Крибле-крабле-бумс!

Художник: Елена Другова

© Сиротин Д., 2024

Выпуск первый

Я остался один!!!

Всем привет, это подкаст «Последний человек»! То есть – кому «всем» привет? Никого нет же. Вообще никого. И «последний человек» – это не в том смысле, что я, мол, настолько сам себя ненавижу. И никто меня так не называет. Тем более что и – некому. Последний человек – это потому, что я реально последний. Кажется. По крайней мере, с утра я никого не видел. И подкаст этот решил записывать, чтобы не сойти с ума. Потому что утром реально чуть не сошёл.

Нет, ну представьте: ты, как обычно, просыпаешься, как обычно, встаёшь, и всё, вроде, нормально. Мама на работе. Завтрак в холодильнике, только разогреть. Ну, умываюсь, разогреваю завтрак – и ем, и всё, как всегда. Только потом доходит: что-то не то. Никаких звуков. Этот шум – его вроде бы и не замечаешь: шум машин, дворники дорогу скребут… И за стенками тоже – то дети плачут маленькие, то у взрослых разборки, то музыка громкая, то дрель грохочет… И вот – вроде бы не замечаешь этих звуков. А как нет их – и замечаешь. Замечаешь, что их – нет!

Я к окну подошёл, выглянул – ни одной машины. Хотя по утрам они туда-сюда ездят постоянно. Шумят и грохочут, если, например, какая-нибудь грузовая едет. А тут – ни одной!

И в окно смотрю – ещё не рассвело, поздняя осень же, а – ни в одном окне напротив свет не горит. Вообще! Ну, допустим, люди электричество экономят. Но всё равно как-то странно: как в темноте, например, на работу собираться?

Я смотрел в окно, жевал бутерброд и думал: где машины? И – где люди, кстати? Скажем, каждое утро тут, под окном, старичок с собачкой гуляет. Старичок маленький и сморщенный, и собачка его тоже маленькая и сморщенная. И он стоит и ждёт, пока она набегается и сделает все свои дела. Стоит, сгорбленный, и глядит на неё. А тут – ни старичка, ни собачки.

И родителей с детьми нет. А постоянно ходят же под окном с утра: кого в детский сад ведут, кого в поликлинику детскую, она прямо в двух шагах отсюда…

Вообще тишина и темнота. Ни души.

Снег, голые деревья высокие, домик за зелёным забором напротив… Я ещё всегда думаю: кто там живёт? Такой маленький домик – напротив наших высоких. Там ещё кошка на окне нарисована. Как будто она лезет в домик через окошко. Я, когда первый раз увидел, подумал – живая. Но она просто очень классно нарисована оказалась. Как живая.

Ну и вот, пустой домик с заснеженной крышей. Да, у нас осень, но снег уже выпал. Как раз вчера. Мама зашла и говорит:

– Кай, видал, какой снегопадище?

Да, меня реально Кай зовут, кстати. Просто мама очень любит сказку «Снежная королева». Говорит, что эта сказка – гениальная. И там всё, как в жизни. Про злого тролля, например, который разбил кривое зеркало, а осколки попали людям в глаза, и они стали всё видеть, как в этом зеркале кривом: стали злыми и жестокими. «И тупыми», – мама добавляет. Ну вот, все вокруг такими и стали. Особенно в последнее время. И мама очень расстраивалась, и из театра своего грустная приходила.

Мама у меня – помощник режиссёра. И вот она приходила грустная и говорила, что артисты всегда были как дети, а теперь ещё – и как злые дети… Потому что жизнь такая. Но это неважно, чего уж теперь. Неважно, потому что никого теперь нет. Все куда-то делись. И артисты, и мама, и режиссер Давид Викторович… Почему это произошло?!

А Каем она меня назвала, да, как раз из-за «Снежной королевы». У них спектакль был по этой сказке. И мама на всех репетициях сидела в зале и восхищалась игрой артистов, потому что артисты хоть и вредные, но играли правда хорошо. Особенно Сказочник. Был такой артист, очень талантливый, он потом уехал в Москву. Ему там предложили работать, он и уехал. В столице-то всяко круче, чем у нас.

А тогда Сказочник стоял на авансцене – ну, это самый край сцены – стоял в своём чёрном цилиндре и говорил своим очень проникновенным, приятно поскрипывающим голосом – ну, это мама так рассказывала:

– Крибле, крабле, бумс!

И смотрел при этом загадочно и задумчиво своими прекрасными синими глазами в зал. Но мама думала, что он смотрит только на неё.

В общем, чего уж там, влюбилась она в этого Сказочника. Ну, то есть, в этого артиста.

Она только после училища в театр пришла, а он уже довольно давно там работал. И его все любили. Вот и она полюбила.

А он потом уехал.

Но мама никак не могла его забыть, и мне про него рассказывала и рассказывала, до вчерашнего дня… И, в общем, она так была вдохновлена и сказкой, и Сказочником, что решила: если родится мальчик у неё – назовёт Каем. А если девочка… Ну, вы поняли. Гердой, конечно.

Вот я родился и стал Каем поэтому. Школу, ясное дело, с таким именем посещать не рекомендуется. Но что поделать… Понятно же, что дразнили. Мол, что за имя дурацкое – Кай? Не все же «Снежную королеву» читали. А кто и читал – тот всё равно не понимал, зачем такое имя странное ребёнку давать. Тем более у меня отчество ещё такое – Иванович. Кай Иванович – ну совсем глупо звучит. Хотя моего папу не Иван звали. Я вообще не знаю, как его звали. Мама мне по дедушке отчество дала. Так бывает, она объяснила. Когда, например, не хочет женщина вспоминать ничего об отце ребёнка, мало ли… Обидел он её или ещё что… А дедушку моего звали Иван. Он давно умер, мне всего два года тогда было, я его не помню. А отчество осталось. Вот так и вышло, что я – Кай Иванович. Вот и дразнили. Но – до сегодняшнего дня. Сегодня и они все пропали.

Я вышел из дома утром, пошёл по улице – а там ни автобусов, ни машин, опять же… Ни людей… Вообще пусто! Только снег, дома, голые деревья. И магазины пустые стоят. Я зашёл в «Оазис» наш, в который часто по дороге в школу захожу, а там – ни продавцов, ни покупателей. Просто касса и прилавок. Даже охранника нет. Ну я, конечно, брать ничего не стал. Это ж воровство получится.

Просто походил там и вышел. И пошёл в школу.

А в школе – тоже никого! Она реально пустая, понимаете? Я походил там по лестницам, в кабинеты позаглядывал – все кабинеты открыты, заходи да учись, но – нет никого! Ни учителей, ни учеников.

Даже директорский кабинет открытый был. Но туда я на всякий случай не стал заходить. К директору заходить страшно, даже если его нет.

Походил и вышел. И пошёл по улице. Дошёл до станции – и там было пусто. И это на станции, где всегда куча народу!

Где старушки пристают: «Купите свежие огурчики!»

Где странные тётеньки продают подозрительно дешёвую косметику.

Где таксисты тут же окружают тебя и кричат: «Куда едем?», хотя тебе никуда не надо.

И вот – никого нет. Ни души. Пустая лестница, по которой к электричкам поднимаются. Пустые магазины у рынка.

Пустая улица.

Только снег, и деревья, и тишина. И рассвет. Да, рассвело, наконец. И потеплело, кстати. Но как-то странно радоваться теплу, когда ты – один.

Нет, я, конечно, понимал, что это – сон, скорее всего. Но так было интересно и необычно ощущать вокруг себя, со всех сторон эту пустоту и тишину, что – стоял и стоял на станции! И всё смотрел вокруг. А потом пошёл домой. И стал ждать, когда проснусь. Но так и не проснулся.

Включил телик – там синий экран на всех каналах. Маме позвонил – «абонент недоступен». Позвонил тогда Вике… Не сразу, конечно, решился, но – ситуация-то экстренная… Но и Вика была недоступна. Подумал, может – деньги на телефоне у меня кончились? Но и баланс оказался недоступен. Всё было недоступно. Но при этом – всё работало! Даже телефон заряжался, и Интернет был.

Но в Интернете… Понимаете, в Интернете не было вообще – ничего! Вот просто – ничего! Пустые страницы загружались одна за одной, какие запросы ни вводил, и соцсети все куда-то делись тоже… И некуда было загружать мои фото пустых снежных улиц! И мою обалдевшую физиономию.

И я всё ещё надеялся, что это – сон, и для прикола ввёл название нашей страны – и тоже пустая страница быстренько загрузилась! Тогда стал вводить названия разных стран и городов – наших и не наших… И ответом на всё были абсолютно чистые, пустые страницы!

И так я лежал с телефоном, лежал, и снова звонил маме и Вике, и снова абоненты были недоступны, и потом я уснул…

Проснулся – подбежал к окну – а за окном всё так же: пустой домик напротив, и нарисованная кошка лезет в пустое окно. И крыша так же снегом занесена. И – ни людей, ни машин. И тёмные окна во всех домах. И тогда я понял, что, и правда, остался один. Последний человек. Последний человек на Земле.

Непонятно, что произошло, и почему так. Но я – есть. И я записываю сегодня этот подкаст, чтобы не сойти с ума. Мне некуда его загружать пока, но я буду проверять – вдруг однажды вернётся хоть одно приложение для подкастов, туда и загружу быстренько.

А пока – конец первого выпуска. Шлите донаты. Хотя – куда? И – кто? Ваш Кай Иванович.

Выпуск второй

Про «Булочку» и экстрасенсов!!!

Всем привет. С вами Кай, и это подкаст «Последний человек», выпуск второй.

Я по-прежнему один. Уже второй день. Сначала я думал, что это – сон, потом – что я сошёл с ума, а теперь, мне кажется,

я не сплю и не свихнулся. Что-то случилось на Земле, все куда-то пропали, а я почему-то не пропал. Ну, или наоборот – я один куда-то пропал. А остальные не пропали, просто я их не вижу. Попал в другое измерение, например. И здесь, в другом измерении, почему-то нет людей, кроме меня. А, раз нет людей, нет и машин. Поэтому тихо.

И вот я снова вышел из дома, пошёл по пустой улице, мимо нашего Дома культуры… Он, кстати, впервые без афиш. Всегда идёшь мимо – а там афиши: кто-нибудь приезжает. То театр, то цирк, то шоу двойников чьих-нибудь. То балет «Лебединое озеро». А сейчас – вообще пустая стена.

И вот иду, и веду этот репортаж, непонятно для кого… Вот цветочный магазин. А тут вот – ремонт техники. И тоже непонятно теперь, кто будет ремонтировать и кому.

Ну ладно, иду дальше, мимо остановки автобусной, где впервые никто не ждёт автобуса. И автобуса нет. Хотя его и так фиг дождёшься обычно. Так что это как раз неудивительно.

Ладно, дойду до «Булочки». Это у нас кафе такое есть – «Булочка». Я в нём часто сижу после школы. Сперва один сидел, а потом мы там однажды сидели с Викой, когда она ко мне в гости приезжала. И я опять сегодня утром и Вике звонил, и маме – но нет, абоненты по-прежнему недоступны.

Захожу в «Булочку». Хм. Всё есть: и сосиски в тесте, и ватрушки с творогом, и кокроки… И чай, и кофе. Только продавщицы нет. Взять, что ли, одну сосисочку в тесте? И кофе налить… Ну, понимаю, что кража, но я деньги-то оставлю. Сейчас… Где тут терминал… Вот, прикладываю карточку, деньги списываются… Всё нормально. Я честный человек.

Так, беру сосиску. Ух ты, и кофемашина прямо горячая! Как будто кто-то меня ждал. Может, правда, тут люди, просто я их не вижу? Но тогда, получается, и они меня не видят, а то тут бы такой балаган начался: все бы перепугались, и заорали, и повскакивали бы со стульев, и убежали бы! Неужели я бы этого не почувствовал никак? Ведь это и правда страшно: сосиска сама с прилавка к столику улетает, кофе сам наливается, карточка чья-то сама к терминалу прикладывается!

Да нет, наверное, всё-таки люди пропали. Люди пропали, а вещи остались. И еда. И техника сама продолжает работать. Кофемашина нагревается, например, без продавщицы, сама. Забавно.

Нет, не подумайте, что мне всё это в прикол. Мне реально страшно. Но просто… В последнее время мне с людьми страшнее было. Очень уж они злые стали. Ну, понятно, события разные… Очень тяжело. Всем страшно. Может, кстати, из-за событий люди в итоге все и исчезли… Но я-то почему остался?

Может, в этом есть высший смысл какой-нибудь? Допустим, пишу свой подкаст, пишу, а потом все появятся – может, завтра, может, через год, а может, через век… Ну, в общем, меня уже не будет, а подкаст останется. И новые люди будут его слушать. И я буду последний свидетель прошлого мира, получается. Учёные будут изучать нашу историю по моему подкасту… Забавно.

Но это я так, себя успокаиваю, что всё не зря.

В общем, сижу в «Булочке». Ем сосиску в тесте, пью кофе и вспоминаю, как мы сидели тут с Викой. И разговаривали. Обычно я к ней ездил, а однажды вот она приехала. Вика – хорошая, просто нервная. Мы с ней в больнице познакомились, когда оба там лежали. У меня проблемы просто, и ничего не помогает… Хотя кто только ни лечил.

Мама, например, познакомилась тем летом с экстрасенсом Мартой. И вот эта Марта маме гадала на кофейной гуще, а меня типа лечила.

Мама вроде умный человек, культурный, но, с другой стороны, люди искусства – они ведь такие наивные бывают! Вот и мама такая. Они с Мартой познакомились случайно, в поликлинике детской. Мама со мной пришла перед новым учебным годом, опять из-за проблем моих, а Марта – с Эдинькой. Эдинька – это сын её, он мелкий и вредный. Ну, то есть, я мелких люблю, конечно, но он правда вредный был.

И вот мы с мамой и Марта с Эдинькой сидели в очереди. И Марта ему всё говорила:

– Эдинька, не лезь туда! Эдинька, не трогай это! Эдинька, не сиди на полу! Ну потерпи, скоро уже наша очередь!

А Эдинька ныл:

– Мне ску-у-учно! Ску-у-учно! Ску-у-у-учнооо!!!

И Марта уже просто не знала, что с ним делать.

А мама моя, она же очень детей любит тоже, плюс она человек творческий, а творческие люди – они же обычно не скучают никогда, вот она и стала его спрашивать:

– А почему тебе скучно?

А он:

– Потому-у-у!!!

– А ты в театре был? – мама моя спрашивает.

А он:

– Не-е-т!

Ну, тут мама стала Эдиньке про театр рассказывать – как там весело и интересно, и какие там спектакли для детей, и «Колобок», и «Звёздные мастера», и «Зайка-зазнайка»… Ну, и про «Снежную королеву» вспомнила, конечно:

– Ах, какая у нас «Снежная королева» была! А какой там был Сказочник! – ну, понятно, любимая мамина тема – про артиста того…

А Марта на неё смотрела с интересом и тоже спрашивала:

– А вы кем в театре работаете? А как нам с Эдинькой на спектакль попасть? А вы можете провести? Нет, мы заплатим, конечно, но просто – я вам тоже могу помочь, если что: будем квиты, так сказать…

Мама, конечно:

– Да я вас так проведу! Очень у вас мальчик хороший!

«Хороший мальчик» в это время всё тянул, сидя на полу, своё «Ску-у-учно!». И меня от этого аж передёргивало, если честно.

Меня вообще от некоторых слов передёргивает, настолько неприятно слышать. Вот «скучно» – одно из них. Нет, я, в принципе, понимаю, что такое скука. Но просто мне кажется: когда скучно – это что-то такое личное, что от этого надо как можно быстрей избавляться, а, если не можешь избавиться – то хотя бы не кричать об этом на всю поликлинику, как Эдинька!

Ну и вот, Марта тогда маме и сказала, что она – вообще-то экстрасенс и людей лечит. Мама на Эдиньку посмотрела смущённо-вопросительно – мол, а Эдинька ваш тогда почему болеет?

Но Марта сразу поняла и сразу ответила, что он не болеет. Это они просто после отпуска в детский садик возвращаются, и справка нужна, что – как раз здоровенький он как бычок!

Ну, и мама тогда про меня рассказала Марте, что – проблемы у меня, непонятно с чего, и непонятно, как лечить. Врачи руками разводят. А я, мол, страдаю. А мне уже скоро школу заканчивать и думать о поступлении в вуз, а эти проблемы не дают мне нормально учиться…

И Марта твёрдо ответила:

– Вылечим!

И руку даже ладонью вперёд выставила – мол, не сомневайтесь, мамаша: считайте, сыночек ваш уже здоров!

Мама обрадовалась, они с Мартой обменялись телефонами, ну, и сразу, как сезон театральный стартовал, в начале осени – мама Марте позвонила и пригласила её с Эдинькой на «Трёх поросят». Это классический у нас в театре спектакль, «беспроигрышный», как мама говорит. Пятьдесят лет его играют. Сколько поросят и волков за это время уехало, спилось и даже померло, к сожаленью! Но спектакль всё идёт. Потому что «Три поросёнка» – это всегда касса. Так говорит режиссёр Давид Викторович. Приходят новые актёры – появляются новые поросята и волки. Потому что жизнь хоть и коротка, но искусство бессмертно, да и кушать надо. Так тоже Давид Викторович говорит и улыбается при этом смущённо.

В общем, Марта с Эдинькой сходили на «Трёх поросят», и даже Эдиньке вроде не было «ску-учно». А Марта за это пригласила маму в гости – погадать ей на кофейной гуще, ну, и меня полечить заодно. И мы с мамой пришли к ней.

И вот мама с Мартой сидели на кухне. А нас с Эдинькой отправили в комнату. Эдинька всё хныкал. И я его спросил, не выдержав:

– Чего ты недоволен всё время?

И Эдинька стал тянуть:

– Ма-ама всегда-а со свои-ими клие-ентами сиди-ит, гада-ает, а я оди-ин… Или играет своему хо-ору… А я опять оди-ин…

– Какому хору? – спрашиваю.

Ну, и Эдинька стал, хныкая, рассказывать, что его мама – пианист вообще-то и работает сейчас в ансамбле, в немецком, есть такое общество – русские немцы собираются, поют немецкие песни, учат язык и всё такое, готовятся к отъезду в Германию. И мама там работает.

– Они по-ют, а я там сижу-у оди-ин… И мне ску-учно… – жалуется Эдинька.

– А зачем ты там сидишь? – еле сдерживаю раздражение.

– Потому что меня не с кем оста-а-авить!

Потом, когда мы возвращались домой, мама рассказала, что да – Марта действительно аккомпаниатор, работала то в школе искусств, то в Доме культуры, но на неё всё время наводили порчу из зависти, и поэтому ни в одном коллективе она никак не могла ужиться, бедная. В итоге Марта стала «свободным художником»: то частные уроки игры на фортепиано даёт, то, как сейчас, аккомпанирует в немецком обществе, то ещё что… Ну, и гаданием зарабатывает, и лечением. Крутится, как может, в общем.

– А как она тебе гадала? – спрашиваю.

– Кофе налила мне, такой густой-густой, – мама говорит. – У меня даже голова от него заболела. Но – так надо. Чтоб густой. Чтобы гуща была потом. Ну и вот, я выпила этот кофе, а гущу она перелила в блюдечко. Ну, и увидела…

– Что увидела?

Мама улыбается:

– Что всё у меня будет хорошо! И поклонник скоро будет, представляешь? То есть – он даже есть уже, просто я пока не замечаю, что я ему нравлюсь!

– Круто, – усмехаюсь я.

– Ага, – мама всё улыбается. – А потом он сделает мне предложение, и мы уедем в Москву, и я буду там работать в известном театре, может, даже во МХАТе! – мама мечтательно зажмуривается. – Но – конкретный театр Марта пока не увидела. Надо к ней ещё раз прийти, через недельку, сказала. Тогда и тебя полечит. А то в этот раз не успели, извини.

И вот через неделю мы снова пришли к Марте. После спектакля маминого. Тем более Марта недалеко от театра жила. Да у нас и вообще город маленький.

И там был Эдинька, снова ноющий, но в этот раз даже, кажется, немного обрадовавшийся нашему приходу.

И вот тогда Марта мне и сказала, что мне нужно сделать, чтобы выздороветь. Нужно… А, нет, погодите. Телефон разряжается.

Ладно, я всё равно доел и допил. И больше в «Булочке» мне делать нечего. Так что пойду-ка я домой, а вы ждите нового выпуска. Прямо вот может даже сегодня. Потому что – а что ещё делать-то? В пустом городе и в пустом мире. Интернет по-прежнему грузит пустые страницы. По-прежнему – ни городов, ни стран, ни людей…

Получается – один только мой город и остался на всей Земле?

А пока – конец второго выпуска. Ставьте лайки! Шутка.

Ваш Кай Иванович Последний-на-Земле.

Выпуск третий

Меня гонят на крышу, а мама вычисляет поклонника!!!

Всем привет, с вами Кай, и это третий выпуск подкаста «Последний человек»! Ну, что вам сказать… Я по-прежнему один. В городе и в мире. По крайней мере, дозвониться ни до кого мне пока так и не удалось. И страницы в Интернете грузятся только пустые. И улицы пустые, и магазины, и школа моя, и театр мамин…

Я в театр вчера вечером зашёл, он тоже открыт был, но – никого. Даже вахтёрши, Зои Борисовны, не было.

И я поднялся на сцену, и долго смотрел в пустой зал.

И представлял зачем-то, что зал полон зрителей, а я типа выступаю. Играю роль какую-нибудь. Того же Сказочника, например. Тем более за кулисой как раз цилиндр лежал чёрный. Не уверен, что это был именно цилиндр Сказочника, всё-таки они давно «Королеву» не играют… Может, Пушкина, может, ещё кого… В общем, напялил я цилиндр, физиономию состроил важную… Как там Сказочник этот говорил? Мама так часто вспоминала про её артиста и про его роль, что я даже наизусть запомнил слова некоторые. Вот и сказал:

– «Ах, как много сказок я знаю! Если рассказывать каждый день по сто сказок, то за сто лет я успею выложить только сотую долю моего запаса!»

И мой голос в тишине зала так странно звучал… Странно, но – прикольно. Звонко как-то. Я тогда чуть погромче:

– «Сегодня вы увидите сказку о Снежной королеве! Крибле-крабле-бумс!»

Голос прямо звенел в пустом театре: акустика здоровская! И я тогда совсем громко:

– «Снип-снап-снурре, пурре-базелюрре!»

«Базеллюрре-е-е-е-е!» – эхо разнеслось…

Даже жутковато немного.

В общем, снял я цилиндр и поскорей спустился со сцены. И вышел из театра.

И опять шёл по пустым улицам, без машин и без людей, и снова, и снова думал, что же произошло, и снова, и снова звонил то маме, то Вике, то Вике, то маме, а больше мне и некому…

Пришёл домой, уже темно было совсем. Поставил мобильник заряжать… Хорошо, хоть электричество работает пока. Может, потому что мама заплатила за месяц вперёд? Хотя и в «Булочке» же кофемашина работала, да и в театре я свет зажигал в зале… И Интернет, опять же, вполне себе работает, сигнал отличный, просто грузит одни пустые страницы.

Почему люди пропали, а электричество и Интернет – нет? Может, это – бунт машин? И машины победили человечество, а меня одного случайно не заметили? Настолько я незаметный во всех отношениях… Но тогда почему они меня не побеждают? Сейчас-то заметили уже по-любому!

Очень странно.

Я заряжал телефон, машинально щёлкал каналами телика – и никаких каналов не было, один сплошной синий экран везде…

Думал о маме. О Вике. О школе, хоть и терпеть её в последнее время не мог, но всё-таки – в школе была Ева… Знаете, бывает – человек совсем чужой тебе, а всё равно нравится, нравится так, что жить без него не можешь прямо! А ты ему не нравишься совсем. Вот и Ева – она совсем чужая была, но почему-то страшно мне нравилась. Но, раз за все эти три дня я ни разу про неё не вспомнил – наверное, я её, наконец, разлюбливаю… разлюбляю… или как это правильно сказать? Ну, в общем, перестаю её любить.

Тем более – после того случая, когда она смеялась… Хотя она же меня тогда и спасла… Нет, я не буду про это вспоминать, это такое личное, да и вообще – кому это интересно? Так мой подкаст никто и слушать не будет! Хотя – его и так, скорей всего, никто не будет слушать. Нет же никого. Да. Никого. Ни мамы, ни Вики… Так. Что-то, кажется, я реветь начинаю. Вот уж совсем не к месту! Мама говорила: во всём нужно искать что-то хорошее! Вот и я буду искать… Все исчезли, а я остался. И у меня есть электричество, и я могу заряжать телефон, и писать этот подкаст, пусть его никто никогда и не послушает.

Я могу ходить в «Булочку» хоть каждый день, делать себе кофе, брать сосиску в тесте… Там очень много еды, и она долго ещё не кончится! А кончится – так полно еды в магазинах! И не буду думать, где брать еду, когда и в магазинах она вся закончится… Может, к тому времени что-нибудь изменится! Может, вообще все вернутся!

Так. Что ещё? Могу ходить в мамин театр, тоже хоть каждый день. Стоять на сцене в цилиндре и с важной физиономией изображать Сказочника… Интересно, как он выглядел, тот артист? Мама никогда мне его не показывала на фотках, хоть я и просил… Ну да ладно. Это её личное дело.

Так, не реветь, не реветь! Всё ещё может быть хорошо. Да, тем более я должен рассказать про Марту, ну, помните? Про эту гадалку-экстрасенса, которая маме нагадала на кофейной гуще богатого поклонника, а мне сказала, что мне нужно сделать, чтобы выздороветь!

В общем, Марта мне сказала:

– Завтра – день осеннего равноденствия. Это чудесный день. Именно завтра ты можешь стать здоровым. Ты хочешь этого?

– Конечно, хочу, – говорю. Странный вопрос.

– Тогда ты должен встать рано, очень рано, в пять утра, – торжественно начала Марта. – Обязательно чтоб – до восхода солнца! Ты должен пойти на школьный двор, там – футбольное поле, большое это, знаешь?

– Конечно, знаю, – говорю. Что я, в собственной школе футбольного поля не знаю?

– И вот, – таинственно продолжала Марта. – Там растут тополя. Найди самый высокий, самый мощный тополь, подойди к нему и крепко обними. И скажи что-нибудь.

– Что? – спрашиваю.

– Ну, например: «Помоги мне, брат!»

Я недоумённо смотрю на неё.

– Деревья, природа – это часть нас. Мы все – природа, – объясняет Марта. – И тополь поэтому – брат тебе. И он поможет.

– Ага, – говорю, стараясь казаться серьёзным. – И всё?

– Это только начало! – Марта говорит. – Главное: после этого ты должен залезть на крышу!

М-да, думаю. Чокнутая. Ещё я на крыши не лазал. Тем более высоты капец как боюсь.

– Там пожарная дверь сверху, – Марта говорит. – И к ней лестница ведёт. Знаешь?

Да знаю я, конечно! Пацаны туда постоянно лазают. На эту лестницу. Хотя периодически охранник наш, Гамлет Каренович, их оттуда сгоняет. Но они не очень сгоняются. Нравится им там. Там просто удобно – площадка прикольная. Можно стоять и сверху на город смотреть. И не опасно, потому что перила с двух сторон.

– Ага, – говорю с подозрением, – знаю эту лестницу.

– Ну вот, эта лесенка сбоку – она не страшная, – Марта продолжает. – Я знаю, ты высоты боишься (Ничего себе? Откуда она узнала? Может, правда она экстрасенс?). Но эта лесенка совсем не страшная: так, немного вверх, а потом вбок – и попадёшь на площадку. И вот тебе надо будет на этой площадке встать и стоять.

– Угу, – говорю. – И долго стоять?

– До восхода солнца, – говорит Марта. – Как солнце начнёт подниматься – протяни к нему руки и три раза скажи: «Я здоров, я здоров, я здоров!»

В общем, я, в принципе, понял, что нужно делать. Но не понял, зачем. И меня ещё эта лестница пугала, хоть она, по мнению Марты, и не страшная.

И, когда мы с мамой шли обратно и она меня спросила, что мне Марта посоветовала для выздоровления, я сказал:

– Ерунду какую-то, если честно.

И мама не стала спрашивать, какую именно ерунду. Она вся была в своих мыслях: Марта ей нагадала, что поклонник – совсем рядом! Буквально в одном театре с ней работает. И чтоб она присмотрелась к коллегам – не присматривается ли кто-нибудь к ней. И мама всё размышляла вслух, кто это может быть:

– Никифоров? Да нет, у него жена, дети…

– Ну и что? – говорю маме. – Кому это мешало?

– Где ты этого набрался? – мама расстраивается. – Нет, чужую семью я разрушать не буду! Да и вряд ли это Никифоров. Нужна я ему больно, – мама вздыхает. – А мне он и подавно не нужен…

Ну да, ей никто не нужен, кроме её Сказочника. Но Сказочник – давным-давно в Москве, и думать о ней забыл, наверное… Да у них и не было ничего, мама говорит. Он и не знал даже, что она в него влюблена! Она так и не решилась ему признаться, представляете?

– Просто, понимаешь, – грустно говорила мама. – Он был такой… такой… А я…

– А чего «ты»? – спрашивал я. – Ты очень даже!

– Спасибо, сыночек, – мама печально улыбалась. – Но я знаю, что – не красавица, мягко говоря. И в училище у нас уже на третьем курсе всех девчонок разобрали, а я всё одна была… Таких, как я, называют – «на любителя»… – и мама совсем грустнела.

Вот и тогда, от Марты когда шли, мама всё грустила. Потом опять думала вслух:

– А, может, это Петелин? Он так-то ничего, и актёр хороший. Хотя ему в этом году шестьдесят… Ну, мне ж его не варить. Или, может – Тальман? Но я не в его вкусе точно.

– Откуда ты знаешь? – спрашиваю.

– Он мне сам говорил, – горько призналась мама. – На премьере «Зайки-зазнайки», в том году. На застолье… Наговорил всяких слов приятных, а потом и выдал: «Эх, Марго, жаль, не в моём ты вкусе, а так-то – лучший помреж, даже не сомневайся!»

(Помреж – это помощник режиссёра сокращённо, ну, вдруг кто не знает.)

И, в общем, мама опять замолкала, и шла грустная и задумчивая, и я рядом с ней шёл и думал: правда, что ли, завтра встать в пять утра, зарулить на школьный стадион, обнять этот тополь дурацкий, сказать ему: «Помоги, брат!», потом на лестницу пожарную вскарабкаться, дождаться солнца, руки протянуть, трижды заорать «Я здоров!»? Вдруг и правда чего выйдет? Когда так мучаешься, во что угодно уже поверишь.

– А, может, это Летягин? – вдруг громко сказала мама, я даже вздрогнул от неожиданности

– Чего – Летягин?

– Я говорю: может, Летягин Славочка – поклонник мой?

Я хмыкнул.

– Ну да, конечно, – снова скисла мама. – Тут уж – я для него старая… Да что там – кому я нужна? И Марта, наверное, этого поклонника нагадала, просто чтобы меня не расстраивать…

Я стал успокаивать маму, говорить, что она нужна – и мне, и театру, что она и правда лучший помреж и что сам режиссёр Давид Викторович без неё как без рук…

– Давид Викторович! – вскрикнула мама так, что я на этот раз не только вздрогнул, но и подпрыгнул.

– Чего – «Давид Викторович»? – спрашиваю.

– Он и есть мой поклонник! – мама заулыбалась, расцвела вся прямо! – Как же я не замечала! Он и смотрит на меня, и про здоровье спрашивает, и цветы в ту субботу подарил!

– Так он всем женщинам подарил, – говорю, – открытие сезона же.

– Но мне – с особым чувством, я же видела! – не сдаётся мама. – Просто я не замечала… Потому что – не думала о нём в таком ключе!

– В каком ключе? – спрашиваю.

– В таком! – мама объясняет. – А просто Давид Викторович – интеллигентный человек, вот и не говорит прямо! Пытается, видно, ключ ко мне подобрать, а я, глупая, и не замечаю!

Хм. Опять про ключ. Мама у меня, конечно, умеет образно говорить. Даром что только училище окончила.

В общем, мама решила, что поклонник её – Давид Викторович, и лучше выдумать нельзя, потому что – он и начальник, и не бедный, и всё в Москву рвётся. Значит, вполне может быть, что и маму в итоге с собой захватит, ну, и меня, соответственно – «и будем мы, Кайчик, жить в столице, ты в крутой вуз поступишь, а я буду во МХАТе работать!»

Ну, я не стал уж маму переубеждать. Пусть думает так. Главное, чтоб не грустила. Я только не выдержал и спросил:

– А почему во МХАТе-то?

– А где ещё? – мама удивилась.

Ну да, логично.

В общем, мама радостно сказала, что в следующую субботу, после спектакля, когда мы уже в третий раз пойдём к Марте – она надеется, ей уже будет что рассказать нашему экстрасенсу! Ну, то есть, мама постарается как можно скорее подобрать ключ к Давиду Викторовичу. Чтоб он не стеснялся.

Ну, лишь бы маме было хорошо.

А я, ложась спать, решил так: если проснусь в пять утра – то пойду дерево обнимать и на крышу лезть. А нет – так нет. Будильник ставить не буду. И…

И – на этом я заканчиваю третий выпуск подкаста «Последний человек». Потому что длинные подкасты никто не дослушивает! Правда, мой, скорее всего, никто и не начнёт слушать – но всё-таки надо соблюдать регламент, да и язык уже заплетается. Никогда столько не болтал. Мне просто не с кем было. С мамой в последнее время совсем не получалось, очень уж она страдала, ей не до меня было. Ну, с Викой иногда… Но – она исчезла даже раньше, чем исчезли все… Да. Исчезли все, и я сейчас опять разревусь. Так что – не думаем о плохом! До следующего выпуска! Пишите комментарии! Шучу. Ваш Кай. Доброй ночи.

Выпуск четвёртый

Великое стояние на пожарной лестнице!!! А также про волшебную силу слов

Всем привет, это Кай, и это четвёртый выпуск моего подкаста «Последний человек»! Спасибо, в прошлый раз пришло много комментариев… Ха-ха. Никаких комментариев не пришло, конечно. Потому что по-прежнему никого нет. Вообще. Кроме меня. Но я уже, кажется, привыкаю…

Да и потом – думаю, даже если бы никто не пропал, всё равно меня бы не комментировали. Меня и в соцсетях никто не комментировал. У меня там и было всего четыре друга: мама, Вика, Марта и режиссёр Давид Викторович. А потом и ещё меньше стало… Да и Давид Викторович меня просто из вежливости в ответ добавил, конечно. Всё-таки он маму очень уважал, как хорошего работника. А может, она ему и правда нравилась. Вот он её сына и добавил тоже.

А ещё у меня так и оставался висеть запрос в друзья к Еве… Я каждый день надеялся: а вдруг? Потом-то, конечно, понял, что никаких «вдруг» не будет. Особенно после того случая… Но про тот случай я сейчас не хочу вспоминать. Я и вообще не хочу о нём вспоминать, а сейчас тем более…

Так. На чём я вчера остановился? Ну и вот. Мы с вдохновлённой мамой вернулись домой, я лёг спать, но долго не мог уснуть. Всё думал, думал… Как я завтра пойду на школьный двор в пять утра, и как тополь обнимать буду, и как на лестницу эту пожарную вскарабкаюсь… И лишь бы никого ещё не было там с утра пораньше! Особенно охранника, Гамлета Кареновича. Поди объясни ему, что мне экстрасенс сказала на лестницу залезть, чтоб восхода солнца дождаться. Не пустит, ещё и наорёт. Охранники – они такие.

И я понимал, что нужно засыпать, а то в пять утра не встану, но всё никак не мог уснуть… Ну, не встану, значит – не судьба. А встану – значит, наоборот, судьба. И, значит, точно надо идти.

И сам не заметил, как уснул, и утром прямо как будто выкинуло меня что-то из сна! Подпрыгнул, и – к телефону: время смотреть. А там… нет, понимаю, что в это трудно поверить… Но там реально было ровно пять ноль-ноль!!! Удивительно. И я встал, конечно же. Даже вскочил.

Мама сквозь сон спросила:

– Ты куда?

Я говорю:

– Надо…

– В пять утра?.. Ты с ума сошёл: воскресенье же…

Тьфу! Я и забыл, что воскресенье! Значит, точно никого не будет, даже Гамлета Кареновича, и можно спокойно лезть встречать рассвет. Ну, тем лучше.

– Ага, – говорю. – Именно в пять утра. Ты спи, спи.

– Так, – мама резко села в кровати. – Или ты мне говоришь, куда тебя понесло, или никуда не пойдёшь!

Ну, пришлось ей рассказать. Только про лестницу пожарную не сказал, а то б точно меня не отпустила.

– Ну, что ж, Марта плохого не посоветует, – мама говорит, зевая, и улыбается мечтательно. – Я вот сегодня после спектакля вечернего с Давидом Викторовичем чаю попью, попробую контакт наладить.

– Так вы и так с ним в контакте, – говорю.

– Я имею в виду – личный контакт, – мама снова зевает и потягивается с улыбкой. И повторяет: – Марта зря не посоветует…

Я быстро умываюсь, быстро одеваюсь и быстро выбегаю на улицу. Хорошо, что школа рядом. Пять минут – и я на школьном дворе!

Пустой стадион. Пустой – как сейчас… Но сейчас-то вообще все пропали, а тогда просто очень рано было, ещё и выходной.

Начинаю искать самый высокий тополь… Ну, они все довольно высокие. Поди померяй, который выше, когда они все верхушками в небо упираются!

Ну, допустим, этот.

Подхожу. Осторожно обнимаю.

Какой же я ерундой занимаюсь, Господи… Чего только не сделаешь ради выздоровления…

Обнимаю этот дурацкий тополь – шепчу: «Помоги, брат!» И тут…

Тьфу!!! Муравьи, муравьи, сколько муравьёв! Во все рукава полезли! Ненавижу! Лихорадочно их стряхиваю, даже изо рта выплёвываю!

Надеюсь, уже достаточно с тополем обнимался, хватит!

Подошёл к школе, к пожарному выходу… М-да. Страшновато лезть наверх, хоть и лестница с перилами, конечно.

Поднимаюсь, стараясь не смотреть вниз…

Уф. Наконец-то на площадке. И лучше не думать, как я отсюда буду слезать… Но – вдруг я и правда выздоровею прямо сейчас? Тогда и слезать не так стрёмно будет от радости!

Стою на площадке. Жду восхода, как дурак. В телефон не смотрю – это тоже Марта приказала: мол, не отвлекаться ни на что! Только в небо смотреть и солнца ждать. Именно там – чудо, помощь, исцеление!

Жду восхода и думаю о Марте.

Что – Марта тоже одинокая, как и мама моя.

Может, они и на этой почве тоже сошлись: у обеих – по сыну, и оба сына – без отца. Марта, правда, младше мамы намного. И шансов встретить человека у неё поэтому гораздо больше, как мама говорит. Но теперь и у мамы есть шанс встретить человека, тем более, может, этот человек – как раз Давид Викторович, а, значит, она его уже фактически встретила, осталось только ключик подобрать. Чтобы он не стеснялся. И мама очень Марте благодарна, что она ей такое хорошее нагадала на кофейной гуще.

И я Марте благодарен: и за в кои то веки весёлую маму, и за себя – а вдруг правда исцелюсь сейчас? И вообще. Только Эдинька её – вредный ужасно, бесит меня своим «ску-у-у-чно!».

Я уж говорил, есть такие слова, от которых передёргивает прямо: вот «скучно», а ещё – «хочу». Как будто «хочу» – это что-то такое противное, тягучее, такое, что очень неприятно и слышать, и самому говорить!

Мама меня, когда совсем мелкий был, в магазине спрашивала, например, указывая на прилавки:

– Что-то хочешь?

А меня прямо передёргивало. Сам не понимаю почему. Как будто чего-то хотеть – это стыдно и неправильно.

Ещё – «развлекать»… Тоже отвратительное слово! Мама из садика меня забирала перед выходными и спрашивала:

– Ну что, как тебя два дня развлекать?

И мне становилось так плохо, что прямо плакать хотелось. Не надо меня развлекать! Я и сам прекрасно могу, без развлечений. Зачем развлекать?

Ну, и вот это слово «скучно» тоже. Может, потому что оно у меня с тошнотой ассоциируется подсознательно?

Мама, опять же, рассказывала – чем-то я, маленький, отравился, бегал по квартире и орал: «Мне скучно!» Я и не помню такого… Но я кричал, что – скучно, хотя на самом деле хотел, конечно, сказать, что – тошно, просто не знал ещё этого слова. Не мог объяснить, что меня тошнит. В итоге вырвало.

– Ты кричал: «Мне скучно, скучно!» – а потом как вырвешь! И всё, уже не скучно тебе стало, – мама рассказывала и смеялась.

А мне было не смешно. Не смешно, что – не мог выразить мысль правильно и беспомощно повторял: «Скучно!», хотя было вовсе не скучно, а наоборот… Тошно, в общем.

И сразу от таких слов и воспоминаний прямо настроение падает!

Хорошо, что есть другие слова. От них, наоборот, настроение поднимается. Или просто хорошо становится.

У меня, например, одно из таких слов – собственное имя, извиняюсь. Хоть мне за него в школе и доставалось, но если нежно сказать: «Кайчик» – то прямо волосы от удовольствия на голове шевелятся!

Мама говорит, что я – аудиал. Есть люди-визуалы, они больше реагируют на то, что видят. А я – аудиал, потому что больше реагирую на то, что слышу. Может, потому что зрение не очень, а, может, просто… Но слова – да, они правда могут как-то влиять: от одних очень плохо, от других очень хорошо!

И Вика – она как будто почувствовала это во мне и даже в самый первый раз ко мне обратилась:

– Кайчик!

И я сразу растаял…

Но – тогда я ещё Вику не знал. Я тогда ещё стоял на площадке пожарной лестницы и ждал восхода.

И думал. Про маму, про Марту, про Эдиньку её вредного, про театр мамин… У неё прикольно в театре! И артисты хорошие, всякие байки травят. И Давид Викторович травит. Он хоть и режиссёр, но хороший. Ну, в смысле, и правда интеллигентный. И рассказывает хорошо.

Например:

– Я тогда в Доме культуры подрабатывал, молодой совсем, ставил концерты. И позвали скрипача одного. А там же сцена огромная, и оркестровая яма тоже – огромная. И вот на концерте этот скрипач выходит, играет что-то такое душещипательное… Красиво так… Глаза аж сам от удовольствия закрыл! И с закрытыми глазами всё ближе и ближе к оркестровой, значит, яме подходит. Медленно так, красиво, ближе и ближе… И – вместе со скрипкой как ухнет вдруг в эту яму! В зале – тишина. А из ямы – мат-перемат скрипача! И, главное, кричит:

– Понакопали тут ям!

Все хохочут, и мама моя тоже. А я радуюсь, когда мама весёлая. Потому и уважаю Давида Викторовича. Тем более, он иногда тоже в спектаклях играет, потому что сам бывший актёр, а бывших актёров не бывает. Вот и трясёт иногда стариной. В «Трёх поросятах», например, иногда играет Наф-Нафа. Очень забавно хрюкает.

Или такая байка у него:

– Играем как-то «Ку-ка-ре-ку». Ну, я – Пёсиком выхожу, дворик подметаю, Петушка охраняю, чтоб Лиса его не украла, значит… Подметаю дворик, песенку пою, а сзади меня – небо на штативе. А машинист, был у нас такой, Олежек Тюрин, с похмелья плохо штатив закрепил. Подметаю, пою себе, и вдруг сзади ка-ак грохнется это небо! А акустика – мощная, такой грохот на весь зал! Аж музыка остановилась. И дети заорали от страха. Пыль рассеялась, я стою с метёлкой, как дурак, небо – на полу… Чудом меня не прибило… Чего делать? Ну, я из образа не выходя: «Гав, гав! Не бойтесь, ребята. Это просто небо упало. Просто – конец света наступил, бывает! Гав!» И – дальше себе подметать, как ни в чём не бывало!

Все опять хохочут, и мама тоже. И даже я, хотя сто раз историю эту слышал, да и не такая уж она прям смешная, но Давид Викторович так смешно рассказывает!

Ну и вот, стою на площадке, думаю – пусть у мамы всё будет хорошо. Мне бы, конечно, не хотелось, чтоб Давид Викторович с нами жил, но, если, например, наоборот, она к нему ходить будет – почему бы и нет? У него, конечно, тоже дети разные есть от разных жён, но они уже, в основном, взрослые, самостоятельные…

В общем, думаю я так, думаю, и такое прямо сентиментальное у меня настроение – мол, пусть все будут счастливы: и мама, и Марта, и даже вредный её Эдинька… Даже какое-то блаженство в груди почувствовал и даже надежду… Тем более – солнце стало подниматься: прищурился – и увидел вдалеке, как оно медленно, пока ещё не очень ярким полукруглым краешком выглядывает из-за крыш…

И вот солнце поднимается всё выше, становится всё ярче – и у меня в груди тоже всё ярче становится и вера, и надежда, и любовь, и всё такое – и я прямо какой-то экстаз в себе почувствовал, и протянул к солнцу руки, и правда почти закричал:

– Я здоров, я здоров, я здоров!!!

И солнце светило, и уже слепило меня, и я с закрытыми глазами продолжал повторять – как заклинание, как молитву:

– Я здоров, я здоров, я здоров!

И я правда верил тогда, что – случилось чудо, и я выздоровел, вот прямо здесь и сейчас! И Марта – гений! И завтра я подойду в школе к Еве, обязательно наконец-то подойду! А мама будет работать во МХАТе! А в мире всё наконец-то станет спокойно и хорошо! И люди все наконец нормальными станут! И вообще!!!

И сам не помню, как скатился с пожарной лестницы, и как бежал домой, радостный, и как, стараясь не разбудить маму, тихонько гремел на кухне посудой, и слопал аж три котлеты, и выпил две чашки крепчайшего чаю, и как потом беззвучно пел и плясал на кухне без всякой музыки! Хотя – как «сам не помню»? Получается, помню, раз всё это вам сейчас рассказываю… Ну, я – образно!

А потом рухнул в кровать – досыпать, и уже почти заснул, но – тут… всё вернулось.

Всё вернулось, понимаете? И меня выкинуло из сна, как выкидывает всегда, и я подскочил, и задыхался, задыхался, я снова не мог дышать, и снова хватал свой ингалятор, и брызгал, брызгал им в горло, и слёзы текли – и от приступа, и от того, что – я не здоров, не здоров, не здоров! И снова ничего не получилось, и Марта – не гений! И пошло оно всё! Я задыхался, и брызгал, и слёзы текли, и мама проснулась и прибежала ко мне в комнату – она всегда чувствует и прибегает – и успокаивала меня, и убегала на кухню за водой, а я задыхался… Она подкладывала мне подушку под спину, чтобы удобней было сидеть – ложится нельзя, когда приступ! – я задыхался, и брызгал, и пил воду, но вода не держалась в горле и выталкивалась обратно…

И, когда приступ понемногу отступил, мама спросила:

– Как ты, Кайчик?

И мне было сладко от слова «Кайчик» и одновременно горько от того, что ничего не вышло. Сладость и горечь, любовь и ненависть, и отчаяние смешивались во мне, и удушье медленно отступало, а слёзы всё лились.

И я думал: позвоню Марте – и всё ей выскажу, тоже мне, экстрасенс! Вот дождусь хотя бы десяти утра и позвоню, а то неловко будить, воскресенье всё-таки…

И я уже не спал потом, и мама не спала, и снова грустила, а потом улыбалась – видно, думала, как она после вечернего спектакля поговорит о личном с Давидом Викторовичем – и тут же спрашивала обеспокоенно:

– Ты точно сможешь один?

– Смогу, – бурчал я сипло. – Раньше мог, чего сейчас-то не смогу?

– Смотри, а то отпрошусь, – говорила мама, и я понимал, что она очень не хочет отпрашиваться, а хочет пить чай с Давидом Викторовичем и говорить о личном, и ей это очень важно… Но – и за меня очень переживает…

– Да всё хорошо будет, – успокаивал я маму. – Вряд ли прям сегодня снова приступ будет.

И мама вздохнула, погладила меня по мокрой от пота голове (меня всегда в пот бросает, когда приступ), и пошла на кухню ставить чайник.

А я поковылял в душ.

Умывался и всё думал, что я скажу Марте, как уничтожу её вместе с её советами дурацкими! «Обними тополь, залезь на крышу, встреть восход – и выздоровеешь!» Ага, щас! Только муравьёв себе загнал во все рукава!

Нет, так-то я не злой, но тут прямо такая ярость охватила – вот чего я эту Марту слушал, как дурак, и верил? Да кто она такая? Играет на пианино, и играла бы в немецком хоре своём! Кто ей сказал, что она – экстрасенс? Да и маме нагадала – от фонаря, уверен! Просто так совпало!

В общем, еле дождался десяти утра и тут понял – что неловко как-то Марте звонить. Ну чего я – позвоню и буду ругать её в трубку? Как-то тупо. Решил написать ей просто. И написал сообщение, всего из двух слов:

«Не помогло!!!»

Она прочла и что-то стала писать в ответ. Сперва буквами, а потом голосом («Марта записывает аудиосообщение», – прочёл я). И я ждал, и было не по себе… И наконец от неё пришло аудио. Я надел наушники, вот эти вот самые, в которых я и сейчас… Надел, и…

И – всем до свидания! Ну, то есть, до следующего выпуска. Надо немного остыть. В окошко, что ли, посмотреть… В пустое. На пустой дом напротив, с кошкой, на окне нарисованной… И на зелёный забор вокруг домика, и на снег, и на тонкие голые деревья… На мир, где нет людей, но есть я – Кай Иванович. И, пока есть я – есть и мир, получается. Забавно. До новых встреч! Подписывайтесь… Ку-ку.

Выпуск пятый

Про любопытные факты и загадочные сеансы!!!

Всем привет, это Кай, и это пятый выпуск моего подкаста «Последний человек»! Спасибо, что подписываетесь, вас всё больше… Ну да, я понимаю, дурацкая шутка, но, если не шутить, совсем с ума сойти можно. Я ведь один остался. И в городе, и в мире. И, если это навсегда… Нет, о таком даже думать не могу. Я прямо заставляю себя думать о том, что все вернутся – ну, то есть, нет: все – не надо, чтобы возвращались. Ну их, этих всех. От них одни неприятности. Но надо, чтобы, по крайней мере, вернулась мама. И Вика. И Ева. И много ещё кто…

Да и Марта. Она неплохая, просто я – сложный случай. Такой сложный, что даже Марта ничего сделать не смогла. Так-то, может, и правда экстрасенсы существуют. Потому что маме моей Марта, выяснилось, всё правильно нагадала на кофейной гуще.

И мама тем вечером пришла из театра весёлая и долго рассказывала, как она зашла к Давиду Викторовичу в кабинет и как предложила ему вместе выпить чаю, и Давид Викторович тут же засмущался.

– И я сразу поняла, что я ему нравлюсь, – радостно рассказывала мама. – Поняла, потому что он засмущался!

– А что, разве, когда смущаются – всегда нравится человек? – спросил я. – Можно же и просто смущаться. От смущения.

– Сам ты смущаешься от смущения! – улыбалась мама.

Нет, ну правда. Вот, допустим, нравится мне Ева. И, когда я её вижу – неважно, на уроке, на перемене, на улице случайно – я всегда смущаюсь. И ничего не могу с этим поделать. И это понятно. Но вот, скажем… Ну, не знаю, например, Дуся Гаврилова. Если она подходит в школе – то ручку попросить, то узнать, что задано (не успела записать с доски), то ещё зачем-нибудь – я тоже немного смущаюсь. Совсем немного, но всё-таки смущаюсь. Ну просто потому, что – девчонка. И неловко, когда она близко.

Или вот Марта. Марта, конечно, не девчонка, но ненамного меня и старше. И поэтому тоже смущает. Просто потому, что… Да сам не знаю, почему. Смущает, и всё. Но она ж мне не нравится, да и странно было бы, если б нравилась, наверное… Потому и говорю: когда смущаешься, необязательно любишь. Но мама стояла на своём:

– Мы уж не в том возрасте, Кайчик, чтобы просто так смущаться! – весело объясняла она. – Так что вот. Посидели, чаю попили, покалякали о том о сём… Про спектакль вечерний, про срочный ввод Славочки Летягина в «Дядю Ваню», а то Тальман опять болеет… Про то, что финансирование в театре всё урезают, а требуют, наоборот, всё больше: и премьеры чтоб несколько раз в год, и спектакли шефские… А где мы им столько премьер возьмём? Актёры то уезжают, то умирают, то ещё чего. Ты меня слушаешь?

– Ага, – встрепенулся я. Я не слушал, если честно. У меня своих проблем хватало… И всё вспоминал, как мы сегодня с Мартой шли после её спевки в немецком хоре. С Мартой – и с её Эдинькой, естественно. Потому что его некуда девать. И Эдинька, как обычно, ныл, что ему «скуучно!», и меня от этого «скуучно!», как обычно, передёргивало… И старался не вникать в его скуку, а больше разговаривать с Мартой.

Она мне утром записала аудиосообщение в ответ на моё яростное «Не помогло!!!»

И я целый час не решался его послушать. Боялся, что она там каких-то гадостей наговорила. Типа – не её проблемы, и вообще, по какому праву я с ней так разговариваю, и прочее…

Но потом всё-таки не выдержал. Закрылся в ванной, надел наушники, вздохнул поглубже и нажал на «Прослушать аудиосообщение».

Вот оно:

«Кай, привет, я очень тебя понимаю. И сочувствую, что не помогло. Но пойми: такие вещи так просто не решаются. Иногда бывает недостаточно дождаться рассвета, недостаточно обнять тополь, залезть на лестницу, протянуть руки к солнцу… ну… и вот это вот всё. Понимаешь? На самом деле выздоровление – очень сложная штука. Но поверь: это не зря. Ты сделал первый шаг. Теперь, возможно, будут нужны сеансы. Поговори с мамой – если она не против, буду лечить тебя. Всё обязательно будет хорошо, даже не сомневайся! Приходи сегодня на спевку, посидишь, потом вместе погуляем, поговорим, я уверена, что смогу тебя успокоить! Держись, Кайчик! Если согласен, пиши, договоримся, во сколько встретимся».

Ну, и я, несмотря ни на что, был рад, что она вежливо ответила и – с пониманием. И даже Кайчиком назвала, а это уж на меня совсем хорошо действует. И я ей написал в ответ: «Ладно, давайте встретимся»…

Мама на этот раз даже не спросила, куда я иду, потому что она всё думала о своём Давиде Викторовиче и как она сегодня с ним поговорит после вечернего спектакля. Снова будет подталкивать его к действиям, чтобы не стеснялся. Ключик подбирать. Она, кажется, даже не заметила, что я ушёл…

Марта с Эдинькой уже стояли у подъезда, и Эдинька даже улыбнулся, когда меня увидел, даже ныть перестал на секунду. И это тоже было приятно.

А потом я сидел в первом ряду, Марта играла на фортепиано и пела, и её немецкий хор тоже пел, внимательно на неё глядя, и я тоже тихонько подпевал из солидарности. Надеюсь, я их не сильно сбивал, потому что мама про моё пение говорит, что мне не просто медведь на ухо наступил, а – целая медвежья стая. И я как раз Марте про это рассказывал, когда мы шли со спевки.

Марта засмеялась и сказала:

– Медведи стаями не живут.

– А как живут медведи? – спросил я.

– Медведи – животные одинокие, – Марта усмехнулась. – По крайней мере, самцы. Как и люди, собственно, – Марта снова усмехнулась и задумалась. И у неё глаза стали прозрачными. То есть, они и так у неё светлые, но я заметил: когда Марта о чём-то важном рассказывает или задумывается – у неё зрачки вообще, как будто сквозь стекло смотришь, становятся! Даже жутковато. Ну, может, у экстрасенсов так и должно быть.

– В общем, медведи – типичные мужики, – сказала Марта. – Пока медведица с медвежатами возится, медведь шляется со своими дружками бог знает где. Или заляжет в берлогу да лапу сосёт. Ненавижу, – внезапно добавила Марта.

И я подумал: она, наверное, вспомнила отца Эдиньки. Он же их бросил… Вот и разозлилась. И я, чтобы перевести разговор, спросил:

– А вы были в Третьяковской галерее?

– В детстве была, – рассеянно ответила Марта.

– Круто! – сказал я. – Я вот никогда не был, но очень хочу. Я люблю разные картины.

– Молодец, – пробормотала Марта.

Мы идём по осенней улице. Первый снег почти растаял, потеплело, даже дождь был ночью. И лужи оттаяли.

– Эдинька, ну куда ты в лужу? – кричит Марта.

– Ну, ма-ам!

– Что «мам»? По шее захотел? – совсем что-то Марта расстроилась. А я думал, экстрасенсы всегда спокойные. Потому что, когда знаешь больше, чем остальные, и видишь больше – всегда как-то спокойней. Хотя, может, и наоборот…

– А вы видели в Третьяковке «Утро в сосновом лесу?» – я всё пытаюсь отвлечь Марту, и, может, постепенно, вывести на разговор о своей болезни.

– Конечно, – кивает Марта. – Как раз там медведи шикарные.

– Ну да, я потому и вспомнил, – говорю. – А правда, что там медведей нарисовал другой художник?

– Правда, – отвечает Марта. – Шишкин замечательный пейзажист, а животных рисовал не очень. Вот и попросил друга. Савицкого.

Марта очень умная. Много знает. Наверное, институт окончила. Мама моя – только училище, а потом я родился, и совсем не до учёбы ей стало… Ну, мама тоже умная. Просто не знала, что медведи стаями не живут.

– А есть, наоборот, художники-анималисты, – продолжает Марта, потихоньку успокаиваясь. – Александр Дёгтев, например, такой… Так здорово всяких собак и медведей рисует – как живые они у него! Но у анималистов животные хорошо получаются, а люди, бывает, не очень. Так и в музыке у нас. Кто-то хороший концертмейстер – но плохой педагог, скажем. А кто-то, наоборот, может отлично научить играть на фортепиано, а сам играет не очень. Всякое бывает. Кто-то хороший композитор, но плохой аранжировщик. И наоборот.

– А в театре так же? – спрашиваю я.

– Наверное, – отвечает Марта. – Кто-то плохой режиссёр, но при этом хороший актёр. И наоборот.

– А бывает, что – и режиссёр хороший, и актёр? – спрашиваю я, вспомнив Давида Викторовича.

– Почему бы и нет, – улыбается Марта. – Так же, как, бывает – и режиссёр плохой, и актёр при этом тоже… Эдинька, да хватит в лужи лезть, кому сказала!

– Ну ма-а-ам!!!

Мне всё хочется заговорить о болезни, спросить, что за лечебные сеансы у нас будут, если мама согласится, и сколько они будут стоить – с деньгами-то всегда у нас не густо, я и про это тоже думаю, как не думать, когда мама постоянно жалуется насчёт денег… Но Марта молчит про это, и мне неловко ни с того ни с сего перевести разговор на себя, и я нервничаю и чувствую, что опять подкатывает к горлу и становится тяжелей дышать, и быстро вытаскиваю из кармана ингалятор, брызгаю в горло, и снова идём… И снова лужи, и чуть-чуть снега кое-где, и деревья голые высокие, тянут чёрные руки к белому небу… И свежо, и хорошо. Ещё бы я выздоровел и Эдинька не ныл…

– А что за песню вы сегодня с хором разучивали? – спрашиваю у Марты.

– «Ди фишерин фон Бодензэ»?

– Ну да.

– А, это старинная… Эдинька! Еще раз в лужу прыгнешь – убью!

– Не убьё-ёшь… – ноет Эдинька и всё-таки нехотя обходит очередную лужу.

– Почему это не убью?

– Ну, ты же моя ма-ама… Мамы детей не убива-ают…

– Ещё как убивают.

Эдик морщится, готовясь зареветь.

– Шучу, шучу, ну не прыгай ты по лужам, правда! Простудишься, кто лечить будет?

– Ты!

– Почему?!

– Ну, ты же моя мама!

– И не поспоришь, – усмехается Марта.

– «Ди фишерин»… – напоминаю я. – Это про что?

Ну просто – очень мелодия такая задорная у песни, веселая, аж танцевать хочется!

Марта задумывается, глаза снова становятся прозрачными, беззвучно шевелит губами.

– Ну, там примерно про то, что… Рыбачка Боденского озера – прекрасная девушка, она ловит рыбу, и большую, и маленькую, и всё у неё получается… И даже старая щука попадает в её сеть, хоть, конечно, щука мудрая и всё такое… Но рыбачка и щуку ловит. Вот такая она, значит, прекрасная, и отличный рыболов. Вся рыба попадает в её сети – и старая, и молодая, и большая, и маленькая…

– Ловись, рыбка, и большая, и маленькая? – перебивает Эдинька. – Как в сказке про Лису и Волка?

– Ну да, вроде того, – соглашается Марта. – Только сказка – русская, а песня – немецкая.

Марта – русская немка. Потому, может, и в этот хор её взяли. И, может, она тоже думает улететь в Германию, как её подопечные, которые поют про рыбачку. Не знаю. Спрашивать неудобно опять же. Ну, пусть летит, только сперва вылечит меня.

Марта берёт Эдиньку за руку, чтоб легче было вытаскивать его из луж. Мы идём дальше, и я думаю про эту немецкую старинную песню. Какая она веселая – но, в общем-то, ни о чём. Ну, рыбачка. Ну, ловит рыбу. Даже старую щуку поймала. Подумаешь, какой сюжет… Но всё равно – петь весело, потому что очень уж мелодия прикольная. А что от песни требуется? Чтобы петь её было приятно. Все пели, и всем было приятно, я видел. И Марта тоже здорово пела и играла на фортепиано. И даже я подпевал, несмотря на медвежью стаю, наступившую мне на ухо. Хоть медведи стаями, как выяснилось, и не ходят.

– А дальше? – спрашиваю Марту.

– Что дальше? – удивляется Марта.

– Ну, рыбачка, – говорю, – прекрасная женщина и отличный рыболов. А дальше там что?

– Дальше – тишина, – улыбается Марта. – Ну, то есть, дальше – всё. Вся песня – просто констатация факта.

Мы подходим к её дому.

Марта протягивает мне руку, я пожимаю в ответ, и, наконец, решаюсь спросить:

– Так это… Что насчёт меня?

Марта вопросительно смотрит.

– Ну, вы сказали, мы встретимся, поговорим, насчёт моего лечения – потому что утром не получилось ничего… Когда на лестнице стоял, солнце встречал…

– А, да, извини, – говорит Марта. – Начали про медведей – и я забыла, – улыбается. – Давай так. Как минимум, нужно будет десять сеансов. Скажи маме, пусть она мне позвонит, или, может, зайдёт, как время будет. Посидим, я ей погадаю, заодно и насчёт тебя обсудим.

Ну и хорошо, думаю. Пусть и насчёт цены сами обсудят, а то мне неудобно спрашивать.

– Не грусти, – улыбается Марта, а через секунду уже не улыбается, смотрит очень серьёзно, и глаза такие, будто видит насквозь и меня, и весь мир… Глаза насквозь, да. Странная всё-таки. – Не грусти, Кайчик. – И кладёт руку мне на плечо.

И мне стало приятно: и что снова назвала Кайчиком, и что рука её на моём плече, и я засмущался и подумал, что всё это как-то немного странно. А Марта ничего такого, конечно, не думала. Так что это я просто такой – очень смущающийся, говорю же.

– Эдинька, попрощайся с Каем.

– Пока-а-а! – протянул Эдинька.

– Пока, – сказал я.

– А ты к нам скоро придёшь? – вдруг спросил он.

И мне это тоже было приятно. Что даже такой вечно недовольный ребёнок по мне скучать будет. Если я правильно его понял. Надеюсь.

И вот теперь, поздним вечером, почти ночью, мама всё рассказывала про Давида Викторовича, как они общались за чаем, а я очень хотел спать, тем более подскочил же в пять утра. Но мне было неловко сказать об этом маме, она была такая счастливая.

И я терпеливо дослушал до того момента, когда Давид Викторович допил последнюю кружку чая и сказал:

– Ну, Маргарита Сергеевна, спасибо за компанию. Развеяли мои горькие думы… Пора мне, – и снова очень смущённо на неё поглядел.

– И тут я решилась! – воскликнула мама так, что я аж вздрогнул, поскольку, оказывается, начал задрёмывать. – И прямо ему сказала: Давид Викторович, что мы будем ходить вокруг да около? И он обрадовался и ответил: действительно, чего мы будем ходить? А вы, мол, собственно, о чём?

Мама тогда ответила, что – мы уже не молоды, и всё такое, и, тем не менее, женщина не должна первой предлагать отношения, но она всё-таки решилась, потому что видит: Давид Викторович очень уж интеллигентный и сам первый поэтому не предложит. И Давид Викторович совсем смутился и сказал:

– Да, вот, понимаете, Маргарита Сергеевна, странно. Как актёр кого угодно могу сыграть – хоть клоуна без штанов, извините: и такое приходилось изображать… И как режиссёр – довольно жёстким бываю, сами знаете…

– Да уж знаю, – мама усмехнулась.

– Извините, – бормочет Давид Викторович.

– Всё правильно, – мама его успокоила. – Режиссёр и должен быть жёстким иногда. Иначе съедят.

– Это точно, – смеётся Давид Викторович. – Скушают и не подавятся… Так я и говорю: на сцене, понимаете, раскрепощённый, а вот в личной жизни – всё чего-то стесняюсь. Потому и с жёнами так выходит, наверное, и дети толком не общаются до сих пор… – И режиссёр загрустил.

– Они просто не понимают, какой вы! – мама воскликнула.

– А какой я? – Давид Викторович спрашивает.

– Вы – такой! – мама горячо отвечает. Ну, и дальше разные слова приятные ему…

В итоге Давид Викторович решился – и пригласил маму в ресторан. Посидеть, поговорить. Завтра, после репетиции. И мама прямо на крыльях домой прилетела, и…

– Кай!

– А? – я вздрогнул и проснулся.

– Бедненький, я тебя тут мучаю своей личной жизнью, – чуть обиженно сказала мама.

– Всё хорошо, – сказал я. – Просто, извини, рано встал же… Потом с Мартой ходили к ней на работу…

– Хм, – сказала мама. – Чего это ты с Мартой ходил?

– Она предложила, – сказал я, мучительно борясь с желанием снова закрыть глаза. – Про лечение моё поговорить… Там, про сеансы… Она сказала, чтоб ты ей позвонила… или зашла… Насчёт меня…

– Ну, хорошо, – растерянно сказала мама. – Ты ложись, Кайчик, отдыхай…

И дальше я опять ничего не помню, потому что заснул. И снова задыхался во сне, и снова просыпался, и искал ингалятор, и нашёл не сразу, и было дико страшно, что не успею найти и умру, и думал: надо срочно договариваться с Мартой насчёт сеансов, надо срочно что-то делать, я так больше не могу… Надо срочно… Потом брызгал в горло и постепенно начинал дышать, сперва с хрипом, потом чище, чаще, но уже боялся снова засыпать и лежал в темноте с открытыми глазами, а по потолку бежали блики проезжавших машин, и шум машин слушал…

А теперь – никаких бликов. Уже шестой день подряд. И шума никакого. Я в темноте. Проснувшийся. Снова задыхавшийся во сне. И теперь постепенно отхожу, дыхание восстанавливается, с хрипом и болью…

И я не могу лежать. Я лучше встану.

Я встану у окна и буду смотреть на снег. Буду смотреть на снег, и на голые деревья, и на заснеженную крышу домика напротив. Домика с нарисованной на окне кошкой. Интересно всё-таки, кто там живёт. Ну, то есть, жил… Я буду смотреть, как снег заметает землю. И как голые деревья тянут в светло-серое небо худенькие руки. Я буду смотреть на белую пустую дорогу и на одинокий дорожный знак у пешеходного перехода… Я буду смотреть на снег и думать, что всё когда-нибудь проходит. И многое без следа…

Всё проходит, и только я остаюсь и остаюсь. Зачем? Чтобы смотреть в окно, за которым больше нет людей, смотреть, и вспоминать, и записывать этот подкаст неизвестно зачем и для кого.

Но, может, только когда остался совсем один на Земле, ты, наконец, и можешь сказать что-то важное? Когда больше не перед кем притворяться, некого смущаться или бояться, а, значит, можно, наконец, быть самим собой? Только тогда ты всё и расскажешь, когда – некому? Когда никого нет. Даже и тебя, может, нет… И какая тогда разница?

Марта тогда, на первом сеансе, сказала:

– Ты должен рассказать. Чтобы идти дальше.

Вот и рассказал ей. А теперь и вам расскажу. Чтобы идти дальше. Даже если рядом со мной больше никто никогда идти не будет… Но, даже если я навсегда остался один на Земле, я всё равно должен идти. Пусть хоть от дома до станции и обратно. Я должен идти. Я так чувствую.

Поэтому расскажу. Но – утром. А теперь я должен хоть немного поспать.

С вами был пятый выпуск моего подкаста «Последний человек». Оставайтесь с нами, и вы узнаете об удивительных приключениях Кая Ивановича, то есть меня. Подписывайтесь. Вас уже целых ноль. Это огромная цифра. Всем хрю.

Выпуск шестой

Уникальный зверь – понимышь!!! И немного личного

Всем привет, с вами шестой выпуск подкаста «Последний человек», и я его автор и ведущий Кай Иванович. Я по-прежнему один. Каждое утро я просыпаюсь и надеюсь, что всё вернулось и все вернулись. И в надежде, и в страхе подхожу к окну, но там – по-прежнему никого. Ни людей, ни машин. Ни родителей, ни детей. Ни старушек с сумками, ни старичков с собачками. Ни-ко-го.

Я сегодня дошёл до дома Марты. Постоял у подъезда. Вспомнил, как мы с ней и с Эдинькой тогда стояли, после очередного лечебного сеанса. Это уже следующим летом было. На каникулах. Зимой Марта начала моё лечение и всю зиму, и всю весну пролечила, десятью сеансами ограничиться не удалось, потому что так ничего и не проходило. Немного легче становилось иногда, а потом снова… И вот, это уже было новое лето.

Была почти ночь, но довольно тепло. И фонарь горел над крыльцом.

И Эдинька мне говорил испуганно:

– Знаешь, тут летучие мыши! Ты видел?

– Нет.

– Да-да! Осторожней! Ты вот – в белом, а они на белое летят!

– Ну и что? – спросил я. – Они же не кусаются.

– Ага, не кусаются! – Эдинька сделал большие глаза. – Они даже кровь пьют! Вампиры!

– Эдинька, ну что за глупости! – Марта оторвалась от телефона. – Какие у нас вампиры? Они только в тропиках да в субтропиках… У нас обычные летучие мышки.

И она снова исчезла в своём телефоне, а Эдинька всё пугал:

– Ага, «обычные»! Как схватят когтями! Как вцепятся в твою футболку белую! Мама на кухне однажды еду готовила и вдруг – как заорёт! Я прибежал – «что случилось»? А там – летучая мышь, огромная! Наверное, за бабочкой гналась и к нам в окно залетела! Мама кричит, полотенце схватила, выгоняет ее: «Кыш! Кыш!» Как будто это птичка.

– Ну, выгнали в итоге? – спрашиваю.

– Выгнали, но у мамы потом долго руки и ноги тряслись. Прямо села на табуретку и говорит: «Ой. Чуть не умерла. Теперь вечером всегда на кухне окна буду закрывать!» А теперь говорит – «обычные летучие мышки»! Забыла, что ли? Мам?

– Что? – Марта недовольно отрывается от телефона.

Наверное, с Тимофеем опять общается. Есть у неё такой знакомый. Тоже экстрасенс… Мы ещё в начале этого лета шли с ней и с Эдинькой после спевки, и Марта была грустная, и глаза у неё снова были прозрачные.

И она всё рассуждала, уехать или остаться. Половина её хора уже уехала… С одной стороны, говорила, надо уезжать. А с другой – чего там делать с профессией пианиста? Тем более языка она не знает. И Эдинька такой чувствительный, как он в чужой почве – приживётся, нет?

И я шёл рядом, слушал и не знал, что посоветовать.

И Марта наконец тряхнул головой и сказала:

– Зайдём к Тимофею.

И мы остановились у какого-то дома старого, довольно облезлого, и Марта набрала номер и сказала в телефон:

– Тимофей, ты дома? Хорошо. Мы тут, у дома твоего. Пойдём на пляж?

И я ничего не понял. С чего вдруг – на пляж? Да ещё с каким-то Тимофеем? А главное – при чём тут тогда я? И я сказал:

– Я тогда домой.

– Нет-нет, – Марта выставила вперёд ладонь. – Ты с нами!

Я не понял, зачем я – с ними, но спрашивать было неловко. Тем более Эдинька в этот момент взял меня за руку. Это первый раз он меня взял, и я растаял.

Мы ждали Тимофея, и Марта мне про него рассказывала, какой он хороший, и какие у него сверхспособности, на этой почве она с ним и познакомилась, и с тех пор дружат. А лечит он даже лучше, чем Марта и, если что, тоже за меня возьмётся…

Наконец, из подъезда вышел Тимофей. Высокий и худой. В очках. А так ничего особенного. Посмотрел на меня.

– Это Кай, мой знакомый, – сказала ему Марта. – Кай, это Тимофей.

– Кай? – удивлённо переспросил Тимофей.

Ну да, все удивляются. Почему б и ему не удивиться.

– Да, представляешь? – улыбнулась Марта.

– А почему – Кай? – спросил Тимофей.

– Мамина любимая сказка «Снежная королева», – вздохнув, привычно объяснил я.

– Круто! – улыбнулся Тимофей. Улыбка у него оказалась широкая – аж до самых дужек очков. – Ну, привет, дорогой! – Это он уже Эдиньке.

Эдинька довольно мрачно ему кивнул. Видно было, что не очень этот Тимофей ему по душе.

И мы пошли на пляж. Оказалось, Марта изначально туда и планировала после хора, у неё в сумке и полотенце было, и прочее…

И вот Марта и Тимофей шли впереди со своими пляжными сумками и оживлённо беседовали, а мы с мрачным Эдинькой шли сзади. Марта иногда оглядывалась на нас – убеждалась, что с Эдинькой всё в порядке, и снова возвращалась к болтовне с Тимофеем.

Пляж у нас маленький, конечно. Но всё-таки летом вполне можно и загорать, и купаться. И вот Марта расстелила простыню под акацию, усадила своего Тимофея и уселась с ним рядом.

А мы с Эдинькой стояли и не знали, что делать.

– Последи, пожалуйста, чтоб не утонул, – сказала мне Марта, кивнув на Эдиньку. – А мы с Тимофеем посидим немножко, надо поговорить… Не пускай его в воду, главное!

Мы подошли к воде. Эдинька снова сунул свою ладошку мне в руку. Мы стояли и смотрели на речку. На плещущихся детей и взрослых. Я молчал, молчал и Эдинька. Даже не ныл, что ему скучно.

Я посмотрел на него, щурясь от солнца. Из-под кепочки виднелся Эдинькин нос. Нос был подозрительно красный. Я наклонился. Глаза тоже были красные. Из них текли большие слёзы. Но Эдинька плакал молча, даже не всхлипывая.

– Ты чего? – испугался я.

Эдинька молча замотал головой.

– К маме хочешь?

Эдинька молчал и лил слёзы.

– Да что случилось-то?

Я испугался и повернул с ним назад, к Марте.

Мы не сразу нашли их с Тимофеем. Просто народу было много, день солнечный, все загорали… Ещё и солнце слепило…

– Ты маму видишь? – спросил я.

Эдинька молча указал пальцем.

Марта с Тимофеем уже вовсю загорали: она в купальнике, он в синих плавках. Неудивительно, что я их не увидел, раз они теперь по-другому стали одеты. Тем более с моим зрением…

Они по-прежнему о чём-то болтали.

Марта увидела нас, удивлённо посмотрела своими «глазами насквозь».

– Он чего-то плачет, – сказал я.

– Эдинька, сыночек, ты что? – удивилась Марта. – Ну, иди ко мне, иди.

Она обняла Эдиньку, он положил ей голову на плечо, и по плечу Марты текли его огромные слёзы.

Он потом не отходил от Марты, всё сидел рядом на простыне, и она то кормила его каким-то пюре, то обнимала. При этом продолжала общаться и с Тимофеем. И я, в конце концов, решил, что я – ну совсем тут лишний, и, набравшись духу, сказал:

– Может, я пойду?

И Марта кивнула.

И Тимофей кивнул рассеянно.

А заплаканный Эдинька подал мне на прощанье тёплую, мягкую ладошку.

И я шёл и думал: зачем мне всё это надо? Марта лечит меня уже полгода, а толку никакого. Правда, она за символическую плату согласилась лечить. Потому что очень хорошо к маме моей относится. А уж мама в ней вообще души не чает: всё, что Марта нагадывает ей – всё сбывается!

И с Давидом Викторовичем мама уже полгода как вместе, ну, правда, он с нами не живёт, встречаются «на нейтральной территории», как мама говорит. Ну, это и хорошо… И Давид Викторович поговаривает о своём возможном переводе в Москву – может, и не во МХАТ, но это же только пока, а там…

Но это маме она помогает. А мне – совсем наоборот. И толку от лечения никакого, и ещё больше я после каждого приступа теперь расстраиваюсь!

И той же ночью, как назло, опять случился приступ, и я задыхался, и брызгал, и заспанная мама прибегала… А потом, как всегда, боялся уснуть, смотрел в темноту на блики на потолке – блики от едущих за окном машин, и думал о маме, о Давиде Викторовиче, о театре вообще… О том, что я, может, тоже стал бы артистом. Мне нравится изображать кого-то.

Я даже в детском саду всё время кого-то играл. Однажды, например, играл тётю Лошадь в «Сказке о глупом мышонке» по Маршаку. У меня была маска лошади. И я в ней ходил и пел глупому мышонку колыбельную.

это мне Мышка-мать говорила, а играла её Ника Селиванова. И она на утреннике так разволновалась, что вместо «тётя Лошадь», глядя на меня, сказала «дядя Лошадь». Родители так смеялись! Мама моя чуть со стульчика не свалилась. А Никин папа свалился.

Ника Селиванова вообще хорошая была. Она меня спасла, можно сказать. Когда у меня на тихом часу приступ начался, это первый раз тогда случилось, и я реально чуть не задохнулся. Она увидела – наверное, не спала – и побежала к воспитательнице. А та меня схватила и потащила в медкабинет. Потом маме моей позвонили, она с работы прибежала… Ну, в общем, так всё и началось. Но не будем о грустном.

Кстати, про лошадь. Мама моя иногда повторяет такой странный стишок, я его наизусть запомнил:

Это, когда что-то плохое происходило, она повторяла. А плохое часто происходило, жизнь такая… Так я этот стишок и запомнил. И однажды спросил у мамы, что это вообще за стишок такой? Где она его взяла? И мама сказала, что понятия не имеет. Это ей отец рассказывал, мой дедушка, тот самый Иван, которого я не помню.

Я поискал в Интернете – действительно, были такие стихи старые. Довольно длинные. Я прочёл, но мало что понял. Но про мышастого пони мне понравилось. Я даже подкаст когда только решил записывать, подумал: а не назвать ли его «Мышастый пони»? Забавно было бы. Я раньше ещё думал, что мышастый пони – это наполовину пони, наполовину мышь. Понимышь. Я его даже нарисовал однажды. Маленький зверёк: лошадиная голова и два копыта спереди – пони, а сзади – две мышиные лапки и попа с длинным хвостиком. Маме показал, а она спросила, что это. Я обиделся:

– Во-первых, не что, а кто, – говорю. – А во-вторых – это мышастый пони.

Мама долго смеялась. И сказала, что мышастый – это просто цвет. То есть пони – серого цвета, как мышка. И я совсем расстроился и порвал свою понимышь.