Мама сказала

Глава 1

Самое страшное насилие над душой – не жестокость, а любовь, пришедшая слишком поздно. Она не исцеляет, а хоронит заживо в лабиринте из «что если» и «почему».

Петербург весною, с его сыростью, внезапными прояснениями неба и теми ослепительными солнечными минутами, которые кажутся здесь скорее случайностью, нежели правилом, представлял собой в то утро зрелище вместе унылое и чарующее. На одних улицах ещё чернели груды старого снега, перемешанного с песком и грязью, на других уже блестели лужи, в которых отражались то серые стены домов, то внезапно выглянувшее солнце, – и казалось, что сам город колеблется между зимою и весною, между холодом и теплом, и это колебание отражалось и в лицах людей: кто шёл торопливо, нахмурившись и прижимая воротник к шее, а кто, наоборот, замедлял шаг, словно радуясь самой перемене воздуха.

Алексей сидел за рулём своей «Волги», втиснутой в длинный ряд машин, которые, едва продвинувшись на несколько метров, снова замирали, как будто чья-то невидимая рука задерживала движение всего города. Шум моторов, отрывистые сигналы, редкие окрики из окон – всё это сливалось для него в однообразный гул, утомительный и бесцветный. Он то и дело брал в руки телефон, набирал номер жены, ждал, слушал короткие гудки – и всякий раз связь обрывалась, или, вернее сказать, обрывалась сама надежда на то, что она сейчас заговорит с ним своим привычным голосом.

На первый взгляд, это было пустяком: мало ли кто не отвечает на звонок? Но человек устроен так, что именно в таких мелочах открывается его истинная жизнь. И раздражение Алексея – не на жену, не на пробку и даже не на себя – было тем особым раздражением, в котором смешаны усталость, нетерпение и неясная тоска; раздражением человека, который в своей семейной жизни не находит видимых изъянов, но в то же время чувствует, что за этой правильностью скрывается нечто ускользающее, неуловимое, – то самое, что называют счастьем.

– Чем же ты так занята, милая? – пробормотал он себе под нос. Но в этих словах слышалось не столько недовольство, сколько просьба – просьба о внимании, к которому он всё ещё не успел привыкнуть.

Он посмотрел в сторону домов, тянувшихся вдоль шоссе. В некоторых окнах уже горел свет – неровный, жёлтый, напоминающий о простом, но таком нужном быте: где-то семья садилась ужинать, где-то дети делали уроки под присмотром матери, где-то включали телевизор, спорили, смеялись. Алексей смотрел на эти огни и невольно думал о своём доме, о жене, о дочери. Ему казалось: в этих чужих огнях отражается и его собственная жизнь, но в отличие от прежних лет теперь у него было то, что называлось домом не по стенам, а по смыслу.

Машины снова тронулись вперёд, и в этом медленном движении Алексей думал о том, как жена встретит его: возможно, усталая, но с улыбкой, как это бывало всегда. Дочь, наверняка, уже спит, и он войдёт к ней в комнату тихо, поправит одеяло, поцелует её в лоб. Он ждал этой минуты – короткой, но важной, – с таким же нетерпением, с каким другие ждут праздника или успеха в делах.

Он понимал: счастье его было не в чём-то большом и громком, а именно в этих простых мгновениях – в тепле кухни, в дыхании ребёнка, в тихом слове жены. И всё же вместе с теплом он носил в себе и тревогу: слишком хрупким казалось это счастье, слишком легко его можно было потерять.

Пробка снова встала. Алексей положил телефон на сиденье, крепче сжал руль и вздохнул. Петербург шумел, двигался, жил, а он сидел среди десятков машин, думая лишь об одном – скорее вернуться туда, где его действительно ждут.

Г