Локоть

От автора

В тишине архивов, в начале девяностых, когда рушились старые идеологические оковы, историкам открылась страшная и захватывающая страница Великой Отечественной войны – история Локотского самоуправления. Долгие годы эта тема оставалась под спудом, погребённой под слоем многочисленных архивных документов.

С обретением доступа к ранее засекреченным документам, исследователи с изумлением обнаружили на карте войны этот зловещий анклав – территорию, живущую по своим законам, законам, написанным под диктовку врага. Локотское самоуправление стало полем ожесточённых споров. Либеральные историки, опьянённые свежим воздухом свободы, поспешили представить коллаборационистов жертвами обстоятельств, едва ли не борцами за справедливость. Но за красивыми словами о каком-то ином пути и антисоветских настроениях скрывалась жестокая реальность оккупации, страха и предательства.

Эта книга – попытка донести правду. Это художественное переосмысление трагических событий, основанное на реальных свидетельствах и документах. Здесь будут герои и злодеи. Здесь будут люди, поставленные перед нечеловеческим выбором, живущие в ситуации, когда каждый шаг мог стать последним.

Локотский округ превратился в клетку, где люди оказались зажаты нацистским режимом. И в этой клетке развернулась своя, особая война – война партизан с коллаборационистами, война идеологий, война за души. Партизанское движение окрепло в брянских лесах, и сделало одной из своих главных целей уничтожение главарей этого предательского режима.

В центре повествования – трагедия двух поколений, раскол, прошедший через сердца и судьбы. История ожесточённого антисоветчика, ставшего бургомистром оккупированной территории, уверенного в своей правоте и пытающегося построить новую жизнь на руинах старой. И история его дочери, девушки, чья юношеская душа не смогла смириться с предательством и ложью. Ей предстоит сделать свой выбор, выступить против отца, против системы, против самой себя. Искра надежды на фоне всеобщего мрака, символ сопротивления, рождающегося в самых неожиданных местах.

Брянское партизанское движение в годы Великой Отечественной войны – это масштабная и эффективная народная война в тылу врага. Зародившись в первые месяцы оккупации, оно быстро разрослось, охватив всю территорию Брянской области и став одним из самых мощных партизанских движений в СССР. Жители всей страны и в особенности брянцы обязаны гордиться своими предками, которые, пройдя через ад, дали жизнь будущим поколениям.

Эта книга не учебник истории. Это роман о предательстве и верности, о вере и разочаровании. Это история о людях, живших в эпоху величайшей трагедии, и о том, как эта трагедия навсегда изменила их жизни.

Глава 1

Брянск. 1976 год.

В тот тихий день, когда летний туман плотно обволакивал город, Михаил Петрович, коренной житель, совершая обычную прогулку по знакомым улицам, невольно обратил внимание на мужчину. Старик неспешно двигался по тротуару, его взгляд рассеянно скользил по старинным зданиям, не отводя взора от знакомого силуэта. Старик его узнал, это был фашистский прислужник.

Словно удар грома, воспоминания о кровопролитной войне пронзили разум Михаила Петровича. Именно в ту эпоху, когда каждая секунда была пропитана страхом, этот предатель служил нацистским захватчикам, предав свой народ и свою страну. Это был человек, на чьей совести сотни погубленных судеб, источник бессонных ночей и безутешного горя вдов и осиротевших детей.

Михаил Петрович больше не мог закрывать глаза на минувшее, не мог оставить его погребённым во мраке. Охваченный волнением и преодолевая изнеможение, твёрдым шагом направился к ближайшим сотрудникам правопорядка, осуществлявшим обход территории невдалеке.

– Товарищи милиционеры, товарищи милиционеры, – проговаривая хриплым голосом, обратился старик.

– Отец, что случилось? – спросил молодой лейтенант.

– Я только что видел полицая!

– Отец, какого полицая? Война давно закончилась, – недоверчиво ухмыльнулся лейтенант.

– Да подожди ты, – оттеснив своего коллегу, сержант стал расспрашивать старика.

– Батя, ты успокойся, расскажи, что за полицай?

– Слыхали про Локотскую республику, которую здесь устроили немцы с нашими земляками?

– Ну, – кивал сержант.

– Так вот, я жил во время войны там, а этот, как его, Колька Иванкин, был у них полицаем. Я его рожу на всю жизнь запомнил. А сейчас увидел его на набережной. Прогуливается как ни в чём не бывало.

– Бать, так более тридцати лет прошло, может, ошибся, – сказал сержант.

– Не, ребятишки, такое не забывается… Он это, он, – повторял Михаил Петрович.

Милиционеры решили проверить незнакомца и по указке Михаила Петровича направились вдоль набережной. Старик плёлся сзади, бросая взгляд на прохожих. Он сильно волновался, боясь осознать, что тот ушёл, а его словам никто не поверит.

На скамейке сидел тот самый гражданин, держа в руке газету, свёрнутую в трубочку, и похлопывая о колено. Михаил Петрович бросил взгляд и узнал давнего знакомого, его губы обсохли, и хриплым голосом пробормотал:

– Собака, сидит! Берите его, товарищи!

Сотрудники направились к незнакомцу, а старик следовал сзади. Николай Иванкин заметил милиционеров и немного напрягся, оглядывая всё по сторонам. Он явно был взволнован, закручивая газету в трубочку ещё сильней.

– Гражданин, предъявите документы для установления личности, – сказал лейтенант.

– А я что-то нарушил? – дрожащим голосом спросил незнакомец.

Их взгляды встретились, как будто и не было этих тридцати лет. В воздухе повисла напряжённая тишина. Оба смотрели друг на друга, словно пытаясь прочитать мысли. Наконец, Михаил Петрович нарушил молчание:

– Ну, здравствуй, Николай Иванкин.

Тот ответил на приветствие, но его голос звучал холодно и отстранённо:

– Здравствуй, – ответил мужчина, не отводя взгляда от глаз своего бывшего врага. Они продолжали смотреть друг на друга, не двигаясь, словно ожидая чего-то.

Лейтенант, ощущая нарастающее напряжение, повторил:

– Гражданин, предъявите документы.

 Иванкин медленно, с видимым усилием, полез в карман пиджака. Руки его дрожали, выдавая сильное волнение. Он достал паспорт и протянул лейтенанту. Тот внимательно изучил документ, сверяя фотографию с лицом мужчины. Всё соответствовало.

Сержант, наблюдая за происходящим, не сводил глаз с Михаила Петровича. Старик стоял, весь съёжившись, но в его глазах горел огонь давно забытой ярости. Он молча кивнул сержанту, подтверждая, что это именно тот человек. Сержант, почувствовав тяжесть момента, тихо сказал:

– Николай Фёдорович Иванкин, пройдёмте с нами в отделение для выяснения обстоятельств.

Иванкин побледнел, но попытался сохранить видимость спокойствия.

– На каком основании? Я ничего не нарушил, – проговорил он, стараясь казаться уверенным.

– Вас опознал свидетель, как человека, сотрудничавшего с немецкими оккупантами в годы Великой Отечественной войны, – ответил сержант, не повышая голоса.

Лицо Иванкина исказилось от ужаса. Он опустил голову, признавая свою участь. Михаил Петрович, словно окаменев, наблюдал за ним.

Иванкин поднял голову, в его глазах плескалось отчаяние.

– Это ошибка! Этого не может быть! – выкрикнул он, обращаясь ко всем присутствующим, словно ища поддержки. Но лица вокруг оставались непроницаемыми. Он понимал, что сопротивление бесполезно, и опустил плечи, сдаваясь на волю судьбы. Сержант жестом показал на машину, и Иванкин, опустив голову, медленно двинулся в указанном направлении.

Москва. 1976 год.

В кабинете КГБ, освещённом тусклым светом через полупрозрачные занавеси, витала атмосфера таинственности и строгости. Мрачные карты, висящие на стенах, олицетворяли власть и контроль, присущие этому недремлющему органу Государственной безопасности.

Полковник Алексей Игоревич Смирнов, невысокий, устойчивый мужчина с седыми усами, сидел за старым дубовым письменным столом, покрытым книгами и документами. В его руках находилось толстое дело, заполненное секретными материалами и докладами.

Спокойное лицо полковника выражало серьёзность и непроницаемость. Вокруг него витали запахи свежей бумаги и табака. Толстые стены отгораживали его от посторонних взглядов, создавая интимную атмосферу и защищая информацию, хранящуюся в этом неприступном обиталище власти.

Вдруг тяжёлая дверь со скрипом открылась, и в кабинет вошёл капитан с суровым лицом, придерживающийся принципов армейской дисциплины и порядка. Он нёс в руках папку. Капитан, наклонившись в знак уважения, положил папку на стол перед полковником и произнёс твёрдым голосом:

– Товарищ полковник, у меня важное донесение!

Глаза полковника зажглись. Он тотчас приступил к изучению её содержимого. Пока полковник читал, в кабинете царила приглушённая тишина, нарушаемая только звуками стучащих клавиш старенькой пишущей машинки какого-то сотрудника в соседнем кабинете.

Полковник Смирнов, закончив чтение доклада, медленно поднял глаза и взглянул на занавеску. На его лице появилась непроходящая маска серьёзности и решимости. В кабинете осталась тяжёлая атмосфера важного решения и накопившаяся ответственность. Его чёрным глазам понадобилось время для обработки информации и принятия последующих мер.

Это было именно то дело, которое он вёл десять лет назад. То дело, по которому он зашёл в тупик – дело Тоньки-пулемётчицы, которую он безуспешно искал долгое время и не находил никаких зацепок. Но теперь появился свидетель, тот самый, Николай Иванкин. Полковник взял папку и направился в генеральский кабинет, который располагался этажом выше. Проходя мимо секретаря, он твёрдым, но спокойным голосом сказал:

– Марина, найдите мне срочно лейтенанта Кудрявцева. Пусть незамедлительно приедет в управление.

– Хорошо, Алексей Игоревич, – ответила девушка.

Полковник постучался в дверь и вошёл в кабинет генерала.

– Ну что, Алексей Игоревич, ваше дело вернулось к вам… Ознакомились? – прозвучал энергичный голос генерала.

– Так точно, товарищ генерал-майор! Учитывая вновь открывшиеся обстоятельства, считаю целесообразным извлечь дело из архива и незамедлительно лично выехать в Брянск. В качестве помощника прошу назначить лейтенанта Кудрявцева.

– Кудрявцева? – с некоторым удивлением переспросил генерал. – Что вы, полковник, с ним возитесь?

– Перспективный сотрудник, товарищ генерал!

– Раз перспективный, берите. – Присаживайтесь, Алексей Игоревич… Как полагаете, этот свидетель, важен?

– Пока сложно сказать, товарищ генерал, разберёмся на месте.

– Смотрите… Вы же долго занимались этим делом? Да, не отвечайте, я знаю… А дело государственной важности… Если найдёте мне эту Тоньку, будете генералом, Алексей Игоревич. Не могла же она просто исчезнуть.

– Вряд ли исчезла, товарищ генерал, возможно, осталась в Германии.

– Полковник, не отвлекаю, оформляйте документы и отправляйтесь. Докладывайте ежедневно.

– Слушаюсь! – произнёс полковник ровным тоном.

– Идите, Алексей Игоревич.

Полковник проследовал по коридору, углубившись в свои размышления. На нём лежала ответственность за грядущее расследование, одно из важнейших в его карьере. Он обдумывал возможные варианты развития событий, пытаясь спрогнозировать каждый шаг, каждую потенциальную опасность. Задача заключалась не только в поимке таинственной преступницы, но и в сборе достаточного количества улик. Навстречу спешил молодой лейтенант Сергей Кудрявцев.

– Товарищ полковник, вызывали? – громко и чётко произнёс лейтенант.

– Да, Сергей… Два часа на сборы, отправляемся в командировку… Возьмите необходимое.

– Есть! – радостно воскликнул Кудрявцев. – А куда едем, товарищ полковник?

– В Брянск, – ответил полковник.

Полковник пристально посмотрел на молодого лейтенанта, заметив неподдельный энтузиазм в его глазах. Кудрявцев был одним из тех молодых офицеров, кто горел желанием служить и доказывать свою преданность делу. Алексей Игоревич надеялся, что этот энтузиазм не угаснет под тяжестью предстоящей работы. Дело Тоньки-пулемётчицы было сложным и запутанным. Требовало не только усердия, но и аналитического склада ума.

Кудрявцев был весёлым светловолосым парнем с привлекательной внешностью. Улыбка всегда играла на его губах, а глаза светились жизнерадостностью. Он был высокого роста, что придавало ему некую харизму и уверенность. Его весёлый нрав и шутливый характер создавали приятную атмосферу вокруг него, и он легко завоёвывал доверие и дружбу своих коллег. Несмотря на молодость, он обладал смекалкой и проницательностью, а его острый ум позволял ему быстро находить решения в сложных ситуациях. Полковник Смирнов опекал его. Он был ему вроде сына. По крайней мере, многие коллеги это замечали.

В этот же вечер Алексей Игоревич с Кудрявцевым отправились в Брянск. Они ехали поездом, взяв с собой незначительный багаж. Полковник сидел в своём купе, глядя в окно на мелькающие за окном пейзажи. Выразительные глаза казались полными глубоких размышлений, словно он погружен в свои мысли настолько, что мир вокруг него перестал существовать. Внезапно его внимание привлёк Кудрявцев, который стоял в коридоре и мило общался с молоденькой проводницей. Полковник вспомнил свою молодость и все те моменты, когда он тоже был настоящим романтиком. Внезапно поезд затормозил, и полковник вернулся к реальности.

– Сергей, – окликнул он коллегу.

Кудрявцев замешкался и вернулся с чувством вины на лице.

Рано утром состав прибыл в Брянск, где делегацию из столицы ожидал молодой человек, сразу же проводивший их к служебному авто. Минуя ведомственную квартиру, Алексей Игоревич отдал распоряжение ехать в управление. Он незамедлительно хотел изучить материалы дела и встретиться с новым свидетелем. Несмотря на попытки встречающего отговорить его, полковник остался непреклонен.

Пробираясь по узкому коридору, заваленному кипами бумаг, в кабинет, заранее подготовленный для столичных гостей, Алексей Игоревич обратился к местному сотруднику:

– У вас тут всегда такой хаос в управлении?

– Никак нет, товарищ полковник… Недавно переехали в новое здание… Ещё не успели освоиться… Раньше вообще ютились в тесноте, в нескольких кабинетах…

– Беспорядок принимается, – заключил полковник и добавил: – Организуйте нам с лейтенантом чаю, покрепче… Подготовьте дело, и через час Иванкин должен быть доставлен ко мне.

– Чай – это без проблем, а вот с Иванкиным боюсь, за час не успеем… Его же из СИЗО нужно конвоировать, – возразил местный сотрудник.

Полковник бросил на него спокойный взгляд и твёрдо произнёс:

– Через час!

– Есть, через час.

Алексей Игоревич окинул взглядом кабинет. Типичная обстановка провинциального управления: старая мебель, тусклый свет. Полковник поморщился. Не любил он такие места, насквозь пропитанные рутиной и ощущением безысходности.

Через полчаса на столе дымились два стакана крепкого чая. Местный сотрудник, заметно нервничая, принёс небольшую папку с материалами дела. Полковник, поблагодарив его кивком головы, тут же углубился в чтение.

Прибывшего Иванкина сопровождали двое вооружённых солдат. Алексей Игоревич внимательно вглядывался в его лицо, стараясь разгадать его мысли и тайные намерения. Кудрявцеву он указал место в углу кабинета и попросил печатать текст допроса, выражая тем самым недоверие к местным сотрудникам. Полковнику важна была каждая деталь, любая ниточка. Невозмутимый Иванкин, бывший начальник полицаев, отличался уверенным поведением. В его взгляде читалась непоколебимая самоуверенность. Несмотря на преклонный возраст, он сохранял спортивную форму и выглядел моложе своих лет.

– Николай Фёдорович Иванкин, тысяча девятьсот седьмого года рождения… Что же вам, Николай Фёдорович, сделала советская власть, которую вы предали в сорок первом? – ровным голосом спросил полковник, начиная продолжительный допрос.

– Все её ненавидели, особенно в нашей местности… Я не был исключением, – ответил Иванкин.

– Вы хотите сказать, что в Локотском округе, оккупированном немцами, все были предателями? Или как вы ещё называли своё формирование… Республикой? Кстати, Николай Фёдорович, объясните, почему республика, если в документах значится Локотское самоуправление, – продолжал допрос полковник.

– Да, люди иногда так называли… Ведь в сёлах и деревнях старосты избирались… Вроде как демократия… – с явной ностальгией произнёс Иванкин.

– Ясно, ясно… Чаю желаете? Разговор у нас предстоит долгий, не на один день.

Иванкин оживился, даже улыбнулся.

– Не откажусь, и от папиросы тоже.

– Будет исполнено. Сергей, обеспечьте гражданина чаем и папиросами, ведь он раскаялся и готов предоставить нам все подробности, – с иронией произнёс полковник.

Алексей Игоревич, в принципе, был виртуозом допросов, обладавшим уникальной тактикой. Он никогда не оказывал давления на опрашиваемого, а скорее завоёвывал его расположение, как бы становясь на время его союзником, компаньоном. Как-то во время допроса, он даже разделял с подозреваемым алкогольные напитки, после чего тот раскрыл все свои секреты.

Иванкин был человеком непростым, способным хранить свои тайны. К тому же действовала амнистия. Однако этот человек был фигурой примечательной в годы войны, ведь он фактически стоял во главе полиции Локотского округа. Иванкин осознавал, чем ему грозит подобная деятельность, и поэтому вёл себя крайне осторожно. Алексей Игоревич, понимая это, решил не спешить с давлением и не концентрироваться сразу на главном вопросе – Тоньке-пулеметчице.

– Вы же жили ещё во времена царя… Наверное, и Михаила Александровича Романова застали. Давайте начнём с этого. Возможно, я чего-то упускаю. Вот мне, например, советская власть предоставила многое: и работу, и жильё. А чего не хватало вам, Николай Фёдорович? Неужели советская власть была вам настолько ненавистна, что тысячи жителей Орловской области перешли на сторону немецкой армии? Или их запугали? – продолжал полковник подталкивать подозреваемого к откровенности.

– А я расскажу вам, как мы жили и как в семнадцатом пришли большевики и отобрали у нас всё. Я был ещё ребёнком, но прекрасно помню те времена, – воодушевился Иванкин, прикуривая папиросу.

– Давайте, мы внимательно вас слушаем, – произнёс полковник и взглянул на Кудрявцева, которому следовало тщательно фиксировать каждую деталь в протоколе.

Воспоминания Иванкина.

Этот уголок русской земли казался потерянным раем, благословенным оазисом среди бескрайних просторов. И не удивительно, ведь здесь, вдали от столичной суеты, располагалась Брасовская усадьба самого великого князя Михаила Романова – родного брата императора. В трёхстах пятидесяти верстах от златоглавой Москвы и почти в тысяче от Петербурга, в объятиях Орловской губернии, находил Михаил истинную отраду. «По-настоящему мы были счастливы только в Париже и в Брасово», – признавалась в своих дневниках его супруга Наталья.

На месте барской усадьбы со временем вырос небольшой посёлок Локоть. Жили здесь люди простые: крестьяне да купцы, но судьба одарила их невиданной милостью – почти полным освобождением от налогов. Щедрой рукой дарованная привилегия позволяла им жить в достатке, трудиться в радость и ни в чём себе не отказывать. Работа кипела, забот особых не знали.

Вдоль посёлка, словно серебряная лента, тянулись владения знаменитого конного завода, ведущего свою историю от рода Апраксиных. Позже его приобрела царская семья, предназначая усадьбу великому князю Георгию, но после трагической гибели последнего она перешла к младшему – Михаилу.

Бывало, едет великий князь Михаил в сопровождении любимой супруги, а люд честной, заслышав звон колокольчиков, высыпает из дворов. Кланяются в пояс, улыбаются. Кормилец едет, от податей избавитель! Благодать на русской земле! Так продолжалось до рокового 1917 года, пока не постучалась в их двери новая власть – советская. Тут и началось: раскулачивание, коллективизация, национализация. Попытки бунта в зародыше пресекались. Большевики крепко сжали в кулак всех неугодных, и закончился тихий рай в глубинке.

– Любопытно у вас получается, гражданин Иванкин, – произнёс Смирнов, щёлкнув крышкой серебристого портсигара. Он извлёк сигарету, не сводя цепкого взгляда с подозреваемого. Алексей Игоревич машинально помял сигарету, оторвал фильтр и бросил его в хрустальную пепельницу, словно разбивая хрупкую надежду на откровенность. Закурил.

– Не люблю я эти сигареты с фильтром. Так, баловство одно. Знакомый из Болгарии привёз, а я никак не накурюсь. Угощайтесь, Николай Фёдорович, – с нарочитой любезностью предложил полковник, протягивая портсигар. Поймав настороженный взгляд Иванкина, добавил с ледяной усмешкой:

– Вы же, наверное, привыкли в войну такие курить.

– Я две возьму, – сказал Иванкин и, чуть помедлив, выудил из портсигара пару сигарет.

Затягиваясь, он выпустил тонкую струйку дыма, наблюдая, как она растворяется в воздухе. Обдумывал следующий ход. Иванкин – матёрый волк, нужны особые приёмы, – промелькнуло в голове полковника.

– Любопытно у вас получается, – вновь заговорил Смирнов, словно возвращаясь к прерванному разговору. – Значит, во всей бывшей империи люди бедствовали, а у вас в этом вашем Локте – жили припеваючи, словно в раю. И потому вы, движимый, надо полагать, заботой о благе народном, решили перейти на сторону немцев… Любопытно, Николай Фёдорович, крайне любопытно. Чем же вам всё-таки так насолила советская власть? Или всё же дело в другом? Страх? Банальная трусость?

– Начальник, что-то я устал… В камеру, – прохрипел Иванкин, избегая взгляда полковника.

– Значит, всё-таки страх и трусость… А вы мне, Николай Фёдорович, показались человеком… э-э-э… деловым. Вот в вашем деле значится: возглавлял полицию Локотского самоуправления. А с сорок третьего года о вас никакой информации. По крохам собранные свидетельства говорят, что ушли вы с немцами при отступлении. И, что примечательно, в компании весьма… колоритной. В частности, с преступницей, чей счёт жизней советских граждан перевалил за полторы тысячи душ – Антониной Макаровой, она же Тонька-пулеметчица.

Иванкин, побледнев, нервно закурил, судорожно соображая, что ответить. Однако нервозность быстро схлынула, и он, набравшись смелости, произнёс достаточно уверенно:

– Начальник, а если я всё расскажу, что мне за это будет? Вышка?

– Николай Фёдорович, ну какая вышка… Если бы вы раньше не прятались от советского правосудия, давно бы уже на пенсии сидели, внуков нянчили. Но вы предпочли тридцать лет бегать по свету. Нам нужна полная картина деятельности Локотской республики в годы войны, все подробности. И, конечно, сведения об Антонине Макаровой. Вы ведь с ней были хорошо знакомы? Ну, давайте рассуждать здраво… Начнём с самого начала… Каждое утро вас будут привозить, и мы будем беседовать… Напишем, так сказать, совместными усилиями… книгу. С нас – чай, сигареты, а если хорошо пойдёт, то и рюмочка найдётся.

– А у меня есть другие варианты? – прищурившись, спросил Иванкин.

– Нет, Николай Фёдорович, у вас лишь один путь – рассказать всю правду. Без утайки.

Иванкин вдруг распрямился и, с неожиданно прорезавшейся в голосе уверенностью, заявил:

– Я был обычным солдатом. Приказы выполнял. Просто воевал… не на той стороне. Поэтому, начальник, валяйте, допрашивайте. Я согласен эту вашу книгу написать. Есть что рассказать.

Иванкин словно преобразился, отвечая на вопросы чётко и без запинки. Он не признавал свою вину, утверждая, что его действия были единственно верными и служили, как он выразился, интересам его страны. Воевал, дескать, против советов. Эта уверенность, эта наглая невозмутимость вызывала ярость у молодого Кудрявцева, но полковник оставался невозмутим. Он добился своего. Иванкин с каким-то болезненным упоением принялся рассказывать о своих преступлениях.

Глава 2

Тысяча девятьсот сорок первый год. Солнце, словно изнемогая под бременем грядущих бед, лениво сочилось сквозь дымку, выкрашивая поля в зловещие багровые оттенки. На самом краю посёлка, словно отгородившись от всеобщей тревоги, высилось здание техникума. Его директор, Андрей Петрович Отбойников, интеллигент с тихим голосом и пронзительным взглядом, казался оплотом невозмутимости. Но за этой маской покоя клубилась глухая обеспокоенность, смутное, зловещее предчувствие.

Местная жительница, Тамара Тихоновна, спешно приближалась к техникуму, точно бежала от наступающей беды. Робко вошла в кабинет, судорожно комкая в руках цветастый платок.

– Андрей Петрович, простите за беспокойство… Но я боюсь. Говорят, немцы уже у ворот. Что же с нами будет?

В глазах женщины плескался ужас, а во взгляде Отбойникова – что-то иное, сложное, змеиное. Словно предвкушение, отвратительное и манящее.

– Не стоит сеять панику, – голос его был обманчиво ровным. – Ещё не известно, что ждёт нас впереди. Может, и минует нас чаша сия. А если нет… – Он осёкся, словно прикидывая варианты, взвешивая слова.

– Сия… – Тамара Тихоновна криво усмехнулась. – Вы, Андрей Петрович, точно из царских времён вынырнули. Немцы, говорят, в десяти километрах, а вы будто воды в рот набрали. Люди-то не могут эвакуироваться. Ни лошадей, ни телег не осталось… А начальник администрации, и тот след простыл… Кто, если не вы, возьмёт ответственность за людей? Мужики-то все на фронте, кто в партизаны подался. Ну чего молчите, Андрей Петрович! – вскрикнула женщина, видя, что её собеседник погружен в свои думы.

Директор вздохнул, сочувственно.

– Увидим. Главное, соблюдать порядок. Не высовываться. Власть есть власть. Нужно уметь приспосабливаться.

Тамара Тихоновна побледнела.

– Вы их не боитесь?

Вместо ответа Андрей Петрович отвернулся к окну, и в сгущающемся полумраке кабинета Тамаре Тихоновне почудилось, что на его губах скользнула странная, едва уловимая улыбка.

– Понятно! – воскликнула она с отчаянием. – Пойду я, Андрей Петрович. Кто-то должен мужские обязанности выполнять, пока вы тут ждёте…

Сделав пару шагов, Тамара Тихоновна обернулась, словно её что-то остановило.

– А может, вы ждёте немцев? А-а-а, Андрей Петрович… Люди поговаривают, что вы у нас, как в ссылке… Образованный, весь из себя интеллигент… А что… К нам всех уголовников да антисоветчиков ссылают, будто во всём Союзе места не нашлось, – выпалила Тамара Тихоновна.

– Ступайте, голубушка, – прозвучал в ответ спокойный, даже вальяжный голос, но взгляд Отбойникова наполнился ненавистью. – Да… Кстати, Тамара Тихоновна, а сын ваш где? Говорят, в партизаны подался… Как думаете, новая власть пощадит вас, как мать партизана?

– А ты моего Тимофея не трожь! Он не штаны в кабинете просиживает, как некоторые, – взвилась Тамара Тихоновна и, хлопнув дверью, выскочила из кабинета директора.

Отбойников проводил её взглядом. Сухое лицо не выражало, ни грусти, ни сожаления. Высокий лоб, тронутый сединой, нависал над пронзительными, ледяными очами. Когда-то в юности, Андрей Петрович носил красноармейскую будёновку. За крамольные разговоры схлопотал срок, затем смирился и зажил тихой жизнью, получив распределение в Локоть. Но дух измены, предательства, всегда жил в его душе.

Звук моторов вермахта приближался, делая необходимость скрывать свои истинные намерения излишней. Одетый в идеально выглаженный костюм, он застыл в своём кабинете, ожидая наступления решающего момента. В кармане лежал безукоризненно составленный, полный лести документ, предназначенный для нового правителя. Отбойников предвкушал триумфальное прибытие немецких солдат, готовый склониться перед властью, которая, как ему казалось, несла долгожданную месть.

Сидя в своём кабинете, Отбойников окончательно принял решение подчиниться грядущей немецкой администрации. Это решение вынашивалось долго, преодолевая сомнения и страхи. Он видел неизбежность перемен. Закончив свои размышления, он направился домой через посёлок. У здания администрации собралась толпа, в основном женщины и пожилые люди. Они обсуждали планы эвакуации в более безопасные места. Отбойников, надев маску безразличия, прошёл мимо, игнорируя взгляды местных жителей. В их глазах читалось отчаяние, просьба о помощи, даже ненависть. Он избегал зрительного контакта. Но в его сознании уже формировалось другое будущее, где ему обещано особое положение. Его собственное будущее, окрашенное в чужие цвета.

Дом Отбойникова стоял на окраине посёлка, задней стороной к полю. Это не было сделано намеренно – просто дальше не было земли. Выкрашенный зелёной краской, местами облупившейся до серой древесины, он напоминал пожилого человека в поношенном пиджаке. Два окна устало смотрели на улицу, словно высматривали выпускников, давно покинувших родные края.

Мебель была прочной, но без изысков: стол, диван, книжный шкаф с книгами в советских переплётах. На стене висела выцветшая фотография: молодой Отбойников, улыбающийся, что он почти никогда не делал в последние годы. Дома ждала его жена, Мария, с которой он познакомился в Астрахани. Она знала всю его биографию и с первого дня знакомства являлась его соратницей.

Хозяин зашёл в дом.

– Ну, как там? – спросила Мария Павловна, заглядывая ему в глаза.

– Холодно становится, нынче зима будет крепкая. И тошно, – пробурчал Отбойников, проходя внутрь.

– Мария, достань бутылку самогона. И сала. Кусок, да побольше.

Мария Павлоана нахмурилась и спросила:

– Что-то случилось?

– Пойду я в гости схожу к Николашке, – сказал он, опускаясь на лавку.

– На кой он тебе сдался… Говорят, бегает он.

– Такие, как он, как раз и нужны сейчас, – сказал Отбойников и задумался.

– Ну-ка рассказывай, что задумал, – присев рядом, жена начала расспрос.

– Немцы вот-вот будут, говорят, совсем близко отсюда. Что ж мы с тобой делать будем… Вот и будем свою власть здесь устанавливать… Хватит с нас… Наигрались в коммунистов.

Мария Павловна молча открыла резной буфет. Скрип старых петель эхом отозвался в комнате. Достала поллитровку мутноватой жидкости и шмат сала, завёрнутый в холстину. Положила всё на стол, негромко сказала:

– Я тебя поддерживаю.

Отбойников задумался и спросил:

– От дочки-то никаких известий?

Мария Павловна молча изобразила грустное лицо, по которому было видно, что от дочери никаких новостей. Накануне войны дочь Отбойникова Настя уехала в Москву поступать в институт. Прошло более двух месяцев, получили лишь одну телеграмму, в которой она писала, что собирается домой. Она взяла мужа за руку и повторила:

– Делай как задумал.

Мария Павловна смотрела на мужа взглядом, в котором плескались не осколки льда, а целые айсберги тихой, неумолимой решимости. Лицо её красотой не блистало – скорее, поражало суровой статью. Впалые щёки лишь подчёркивали эту каменную выразительность, а жёсткая линия губ, вечно поджатых, хранила тайну. В глазах не было и тени страха – лишь холодный, почти стальной блеск. Шептались, что именно она, а не тщеславный Отбойников, являлась истинным рулевым их союза, проницательной и дальновидной. Она видела дальше мужа, дальше всех, и сейчас, глядя на него, словно сквозь толщу лет, уже рисовала в уме узор их будущего.

Отбойников направился к Николаю Иванкину – крестьянину по происхождению, работавшему на конном заводе конюхом. Конюх Иванкин, даже в самый жаркий полдень, носил картуз на затылке так, будто готовился к аудиенции у самого царя. Гонор из него пёр, как пар из самовара.

Когда весть о войне прокатилась по посёлку, картуз Иванкина съехал на глаза, закрывая лицо. Гонор словно сдуло, как ветром прошлогодний лист. Мужики один за другим, мрачные, коренастые, собирались у администрации, записываясь и отправляясь на войну. Иванкин же, чистил стойла, отводя глаза. Его никто не трогал. Все знали – Иванкин без лошадей, как рыба без воды. Да и кони были нужны фронту. Но когда всех лошадей забрали для нужд фронта, Николашка остался без работы. Он понимал, что мобилизация и его коснётся, уехал в лес к своему пожилому дядюшке отсидеться. Пару месяцев он прятался, а после, когда Красная Армия отступила, приехал в посёлок. Наступала осень, жёлтая и холодная. По деревне поползли слухи о потерях в Красной Армии. Однажды ночью к нему заглянул сосед, дядька Степан.

– Иванкин, – просипел он, опираясь на костыль, – спишь? Иванкин вздрогнул.

– Степан… Что случилось?

– Случилось, Николашка, что наши там кровь проливают, а ты тут дрыхнешь.

Степан ушёл, оставив Иванкина в полумраке. Конюх долго думал. Гонор его, казалось, совсем испарился. Он сжал кулаки. На следующее утро Иванкин исчез. Его нашли за посёлком, в старом овраге. Он рыл землю голыми руками.

– Куда ты? – спросил проходящий мужик.

Иванкин поднял голову. В глазах его не было ни страха, ни гонора. Только усталость и какая-то странная решимость.

– Яму копаю.

Мужик посмотрел на него долгим, нечитаемым взглядом и молча ушёл. Иванкин продолжил копать. И никто не знал, что он копает: могилу для себя или фундамент для новой жизни. Может быть, трусость была страшна, но страх перед ней мог оказаться сильнее её самой. Может быть. Никто не знал.

Подходя к жилищу конюха, Отбойников обратил внимание, что все оконные проёмы плотно закрыты фанерными листами. Необычная безмолвность окутывала дом, лишь далёкий собачий лай нарушал её. Оглядываясь, Отбойников крикнул:

– Николашка… Николашка… Да где же ты запропастился?

Николай притаился в сарае возле дома, и, услышав голос Отбойникова, насторожился. Он сидел, сжавшись в комок, почти не дыша, стремясь не произвести ни малейшего шума. С улицы доносился равномерный лай собак и низкий, громоподобный голос, похожий на отзвук камня, упавшего с большой высоты:

– Николай! Выходи, чего скрываешься! Поговорить надо!

Этот голос. Отбойников. Даже через крепкие доски сарая он проникал. Николай с трудом сглотнул слюну. Что ему нужно? Зачем он здесь?

Тишина вновь воцарилась. Собаки умолкли. Казалось, Отбойников ушёл. Николай застыл, надеясь на невероятное, надеясь, что это всего лишь обман слуха, вызванный страхом. Но вот снова, ближе, явственнее.

– Николай? Мне известно, что ты тут. Выходи.

Конюх опять напрягся. Он хорошо знал эту интонацию. И лучше не испытывать его терпение. Тяжело вздохнув, Николай поднялся на ноги. Онемевшие колени, ноющее тело, уставшее от долгого сидения в скрюченном положении. Медленно, как старый матёрый зверь, выбирающийся из берлоги, он поплёлся к выходу из сарая. Сердце бешено колотилось в груди. Он дёрнул за проржавевший засов. Тот с трудом, с неприятным скрежетом, сдвинулся. Николай выбрался наружу.

Отбойников стоял прямо перед постройкой, расставив ноги, словно хозяин территории. Выражение его лица было нечитаемым. Николай распрямился, пытаясь сохранить достоинство.

– Здравствуй, Николай, – неспешно произнёс Отбойников, сверля его взглядом.

– Вы, Андрей Петрович, я так понимаю, главный здесь? Воевать не пойду, – забормотал Иванкин, нервно оглядываясь по сторонам.

– Да не дрейфь ты, бестолочь. Где твой кураж, а, Николаша? Разговор у меня к тебе серьёзный. Давай выпьем, поговорим. Как тебя по отчеству?

– Николай Фёдорович, – уже увереннее ответил Иванкин.

– Ну что стоим, Николай Фёдорович, не здесь же нам беседу начинать, – произнёс Отбойников и двинулся к дому.

Дом Иванкина напоминал заброшенный притон. Пыль покрывала всё, словно погребальный покров. Николай жил в одиночестве, и это одиночество пропитало каждый уголок жилища, словно ядовитый туман. Вещи разбросаны по всему дому.

В воздухе витал запах гнили и какой-то неуловимой горечи. Этот запах не выветрить, он въелся в стены, в доски пола, в ткань обивки. Запах безысходности, вероятно. Или ужаса. Кухня немногим лучше. Посуда в раковине покрыта плесенью, мусорное ведро переполнено и распространяет отвратительную вонь. Единственное, что осталось нетронутым – графин с водой на столе. Но даже он казался подозрительным, словно в нём что-то растворили. Отбойников, хоть и не жил в роскоши, почувствовал себя некомфортно от увиденного.

– Николай Фёдорович, а давай-ка мы с тобой лучше на улице посидим, так сказать, на природе, а то боюсь, разговора у нас тут не получится. Пару рюмок, да нож у тебя найдётся, надеюсь, – довольно ровным тоном произнёс Отбойников и направился во двор.

Позднее лето клонилось к закату, ночи уже дышали прохладой, и первые робкие листья, тронутые сентябрьской грустью, срывались с ветвей, кружась в воздухе, словно потерянные мысли. Пыль, прибитая вчерашним дождём, пахла землёй и чем-то ушедшим, несбывшимся. На улице Отбойников с Иванкиным уселись на пенёк. Иванкин, с мозолистыми руками протянул кусок сала, нанизанный на нож. Он хмурился, глядя вдаль, на покосившиеся заборы. Они молча выпили по стакану самогона, и Иванкин прервал молчание:

– Андрей Петрович, так зачем пожаловал? Да ещё и с гостинцами. Неужто теперь преподаватели к конюхам стали ходить?

Отбойников посмотрел на Иванкина пронзительным, но интеллигентским взглядом, немного прищурившись, сказал:

– А вот ты мне скажи, Николай, ты так и собираешься прятаться от всех? Немцы рядом. Говорят, до самого Брянска Красную Армию в кольцо взяли. А это значит, – Отбойников опять прервался, как будто ожидая продолжения от своего собеседника.

– Значит, хана! – вскрикнул Иванкин, на которого стал действовать самогон.

– Дурак ты, Николай… Мы с тобой тоже в этом кольце. Или ты думаешь, мы где-то там? Ты видал, сколько красноармейцев в посёлок приходят? Кто гражданскую одежду выпрашивает, кому пожрать надо. А что взамен? Правильно, оружие оставляют. А сколько по окрестностям этого оружия брошенного. Чуешь. О чём я?

– Ничего не понимаю, Андрей Петрович, ты к чему этот разговор ведёшь? – спросил Иванкин, наливая по второй.

– Веду я всё это к тому, что пока немца нет, надобно нам с тобой оружие это всё изъять да установить здесь свою власть. А ты как раз этим и займёшься.

Они выпили по второй, мутный самогон обжигал нутро, оставляя после себя лишь тягучую горечь и призрачную храбрость. Иванкин откашлялся.

– Ну, рассказывай, – процедил он, стараясь говорить ровно, но пальцы, сжимавшие стакан, выдавали напряжение.

Отбойников сначала молчал, глядя в стакан, словно там была вся его будущая жизнь. Потом поднял глаза. В них плескалось что-то сродни отчаянию, но больше – холодный расчёт.

– А что тут рассказывать, – ответил он хрипло. – Всё ведь очевидно. Советская власть кончилась. Кому она нужна, эта колхозная каторга? Немцы придут, порядок наведут. С работой, с едой…

– Порядок? – Иванкин усмехнулся, и усмешка эта пробрала Отбойникова до костей. – Немецкий порядок? Думаешь, тебя по головке погладят? Думаешь, ты им нужен, кроме как землю копать да хворост таскать?

– Буду нужен. Я им порядок здесь обеспечу. Укажу, кто партизан, кто коммунист… Своих людей в посёлке поставлю. Буду за старшего.

– А я-то тебе зачем, Андрей Петрович?

– А ты как раз и будешь этот порядок держать. Ну, или ты хочешь всю жизнь свою недолгую по сараям прятаться? Всё! – вскрикнул Отбойников, ударив себя по коленке кулаком. – Закончилась эта власть. Мы с тобой такого тут устроим!

Иванкин задумался, молча встал да пошёл к падающему от старости забору справить нужду по-маленькому. После двух стаканов самогона стал смелеть, и опять появился гонор. Назад он возвращался с полной решимостью.

– Да я, – рявкнул Иванкин, обводя мутным взглядом Отбойникова. – Знаешь кто?! Я на конюшне, да лучше меня лошадей никто не знает! Мне за руки молиться должны!

Отбойников молчал, только как-то странно улыбался.

– Молчишь, значит, согласен!

Иванкин плеснул себе ещё самогона, выпил залпом, сел на пенёк возле Отбойникова и замолчал, уткнув взгляд в одну точку. Минут пять стояла гробовая тишина, затем Иванкин резко очнулся и стал корявым голосом расспрашивать Отбойникова:

– А ты, а ты… Андрей Петрович, ты почему так не любишь советскую власть?

– А я, Николай, доверился этой власти в тысяче девятьсот девятнадцатом. В Красной Армии воевал в Гражданскую, а она меня на три года в ссылку.

– Да ну, прямо воевал? – спросил Иванкин.

– Воевал, а потом на Тамбовщине выступил в крестьянском восстании против большевиков, так потом десять лет бегал. Сам сдался, мне три года и дали. Потом вернулся на Украину, затем сюда вот занесло.

– Так ты с Украины, Андрей Петрович… А-а-а… Так поэтому ты и не стал эвакуироваться… Вон оно что… У тебя ж предписание было… Задумал всё заранее, – с ухмылкой сказал Иванкин.

– А ты не такой уж и дурак, – сказал Отбойников.

– Ну так и чего? План-то есть какой? И как я буду называться при новой власти? – спрашивал Иванкин пьяненьким голосом.

– Бригаду тебе надо набрать, человек двадцать, а лучше тридцать. Всех вооружить, да по дворам походить, объяснить, мол, так и так, сидите тихо, господин Отбойников теперь здесь за главного – старшина.

– Ох и загнул ты, Андрей Петрович, господин… Ха-ха, – Иванкин заржал как лошадь в стойле.

– Ты давай вот что, Николай, если хочешь, чтобы тебя Николаем Фёдоровичем обзывали, думай, а утром приходи. А если хочешь позорно прятаться, то сиди и дальше здесь. А я к Лысому схожу, тот быстро согласится. Только вот вижу я в тебе потенциал, Николай Фёдорович. Думай… Допивай и думай, а утром приходи, – с такими словами Отбойников встал и ушёл.

Посёлок затаился. Отбойников шёл по главной улице, поджав губы. Он ждал немцев с планом. Планом, который тщательно обдумывал ночами при свете тусклой керосиновой лампы. Планом выживания… и, чего уж греха таить, возвышения. «Чего-то не хватает», – думал Отбойников. На Иванкина положиться нельзя, так, для устрашения людей, бегать будет с оружием, как шавка, любой приказ выполнит, лишь бы чувствовать себя в безопасности, да и пристрелить сможет, если понадобится. Но нужен человек волевой – организатор. Жёсткий, сильный.

В голове уже сформировался костяк будущего «комитета». Себя, разумеется, он видел во главе. И тут его осенило. «Кадинский! Инженер завода. Человек немногословный, замкнутый, но, безусловно, умный и знающий своё дело. Да и не любил он советскую власть, это было видно по кислому выражению лица, когда кто-то заводил разговоры о пятилетках и ударниках. Грубоват! Жестковат! Но такой, как раз и нужен», – размышлял Отбойников.

Отбойников решительно свернул с главной улицы и направился к скромному домику на окраине, где обитал Кадинский. Вечер уже сгущался. В окнах немногих домов мерцали огни, словно последние искры угасающего мира. Он постучал в дверь, и тишина на мгновение стала ещё более зловещей. Послышались шаги, медленные, осторожные. Дверь приоткрылась, и в щели показалось лицо Кадинского.

– Андрей Петрович. Не ожидал вас увидеть, – прозвучал хриплый голос.

Отбойников улыбнулся самой обаятельной своей улыбкой.

– А я вот решил проведать. Поговорить, Константин Константинович. В такое время нужно держаться вместе.

Кадинский нахмурился.

– О чём говорить?

– О будущем. О будущем нашего посёлка. Отбойников просунул ногу в дверной проём, не давая Кадинскому захлопнуть дверь. – И, возможно, о том, как мы можем его… сформировать, – добавил он.

Кадинский не стал препятствовать и впустил непрошеного гостя. Кадинский работал инженером на спиртзаводе. Умён до дьявольского блеска в глазах, но грубоват. Власть он любил неистово. Слухи о Кадинском вились вокруг завода, как дым над кочегаркой. Шептались, что до прибытия в Локоть он отбывал срок в Шадринске. За что? Антисоветские настроения – так, мол, неосторожно обронил словечко не там, где следовало. А потом исчез. И через год он уже – инженер Кадинский, с безупречными характеристиками и стальной хваткой. Некоторые утверждали, что видели, как к нему поздним вечером подъезжала чёрная эмка с зашторенными окнами. Коллеги старались обходить его стороной. И не только из-за его резкости. Чувствовалось в нём что-то нечистое. Словно он жил не одной жизнью, а двумя, и одна из них была скрыта в глубокой тени.

– С чем пожаловали, Андрей Петрович?

– Константин Константинович, давайте уберём эти формальности и будем на «ты». Мне даже Иванкин после рюмки тыкать стал, а к вам я с уважением. Договорились?

– Ну, за мной-то не заржавеет. А конюх зачем тебе нужен? Люди болтают, что он с ума потихоньку сходит. Ну, ты присаживайся, Андрей Петрович. Выпить не предлагаю. Видишь, я теперь один живу.

– Да, слышал, ты своих в эвакуацию отправил. А чего ж сам не поехал? – спросил Отбойников.

– Я, как и ты, Андрей Петрович, новую власть жду, – сказал Кадинский и вынул из-под кровати охотничье ружьё. – Так чего пожаловал? – поглаживая ружьё, спросил Кадинский.

– Ну, ты сам всё сказал уже про новую власть. Предлагаю установить власть в посёлке. До прихода немцев. Я подчёркиваю, до прихода немцев. Время у нас в обрез.

– Зачем мне это? – спросил Кадинский.

Отбойников ухмыльнулся.

– Ну, во-первых, ты умный. Это всем известно. Во-вторых… ты суровый. А в нынешние времена без суровости никуда. Людям нужен кнут, а не пряник. А в-третьих… В-третьих, я предлагаю тебе быть моим замом. Что скажешь?

Кадинский уложил ружьё под кровать, взглянул на Отбойникова стальным взглядом и сказал:

– Я согласен, Андрей Петрович… Или ты думаешь, я не уехал, чтобы служить немцам простым полицаем? Но, боюсь, с людьми проблемы будут… Вон народ в спешке, кто куда ломится… Только ехать некуда… Немец до самого Брянска всех в окружение взял, куда ни беги – везде немец… Но нам с тобой, Андрей Петрович, бежать некуда… Земля-то наша… Наведём здесь порядок.

– Вот и ладненько, ты приходи завтра ко мне, там всё и обдумаем, – сказал Отбойников.

– Добро, а кто ещё будет?

– Иванкин проснётся и прибежит, никуда он не денется, а там будем кумекать, что дальше делать, – Отбойников пожал Кадинскому руку и удалился.

Утро в посёлке дышало промозглой свежестью ранней осени. Туман, словно серая шерсть, кутался вокруг покосившихся изб, оставляя на траве влажные, блестящие следы. В доме Отбойникова, единственном, где ещё горел свет, собирались гости – Иванкин и Кадинский. Иванкин впервые за долгое время напялил свой картуз и с деловитым видом прошаркал сапогами по деревянному полу в доме Отбойникова. Позже подошёл Кадинский. Они уселись за кухонным столом и начали обсуждать дальнейшие действия.

– Ну что, Андрей Петрович, твои предложения? – пробормотал Иванкин.

– У нас народ разный, – начал Отбойников. – Если правильно подать – пойдут за нами. Скажем, что порядок наводим. А там, глядишь, и немцы придут – мы им как свои.

– А что немцам скажем? – Кадинский почесал за ухом. – Скажем, что колхоз разогнали, землю крестьянам вернули? Что за советскую власть никогда не были?

– Ты вот что, Константин Константинович, организуй-ка нам местечко для собрания людей, а я выступлю перед публикой, – сказал Отбойников.

– Это запросто, а что за место? Техникум тебе для чего, Андрей Петрович?

– Нет, тут нужна хитрость… Люди на меня уже и так волком смотрят… Была у меня давеча Тамара Тихоновна, она баба болтливая, уже всё разболтала. Да и сынок её в партизаны подался. Узнают, что народ в техникуме собирается, так никто и не придёт… А мы сделаем хитро… Собрание будешь проводить ты, Константин Константинович, а я как бы появлюсь случайно, ну а там дело техники.

Иванкин прищурился. Тот вообще думать не умел. Кадинский задумался и сказал:

– Есть такое место… Больница. Там же Наташка Глымова сейчас за старшую, договорюсь ради такого дела.

– Вот, Константин Константинович… Это хорошее место… А ты, Николай Фёдорович, пройдёшься по всем дворам и скажешь народу, что будет всеобщее собрание… Да, нужно нам бойцов двадцать набрать, кто согласится, да вооружить их, чтобы ни одна просоветская тварь не могла вякнуть, а если что пойдёт не так, не боялись пристрелить, – Отбойников вдруг из интеллигента превратился в диктатора, который, кажется, на всё решился.

Тишина в избе стала гуще тумана за окном. Кадинский с Иванкиным аж в лице поменялись, и только Мария Павловна, делая домашние дела, но всё слушая, гордо улыбалась. Казалось, в этот момент она была горда за мужа. Впереди маячила призрачная надежда на власть.

***

Прошла неделя. Холодный ветер играл опавшими листьями, гоняя их по пустынным улицам посёлка. Небо было низким, серым, словно вторя настроению людей. Деревья, ещё недавно пышно одетые в золото и багрянец, теперь стояли понуро, оголяя свои ветви под натиском осенней стихии.

Было уже холодно. Люди, закутанные в старые фуфайки, платки и шали, медленно стягивались к зданию местной больницы. Здесь должно было состояться собрание. В лицах читалась тревога, смешанная с усталостью. Время было тяжёлое, и каждый день приносил новые испытания.

Особенно выделялась старушка в длинной чёрной юбке и выцветшем платке, плотно обмотанном вокруг головы. В её руках дрожала трость, а взгляд был устремлён в землю. Казалось, что она несла на своих плечах всю тяжесть пережитого горя. Ещё одна женщина, молодая совсем, с заплаканными глазами, крепко держала за руку маленькую девочку в стареньком пальтишке. Ребёнок испуганно жался к матери, чувствуя царящее вокруг напряжение.

Все они, такие разные, но объединённые общей бедой, шли к больнице. Собрание обещало быть непростым. В воздухе витала неопределённость, страх перед будущим и надежда на то, что вместе они смогут найти выход из этой непростой ситуации. Ветер продолжал шелестеть опавшими листьями, словно отсчитывая последние спокойные минуты перед началом собрания. Никто толком не знал, по какому поводу собрание. Многие, думая, что будет эвакуация, взяли с собой какие-то необходимые вещи.

Прошла всего неделя, но складывалось впечатление, что посёлок превращался в лагерь-поселение, пока ещё со свободным перемещением. Возле больницы стояли вооружённые люди в чёрном, из местных жителей, которые свысока смотрели на своих соседей. Иванкин, казалось, расцвёл. В глазах горел зловещий огонёк власти. Ещё недавно конюх, теперь он командовал людьми с автоматами, определял, кому жить, а кому нет.

Собравшихся провожали в просторный зал. Белые стены больничного коридора, обычно гулкие от шагов медперсонала и тихих стонов пациентов, сегодня казались неестественно тихими. Запах хлорки, въевшийся в каждый уголок, казался более резким, контрастируя с нервозностью, витавшей в воздухе. Помещение, скорее функциональное, чем уютное, едва вмещало всех собравшихся. Окна были плотно зашторены, отрезая от внешнего мира и усиливая ощущение замкнутого пространства.

В зале возвышался длинный, полированный стол из тёмного дерева. Его поверхность, обычно заваленная бумагами и медицинскими отчётами, сегодня была на удивление пуста. Тихий шёпот, перемежающийся кашлем и вздохами, создавал нервный фон, предвещавший нечто важное и, возможно, неприятное. За столом сидел Кадинский, бросая взгляд на людей, как будто пересчитывая их.

– Граждане, тишина! – громко выкрикнул Кадинский. – Сегодня мы собрались, чтобы выслушать выступление Андрея Петровича Отбойникова.

Откуда-то из толпы появился Отбойников, подошёл к столу и стал держать речь:

– Товарищи! Двадцать четыре года мы жили в тени, в страхе перед советской властью. Двадцать четыре года нас кормили обещаниями светлого будущего, а подсовывали горькую пилюлю несвободы. Двадцать четыре года мы терпели унижения, притеснения и молчали, стиснув зубы, в надежде на то, что однажды настанет и наш час. И вот, этот час пробил!

– Я знаю, многие из вас помнят те времена, когда за одно неосторожное слово можно было лишиться всего. Когда стукачество и доносительство стали нормой жизни. Когда родные люди боялись друг друга. Но теперь всё это в прошлом! Теперь мы свободны! Свободны говорить, что думаем, свободно выбирать свой путь, свободно строить своё будущее.

– Не будем же оглядываться назад, на прошлое, полное горечи и разочарований. Давайте забудем о советской власти как о страшном сне. Давайте смотреть вперёд, с надеждой и верой в светлое будущее! Давайте строить новую жизнь, где царит справедливость, свобода и процветание для всех!

В зале повисла звенящая и давящая тишина. Казалось, даже воздух перестал циркулировать, застыв в ожидании неведомого. Лица, секунду назад оживлённые спором, теперь напоминали серые маски, обращённые к Отбойникову. Ни звука, ни вздоха – будто все разом разучились дышать. Напряжение достигло такой концентрации, что, казалось, вот-вот лопнет, подобно перетянутой струне.

Даже завсегдатаи, обычно не отличающиеся скромностью в выражениях, прикусили языки. Кто-то робко опустил взгляд, кто-то судорожно сглотнул. В глазах читалось смешение страха, удивления и, пожалуй, даже какого-то детского любопытства. Что же будет дальше? Какое слово последует за этим зловещим молчанием?

Несколько мгновений, тянувшихся словно вечность, каждый был предоставлен сам себе. Тишина говорила громче любых слов, намекая на нечто грандиозное и, возможно, опасное. Казалось, зал превратился в безмолвный театр, где все зрители одновременно стали актёрами, замершими в ожидании решающей реплики.

В толпе стояла Тамара Тихоновна. Её голос, обычно мягкий и участливый, сейчас зазвенел. Казалось, сама земля под её ногами дрожит от праведного гнева.

– Предатель! – выплюнула она, прожигая Отбойникова взглядом. –Продажная шкура! Готов родную землю под немецкий сапог отдать! Кто-то хотел её остановить, пытаясь разрядить обстановку, но Тамара Тихоновна была неумолима.

– Что ж это такое, товарищи, – обращалась она к пришедшим людям. – Что ж это делается! – кричала она.

Из толпы раздался громкий мужской голос:

– Собака продажная! Хватайте его, товарищи!

Внезапно появился Иванкин со своими головорезами, вооружёнными до зубов. Он медлить не стал, поднял трофейный немецкий автомат, который забрал у отступающих красноармейцев и выстрелил очередью. Толпа замолчала. Иванкин медленно обвёл всех взглядом, словно сканируя каждого, выискивая зачинщиков. Не отрывая взгляда, скомандовал своим людям:

– Забрать её, – указав на Тамару Тихоновну. Кадинский ехидно улыбался, словно хотел расправиться со всеми, кто ему не мил. Отбойников даже глазом не пошевелил. Он знал, что такая реакция людей возможна. Он понимал, что это собрание – знак устрашения беззащитных людей. Он взглянул на мужчину, который ранее назвал его собакой и спокойно сказал:

– Ну а вы, голубчик, чего стоите, – бросил взгляд на Иванкина, который лично повязал пожилого мужчину и вывел из помещения.

– С сегодняшнего дня, – продолжил выступления Отбойников. – Я возлагаю на себя обязанности старшины посёлка. Моим заместителем назначается Кадинский Константин Константинович. За безопасность отвечает Иванкин Николай Фёдорович. Желающие служить новой власти, и взять безопасность людей в свои руки, прошу приходить в здание бывшей администрации посёлка, где отныне будет располагаться штаб нашего Локотского округа.

– А то, что, заберёте или расстреляете, – кто-то выкрикнул из толпы.

– Несогласные могут покинуть посёлок и направится на те территории, где ещё господствует советская власть, – уверенным тоном, добавил Отбойников.

Отбойников выдержал паузу, наслаждаясь произведённым эффектом. В толпе перешёптывались, но никто не решался возразить. Лица людей были полны страха и непонимания.

– Что касается Тамары Тихоновны, – продолжил Отбойников, – то она оказала сопротивление новой власти и с ней будет проведена работа. Уверен, после беседы она поймёт свою ошибку.

Иванкин и его люди вывели Тамару Тихоновну из помещения. Женщина шла, гордо подняв голову, не произнося ни слова. В её глазах не было ни страха, ни мольбы – только презрение. За ней, словно тени, двигались вооружённые люди, готовые силой пресечь любую попытку сопротивления.

Отбойников окинул взглядом опустевшее пространство. У многих на глазах стояли слёзы. Мужчины хмурились, женщины украдкой крестились. Казалось, вот-вот разразится гроза.

– На этом собрание окончено, – завершил Отбойников, и, повернувшись, направился к выходу, сопровождаемый Кадинским и остатками отряда Иванкина. За спиной раздался тихий шёпот, который постепенно перерастал в гул. Люди приходили в себя, осознавая, что их жизнь изменилась навсегда.

Тамару Тихоновну отправили домой, словно опасную дичь. Она являлась довольно авторитетным человеком в посёлке и могла спутать все карты Отбойникову. Он это прекрасно понимал, но и казнить её нельзя, люди не поймут. Один из провожающих остался её охранять. Тамара Тихоновна, дождавшись ночи, тихо собрала необходимые вещи и покинула посёлок, пока новоявленный полицай дрых на её кровати, выпив предварительно, пол-литра самогона.

Поля чернели под покровом ночи. Ветер трепал подол юбки, шептал об опасности. Звёзды, холодные и далёкие, были единственными свидетелями её бегства. Она шла, спотыкаясь, проваливаясь в рыхлую землю. Шла к нему. К своему Тимофею.

Лес встретил её настороженно. Хруст веток под ногами казался оглушительным. Она знала: здесь каждый куст, каждая ложбина может скрывать опасность. На рассвете, когда первые лучи солнца пробились сквозь листву, она услышала их. Шёпот. Тихий, приглушённый. Голоса партизан. Собрав остатки сил, она пошла на звук.

Молодой, почти мальчишка, он казался неуместным среди загрубевших лиц мужиков. Небритый пушок едва пробивался на щеках, а взгляд, синий и чистый, не вязался с грязной телогрейкой. Это и был сын Тамары Тихоновы – Тимофей.

Увидев мать, Тимофей замер, словно его ударили током. В глазах отразилось недоверие, сменяющееся узнаванием. Он бросился к ней, крепко обнял, прижал к себе так, словно боялся отпустить.

– Мама! Как ты здесь? – прошептал он, зарываясь лицом в её волосы.

Тамара Тихоновна молча прижалась к сыну, чувствуя, как силы покидают её. Партизаны окружили их, настороженно наблюдая за неожиданной встречей. Тимофей поднял руку, призывая к тишине.

– Это моя мать, Тамара Тихоновна, – сказал он, глядя на товарищей. – Она проверенный человек, ей можно доверять. Взгляды партизан смягчились, но осторожность не исчезла.

Глава 3

г. Брянск. 1976 год.

Полковник Смирнов, не моргая, смотрел на Иванкина. Он был спокоен и одновременно доволен своей работой: ему удалось разговорить бывшего полицая. Кудрявцев от услышанного был в некотором шоке, но всё записывал, как приказал полковник.

– Да, интересная история, иного я и не ожидал… Значит, Николай Фёдорович, вы согласились служить немецким преступникам со страха, – спокойно говорил Смирнов.

– А что мне оставалось делать? – занервничал Иванкин.

– Ну, может быть, пойти на фронт или… в партизаны. Ну что ж, прошлого не вернёшь. На сегодня достаточно, Николай Фёдорович. Отдохните, а завтра продолжим, – сказал полковник и приказал сотруднику, дежурившему снаружи, увести подозреваемого.

Полковник вместе с лейтенантом направились домой, в служебную квартиру, предварительно отказав водителю их подвезти. Летний город давил своим безразличием. После душного кабинета свежий воздух казался почти оскорбительным. Лейтенант, молодой, энергичный, с ещё не обветренным цинизмом взглядом, старался держать ровный шаг, хотя краем глаза постоянно оценивал поведение полковника, который всю дорогу молчал.

Вокруг кипела жизнь – смех детей, звон велосипедов, громкая музыка из открытых окон. Но для полковника Смирнова этот мир словно существовал в другой плоскости. Он шёл сквозь толпу, не замечая её, погруженный в свои мысли. Полковник машинально коснулся рукой кармана, где лежал портсигар, достав его, подержал и снова засунул в карман.

Он смотрел прямо перед собой, на серую полоску асфальта, уходящую вдаль. Лейтенант, чуть отставая, ловил каждое его движение, пытаясь угадать, что творится в голове этого опытного офицера, этого человека, который видел так много тьмы, что, казалось, сам стал её частью. Неожиданно взгляд полковника пронзил рядом стоящие автоматы с газированной водой.

– А не испить ли нам по стаканчику водички, а, Сергей? – бодро вскрикнул полковник, как будто проснувшись.

– Конечно, товарищ полковник, – улыбнулся лейтенант, ища в кармане мелочь.

Пока Кудрявцев мучил автомат с газировкой, полковник откинул голову и всмотрелся в небо, которое было чистое, как слеза младенца.

– Вот и водичка, – сказал лейтенант, держа два стакана.

Полковник сделал большой глоток газировки, прикрыв глаза от удовольствия. – Хорошо, – пробормотал он. Лейтенант, последовав его примеру, отпил немного. Газировка приятно обожгла горло, принося облегчение после трудного дня.

– Ну, как тебе наш пассажир? – спросил полковник.

– Какой-то он мутный, товарищ полковник, а вы с ним как-то ласково, иногда кажется, что вы товарищи.

– С такими персонажами по-другому работать нельзя… Чистая психология… Давай-ка вот что, Сергей… Зайдём в магазин, купим продуктов, да ужинать. Хватит с нас сегодня. Отдыхать тоже надо.

Кудрявцев был в своём улыбчивом репертуаре, а ещё более улыбался, что наконец полковник отвлёкся от посторонних мыслей. Накупив продуктов в ближайшем гастрономе, они поторопились на служебную квартиру.

По дороге Кудрявцев травил байки. Полковник слушал вполуха, больше наблюдая за проплывающими мимо пейзажами. Брянск, казался уютным и старинным городом. Дом, в котором им предстояло ютиться, оказался типичной сталинкой с высокими потолками и просторными, но давно не видевшими ремонта комнатами. Искать долго не пришлось. Квартира нашлась на третьем этаже, с видом на заросший клёнами двор. Подъезд пах сыростью и кошками, но это было неважно. Главное – крыша над головой.

Когда они вошли, квартира была завалена старой мебелью и покрыта толстым слоем пыли. Предыдущие жильцы, судя по всему, съехали внезапно, оставив после себя лишь воспоминания и пустые бутылки из-под кефира. Кудрявцев, с непринуждённой энергией, принялся открывать окна. Полковник тяжело вздохнул и опустился на скрипучий диван, чувствуя, как усталость наваливается на плечи.

– Ничего, товарищ полковник, – бодро заявил Кудрявцев, – отмоем, отчистим, обживём! Зато район тихий. А главное – недалеко от работы. И действительно, по его словам, до управления можно было дойти пешком за полчаса. Это была единственная мысль, которая хоть как-то утешала полковника в этот момент.

Приготовив ужин, они уселись за кухонный стол. Тишину нарушало лишь позвякивание вилок и редкие вздохи лейтенанта.

– Знаешь, Сергей, – вдруг заговорил полковник, – такие, как он, опаснее зверя. Зверя видно, он рычит и кидается. А этот… Он улыбается, говорит правильные вещи, а что у него в голове – чёрт его знает.

Лейтенант внимательно слушал.

– Он же не дурак, – продолжал полковник, – он всё понимает, всё видит. И играет свою роль как по нотам. А наша задача – не дать ему сыграть её до конца. Понимаешь?

Сергей кивнул, хотя в голове клубился туман. Он привык доверять чутью полковника, которое ни разу их не подводило.

Наступила ночь. Алексей Игоревич не мог уснуть и вышел на балкон покурить. Город под ним дышал тусклым оранжевым светом, сплетённым из фонарей. Сигарета в пальцах тлела нервно, как и мысли в голове. Ночь выдалась на редкость тёплой, даже душной. В такие ночи город не спит, а лишь притворяется. Слышно отдалённое гудение моторов, редкий лай собак, перекликающийся с эхом голосов из соседних дворов.

 Он долго думал и внезапно начал собираться, предварительно отыскав в своём стареньком чемодане бутылку коньяка. Кудрявцев спал как младенец. Через час, полковник уже приказным тоном, требовал допуска его к Иванкину в камеру. Сотрудники СИЗО немного возмущались, но отказать полковнику КГБ из Москвы не решились.

Иванкин спал. Резкий лязг отодвигаемого засова разбудил его. На пороге стоял полковник. В руках держал бутылку и пару стаканов, которые раздобыл у сотрудников.

– Привет, Николай Фёдорович, – голос полковника был неожиданно мягок, почти ласков. – Решил навестить. Может, немного расслабимся?

Иванкин вскочил со шконки, перепугавшись до смерти. Его большие глаза смотрели на полковника, а мозг не мог понять, зачем он припёрся ночью в камеру. У Иванкина проскользнула мысль: не расстреляют ли меня без суда и следствия, а этот хитрый полковник, так своеобразно прощается.

– Не стоит бояться. Я понимаю ваше состояние. Допросы, давление… это тяжело. Но иногда, знаете ли, в неформальной обстановке люди куда откровеннее, – сказал полковник.

Он плеснул коньяк в стаканы. Запах ударил в нос. Они выпили молча. Иванкин почувствовал лёгкое головокружение.

– Ну что, Николай Фёдорович, – полковник снова наполнил стаканы. – Готовы продолжить разговор?

– Начальник, а как же без протокола…

– Ну, Николай Фёдорович, мы с вами как на исповеди… А вдруг я выйду на пенсию, да про вас книгу решу написать… Как раз и нужна эта непринуждённая обстановка.

– Да ладно, книгу, – заулыбался Иванкин.

– Ну представьте, будущее поколение советских людей, прочитают вашу историю. Ну признайтесь, вы же всегда хотели славы, иначе зачем бы вы согласились сотрудничать с немцами? Ну, давайте, Николай Фёдорович, по второй и продолжим.

***

В начале осени войска Красной Армии попали в окружение, красноармеец Петька Задорный вырвался из огненного кольца, прихватив с собой молодую медсестричку Антонину. Шли они долго, недели две, поедая мёрзлую ягоду в лесу, изредка заходя ещё в незахваченные деревни, выклянчивая пищу у местных жителей. Антонина была совсем молоденькой девушкой, которая с большим рвением пошла на фронт медсестрой в начале войны.

Осенний лес ощетинился колючей хвоей и сырым холодом. Листья, словно заплаканные глаза, опадали на землю, устилая путь отступления. Петька с перекошенным от страха лицом, дёргал Антонину за рукав выцветшей гимнастёрки. Она шла, опустив голову, и каждый её шаг отдавался гулким эхом в опустевшем лесу.

– Петь, ну куда ты? – тихо спросила Антонина.

– Туда! К своим! Скоро доберёмся до моей родной деревни. Или ты хочешь, чтобы нас немцы взяли? – огрызнулся Петька, оглядываясь по сторонам. В его глазах плескался панический ужас, и Антонина чувствовала, как он трясётся всем телом.

Петька, трусливый и слабый, стал её единственной надеждой на спасение. Она знала, что он не герой, что он боится, но ей было всё равно. Лишь бы не остаться одной в этом аду.

Остановившись у поваленного дерева, Петька окинул взглядом поляну.

– Здесь, – буркнул он, и в его голосе прозвучало что-то новое, хищное.

Антонина похолодела. Она знала этот взгляд. Знала, что сейчас произойдёт. Она уже давно понимала, что для Петьки она не более чем средство, способ заглушить свой страх, доказать себе, что он ещё мужчина.

Он прижал её к шершавой коре дерева. Она не сопротивлялась. Она готова была на всё, лишь бы он не бросил её. Лишь бы не остаться одной в этом лесу, полном смерти и отчаяния. Петька торопливо расстёгивал её гимнастёрку, его руки дрожали. Она закрыла глаза, стараясь не видеть его испуганного лица. Ей было противно, стыдно и страшно. Но страх одиночества был сильнее.

Лес молчал, лишь ветер шелестел опавшими листьями, словно оплакивая их загубленные судьбы. Осень безжалостно вступала в свои права, окрашивая мир в траурные тона. И в этом траурном мире две заблудших души пытались найти хоть какое-то утешение, хоть какой-то смысл в своём бегстве.

– Антонина, ты вот что, – пробурчал Задорный. Немного задумался, почесал затылок и дрожащим голосом сказал:

– Дорожки наши с тобой расходятся… Нельзя нам вместе в деревню… Жена у меня там с детьми малолетними.

– А чего ж раньше не сказал?! – возразила Антонина.

– Ну, будет тебе… Война войной, а жизнь продолжается.

– А ты-то хоть воевал? Бежал куда глаза глядят да меня за собой поволок, – разрыдалась Антонина, присев рядом с деревом на промёрзлую траву.

– Ну что мне делать, куда идти! Господи, за что ты меня так наказал… Лучше б я пулю словила немецкую… Решай, Петька, а то жене-то твоей всё доложу.

– Ах ты сучка бессовестная, – заорал Задорный. – Не боишься, что здесь останешься лежать?!

У этого маленького и убогого человека, который и на мужика-то похож не был, появился звериный оскал, с горящими глазами.

«Убьёт, точно убьёт», – подумала Антонина.

– Ну ладно тебе, Пётр… Шучу я, шучу… Что ты бабу дурную слушаешь… Влюбилась в тебя, вот и приревновала… Такое услышать, – схитрила девушка и нежно прислонилась к красноармейцу.

– Правду что ль влюбилась? – пробурчал Задорный, опустив свой звериный оскал.

– Ну конечно… Думала, вместе будем… Выкрутимся как-нибудь… Я, когда тебя увидала, там на фронте, сразу ты мне приглянулся… Сам же сказал, война войной, а жизнь продолжается… Петя, расстроил ты меня этим сказанием про жену… Что же мне теперь делать, девки-то испорченной, – причитала Антонина, заговаривая зубы Задорному.

– Ну, если честно, мне с тобой тоже хорошо, – растаял Петька.

Задорный, смущаясь, словно мальчишка, прижал к себе Антонину, неловко поглаживая её густые, чёрные волосы, которые больше месяца не знали горячей воды и мыла. Они напоминали шахтёров, едва выбравшихся из забоя: измазанные копотью и насквозь продрогшие от промозглого лесного холода.

Деревню окутывал плотный, зловещий туман. Ту самую деревню, где до войны жил Задорный, а теперь хозяйничали отбойниковские псы. Задорный стоял посреди леса, раздавленный нерешительностью. Там, в деревне, ждала жена, Клавдия, страх перед которой сковывал его похлеще лютого мороза. Здесь, рядом, молодая, дерзкая Антонина, сумевшая залечь ему в душу. Он метался в смятении, а Антонина, казалось, излучала спокойствие лесной нимфы. Она уже поняла, что мужичок никуда не денется.

«Пора брать быка за рога. Этот увалень сам не решится», – решила девушка. Она приблизилась к Задорному и, глядя ему прямо в глаза, проговорила:

– У меня созрел план… Скажем твоей Клавке, что я тебя от верной смерти спасла… С поля боя вытащила… Поселишь меня в своей избе, рядом с вами, буду твоей тихой любовницей… К жене лезть не стану.

– Больно складно поёшь, Тоня. Ты мою Клавку не знаешь… Она ежели, что унюхает – одной грудью придушит, вместо подушки.

– Прямо как подушки? – кокетливо уточнила Антонина, бросив взгляд на свою скромную грудь.

– Как три твои, а может, и больше, – нервно отмахнулся Задорный.

– И что теперь, в лесу помирать?

– Ладно, как стемнеет, двинемся в деревню. Только не подведи меня, Антонина… Ох, не подведи.

– А я смотрю, ты жену больше фрица боишься, – прошипела она с усмешкой.

Сгущались сумерки, лишь слабые огоньки мерцали вдали, выдавая присутствие жизни в деревне. Где-то совсем рядом завыли собаки, словно целая стая голодных волков. Антонина прижалась к Петру, ища тепла, и вглядывалась в сумрак, о чём-то напряжённо размышляя.

– Пётр, а ты в немца стрелял?

– Приходилось!

– Не страшно?

– Там уж не до страха.

– А я до войны крови боялась до жути, когда первого раненого солдата увидела, кровью истекающего – чуть в обморок не упала… Потом привыкла… Что ж теперь с нами будет? К своим бы пойти.

– Тебя свои первые и пристрелят, – отрезал Задорный. – Мы для них теперь хуже немцев – дезертиры и предатели.

– То есть, и фрицы пристрелят, и свои? Куда ж нам податься, Петя?

– Не знаю… Надо до деревни добраться, согреться, пока немцы не нагрянули… А там думать будем.

– Ты ж меня не бросишь? – тихо спросила Антонина, вглядываясь в его глаза.

– Не брошу, – пробурчал Задорный, отводя взгляд.

Деревня, где, и проживал Задорный до войны, раскинулась на большой горбатой местности. Псы Отбойникова уже побывали там и навели свои порядки. Кто из мужиков остался – заставили работать полицаями, остальных пристрелили, чтобы не болтали лишнего. Дом Задорного стоял на окраине и был одним из самых богатых в деревне.

В деревню вошли крадучись, как воры. Задорный шёл первым, Антонина следовала за ним, стараясь не отставать и вглядываясь в темноту. Каждый шорох, каждая тень казались им угрозой. До избы Задорного добрались без происшествий. Окна плотно занавешены, из-под двери пробивается тусклый свет. Задорный остановился, глубоко вздохнул и постучал.

Дверь открылась почти мгновенно. На пороге стояла Клавдия – массивная, суровая женщина. «Правду-то Петька болтал. Это не женщина – это похлеще любого мужика будет», – подумала Антонина.

Перед ними стояла огромная туша под два метра, держа в руке топор. «Не сбрехал Петька, правда, как мои три», – опять подумала Антонина, и ей стало дурно, когда Клавдия посмотрела своим невозмутимым взглядом.

– Клавочка, радость моя… Это же я! – закричал Петька и прижался к ней. Голова его точно легла на эти самые подушки.

– Чертяка! Петька! – опомнилась Клавдия и стала гладить его по голове.

– А это что за девица? – подозрительно спросила Клавдия, смерив Антонину оценивающим взглядом.

Задорный прокашлялся, собираясь с духом. – Это… Это Антонина. Она меня… спасла. На поле боя нашла… Вытащила… Если бы не она, лежал бы я там, как собака. Она теперь с нами поживёт.

Клавдия молча смотрела на них, не веря ни единому слову. Антонина сделала шаг вперёд и, робко улыбнувшись, произнесла:

– Спасибо вам, Клавдия. За то, что дали приют. Я буду вам помогать по хозяйству.

Клавдия медленно перевела взгляд с Антонины на мужа, затем снова на Антонину. В её глазах читалась смесь недоверия и злости.

– Ну что ж, заходите, раз так.

В доме Задорного всё было простенько, что сильно отличалось от его внешнего вида. Три маленькие комнатки, завешанные обычными тряпками, и небольшая гостиная. Посередине стоял большой деревянный стол, на котором пылился старый самовар. Петька тут же ринулся посмотреть на детишек, которых было двое – мальчик пяти лет и девчонка семи.

– Спят! – прошептал он, выдавливая искреннюю улыбку.

Антонина скромно присела на лавочку, которая стояла у окна и пристально стала рассматривать помещение. В дом зашла Клавдия, держа в руках продукты.

– Ой, совсем дура забыла, – вполголоса сказала хозяйка. – Самогоночку-то забыла, – добавила она и побежала обратно.

После бани все собрались за столом. Клавдия, несмотря на свой грозный вид, оказалась отменной хозяйкой. Тут и бутыль самогонки, картошечка в мундире, солёные огурчики с помидорчиками, даже целую курицу забила для такого события, но самое отменное – замороженное сало. Намытые беглецы принялись уплетать всё подряд, а Клавдия с огромной улыбкой смотрела на Петьку, то и дело поглаживая его по плечу.

– Ну, и я выпью, – проговорила хозяйка, и в голосе её послышалась горькая решимость, словно она собиралась осушить не рюмку, а чашу бед. – Дела у нас тут, Пётр, совсем уж дикие творятся. Правят теперь полицаи, да так правят, что житья никакого нет.

– Какие ещё полицаи? – резко оборвал её Задорный, хмуря брови.

– Отбойникова помнишь?

– Как же не помнить.

– Он теперь тут за главного выслужился. А округу нашу, республикой окрестили. Немцев ждут как манны небесной, чтобы мир, значит, с ними оформить… Вон, посты понаставили, хлеб пекут, не иначе как встречать с поклоном землю целовать собрались.

– Ну, дела! – протянул Пётр, удивлённо вытягивая шею. – Это что ж получается, супротив Советов пошли?

– Да я тебе про то и толкую.

Антонина сидела как прикованная, ни слова не говоря, но в каждый звук вслушивалась, переводя взгляд с Петра на Клавдию, словно искала правду на их лицах.

– К нему тебе надо идти… Да эту прихвати, может, где пристроишь, – кивнула Клавдия в сторону Антонины.

– А что я ему скажу-то? – возмутился Пётр.

– Скажешь, мол, так и так… Убег, дескать, от Советов… Хочу с вами, господин старшина, служить верой и правдой.

– Чего? – искренне изумился Пётр.

– Да, его теперь так величают… Хочешь, как человек жить, али будешь ждать, пока немец пристрелит, как собаку? Вот и слушай, что тебе говорят… Может, глядишь, он тебя и поставит над этими полицаями… Всё-таки опыт у тебя боевой есть, немца в глаза видел… Герой, можно сказать, – закончила Клавдия.

Тут Антонина, не выдержав, расхохоталась, и смех её прозвучал как истерика.

– Чего ржёшь, кобыла? – злобно вскрикнула Клавдия. – Или чего-то недоговариваете? – подозрительно посмотрела она на мужа.

– Да ты не обращай внимания… Она у меня всю дорогу такая… Припадок у неё… Поехала девка немного… Как увидела кровь да мясо, так и начала заговариваться, – отмахнулся Пётр.

– Да ты что… Ой, девочка, прости дуру непутёвую… Не подумала, – с внезапным сочувствием проговорила Клавдия.

Антонина в ответ только ещё громче захохотала, слёзы выступили у неё на глазах.

– Видишь! – торжествующе воскликнул Пётр. – Я же тебе говорил, приступ начался… Бывало, сядем в лесу, а она, как начнёт ржать, потом плакать… – И он толкнул Антонину ногой под столом.

– Ой, что же это делается с людьми-то, Господи… – запричитала Клавдия. – А на вид-то вроде нормальная была… Ты знаешь, надо её к отцу Анатолию отвести в посёлке, может, отмолит её душу окаянную.

– Не надо меня ни к кому водить! – выкрикнула Антонина, и в голосе её прорезалась ясность.