, что её услышат, а может и желая быть услышанной, заявила Вера Ледовская, проследив за взглядом Кирилла. Она с Марком и братьями Фоменко тоже были здесь – вся их компания старалась приходить в больницу вместе.

– Вера, не начинай, – жёстко перебила её Ника. Эти стальные нотки – отцовские – нет-нет, да и прорывались в её голосе.

– Чего не начинать? Вы о чём?

Это подошла Катя, медсестра. Она, как обычно улыбалась, и ямочки на её круглом лице становились ещё заметнее и веселей.

– Так, – Ника махнула рукой.

– Ну раз так, то… – Катя не договорила, уткнувшись в папку, которую держала в руках. – А кто тут у вас Поляков? Мне Ирина Александровна сказала, что это новенький, поэтому надо его в курс дела ввести для начала.

– Вон этот урод стоит, – Вера презрительно мотнула головой в сторону Саши Полякова. Разговаривали они громко, и, несомненно, тот всё слышал.

– Где? – завертела головой Катя.

– Вон, справа. Гнида бледная.

– Вера, ну ты… может, правда, хватит? – Марк Шостак растерянно оглядел друзей. Стоявший рядом Лёнька презрительно ухмыльнулся, а Митя покраснел, как краснел всегда – от смущения или от несправедливости.

Вера, делая вид, что не замечает Марковых слов, схватила Катю за рукав, почти силком развернула её в сторону Сашки.

– Видишь? Стоит стенку подпирает. Вот он твой новенький. Только учти, Катя, это такая тварь, не уследишь – он мигом на тебя донос накатает.

– Какой донос? – Катя непонимающе округлила и без того круглые голубые глаза.

– Обыкновенный! – отрезала Вера. – Уж прямо и не знаю, как он здесь в больнице будет утки мыть, он же у нас по части доносов.

Сашка, который всё слышал, медленно залился густой бордовой краской…

***

До конца первой половины дня Кир Нику больше не видел. В голове билась лишь одна мысль: как она могла? Зачем она позвала этого мудака? Хотя… она сказал, он приходил к ней… Обуревавшая его ревность не давала мыслить логически, картины, которые он рисовал себе, были одна абсурднее другой.

Кирилл ожесточённо делал свою работу, не отвлекаясь на перерывы, а когда закончил то, что ему поручила старшая медсестра, сразу же прибежал к ней за следующим поручением, чем изрядно удивил и поднапугал суровую Ирину Александровну.

– Ты, часом, не заболел, Кирюша?

– Нет, – буркнул он. Хотя то чувство, которое терзало его с самого утра, действительно больше напоминало болезнь.

Ближе к обеду Кирилл точно очнулся, испугался вдруг, что опять сам всё портит, и бросился искать Нику, но выяснилось, что она уже ушла. «Ну и ладно. Ну и не больно-то и хотелось», – совершенно по-детски подумал он, покраснел, и, с трудом отдавая себе отчёт в том, что делает, отправился к Наташке Щербаковой, вспомнив, что та звала его пить чай в сестринскую.

***

Домой Кир возвращался совершенно разбитым, уставшим и вконец измотанным ревностью. Абсурдная мысль «она его простила, этого гада, и они опять вместе» перечёркивала даже то, что было между ними утром, в мужской раздевалке. Иногда Кирилл, очнувшись, думал, какой же он дурак, и что теперь делать, и, не найдя ответа на этот одновременно простой и такой трудный вопрос, снова погружался в пучину обиды, убеждая себя, что именно так бесславно и должно было всё закончиться.

Кирилл медленно поднялся по лестнице, вспомнив некстати, как они шли этой же дорогой тогда, после той кровавой стычки на КПП, где были убиты Вовка и два охранника. Странно, он почти не вспоминал об этом, а тут так ярко и чётко встало всё когда-то случившееся перед глазами, что хоть плачь.

У себя на этаже он ещё покрутился между жилыми отсеками, а, вывернув за угол, чуть не нос к носу столкнулся с Татарином.

– Куда прёшь? – Татарин инстинктивно дёрнулся, его по обыкновению злое лицо перекосило от бешенства, но, узнав Кира, он сдал назад, осклабился. – А это ты, Кирюха.

Он хотел ещё чего-то добавить, но передумал. Отодвинулся в сторону, пропуская Кирилла. Шорохов заметил рюкзак на плече Татарина, плотно забитый чем-то. Скорее догадался, чем понял, что в рюкзаке самогон – теперь после прикрытия лавочки с наркотой Татарин перешёл на подпольную торговлю бодягой, которую гнали у них на этаже или чуть ниже.

Дома Кирилл хотел сразу пройти к себе в комнату, но мать, которая уже пришла с работы, остановила его.

– Кирка…

– Ну чего тебе? – вопрос прозвучал грубо, но Киру было не до церемоний. Больше всего хотелось забраться к себе, залечь на кровать лицом в подушку и лежать так хоть целую вечность.

– Кирка, гостья у тебя.

– Какая гостья? Кто?

Но он уже всё понял, чуть ли не бегом бросился в спальню, распахнул дверь и застыл на пороге.

Она сидела на кровати и даже не поднялась при его появлении. Только смотрела долго и укоризненно. Он тихонько закрыл за собой дверь, встал, прислонившись спиной к дверному полотну.

– Тебе ведь, наверно, уже говорили, что ты дурак? – поинтересовалась она, по-прежнему не вставая с кровати.

– Ага.

И его рот сам собой растянулся в глупой и счастливой улыбке.

Глава 9. Кравец

– Да я вас понял, понял, Антон Сергеевич. Вы не нервничайте так, прошу вас. Может, воды? Вот, пожалуйста.

Человек, напротив которого сидел Кравец, резво поднялся со своего места, быстро и как-то даже услужливо схватился за графин с водой, налил воду в стакан, почти до самых краёв. Всё это он проделал сноровисто, но при этом аккуратно, не пролив ни капли воды на простой канцелярский стол, стандартный, безлико-серый, словно вчера вышедший из 3D принтера. В этом кабинете стандартным было всё: полки, стеллажи, заставленные офисными папками, неудобные пластиковые стулья. Да и сам владелец кабинета был под стать – среднего роста и такой же средней, не лишённой приятности внешности. Говорил он ровным голосом и улыбался так же ровно, и в мягких карих глазах не было ни злости, ни раздражения, а только вот эта вежливость со смесью учтивого участия – не деланного, а абсолютно искреннего.

Была ли это маска или нет – на этот вопрос не смог бы ответить даже такой прожжённый психолог человеческих душ, как Антон. А если и была, то настолько умелая и вросшая в самую сущность этого человека, что содрать её можно было лишь с кожей и мясом.

После падения Литвинова, когда Антон метался, не находя себе места и отлично осознавая, что ходит по краю пропасти, этот человек пришёл к нему домой в сопровождении Юры Рябинина, окинул спокойным взглядом Кравцовскую гостиную, воплощение неброского шика, который позволяли себе чиновники средней руки с намётками на неплохой карьерный рост, и с лёгкой ноткой сибаритства, которую позволял себе сам Кравец. В глазах человека, от которого зависело его будущее (а Антон это знал, чувствовал отточенным за долгие годы звериным чутьём), не отразилось ни удивления, ни насмешки, ни любопытства. Так смотрит человек на что-то давно и хорошо знакомое, и такой взгляд говорил о многом. Этот человек понимал Антона, видел его изнутри, знал, чего Антон ждёт, и готов был предложить ему это.

Предлагаемая помощь, как, собственно, и всё на свете, имела свою цену и не малую. На такую цену не стоило соглашаться, но Антон паниковал. Его тогдашняя жизнь представляла собой череду допросов, на которых менялись лишь лица следователей, типичных легавых из вышколенной своры Ледовского. Пару раз в следственный изолятор самолично являлся сам Савельев. Вопросов не задавал, но слушал внимательно, не сводя с Кравца жёстких, холодных глаз.

Могли ли они его зацепить? Наверняка, могли. Тем более, что Антон тогда слажал, причём слажал хорошо так, качественно – не оценил масштабов и фанатизма Савельева. С ходу, сдуру предложил ему своё искреннее и добровольное сотрудничество. Но в отличие от Литвинова Савельев в услугах Антона не нуждался. Отказался. Демонстративно поморщился. Побрезговал. А зря.

А вот человек, которого привёл Юра Рябинин (тот самый Юра Рябинин, с которым Кравца связывали нехитрые махинации), брезгливость изображать не стал, отлично понимая, что такие люди, как он, Антон Кравец, могут быть весьма и весьма полезны. Вот только цена, предложенная этим человеком, Антона смущала. Но разве у него был выбор?

– Вот, пожалуйста, – человек участливо протянул Кравцу стакан с водой. – Выпейте и успокойтесь.

Он внимательно проследил за тем, как Антон пьёт, и только после того, как Антон отставил стакан в сторону, мягким тоном произнёс:

– Постарайтесь сейчас изложить только факты, без эмоций и догадок. Мы понимаем, что ситуация, откровенно говоря, очень эмоциональная и стрессовая, но мы вас ни в чём не виним. Это случайность, вы в ней не виноваты, и мы это понимаем.

Он говорил «мы», он всегда так говорил. Была ли это такая манера общения, или за ним действительно стоял ещё кто-то, какие-то таинственные «мы» – Кравец не знал. Удивительное дело, он вообще плохо понимал этого человека. Не считывал его. Но, видимо, Юра Рябинин понимал ещё меньше, потому что как-то так получилось – и Антон это видел – но из них двоих ведущую роль всё же отдали ему. И это не радовало, а скорее тревожило. В сегодняшней ситуации Антон предпочёл бы остаться в тени, но увы.

Сейчас он выступал связующим звеном между Рябининым и этим наглухо застёгнутым на все пуговицы человеком, докладывал, сообщал, получал короткие и чёткие распоряжения. Без особой надобности он сюда не заглядывал – ни к чему, но иногда обстоятельства вынуждали. Вот как сегодня…

Как бы это не выглядело смешным, но дело касалось Полякова, мальчишки, для которого, по мнению Кравца, даже презрения было много – так, мелкая душонка, настолько трусливая, что припугнуть его ничего не стоило. А уж убедить молчать на допросах и не говорить о причастности его, Кравца, ко всему, что так или иначе касалось Ники Савельевой, а именно – Сашкиных доносов, задержания девчонки на том злополучном КПП и подброшенных наркотиков – так и вообще была пара пустяков. Поляков согласился, уж больно хотелось мальчику удержаться наверху. И это было в общем-то вполне предсказуемо. Равно как и то, что Савельевские легавые приставят пацана к нему. Стандартная многоходовочка.

И вот теперь эта многоходовочка дала сбой.

***

Девчонка, горничная Рябининых, оказалась действительно хороша. Юное, упругое тело, запах вчерашнего детства, лёгкий страх, заставляющий её чуть трепыхаться под ним, и в то же время мягкость, уступчивость – девочка быстро поняла, что ему нужно, и, если и переигрывала, то совсем немного. Он верно разгадал её, все эти нехитрые желания и стремления бедной золушки, отчаянно жаждущей зацепиться за хрустальный мир поднебесья. Наивная дурёха, в чьём распоряжении был только такой капитал, как молодость и свежесть – товар весьма сомнительный и скоропортящийся, за который (Кравец это знал) недорого дают. Но девочка надеялась.

Что ж, наивность и глупость для того и существуют, чтобы ими пользоваться.

Антон лениво смотрел, как она торопливо одевается.

– Не суетись, – сказал насмешливо, в глубине души упиваясь своей властью над ней.

От его окрика девчонка вздрогнула, да так и застыла с наполовину надетыми трусиками. Он довольно рассмеялся, глядя на её чуть согнутые в коленях ноги и на всю эту нелепую позу испуганной дикой птички.

Трусики у неё тоже были ничего – Антон обратил на это внимание, ещё когда она раздевалась, медленно, как он и приказывал, расстёгивая чуть подрагивающими руками пуговицы на блузке, нервно дергая зацепившуюся застёжку бюстгальтера. Он заметил, что девочка принарядилась, нацепила на себя не обычную дешёвую синтетику, продаваемую в магазинах на нижних уровнях, а «элитное» контрабандное нижнее бельё, на которое тратились дурочки с нижних этажей, свято веруя, что местные спекулянты предлагают им действительно то, что носят дамочки из поднебесья. На самом деле это была всё та же синтетика, разве что слегка облагороженная, украшенная нелепыми кружавчиками, наверняка к тому же и неудобная. Но было забавно осознавать, что девочка ради него постаралась.

Она наконец-то справилась с трусиками, натянула их на себя и разогнулась. Антон видел, что она хочет инстинктивно прикрыть руками грудь, но не решается, помня о его приказе. Со страхом девочка уже справилась, а боль перетерпела (женщины вообще чрезвычайно живучи, и с ними можно особо не церемониться, он давно уже это понял), но смущение никуда не делось, и это забавляло и даже слегка возбуждало.

– Погоди-ка, – он потянулся к ней.

Она не сопротивлялась, присела на край кровати, опустила ресницы. Он медленно провёл рукой по её спине, лениво раздумывая, поработать ли опять самому или заставить потрудиться девочку. Всё ещё перекатывая эту мысль в голове, он спросил просто для того, чтобы заполнить пустоту:

– Что, в тот раз, успела прийти до прихода своей хозяйки?

– Да, Антон Сергеевич, – торопливо сказала она. – Спасибо вам большое. Никого не было. Даже Саша ушёл.

– Саша? Какой Саша? – Кравец удивлённо дёрнулся, отстраняясь от девчонки.

– Ну этот Саша, который к Оле, дочке Натальи Леонидовны, ходит. Он в тот день приходил. Просто, когда он пришёл, Натальи Леонидовны не было, они с Олей…

– Я знаю, что они с Олей, – перебил её Антон. – Ты что же ушла, а этот мальчишка остался в квартире?

– Да, – прошептала она. – Вы ведь не скажете, Антон Сергеевич? Не скажете? Я всё-всё сделаю! Всё, что вы попросите. Хотите…

Антон резко оттолкнул её.

– Дура! – прошипел едва слышно.

Девчонка заплакала.

Кравец соскочил с кровати, сдёрнул со стула халат, натянул на себя. Нужно было хоть что-то делать, занять свои руки, ноги, освободить мысли. Запахнув халат и засунув руки в карманы, он обернулся к плачущей дурёхе.

– Где?

– Что где? – жалобно пискнула девчонка.

– Где он был? – и, видя, что она не понимает его, прикрикнул. – Где был этот чёртов пацан?

– В… в гостиной. Он в гостиной оставался, когда я ушла.

Кравец выругался.

В гостиной… этот тип был в гостиной. И вдруг Антон понял, что же так смущало его в тот день, когда он покинул квартиру Рябининых. Смущало, не давало покоя. Его хвалёная чуйка, которая твердила ему, что что-то было не так. А он-то, дурак, отмахнулся, решил, что ерунда. А нет, не ерунда. Портьера! Вот, что было не так! Вечно задёрнутая портьера в гостиной Рябининых. Господи, как же он не заметил? Как? В другое время он бы расхохотался над собственной невнимательностью и глупостью, но не сейчас. Как бы эта невнимательность не стоила ему жизни.

…Кравца всегда удивляли эти наглухо занавешенные окна у Рябининых, как вообще удивляет что-то, что отличается от привычной повседневности. Как ни крути, но в их жизни всем, даже жителям верхних этажей, катастрофически не хватало солнечного света. Ведь что такое их Башня? Серый бетонный стакан, которым человечество добровольно прихлопнуло себя, как мух. И так же, как мухи, они инстинктивно летели на свет, жались к грязным окнам, уже отчаявшись когда-либо вырваться наружу.

Но Рябинины, или точнее сказать Наталья Леонидовна Рябинина, судя по всему, никуда не рвалась. И в своём жилище предпочитала лёгкий полумрак, мягкий свет хрустальных люстр, обволакивающий душные, заставленные вещами комнаты. Тяжёлые бархатные портьеры на окнах гостиной были всегда задёрнуты, и не абы как, а художественно – безупречно ровные складки-волны, безукоризненные, математически выверенные. Антон не удивился, если б узнал, что Наталья Леонидовна отмеряет расстояние между складками линейкой.

А в тот день было не так. И это едва заметное нарушение тщательно выстроенной гармонии и создавало, нет, не диссонанс, а вот этот скребущийся где-то на дне души дискомфорт, будило ту самую чуйку, которая подталкивала, нервировала его.

М-да… Этот мелкий и трусливый говнюк стоял за портьерой. Ну, конечно, же. Стоял. И всё слышал.

***

– То есть, Антон Сергеевич, вы всё-таки считаете, что этот юноша, Александр Поляков, стоял в тот день за портьерой и мог услышать, о чём вы говорили с Юрием Алексеевичем?

– Я в этом не уверен…

– Ну, конечно, конечно, как в этом можно быть уверенным. Он мог уйти до вашего прихода, мог находиться в любой другой комнате, но мы-то всё же будем исходить из самого худшего предположения, что разговор был подслушан.

Антон встретился с мягкими карими глазами, спокойными и участливыми, но за этой участливостью скрывалась жёсткость, неумение прощать, и Антон против воли вздрогнул.

– Можно, поприжать мальчишку, – неуверенно предложил он. – Поляков труслив, поэтому…

– Поэтому что? – кажется, в первый раз на памяти Антона его собеседник перебил его. Перебил вот так нетерпеливо, с едва уловимым раздражением в голосе. – Вы хотите его припугнуть? Переманить? Что-то пообещать? А зачем?