Институт благородных девиц попаданки

Глава 1

– Мир Лантанир был создан богом всего сущего Ротанаром. Изначально Ротанар готовил себе место для отдыха от семейной жизни, от жены, богини домашнего очага Ирисы, от десяти божественных детей, чьи вечные споры и шалости выматывали даже его, вселенскую силу, – я диктовала лекцию, стоя у доски в просторной аудитории.

За партами сидели двенадцать учениц разного возраста и послушно записывали все в свои тетради. Только перья скрипели в тишине, выписывая завитки букв и рисуя на полях незамысловатые узоры.

– Но потом в Лантанире зародилась жизнь. Не сама собой. Сила божества, сама сущность Ротанара, пропитавшая каждый камень и каждую каплю влаги этого мира, способствовала этому. Это была неосознанная утечка творческой энергии, его тоска по чему-то новому, не предсказуемому даже для него самого, – мой голос, размеренный и четкий, звучал под высокими сводами аудитории, украшенными фресками, изображавшими самих богов. Я обвела взглядом учениц, следя, чтобы мысль была усвоена. – И Ротанар, тронутый этим самопроизвольным чудом, этим первым, едва слышным биением сердца в предначертанной вечной тишине, решил превратить свой сокрытый уголок для уединения в мир открытый, полный красок, звуков и дыхания. Он позвал своего сына, бога флоры и фауны Артиса. И тот, вдохнув в безвоздушное пространство первый ветер, что пах озоном и неизведанными возможностями, населил мир живыми существами и бросил в плодородную землю семена диковинных растений и цветов, чьи названия мы сейчас едва ли можем выговорить.

Я сделала небольшую паузу, дав им возможность успеть за перьями. Воздух был густ от запаха старой бумаги, чернил и сладковатого аромата цветущих за открытым окном магнолий. Лепесток, подхваченный ветерком, медленно планировал вниз, задевая резной подоконник.

– Но мир, где есть лишь флора и фауна, был бы подобен прекрасной, но беззвучной картине. Потому вслед за Артисом пришел бог жизни и смерти Ошар. Своим обоюдоострым серпом, отливающим лунным серебром и вороненой сталью одновременно, он не только провел черту между бытием и небытием, но и рассек саму ткань реальности, открыв межмировые врата. И в Лантанир хлынули существа из других миров, принесшие с собой свои мечты, страхи и умения. Так здесь появились эльфы, тролли, орки, люди, драконы, гномы и представители других рас.

Моя трость с глухим стуком коснулась каменного пола, привлекая внимание. Эхо от этого стука прокатилось по тихой аудитории.

– Именно этот момент – момент Великого Притока – мы и будем разбирать на следующем занятии. А пока… закройте тетради. Задавайте вопросы.

Перья замерли. Тишину аудитории, нарушаемую лишь далеким криком птицы и шуршанием листвы, теперь заполнил тихий гул размышлений.

Я осмотрела класс. Мои двенадцать учениц, каждая – живое свидетельство того самого Притока.

Ближе ко мне, с идеально прямой спиной, сидели эльфийки. Аэлин, старшая из них, с волосами цвета лунного света, заплетенными в сложную косу, напоминающую корону, и внимательным, чуть надменным взглядом, аккуратно выводила на полях изящный вензель – фамильную лилию своего древнего рода. Рядом с ней Лираэль, ее противоположность, – смуглая дикарка из лесных племен, с живыми глазами цвета весенней листвы и быстрыми, ловкими пальцами, вечно вертящая в руках засохшую веточку омелы, свой личный талисман. На ее запястье болтался браслет из когтей и перьев, тихо поскрипывавший при каждом движении.

На средней парте, образуя свой собственный островок, расположились две юные гномки. Берта, с аккуратно заплетенными в сложные косы, перехваченные медными кольцами, рыжими бородой и бровями, что-то яростно помечала в тексте, хмуря лоб в глубокой задумчивости. Кончик ее пера с силой вонзался в бумагу, оставляя уверенные, жирные линии. Ее подруга Фрида, щеки которой порозовели от усердия, с обреченным видом пыталась стереть с пальца фиолетовую кляксу, лишь размазывая ее по своей ладони, испещренной мелкими царапинами от работы в мастерской.

Чуть поодаль, в луче света от высокого окна, грелась орчиха Гарша. Ее мощная фигура с трудом умещалась за партой, а массивные руки, способные с легкостью перешибить дубину, с удивительной аккуратностью перелистывали хрупкие страницы. Она редко писала, предпочитая слушать, и ее умные, пронзительно-желтые глаза, подернутые дымкой воспоминаний, были полны концентрации. Из-под манжеты ее практичной туники виднелся шрам – молчаливый свидетель ее неспокойного прошлого.

Рядом с ней, почти касаясь острым ухом плеча Гарши, склонилась над тетрадью девушка-человек, Элоди. Ее лицо, обычное и лишенное расовых черт, присущих другим расам, было озарено жаждой знания. Она записывала больше всех, и ее перо порхало по бумаге как угорелое, оставляя за собой ровные строки убористого почерка. На уголке ее стола лежала закладка, которую она сама сплела из разноцветных ниток, – яркий кусочек рукотворного уюта в этом мире древней магии.

У самого окна, почти сливаясь с игрой света и тени, сидела дриада Иви. Ее кожа отливала цветом молодой коры, а в волосах, казалось, навсегда запутались сухие листочки и крошечные бутоны ландышей. Она редко смотрела на доску, чаще глядя в сад, как будто ловя оттуда иной, более древний урок. Ее пальцы лежали на раскрытой странице, но не выводили букв, а слегка поглаживали бумагу, словно ощущая в ней пульсацию ушедшего леса.

На последней парте, в самом прохладном и темном углу, притаились две загадочные фигуры. Ночная эльфийка Сильна с фиолетовой кожей и серебристыми глазами, казалось, была соткана из самого сумрака. Ее черные как смоль волосы были подхвачены заколками, напоминающими осколки ночного неба, а на шее мерцал кулон с крошечным камнем, вобравшим в себя сияние далеких звезд. Рядом с ней юная вампирша по имени Лилит. Она, как всегда, бледная и хрупкая, с трудом боролась с дремотой, навеваемой дневным светом, и лишь ее острые клыки, видневшиеся меж губ, напоминали о ее природе. Пальцы Лилит нервно теребили край изящного кружевного платочка, смоченного в какой-то охлаждающей эссенции, что помогало ей немного легче переносить дневные часы.

К ним же, в тени, присоединялась тихая тролльша по имени Зума. Ее сероватая кожа была покрыта едва заметными ритуальными шрамами, складывавшимися в древние символы ее племени, а длинные пальцы с толстыми, но удивительно аккуратными ногтями, покрытыми тонкой резьбой, медленно перебирали страницы фолианта, написанного на ее родном наречии. От нее исходил едва уловимый запах вяленых трав и дымного ладана.

На отдельном скамье, словно на троне, восседала застенчивая гигантесса-полувеликанша Эбби. Она была столь высока, что даже сидя, могла смотреть на меня почти наравне. Чтобы не мешать остальным, она сидела одна, поджав под парту свои длинные ноги, и ее огромное перо в могучих, но мягких пальцах выглядело как обычное перо в руке ребенка. На ее широком плече, словно булавка, красовалась крошечная брошь в виде гранитного молота – символ ее клана горных великанов.

И, наконец, прямо перед моим столом, с невозмутимым видом, свойственным только ее расе, сидела юная особа со змеиным телом – нага по имени Сесси. Ее чешуя отливала перламутром и нежными переливами бирюзы, а верхняя часть тела была изящно склонена над тетрадью, которую она придерживала одной рукой с тонкими, почти прозрачными пальцами, в то время как другая без устали выводила идеальные, каллиграфические строки. Ее хвост удобно свернулся кольцом вокруг ножек табурета, и при движении он издавал тихий, шелестящий звук, похожий на шорох шелка.

– Профессор, – первой нарушила молчание Аэлин, ее голос был мелодичным, как звон хрусталя. Она отложила перо с такой точностью, будто совершала ритуал. – Если врата открыл Ошар, бог смерти, не означает ли это, что сама жизнь в Лантанир пришла оттуда?

По губам некоторых учениц пробежала улыбка. Сильна, ночная эльфийка, чуть склонила голову, и в ее серебристых глазах вспыхнул огонек одобрения. Самый каверзный вопрос всегда задавала именно она.

Я улыбнулась в ответ, готовясь к самому интересному – к дискуссии.

– Прекрасная мысль, Аэлин. Это наводит нас на первый парадокс божественной природы: может ли что-то дать начало своей противоположности? Что об этом думаете?

В аудитории на мгновение воцарилась тишина, которую нарушил скрип пера Фриды. Она торопливо дописывала последнюю мысль, и капля пота скатилась с ее виска на пергамент, едва не оставив новое пятно.

– Ну, – медленно, подбирая слова, начала Гарша-орчиха, и ее низкий голос, похожий на отдаленный раскат грома, наполнил пространство. – Без смерти нет… обновления. В степях, когда старый вожак слабеет, его сменяет молодой и сильный. Старое должно уйти, чтобы новое проросло. Может, и врата… они как… большая смерть для старого мира, чтобы наш мог родиться.

Ее мощная ладонь легла на раскрытую страницу, закрывая собой схему межмировых врат.

– Грубая, но точная аналогия, – кивнула я. – Ошар – не просто разрушитель. Он – необходимый этап превращения.

– Но ведь он бог смерти, а не обновления, – парировала Аэлин, слегка наклонив голову, и свет играл в ее безупречно гладких волосах. – Его домен – прекращение бытия. Не трансформация. В хрониках моего рода сказано, что даже эльфийская душа, достигшая предела, исчезает в его чертогах навсегда. Это принципиально разные концепции.

С последней парты раздался тихий, немного шипящий голосок. Это говорила нага Сесси, не отрываясь от своей идеальной строчки. Ее раздвоенный язык на мгновение мелькнул в воздухе, будто пробуя его на вкус.

– А разве можно что-то преобразовать, не уничтожив первоначальную форму? Лед должен растаять, чтобы стать водой. Вода должна испариться, чтобы стать тучей. Смерть – это лишь… изменение состояния. Самый радикальный его вид. Возможно, бог смерти – это и есть верховный архитектор перемен. В наших храмах его изображают не только с серпом, но и с циркулем.

– Именно! – воскликнула Элоди-человечка, ее глаза горели, а перо, которое она в волнении подняла в воздухе, оставило на ее щеке маленькую чернильную точку. – Он не уничтожает жизнь! Он просто… открывает дверь в иное ее измерение! Ведь согласно «Анналам Первопричины», до Притока мир был пуст, но не мертв! Энергия Ротанара уже была там, она ждала своего часа! И эти врата – литературная манифестация этого!

– Тогда почему его серп так страшен? – тихо спросила Лилит-вампирша, наконец, подняв свои сонные глаза. В них читалась не печаль, а глубокая, древняя усталость, знакомая лишь тем, кто слишком долго смотрит в лицо вечности. Ее тонкие пальцы сжали флакон с эссенцией, висящий на серебряной цепочке. – Если он всего лишь преобразователь, почему его приход несет такую боль, такой страх? Почему его не благодарят, а наоборот, боятся? Ведь даже для моего рода, дарованного ночью, его прикосновение – конец.

Ее вопрос повис в воздухе, совершенно неудобный.

– Потому что мы существа ограниченные, дитя, – раздался спокойный, бархатный голос ночной эльфийки Сильны. Ее серебристые глаза, казалось, видели не стены аудитории, а бесконечные лабиринты звездной ночи. – Мы видим лишь один срез реальности. Тот, где утрата – это горе, а конец – это трагедия. Мы не видим целостного полотна, которое ткет Ошар. Мы видим лишь обрывок нити, который он обрезает. И нам страшно.

– Страх – это обычная реакция организма на неизвестность, – добавила Зума-тролльша, проводя пальцем по шраму на своей руке, повторяющему форму священного горного хребта ее предков. – Ритуалы моей бабушки… они тоже были болезненны. Но они вели к силе. К пониманию. Возможно, боль – это плата за переход. Плата за знание. Без жертвы нет истины.

– Вот! – рявкнула гномка Берта, ткнула затупленным, хозяйственным ногтем в свою испещренную пометками тетрадь. – Вот о чем я! Ничего не бывает бесплатно! Даже божественная переплавка мира! За все надо платить! Энергией, болью, страхом… или… ну, частичкой себя! Как мы платим металлом за качественный сплав!

Она смущенно покраснела и потянула свою рыжую бородку, спрятав взгляд за челкой.

Я наблюдала за этим обменом мнений, чувствуя, как оживает сама суть урока. Не сухие факты, а живая, пульсирующая дискуссия, рожденная на стыке двенадцати уникальных судеб.

– Вы все правы, – сказала я, и все взгляды устремились на меня. – Ошар – это парадокс, воплощенный в божественной форме. Он – и конец, и начало. И разрушитель, и созидатель. Его серп жнет жизни, но именно это действие, этот акт освобождения места, позволил Артису заселить мир, не нарушая изначального баланса. Его врата – это и воронка, затягивающая в небытие, и родник, из которого хлынула жизнь в Лантанир. Бояться его – естественно. Понимать его необходимость – мудро. Принять обе эти истины одновременно – вот в чем заключается вызов для любого мыслящего существа.

Я обвела взглядом класс, встречаясь глазами с каждой.

– А теперь подумайте, какую роль в этом Великом Притоке сыграли другие боги? Например, Ириса, богиня очага, от которой, если верить мифу, бежал Ротанар? Говорят, именно ее недоступное пониманию смертных тепло придало новому миру стабильность, не позволив ему рассыпаться под напором чужих реальностей. Или их дети? Это будет вашим домашним заданием.

По аудитории прошел вздох – смесь облегчения от того, что сложная тема исчерпана, и легкого стона от нового объема работы. Перья снова заскрипели, записывая задание. Лекция была окончена, но семя мысли уже было брошено в плодородную почву их умов.

Глава 2

Это занятие было последним сегодня. Как только прозвенел звонок (вернее, проорал василиск, которого здесь использовали вместо звонка, его крик, похожий на лязг разрываемого металла, эхом прокатился по каменным коридорам), мы с ученицами разошлись по своим комнатам. Я поднялась к себе, в собственные апартаменты в отдельной башенке замка, взбегая по узкой, винтовой лестнице, стертые ступени которой помнили сотни таких же одиноких подъемов. Камень под ногами был холодным и шершавым, а из узких бойниц тянуло влажным дыханием вечерних туманов, плывущих с озер.

В моем владении был целый этаж. Тут имелись и спальня с высоким арочным окном, выходящим на бескрайние хвойные леса Лантанира, где в сумерках уже начинали светиться бледным светом странные местные грибы, и небольшая гостиная с камином, в котором уже потрескивали заранее заготовленные дрова (забота горничной-гномки, вечно ворчащей на мою «беспорядочность»), и просторный кабинет, заваленный свитками и книгами с пометками на полях, сделанными на трех языках, и даже отдельное книгохранилище, исключительно для моих нужд, пахнущее старой бумагой, кожей переплетов и легкой пылью, которая здесь казалась не грязью, а благородной патиной времени.

Скинув с себя официальный, слегка тесноватый в плечах наряд преподавательницы – темно-синее платье с высоким воротником, туго зашнурованным на спине, и длинными рукавами, расшитыми серебряной нитью, символизирующей мой академический статус, – я с облечением переоделась в просторное домашнее платье из мягкой серой шерсти, без единой косточки или сложного шва. К привычной одежде с Земли – джинсам, футболкам и удобным свитерам – здесь пришлось привыкать заново; местные наряды были куда сложнее, со шнуровками, застежками и многослойностью, приводившей в отчаяние в первые недели, когда я не могла самостоятельно одеться без помощи служанки.

Я подошла к напольному зеркалу в резной деревянной раме, стоявшему в углу спальни. Оттуда на меня смотрела уставшая и не выспавшаяся синеглазая брюнетка тридцати семи лет. Среднего роста, худая, «с формами», как сказали бы мои коллеги по университету на Земле, снисходительно похлопав по плечу на какой-нибудь конференции. Черты лица – строгие, без особой приметности, которые сами по себе были маской, идеально скрывавшей смятение: прямой нос, тонкие губы, привыкшие сдерживать эмоции, высокий лоб, на котором залегли первые морщинки – не возрастные, а от постоянной концентрации и попыток понять этот безумный новый мир. Брови, темные и чуть ломаные, придавали взгляду серьезность, которой мне так не хватало внутри. Волосы, густые и непослушные, цвета воронова крыла, с одной единственной серебряной прядью у виска, появившейся после того самого дня Перехода, были небрежно собраны в небольшой узел, из которого уже выбивались короткие пряди. В общем, обычная среднестатистическая землянка, утомленная работой, чье отражение могло бы смотреться на нее так же и в ее старой квартире в спальном районе любого крупного мегаполиса Земли.

Вот только я, Анастасия Ивановна Ракова, кандидат исторических наук, специалист по сравнительной мифологии, уже целый год жила не на Земле. Моя земная жизнь – лекции, аспиранты, научные статьи, которые больше никто не прочтет, икота старого холодильника в хрущевке и одинокий чай по вечерам – осталась там, за неким незримым барьером. А здесь меня ждал мир, чью историю я когда-то изучала по полустертым манускриптам, ставшую вдруг шокирующе реальной, пахнущей не пылью архивов, а кровью, магией и дымом из каминов.

В мир Лантанир я попала не по своей воле. Возвращалась поздно вечером из кафе после чересчур шумного празднования своей очередной, уже третьей по счету ученой степени – профессора исторических наук. Был противный осенний дождь со снегом, тротуар – скользкий. В темноте, уставшая от притворного веселья и пустых поздравлений коллег, я поскользнулась на обледеневшей крышке люка, неудачно подвернула каблук, упала, ударилась виском о острый угол бордюра… Резкая боль, вспышка в темноте, похожая на всплеск белого шума на экране старого телевизора… И привет, другая реальность. Очнулась я уже здесь, в этом самом замке, на шелковых простынях незнакомой кровати, с перевязанной головой и с ощущением, что мир плывет.

Не сказать, чтобы я так сильно жалела о перемещении. Все же на Земле меня ничего, кроме работы, не держало. Родители погибли в автокатастрофе, когда мне исполнилось двадцать, оставив в наследство лишь старую квартиру и тихую, ноющую пустоту. Другой родни у меня не имелось. Семьей и детьми я так и не обзавелась – на романы вечно не хватало то времени, то желания, то сил выдерживать удивленные взгляды мужчин, не понимавших, как можно предпочесть им пыльные фолианты. Подруг – и тех не было. Так, приятельницы в университете, не больше, с которыми мы встречались раз в полгода за бокалом игристого и говорили все о той же работе, украдкой поглядывая на часы.

Здесь же, в Лантанире, я оказалась нужной. Мои знания истории, умение анализировать тексты, искать причинно-следственные связи и даже просто навык публичных выступлений – все это оказалось востребованным. Меня слушали. Мои вопросы, вроде вопроса Аэлин, будили умы, заставляли спорить и думать, а не заставляли зевать от скуки, как это бывало на некоторых моих земных лекциях для первокурсников. И в тишине своих апартаментов, в окружении книг, я иногда ловила себя на мысли, что это не просто новая работа. Это вторая жизнь, дарованная капризом судьбы, щелкнувшей меня по носу и бросившей туда, где мой странный ум наконец-то нашел применение.

Я оказалась сразу в замке, напитанном магией от подвалов до чердака. Воздух здесь был густым и сладковатым, как мед, и порой казалось, что самые старые камни в стенах тихо поют на забытом языке, едва уловимый гул, который я ощущала скорее кожей, чем ушами. Здесь, кроме меня, обитали несколько служанок – бесшумные эльфийки с их вечно невозмутимыми лицами, в чьих глазах читалась история тысячелетий, практичные и основательные гномки, ворчавшие на кухне по поводу расточительства прежних хозяев и с неожиданной нежностью ухаживавшие за гигантской печью, и пара оборотней, чья шерсть временно проступала на их руках в полнолуние, а в голосе появлялся легкий, рычащий призвук.

И две, как потом выяснилось, бедных приживалки. Элоди и Лилит. Они жили в этом замке не так уж и давно, приехав сюда как жест «доброй» воли своих дальних и явно желающих сэкономить на содержании родственников, чтобы умаслить злых духов, которые, как суеверно верила вся округа, обитали в этих древних стенах. Девушки, симпатичные, но не имевшие ни гроша за душой, испуганно косились друг на друга, а когда появилась я – новая, странная и непонятная хозяйка, найденная у ворот в разорванном земном платье, – то и на меня. Они были как два перепуганных птенчика, затерявшихся в слишком большом гнезде, чьи жизни до этого состояли из ожидания приказов и тихого прозябания на задворках чужого благополучия.

Но они оказались смышлеными. Обе знали грамоту – редкое умение для провинциальных девиц без состояния, выхваченное у случайных гувернанток и старых священников, – и с жадностью, словно жаждущие влаги ростки, поглощали книги в замковом книгохранилище, которое стало для них убежищем от скуки и неопределенности. Именно они, с их робкими вопросами о моем прошлом и о мире, который я, по их мнению, представляла, и стали моими первыми, неофициальными ученицами. По вечерам, у камина в моей гостиной, мы начали читать вдвоем (а потом втроем, когда Лилит, привлеченная звуками голосов и светом, набралась смелости присоединиться, подобно ночной бабочке) древние трактаты. Я объясняла им сложные метафоры, рассказывала о логике исторических процессов, и в их глазах, сначала пустых от скуки, а потом все более ярких, загорался огонек понимания, удивления, азарта. Это был мой первый, крошечный педагогический успех в этом мире, и его сладкий привкус был куда настоящее, чем от любой полученной мной земной ученой степени.

Я организовала импровизированный институт благородных девиц через три-четыре месяца после моего попадания сюда. Решение созрело внезапно, но стало единственно возможным, единственным способом не просто выжить, а обрести почву под ногами в этом странном мире. Просто однажды ранним утром под стенами замка, у ворот, появилась третья девушка. Орчиха Гарша. Ее могучая, но в тот момент ссутулившаяся фигура выглядела потерянной и жалкой. Она стояла, беспомощно глядя на неприступные каменные стены, в ее пронзительно-желтых глазах читалась смесь надежды и стыда. Рядом с ней стоял скромный, истрепанный узелок с пожитками и криво написанное письмо от какого-то дяди-торговца, который «надеялся, что ее сила и доброта сердце умилостивят призраков и улучшат его торговые дела». На ее массивных, привыкших к труду руках виднелись свежие ссадины – вероятно, следы долгого и нелегкого пути.

И я решила: почему нет? Если этот мир по какой-то нелепой традиции свозит сюда не особо нужных или обременительных девиц со всей провинции, этих «непристроенных» дочерей, слишком умных, слишком сильных, слишком тихих или просто не вписавшихся в рамки, то почему бы не превратить это из наказания для них в возможность? Для них и для меня. Можно совместить приятное с полезным: дать этим девушкам настоящее образование, которое сделает их более интересными невестами или, что куда важнее, просто даст опору в жизни, и брать за это скромную плату с их «благодарных» родственников, с удовольствием скинувших с себя обузу. Ну и жить на эти средства, перестав быть бесплатной приживалкой в своем же замке, на которого смотрят с вежливым недоумением.

Вдохновленная, я засела за расчеты. Я составила деловое предложение, тщательно подсчитала расходы на содержание, питание, учебные материалы и даже магические компоненты для базовых уроков защиты, которые, как я надеялась, сможет вести одна из служанок-оборотней. В предложении я намеренно делала акцент на «улучшении манер», «изучении высокой поэзии и истории» и «приобретении светского лусска», что, как я подозревала, было именно тем, что хотели слышать знатные семьи. Разослала письма с наемным гонцом по всем окрестным поместьям и городам. Откликнулись не все, но несколько семей, особенно из числа тех, кто давно махнул рукой на своих «неудачных» дочерей – чересчур любознательную эльфийку, упрямую гномку, мечтательную дриаду – согласились. Их привлекла невысокая плата, благовидный предлог «образования при древнем замке» и слабая, но все же надежда, что хоть здесь из дочерей сделают что-то путное.

Так из трех испуганных приживалок родился мой институт благородных девиц. Сначала нас было всего пятеро: я, Элоди, Лилит, Гарша и служанка-оборотень, согласившаяся за дополнительную плату преподавать основы обороны. Мы занимались в самой маленькой и теплой гостиной, а по вечерам вместе разбирали присланные вслед за ученицами книги, составляя программу. А потом приехали другие. И вот теперь за партами в настоящей аудитории сидело двенадцать таких же когда-то потерянных, а теперь грызущих гранит науки девиц.

Глава 3

До конца дня я занималась своими делами, пытаясь загнать навязчивую мысль на задворки сознания. Я устроилась в своем любимом, просторном кресле у камина с толстенным, пахнущим древесной корой и временем фолиантом по экономике торговых путей эльфийских кланов, но буквы расплывались перед глазами, сливаясь в причудливые, но безрадостные узоры. Вместо схем товарооборота и списков караванов я видела бесконечные, как песчинки в пустыне, вереницы цифр в счетах за продовольствие, уголь для печей, воск для свечей в библиотеке и дорогущую голубую краску для чернил, которую предпочитали эльфийки.

Я ела свой скромный ужин – тушеные овощи с местными ароматными травами и кусок острого козьего сыра, принесенные молчаливой эльфийкой-служанкой, чье лицо оставалось невозмутимым, будто высеченным из мрамора, – почти не чувствуя вкуса, механически пережевывая пищу. Мысли возвращались к одному и тому же, как заевшая пластинка, на которую давила тяжелая рука реальности. Я, при всем желании, упрямстве и даже отчаянии, физически не справлялась одна. Пять уроков в день, пять разных дисциплин, каждая из которых могла бы стать делом всей жизни для местного ученого. История, география, литература, основы экономики и политологии, культурология. И это был лишь костяк, скелет, который нужно было облечь плотью и кровью. Чтобы оживить сухие факты, я старательно вплетала в них другие предметы. Ту же историю приходилось сочетать с мифологией – иначе как объяснить мотивацию древних королей, действовавших по воле богов или страшащихся их гнева? Культурологию невозможно было отделить от искусства разных рас – их музыка, архитектура и живопись были лучшим, невербальным отражением души народа. На литературе мы разбирали не только сюжеты, но и стилистику, что неизбежно вело к импровизированным урокам риторики и основ стихосложения, когда мы с девушками пытались сочинить хоть сколько-нибудь связное четверостишие.

Каждый такой синтезированный, живой урок требовал титанической подготовки. Мне приходилось ежедневно перелопачивать горы материала, сверяя противоречивые источники – ведь то, что для эльфов было славной битвой, для гномов выглядело мелкой стычкой, а для орков и вовсе не стояло упоминания, – готовить конспекты, карты, схемы родословных, которые путались и ветвились, словно корни древнего дуба. Мои собственные апартаменты, некогда бывшие убежищем, постепенно превращались в филиал книгохранилища, объятый тихим хаосом: стопки фолиантов громоздились на полу, подобно каменным глыбам, свитки с переводами древних пророчеств валялись на столе, придавленные в качестве пресса-папье для счетов, рядом с недопитой и давно остывшей чашкой травяного чая, а на зеркале, в которое я почти не смотрелась, я иногда обнаруживала заметки, сделанные угольным карандашом прямо на холодном стекле – даты, имена, стрелки причинно-следственных связей.

Времени не хватало катастрофически. На самообразование, на чтение новых, манящих трудов, которые изредка привозили странствующие торговцы и которые пахли иными землями и приключениями, его уже не оставалось. А уж про управление замком и разбор накопившейся документации – договоров с поставщиками муки и ткани, отчетов служанок о разбитой посуде, писем от взволнованных родителей учениц с вопросами об успехах и намеками на скорейшее замужество дочерей – и говорить не приходилось. Всё это копилось на краю моего массивного письменного стола, образуя угрожающе зыбкую башню из пергамента и бумаги, которая в любой момент могла рухнуть, похоронив под собой последние следы порядка.

Вечером, стоя у того же зеркала и передергивая плечами, чтобы сбросить с них усталость, словно тяжелый, мокрый от дождя плащ, я поймала себя на том, что мысленным взором снова анализирую расписание на завтра, подсчитывая, сколько часов уйдет на проверку сочинения Берты о влиянии горных рудников на поэзию гномов. Вывод напрашивался сам собой, неутешительный и непреложный, как гранитный фундамент замка. Надо было искать преподавателей себе в помощь. Специалистов, узких и увлеченных, которые взяли бы на себя часть дисциплин. Хотя бы литературу и географию, чтобы развязать себе руки для углубления в историю и политику. А в идеале – нанять кого-то на основы магической теории или боевые искусства, чтобы образование моих девиц было по-настоящему разносторонним и конкурентоспособным, чтобы они могли блеснуть не только знаниями, но и практическими навыками в будущем.

Но за этим, почти освобождающим выводом, тут же возникал другой, холодный и безжалостный, как лезвие ножа, – финансовый. Один учитель – это жалованье, стол и кров. Несколько учителей – это уже серьезная, прорубленная в бюджете брешь. А еще содержание самого замка-левиафана: еда на полтора десятка ртов, дрова для бесчисленных каминов и печей, одежда, ремонт протекающей крыши над северным крылом, жалованье прислуге… Мои скромные сбережения, полученные от нынешних учениц, таяли на глазах, как весенний снег под солнцем Лантанира.

Значит, второе неизбежное, неотложное действие – нужно было набирать новых учениц. Больше учениц – больше средств, которые позволят не только удержать на плаву нынешнее, шаткое положение, но и расшириться, сделать рывок. Нанять того самого преподавателя по фехтованию или древним языкам. Закупить новые книги, алхимические реактивы, подробные карты с нанесенными торговыми путями и маршрутами великих походов. Мысль об этом одновременно пугала и зажигала внутри крошечный, но упорный огонек надежды.

Я подошла к окну и распахнула массивные дубовые ставни с резьбой, изображающей побеги диковинных растений. Ночной воздух был холодным и чистым, он обжигал легкие, словно ледяное шампанское. Где-то внизу, в спящем лесу, кричала незнакомая птица, ее двусложный, тоскливый крик разрывал тишину. Я смотрела на усыпанное чужими, слишком крупными и яркими звездами небо, на танец двух лун – серебристой Селены и зелено-голубой Умбры – и чувствовала всю тяжесть ответственности, грубой и реальной, легшую на мои плечи. Это был уже не просто побег от прошлой, безликой жизни. Это было дело. Моё дело. И чтобы оно не рухнуло, как карточный домик, предстояло работать еще больше. Но уже не в одиночку. Эта мысль согревала сильнее, чем плед.

Первым делом с утра, решила я, составлю объявление для магической почты – запечатаю его сургучом с новой, заказанной у гномов печатью в виде раскрытой книги – и разошлю его по гильдиям учителей и в соседние города. И отдельно – новое, более привлекательное и развернутое предложение для благородных семей провинции, с упором на «всестороннее развитие личности» и «подготовку к управлению наследственными владениями». «Институт благородных девиц» был готов принять новых птенцов под свое крыло. За умеренную, но тщательно просчитанную плату.

Покончив с размышлениями, я переоделась в простую, но мягкую льняную ночную сорочку, пахнущую полевыми цветами от сушеных саше в комоде, и легла спать под тяжестью стеганого одеяла, набитого пухом местных теплокровных птиц-фениксов. Что снилось – так и не вспомнила. Лишь обрывки беспокойных образов: бесконечные коридоры из книжных корешков, по которым я бежала, кричащий василиск, чей крик сливался со звонком будильника из прошлой жизни, и внимательные, изучающие глаза учениц, следящие за мной из каждой тени. Чушь всякая, не иначе, порождение усталого мозга.

Утром проснулась с ощущением тяжелой, но четкой решимости, готовая к битве с судьбой, бюджетом и хронической нехваткой кадров. Сегодня у моих учениц был официальный выходной, их веселые, переливающиеся как ручьи голоса не должны были наполнять каменные своды. И я могла целиком посвятить этот день неотложным делам, не распыляясь.

Вымывшись прохладной, почти ледяной водой из глиняного кувшина, украшенного синими узорами, и с наслаждением ощутив ее свежесть на коже, я переоделась в свое любимое простое, но удобное домашнее платье из темно-зеленого бархата, с длинными рукавами, отделанными тонкой кожей, и глубокими карманами, куда можно было сунуть все что угодно – от заостренного карандаша до забытого ученицами светящегося кристалла или горсть монет.

Мой кабинет был моей крепостью, святилищем и штаб-квартирой одновременно. Просторная комната с высоким потолком, затянутым по углам причудливой серебристой паутиной воздушных пауков, которую даже усердные служанки-эльфийки не могли вывести окончательно, считая ее частью замкового духа. Стены от пола до потолка были заставлены темными дубовыми книжными шкафами, доверху набитыми фолиантами в потрескавшихся кожаных переплетах, свертками пергаментов, испещренных тайнописью, и свернутыми в тугие трубки картами неведомых земель. Воздух был насыщенным и вечным – смесь старой бумаги, расплавленного воска для печатей, сухих трав, разложенных для просушки между страниц, и легкой, благородной пыли, лежащей на корешках веков. У большого каменного камина, сейчас холодного и темного, стояли два прочных, потертых временем кожаных кресла и низкий столик из цельного куска древесины для переговоров. Мой рабочий стол, массивная, испещренная царапинами и чернильными пятнами конструкция из темного дерева, занимал центр комнаты; он был вечным полем битвы между аккуратными стопками проверенных работ и хаотичными завалами новых книг, писем с гербами на сургуче и пергаментов, испещренных срочными сообщениями, требующих немедленного внимания. Я уселась в свое главное, высокое кресло с подушкой, протертой до дыр, у высокого арочного окна, откуда открывался величественный вид на затуманенные долины и зубчатые хребты синих гор на горизонте, и, взяв маленький серебряный колокольчик, позвонила им, вызывая экономку.

Экономкой здесь работала найра Агата, гномья старейшина, видевшая, наверное, еще прадедов моих нынешних учениц, причем в люльке. Несмотря на возраст, который она тщательно скрывала (но седина в ее тщательно заплетенной в сложную, как инженерный чертеж, косу бороде выдавала ее с головой), она была невероятно бодра и активна. Войдя в кабинет, она не прошагала, а именно перешагнула порог своим коротким, но уверенным, твердым шагом, и дверь, казалось, сама затворилась за ней, почувствовав ее волю. Ее невысокая, коренастая, но мощная фигура была облачена в безупречно выглаженное платье из темной, практичной шерсти, поверх которого был надет всегда идеально чистый, накрахмаленный фартук. Сеть морщин у глаз и на высоком лбу говорила не столько о дряхлости, сколько о постоянной концентрации и внимании к тысяче мелочей, из которых складывалась жизнь замка. Ее глаза, яркие и острые, как у молодой хищной птицы, мгновенно оценили масштаб катастрофы на моем столе, но она, воспитанная и тактичная, лишь слегка поджала губы, промолчав.

– Найра Агата, – начала я, едва она устроилась в кресле напротив, ее ноги в прочных, сработанных на века башмаках не доставали до пола, но она сидела с выпрямленной спиной, с царственной осанкой, присущей ее народу. – Что у нас с продуктами? Хватит запасов на неделю? Или нужно уже заказывать подводу и ехать на ярмарку в долину?

Она сложила руки на коленях, и ее густые, кустистые брови поползли вверх, словно две мохнатые гусеницы, готовящиеся к долгой и обстоятельной дискуссии.

– Желательно и на ярмарку съездить, ваша милость, – выдала она, ее цепкий, всевидящий взгляд задумчиво скользнул по беспорядочным стопкам бумаг на моем столе, будто мысленно составляя опись не только запасов, но и моих проблем тоже. – Мука высшего помола на исходе, да и крупы той, перловой, что девушки любят, чуть осталось. И в огороде порядок навести. Последние корнеплоды выкопать, грядки под зиму подготовить. Земля уже остыла, пора. Чует мое сердце, заморозки ночные не за горами.

Огород у нас был свой, разбитый на солнечном склоне заднего двора замка, за крепостной стеной. Небольшой, но ухоженный участок, за которым с удивительным усердием следили сами ученицы – для многих, выросших в замках или городах, это было в новинку и воспринималось как забавный, почти алхимический эксперимент по превращению семечка в нечто съедобное. Он позволял существенно экономить, обеспечивая нас свежей зеленью, хрустящими овощами и душистыми ягодами, из которых гномки варили невероятное по густоте варенье.

– До заморозков еще далеко, – возразила я, припоминая данные с метеорологического кристалла, – а вы сами говорили на прошлой неделе, что ярта и ортанка не созрели до конца. – Я назвала местные аналоги моркови и свеклы, чьи корешки и клубни только-только набирали сочность и сладость, впитывая последнее осеннее солнце. – Зачем их убирать сейчас? Они же еще нальются. Ничего другого на грядках, кроме них да пары кустов поздней брюквы, вроде бы и нет.

Найра Агата фыркнула, от чего ее густая, седая, тщательно уложенная борода колыхнулась, словно куст степной полыни на ветру.

– Так-то оно так, ваша милость, да не совсем. Ярта – дело другое, пусть сидит в земле, от первых заморозков слаще станет, сахар в корне накопится. А вот ортанку, ту самую, что с алыми прожилками, словно мраморная, трогать нужно. Не мороз ей страшен – корнегрыз садовый. Весь огород подточит, прожорливая тварь подземная, если сейчас не убрать урожай. Уже признаки видела: листья чуть подвяли без причины, а у корней земля рыхлая, бугорками. Он уже тут, гад, проходы роет. И брюкву ту самую, «зимнюю радость», тоже пора. Она от ночных холодов крепчает, горечь уходит, становится сладковатой, будто тушеная груша. Да и погреба проветрить и перебрать пора, пока осенняя сушь держится. Мешки с зерном передвинуть, бочки с солениями и мочеными мшавками осмотреть, не пошла ли плесень где. Место под новый урожай подготовить. Работы – непочатый край.

Я подавила вздох, чувствуя, как список неотложных дел растет, словно сказочное дерево, до небес. Практичная гномка всему и всем могла найти дело, превращая любой разговор в исчерпывающий план действий. А значит, следующие несколько дней придется потрудиться не только прислуге, но и нам с ученицами, вооружившись лопатами и корзинами. Если, конечно, мы не хотели зимой жевать одну вяленую баранину да прорастающую на глазах картошку.

Глава 4

После разговора с экономкой, с усилием отложив в сторону насущные хозяйственные заботы, я засела за куда более сложную и тонкую задачу – составление объявления о новом наборе. Я сидела за своим массивным, испещренным чернильными кляксами и царапинами столом, отодвинув в сторону счеты и кипу счетов от поставщиков, и крутила в пальцах заостренный карандаш из мягкой, ароматной лантанирской сосны, обдумывая каждое слово, каждый нюанс будущего текста.

Перед моим мысленным взором стояли живые образы моих нынешних учениц. Десять из двенадцати – младшие дочери, «лишние рты» в знатных, но не бездонно богатых семьях, чьи гербы на письмах выглядели чуть поблекшими. Их приданое было скудным, а участь – предопределенной, как путь кометы: жизнь в тени более удачливых сестер, вечное положение приживалки, служанки с аристократической родословной в лучшем случае, или выгодная партия для такого же обнищавшего дворянина – в худшем. И только две – старшие, но, увы, не сумевшие благодаря своей нестандартной внешности или строптивому характеру соответствовать высоким, выхолощенным стандартам красоты своей расы, а потому также оказавшиеся на обочине матримониальной гонки, разменной монетой в политических играх старших родственников.

Им всем, как воздух, было нужно не просто образование, не просто свод сухих знаний. Им отчаянно нужно было место, где их не будут оценивать лишь как брачный актив или обузу. И шанс. Шанс найти себя, свои таланты, завести связи подруг, а не соперниц, и обрести ту самую опору, которая позволит если не изменить судьбу, то хотя бы встретить ее с высоко поднятой головой.

Мысль, наконец, сформировалась, кристаллизовавшись в ясный план. Я обмакнула тонкое гусиное перо в хрустальную чернильницу, наполненную густыми чернилами цвета ночного неба, и вывела на плотном, дорогом листе пергамента каллиграфическим, выверенно-официальным почерком, которому научилась еще на Земле для подписывания дипломов:

«Институт благородных девиц при Замке Серебристых Вершин

Объявляет о наборе учениц на новый учебный год.

Наши двери открыты для юных особ из добропорядочных аристократических семей, стремящихся обрести не только фундаментальные знания, но и бесценные навыки, дарующие уверенность в себе и своем будущем.

Мы предлагаем:

Комплексное и разностороннее образование под руководством опытных наставников: история Лантанира и соседних миров, литература и классические языки, география и картография, основы экономики и грамотного управления имением, политический этикет и геральдика, культурология и история искусств.

Практические умения для рачительной хозяйки и просвещенной леди: тонкости ведения дома и замковой экономики, основы целительства, травничества и аптекарского дела, светский этикет, риторика и искусство ведения беседы.

Полный пансион: комфортабельное проживание в стенах древнего родового замка с богатой историей, полноценное сбалансированное питание (включая экологически чистую продукцию с собственных угодий), единая форма для занятий и прогулок.

Безопасную и благородную среду для становления характера, развития чувства собственного достоинства и обретения прочных дружеских связей на долгие годы.

Институт предоставляет своим воспитанницам не просто крышу над головой, но и заботу, поддержку и внимание на время их пребывания в наших стенах, становясь для них вторым домом.

Обучение платное. Размер содержания и детали договора оговариваются индивидуально, с учетом положения семьи.

За справками и рекомендациями обращаться к начальнице Института, профессору Анастасии, по указанному адресу посредством магической или голубиной почты».

Я отложила перо, сдула с листа излишки впитывающего песка, наблюдая, как чернила окончательно закрепляются, и перечитала написанное, мысленно примеряя его на воображаемых родителей-аристократов. Текст звучал солидно, намекал на престиж и традиции, но при этом его ясный подтекст был понятен тем, кому он был предназначен: «Привозите к нам ваших ‘неудобных’, ‘не таких’ дочерей. Мы дадим им достойное образование, кров, заботу и шанс устроиться в жизни, не роняя достоинства вашего рода. И это не будет вам стоить целого состояния, в отличие от содержания в собственном доме или пристройства к дальним родственникам».

Осталось размножить это объявление с помощью копировального свитка и разослать с наемным гонцом по всем знатным домам, замкам и усадьбам провинции. Битва за будущее моего института и судьбы будущих учениц начиналась.

Этим я и занялась, сразу же, незамедлительно, пока не рассеялась решимость. Я подошла к камину, где на резной дубовой полке, черной от времени, стояла неброская бронзовая чаша, заполненная особым серебристым пеплом – проводниковой пылью, получаемой из перетертых крыльев самих вестников. Зачерпнув щепотку прохладной, искрящейся субстанции, я бросила ее в воздух перед собой, шепнув короткое, шипящее заклинание-ключ, которое оставило на языке привкус меди и мяты.

Воздух в центре комнаты задрожал, затрепетал, словно нагретый, и из ниоткуда, словно сложенная из самого света, тумана и радужного сияния, появилась она – моя магическая вестница. Это была большая, размером с мою раскрытую ладонь, бабочка неземной красоты. Ее крылья, тонкие как лепестки, переливались всеми мыслимыми цветами: от глубокого сапфирово-синего до нежнейшего перламутрово-розового, с причудливыми ажурными узорами, напоминавшими тайные руны и звездные карты. Она парила в воздухе абсолютно беззвучно, лишь чуть слышно шелестя своими хрупкими на вид, но невероятно прочными, магически усиленными крыльями. Ее тонкое тельце светилось мягким внутренним свечением, а большие, сложные глаза-линзы отражали всю комнату в искаженной, сказочной перспективе.

Все благородные семейства империи имели подобных вестников, выращенных и зачарованных гильдией магов-энтомологов. Эти магические создания, лишенные собственной воли и подчиняющиеся лишь воле хозяина, связанного с ними контрактом крови, были идеальными курьерами, способными в мгновение ока, используя складки пространства, перенести любую корреспонденцию в заданную точку, находящуюся за много лиг.

Я аккуратно, почти с затаенным дыханием, чтобы не повредить нежные, переливающиеся крылья, прикрепила к ее тонким, покрытым микроскопическим ворсом лапкам сразу несколько свернутых в тугие трубочки и опечатанных сургучом листков пергамента с моим объявлением. Каждое послание было помечено особым магическим символом, выжженным по краю, – гербом рода-адресата, который служил для вестника безошибочным ориентиром.

– Разнеси по домам аристократов из моего списка, – тихо приказала я, мысленно передавая ей четкие образы родовых гнезд, замков с их узнаваемыми башнями и фамильными поместий. – Жди ответа, если его дадут сразу.

Бабочка-вестник замерла на мгновение, ее усики-антенны дрогнули, словно считывая и усваивая заложенную в них информацию. Затем последовала едва уловимая вспышка мягкого, слепящего света, воздух снова затрепетал, закручиваясь в невидимую воронку, – и она исчезла. Не с хлопком, а с тихим шелковистым шорохом, который будто стирал ее саму из реальности. Лишь легкое радужное свечение, медленно тающее в воздухе, да сладковатый, мимолетный аромат полевых цветов и остывшего пепла, витавший в воздухе, напоминали о ее недавнем присутствии.

Дело было сделано. Теперь – томительное ожидание. Я почувствовала внезапную нервную пустоту в желудке и поняла, что голодна, как волк. Отложив в сторону все дела, я вышла из кабинета и направилась в обеденный зал.

Зал был огромным, мрачноватым и величественным, как собор. Длинный, в двадцать локтей, дубовый стол, покрытый потертой скатертью, способный уместить за один раз тридцать-сорок существ разных рас, терялся в полумраке у противоположной стены. Высокие стрельчатые окна с витражами, изображавшими деяния древних королей, пропускали скупые осенние лучи, которые лениво пылились на каменном плиточном полу с инкрустацией и выхватывали из темноты отдельные детали: резные грифоньи ножки стульев, массивный буфет с потемневшей от времени серебряной и оловянной посудой, вытканные из шелка и золотой нити гобелены на стенах, изображавшие сцены давно забытых охот и битв, лица на которых стерлись от времени.

Сегодня, в выходной, зал был пуст и неестественно тих. Мои шаги гулко отдавались под высокими сводами, расписанными фресками, которые теперь покрылись паутиной и потускнели. Лишь на одном конце стола, возле камина (здесь их было два, но второй давно не топился), была поставлена скромная, но изящная сервировка на одного человека: фаянсовая тарелка с позолотой, серебряные приборы и высокий бокал для вина. Приятный, сытный запах тушеного в вине мяса с душистыми кореньями и свежеиспеченного, хрустящего хлеба доносился из приоткрытой двери в кухню, смешиваясь с запахом старого дерева и воска.

Я села, и почти сразу же, как по мановению волшебной палочки, из теней у буфета появилась одна из служанок-оборотней, принеся на подносе дымящееся глиняное блюдо и глиняный же кувшин с прохладным фруктовым морсом. Есть в такой гнетущей, давящей торжественности в полном одиночестве было немного жутковато, но за год это стало привычно, почти ритуалом. Я приступила к трапезе, прислушиваясь к мерному, неторопливому тиканью маятниковых часов в дубовом корпусе в углу и думая о том, какие – полные надежды или вежливого отказа – ответы принесет мне моя радужная вестница.

Глава 5

Следующие несколько дней прошли в сумасшедшем, но оживленном ритме. Привычные уроки сочетались с решением нахлынувших хозяйственных проблем, приемом новых учениц и волнительным наймом на работу двух преподавателей.

После моего письма откликнулись целых пять семей, чьи дочери в той или иной мере не вписывались в привычные рамки. И скоро древние стены моего замка огласились новыми, незнакомыми голосами, а наш маленький институт пополнился: оборотницей, вампиршей, горгульей, драконицей и еще одной орчихой.

Лира горт Волколарн, оборотница. Девушка с живыми, чуть раскосыми карими глазами, менявшими оттенок в зависимости от настроения, и густыми пепельно-русыми волосами, собранными в простую, но прочную косу. В ее плавных, но готовых в любой миг смениться на резкие движениях читалась врожденная грация дикого зверя, сдерживаемая постоянным усилием воли. На шее у нее всегда был скромный кожаный шнурок с клыком – тотем ее клана, который она трогала в моменты задумчивости. Она была немного угловата и молчалива, предпочитая наблюдать, но в ее внимательном взгляде светился острый, пытливый ум, а в уголках губ таилась готовность к редкой, но искренней улыбке.

Эвелина горт Нокторон, вампирша. Худая, невероятно бледная, почти прозрачная девушка с иссиня-черными волосами, ниспадающими тяжелым прямым каскадом до пояса, и огромными глазами цвета выдержанного красного вина. Носила всегда закрытые платья темных, глубоких тонов – цвета спелой сливы, черного дерева, темного индиго – и инстинктивно избегала прямых солнечных лучей, даже тех, что проникали в окна, всегда выбирая места в глубине комнаты. Говорила тихим, мелодичным, чуть замедленным голосом, и казалась хрупкой фарфоровой куклой, но в ее энциклопедических знаниях по древней истории и мертвым языкам, которыми она сыпала в первой же беседе, я сразу заподозрила глубину, скрывающуюся за этой хрупкостью.

Петра горт Кампернан, горгулья. Массивная, но отнюдь не неуклюжая девушка, чье присутствие в комнате ощущалось физически. Ее кожа имела легкий сероватый, словно покрытый пылью веков, оттенок, а волосы были густыми и жесткими, как базальтовая крошка, и заплетены в десяток тонких, тугих косичек, украшенных мелкими каменными бусинами. Руки – сильные, с широкими ладонями и короткими пальцами, казалось, были созданы для ваяния или строительства, а не для тонкой работы пером. При встрече она держалась с подчеркнутой, молчаливой гордостью, ее небольшие, но плотные каменные крылья, сложенные за спиной, слегка позванивали при движении, как бывает, когда задевают друг друга кусочки кремния. Взгляд – прямой, честный и лишенный всякого лукавства.

Ингитра горт Змеелан, драконица. Высокая, статная, с величественной осанкой, будто она все еще носит невидимую корону. Ее чешуйчатая кожа на скулах, переносице и внешних сторонах запястий отливала медью и золотом, переливаясь при свете, а глаза были узкими, змеиными, с вертикальными зрачками цвета расплавленного янтаря. Длинные, густые огненно-рыжие волосы пахли дымом, серой и чем-то древним, смолистым. Говорила она немного свысока, растягивая слова, но внимательный наблюдатель мог заметить, что ее самомнение – лишь защитная оболочка, скрывающая неуверенность. Очевидно, что ее род был знатен и древен, но, видимо, сильно обеднел, раз отдал дочь в мой скромный институт.

Борга Стальной Кулак. Вторая орчиха после Гарши, но совсем иная. Младше, более импульсивная и горячая. Ее кожа была темно-зеленой, цвета мха, нижние клыки заметно выступали, придавая ее лицу воинственное выражение, а мощное, жилистое тело было испещрено свежими и старыми шрамами – скорее всего, следы не настоящих битв, а отчаянных тренировок. Ее рыжие, как осенняя листва, волосы были коротко и практично острижены. Она смотрела на все с открытым вызовом, словно постоянно ожидая нападения или насмешки, сжимая кулаки, но в глубине ее темных, почти черных глаз горел неукротимый, живой интерес ко всему новому, ко всему, что могло сделать ее сильнее.

Преподаватели же, нанятые мной, были совершенно разными – мужчиной и женщиной, каждый – личность с яркой историей, читавшейся в их глазах.

Торбин Звездочет – гном. Древний, как сами холмы, среди которых родился его род. Его длинная, до пояса, седая борода была заплетена в причудливые, словно спирали галактик, косы, перехваченные бронзовыми кольцами с выгравированными астрономическими символами и рунами предсказаний. Лицо – изборожденное морщинами-картами прожитой жизни, но глаза – ярко-голубые, острые и живые, видевшие, кажется, не только звезды, но и саму ткань мироздания, его тайные законы. Одевался он в практичные, но качественные одежды темных, почти космических тонов – индиго, умбра, цвет ночного неба, – с тяжелой серебряной цепью на груди, на которой висело хрустальное око в оправе из черненого металла, слабо мерцавшее изнутри. Говорил низким, гулким голосом, как будто звук шел не из гортани, а из-под земли, из самых его корней. Согласился преподавать астрономию и основы навигации по звездам, увидев в нашем институте «неиспорченные светом городских фонарей глаза, способные увидеть истинный свет светил».

Изабель горт Люмерсан. Полуэльфийка-полувампирша. Женщина, чей внешний вид застыл на пороге пятидесяти лет, но в ее прямой спине и властном взгляде читались столетия. Ее странная, бледная, почти фарфоровая, не отливающая синевой кожа и чуть заостренные изящные кончики ушей выдавали эльфийские корни, а неестественная, застывшая гладкость кожи, лишенная морщин, и пронзительный, чуть холодный, гипнотический взгляд – вампирские. Она была одета с безупречной, даже пугающей аккуратностью в строгое платье графитового цвета, без единой лишней складки или украшения. Ее серебристые, будто отлитые из металла волосы, были убраны в сложнейшую, архитектурную прическу, в которой, казалось, ни одна волосинка не смела пошевелиться. Движения ее были отточены до автоматизма, плавны и бесшумны, как полет совы. Она источала ледяное спокойствие, безупречность и молчаливое требование такого же совершенства от окружающих. Согласилась обучать светскому этикету, танцам, риторике и истории искусств, заявив, что «даже в самых диких цветах можно взрастить изящные линии, если подрезать их без жалости».

Замок наполнился новыми звуками, голосами, характерами. Гулкий, размеренный шаг Торбина, бесшумное скольжение Изабель по коридорам, взволнованный перешепот новичков, смешавшийся с привычными голосами старожилов. Теснота стала приятной, оживленной, насыщенной энергией молодости и мудрости. У меня появились средства не только на оплату работы преподавателей и прислуги, но и на закупку новых книг, свежих свитков, качественной канцелярии и даже нескольких магических артефактов для наглядного обучения.

И я, наблюдая за этим кипением новой жизни из окна своего кабинета, впервые за долгое время почувствовала не тревогу и груз ответственности, а острое, щекочущее нервы предвкушение. Предвкушение большого пути, который мы начинали все вместе.

Первый урок с новыми ученицами прошел скоро, как и ожидалось. Я усадила всех пятерых в небольшой, уютный классе для начальных занятий, где пахло мелом, старой древесиной и слабым ароматом лаванды, исходившим от засушенных букетиков в вазочках на подоконнике. Столы были расставлены полукругом, чтобы каждая чувствовала мое внимание и не могла спрятаться за спиной другой.

Я начала с простого – попросила их по очереди прочитать вслух небольшой отрывок из элементарного букваря, написанного крупными, четкими буквами. Результат этого скромного тестирования заставил мое сердце сжаться от внезапной жалости и понимания масштаба предстоящей работы.

Петра водила мощным, покрытым мелкими царапинами пальцем по строчкам, беззвучно шевеля губами. Она узнавала отдельные, самые простые буквы, но слова сливались для нее в непонятные, угрожающие закорючки, не несущие смысла. Эвелина читала медленно, по слогам, ее тихий, мелодичный голос запинался на каждом втором слове, а сложные звуки и сочетания согласных вызывали у нее явное затруднение, заставляя морщить бледный лоб. Борга и вовсе смотрела на текст с откровенной, неприкрытой враждой, словно он был ее заклятым врагом на поле боя; когда я спросила ее, сколько здесь строк, она принялась вести счет на пальцах, сбиваясь после двенадцати и сжимая кулаки от досады.

Дела у Ингитры и Лиры обстояли чуть лучше, но ненамного. Драконица читала увереннее, ее голос звучал громче, но монотонно, как заученная мантра; было видно, что она не понимала смысла прочитанного, а просто механически озвучивала символы. Оборотница же справлялась с простыми предложениями, ее взгляд скользил по строчкам быстрее, но стоило встретиться метафоре или сложному описанию – она терялась, и в ее умных глазах читалось недоумение дикого зверя, пытающегося понять абстракцию.

Закончив это молчаливое тестирование, я отложила мел, оставив на доске несколько простых слов, и обернулась к ним. На их лицах – от смущенного румянца, проступившего на серой коже Петры, до горькой складки у рта Борги – читалась смесь смущения, досады и страха перед моей оценкой, перед тем, что я сейчас скажу об их невежестве. Воздух в классе стал густым и тягучим, наполненным ожиданием приговора.

– Так все плохо? – уныло прогудела Борга, сжимая свои мощные, покрытые сетью бледных шрамов кулаки так, что костяшки побелели, выступая темными пятнами на зеленоватой коже.

Она внимательно, почти выжидающе следила за моей реакцией, ее плечи были напряжены, словно она готова была в любой момент принять удар – словесный или иной.

Я сделала небольшую, но значимую паузу, собираясь с мыслями и давая каждой из них прочувствовать вес этого момента. Мое сердце сжалось от щемящей жалости, но я знала, что жалость сейчас – худшее, самое ядовитое, что я могу им предложить. Им нужна была не жалость, а твердая рука и ясная цель.

– Зависит от того, с кем сравнивать, – мягко, но отчетливо улыбнулась я ей, стараясь, чтобы в моем голосе звучала не снисходительность, а спокойная, непоколебимая уверенность. – Если с седовласыми архивариусами королевской библиотеки, проводящими дни над древними манускриптами, – то да, катастрофа. А если с вами же, но вчерашними, которые еще не сделали ни одного шага по этой дороге, – то это просто отправная точка. Чистый лист.

Я обвела взглядом всех пятерых, стараясь поймать и на мгновение удержать взгляд каждой: встретить гордое, но растерянное смущение Ингитры, поймать умный, но неуверенный взгляд Лиры, увидеть скрытую надежду в глубине винных глаз Эвелины, заметить, как Петра перестала водить пальцем по книге и замерла в ожидании, и как Борга чуть расслабила сжатые кулаки.

– При должном усердии и дисциплине каждая из вас может не только догнать, но и перегнать многих и получить по-настоящему блестящее образование. Но для этого, – я сделала небольшой, нарочито драматический вздох, чтобы подчеркнуть серьезность момента, – в ближайшие месяцы ваш распорядок дня будет суровым, как у новобранцев в казармах: учеба, еда и сон. Никаких поблажек. Никаких отговорок вроде «у меня голова болит» или «я не для этого создана». Только труд. Ежедневный, упорный, порой нудный.

Я увидела, как они почти синхронно поникли, плечи некоторых съехали вниз, и поспешила добавить, рисуя им яркую, заманчивую картину будущего, ради которого стоило напрячься:

– И тогда, поверьте, ваши возможности изменятся кардинально. Вы сможете стать не вечными приживалками, вынужденными терпеть унизительные взгляды и попреки у чужих очагов, а уважаемыми и востребованными специалистками. Например, делопроизводителями в магистерской гильдии или в канцелярии самого герцога, где ценят грамотность и острую мысль. Счетоводами, ведущими сложные бухгалтерские книги крупных торговых домов и получающими за это солидное жалованье. Или даже, – я сделала многозначительную паузу, глядя в самые глубины их загорающихся глаз, – остаться здесь, в стенах этого замка, продолжить углублять свои знания и со временем… начать преподавательскую деятельность. Передавать то, что узнаете и полюбите сами, другим девушкам, которые придут сюда такими же потерянными, как вы сейчас.

Глаза девушек загорелись. В них вспыхнула не просто туманная надежда, а настоящий, яростный огонь – огонь амбиций, самолюбия и жгучего желания вырваться из тесной клетки уготованной им судьбы. Участь вечной, покорной обузы, живущей по милости и капризу других, явно не входила в их планы. Они выпрямились на своих скамьях, словно по команде, взгляды стали собранными, целеустремленными, почти дерзкими.

– Мы справимся, профессор, – неожиданно четко и громко, нарушая свою привычную тихую манеру, выговорила Эвелина, и ее бледные, фарфоровые щеки даже покрылись легким, живым румянцем, словно капля крови упала в молоко.

– С чего начнем? – решительно, по-волчьи щелкнув костяшками пальцев, спросила Лира, ее поза выражала готовность к немедленному броску.

Я почувствовала, как по моей спине пробежала волна теплого облегчения. Первое, самое важное сражение – битва за их веру в себя – было выиграно. Мне удалось зажечь в них ту самую искру, из которой может разгореться пламя.

– Начнем с самого начала, милые мои. С алфавита, где каждая буква – это новый ключ. И с таблицы умножения, которая откроет вам мир чисел. Поверьте, это куда интереснее и увлекательнее, чем кажется на первый взгляд, – сказала я, снова беря в руки мел, который теперь казался не просто куском известняка, а жезлом, способным высекать искры знаний из самых твердых пород невежества.

Глава 6

Следующая неделя прошла, что называется, в огне и воде, активно, и даже очень. Замок превратился в гигантский, многоголосый улей, где вместо пчел жужжали от усердия ученицы с двух курсов, а воздух был густ от запаха чернил, пота от непривычных физических нагрузок и сладковатого аромата пирогов, которые пекла найра Агата, чтобы подбодрить уставших воспитанниц. Они старательно учились и с настороженным, животным любопытством пытались если не подружиться, то хотя бы найти точки соприкосновения в этом неестественном для многих микрокосме. А чаще – просто не прибить друг друга в порыве юношеского максимализма, демонстрируя мне, преподавателям и всему миру, кто из них умнее, сильнее и благороднее.

В столовой царила своеобразная, негласная геополитика. Старый и новый набор молчаливо, но уверенно разделились, как два враждующих государства за одним и тем же обеденным столом. Мои первые, «скромные» приживалки – Элоди, Лилит и другие – держались своего тесного круга, тихо перешептываясь за одним длинным столом у окна, будто стараясь занять как можно меньше места. Новенькие, более аристократичные и заносчивые, с громкими, уверенными в своем праве на пространство голосами, заняли другой, поближе к камину. И в центре этой невидимой, но ощутимой бури находились они – Элоди и Ингитра.

В Ингитре, драконице, и правда было полно аристократической спеси, словно ее предки лично высекали горные хребты когтями, а не просто владели парой медных шахт, давно выработанных и проданных за долги. Ее рыжие волосы, пахнущие дымом и серой, были всегда идеально уложены в сложную прическу, подчеркивающую ее высокий лоб, а чешуйки на скулах и переносице отполированы до мягкого медного блеска, словно драгоценная инкрустация. Она говорила громко, с легкой, ядовитой насмешкой в голосе, особенно когда речь заходила о «провинциальных, простонародных манерах» или «недостатке благородной, древней крови».

Но по знаниям она, увы, несмотря на все свои притязания, сильно уступала Элоди. Та, тихая, скромная человечка в своем единственном, аккуратно заштопанном платье цвета увядших листьев, оказалась настоящим кладезем информации, ходячей энциклопедией. Ее ум, отточенный годами выживания в роли бедной родственницы и поглощения книг в пыльной замковой библиотеке, был острым, быстрым и цепким, как игла. На истории она могла без запинки назвать не только даты правления всех императоров династии Серебряного Копья, но и имена их фаворитов и причины падения каждого, а на литературе – процитировать наизусть целые сонеты полузабытых придворных поэтов, вкладывая в них тонкое, почти неуловимое чувство.

Ингитра терпеть этого не могла. Каждый правильный, четкий ответ Элоди, данный ее тихим, но уверенным голосом, встречался ею с ледяным, ядовитым молчанием или снисходительной, кривой ухмылкой, мол, «ну конечно, кому же еще знать все эти скучные, пыльные подробности, как не дочери малоземельного, захудалого барона, не видящей жизни дальше своего клочка земли». Отец Элоди и впрямь был бароном с клочком земли размером с огород найры Агаты, что было притчей во языцех. А вот отец Ингитры – графом, пусть и промотавшим состояние на безумные амурные авантюры. Это социальное неравенство, эта пропасть в титулах и прошлом величии висела между ними незримой, но прочной, как сталь, стеной.

Прямых, открытых конфликтов – криков, драк, опрокинутых чернильниц – я не допускала. В первый же день, после пары стычек взглядов, способных прожечь камень, и язвительных, шипастых реплик, я собрала всех в главном зале и четко, без эмоций, предупредила, глядя на них поверх очков:

– Девочки, запомните раз и навсегда. За любой открытый конфликт, оскорбления, унижение или драку наказание последует незамедлительно. И это будут не скучные, бесполезные записи в дневнике или стояние в углу. Это будут дополнительные занятия по физкультуре. Два часа подряд. Каждый день. До тех пор, пока не научитесь если не любить, то хотя бы терпеть друг друга, не расплескивая свою юношескую энергию в гневе.

По залу прошел ужасный, почти осязаемый, коллективный стон, смешанный с ужасом. Физкультуру, которую вела я сама (ибо другого, более снисходительного тренера мне найти не удалось), терпеть не могли почти все. Бег по замковому двору в полной, нелепой амуниции – включая юбки и корсеты, отжимания до седьмого пота, лазание по скользкому, колючему канату и прочие «радости» были для большей части изнеженных аристократок настоящей пыткой, сравнимой разве что с допросом в подвалах инквизиции.

Исключение составляли лишь две орчихи, Гарша и Борга, для которых эти занятия были долгожданной отдушиной, и горгулья Петра, чье каменное тело, казалось, только и ждало физической нагрузки. Они шли на эти занятия с диким, почти пугающим энтузиазмом, вызывая у остальных смесь зависти и ужаса.

Поэтому война приняла тихие, изощренно-партизанские формы, пропитав собой каждый уголок замка. Ядовитые шепотки за спиной, шипение, похожее на змеиное, когда в коридоре пересекались взгляды соперниц. «Случайно» опрокинутая чернильница, чьи фиолетовые чернила растекались по идеально чистому листу тетради, уничтожая часы труда. Споры на уроках, доведенные до грани кипения, с глазами, полными молнии, но всегда останавливающиеся в сантиметре от запретной черты прямого оскорбления. Взгляды, полные молчаливой, непрожитой ненависти, которые были заметны даже через весь шумный обеденный зал, словно протянутые между столами невидимые раскаленные струны.

Я наблюдала за этим, как опытный, хоть и изможденный, садовник, следящий за ядовитыми, но живучими сорняками, которые то и дело пытались заглушить нежные ростки. Где-то – одним строгим, многообещающе-молчаливым взглядом через стол, от которого у провинившейся тут же краснели уши. Где-то – пересаживая девушек за партами, создавая вынужденные, неудобные альянсы: посадив педантичную Аэлин рядом с небрежной Лилит, или заставив молчаливую Петру работать в паре с болтливой Фридой. Где-то – задавая им совместное проектное задание по истории, которое вынуждало их хоть как-то, пусть и скрипя зубами, обмениваться словами и материалами.

Это было изматывающе, как бег по зыбучим пескам. Но в этом хаосе был и свой странный, горький адреналин, своя магия. Я видела, как сквозь толстую броню спеси, обид и социальных предрассудков пробиваются первые, робкие, но такие важные ростки чего-то, что могло стать уважением. Как Борга, ворча себе под нос, начала перенимать у старшей орчихи Гарши манеру аккуратно, почти каллиграфически вести конспекты, выводя буквы с неожиданным старанием. Как Лира однажды, рыча от негодования, резко встала и заступилась за Эвелину, на которую за обедом смотрели с неприкрытым отвращением за ее вампирскую природу. Как молчаливая Петра, не проронив ни слова, вдруг опустилась на одно колено и своими сильными, каменными пальцами аккуратно помогла той же Элоди поднять рассыпавшиеся по каменному полу листы с ее безупречными конспектами.

Битва за умы, сердца и души моих учениц была в самом разгаре, на сотне маленьких, невидимых фронтов. И я, стиснув зубы, не собиралась ее проигрывать.

Но, конечно же, и на Земле, и здесь, в этом полном магии мире, работала неумолимая, железная пословица: «Хочешь насмешить богов – расскажи им о своих планах». Так вышло и в моем случае. Едва я полностью, с головой, растворилась в водовороте образовательного процесса, с тихим удовлетворением отмечая в своем журнале первые, робкие, но такие дорогие успехи новичков и строя в уме грандиозные схемы, какого еще преподавателя мне найти – может, алхимика, для уроков по основам зельеварения, или, что было бы еще лучше, специалиста по магическим наукам, для тех девочек, у кого был потенциал, – как моему спокойствию пришел конец.

Оно прибыло не с моей радужной, безобидной бабочкой. Без всякого предупреждения в высокое арочное окно кабинета, словно сгусток живой, неистовой энергии, ворвался магический вестник иного рода – птица с оперением цвета грозового неба и вспененного моря, с длинным, сверкающим, как полированный сапфир, хвостом и пронзительными глазами из чистого, бездонного аквамарина. От нее исходил легкий запах озона и статического электричества. Таких птиц в природе не существовало; они были созданы искусственно, зачарованы лучшими магами-ювелирами, и использовались исключительно для официальной, срочной корреспонденции высшего уровня – от самого императора, его совета или герцогских домов. Птица, не издав ни звука, трижды облетела комнату, оставляя за собой в воздухе мерцающий синий шлейф, и опустилась на резной край моего стола, с легким стуком коготков о дерево, протянув тонкую лапку с прикрепленным к ней небольшим, но плотным цилиндром из темного, почти черного воска, испещренным несколькими рельефными печатями.

Сердце у меня неприятно, тяжело екнуло, предчувствуя недоброе. Словно на автомате, я сняла холодный на ощупь цилиндр, и птица, выполнив свою миссию, тут же растворилась в воздухе беззвучным взрывом сапфировых искр, от которых на мгновение заложило уши. В воздухе повисла звенящая тишина, а в руке у меня лежала причина моего внезапного, леденящего беспокойства.

Вскрыв изящную, но твердую, как камень, печать с имперским орлом, я развернула плотный, дорогой пергамент, пахнущий дубленой кожей и сухими травами. Каллиграфический, выверенный до миллиметра почерк, чернила с вкраплениями настоящей золотой пыли, сверкавшей в свете лампы. Официальный бланк Имперского Департамента Образования и Просвещения – тот самый, что видела лишь однажды, в королевской библиотеке, и то в виде копии.

Извещение было кратким, сухим и не допускающим возражений, как удар судейского молотка. В мой «Институт благородных девиц» со дня на день – точные дата и время не указаны, что было дурным знаком – нагрянет с инспекционной проверкой уполномоченный ревизор из самой столицы, некий советник Альдор. Цель – всеобъемлющая оценка условий содержания и проживания учениц, соответствия образовательной программы имперским стандартам, проверка уровня полученных знаний, квалификации преподавательского состава и, что особенно тревожно, финансовой отчетности.

Надо сказать, я напряглась. Испуг – нет, это было не то слово, слишком примитивное. Не с моим академическим и административным прошлым на Земле бояться каких-то проверок. Я их прошла десятки, от аккредитаций до внезапных налоговых проверок, и всегда выходила сухой из воды. Но здесь… Здесь я ощутила ледяную тяжесть в животе. Напряжение чистой, неразбавленной неизвестности, смешанное с инстинктивным страхом перед Системой, о которой я почти ничего не знала.

Там, на Земле, я прекрасно знала все правила игры, как свои пять пальцев. Я знала, какие статьи ФГОСа цитировать, какую бумажку и в какой момент предъявить, к кому позвонить, чтобы «решить вопрос». Я знала систему изнутри, была ее частью, почти ее адептом.

Здесь же я была слепым, беспомощным котенком, брошенным в лабиринт с невидимыми стенами. Что представляет собой этот советник Альдор? Педант, для которого важен каждый клочок испорченной бумаги? Взяточник, ожидающий мзды? Идеалист, фанатично преданный своей работе и готовый сжечь на костре любое несовершенство? Или просто уставший, циничный чиновник, отрабатывающий скучную галочку в длинном списке никому не нужных дел? Какова истинная, скрытая цель его визита? Кто его направил? Заинтересовались ли моим скромным учреждением на самом верху, или это чья-то точечная, то личная интрига? Возможно, кто-то из недовольных родителей, вроде родни Ингитры, пожаловался, что их дочь «обучается с отбросами»? Или, что было бы куда хуже, у меня появились конкуренты, которые видят в растущем институте угрозу? (Хотя, казалось бы, какие у меня тут, на отшибе, могли быть конкуренты?)

И главное, самый страшный вопрос – каковы последствия? Он может просто указать на недочеты и уехать. Может оштрафовать на сумму, которая подорвет мой и без того хрупкий бюджет. А может и вовсе, махнув рукой, приказать закрыть заведение, признав его «не соответствующим высоким стандартам имперского образования и морали». Последнее означало бы мгновенный и окончательный крах всего, что я с таким трудом, по крупицам, строила здесь целый год. Мои девочки, нашедшие здесь приют, снова оказались бы выброшены на улицу, а я – без гроша в кармане, без дома и без малейших перспектив в этом чужом мире.