Дело фон Беккера

Чернила и кровь на Шарлоттенштрассе

Дождь не просто шел – он осаждал Берлин. Превращал город в размытую акварель, где серый цвет поглотил все остальные. Капли, тяжелые, как свинцовая дробь, барабанили по крыше старенького «Опеля», заглушая натужный кашель мотора. Стеклоочистители, скрипя, словно извиняясь за свою бесполезность, едва успевали смахивать с лобового стекла пелену воды, за которой огни Шарлоттенштрассе расплывались в лихорадочные, больные пятна. Тишина в салоне была плотной, как несвежий хлеб, пропитанная запахом мокрой шерсти, дешевого табака и того особого полицейского уныния, которое всегда сопровождает выезд на труп.

Инспектор Отто Кранц смотрел не на улицу, а на свое отражение в мокром стекле. Усталый сорокадвухлетний мужчина с лицом, которое война избороздила траншеями не хуже, чем поля Фландрии. Он видел глаза, выцветшие от дыма и бессонницы, и тонкую белую нитку шрама у виска – сувенир от осколка, решившего в последний момент, что его череп слишком скучное место для вечного покоя. Он машинально потер большим пальцем потертый край своего плаща. Ткань истончилась за годы, стала почти частью его самого.

– Говорят, обычное ограбление, господин инспектор, – нарушил молчание Клаус Рихтер, его напарник. Голос у Клауса был молодой, звонкий, еще не тронутый ржавчиной цинизма. В его двадцать восемь лет мир все еще делился на черное и белое, а закон казался незыблемой гранитной стеной, а не паутиной, в которой застревают лишь мелкие мухи. – Старика прирезали, кассу вычистили. Какой-то наркоман, скорее всего. Их тут развелось, как вшей в окопе.

Кранц не ответил. Он не любил версии до того, как его ботинки коснутся пола на месте преступления. Слова были дешевы. Факты – упрямы и жестоки. «Опель» дернулся и остановился у сине-белой ленты, натянутой между двумя фонарными столбами. За ней суетились фигуры в мокрых полицейских плащах, их силуэты едва угадывались в тусклом свете, пробивающемся из витрины книжной лавки «Шпиц и Сыновья». Надпись, выполненная готическим шрифтом, казалась эпитафией. Сыновей, как знал Кранц из предварительного доклада, у старого Шпица не было.

Они вышли из машины. Холодный октябрьский ветер тут же вцепился в них, норовя залезть под воротник. У оцепления их встретил унтер-вахмистр Шульце, грузный мужчина с лицом, похожим на вареную свеклу.

– Хайль, инспектор. Зрелище не для слабонервных. Старика нашли час назад. Соседка сверху услышала грохот еще вечером, но решила, что это книги упали. У него вечно что-то падало. Утром забеспокоилась, что он не открылся.

– Кто внутри? – спросил Кранц, перешагивая через ленту.

– Криминалисты уже заканчивают. Фотограф сделал снимки. Можете проходить. Только под ноги смотрите. Там… кавардак.

Дверной колокольчик жалобно звякнул, когда они вошли. Воздух внутри был густой, спертый. Смесь запахов, от которой у Кранца свело скулы: вековая пыль, клейстер, тлен старой бумаги и под всем этим – новый, навязчивый, медно-сладкий запах крови. Он был знаком Кранцу лучше, чем запах утреннего кофе. Это был запах его работы. Запах его жизни.

Лавка была небольшой, забитой до потолка стеллажами из темного дуба. Тысячи, десятки тысяч книг теснились на полках, лежали стопками на полу, громоздились на прилавке. Сейчас этот упорядоченный хаос был нарушен. Книги были сброшены с полок, разбросаны, некоторые с разорванными страницами валялись, точно павшие солдаты. Опрокинутый стул, разбитая керосиновая лампа. Картина была ясной и громкой, она кричала об ограблении, о борьбе, о насилии. Слишком громко, подумал Кранц.

Тело Германа Шпица лежало за прилавком, в узком проходе. Маленький, высохший старик в заношенном жилете поверх серой рубашки. Его очки в тонкой металлической оправе съехали набок, одно стекло треснуло. Седая бородка была испачкана чем-то темным. Глаза, широко открытые, с каким-то детским удивлением смотрели на потолок, где паутина свисала седыми прядями. На груди, прямо под сердцем, расплылось темное пятно. Работа была чистой, профессиональной. Не похоже на суетливого наркомана, ищущего пару марок на дозу.

Клаус Рихтер присвистнул.

– Бедный старик. За пару сотен марок из кассы… Вот она, наша славная республика.

Кранц присел на корточки рядом с телом, стараясь ни к чему не прикасаться. Он смотрел не на рану. Он смотрел на руки старика. Пальцы, испачканные чернилами, были сжаты. Но не в кулаки, как бывает при агонии или борьбе. Они были сжаты так, словно пытались удержать что-то маленькое, что-то, что уже выскользнуло. Он осторожно приподнял голову убитого. Никаких следов удара. Убийца не хотел шума. Он хотел только одного – смерти.

– Фотограф все зафиксировал? – спросил Кранц, обращаясь к молодому человеку с громоздкой камерой на треноге.

Тот кивнул, нервно сглотнув.

– Да, господин инспектор. И общий план, и детали.

– Касса?

Шульце указал на старый деревянный ящик на прилавке. Он был выдвинут и пуст.

– Вывернули до последнего пфеннига.

Кранц выпрямился, разминая затекшие колени. Он медленно обвел взглядом комнату. Что-то было не так. Что-то фальшивое, как улыбка политика. Хаос. Он был слишком… декоративным. Словно художник-экспрессионист пытался изобразить ярость, но вместо подлинного чувства выдал лишь крикливую мазню.

– Клаус, посмотри сюда.

Он указал на стопку книг, сваленную у входа. Толстые фолианты в кожаных переплетах.

– Грабитель врывается, ему нужны деньги. Он торопится. Он опрокидывает эту стопку. Логично?

– Вполне, – согласился Рихтер. – В суматохе…

– А теперь посмотри на пыль.

Кранц провел пальцем по полу рядом со стопкой. Толстый, сероватый слой. А под книгами, где они упали, пыли не было. Но и следов падения, характерных отметин от удара тяжелых томов, тоже не было.

– Их не сбросили. Их аккуратно сняли и положили. Одну за другой. Как ребенок, который строит башню, а потом ее разбирает.

Рихтер нахмурился, вглядываясь.

– Вы думаете…

– Я думаю, что наш грабитель был чертовски аккуратным парнем. Посмотри туда. – Кранц кивнул на стеллаж у дальней стены. – Ряд дорогих изданий. Гёте, Шиллер, все в тисненой коже с золотом. Каждая стоит больше, чем средний рабочий зарабатывает за год. Их не тронули. Ни одной. А вот эти… – он пнул носком ботинка дешевое издание каких-то мемуаров, – разбросаны по всему полу. Это не ограбление, Клаус. Это спектакль.

Он начал медленно ходить между стеллажами, его взгляд скользил по корешкам, по пустым местам на полках, по разбросанным томам. Его мозг работал, как точный механизм, отсеивая лишнее, выискивая аномалии, нарушения привычного порядка вещей. Это умение ему оставила война. В окопах выживал не тот, кто быстрее стрелял, а тот, кто первым замечал, что трава на нейтральной полосе примята не так, как вчера.

Большинство разбросанных книг были случайными: стихи, романы, научные трактаты. Бессмысленный набор. Но Кранц искал не то, что было. Он искал то, чего не было. И он нашел это в самом дальнем и темном углу лавки.

Там, под табличкой «История Пруссии», зияла пустота. Не просто несколько вытащенных книг. Целая секция, полки три или четыре, была вычищена почти полностью. На них не было даже пыли, словно их протерли тряпкой. Но рядом, на полу, не валялось ни одной книги из этого раздела. Они просто исчезли.

– Клаус, подойди.

Рихтер подошел, его лицо выражало недоумение.

– Что здесь было? – спросил Кранц.

– История… – Клаус прищурился, читая маленькую, написанную от руки карточку, прибитую к полке. – «Пруссия. Революционные движения. 1840-1860».

Сердце Кранца пропустило удар. Не из-за волнения. Это было холодное, неприятное чувство, похожее на прикосновение мокрого металла. Чувство, что он наступил на край чего-то большого, старого и очень гнилого.

– Революция сорок восьмого года, – пробормотал он себе под нос. – Кому, черт возьми, в двадцать восьмом году понадобились книги о провалившейся революции? Да так сильно, что за них пришлось убивать старика?

Он посмотрел на Рихтера. В глазах молодого напарника разгорался огонь. Тот самый огонек азарта, который Кранц давно в себе потушил.

– Может, какой-то сумасшедший коллекционер? Историк-маньяк? – предположил Клаус.

– Историки-маньяки не убивают стилетом в сердце, – отрезал Кранц. – Они пишут ядовитые рецензии в ученых журналах. Нет. Это другое. Убийца пришел за чем-то конкретным. Он не нашел этого сразу, поэтому устроил этот маскарад, чтобы мы поверили в ограбление. А потом нашел то, что искал, и забрал все, что было по этой теме, чтобы мы не поняли, какая именно книга была ему нужна.

Кранц снова подошел к телу. Теперь он смотрел на него иначе. Не как на жертву случайного насилия, а как на хранителя тайны. Хранителя, который не захотел ее отдавать. Он опустился на колено, достал из кармана пинцет и маленький фонарик. Осторожно посветил на шею старика.

– Свет сюда, – бросил он фотографу.

В ярком луче на дряблой коже проступило что-то, чего они не заметили раньше. Небольшой, размером с монету, синяк странной формы. Не просто кровоподтек. Это был четкий отпечаток. Сложный, с переплетением линий.

– Что это, черт возьми? – выдохнул Рихтер, наклоняясь.

– Это, Клаус, – Кранц аккуратно коснулся пинцетом края синяка, – отпечаток перстня. Перстня-печатки. И, судя по сложности узора, это какой-то герб. Убийца схватил старика за воротник, прижал его. И оставил свою визитную карточку.

Он встал и отошел к окну. Дождь все так же хлестал по стеклу. Берлин за окном тонул в серой мгле. Город-фантом, где под хромированным блеском кабаре и грохотом политических маршей скрывались гниющие тайны прошлого. Он чувствовал это кожей. Это дело не было простым убийством. Это был первый акт тщательно срежиссированной пьесы. Пропавшие фолианты о забытой революции – это не добыча вора. Это ключ. Ключ к чему-то, что кто-то очень могущественный хотел похоронить навсегда. И этот кто-то не остановился перед тем, чтобы залить чернила кровью.

– Что будем делать, господин инспектор? – спросил Рихтер. Его голос звучал серьезно, азарт уступил место пониманию масштаба задачи.

Кранц достал из кармана пачку сигарет «Юно», вытряхнул одну, зажал ее в уголке рта, но не стал прикуривать. Привычка, оставшаяся с фронта, где огонек спички был приглашением для снайпера.

– Для начала, – сказал он, не отрывая взгляда от мокрой улицы, – мы забудем слово «ограбление». Мы будем искать человека, который интересуется историей. Человека, который носит дворянский герб на пальце. И человека, который умеет убивать так, чтобы не оставлять следов.

Он наконец чиркнул спичкой. Огонек на мгновение выхватил из полумрака его лицо – лицо человека, который не верил ни в героев, ни в идеалы, но слишком хорошо знал, что прошлое никогда не умирает. Оно просто ждет своего часа, чтобы вернуться и потребовать новые жертвы. И сегодня оно пришло в эту маленькую книжную лавку на Шарлоттенштрассе.

Тихий свидетель в морге

Воздух в морге Института судебной медицины был стерильным, но не чистым. Он был выскоблен дочиста от жизни, но не от смерти. Резкий, почти обжигающий запах формальдегида и хлорной извести вел отчаянную, но проигранную войну с тонким, въедливым запахом тления, который, казалось, исходил от самих стен, пропитал серый кафель и мутные стекла окон высоко под потолком. Холод здесь был не просто низкой температурой. Это было состояние вещества, осязаемое, проникающее сквозь подошвы ботинок и шерсть плаща, чтобы осесть где-то глубоко в костях.

Доктор Людвиг Хеллер, главный патологоанатом, был под стать своему царству. Сухой, как гербарий, мужчина с пергаментной кожей, натянутой на острые скулы, и глазами, увеличенными толстыми линзами очков в роговой оправе. Глаза эти смотрели на мир с бесстрастным любопытством энтомолога, изучающего очередного жука, наколотого на булавку. Для него мертвые были единственными по-настоящему честными клиентами. Они не лгали, не изворачивались, их тела рассказывали свои истории без утайки.

– Никакого ограбления, инспектор. Можете даже не сомневаться. – Голос Хеллера был таким же сухим, как и он сам, и шуршал, словно кто-то перелистывал старые, ломкие страницы. Он стоял у стального секционного стола, на котором под белой простыней угадывались худые очертания Германа Шпица. – Ваш налетчик, если он и был, обладал квалификацией хирурга и хладнокровием палача.

Кранц стоял рядом, руки засунуты глубоко в карманы плаща. Он смотрел не на простыню, а на ряды никелированных инструментов, разложенных на соседнем столике с пугающей симметрией. Скальпели, пилы, зажимы. Железо, созданное для того, чтобы разбирать людей на части, чтобы найти правду в их остывающих внутренностях. Рядом с ним Клаус Рихтер нервно переминался с ноги на ногу, его молодое лицо было бледным в резком электрическом свете, отбрасывающем глубокие тени.

– Вы уверены, доктор? – спросил Клаус. Его голос звучал слишком громко в этом царстве тишины.

Хеллер медленно повернул голову, и его увеличенные глаза на мгновение задержались на молодом инспекторе. В них не было ни упрека, ни раздражения, лишь легкая тень снисхождения, как к ученику, задавшему очевидный вопрос.

– Уверенность, молодой человек, – это привилегия политиков и проповедников. Я оперирую фактами. Будьте добры.

Он взялся за край простыни и одним плавным, отработанным движением откинул ее до пояса убитого. Тело Шпица, лишенное одежды, казалось еще более хрупким и беззащитным. На фоне мертвенно-бледной кожи грудной клетки темное пятно раны выглядело почти черным, аккуратным, как клякса, поставленная каллиграфом.

– Вот ваш первый факт, – Хеллер указал на рану кончиком стального зонда. – Один-единственный удар. Оружие вошло между четвертым и пятым ребром, прошло сквозь левое легкое и пробило аорту у самого сердца. Смерть наступила в течение нескольких секунд. Кровопотеря минимальна, почти вся осталась внутри. Это не удар вслепую в пылу драки. Это выверенный, точный укол. Целью было не ранить, не напугать. Целью было мгновенно выключить человека.

Кранц наклонился. Он видел сотни, если не тысячи ран. Рваные от шрапнели, уродливые от штыков, огромные от крупнокалиберных пуль. Но эта была другой. В ней была какая-то зловещая элегантность.

– Оружие? – спросил он, не поднимая головы.

– Что-то тонкое, обоюдоострое, длиной не менее двадцати сантиметров. Стилет – наиболее вероятный кандидат. Хотя не исключаю заточенный армейский штык-нож или даже специально изготовленный инструмент. Ваш преступник не схватил первое, что попалось под руку на кухне. Он пришел со своим.

– Следы борьбы?

– Отсутствуют. – Хеллер обошел стол. – Ни царапин под ногтями, ни синяков на запястьях, ни поврежденных костяшек пальцев. Либо господин Шпиц хорошо знал своего убийцу и подпустил его вплотную без всяких опасений, либо его обездвижили так быстро и эффективно, что он даже не успел осознать происходящее.

Кранц выпрямился и посмотрел на Рихтера. В глазах напарника он увидел то же, что чувствовал сам: их дело только что стало глубже и темнее. Оно провалилось сквозь тонкий лед бытового преступления в ледяные воды чего-то гораздо более серьезного.

– А теперь второе, – продолжил Хеллер, словно читая лекцию. – То, что вас, я полагаю, интересует больше всего.

Он аккуратно приподнял голову мертвеца и повернул ее набок. В безжалостном свете лампы синяк на шее стал еще отчетливее. Это был не просто кровоподтек. Это было тиснение на человеческой коже. Сложнейший узор из переплетенных линий, щита и чего-то, похожего на стилизованного орла или грифона. Фотограф из президиума уже сделал несколько снимков, но видеть это вживую было совсем другим. Отпечаток был пропитан насилием, он кричал о силе, с которой убийца вцепился в свою жертву.

– Я видел многое, инспектор, – сказал Хеллер, осторожно касаясь края синяка пинцетом. – Следы от веревок, цепей, кастетов. Но такое… Это не просто отпечаток. Это заявление. Убийца не пытался скрыть свою принадлежность, он ее продемонстрировал. Возможно, самому Шпицу в его последние мгновения. Как будто говорил: «Смотри, кто пришел за тобой».

Кранц молчал. Он вглядывался в intricate узор, и в его голове, в самых дальних, заваленных хламом комнатах памяти, что-то шевельнулось. Не воспоминание, а лишь тень воспоминания. Образ из старых книг по истории, которые он листал в кадетском корпусе. Геральдика. Забытый язык власти и крови, на котором говорила старая, имперская Германия. Язык, который, как он думал, умер вместе с кайзером.

– Можно сделать слепок? – спросил он.

– Уже делается, – кивнул Хеллер. – Мой ассистент готовит гипс. К утру у вас будет точная копия. Вы сможете отнести ее ювелирам или знатокам геральдики. Хотя, боюсь, это будет все равно что искать определенную песчинку на пляже Ванзее. Таких фамильных перстней в Пруссии – тысячи.

– Но не все их владельцы убивают стариков-книготорговцев, – вставил Рихтер. В его голосе звучало упрямство. Он не хотел сдаваться перед масштабом задачи. – Это сужает круг поисков.

Кранц бросил на него быстрый взгляд. Мальчишка. Он все еще верил, что расследование – это логическая задача, которую можно решить, просто перебрав все варианты. Он еще не знал, что чаще всего это блуждание в тумане, где единственный ориентир – чутье и трупы, на которые натыкаешься по пути.

Они вышли из холодной прозекторской в тускло освещенный коридор. Здесь было чуть теплее, но запах дезинфекции был еще сильнее. Он цеплялся за одежду, въедался в слизистую. Кранцу захотелось закурить, чтобы перебить эту химическую вонь дымом, чем-то живым и грязным.

– Итак, что мы имеем? – Рихтер достал блокнот и карандаш, его движения были резкими, полными энергии. – Профессиональный убийца. Оружие – стилет. Мотив – не ограбление. Цель – книги по революции сорок восьмого года. И главный ключ – дворянский герб.

Он посмотрел на Кранца, ожидая одобрения или дальнейших указаний. Кранц молчал, глядя в конец коридора, где в мутном окне виднелась серая стена соседнего здания. Его мысли были далеко. В окопах под Верденом. Он вспомнил, как однажды ночью их снайпер, баварец с крестьянским лицом и невероятно спокойными глазами, снял французского офицера с дистанции в шестьсот метров. Один выстрел. Прямо в глаз. Тогда Кранц спросил его, как он это делает. «Просто выключаю все лишнее, герр лейтенант, – ответил тот. – Не думаю о том, что он человек. Думаю о том, что это просто механизм, в котором нужно сломать одну, самую важную деталь». Убийца Шпица думал точно так же. Он не убивал человека. Он устранял проблему.

– Это не просто дворянин, Клаус, – наконец сказал Кранц, поворачиваясь к напарнику. Его голос был тихим и глухим. – Аристократы с голубой кровью слишком брезгливы, чтобы марать руки в крови старьевщика. Они нанимают для этого людей. Людей, которые умеют ломать механизмы.

– Бывших солдат? Фрайкор? – глаза Рихтера загорелись. Это была понятная, знакомая территория. С боевиками фрайкора берлинская полиция сталкивалась постоянно.

– Возможно. Или кого-то еще. Кого-то, кто не оставляет следов. Но перстень… – Кранц потер переносицу. – Перстень носил не исполнитель. Исполнителю не нужен герб. Перстень носил заказчик. Или тот, кто стоял за его спиной и отдавал приказ. Он был там. Возможно, он даже не входил в лавку. Возможно, он просто прижал старика к стене где-то в переулке до того, как его завели внутрь. Чтобы показать, кто здесь власть.

– Значит, нужно начинать с герба! – воскликнул Рихтер. – У нас в президиуме есть справочники по геральдике. Мы можем начать проверять все известные прусские роды. Особенно те, чьи предки были замешаны в событиях сорок восьмого года! Может быть, Шпиц раскопал какой-то старый фамильный позор, и они решили заткнуть ему рот?

Кранц усмехнулся, но в этой усмешке не было и тени веселья.

– Фамильный позор восьмидесятилетней давности? Клаус, мы в Веймарской республике. Половина аристократов продает свои имения, чтобы оплатить карточные долги, а вторая половина интригует, чтобы вернуть кайзера. Им плевать на грехи своих прадедушек. Нет. Дело не в позоре. Дело в чем-то, что имеет значение сейчас. В двадцать восьмом году.

Они шли к выходу. Скрип их ботинок по каменному полу был единственным звуком.

– Но с чего-то же надо начинать! – не унимался Рихтер. – Мы не можем просто сидеть и ждать.

– Мы не будем сидеть, – ответил Кранц, толкая тяжелую дубовую дверь.

Сырой ночной воздух ударил в лицо, принеся с собой запахи мокрого асфальта, угля и далекой реки. Он показался невероятно свежим после мертвой стерильности морга. Кранц глубоко вздохнул, расправляя плечи, словно сбрасывая с себя невидимый груз.

– Ты займешься геральдикой. Проверь архивы. Это долгая и нудная работа, но ты прав, ее нужно сделать. Подними все, что сможешь найти. Списки офицеров, участников подавления восстания, землевладельцев. Ищи совпадения. Ищи связь с настоящим.

– А вы, господин инспектор?

Кранц достал сигарету, и на этот раз чиркнул спичкой. Оранжевый огонек вырвал из темноты его лицо, прочертив на нем новые, резкие тени.

– А я поговорю с живыми, – сказал он, выпуская струю дыма в холодную ночь. – Старик Шпиц был не просто торговцем. Он был историком-любителем, коллекционером. У него должны были быть контакты. Другие историки, архивариусы, такие же одержимые копатели прошлого. Кто-то из них должен знать, чем именно он так сильно интересовался в последнее время. Кто-то мог что-то слышать.

Рихтер кивнул, его лицо посерьезнело. Он понял. Кранц делил их задачу на две части. Он, Клаус, будет копаться в мертвых бумагах, в прошлом. А Кранц пойдет туда, где опасно. В настоящее.

– Я понял, – сказал он. – Я начну прямо сейчас.

Он развернулся и почти бегом направился к стоянке, где их ждал «Опель». Молодость. Энергия, которую еще не вытравили годы разочарований. Кранц смотрел ему вслед, пока его фигура не растворилась в тумане.

Он остался один на крыльце морга. Дождь прекратился, но с неба все еще сочилась мелкая, холодная изморось. Город шумел где-то в отдалении – клаксоны автомобилей, грохот трамвая, далекие выкрики. Жизнь продолжалась, не замечая маленькой дыры, оставшейся после смерти Германа Шпица. Но Кранц чувствовал, как от краев этой дыры расползаются трещины по хрупкому фасаду Веймарской Германии. Кто-то пытался переписать историю. И для этого ему были нужны не чернила, а кровь. И он, инспектор Отто Кранц, по какой-то злой иронии судьбы, оказался единственным, кто стоял на его пути. Он затянулся в последний раз, так глубоко, что кончик сигареты раскалился докрасна, а потом бросил окурок в лужу. Он зашипел и погас. Пора было возвращаться в город. К живым, которые лгут, и к тайнам, которые убивают.

Записки мертвеца

Полночь вымыла с улиц Берлина последние краски, оставив лишь угольную черноту и размытый, фосфоресцирующий желтый цвет газовых фонарей. Город затих, но это была не тишина сна, а затаенное дыхание хищника, переваривающего дневную суету. Кранц стоял на противоположной стороне Шарлоттенштрассе, скрытый в глубокой тени дверного проема. Дым сигареты, тонкая серая струйка, был единственным движением в застывшем воздухе. Он смотрел на опечатанную дверь книжной лавки, и чувство незавершенности, острое, как зубная боль, сверлило его изнутри.

Он отправил Рихтера в архивы, в уютный и безопасный мир пыльных бумаг и каталожных карточек. Сам же, вместо того чтобы опрокинуть стопку шнапса в ближайшем кабаке и попытаться забыть образ старика на холодном столе патологоанатома, вернулся сюда. Почему? Потому что спектакль, разыгранный в этой лавке, был слишком хорош. А в слишком хороших спектаклях всегда есть суфлер, которого не видит публика. Кранц хотел найти суфлера.

Он дождался, пока редкий автомобиль, шурша шинами по мокрой брусчатке, свернет за угол, и перешел улицу. Движения его были быстрыми и тихими, отработанными за годы, когда лишний звук мог стоить жизни. Полицейская печать на двери – грубый кусок сургуча на бечевке – выглядела жалко и неубедительно. Простая формальность, рассчитанная на законопослушных бюргеров. Кранц не был ни тем, ни другим. Он достал из кармана плаща тонкую стальную пластинку, когда-то бывшую частью карманных часов, и вставил ее в щель между дверью и косяком. Замок был старый, английский, честный и предсказуемый. Пара движений, легкий щелчок, похожий на хруст сустава, и дверь подалась внутрь.

Он скользнул в темноту, прикрыв за собой дверь, не дав ей защелкнуться. Запахи остались те же – пыль, клей, кровь – но теперь, в тишине и одиночестве, они казались гуще, концентрированнее. Они давили на него. Он не стал зажигать свет, лишь вынул из кармана небольшой фонарик с узким, как игла, лучом. Он не хотел привлекать внимание случайных прохожих или патрульного.

В свете фонаря разгромленная лавка выглядела еще более театрально. Тени, длинные и уродливые, искажали очертания стеллажей, превращая их в ряды надгробий. Книги на полу казались телами, брошенными в беспорядке. Кранц медленно двинулся вглубь помещения, его ботинки ступали бесшумно. Он не искал улики. Криминалисты уже собрали все, что могли. Он искал аномалию. То, что не вписывалось в логику вещей, то, что выбивалось из нарисованной убийцей картины.

Его луч скользнул по прилавку, по полу, где лежало тело, по стеллажам. Он пытался думать как Шпиц. Вот ты, старый книжник. Ты не просто торгуешь фолиантами, ты живешь в них, дышишь ими. Ты натыкаешься на что-то опасное, на тайну, которая может стоить тебе жизни. Ты чувствуешь, как сжимается кольцо. Где ты спрячешь самое важное? То, что должно пережить тебя?

Не в книге. Это первое, что придет в голову любому. Слишком очевидно. Выпотрошить том Гёте и вложить туда бумаги? Дилетантство. В сейфе? Шпиц был небогат, сейфа у него, скорее всего, не было, да и любой сейф можно вскрыть. Нет. Место должно быть простым, незаметным и всегда под рукой. Часть его повседневного мира, на которую никто не обращает внимания.

Кранц остановился в центре лавки, погасив фонарик. Он закрыл глаза, пытаясь воссоздать картину. Старик сидит за своим рабочим столом за прилавком. Читает, делает пометки. Где его личное пространство? Где то место, куда он кладет вещи, не задумываясь? Куда тянется его рука в минуты усталости или раздумий?

Он снова включил фонарь, направив луч за прилавок. Маленький, продавленный стул. Стол, заваленный квитанциями и каталогами. Старая чугунная печка-буржуйка в углу, холодная и покрытая ржавчиной. Кранц подошел к ней. Пол вокруг был выложен плиткой, чтобы шальной уголек не устроил пожар. Но одна половица, примыкавшая к плитке, выглядела чуть иначе. Дерево на ней было темнее, словно его чаще касались, чаще терли. И шляпки гвоздей… они были не такими ржавыми, как у соседних. Их вынимали. Не раз и не два.

Сердце Кранца забилось чуть ровнее, глуше. Это было оно. То самое чувство, которое он испытывал в окопе, когда понимал, куда именно вражеский сапер заложил фугас. Он опустился на колено, достал из кармана нож и осторожно поддел край половицы. Она поддалась почти беззвучно.

Под ней была неглубокая ниша, выстланная промасленной бумагой. В ней лежали три толстые тетради в черных клеенчатых переплетах. Обычные конторские книги, какие можно было купить в любой лавке. Но Кранц знал – он нашел то, что искали убийцы. И то, чего они, к своему счастью, не нашли. Он вынул тетради. Они были тяжелыми, плотно исписанными. Он положил их в глубокий внутренний карман плаща, вернул половицу на место, стараясь не оставить следов. Теперь нужно было убираться.

Он выбрался из лавки так же тихо, как и вошел. Улица была по-прежнему пуста. Лишь где-то вдали прокричал гудок ночного поезда – тоскливый, одинокий звук, который, казалось, тянулся через весь город.

Вернувшись в свою холостяцкую квартиру на Инвалиденштрассе, Кранц не стал включать верхний свет. Только настольную лампу с зеленым абажуром, которая бросала на стол круг мягкого, болезненного света. Комната была спартанской: кровать, стол, шкаф и стул. Единственным украшением была фотография на стене – молодая женщина со строгой, но нежной улыбкой. Его жена, Марта. Испанка забрала ее десять лет назад, оставив после себя пустоту, которую не смогли заполнить ни работа, ни шнапс, ни время. Рядом, на гвозде, висел его Железный крест, потускневший и забытый, как и идеалы, за которые он был получен.

Он налил себе стакан дешевого шнапса, но пить не стал. Поставил рядом с лампой. Затем достал тетради. Они пахли так же, как и лавка, – пылью и тайной. Он открыл первую.

Почерк Шпица был мелким, убористым, почти каллиграфическим. Это был почерк человека, привыкшего экономить бумагу и ценить каждое слово. Первые страницы были сухими, академическими. Записи о прусской революции 1848 года, цитаты из мемуаров, анализ действий генералов Врангеля и Притвица при подавлении восстания в Берлине. Кранц пролистывал их, его взгляд выхватывал знакомые имена и названия улиц. Все это было похоже на подготовительные материалы для научной работы. Скучно, педантично, безопасно.

Но ближе к середине тетради тон изменился. Появились пометки на полях, вопросы, подчеркивания. Почерк стал более нервным, торопливым. Кранц замедлил чтение.

«12 мая. Наткнулся на любопытное расхождение в полковых отчетах 3-го гвардейского полка. В официальном рапорте о боях у арсенала упоминается лейтенант фон Клюге, геройски погибший при штурме баррикад. Однако в предварительном списке потерь, который я нашел в частном архиве генерала фон Штейна, на его месте стоит другая фамилия – фон Беккер. Карл фон Беккер. В итоговом документе его имени нет. Ни среди убитых, ни среди раненых, ни среди живых. Он просто исчез. Испарился».

Кранц откинулся на спинку стула. Фон Беккер. Вот оно. Первое упоминание. Призрак, которого старый Шпиц вызвал из небытия. Он перевернул страницу.

«2 июня. Проверил все доступные архивы. Никаких следов Карла фон Беккера после 14 марта 1848 года. Семья – старый, но обедневший род из Померании. Никто из потомков ничего не знает. Словно человека стерли ластиком из истории. Зачем? Что он сделал или увидел у стен арсенала, что его потребовалось не просто убить, а аннулировать, вычеркнуть из самого бытия?»

Кранц потер уставшие глаза. Он, как никто другой, знал, как армия умеет прятать свои грязные секреты. Сколько таких «пропавших без вести» он видел на войне? Солдат, расстрелянных своими же за трусость или неподчинение, чьи имена потом просто вымарывали из списков, чтобы не портить статистику и не платить пенсию вдовам. Это была старая, как сама армия, практика. Но здесь было что-то иное. Не просто сокрытие постыдного факта. Здесь была методичность. Тотальная зачистка.

Он открыл вторую тетрадь. Записи в ней были сделаны уже в этом, 1928 году. Почерк стал еще хуже, буквы плясали. Страх сочился сквозь строки, как чернила сквозь плохую бумагу.

«15 августа. Кажется, я затронул что-то опасное. Сегодня ко мне приходил некий господин. Безупречный костюм, ледяные глаза, манеры аристократа. Не представился. Интересовался редкими изданиями по прусской военной доктрине. Но я видел, как его взгляд шарил по моим полкам с историей 1848 года. Он ничего не спросил напрямую, но я чувствовал… наблюдение. Он оставил после себя ощущение холода, как от открытой двери в склеп».

Кранц сделал большой глоток шнапса. Напиток обжег горло, но не принес тепла. Он читал дальше, уже не отрываясь.

«7 сентября. Я узнал, кто они. Мне помог старый профессор Хауссманн, который после нашего разговора сбежал в Цюрих, умоляя меня бросить это дело. Они называют себя „Прусское Наследие“. Это не клуб любителей истории. Это тайное общество, состоящее из высших армейских чинов, аристократов и промышленников. Их цель – сохранение „чести“ старой прусской армии. Они верят, что Веймарская республика – это временное недоразумение, болезнь, и что скоро Германии снова понадобится ее стальной хребет – армия. Но чтобы этот хребет был прямым, его история должна быть безупречной. Они – хранители мифа. И они готовы убивать, чтобы этот миф не был разрушен».

«Прусское Наследие». Название звучало напыщенно и зловеще. Кранц усмехнулся. «Честь армии». Он вспомнил поля под Ипром, усеянные телами его роты, которую бездарный генерал послал на убой ради красивой строчки в донесении. Он вспомнил голодных солдат в Киле, которые в восемнадцатом году подняли бунт, потому что их честь не могла смириться с тем, что их семьи умирают от голода, пока офицеры пьют французское шампанское. О какой чести говорили эти господа в безупречных костюмах?

«2 октября. Я нашел. Боже, лучше бы я этого не находил. В личном письме фрейлины фон Бюлов, которое я купил на аукционе, есть упоминание о тайном военном трибунале. Судилище, созванное прямо во время уличных боев группой ультраконсервативных офицеров. Они судили своих же. За „предательство прусского духа“. Карл фон Беккер, молодой идеалист, начитавшийся Гейне, отказался стрелять в толпу, в которой были женщины и дети. Он сложил оружие. Для них это было хуже, чем предательство. Это было сомнение в святости приказа. Его приговорили к „позорной смерти“ и казнили в тот же день. А потом заставили его командира, молодого капитана из знатного рода, чье имя я пока не могу установить, подписать фальшивый рапорт о геройской гибели. Они не просто убили его. Они украли его смерть и заменили ее ложью. Они построили свой миф на его костях».

Кранц закрыл тетрадь. В комнате стояла такая тишина, что он слышал, как стучит кровь у него в висках. Теперь все встало на свои места. Шпиц раскопал не просто старое преступление. Он наткнулся на первородный грех «Прусского Наследия». На тот самый первый камень, который они заложили в фундамент своего кровавого храма «чести». И если бы этот камень вынули, все их здание могло рухнуть, обнажив восемьдесят лет лжи, шантажа и политических убийств. Вот почему они не могли позволить этой истории всплыть. Особенно сейчас, когда республика шаталась, как пьяница, и многие снова начали тосковать по «твердой руке» и «старому порядку». Разоблачение такого масштаба могло дискредитировать армейскую верхушку, тех самых людей, которые втайне готовили реванш.

Он открыл последнюю тетрадь. Она была заполнена лишь на несколько страниц. Последняя запись была датирована вчерашним днем, днем убийства. Почерк был почти неразборчивым, буквы прыгали, словно написанные в лихорадке.

«Они знают, что я знаю. Вчера за мной следили. Сегодня утром звонили. Молчали в трубку. Я отдал Лене карту. Зашифрованную. Она не знает, что на ней. Пусть так и будет. Это моя последняя страховка. Если со мной что-то случится, карта приведет к копиям документов, которые я сделал в военном архиве. Оригиналы они, конечно, уничтожили. Я спрятал их там, где они никогда не будут искать. В сердце собственного зверя. Боже, спаси Германию. И мою девочку».

Кранц резко встал, опрокинув стул. Лена. Племянница. Карта. Внезапно дело перестало быть историей о мертвых. Оно стало историей о живых, которым угрожает смертельная опасность. Убийцы не нашли дневники, но они могли знать о существовании племянницы. И если они доберутся до нее раньше него…

Он подошел к окну. Серое предрассветное небо начало проступать на востоке. Берлин просыпался, готовясь к новому дню лжи, борьбы и выживания. Кранц смотрел на город, но видел не его. Он видел шахматную доску. Фигуры были расставлены. С одной стороны – он, отстраненный от службы инспектор с пачкой старых тетрадей в кармане. С другой – могущественная, безжалостная организация с длинными руками, способными дотянуться до самых высоких кабинетов. А между ними, на самой уязвимой клетке, стояла девушка, которая даже не подозревала, что держит в руках ключ ко всей этой кровавой игре.

Он взял со стола недопитый стакан шнапса и залпом выпил его. Крепкий алкоголь не принес облегчения, лишь холодную, ясную ярость. Он знал, что должен делать. Найти Лену Шпиц. Найти ее немедленно. Прежде чем призраки прусской аристократии добавят к своему списку еще одну жертву. Война, которую он считал давно законченной, только что объявила ему новый призыв. И на этот раз он будет сражаться на своей территории. На грязных, мокрых улицах Берлина.

Тени на мостовой

Улица встретила его негостеприимно. Предрассветный час в Берлине – это время не тишины, а затишья перед очередной дневной лихорадкой. Воздух, плотный и влажный, был пропитан сложным букетом города: угольной гарью из тысяч остывающих печей, кисловатым запахом вчерашнего пива, выплеснутого на тротуар, и едва уловимым речным тлением, которое приносил ветер со Шпрее. Кранц плотнее запахнул плащ, словно мог отгородиться от этого всепроникающего дыхания мегаполиса. Он не просто вышел из квартиры – он шагнул с одного поля боя на другое. Тихая война с собственными призраками в четырех стенах сменилась войной явной, где враг был из плоти и крови, и где ставкой была не только его жизнь.

Дневники Шпица лежали во внутреннем кармане, тяжелые, как камень, привязанный к шее утопленника. Они тянули вниз, напоминая о своем существовании с каждым шагом. Он должен был предупредить Клауса. Мальчишка, со своим энтузиазмом и верой в справочники по геральдике, копался сейчас в бумажном прошлом, не подозревая, что это прошлое обзавелось клыками и вышло на охоту в настоящем. Он был в опасности. Они оба были. И девушка, Лена, была не просто в опасности – она была мишенью.

Телефонная будка нашлась на углу, у входа на вокзал Фридрихштрассе. Стеклянная коробка, пахнущая табаком и отчаянием коротких ночных разговоров. Кранц опустил в щель автомата несколько монет, их звон показался оглушительным в утренней тишине. Он набрал номер дежурной части президиума.

– Криминальная полиция.

– Инспектора Рихтера, – голос Кранца был ровным, лишенным эмоций. – Это Кранц. Срочно.

Несколько долгих щелчков на линии, а затем сонный, но уже узнаваемый голос Клауса.

– Отто? Что случилось? Еще нет шести.

– Ты в президиуме?

– Да, как вы и сказали. Сижу с гербовниками. Голова кругом от всех этих фон-кого-то-там. Нашел пару совпадений по семьям, чьи предки служили в третьем гвардейском, но…

– Бросай все, – прервал его Кранц. – Дело больше не в гербах. У меня кое-что есть. То, что они искали.

В трубке повисло молчание, но Кранц почти физически ощущал, как на том конце провода с Клауса слетает сонливость, сменяясь напряженным вниманием.

– Что? Где?

– Не по телефону. Выходи из здания. Через десять минут на углу Мюнцштрассе, у аптеки «Адлер». Один. Убедись, что за тобой нет хвоста.

– Хвоста? Отто, о чем вы…

– Просто сделай, как я сказал, Клаус. – Кранц повесил трубку, не дожидаясь ответа.

Он вышел из будки, оглядываясь. Улица начала оживать. Молочник гремел бидонами, выгружая их из фургона. Несколько рабочих ссутулясь брели в сторону станции, их лица были серыми, как небо над головой. Ничего подозрительного. Но фронтовая привычка научила его не доверять спокойствию. Самые опасные атаки начинались на рассвете, когда туман и полумрак становились союзниками смерти.

Он не пошел к Мюнцштрассе напрямую. Он сделал крюк, нырнув в лабиринт проходных дворов, этих каменных колодцев, где изнанка берлинского благополучия выставлялась напоказ: ржавые мусорные баки, сохнущее на веревках белье, запахи капусты и сырости. Он двигался быстро, прислушиваясь к каждому звуку, к эху собственных шагов. Он был уверен, что чист.

Рихтер уже ждал его, переминаясь с ноги на ногу. Его молодое лицо было встревоженным, глаза лихорадочно блестели.

– Что произошло? Вы нашли что-то в лавке? Вы вернулись туда?

– Тише, – Кранц взял его под локоть и повел вдоль улицы, подальше от фонаря. – Я не нашел. Я взял то, что старик спрятал.

Он остановился в темной нише между двумя домами и, удостоверившись, что их никто не видит, достал одну из тетрадей. В тусклом свете, пробивавшемся из окна какой-то булочной, Рихтер разглядел плотно исписанные страницы.

– Дневники, – выдохнул он. – Боже мой, Отто… Что в них?

– Все, – коротко ответил Кранц, убирая тетрадь. – Восьмидесятилетняя история лжи. Тайное общество аристократов. «Прусское Наследие». Они не просто убили Шпица. Они зачищают историю. А старик раскопал их самую первую и самую грязную тайну. Убийство офицера по имени фон Беккер в сорок восьмом году.

Рихтер смотрел на него широко раскрытыми глазами. Восхищение, азарт и страх смешались на его лице.

– Это… это невероятно! Это дело всей жизни! Мы можем разворошить все это гнездо!

– Они могут разворошить нас, Клаус, – голос Кранца был холодным, как сталь. – Они убили Шпица. Они убьют любого, кто встанет у них на пути. И они знают, что что-то пошло не так. Что вещь, за которой они пришли, исчезла.

– Но они не знают, что она у нас!

– Они предполагают. И этого достаточно. Сейчас главная задача – найти племянницу Шпица. Лену. Старик упоминает ее в последней записи. Он оставил ей что-то. Карту. Она – следующая в их списке.

В этот момент Кранц замолчал. Его взгляд застыл, сфокусировавшись на чем-то позади Рихтера, через улицу. Он не повернул головы, лишь слегка напрягся всем телом.

– Что такое? – прошептал Клаус, собираясь обернуться.

– Не двигайся, – приказал Кранц. Голос его был едва слышен. – Не смотри. Через дорогу, у газетного киоска. Двое. В одинаковых кепи и темных пальто. Они не покупают газеты. Они просто стоят.

Рихтер замер. Его юношеский задор мгновенно испарился, уступив место ледяному прикосновению реальной опасности.

– Вы уверены?

– Я видел их пять минут назад, когда шел сюда, на другой улице. Один из них тогда курил. У него необычный портсигар, серебряный, с большим камнем. Он блеснул в свете фонаря. Сейчас он снова его достал. Это не совпадение.

Кровь отхлынула от лица Рихтера.

– Они следили за вами от самого дома?

– Или от телефонной будки. Или ждали возле президиума и пошли за тобой. Сейчас это неважно. Важно то, что они здесь. И они не дадут нам уйти.

Кранц медленно, очень медленно, отступил глубже в тень арки. Его мозг работал с лихорадочной скоростью, просчитывая варианты. Мозг солдата, привыкший принимать решения за секунды, когда цена ошибки – жизнь.

– Мы не можем идти по улице. Они возьмут нас в клещи. Пойдем через дворы. Здесь должен быть проход на параллельную улицу. Иди за мной. Тихо. И будь готов ко всему.

Они скользнули в темноту арки. Запах мочи и гнили ударил в нос. Под ногами хлюпала грязь. Они двигались вдоль щербатой кирпичной стены, ориентируясь на слабый свет из окон верхних этажей. Впереди виднелся выход в другой двор, еще более темный и захламленный.

– Слушай, – прошептал Кранц, останавливаясь на мгновение. – Если что-то пойдет не так, если нас разделят – беги. Не геройствуй. Беги в президиум, подними тревогу. Расскажи все комиссару Веберу. Дневники у меня. С тобой ничего не будет. Понял?

Рихтер торопливо кивнул, его кадык дернулся.

– Понял.

Они пересекли второй двор и оказались в узком, как ущелье, переулке. С обеих сторон высились глухие стены доходных домов. Единственный фонарь в дальнем конце бросал слабый, неверный свет, оставляя большую часть пространства в вязкой темноте. Тишина здесь была почти абсолютной, нарушаемая лишь капающей с водосточной трубы водой. И именно в этой тишине Кранц услышал то, чего боялся. Быстрые, уверенные шаги позади них. В арке, из которой они только что вышли. А потом – такие же шаги с другого конца переулка. Ловушка захлопнулась.

– К стене, – прорычал Кранц, толкая Рихтера к выступу в кирпичной кладке.

Из темноты навстречу им выступили две фигуры. Силуэты. Лиц не было видно, только очертания крепких, широкоплечих мужчин в надвинутых на глаза кепи. Одновременно сзади появились еще двое. Они не говорили ни слова. Они просто шли, сокращая дистанцию. В руках одного из них мелькнуло что-то тускло-металлическое. Не нож. Кастет.

Воздух стал плотным, его было трудно вдыхать. Время растянулось, как горячая резина. Кранц почувствовал знакомый, давно забытый холодок в солнечном сплетении. Страх. Но не парализующий, а злой, концентрированный, превращающий кровь в горючую смесь.

– Полиция! Стоять! – выкрикнул Рихтер. Его голос сорвался, прозвучав жалко и неубедительно в этом каменном мешке.

Это была ошибка. Преследователи не остановились. Наоборот, они ускорили шаг, переходя на рысь. Их целью было не поговорить.

Первый нападавший бросился на Кранца. Это был крупный мужчина, двигавшийся с неожиданной для его габаритов легкостью. Он бил коротко, наотмашь, целясь кастетом в висок. Кранц не пытался блокировать удар. Он ушел в сторону, одновременно подставляя ногу. Громила, промахнувшись, потерял равновесие и с грохотом врезался в стену. Кранц не дал ему опомниться. Он ударил его локтем в затылок, а затем коленом в бок. Мужчина захрипел и осел на землю.

Но второй уже был рядом. Он атаковал Рихтера. Клаус успел выхватить свой служебный «Дрейзе», но выстрелить не смог. Противник выбил пистолет у него из руки резким ударом по запястью и тут же врезал ему кулаком в живот. Рихтер согнулся пополам, хватая ртом воздух.

Кранц развернулся, чтобы помочь напарнику, но в этот момент двое, зашедшие сзади, настигли его. Один схватил его за руки, пытаясь заломить их за спину. Второй замахнулся для удара. Кранц рванулся всем телом, используя вес противника против него самого. Он впечатал мужчину, державшего его, в стену, услышав глухой стук и сдавленный стон. Хватка ослабла. Кранц вырвался и, развернувшись, встретил второго нападавшего прямым ударом ноги в коленную чашечку. Раздался отвратительный сухой треск. Мужчина взвыл от боли, его крик эхом отразился от стен и оборвался.

Бой был недолгим, но яростным. Это была не драка, а работа. Грязная, быстрая, эффективная. В ней не было места чести или правилам. Только инстинкты и боль. Кранц почувствовал, как что-то горячее течет по его щеке – кастет все-таки задел его по касательной. Рихтер, оправившись от удара, отчаянно отбивался от своего противника, но тот был сильнее и опытнее. Он теснил Клауса к стене, нанося серию коротких, жестоких ударов по корпусу.

Кранц схватил с земли крышку от мусорного бака – круглый кусок ржавого железа. Он метнул ее, как диск. Крышка, вращаясь, ударила нападавшего по голове. Звук был глухим, как удар по мешку с песком. Мужчина покачнулся, на мгновение потеряв ориентацию. Этого мгновения хватило. Рихтер, собрав последние силы, ударил его головой в лицо.

Двое лежали на земле, один стонал, другой не двигался. Еще двое, прихрамывая и держась за ушибленные места, отступали в темноту. Один из них поднял с земли пистолет Рихтера и, не целясь, выстрелил в их сторону. Пуля со свистом срикошетила от стены, выбив облачко кирпичной крошки. Это был прикрывающий огонь, жест отчаяния. Они не собирались продолжать бой. Их задача провалилась.

– Уходим! – крикнул Кранц, хватая Рихтера за рукав.

Они побежали. Пот и кровь смешались на лице Кранца, он почти ничего не видел левым глазом. Легкие горели огнем. Они выскочили из переулка на другую улицу, едва не попав под колеса грузовика, развозившего уголь. Не останавливаясь, они свернули за угол, потом еще за один, путая следы, пока грохот их сердец не стал громче, чем звук шагов.

Они остановились лишь через несколько кварталов, вжавшись в тень под железнодорожным мостом. Здесь пахло креозотом и паром. Периодически земля под ногами вздрагивала, когда наверху проходил поезд. Рихтер тяжело дышал, оперевшись руками о колени. Его губа была разбита, из носа текла кровь. Кранц прислонился к холодной, влажной опоре моста, пытаясь унять дрожь в руках. Это была не усталость. Это был отходняк после боя, когда адреналин уходит, оставляя после себя пустоту и ноющую боль во всем теле.

– Они… они хотели нас убить, – прохрипел Рихтер, вытирая кровь тыльной стороной ладони. В его голосе звучало не столько удивление, сколько потрясение. Одно дело – читать о насилии в рапортах, и совсем другое – почувствовать на себе твердость чужого кулака, нацеленного тебе в лицо.

– Нет, – ответил Кранц, его дыхание постепенно выравнивалось. – Если бы хотели убить, пришли бы с ножами или пистолетами с глушителями. Они хотели забрать дневники и сделать так, чтобы мы надолго замолчали. Сломанные ребра, сотрясение мозга. Чтобы мы лежали в больнице и боялись открыть рот. Это было предупреждение.

– Предупреждение? – Рихтер истерически рассмеялся, но смех тут же перешел в кашель. – Неплохое предупреждение! Они чуть не проломили мне череп!

– Они профессионалы, Клаус. Бывшие штурмовики или фрайкор. Солдаты. Они выполняли приказ. И они его провалили. В следующий раз они придут убивать.

Кранц достал платок и осторожно промокнул рану на скуле. Она была неглубокой, но саднила. Он посмотрел на своего напарника. Бледный, избитый, но в глазах – упрямый огонь. Мальчишка прошел боевое крещение. И не сломался.

– Они знают, – сказал Кранц тихо, почти про себя. – Теперь они точно знают, что мы идем по следу. Что дневники у полиции. Мы не просто потревожили осиное гнездо. Мы его подожгли. И теперь они будут вылетать и жалить все, что движется.

Он посмотрел на серое, безразличное небо между пролетами моста. Город окончательно проснулся. Где-то заиграла шарманка, закричали разносчики газет. Обычная жизнь, которая ничего не знала о короткой, яростной войне в безымянном переулке. Но для них двоих все изменилось. Обратной дороги больше не было.

– Что будем делать, Отто? – спросил Рихтер. Его голос был серьезным, в нем больше не было юношеского азарта, только мрачная решимость.

Кранц на мгновение прикрыл глаза. Образ Лены Шпиц, девушки, которую он никогда не видел, но за чью жизнь теперь нес ответственность, встал перед его внутренним взором. А за ним – образ его сына, Эриха, спящего в своей кровати, такого же молодого и уязвимого, как этот избитый парень рядом с ним.

– То, что и должны, – ответил он, открывая глаза. Взгляд его был тяжелым, как свинец. – Найдем девушку. Найдем карту. И закончим то, что начал старый Шпиц. Только теперь это не просто расследование убийства, Клаус. Запомни это. С этой минуты – это война.

Цена любопытства

Кранц отделился от Клауса под холодным брюхом железнодорожного моста. Он не сказал «береги себя». Такие слова в их мире были дурной приметой, пустым звуком, который ветер тут же уносил и рвал в клочья. Он просто кивнул и сказал: «Иди домой. Запрись. Не высовывайся, пока я не позвоню». И Клаус, с разбитой губой и глазами, в которых все еще плескался ужас пережитой схватки, кивнул в ответ. Они разошлись в разные стороны, два силуэта, растворяющиеся в серой предрассветной дымке, и Кранц тогда не знал, что это был последний раз, когда он видел своего напарника живым.

Он не поехал к себе. Его квартира была последним местом, где он мог сейчас находиться. Она была слишком предсказуема, слишком уязвима. Он снял на несколько часов комнату в дешевом отеле у Анхальтского вокзала, заплатив мятыми купюрами человеку с лицом, которое, казалось, состояло из одних только грехов. Комната пахла сыростью, отчаянием и карболкой. Из окна открывался вид на глухую кирпичную стену. Идеальное место, чтобы исчезнуть.

В тусклом свете единственной лампочки под потолком он осмотрел себя в треснувшем зеркале над раковиной. Рассеченная скула припухла и приобрела нездоровый, багровый оттенок. Ребра, в которые пришелся удар, ныли тупой, упорной болью. Он стянул пиджак и рубашку. На боку расплывался синяк, похожий на уродливую карту неизвестного континента. Он плеснул в лицо ледяной водой, пытаясь смыть не столько кровь и грязь, сколько липкое ощущение чужого насилия. Вода не помогала.

Он сел на край скрипучей кровати и достал дневники Шпица. Тяжелые тетради в картонных обложках. Теперь они ощущались иначе. Раньше они были ключом к разгадке, теперь – причиной. Причиной, по которой Клаус сейчас, возможно, не может уснуть от боли и страха. Причиной, по которой неизвестные люди в кепи готовы ломать кости и проламывать черепа на темных улицах Берлина.

Он открыл первую тетрадь. Убористый, бисерный почерк старика покрывал страницы, не оставляя полей, словно Шпиц боялся, что ему не хватит бумаги, чтобы выплеснуть все, что он знал. Кранц читал. Он читал о Карле фон Беккере, молодом офицере-идеалисте, который в 1848 году отказался стрелять в толпу и был тайно казнен своими же товарищами. Он читал о создании «Прусского Наследия», тайного ордена, основанного на крови и лжи, чтобы похоронить эту правду. Он читал, как десятилетиями эта организация росла, пуская корни в армию, в политику, в промышленность, становясь теневым правительством, государством в государстве, хранителем «истинных» прусских ценностей. Ценностей, которые оправдывали любое преступление во имя порядка и нации.

Кранц читал, и холод, не имевший ничего общего с промозглой комнатой, медленно расползался по его венам. Он видел это раньше. На войне. Когда красивые слова о Родине и Долге превращались в приказы идти на пулеметы. Когда честь офицера становилась оправданием для расстрела дезертиров. «Прусское Наследие» было не просто группой заговорщиков-аристократов. Это был тот самый дух, тот самый неумолимый, безжалостный механизм, который перемолол его поколение в окопной грязи, а теперь собирался сделать то же самое со всей Германией. И старый книготорговец Герман Шпиц в одиночку объявил этому механизму войну.

Телефонный звонок, резкий и требовательный, ворвался в его мысли, как осколок снаряда. Он прозвенел не в комнате, а внизу, в убогом холле. Через минуту в дверь постучали.

– Герр Мюллер! – просипел голос портье. – Вас к телефону! Из полиции!

Кранц замер. Он назвался Мюллером. И никто из полиции не мог знать, что он здесь. Кроме одного человека. Сердце сделало тяжелый, глухой толчок, словно ударилось о решетку ребер. Он медленно встал, спрятал дневники под матрас и пошел вниз по шаткой лестнице.

Телефонная трубка была холодной и липкой.

– Кранц, – сказал он в мембрану.

– Инспектор, это унтер-вахмистр Келлер из патрульной службы. Вас просил найти комиссар Вебер. Срочно.

Голос был ровным, казенным. Но в нем было что-то… что-то не так. Та самая напускная бесстрастность, с которой сообщают о худшем.

– Что случилось, Келлер?

– Произошел инцидент, господин инспектор. С вашим напарником. Инспектором Рихтером.

Кранц молча стиснул трубку. Мир сузился до этого черного эбонитового круга и голоса в нем.

– Он жив?

Пауза на том конце провода длилась долю секунды, но для Кранца она растянулась в вечность, наполненную скрежетом металла и запахом пороха.

– Нет, господин инспектор. Мне очень жаль. Его нашли около часа назад. В его квартире.

– Я еду.

Дорога до Шенеберга, где жил Клаус, была похожа на путешествие по дну мутной реки. Город проплывал мимо окон такси, но Кранц не видел его. Он видел лицо Клауса под мостом, его разбитую губу и горящие решимостью глаза. «Иди домой. Запрись». Он сам отправил его на смерть. Он, опытный фронтовик, ветеран, послал новобранца в одиночку туда, где его уже ждал снайпер. Чувство вины было не острым, как нож, а тупым и тяжелым, как удар прикладом в затылок. Оно не резало, оно оглушало.

Дом Рихтера был типичной берлинской «доходной казармой» – унылый фасад, темный, гулкий подъезд, пропахший кислой капустой, дешевым мылом и безысходностью. На третьем этаже, у квартиры номер двенадцать, уже стоял патрульный. Он вытянулся при виде Кранца, но в его глазах было сочувствие. Кранц его проигнорировал. Он не нуждался в сочувствии. Сочувствие было для живых.

Он вошел в квартиру. И время остановилось.

Квартира Клауса была отражением его самого. Маленькая, всего две комнаты, но до педантичности чистая. На полках ровными рядами стояли книги – не пыльные фолианты, как у Шпица, а новые, современные работы по криминалистике, праву, психологии. На стене висела карта Берлина, истыканная флажками. На столе лежала недописанная шахматная партия. Это было жилище человека, который верил в порядок, в логику, в то, что мир можно понять и упорядочить. Мир, который только что ворвался сюда и растоптал его сапогами.

Клаус сидел в кресле у окна. Он был одет в домашний халат. Голова его была откинута на спинку, глаза закрыты, словно он просто задремал, любуясь серым берлинским утром. На виске темнела маленькая аккуратная дырочка, почти не оставившая крови. Правая рука безвольно свисала с подлокотника, пальцы почти касались лежащего на ковре служебного «Дрейзе». На столике рядом с креслом стоял стакан с остатками шнапса и лежал аккуратно сложенный лист бумаги. Предсмертная записка.

Картина была безупречной. Трагической. Классической. Молодой, идеалистичный полицейский, не выдержавший столкновения с грязью своей работы, сводит счеты с жизнью. Слишком безупречной.

Кранц медленно, шаг за шагом, вошел в комнату. Криминалисты уже были здесь, двигались тихо, как призраки. Фотограф щелкал затвором своей камеры. Кранц не обращал на них внимания. Он смотрел только на Клауса. Он подошел ближе, опустился на одно колено рядом с креслом. Он смотрел на руку, лежащую у пистолета. Он знал, что Клаус левша. Он всегда держал карандаш и сигарету в левой руке. А пистолет лежал у правой. Первая фальшивая нота в этой траурной мелодии.

Он поднял глаза на лицо. Оно было спокойным, почти безмятежным. Слишком спокойным. Кранц видел самоубийц. Их лица всегда несли на себе печать последнего, страшного решения, гримасу боли или отчаяния. На лице Клауса не было ничего. Просто пустота. Словно из него вынули не только жизнь, но и саму смерть.

– Записка, – глухо сказал Кранц, не оборачиваясь.

Один из криминалистов, молодой парень с испуганными глазами, протянул ему пинцетом листок в целлофановом пакете. Кранц взял его. Почерк был похож на почерк Клауса. Ровные, аккуратные буквы. «Я больше не могу. Этот город, эта грязь… она победила. Простите». Коротко. Емко. Безлично. Совсем не похоже на словоохотливого, эмоционального Рихтера. И снова фальшь. Клаус бы написал больше. Он бы попытался объяснить. Он бы написал родителям.

Кранц встал и медленно обошел кресло. Он посмотрел на затылок убитого. Волосы были слегка влажными, примятыми. Словно кто-то держал его голову, прижимая ее к спинке кресла. Он принюхался. В воздухе витал слабый, почти неуловимый запах. Не шнапс, не порох. Что-то сладковатое, миндальное. Хлороформ.

И тут он увидел это. На ковре, почти полностью скрытая тенью от кресла, лежала маленькая, серая пуговица. Обычная пуговица от дешевого пальто, какие носили рабочие или уличные боевики. Она не принадлежала ни одному предмету одежды в этой аккуратной квартире. Она была чужой. Как и вся эта сцена.

Кранц выпрямился. Боль в ребрах исчезла, вытесненная чем-то холодным и твердым, что росло у него внутри, заполняя все пустоты. Это была ярость. Не горячая, не слепая. А ледяная, кристаллическая ярость, острая, как скальпель хирурга. Они не просто убили его. Они надругались над ним. Они украли его смерть, подменив ее жалким спектаклем, чтобы унизить его, чтобы сделать его трусом в глазах тех, кто его знал. Чтобы передать ему, Кранцу, послание. «Мы можем достать любого. Мы можем сделать что угодно. И никто нам не помешает».

– Это убийство, – сказал он. Голос его прозвучал в тишине комнаты, как удар молотка по камню.

Начальник следственной группы, инспектор Майер, пожилой, уставший бюрократ, подошел к нему.

– Отто, я понимаю, что ты чувствуешь. Он был твоим напарником. Но все факты…

– К черту факты! – оборвал его Кранц, поворачиваясь. Его глаза были похожи на два серых камня. – Он был левша. Пистолет у правой руки. В записке ни слова о семье. В воздухе следы хлороформа. Его усыпили, приставили ствол к виску и нажали на курок. Один держал, второй стрелял. А потом они выпили его шнапс и написали эту дрянь. Это не факты?

Майер отшатнулся от холодного бешенства в голосе Кранца.

– Мы… мы проверим все это, Отто. Разумеется. Но пока… пока официальная версия – суицид.

– Официальная версия? – Кранц криво усмехнулся. – А кто ее утвердил? Господь Бог?

– Комиссар Вебер. Он уже в курсе. Ждет тебя в президиуме.

Александерплац встретил его равнодушным гулом. Президиум, это огромное красное здание, похожее на крепость, всегда казался Кранцу не храмом правосудия, а фабрикой по переработке человеческих несчастий в аккуратные папки с делами. Сегодня он чувствовал себя сырьем для этой фабрики.

Кабинет комиссара Вебера находился на четвертом этаже. Обставлен он был солидно и безлико. Тяжелый дубовый стол, кожаные кресла, на стене портрет Гинденбурга. Сам Вебер был под стать кабинету. Пятидесятилетний мужчина с гладко зачесанными волосами, ухоженными руками и глазами опытного карьериста, который умел определять направление политического ветра лучше любого флюгера.

– Отто, – сказал он, поднимаясь навстречу. Его голос был пропитан тщательно отмеренной дозой скорби. – Присядь. Это ужасная трагедия. Ужасная. Рихтер был хорошим парнем. Подавал большие надежды.

Кранц не сел. Он остался стоять посреди кабинета, мокрый плащ оставлял темное пятно на дорогом персидском ковре.

– Его убили, герр комиссар.

Вебер вздохнул, обошел стол и сел в свое кресло. Жест был продуманным. Он садился за стол, за свою крепость, обозначая дистанцию.

– Я читал предварительный рапорт Майера. И твое… особое мнение. Отто, мы все в шоке. В таких ситуациях легко поддаться эмоциям, начать видеть заговоры там, где их нет.

– Пуговица от чужого пальто на ковре – это эмоция? Остатки хлороформа – это заговор? Тот факт, что парня, который и мухи не обидит, за два часа до смерти избивали в переулке профессиональные громилы, – это моя фантазия?

Лицо Вебера стало жестким. Сочувственная маска сползла, обнажив лицо чиновника, которому создают проблемы.

– Драка в переулке не имеет отношения к делу. Мало ли с кем мог сцепиться молодой горячий парень ночью в Берлине. С коммунистами, с нацистами…

– Он сцепился с ними вместе со мной! – голос Кранца поднялся. – Они охотились за дневниками Шпица! Они не достали их, и тогда пошли за Клаусом! Они пытали его, хотели узнать, что он знает, где я! А потом убили, чтобы заткнуть ему рот навсегда! Это не просто связано, это одно и то же дело!

Вебер помолчал, барабаня пальцами по столешнице. Он смотрел не на Кранца, а куда-то мимо, на портрет президента.

– Дело Шпица закрыто, – сказал он тихо, но отчетливо.

Кранц замер.

– Что?

– Ты меня слышал. Убийство Германа Шпица – результат ограбления, совершенного неустановленными лицами. Дело передается в архив до появления новых улик. Смерть инспектора Рихтера – самоубийство на почве нервного срыва. Таково официальное заключение.

– Чье заключение? Ваше?

Вебер наконец посмотрел ему в глаза. И в его взгляде Кранц увидел то, что было страшнее ненависти или гнева. Он увидел страх. Животный, липкий страх чиновника за свое место, за свою пенсию, за свой покой.

– Утром мне звонили, Отто. Сверху. Очень сверху. Из министерства. Мне не угрожали. Мне просто… посоветовали. Посоветовали не раздувать из мухи слона. Посоветовали обратить внимание на реальные проблемы города – на банды, на забастовки, на политических экстремистов. А не копаться в пыльных историях, которые никого не волнуют.

– Они волнуют убийц! – прорычал Кранц. – Они волновали старика, которого зарезали! Они волновали моего напарника, которому пустили пулю в голову!

– Хватит! – Вебер стукнул кулаком по столу. – Ты отстранен от службы. На неделю. Официально – для того, чтобы прийти в себя после смерти коллеги. Возьми отпуск. Уезжай из города. Забудь об этом деле. Это приказ, Кранц.

Кранц смотрел на него долго, не мигая. Он видел перед собой не начальника. Он видел символ всего, что ненавидел. Трусость, прикрытая благоразумием. Предательство, названное политикой. Гниль, задрапированная в мундир.

Он ничего не сказал. Он просто развернулся и пошел к двери.

– Кранц! – окликнул его Вебер. – Я делаю это для твоего же блага. Эти люди… ты не представляешь, кто они. Они тебя сожрут и не подавятся.

Кранц остановился, но не обернулся.

– Они уже начали, герр комиссар, – сказал он тихо, почти шепотом. – Они начали с моего напарника.

Он вышел из кабинета и плотно закрыл за собой дверь. Он не пошел к выходу. Он спустился на второй этаж, в отдел вещдоков. Дежурный, увидев его лицо, молча отодвинулся от окошка. Кранц вошел в хранилище. На стеллаже под номером дела Шпица лежали опечатанные пакеты. Он сорвал печать с одного из них. Внутри были дневники. Он сунул их за пазуху, под плащ. Они легли на грудь холодным, тяжелым грузом.

Выйдя из президиума, он на мгновение остановился на ступенях. Город шумел, жил своей лихорадочной, безумной жизнью. Люди спешили по своим делам, не зная, что в темных кабинетах и на темных улицах уже идет война за их будущее. Он был один. Без значка, без полномочий, без поддержки. Враг был везде – в правительстве, в армии, возможно, даже в его собственном управлении. А у него были только старый служебный пистолет, ноющая боль в ребрах и несколько тетрадей, исписанных почерком мертвого старика.

Он посмотрел на серое небо. Они забрали у него напарника. Они забрали у него дело. Они думали, что напугали его, заставили отступить. Они ошиблись. Они не заставили его бояться. Они развязали ему руки. Это больше не было службой. Это не было долгом. Это стало личным. Он найдет их. Он найдет каждого, кто был в той квартире. Каждого, кто отдал приказ. Он найдет их, даже если для этого ему придется сжечь дотла весь этот проклятый город. Он поклялся в этом на невидимой могиле Клауса Рихтера. И эта клятва была единственным, что у него осталось.

Приказ сверху

Коридоры полицейского президиума на Александерплац были артериями, по которым текла казенная, разбавленная кровь бюрократии. Кранц шел против этого течения. Он чувствовал себя тромбом, инородным телом, которое система вот-вот попытается исторгнуть. Гулкие звуки его шагов, обычно терявшиеся в общем шуме, сегодня казались неуместными, как выстрелы в библиотеке. Мимо проплывали знакомые лица: унтер-офицеры с папками, секретарши, цокающие каблучками, коллеги из других отделов, кивающие ему с той смесью любопытства и опасливого уважения, которую всегда вызывало расследование убийства. Но сегодня в их взглядах было что-то еще. Что-то, чего он не мог уловить, но что ощущал кожей. Словно новость о смерти Рихтера распространялась не по проводам, а как инфекция, меняя воздух, делая его плотнее и труднее для дыхания.

Он не стал стучать в дверь кабинета комиссара Вебера. Он просто открыл ее и вошел.

Вебер сидел за своим массивным дубовым столом, похожим на саркофаг, в котором были похоронены сотни нераскрытых дел и карьерных компромиссов. Он не писал, не читал. Он просто сидел, сложив на столешнице свои холеные, почти женственные руки, и смотрел на портрет Гинденбурга на стене. Старый фельдмаршал взирал на него со скорбным укором, словно был разочарован той Германией, которую ему оставили в наследство. При виде Кранца Вебер вздрогнул, как человек, которого застали за постыдным занятием. Он медленно перевел взгляд с портрета на инспектора. В его глазах не было ни удивления, ни скорби. Только усталость. Бесконечная, серая усталость чиновника, которому снова принесли проблему, не имеющую простого решения в виде параграфа в уставе.

– Отто, – сказал он, и его голос, обычно ровный и хорошо смазанный, прозвучал надтреснуто. – Я ждал тебя. Присядь.

Кранц проигнорировал приглашение. Он остался стоять посреди персидского ковра, мокрый плащ рисовал под ним темное, расползающееся пятно. Он был осколком грязной улицы, вломившимся в этот стерильный мир полированного дерева и приглушенных звуков.

– Вы уже знаете, – это был не вопрос, а констатация.

– Знаю, – Вебер кивнул, и его лицо на мгновение исказила гримаса, похожая на сочувствие. – Ужасная трагедия. Рихтер был хорошим парнем. Идеалист. Возможно, слишком большой идеалист для нашего времени.

Слова были правильными, но они падали на пол, как фальшивые монеты, не издавая звона. Кранц ощутил во рту металлический привкус ярости.

– Его идеализм тут ни при чем. Его убили, герр комиссар. Так же, как убили Шпица. Это одно дело.

Вебер тяжело вздохнул, тот самый вздох, который Кранц слышал сотни раз. Вздох, предварявший отказ, уклонение от ответственности, компромисс. Он потер переносицу.

– Я читал предварительный рапорт Майера. И твое… особое мнение. Отто, мы все в шоке. В таких ситуациях легко поддаться эмоциям, начать видеть заговоры там, где их нет. Мальчик не выдержал. Работа полицейского – это мясорубка. Она ломает и не таких.

– Пуговица от чужого пальто на ковре – это эмоция? – голос Кранца был тихим, но в нем вибрировала сталь. – Остатки хлороформа в воздухе – это заговор? Тот факт, что парня, который и мухи не обидит, за два часа до смерти избивали в переулке профессиональные громилы, – это моя фантазия?

Вебер отвел взгляд. Он снова уставился на Гинденбурга, словно ища у него поддержки.

– Драка в переулке не имеет отношения к делу. Мало ли с кем мог сцепиться молодой горячий парень ночью в Берлине. С коммунистами, с нацистами… их сейчас больше, чем бродячих собак, и они все бешеные.

– Он сцепился с ними вместе со мной! – Кранц сделал шаг к столу. – Они охотились за дневниками Шпица! Они не достали их, и тогда пошли за Клаусом! Они пытали его, хотели узнать, что он знает, где я! А потом убили, чтобы заткнуть ему рот навсегда! Это не просто связано, это одно и то же дело!

Наступила тишина. Она была густой, как несвежий хлеб. Было слышно, как тикают часы на стене, отмеряя секунды, которые утекали из жизни Кранца, из жизни этого дела. Вебер барабанил пальцами по столешнице. Тихий, нервный стук. Он смотрел не на Кранца. Он смотрел мимо него, сквозь него, на что-то, что видел только он. Что-то, что его пугало.

– Дело Шпица закрыто, – сказал он наконец, отчетливо выговаривая каждое слово. Слова упали в тишину, как камни в глубокий колодец.

Кранц замер. Он ожидал сопротивления, бюрократических проволочек, призывов к осторожности. Но не этого. Не глухой стены.

– Что?

– Ты меня слышал. Убийство Германа Шпица – результат ограбления, совершенного неустановленными лицами. Дело передается в архив до появления новых улик. Смерть инспектора Рихтера – самоубийство на почве нервного срыва, вызванного профессиональной деятельностью. Таково официальное заключение.

Кранц почувствовал, как холод поднимается от пола, проникая сквозь подошвы ботинок, ползя вверх по ногам.

– Чье заключение? Ваше?

Вебер наконец поднял на него глаза. И в них Кранц увидел то, что было страшнее ненависти или гнева. Он увидел страх. Животный, липкий страх человека, который заглянул в пропасть и понял, что она смотрит на него в ответ.

– Утром мне звонили, Отто.

– Откуда?

– Сверху. – Вебер произнес это слово так, словно оно обжигало ему язык. – Очень сверху. Из министерства.

Кранц криво усмехнулся. Улыбка получилась уродливой, она стягивала кожу на лице.

– И что же вам сказали эти господа сверху? Приказали забыть о двух трупах?

– Мне не приказывали. – Вебер покачал головой, и его лицо стало пепельным. – Это было хуже. Мне не угрожали. Мне просто… посоветовали. Посоветовали не раздувать из мухи слона. Посоветовали обратить внимание на реальные проблемы города – на банды, на забастовки, на политических экстремистов. А не копаться в пыльных историях, которые никого не волнуют. Голос был очень вежливый, Отто. Почти отеческий. От такой вежливости по спине бежит холод.

– Они волнуют убийц! – прорычал Кранц, уже не в силах сдерживаться. Он ударил ладонью по столу. Фарфоровая чернильница подпрыгнула. – Они волновали старика, которого зарезали, как свинью! Они волновали моего напарника, которому пустили пулю в голову, потому что он слишком много знал!

– Хватит! – Вебер вскочил, его лицо побагровело. Впервые за все годы службы Кранц видел его не просто рассерженным, а по-настоящему испуганным. – Ты не понимаешь! Ты ничего не понимаешь! Ты лезешь в осиное гнездо, но это не простые осы, Отто! Это шершни размером с кулак! Они сожрут тебя, меня, весь наш отдел и не подавятся! Это не наше дело! Это политика!

– Убийство – это всегда наше дело! Это единственное, что у нас есть!

– Больше нет! – выкрикнул Вебер. Он тяжело дышал, приглаживая волосы, которые выбились из идеального пробора. Он снова сел, словно силы его оставили. – Ты отстранен от службы. На неделю. Официально – для того, чтобы прийти в себя после смерти коллеги. Возьми отпуск. Уезжай из города. Поезжай к морю. Подыши соленым воздухом. Забудь об этом деле. Это приказ, Кранц.

Кранц смотрел на него долго, не мигая. Он видел перед собой не начальника, не коллегу. Он видел человека, который только что продал его, продал Клауса, продал все, ради чего они носили эту форму. Продал не за деньги, не за повышение. А просто за право и дальше сидеть в этом кресле, за этим столом, под сочувственным взглядом старого фельдмаршала.

Он ничего не сказал. Слов не было. Они все умерли в этой комнате, вместе с верой в закон и порядок. Он молча развернулся и пошел к двери.

– Кранц! – окликнул его Вебер. Голос его снова стал тихим, почти умоляющим. – Я делаю это для твоего же блага. Эти люди… ты не представляешь, кто они. Они тебя перемелют. Ты просто пыль под их сапогами.

Кранц остановился у двери, но не обернулся.

– Они уже начали, герр комиссар, – сказал он глухо. – Они начали с моего напарника.

Он вышел из кабинета и плотно, но без хлопка, закрыл за собой дверь. Словно закрывал главу в своей жизни.

Коридор теперь казался другим. Он стал длиннее, темнее. Звуки приглушились. Люди, проходившие мимо, отводили глаза. Новость, видимо, уже просочилась из-за дубовой двери. Он был отстранен. Он был меченый. Он был проблемой. Его профессиональный мир, который, несмотря на всю свою грязь и цинизм, был единственной опорой в его жизни, рухнул за те десять минут, что он провел в кабинете Вебера. Он был один.

Он шел, не разбирая дороги. Ноги сами несли его вниз по лестнице. Не к главному выходу, где его ждали улица, город, свобода. А глубже, в подвальные этажи президиума. Туда, где хранились вещественные доказательства. В морг этого здания, где лежали мертвые дела и похороненные истины.

Отдел вещдоков был маленькой, душной комнатой, заставленной до потолка серыми металлическими стеллажами. За конторкой сидел унтер-офицер Грюн, пожилой, высохший человек с лицом, похожим на старый пергамент. Он всю жизнь проработал среди чужих трагедий, упакованных в картонные коробки и целлофановые пакеты, и это высушило его изнутри. Он поднял на Кранца свои выцветшие глаза.

– Инспектор, – проскрипел он. – Чем могу?

– Дело 312/28. Убийство на Шарлоттенштрассе. Мне нужны вещдоки. Все.

Грюн недоверчиво посмотрел на него.

– Но я слышал… комиссар Вебер…

– Приказ комиссара. Он хочет, чтобы я еще раз все проверил, прежде чем сдать в архив, – солгал Кранц. Ложь далась ему легко, без малейшей запинки. Словно какая-то важная деталь в его внутреннем механизме сломалась, и то, что раньше казалось невозможным, теперь стало естественным.

Грюн пожал плечами. Приказ есть приказ. Он не привык задавать вопросы. Он встал, прошаркал вдоль стеллажей, его пальцы скользили по биркам. Наконец он остановился и снял с полки большую картонную коробку. Он поставил ее на конторку. Пыль взметнулась в луче света, падавшем из-под потолка.

– Вот. Все, что собрали на месте. Одежда потерпевшего, содержимое карманов, несколько книг с отпечатками…

– Мне нужны только дневники. Личные записи. – Кранц нетерпеливо указал на три толстые тетради, лежавшие в отдельном опечатанном пакете.

Грюн кивнул, достал пакет и положил перед Кранцем. Полицейская печать, грубый кусок сургуча, выглядела нелепо. Такая хрупкая преграда на пути к правде. Кранц посмотрел на Грюна. Тот уже отвернулся, делая пометку в своем гроссбухе. Мир состоял из таких, как он. Людей, которые просто делали свою работу, не глядя по сторонам. И благодаря им работали и такие, как Вебер. И такие, как те, кто звонил ему из министерства.

Кранц быстро, одним движением, сорвал печать. Он сунул тетради за пазуху, под плащ. Они легли на грудь холодным, тяжелым грузом. Живым напоминанием о его провале и его клятве.

– Распишитесь, – буркнул Грюн, не оборачиваясь.

Кранц взял ручку и расписался в журнале. Подпись вышла кривой, не похожей на его собственную. Он больше не был инспектором Кранцем. Он был самозванцем, вором, укравшим последнюю улику из полицейского хранилища.

Он вышел из отдела вещдоков и на этот раз пошел к главному выходу. Он шел быстро, не оглядываясь, чувствуя на спине взгляды, которых, возможно, и не было. Ему казалось, что украденные дневники жгут ему грудь, что их форма проступает сквозь ткань плаща.

И вот он стоял на широких гранитных ступенях президиума. Небо над Берлином было цвета мокрого асфальта. Начал накрапывать дождь. Мелкий, холодный, назойливый. Он смешивался с городской копотью и оседал на лице липкой пленкой. Город шумел, жил своей лихорадочной, безумной жизнью. Трамваи скрежетали на поворотах, автомобили сигналили, газетчики выкрикивали заголовки о биржевых сводках и политических скандалах. Люди спешили по своим делам, прячась под зонтами, не зная и не желая знать, что в этом самом здании за их спиной только что похоронили правосудие.

Он был один. Без значка, без полномочий, без поддержки. Враг был везде – в министерских кабинетах, в аристократических особняках, возможно, даже в тех самых коридорах, из которых он только что вышел. А у него были только старый служебный «Люгер», ноющая боль в душе и три тетради, исписанные почерком мертвого старика.

Они забрали у него напарника. Они забрали у него дело. Они думали, что напугали его, заставили отступить. Они ошиблись. Страха не было. Была только пустота, которая быстро заполнялась холодной, ясной решимостью. Они не заставили его бояться. Они развязали ему руки. Это больше не было службой. Это не было долгом. Это стало личным.

Он спустился по ступеням и смешался с толпой. Дождь усиливался. Он смывал грязь с брусчатки Александерплац, но Кранц знал, что есть грязь, которую не смыть никакой водой. Ее можно только выжечь. Он нащупал под плащом твердые уголки тетрадей. В последней записи Шпица было имя. Лена. И упоминание о карте. Это было все, что у него было. Этого было достаточно. Он должен был найти ее. Найти, пока до нее не добрались те, кто так старательно переписывал историю чернилами и кровью. Война, которую он считал давно законченной, только что объявила ему новый призыв. И на этот раз он будет сражаться не за кайзера и не за республику. Он будет сражаться за мертвых.

Девушка с исторического факультета

Университет имени Фридриха Вильгельма встретил Кранца холодной монументальной симметрией. Здание на Унтер-ден-Линден было не храмом науки, а скорее мавзолеем, где забальзамированное знание лежало под толстым слоем пыли и благоговения. Воздух внутри пах вечностью: влажной шерстью студенческих пальто, старой бумагой и мастикой, которой натирали бесконечные паркетные полы. Здесь, под высокими сводчатыми потолками, шум большого города превращался в почтительное гудение, в котором тонули шаги, кашель и приглушенные голоса. Это был мир, предельно далекий от того, в котором Кранц провел последние двадцать лет. Мир, где смерть была абстракцией на страницах учебников, а не липкой, остывающей реальностью на булыжной мостовой.