Беглый

Глава 1

…Он медленно поднял руку, подавая знак своим солдатам. Другая его рука так же медленно потянулась к кобуре револьвера на поясе…

Сердце пропустило удар, а потом заколотилось где-то в горле. Узнал. Это конец. Драться с его солдатами и конвоем позади – самоубийство. Бежать – не успеем. Оставалось одно – говорить. Лгать так, чтобы он если не поверил, то хотя бы засомневался или решил не связываться.

Прежде чем Рукавишников успел отдать команду или выстрелить, я, стараясь, чтобы голос не дрожал, выехал чуть вперед, насколько позволяло пространство, и, приняв по возможности бравый, но уважительный вид, обратился к нему:

– Здравия желаю, Ваше Благородие! Разрешите обратиться?

Рукавишников замер, его рука застыла на полпути к револьверу. Он смерил меня ледяным, изучающим взглядом. Усмешка на его губах стала шире, но холоднее. Он явно наслаждался моментом.

– Говори, – бросил он коротко, не опуская руки от кобуры. Его солдаты напряженно следили за нами, готовые к действию.

– Курило, надзиратель с корийских приисков нынче, Ваше Благородие, – отрапортовал я, выдумывая на ходу.

– Сопровождаем груз горного офицера Попова из Нерчинска на Кару. Были с ним в Нерчинске по делам службы, он там и остался пока, а нам велел его вещи на Кару доставить. Вот, по пути решили завернуть – у одного из наших, – я неопределенно кивнул в сторону Хана, который как раз бледнел, – тут неподалеку родичи живут. С дозволения офицера Попова, конечно.

Я говорил ровно, глядя офицеру прямо в глаза, стараясь излучать служебное рвение и некоторую усталость от дороги. Краем глаза я видел, как мои спутники замерли, стараясь не дышать. Даже контрабандисты уловили суть игры и приняли подобающе угрюмый вид. Хан оставался невозмутим, как степной идол.

Рукавишников медленно опустил руку от револьвера, но взгляд его оставался острым и подозрительным.

– Надзиратель, говоришь? – протянул он, явно не веря. – Не из конвоируемых ли ты сам недавно был, голубчик? И офицер Попов… Какой именно Попов?

– Был, Ваше Благородие, нынче же надзирателем стал, – я позволил себе легкую улыбку. – Дорога длинная, пыльная. А офицер Попов – Иван Петрович, из управления Нерчинского горного округа. Помощник господина Разгильдеева. Нам велено его пожитки на Кару доставить, пока он в Нерчинске делами занимается. Мы люди служивые нынче, приказ выполняем.

Рукавишников прищурился. Он явно колебался. Моя уверенность, упоминание конкретного имени и звания, дерзкое заявление о пути на Кару – все это сбивало с толку. Он все еще узнавал меня, я это видел, но доказать с ходу ничего не мог.

– Вещи Попова, значит? – он обвел взглядом наши скромные пожитки и тюки контрабандистов. – А ну-ка, покажь, что везете! Солдаты, досмотреть!

Вот он, критический момент.

– Слушаюсь, Ваше Благородие! – с готовностью ответил я, но тут же добавил, понизив голос до доверительного тона. – Можем и показать, дело нехитрое, только… Офицер Попов уж больно трепетно к своим вещам относится. Характер у Ивана Петровича, сами понимаете… Не дай бог, узнает, что без него или без его прямого указания его сундуки вскрывали да вещи перетряхивали… Осерчает ведь, Ваше Благородие. А ну как жалобу напишет по инстанции? Оно вам надо, из-за простого любопытства с начальством окружным отношения портить? Мы люди маленькие, нам велено доставить в сохранности и побыстрее, мы и везем. А вскрывать – то только по его личному приказу…

Я замолчал, внимательно глядя на реакцию Руковишникова. Я играл на его возможном нежелании ввязываться в бюрократические дрязги с другим офицером из-за какой-то партии «надзирателей» с подозрительными рожами.

Рукавишников несколько секунд молчал, обдумывая ситуацию. Его взгляд скользнул по нашим напряженным лицам, по невозмутимому Хану, по тюкам. Он все еще не верил, но мой намек на возможные неприятности по службе, видимо, достиг цели. Рисковать своей карьерой из-за подозрения, которое еще надо доказать, он, похоже, не хотел. Или, может, решил проверить мою историю позже, связавшись с Нерчинском.

– Ладно, – наконец процедил он сквозь зубы, и в его голосе слышалось откровенное сожаление, что приходится нас отпускать.

– Проваливайте! Но если лжете, голубчики… найду ведь. В Сибири народу мало.

Он так и не убрал руку с кобуры, давая понять, что расслабляться рано.

– Рады стараться, Ваше Благородие! – бодро ответил я, стараясь скрыть вздох облегчения.

Я тронул поводья, стараясь не показывать спешки. Мои спутники последовали моему примеру. Мы медленно двинулись мимо патруля, чувствуя на спинах тяжелый, пристальный взгляд Рукавишникова. Он смотрел нам вслед, пока мы не скрылись за поворотом дороги.

Только тогда напряжение немного отпустило.

– Пронесло… – выдохнул Софрон, вытирая пот со лба.

– Еле-еле, – пробормотал я, чувствуя, как дрожат руки.

Левицкий же наконец выдохнул, он как Руковишникова увидал, сразу за спины спрятался, что-бы не маячить.

Да и как его сюда занесло? Может с новой партией арестантов прибыл.

Хан молча кивнул и пришпорил коня. Мы поспешили за ним, подгоняемые не только пылью дорог, но и ледяным взглядом офицера Рукавишникова, который теперь наверняка будет искать нас с удвоенной энергией. Путь в Китай стал еще более желанным и еще более опасным.

Встреча с Рукавишниковым подхлестнула нас почище любого кнута. Мы гнали лошадей почти без отдыха, сворачивая с больших дорог на едва заметные тропы, которые указывал Хан. Бурят двигался с какой-то сверхъестественной уверенностью, словно читал эту землю, как открытую книгу. Страх погони сидел в нас так глубоко, что даже короткие привалы для кормежки лошадей и скудной трапезы казались непозволительной роскошью. Тит, которому Левицкий кое-как перевязал раненое плечо, стоически терпел боль. Остальные молчали, каждый погруженный в свои невеселые думы.

Через несколько дней бешеной гонки, когда кони наши уже откровенно выдыхались, а мы сами едва держались в седлах от усталости, Хан наконец объявил, что мы приближаемся к условленному месту близ Нерчинска. Это была не сам город, а скорее одна из тех полулегальных заимок, где велась тайная торговля. Сюда, по словам Чижа, должен был заглянуть караван Лу Синя.

Под покровом ранних сумерек мы достигли нескольких приземистых строений. Чиж и Щербак, оставив нас с Ханом и лошадьми чуть поодаль, скрылись в одном из домов. Ожидание тянулось мучительно. Наконец, они появились, ведя за собой невысокого, старого китайца в темном халате и маленькой круглой шапочке. Это был он – Лу Синь.

Он молча оглядел нас цепким взглядом.

– Эти люди, господин Лу, – начал Чиж, выступая посредником, – хотят идти с вашим караваном. Говорят, есть чем платить. Им очень надо покинуть здешние места.

Я шагнул вперед, держа наготове облюбованный слиток.

– Господин Лу Цинь, – обратился я, стараясь говорить четко. – Мы просим вашего содействия. Мы заплатим.

Лу Цинь перевел на меня свои узкие глаза. С нашей последней встречи его русский не улучшился, он говорил отрывисто, с сильным акцентом, часто помогая себе жестами.

– Мой караван… большой… идет… Байян-Тумэн, – произнес он, кивая. – Много людей… опасно. Ваша плата?

Я протянул ему серебряный слиток, который мы заранее отделили – увесистый кусок примерно в триста граммов.

– Вот. Чистое серебро. За всех нас.

Лу Цинь взял слиток, внимательно осмотрел, повертел в руках, даже чуть царапнул ногтем. Его лицо оставалось непроницаемым. Затем он кивнул, и на его лице появилось нечто вроде одобрения.

– Хорошо… Добро серебро. Два дня стоять будем. Потом… путь. Трудный путь.

Чиж тут же пояснил:

– Господин Лу говорит, караван отправляется послезавтра на рассвете. Идет он во Внутреннюю Монголию, а там и в Байян-Тумэн. Предупреждает, что дорога нелегкая. До этого времени можете тут передохнуть. Мы поможем с припасами.

– Погоди, а разве не в Манжурию, – влез Изя.

– Нет, в Манжурии делать нечего они редко кого к себе пускают и с торговлей там так себе нынче. Через Монголию пойдем, во внутреннюю, это считай что и есть Китай, только граница там и чиновники императора сидят, – тут же пояснил Чиж.

Изя же покивал.

За оставшееся время мы, с помощью Чижа и Щербаком, действительно смогли немного подготовиться. На местном торжище, где сновали самые разные личности, мы обменяли еще часть серебра на необходимые вещи: сухари, вяленое мясо – «джерки», как их называли здесь, – немного пшена, плиточный чай и соль. Прикупили себе по плотному китайскому ватнику – наша одежда совсем износилась и бросалась в глаза. Сафар раздобыл у местного лекаря-бурята какие-то травы и мазь для Тита.

Два дня пролетели быстро. Караван Лу Циня был внушителен: больше полусотни вьючных лошадей и несколько верблюдов, груженых тюками с чаем, тканями, пушниной. Сопровождали его с десяток вооруженных китайцев и несколько местных кочевников, видимо, нанятых в качестве проводников и охраны. Хан, Чиж и Щербак также примкнули к каравану – их сотрудничество с Лу Цинем, похоже, было постоянным.

На рассвете третьего дня караван, скрипя и покачиваясь, начал свой долгий путь на юг, в сторону монгольских степей. Нас определили в середину растянувшейся колонны. Никто не задавал нам вопросов, но и дружеских улыбок мы не видели – обычная деловая отстраненность. Мы ехали, смешавшись с остальными, ощущая одновременно и огромное облегчение от того, что выбрались из непосредственной опасности, и глухую тревогу перед неизвестностью. Впереди лежала чужая земля, другие порядки, а за спиной, мы это знали, оставался неумолимый Рукавишников, который наверняка уже поднял тревогу.

Ночь сомкнулась над Забайкальем плотным, чернильным бархатом. Редкие звезды холодно мерцали в бездонной вышине, а ущербный месяц, словно стыдливая девица, то и дело прятался за наплывающие облака. Путь был один – за реку, в Китай. Отступать некуда.

– Пришли, – глухо буркнул Щербак, и караван из десятков людей останавился у самой кромки в густых камышах и переплетенного ивняка.

Перед нами черной, маслянисто поблескивающей лентой извивалась Аргунь. Тихий плеск воды о берег едва нарушал ночную тишину. Тот берег, тонул во мраке, казался бесконечно далеким и чужим.

Щербак достал из-за пазухи небольшой фонарь с жестяной заслонкой. Приоткрыв ее на мгновение, он трижды моргнул тусклым желтоватым светом в сторону реки. Мы замерли, затаив дыхание, вслушиваясь в ночь. Минута тянулась за минутой. Тишина.

– Може, не ждут? Передумали? – нервно прошептал Изя, плотнее кутаясь в свою дырявую армячину. – Ой-вэй, холод собачий, я таки замерз, как цуцик на морозе…

– Цыц! – зло шикнул на него Софрон, не оборачиваясь.

И тут из речной темноты, словно ответный вздох, донесся такой же тройной световой сигнал, только огонек был зеленоватым.

– Порядок, – удовлетворенно хмыкнул Щербак, пряча фонарь. – Ждут. Сейчас подойдут.

Вскоре из мрака бесшумно, выплыли пять приземистых, грубо сколоченных плота. На каждом стояло по двое угрюмых мужиков с длинными шестами в руках. Их лица едва угадывались в темноте, но вид у них был суровый и нелюдимый, самый что ни на есть разбойничий.

– Наши люди, – пояснил Чиж шепотом, чтобы слышали только мы. – Плотогоны. Днем лес по Аргуни сплавляют, а ночами, знамо дело, подрабатывают… оказии разные через реку тягают. Надежные ребята, Лу Синя знают, не первый год с ними ходим.

Началась торопливая, но предельно тихая погрузка. Наших лошадок пришлось заводить на качающиеся плоты чуть ли не силой, они храпели, упирались, прядая ушами, чуя холодную воду и ненадежную опору под копытами.

Тит и Сафар, кряхтя от натуги, перетаскивали тяжелые, неудобные мешки с нашим серебром.

Я с Захаром и Софроном помогали грузить тюки контрабандистов – чай, какие-то рулоны ткани, пушнину – все то, что вез Лу Синь. Левицкий, бледный, но собранный, стоял чуть в стороне, крепко сжимая в руках одно из наших ружей – мы предусмотрительно держали их наготове. Изя Шнеерсон суетился под ногами, спотыкался, что-то бормотал себе под нос, но тоже пытался таскать какие-то мешки полегче.

– Не приходилось таким в Одессе заниматься, Изя? – не удержался я от вопроса, видя его неуклюжесть.

– Ой, я вас умоляю, Курила! – всплеснул он руками. – Контрабанда – это таки у греков бизнес! А я порядочный еврей, торговал себе мануфактурой, пока эти бандиты не пришли…

– Быстрее, живее! – торопил Щербак, нервно оглядываясь на темный русский берег. – Не ровен час, нагрянут…

Его слова оказались пророческими. Едва последний тюк был уложен, и плотогоны, оттолкнувшись шестами от вязкого, чавкающего грязью берега, отошли на несколько саженей, как на том берегу, откуда мы только что отчалили, замелькали беспокойные огни факелов. Тишину разорвал властный, зычный крик:

– Сто-ой! Стрелять буду! А ну, к берегу!

– Казаки! – выдохнул Щербак. – Засада! Пронюхали, ироды!

Глава 2

Берег напротив пылал мечущимися факелами, выхватывавшими из тьмы не меньше десятка конных силуэтов. Грянул первый, недружный залп. Пули со злым визгом пронеслись над самыми нашими головами, смачно шлепаясь в черную воду. Одна из лошадей на плоту истошно, почти по-человечьи, взвизгнула, забилась и тяжело рухнула на бревна, сраженная шальной пулей. Две другие, обезумев от страха и грохота, дико заржали, рванулись, обрывая недоуздки, и с громким всплеском кинулись в воду, быстро исчезая в темноте по течению.

– Кони! Пропали кони! – в отчаянии крикнул Чиж.

– Черт с ними, с конями! Греби! Навались! – заорал я, перекрывая шум и треск выстрелов.

– Захар! Софрон! Сафар! К ружьям! Огонь по вспышкам! Не дать им целиться!

Завязалась короткая, яростная перестрелка. Мы палили почти наугад, в сторону мечущихся на берегу огней. Казаки отвечали. Их пули свистели совсем рядом, глухо стучали по бревнам плотов, вздымали вокруг нас фонтанчики воды.

Плотогоны, отборно матерясь, изо всех сил налегали на длинные шесты и неуклюжие весла. Те из нас, кто не стрелял, помогали им. Левицкий, позабыв свое дворянство, с неожиданной сноровкой орудовал тяжелым сибирским ружьем с сошками, методично посылая пулю за пулей в сторону берега. Изя забился за мешки с серебром, съежившись и бормоча что-то на идише, похожее на молитву.

– Серебро! Серебро держи! Не упусти! – хрипло крикнул Захар, когда плот сильно качнуло, и вода окатила нас ледяными брызгами. Тит тут же грудью прикрыл драгоценные мешки.

Наконец, течение подхватило наши неуклюжие посудины, вынесло на стремнину, быстро унося от опасного берега. Стрельба с той стороны стала реже, пули ложились все дальше. Казаки, видимо, поняли, что упустили нас. Их злые крики и ругань еще доносились по воде, но уже слабее, бессильнее.

– Ушли… Кажись, ушли… – выдохнул Софрон, опуская дымящееся ружье. Руки его заметно дрожали от пережитого.

– Лошадок жалко… Одну убили, две уплыли… – с горечью проговорил Захар.

– Живы остались – и то хлеб, – буркнул я, перезаряжая свое ружье на всякий случай. – Серебро цело?

– Цело, Курила, цело! Все как в аптеке у Розенблюма! – отозвался Изя из-за мешков, вновь обретая дар речи. – Таки целее всех живых!

Плоты медленно ткнулись в илистый берег.

Здесь нас уже ждали несколько невысоких, молчаливых фигур в темных ватниках и остроконечных соломенных шляпах – люди Лу Синя, как коротко пояснил Чиж. По-русски они, кажется, не понимали ни слова. Нас должны были повести дальше, до Бухэду. Чиж и Хан остались с нами. Щербак же, крепко стиснув мою ладонь своей мозолистой пятерней, полез обратно на плот.

– Ну, бывайте, бродяги! Может, свидимся еще. Мир тесен, особенно здесь!

– Спасибо за помощь, Щербак, – кивнул я. – Не забудем.

Оставшихся лошадей, по заверению Чижа, пришлось оставить – взамен должны были выделить иной транспорт. Один из китайцев молча указал нам рукой направление – вглубь темной, незнакомой земли. Свои пожитки пришлось взвалить на плечи. Мы двинулись вперед по узкой и скалистой тропе между холмами, оставляя позади реку Аргунь, казачий кордон, Россию.

Впереди лежала чужая земля, непонятная, полная неизвестности, но дающая хрупкую надежду.

Примерно через час ходу мы вышли к месту стоянки каравана.

Зрелище было впечатляющим и совершенно не похожим на то, что мы привыкли видеть в Забайкалье. Несколько десятков огромных, флегматичных двугорбых верблюдов, навьюченных тюками и переметными сумами, стояли или лежали на утоптанной земле, лениво пережевывая жвачку. Между ними суетились погонщики – смуглые, скуластые монголы в потертых стеганых халатах и меховых шапках с лисьими хвостами. Их резкая, гортанная речь смешивалась с низким ревом верблюдов и фырканьем низкорослых, но коренастых монгольских лошадок.

Воздух был густо пропитан запахом пыли, верблюжьего пота, кислого кумыса и едкого дыма от костров, сложенных из аргала – высушенного верблюжьего навоза.

Хан коротко переговорил со старшим караванбаши, указав на нашу разношерстную компанию. Тот окинул нас равнодушным, чуть прищуренным взглядом и молча кивнул. Кажется, наше присутствие было согласовано заранее и не вызвало у него ни удивления, ни интереса.

Нам выделили пару свободных лошадок, а мешки с нашим серебром под бдительным присмотром Тита приторочили к одному из верблюдов.

С первыми лучами солнца караван тронулся на восток, вглубь Маньчжурии. Путь лежал через холмистую степь, покрытую редкой, жесткой, уже начинающей желтеть травой и низким, колючим кустарником. Пыль стояла столбом.

Мелкий, желтоватый песок, поднятый сотнями копыт и ног, висел в воздухе серой завесой, забивался в глаза и нос, скрипел на зубах. Верблюды шли медленно, величаво покачиваясь из стороны в сторону, словно корабли в этом пыльном степном море.

Мы старались держаться вместе, чуть поодаль от основной массы каравана. Левицкий с нескрываемым любопытством аристократа разглядывал и монголов, и их странных, горбатых животных. Изя Шнеерсон то и дело охал, отплевывался и причитал:

– Ой-вэй, ну и пылища! Таки вся Одесса бы чихнула от того, что уже попало в мой бедный нос! Когда мы уже приедем куда-нибудь, где можно будет таки по-человечески умыться?

Софрон и Захар ехали молча внимательно озираясь по сторонам. Сафар, казалось, чувствовал себя в этой степной вольнице как рыба в воде, его узкие глаза спокойно и внимательно следили за дорогой. Тит ехал рядом с нашим верблюдом, не спуская глаз с драгоценного груза.

Местность поначалу мало отличалась от привычного нам Забайкалья – те же невысокие сопки с мягкими очертаниями, поросшие лесом, те же превосходные луга на пологих склонах. Вдали иногда мелькали стада грациозных антилоп-дзеренов. Левицкий, в котором проснулся охотничий азарт, предложил было подстрелить парочку на ужин, но Хан лишь усмехнулся:

– Дзерен близко не подпустит. На полверсты не подойдешь. Из ружья не достать.

Мы приуныли – дичи хотелось, но с нашим гладкоствольным оружием это было действительно нереально.

Ночи здесь были теплее, чем на том берегу Аргуни. Степь расцвела ковром из алых маков и нежно-розового тамариска. На привалах мы разбивали лагерь неподалеку от монголов Хана, чей опыт внушал уважение. У костров варили густой чай – с молоком, солью и кусочками бараньего жира. Ели вяленую баранину, пресные сухие лепешки и сладкие круглые пончики-баурсаки, жаренные в кипящем жиру. Однажды вечером, когда мы сидели у огня, поднялся сильный ветер. Он завывал в степи, трепал полы наших одежд, задувал пламя костра.

– Сильный ветер – плохо, – заметил Хан, глядя в темнеющее небо. – В степи буря – страшное дело. Лет двадцать назад, сказывали старики, тут обоз китайский шел. Пятнадцать телег, высоких таких, на двух колесах. Их на станции Чоглу-чай предупредили – буря идет, переждите. А возчики торопились, отмахнулись, мол, в телегах не страшно. Уехали… Так и не доехали до следующей станции. Буря телеги подхватила, как пушинки, и унесла вместе с людьми и скотом. Никого не нашли потом.

Перед нами расстилалась бесконечная, однообразная степь, лишь изредка всхолмленная пологими сопками. Характерной чертой пейзажа стали невысокие, оплывшие земляные конусы с темными норами у подножия – жилища тарбаганов, или сурков-байбаков, как их звали у нас. Их было несметное множество, вся степь казалась изрытой ими. Почва под ногами изменилась: теперь это был преимущественно крупнозернистый красноватый гравий и мелкая галька, среди которых порой поблескивали интересные камни – Левицкий даже подобрал пару мутноватых агатов.

Однообразно потянулись дни нашего путешествия. Караван обычно выходил в полдень и плелся под палящим солнцем до самой полуночи, когда спадавшая жара и яркие звезды делали путь чуть менее мучительным. Проходили мы так в среднем по пятьдесят верст ежедневно. Темп задавали верблюды – неторопливый, медитативный, убаюкивающий. Чтобы размять ноги и хоть как-то развеяться от монотонности, днем мы с Левицким или Софроном большей частью шли пешком впереди каравана и стреляли попадавшихся птиц, в основном каких-то степных жаворонков да куропаток, которые шли на ужин, внося приятное разнообразие в наш рацион.

Но настоящей напастью стали вороны. Не наши, европейские, относительно осторожные, а местные – черные, крупные, с мощными клювами и поразительной наглостью, вскоре сделавшиеся нашими отъявленными врагами. Еще в начале пути я заметил, что несколько этих птиц подлетали к вьючным верблюдам, садились на вьюк и затем что-то тащили в клюве, улетая в сторону. Сначала мы не придали этому значения, но вскоре Захар, проверявший провиантские мешки, обнаружил пропажу.

– Гляди-ка, Курила, – подозвал он меня, показывая на прореху в плотной мешковине, – пернатые черти дыру проклевали! Сухари таскают, ироды!

Оказалось, нахальные птицы расклевали один из мешков и таскали оттуда сухари. Спрятав добычу, вороны снова являлись за поживой. Когда дело разъяснилось, ближайших воров перестреляли. Но это мало помогло: через время явились новые похитители и подверглись той же участи. Подобная история повторялась почти каждый день. Мы старались укрывать съестное тщательнее, но эти бестии умудрялись находить лазейки.

Самое досадное и нелепое произошло на третий день пути. Не проехали мы с утра и пяти верст, как услышали отчаянный, какой-то не свойственный нашему силачу жалобный крик. Обернувшись, мы увидели престранное зрелище:

Тит, спрыгнув со своего верблюда, бегал по степи, спотыкаясь, и размахивал огромными ручищами, разгоняя стаю нахальных ворон, круживших над ним. Лицо его было растерянным и почти плачущим.

– Стреляйте, вашшлагородь, стреляйте! – заметив Левицкого с ружьем, чуть не плача, кричал он. – Лови ее, проклятую! Она спёрла!

Подбежав ближе, мы увидели на земле мешок с нашим серебром, который, видимо, немного развязался. На мешковине виднелась свежая дыра, проделанная мощным клювом. Оказалось, ворона расклевала мешок и стырила один из небольших, но увесистых слитков, лежавший с краю. Она уже взмыла в воздух и летела прочь, в клюве у нее что-то тускло блеснуло.

Увы, нам пришлось с ним распрощаться:

Левицкий, пока целился, ворона была уже далеко.

– Ушла, тварь пернатая! – сплюнул Софрон.

– Ой-вэй, кусочек нашего гешефта улетел! Прямо в небо! – запричитал Изя.

– Чтобы ей пусто было, этой птичке!

Тит стоял посреди степи, понурив голову, растрёпанный, огромный и несчастный.

Мы потеряли часть нашего сокровища из-за нелепой случайности. Вообще, нахальство воронов в Монголии превосходит всякое вероятие. Эти, столь осторожные у нас птицы, здесь до того смелы, что воруют у монголов провизию чуть не из палатки. Мало того, садятся на спины пасущихся верблюдов и расклевывают им горбы до крови. Глупое животное только кричит да плюет на мучителя, который, то взлетая, то снова опускаясь, пробивает сильным клювом большую рану.

Монголы, считающие грехом убивать птиц, не могут отделаться от воронов, неизменно сопутствующих каждому каравану. Положить что-либо съедобное вне палатки невозможно: оно тотчас же будет уворовано.

Дорогой от нечего делать я разговорился с одним из погонщиков-монголов, молодым парнем по имени Бату, который немного знал русский – выучил в Кяхте. Он рассказал мне про караванную торговлю. Оказалось, что перевозка чая из Калгана в Кяхту приносит огромные барыши хозяевам верблюдов. В среднем, каждый верблюд за два зимних рейса зарабатывает около 50 рублей серебром – немалые деньги.

Расходы же на погонщиков невелики. Бату пожаловался, что верблюды часто приходят в негодность: стирают пятки до хромоты или сбивают спины от небрежного вьюченья. В первом случае им подшивают на рану кусок кожи, и хромота проходит; со сбитой же спиной верблюд в том году уже не годен к извозу.

– При таких заработках твой народ должен быть богатым? – спросил я.

Бату горько усмехнулся.

– Заработки есть. Но редкий увозит домой несколько сот рублей. Все остальные деньги переходят к китайцам. Те обманывают мой моих соплеменников самым бессовестным образом.

– И как же? – заинтересовался я.

– Навстречу каравану выезжают китайцы и приглашают хозяина остановиться у них даром, оказывая всяческое внимание. В другое время китаец и говорить то не станет. Соплеменник доверяет хитрому китайцу рассчитаться за чай, который берет на извоз. Это и нужно. Получив деньги, он обсчитывает и предлагает товары по двойным ценам. Часть денег идет на подати, взятки, часть пропивается, и в конце концов мои соплеменники уезжают с ничтожным остатком. Еще часть он отдает в кумирни жрецам, так что возвращается домой почти с пустыми руками!

Я слушал его и думал о том, как похожи методы обмана во все времена и у всех народов. И о том, как важно нам самим не попасть впросак, когда придет время сбывать наше серебро.

Степь казалась мирной, но мы нутром чуяли опасность. И она пришла неожиданно, глубокой ночью, когда лагерь спал тревожным сном. Меня разбудило неясное движение, тихий шум – фырканье лошадей, приглушенные шаги. Рядом завозился Софрон, солдатской чуйкой тоже уловивший неладное.

– Что там? – шепотом спросил он, рука его уже нащупывала приклад ружья.

– Тихо! – прошипел я, вглядываясь в темноту за пределы тусклого круга света от догоравшего костра. Луны не было. В тенях, там, где стояли верблюды и наша единственная оставшаяся лошадь, мелькали какие-то фигуры. Невысокие, быстрые, двигались почти бесшумно. Сомнений не было. Конокрады! Или, как их тут называли, хунхузы – местные бандиты, промышлявшие грабежом караванов и угоном скота.

– Тревога! – заорал я во все горло, вскакивая на ноги. – Хунхузы! Скот угонят!

Лагерь мгновенно взорвался криками и суматохой. Монголы Хана выскочили из своего войлочного шатра с ружьями и луками. Наши тоже вскочили, хватаясь за оружие – ружья, ножи, что было под рукой. Несколько теней уже отделились от стада, вели за собой упирающихся верблюдов и пару монгольских лошадей. Наших, к счастью, не тронули – видимо, не успели. Раздался свист стрел – монголы открыли огонь. Я увидел, как один из хунхузов вскрикнул и упал, скорчившись. Остальные, не обращая внимания, пытались быстрее увести добычу.

– Сафар, Тит – за мной! – скомандовал я, выхватывая нож – в темноте стрелять было рискованно, можно было попасть в своих. – Остальные – прикрыть! Не дай им уйти! Захар, Софрон, Левицкий! Огонь по тем, кто отходит!

Глава 3

Мы рванулись в темноту, наперерез угонщикам, пока монголы Хана, выскакивая из своего войлочного шатра, уже посылали в ночь первые свистящие стрелы.

Сафар, двигаясь с нечеловеческой кошачьей грацией, первым настиг одного из хунхузов. Тот как раз пытался взнуздать нашу лошадь, жадно оскалившись. Молниеносная подсечка – и бандит мешком рухнул на землю, выронив кривую саблю. Сафар не дал ему опомниться: короткий прыжок, и он уже сидел на поверженном враге. В темноте мелькнул отблеск его ножа, послышался сдавленный хрип, и фигура хунхуза обмякла. Все произошло за считанные секунды.

Тит, рыча от ярости при свежем воспоминании о серебре, умыкнутом наглой вороной, выбрал себе жертву покрупнее – коренастого бандита, который уже почти оседлал одного из хозяйских верблюдов. Наш гигант догнал его в два прыжка, его огромная ручища мертвой хваткой вцепилась в шиворот рваного халата. С диким ревом Тит оторвал хунхуза от верблюда и, с чудовищной силой швырнул его оземь, что мы услышали тошнотворный глухой удар и отчетливый хруст ломаемых костей. Бандит тут же заверещал, но Тит еще пару раз прыгнул на него и тот затих, оставшись лежать скрюченной куклой.

С другой стороны лагеря тоже кипел бой. Софрон и Захар, заняв позиции за перевернутыми тюками, палили из своих старых, но верных ружей по мечущимся в темноте теням. Каждый выстрел сопровождался густым облаком дыма и громким хлопком, добавляя сумятицы.

– Подавись, сволочь! – рычал Захар, перезаряжая ружье с лихорадочной скоростью.

Левицкий, действовал с ледяным хладнокровием. Укрывшись за одним из сваленных верблюжьих вьюков, он методично и расчетливо стрелял, тщательно выцеливая каждую цель. После одного из его выстрелов где-то во тьме раздался пронзительный визг, и одна из теней, пытавшаяся увести пару лошадей, рухнула на землю.

Даже Изя, хоть и дрожал всем своим хилым телом так, что зубы стучали, стоял насмерть рядом с мешками серебра. В руках он сжимал тяжелую дубовую палку, которой обычно подпирали котел, и был готов огреть любого, кто посмеет приблизиться к нашему сокровищу. – Таки не дамся! Шлемазлы проклятые! – доносился его сдавленный, но полный отчаянной решимости писклявый голос.

Хунхузы – оборванцы в рваных ватных халатах, бараньих тулупах и кожаных куртках, – явно не ожидали такого дружного и яростного отпора. Они привыкли к тому, что мирные караваны при их появлении впадают в панику, и рассчитывали на легкую добычу. Но сегодня они столкнулись не с купцами, а с людьми, которым терять было уже нечего, кроме собственной жизни да последней надежды, которую олицетворяло это проклятое серебро.

Я сам, выхватив тесак, бросился туда, где схватка была самой жаркой. Один из бандитов, размахивая саблей, пытался прорваться к верблюдам, оттесняя наших монголов. Я налетел на него сбоку, парировал неуклюжий удар, поднырнул под его руку и коротким, точным выпадом полоснул его по незащищенной шее. Хунхуз захрипел, заливая землю темной кровью, и осел.

Потеряв несколько человек убитыми и ранеными, монголы тоже не зевали, их стрелы находили цели в темноте, и видя, что скот им не угнать, а отпор становится только злее, бандиты дрогнули. Раздался пронзительный, режущий ухо свист – сигнал к отступлению. Оставшиеся в живых хунхузы мгновенно прекратили бой и, как призраки, растворились в ночной степи так же быстро и бесшумно, как и появились.

Все стихло. Только тяжело, прерывисто дышали люди, да испуганно фыркали и переступали ногами потревоженные животные. Адреналин еще бил в висках, руки слегка подрагивали. Тяжело дыша, мы собрались у спешно раздуваемого костра. Осмотрелись. На утоптанной земле вокруг лагеря остались три или четыре тела хунхузов. Один из монголов был ранен стрелой в плечо, но, осмотрев рану, лишь махнул рукой – не тяжело. Ему тут же что-то промыли и туго перевязали. Из наших, к счастью, никто серьёзно не пострадал – отделались синяками, ссадинами да царапинами. Тит рассек костяшки пальцев о зубы одного из бандитов, Сафар получил болезненный, но неглубокий порез саблей по спине, когда уворачивался от удара.

Хан подошел к нам. Осмотрел меня и моих товарищей долгим, внимательным взглядом. Его обычно непроницаемое, выдубленное ветрами лицо выражало явное уважение.

– Хунхузы, – коротко сказал он, кивнув на темнеющие в стороне тела. – Плохое место здесь. Много бандитов. Вы – хорошие воины. Вместе – сила.

Мы молча переглянулись. Эта ночная схватка отрезвила и сплотила нас еще больше. Это была дикая, опасная земля, где жизнь человеческая стоила дешево, а право слишком часто определялось лишь силой оружия.

Наше серебро по-прежнему жгло руки, путь к Гайнчжуру был еще долог. Но теперь мы знали одно – просто так мы свою жизнь и свою последнюю надежду не отдадим. До рассвета никто больше не смыкал глаз. Взбаламученная кровь не давала уснуть. Стиснув зубы, мы были готовы двигаться дальше, вглубь.

Большая дорога на Гайнчжур, больше напоминавшая широкую, пыльную просеку, петляла по выжженной солнцем долине. Она то терялась среди густых зарослей серого, колючего кустарника, то ныряла в зеленые островки возделанных полей, то и дело ветвясь на едва заметные тропы, уводящие к разбросанным тут и там фанзам. Монголам-проводникам, несмотря на их опыт, приходилось постоянно останавливаться, всматриваться в далекие, синеющие на горизонте сопки-ориентиры и расспрашивать редких встречных, чтобы не сбиться с пути.

Всюду виднелись приземистые китайские фанзы, слепленные из необожженной глины с соломой, с характерными плоскими, чуть загнутыми крышами. Возле них копошились люди. Стояла пора полевых работ, и китайцы, согнувшись в три погибели под беспощадным солнцем, усердно трудились на своих крохотных наделах.

Местность здесь считалась плодородной, и каждый клочок земли был обработан с невероятным тщанием. При виде нашего каравана крестьяне выпрямлялись и с нескрываемым любопытством разглядывали проезжих, нередко заговаривая с Ханом, расспрашивая, откуда и куда мы держим путь, что везем.

– Смотри-ка, Курила, – толкнул меня в бок Софрон, кивая на согнутые спины, – пашут, не разгибаясь, от зари до зари. И живут-то, погляди, в каких хатах нищих. А все одно – хозяева на своей земле. Не то что наш брат подневольный…

– Таки работают, как муравьи! – вставил Изя, с профессиональным интересом наблюдая за торгом Хана с местными. – А своего не упустят, я вас умоляю! С них копейку лишнюю не слупишь! Ушлый народец!

Все чаще попадались встречные караваны с чаем, легкие двухколесные повозки с китайцами в синих халатах, скрипучие грузовые арбы, запряженные лохматыми волами. Брели верблюды и ослики, навьюченные хворостом и зерном. Проносились всадники на выносливых монгольских лошадках. Воздух наполнился скрипом колес, криками погонщиков и звоном верблюжьих колокольчиков.

Наконец, в мареве жаркого дня показались зубчатые стены Гайнчжура. Внушительная крепостная стена из крупных неотесанных камней, с массивными квадратными башнями, выглядела мощно, но по-азиатски грубо. Город, как объяснил Хан, делился на монгольскую и китайскую части. Караван, подняв тучи пыли, медленно втянулся через высокие каменные ворота в китайскую часть.

Первое впечатление – оглушающий шум, невообразимая теснота и удушливая пыль. Лабиринт узких, кривых улочек, плотно застроенных одноэтажными глинобитными фанзами. Воздух был тяжелым, спертым, пропитанным запахами нечистот, едкого дыма и готовящейся еды – острого перца, чеснока, жареного масла. Отовсюду неслись крики торговцев, лай собак, рев верблюдов.

Санитарами на этих улицах были лишь вездесущие тощие собаки да черные вислобрюхие свиньи, деловито рывшиеся в мусоре.

Мы решили не испытывать судьбу в общем караван-сарае и сняли комнату на постоялом дворе – довольно просторную, но унылую и грязную каморку с земляным полом, широкой глинобитной лежанкой-каном и маленьким окном, заклеенным промасленной бумагой. Из мебели – лишь шаткий стол да пара табуретов.

Осмотрев город, мы пришли в еще большее уныние. Семенящие на изуродованных ножках знатные китаянки. Толпы полуголых детей с раздутыми животами, дряхлые старики, безучастно гревшиеся на солнце…

Я многое повидал в прошлой жизни – и пыльные городки Сахеля во времена Иностранного Легиона, и разрушенные аулы Чечни, – но такой концентрированной грязи, скученности и безысходного равнодушия к собственному убожеству, как в этом маньчжурском городе, я не мог себе представить.

Все здесь казалось чужим, убогим, враждебным. На базаре царила обычная для востока суета. Самой ходовой монетой оказался кирпичный чай – плитки твердого, спрессованного чая пилили на куски и ими расплачивались буквально за все. Русские деньги местные брали неохотно, предпочитая китайские серебряные слитки-ланы или чай. Настроение после прогулки по городу было хуже некуда.

Оставалась последняя, тающая надежда – наше серебро. Под руководством Хана мы попытались пристроить хотя бы часть клада. Захар и Изя, взяв пару неказистых слитков, обошли несколько лавок. Вернулись к вечеру мрачные. Китайские торговцы, по их словам, были само радушие, кланялись, угощали чаем, но когда дело доходило до цены, становились непробиваемо скупыми.

– Таки гроши предлагают, я вас умоляю! – возмущался Изя. – За наши слиточки, чистое заводское серебро, дают цену, как за ломаный чугун! Говорят, форма подозрительная! Жулики!

– Дело не только в жадности, Изя, – устало покачал головой Захар. – Нюхом чуют, что оно с казенного завода. Краденое или от беглых. А тут граница, начальство хоть и продажное, но за такое и голову снять может. Боятся связываться. Да и золото здесь больше в ходу, серебро не так ценится, особенно в таких вот неказистых слитках.

Вечером Хан сообщил, что основной караван Лу Синя через пару дней движется дальше на восток, через городок Якэши к конечному пункту – большому торговому поселению Бухэду. Там, по его словам, и торг должен быть бойчее, и публика посолиднее, подальше от пограничных властей.

– Ну что, Курила, делать будем? – спросил Софрон, когда мы собрались в нашей каморке. – Оставаться здесь – дело гиблое. Серебро не сбыть, харчи дорогие, да и место неспокойное. Деньги наши тают.

Лица у всех были мрачные, осунувшиеся.

– Выбора у нас нет, – твердо сказал я. – От каравана отставать нельзя. Одни мы здесь пропадем. Поедем с Ханом. Может, там повезет больше. Главное – держаться вместе. Все молча согласились.

Перспектива была туманной, но это была хоть какая-то перспектива. Мы снова были в пути, снова в неизвестность. Караван Лу Синя, отдохнув в Гайнчжуре, тронулся на восток.

Через несколько дней однообразного пути по холмистой степи, где единственным развлечением была охота на фазанов да наблюдение за тарбаганами, мы прибыли в Баин-Тумэн.

Если Гайнчжур показался нам грязной дырой, то Баин-Тумэн, хоть и не блистал чистотой, выглядел заметно оживленнее и богаче. Тот же лабиринт узких улочек, но здесь чувствовался размах торговли.

Китайские магазины-«пузы» выставляли лучший товар на улицу в красивых резных павильонах-витринах. Над входами висели большие лакированные вывески с позолоченными иероглифами. Город делился на административную и торговую части, каждая со своей стеной.

Торговая, однако, имела немало пустырей. Самой оживленной была восточная улица – сплошной ряд лавок, харчевен, цирюлен, мастерских. Торговля шла бойко и прямо с лотков, создавая невообразимую толчею. Товаров было заметно больше, чем в Гайнчжуре, встречались и дорогие шелка, фарфор, изделия из кости.

Наш караван остановился на большом, шумном постоялом дворе. Двор был до отказа забит людьми, верблюдами, лошадьми. Едва мы спешились, как из дверей главной фанзы-трактира донесся зычный, негодующий бас, громыхавший по-русски:

– Да чорт бы побрал этого ирода, амбаня вашего! Живоглот проклятый! Ворюга ненасытный! Чтоб ему пусто было на том и на этом свете!

Мы с товарищами переглянулись. Похоже, судьба снова свела нас с соотечественниками. Заинтересовавшись, мы направились к фанзе.

Нарушителем спокойствия оказался дородный мужчина лет сорока пяти, в добротной темно-синей суконной поддевке поверх ярко-красной шелковой рубахи, подпоясанный широким узорчатым кушаком. Широкое, медно-красное, словно начищенный самовар, лицо его с густой русой бородой лопатой прямо-таки тряслось от гнева. Типичный русский купец средней руки, энергичный и себе на уме.

– Почто так гневаетесь, господин хороший? Аль обидел кто не по делу? – спросил я его с той бесцеремонной развязностью, что легко возникает между русскими на чужбине. Рядом остановились Левицкий, с аристократическим любопытством разглядывавший купца, и Изя, уже прикидывавший, нельзя ли извлечь из знакомства коммерческую выгоду.

Глава 4

Купец резко обернулся, смерил нас быстрым, пронзительным взглядом – оборванных, пыльных, загорелых дочерна, но своих, русских. Гнев на его лице, красном, как начищенный самовар, слегка поутих, сменившись горечью и такой досадой, что кулаки сами собой сжимались.

– Да вот, сударь, извольте глядеть! Беда у меня! Чистое разорение! – он с силой махнул мозолистой рукой в сторону города, откуда доносился неумолчный гул. – Звать меня Никифор Семеныч, фамилие Лопатин, иркутский купец второй гильдии. С этим народом диким, а пуще того – с ихним начальством, решительно никакого дела иметь невозможно! Одно слово – дьяволы ненасытные! Я ж как положено, по-людски хотел… – вздохнул он тяжело, глядя в пыльное небо.

Я кивнул и, не дожидаясь приглашения, уселся на скамью рядом. Мои спутники подошли ближе, ловя каждое слово.

– Прибыл намедни с караваном, товару немного вез, обычно другим путем хаживал, а тут нелегкая дернула! – продолжал Лопатин, понизив голос и опасливо оглядываясь. – Остановился здесь, на постоялом дворе. И спросил у хозяина – человек он вроде бывалый, по-русски малость шпрехает. Как, мол, тут с торговлей? Можно ли в город соваться? Я ведь знаю их порядки: при въезде с товаром плати мыто – пошлину эту проклятую. А какую – это уж как местный сатрап, амбань этот самый, решит. Захочет – грош возьмет для вида, а захочет – последнюю портянку с тебя сдерет, и не пикни!

Лопатин обмахнулся платком, отпил горячего чаю, принесенного услужливым слугой.

– Хозяин-то, китаеза этот узкоглазый, хитрый, как лис, сперва рассыпался в любезностях – мол, всё можно, милости просим, торговля вольная… А потом отвел в сторонку и шипит на ухо: «Ты, господин купец, товар-то свой в город не вези. Не надо. Наш амбань – зверь! Жадный и крутой нравом. С тебя пошлину слупит несусветную, это раз. А два – как ты лавку снимешь, товар разложишь, он непременно сам пожалует с визитом вежливости. Выберет, что глаз ляжет, самое лучшее, самое дорогое, и цену назначит свою, смешную. А то и вовсе задарма заберет, скажет – подарок! И слова ему поперек не молви – он тут царь и бог, в колодки вмиг или батогами прикажет попотчевать!» Вот так-то, господа! Каково?!

– Таки грабеж средь бела дня! Натуральный разбой! – не удержался Изя, всплеснув руками. – Я вас умоляю, это ж хуже, чем на одесском Привозе!

– И что же вы предприняли, господин Лопатин? – спросил Левицкий, в глазах которого отразилось аристократическое негодование.

– А что тут предпримешь? – горестно вздохнул купец. – Консула нашего здесь нет, городишко хоть и бойкий, а по сути – дыра дырой. Защиты никакой! Хозяин посоветовал: «Ты, – говорит, – поезжай в город налегке. Я тебе лавку укажу, человек там знакомый сидит, с понятием. Скажи ему по-дружески, какой товар. Он сам сюда приедет, отберет, что ему надобно, да потихоньку, малыми партиями, как свой товар, в город перевезет, без пошлины. Только много не возьмет, сам понимаешь».

– И вы согласились? – спросил я, чувствуя, как холодок пробегает по спине при мысли о нашем серебре.

– А куда деваться? Планы мои торговые это, конечно, порушило, но хоть что-то выручить! Поехал вчера с приказчиком моим, Сенькой. Я по-местному балакаю, одет был по-дорожному, в халат – за своих приняли, пропустили. Нашли ту лавку. Хозяин – китаец маленький, юркий, глазки так и бегают. Сговорились. Заодно снеди прикупили – мяса, лепешек, фруктов душистых – и вернулись.

– Тюки у меня с товаром в отдельной фанзе под замком, подобраны еще в Иркутске, чтоб в каждом всего понемногу: ситец, сатин, миткаль, фланель, сукно разных цветов. Удобно. Перенесли с Сенькой два тюка, ровно верблюжий вьюк, в свою фанзу, разложили образцы. Вскоре и купец-китаец приехал. Поглядел, пощупал, понюхал, отобрал, что надо. Поторговались за чаем битый час, угостил я его своей клюквенной. Ударили по рукам. Он поехал в город за деньгами, обещал к вечеру вернуться и товар забрать.

Купец помрачнел еще больше, побагровел, сжал кулаки.

– Ага! Как же! Не прошло и двух часов, как вбегает хозяин двора, бледный, как смерть, глаза выпучил, руками машет: «Беда! Сам амбань едет! Прознал!» Я хозяину: ты, мол, про остальной товар – ни гу-гу! Верблюды наши, слава богу, паслись не при дворе. А то бы он по числу скотины смекнул, что к чему, потребовал бы все показать, и тогда – прощай, весь мой труд! Сколько б захотел, столько б и загреб!

Он снова отхлебнул чаю, голос его дрожал.

– Ну, приехал. Шум, гам! Вперед двое верховых с копьецами. За ними носилки его расписные, четверо слуг несут, пыхтят. Сзади еще двое конвоиров. А следом – вся деревня сбежалась, глазеть. Вылез он из носилок – важный, толстый, как боров, халат парчовый, тигр золотом вышит, на башке шляпа с синим шариком – чин его! Хозяин в землю кланяется, лебезит. Мы с Сенькой тоже поклонились. Зашел, сел в кресло. С ним секретарь его, с бумагой, кисточкой. Начался допрос: кто, откуда, зачем? Я паспорта подал, говорю: так и так, торговали в Урумчи, остатки вот сюда привезли. Он дальше: на чем приехали, где животные? Я – на телеге, мол, лошади во дворе. Хозяин кивает. Амбань хитро так: почему не в городе? Мы – думали, тут часть продадим. Он усмехается в усы: кто тут твой дорогой товар купит? Покажите!

Лопатин в сердцах стукнул кулаком по столу.

– Стали показывать. Он каждую штуку щупает, на свет глядит, нос воротит – и дорого, и товар неважный… А потом цедит так небрежно: «Ладно, помогу вам. Отложите мне по две штуки каждого сорта, что мне понравятся». И секретарю: «Запиши! И посчитай пошлину. Десятина – за привоз. И еще десятина – мне за помощь». Пятую часть ему подавай! Секретарь сел считать. Я подаю, цену называю. Он выбрал сортов двенадцать, самых лучших! Дешевые забраковал. Двадцать четыре штуки – ровно половина того вьюка! Насчитал секретарь четыреста лан серебра – по-нашему рублей восемьсот! «Деньги, – говорит амбань, – завтра утром пришлю, а товар сейчас заберу». Встал и вышел. Секретарь солдатам командует. У тех и мешки, и веревки с собой – видать, не впервой грабят! Живо три вьюка связали, на лошадей перекинули. Амбань проследил, в носилки свои плюхнулся – и уехал.

– И что, деньги прислал? – подался вперед Изя.

– Прислал, не обманул, черт бы его драл! – криво усмехнулся Лопатин. – Утром секретарь его принес мешочек. Только не серебро там было, а бумажки! У них тут свои бумажки печатают, вроде векселей. Ходят только в этом городе! Вот так! Мало того, что полцены за лучший товар взял, так еще и какими-то сомнительными фантиками расплатился!

– Ох, горе! Разбойник! – искренне посочувствовал Изя.

– И что теперь с этими фантиками делать будете? – спросил я.

– А вот не знаю! – развел руками Лопатин с видом полного отчаяния.

– Сенька, приказчик мой, чуть с ума не сошел. Китаец тот, что покупать хотел, вечером приезжал, забрал остатки, еще лан четыреста серебром дал. Сказал, ночью товар в город провезет, караульным взятку даст. Видать, он сам амбаню-то и нашептал, подлец! Теперь вот сижу, репу чешу… Бумажки эти надо здесь тратить. Верблюд у меня освободился. Думаю, зерна купить для скотины – овса там, или чего еще. Ну, себе провианту! А все равно большая часть этих бумажных денег останется! Куда их девать? Хоть в нужник кидай! Вот такие тут порядки, господа хорошие. Так что, ежели вы тоже с товаром каким особым сюда прибыли… ой, глядите в оба! Амбань этот – зверь лютый! Пронюхает – не пощадит!

Рассказ купца произвел на нас впечатление. Мы поблагодарили его за откровенность и отошли к своим тюкам.

– М-да, весело тут у них, – пробормотал Левицкий, брезгливо оглядывая грязный двор. – Азиатчина во всей красе. Произвол и вымогательство.

– Куда мы попали покачал головой Изя.

– Значит, в городе соваться с нашим серебром – смерти подобно, – мрачно заключил Захар. – Амбань этот сразу пронюхает. Нюх у таких на поживу звериный. И все отберет.

– Похоже на то, – согласился я, чувствуя, как внутри все похолодело.

История Лопатина ясно показывала: продать серебро здесь будет еще сложнее, чем в Гайнчжуре.

– Значит, надо думать. Либо искать совсем уж обходные пути здесь, через мелких перекупщиков, что рискованно. Либо… двигаться дальше с караваном в Бухэду. Там, говорят, и город побольше, и торговля посвободнее.

Мы снова оказались перед выбором. Проклятое серебро Фомича, наша надежда, превратилось в смертельно опасный груз. Вечером мы сидели в своей душной, пахнущей пылью каморке. Настроение было подавленное. Снаружи доносился шум постоялого двора.

Рассказ Лопатина заставил меня задуматься. История с амбанем и бумажками… в ней таилась возможность. Пока мои товарищи мрачно обсуждали здешние нравы, я подошел к все еще кипевшему гневом купцу.

– Уймите гнев, господин Лопатин, – начал я примирительно. – Дело паскудное. Но скажите, велика ли прореха от этих бумажек? Совсем им ходу нет? Лопатин махнул рукой.

– Да как сказать… На часть этих фантиков я тут прикуплю кое-чего. Народец-то местный берет. Но это ж мелочь! А львиная доля – почитай, лан триста серебром! – так и останется мертвым грузом! Куда я их дену?

– А ежели… – я понизил голос, – я у вас эти бумажки… выкуплю? Ту часть, что без надобности, а то и все.

Лопатин уставился на меня с недоумением.

– Выкупишь? Ты? Чем же это?

– Серебром, – так же тихо ответил я.

Глаза купца округлились, потом хитро сощурились.

– Серебром… А какой же курс? Уж не лан за лан ли?

– Что вы, господин Лопатин! – я изобразил скромность.

– Сами говорите – бумага эта дальше города не ходит. Риск для меня какой! Пятую часть дам. За каждые пять лан бумажных – один лан серебром.

Лопатин присвистнул.

– Ого! Пятую часть! Грабеж почище амбаньского!

– Так ведь амбань у вас товар забрал да бумажками сунул, а я вам за эти самые бумажки – живое серебро даю, – парировал я. – Хоть какая-то копейка вернется.

Купец задумался, потирая подбородок. Прагматизм перевесил обиду.

– Эх, была не была! Лучше синица в руках! Давай свое серебро! Только чтоб тихо. Сделка состоялась у нас в комнате.

Захар отсчитал Лопатину оговоренную сумму – несколько тяжелых слитков. Купец принял их с видимым облегчением, взвешивая на ладони. Взамен он передал мне пачку тонких, шершавых бумажек с иероглифами.

Когда купец вышел, товарищи окружили меня.

– Курило, ты чего удумал? – первым не выдержал Софрон. – На кой ляд тебе эти картинки?

– Да уж, Серж, вложение сомнительное, – подхватил Левицкий.

Я разложил пестрые бумажки на столе.

– Что скажешь, Изя? – обратился я к Шнеерсону.

Изя взял одну из бумажек, потер между пальцами, поднес к свету, понюхал.

– Таки да, похоже, – проговорил он. – Бумага, конечно, дрянь. И печать грубовата. Но ходит же! Значит, деньги. Местные.

– А… сделать такие можешь? – спросил я прямо.

Изя вздрогнул, потом хитро посмотрел на меня.

– Ой-вэй! Какие слова! Подделка денег – это ж каторга, а здесь явно хуже!

– Это если поймают! Ну так сможешь? – глянул я на него пристально.

Изя снова повертел бумажку.

– Теоретически… Чисто теоретически! Нужна такая же бумага. И чернила. Краска… Рецепт подобрать можно. Печать… сложнее. Тут либо резчика хорошего искать, либо самому… Но можно, таки да. Если очень осторожно.

Он помолчал, потом добавил, понизив голос:

– Только вот что скажу, Курила. Ни бумагу, ни чернила, ни краску – ничего здесь, в Баин-Тумэне, покупать нельзя! Сразу подозрение вызовем. Если уж решаться на такое… То все компоненты надо искать в другом месте. Подальше.

Я кивнул. Идея была опасной, почти безумной. Но она давала шанс.

Бумажки, полученные от Лопатина, грели карман. Идея Изи была соблазнительной, но рискованной.

Главной проблемой оставалось серебро. Его нужно было превратить во что-то более удобное. Я снова обратился к Лопатину, который уже в более лучшем расположении духа сидел внизу.

– Господин Лопатин, еще раз прошу совета, – начал я. – Серебро у нас имеется, количество… заметное. Таскать тяжело и опасно. Где бы его обменять понадежнее? Не на фантики, а на золото, может, или векселя купеческие?

– Дело говоришь. Серебро – обуза знатная. На золото менять… сложно тут. Векселя… русские купцы есть, но мало, да и кто тебе, без роду без племени, поверит?

Он пожевал губами.

– Есть пути… Рисковые. Ежели серебро чистое и количество стоящее, можно сунуться к тем, кто чаем ворочает. Но самый верный, хоть и самый опасный путь – к опиумщикам. Вот уж кто к большим деньгам привык и лишних вопросов не задает. Им серебро завсегда нужно – расчет вести.

– Опиумщики? – переспросил я. – А где их искать?

Глава 5

– Здесь, в Баин-Тумэне, они тоже бывают, но больше по мелочи, – Лопатин понизил голос до заговорщицкого шепота, и от него пахнуло луком и тревогой. – А вот ежели по-крупному сбыть надо, да так, чтоб без лишних глаз, – так это в Ундурхан пылить. Верст триста отсюда на запад, по Керулену если путь держать. Городишко паршивый, но на бойком перепутье стоит. Туда и с Кяхты караваны заворачивают, и с Калгана, и отсюда… Вот там-то и кишит всякая нечисть, дельцы всякого пошиба, в том числе и те, кто «черным товаром» – опиумом то есть – грешит. Там и спрос на серебро твое может быть, и пристроить его можно, если с головой да с волчьей хваткой подойти. Но гляди в оба, парень! – Народ там крученый обдерут как липку, а то и вовсе в степи без лишнего шума прикопают из-за твоего серебришка.

Я поблагодарил Лопатина, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Ундурхан. Название звучало дико, как рык степного волка, но в нем же слышался и звон серебра. Риск? Да вся наша жизнь после побега – один сплошной риск! А сидеть здесь, в Баин-Тумэне, и ждать, пока нас схватит амбань или какой другой стервятник, было еще хуже.

Вернувшись к своим, я, не мешкая, выложил все как на духу:

– Поедем в Ундурхан. Там, говорят, можно наше серебро пристроить. Есть публика, которой оно нужно позарез.

– Это к кому? – Софрон дернулся, словно его ударили.

– Опиумщикам! – прямо ответил я.

– С этой сволочью связываться – себе дороже выйдет. Слыхал я о них, – хмыкнул Софрон.

– Отчаяннее нас? – криво усмехнулся Захар, и в его глазах блеснул азартный огонек. – Мы сами с каторги беглые, с краденым серебром на горбу! Нам ли чертей бояться? Главное – цену хорошую взять да не дать себя на фуфу променять!

– Таки да! – поддакнул Изя, потирая руки, и глазки его за стеклами очков забегали, прикидывая барыши. – Где риск, там и гешефт поболее будет! Только осторожность нужна, я вас умоляю, сугубая!

Левицкий поморщился при слове «опиумщики», его аристократическое нутро протестовало, но он лишь тяжело вздохнул. Он, как никто другой, понимал, что мы загнаны в угол, и выбирать не приходится.

Решение было принято – тяжелое, как наши мешки с серебром, но единственно возможное. Нужно было двигаться, и быстро. Но Ундурхан лежал в стороне от маршрута каравана Лу Циня, и нам позарез нужен был свой проводник, знающий эти дикие тропы и языки.

Я снова пошел к Хану, который невозмутимо, как буддийский монах, чинил ременную упряжь.

– Хан, нам нужно в Ундурхан. Дело у нас там торговое наметилось, – сказал я, присев рядом на корточки. – Можешь ли ты дать нам человека, который и дорогу знает, и языком местным владеет? Серебром не обидим. Хан долго молча смотрел на меня своими узкими, как щелки, глазами, словно просвечивая насквозь. Потом коротко кивнул, будто нехотя.

– Хорошо. Есть у меня племянник, Очир. Молодой, горячий, но места знает, язык ваш понимает, и по-монгольски, и по-китайски лопочет. Пойдет.

Вскоре он привел к нам невысокого, но крепко сбитого, как молодой бычок, парня лет двадцати. Обветренное, скуластое лицо, внимательные, чуть раскосые глаза, которые, казалось, видели все и сразу. Очир почтительно поклонился, пробормотав несколько слов приветствия на ломаном русском. Взгляд у него был спокойный, но цепкий, как у степного орла.

Парень был себе на уме, и это внушало больше доверия, чем показная угодливость.

Снова пришлось раскошелиться. Мы наняли еще несколько выносливых бактрианов у местных – наши кони еле ноги волочили. Закупили, по совету Лопатина, провизии и фуража, потратив на это не много «амбаньских бумажек». Наша небольшая группа – я и мои товарищи, да наш новый проводник Очир – отделилась от каравана Лу Циня, который лишь молча кивнул нам на прощание, и тронулась на запад, к Ундурхану, навстречу неизвестности.

Переход занял несколько дней, превратившихся в бесконечную пытку жарой и пылью. Плодородные долины сменились выжженной, холмистой степью, поросшей редкой, колючей травой, о которую можно было скорее порезаться, чем наесться. Мы ехали большей частью молча, каждый переваривая свои страхи и надежды. Лишь Очир изредка указывал на какие-то одному ему ведомые приметы, да изредка бросал короткие фразы.

Наконец, на горизонте, в дрожащем мареве, показались глинобитные стены и редкие, приземистые крыши Ундурхана. Городишко оказался меньше и паршивее Баин-Тумэна, еще более пыльным и каким-то неустроенным, словно временное кочевье, а не город.

Чувствовалось, что это не столько место для жизни, сколько шумный, грязный перевалочный пункт, где смешивались караванные пути и судьбы самых разных людей. Мы остановились на одном из постоялых дворов – «ганзе», как их тут называли, – огромном, обнесенном высокой глинобитной стеной, где уже стояло несколько караванов и галдела, как на базаре, разношерстная толпа: монголы в ярких халатах, молчаливые китайцы с лицами-масками, черноволосые буряты, несколько русских купцов попроще, с бородами лопатой и хитрыми, как у лис, глазами.

Едва мы спешились, и Очир, оставив нас у верблюдов, пошел зычно торговаться с хозяином о ночлеге и корме, как наше внимание привлек тип, который в этой пестрой толпе смотрелся как павлин среди воробьев.

Это был высокий, до неправдоподобия худощавый европеец лет сорока, одетый в светлый, но уже основательно помятый льняной костюм и пробковый шлем, нелепо торчавший на его голове, несмотря на то, что солнце уже клонилось к закату. Он стоял посреди двора с выражением такого крайнего высокомерия и неприкрытой брезгливости на вытянутом лице, словно случайно забрел в зверинец, и отрывисто, как собаке, отдавал короткие распоряжения немолодому уже человеку в потертой европейской одежде, который суетливо, как ошпаренный, руководил выгрузкой нескольких тщательно упакованных тюков и сундуков с верблюдов.

– Англичанин, никак? – пробормотал Левицкий, с профессиональным любопытством разглядывая чужестранца. – Занесло же его нелегкая в эту дыру. И вид какой… будто он тут всем одолжение делает, одним своим присутствием.

Пока англичанин, фыркая, отошел к хозяину ганзы, продолжая выговаривать что-то резким, повелительным тоном, его спутник, руководивший выгрузкой, обернулся и заметил нас. Увидев наши европейские лица, он на мгновение замер, удивленно приподняв брови, а потом, оставив слуг, подошел ближе. Лицо у него было усталое, изрезанное сеткой мелких морщин, но взгляд – живой, умный и удивительно печальный.

– Панове русские? – спросил он с заметным польским акцентом, но на удивление чистом, хотя и чуть напевном, русском языке. – Доброго здоровья. Нечасто тут ваших встретишь, да еще в таком… гм… живописном виде. – Вацлав Тарановский, – представился он, с достоинством протягивая руку.

Мы, по очереди, назвались, по большей части, кличками или просто именами – Курила, Софрон, Захар…

– А вы, пан Вацлав, какими судьбами здесь? – Левицкий, не удержавшись, пожал его руку с вежливостью, напомнившей мне о его благородном происхождении. Поляк с едва заметной усмешкой махнул рукой в сторону англичанина, который теперь с видом оскорбленного герцога брезгливо осматривал предложенную ему грязную каморку.

– Да вот, с его милостью, мистером Тэкклби. Джордж Тэкклби, чтоб ему пусто было. Служу у него приказчиком, толмачом, нянькой… Ведем дела торговые, как говорится. Из самой Индии путь держим, через Тибет, Китай… чтоб он провалился, этот Китай!

– И чем же торгуете, если не секрет, в этакой дали, да еще с такими приключениями? – не удержался Изя, его нос коммерсанта уже учуял запах денег. Тарановский криво усмехнулся, и в его глазах мелькнула тень вселенской усталости и цинизма.

– Секрет? Да какой уж тут секрет для тех, кто разбираеться. Товар особый везем, панове, из самого Гонконга, от Ост-Индской компании, будь она неладна. Мистер Тэкклби представляет интересы одного весьма почтенного торгового дома… Опиум, панове. Первосортный индийский опиум. Здесь, в этих диких краях, на него спрос хороший, как на свежую воду в пустыне, и платят щедро, если глотку не перережут раньше. Он сказал это буднично, словно речь шла о мешках с мукой.

Мы переглянулись. В животе у меня что-то неприятно похолодело. Лопатин был прав. Мы прибыли точно по адресу. Торговец опиумом, да еще и представитель крупной фирмы, был прямо перед нами. Оставалось только понять, как подойти к этому напыщенному индюку, мистеру Тэкклби, с нашим предложением об обмене краденого серебра. Одно дело – слухи, другое – реальный человек с его амбициями, страхами и, наверняка, очень острыми когтями.

Немного еще поговорив с поляком о трудностях пути и местных нравах, от которых у Тарановского волосы вставали дыбом, несмотря на его богатый опыт, мы разошлись. Когда хозяин «ганзы» освободился, Очир быстро уладил все дела с нашим размещением в такой же убогой каморке, как и в Баин-Тумэне.

Вечером, когда вонь и суета на дворе немного улеглись, я снова собрал своих. Встреча с опиумщиками требовала немедленного обсуждения.

– Итак, господа бывшие каторжане, – начал я, когда мы расселись на полу нашей конуры, освещенной коптящей плошкой. – Опиумщик перед нами. Крупная рыба, похоже, с острыми зубами. Но и плавает, видать, в глубоких водах. Напрямую ему наше серебро предлагать – все равно что голову в пасть тигру совать. «Откуда дровишки, милейшие?» – первый его вопрос будет, и улыбочка такая, что сразу в штаны наложишь.

– И что тогда? – нахмурился Захар, его лицо в неверном свете казалось высеченным из камня. – Зря сюда перлись, кишки на кулак наматывали?

– Не зря, – возразил я, чувствуя, как во мне просыпается охотничий азарт. – Знания – уже половина добычи. Тарановский обмолвился, что его мистер Тэкклби «все о золотом руднике грезит или о какой-нибудь серебряной шахте». И что серебро сейчас в большой цене, так как его много из Китая ушло в уплату за тот же опиум. Значит, спрос на металл есть, и спрос немалый.

– Так может, и предложить ему «серебряную шахту»? – хитро прищурился Изя, его пальцы уже словно пересчитывали невидимые монеты. – Скажем, знаем месторождение богатое, жилу нашли знатную, да вот только средств на разработку нет. Ищем компаньона, солидного, с капиталом. А в доказательство – вот оно, серебришко, первые пробы, так сказать, с пылу с жару!

– История неплохая, – кивнул я. – Особенно если над ним поработать. Главное – чтобы этот англичанин клюнул и не стал слишком глубоко копать, а то докопается до наших кандалов.

– А что если не клюнет? Или запросит долю такую, что нам останутся одни слезы? А то и вовсе решит нас по-тихому устранить да «месторождение» себе забрать? С этих станется! – Софрон, как всегда, смотрел в корень, и оптимизма его слова не добавляли.

– Риск есть всегда, Софрон, – согласился я. – Но какой у нас выбор? Таскать это серебро туда-сюда, пока его у нас не отнимут или мы не помрем с голоду под забором? Нужно действовать, и действовать нагло!

Тут в разговор неожиданно вмешался Очир, наш новый проводник, до этого молча, как изваяние, слушавший наши споры.

– В Ханьхэхэй… можно ехать, – произнес он медленно, с трудом подбирая русские слова. – Два дня пути отсюда, к северу. Город маленький. Бумагу там делают. Амбань там… – Очир понизил голос и сделал выразительный жест, проведя пальцем по горлу и картинно закатив глаза. – Опиум курит. Много. Дела в городе из-за этого не идут. Но торговцев, кто опиум привозит… он их любит. Подарки берет. Дорого.

Эта информация была как гром среди ясного неба. Амбань-опиумщик в небольшом городке! Это меняло всё.

– Так-так-так, – протянул я, чувствуя, как в голове начинает складываться новый, еще более дерзкий и опасный план. – Значит, если этому амбаню в Ханьхэхэе сделать «подарок» в виде опиума, он может стать сговорчивее? И закрыть глаза на происхождение нашего серебра? А то и сам его прикупит по сходной цене?

– Может, и закроет, – пожал плечами Очир. – А может, и сам купить захочет. Опиум – дорогой товар.

Идея была как удар молнии – рискованная до безумия, но она давала нам невероятный рычаг! Не просто продать серебро кому попало, а использовать его для покупки товара, который мог открыть нам любые двери в этой проклятой стране!

Не много поработав над парочкой слитков, я пошел искать Станислава Тарановского.

Он как раз заканчивал упаковывать последние тюки под бдительным присмотром своего нанимателя, мистера Тэкклби, который стоял неподалеку с видом скучающего плантатора, обмахиваясь своим серым котелком, как падишах опахалом.

– Пан Станислав, – обратился я к поляку вполголоса, стараясь излучать максимальную серьезность и деловитость, – у меня есть к вам разговор чрезвычайной деликатности! Не уделите ли пару минут вашего драгоценного времени? Тарановский с нескрываемым удивлением посмотрел на меня, его усталые глаза изучающе прошлись по моему лицу.

Он кивнул и отошел со мной в сторону, подальше от длинных ушей англичанина.

– Слушаю вас, пан Иван. Что за спешка?

– Дело такое… Нам для… скажем так, для установления особо доверительных отношений с одним весьма влиятельным местным начальником… очень нужен товар вашего хозяина. Небольшая партия. Один ящик, может быть. Самого лучшего качества, разумеется. Возможно ли это устроить? И сколько это будет стоить? Мы готовы заплатить чистым серебром. Прямо здесь и сейчас. Глаза поляка полезли на лоб. Он бросил быстрый, испуганный взгляд на Тэкклби, потом снова на меня.

– Опиум? Вам? За серебро? – прошептал он, его голос дрогнул. – Вы… вы хоть понимаете, что это… это не игрушки? Это очень серьезно!

– Понимаем, пан Станислав, – твердо сказал я, глядя ему прямо в глаза, стараясь передать всю нашу решимость. – И понимаем, что вашему хозяину наше серебро может быть весьма интересно. Вы сами упоминали, оно сейчас в большой цене, и он ищет любые возможности. А мы предлагаем ему сделку, от которой трудно отказаться. Тарановский закусил губу, его лицо выражало целую гамму чувств – от страха до алчного интереса. Видно было, что предложение его зацепило, но и пугало до чертиков.

– Это… это нужно говорить с мистером Тэкклби… Он человек настроения, и очень, очень подозрительный. И он наверняка спросит… откуда у вас серебро в таком количестве? Он не любит темных дел, если только они не приносят ему очень большой выгоды и не слишком рискованны для его собственной шкуры. Это был ожидаемый вопрос. Легенда у нас уже была готова.

– Скажите ему, что мы нашли старую, заброшенную серебряную шахту, – сказал я ровным, уверенным голосом. – Сами добываем понемногу, кустарным способом. Место, конечно, не укажем, это наш коммерческий секрет. Но серебро у нас чистое, самородное, неклейменое. Пусть посмотрит образцы, если пожелает. Убедится в качестве.

Тарановский еще раз внимательно, посмотрел на меня, потом, словно приняв какое-то решение, решительно кивнул и быстрым шагом направился к англичанину.

Их разговор был коротким, но, судя по жестам Тэкклби, весьма напряженным. Англичанин сначала нахмурился, гневно что-то выговаривая поляку, потом его глаза загорелись нескрываемым, хищным интересом. Он что-то резко спросил, Тарановский ответил, выразительно указав на меня. Тэкклби бросил в мою сторону быстрый, оценивающий взгляд, словно взвешивая меня на невидимых весах, потом снова что-то отрывисто бросил поляку и коротко, почти небрежно, кивнул. Тарановский вернулся к нам, лицо его было немного бледным, но глаза блестели лихорадочным огнем.

– Мистер Тэкклби… он согласен рассмотреть ваше предложение, – сказал он уже более уверенно, хотя голос его все еще слегка дрожал. – Он готов взглянуть на ваше серебро и обсудить условия. Но предупреждаю, он будет торговаться…

Глава 6

– Вот и славно, – кивнул я, стараясь казаться спокойным и деловитым. – Сколько он хочет за ящик своего… товара? – я намеренно не назвал опиум вслух.

Поляк снова метнулся к англичанину. Их короткий, отрывистый разговор на английском, которого я почти не понимал, больше походил на перепалку двух торговок на базаре, чем на деловые переговоры. Наконец, Тарановский вернулся, вытирая со лба испарину.

– Мистер Тэкклби хочет за один ящик опиума… – он назвал цену в лянах серебра.

Цена была высокой, грабительской даже, но, учитывая редкость и специфику товара, не запредельной.

– И он хочет взглянуть на ваше серебро. И еще… – Тарановский понизил голос до шепота, – он очень, очень заинтересовался вашей «шахтой». Буквально загорелся! Спрашивает, не продается ли она или не ищете ли вы компаньона для разработки? Деньги, говорит, найдет.

«Ага, клюнул, старый лис! – мелькнуло у меня в голове. – Значит, легенда сработала. Это хорошо. Это дает нам пространство для маневра».

– Про шахту мы пока говорить не готовы, – ответил я уклончиво, стараясь придать лицу самое загадочное выражение. – Это дело будущего, требующее серьезного доверия. А серебро… серебро покажем!

Я немедленно бросился к своим, которые с тревогой и любопытством наблюдали за нашими переговорами. Первым на пути мне попался Шнеерсон.

– Изя! – я схватил его за плечи, отчего он подпрыгнул и испуганно захлопал ресницами. Быстро введя его в курс дела, я понизил голос: – Слушай сюда. Тут, в этом вертепе, есть кто-нибудь, кто мог бы быстро переплавить часть наших слитков так, чтобы они были похожи на самородное серебро? Чтобы ни сучка, ни задоринки, никаких следов заводской плавки!

Изя, наш финансовый гений и мастер на всякие щекотливые дела, на мгновение растерялся, его глаза забегали.

– Таки-да, я вас умоляю… найдутся умельцы, – растерянно, но уже с загорающимся в глазах интересом ответил он. – Тут всяких хватает, и плавильщиков, и… других специалистов. А зачем-таки вам, Курила, такая спешка и такая.

– Надо переплавить примерно пятнадцать, а лучше двадцать фунтов. Срочно! И чтобы выглядело так, будто мы это серебро киркой из земли выковыряли! – перебил я его, не давая увлечься расспросами.

Изя понимающе кивнул, его лицо мгновенно стало серьезным и деловитым. Этот пройдоха нюхом чуял, где пахнет риском и большими деньгами.

Через полчаса, оставив остальных, мы втроем – я, Изя и Тит в качестве охраны и носильщика – уже пробирались по каким-то вонючим задворкам Ундурхана.

Изя привел нас в одну из многочисленных кузниц, затерявшуюся в лабиринте глинобитных строений. Там, в полумраке, среди груд угля и железного лома, орудовали несколько подозрительного вида китайцев – угрюмых, молчаливых, с лицами, перепачканными сажей.

Они без лишних вопросов взялись за работу, когда Изя сунул им несколько монет. Вскоре в горне уже яростно ревело пламя, раздуваемое мехами. Наши слитки, один за другим, исчезали в огромном железном ковше, превращаясь в ослепительно белое, кипящее варево. Затем это расплавленное серебро выливали в грубые, неровные глиняные формы, которые китайцы тут же при нас смастерили из влажной глины. Через какое-то время, когда металл остыл, у нас на руках оказалось двадцать два фунта «самородного» серебра – комки и лепешки неправильной формы, тусклые, с вкраплениями земли и песка. Выглядело достаточно убедительно.

Сделка состоялась тем же вечером, в укромном углу постоялого двора, при скудном свете единственного тусклого фонаря, отбрасывавшего на глиняные стены дрожащие, уродливые тени. Атмосфера была напряженной, как натянутая струна. Захар, молчаливый и сосредоточенный, принес один из наших настоящих, еще нерчинских, слитков – самый небольшой, для пробы. Тэкклби, фыркая и отдуваясь, придирчиво осмотрел его, вертел в своих пухлых пальцах, взвесил на руке, даже, к моему удивлению, попробовал на зуб, что-то бормоча себе под нос по-английски. Его взгляд был острым и цепким, как у ястреба, высматривающего добычу. Ему помогал старенький, высохший, как мумия, китаец в потертом халате и круглой шапочке – видимо, местный эксперт по драгоценным металлам.

Он долго тер слиток о какой-то черный камень, нюхал, рассматривал через небольшое стеклышко. А там и наши свежеиспеченные «самородки» пошли в дело.

Англичанин вертел их в руках, недоверчиво хмыкал, нюхал, но китаец-эксперт, после тщательного изучения, что-то негромко сказал ему, и Тэкклби наконец удовлетворенно кивнул.

Видимо, качество металла и его «природный» вид его удовлетворили. Старый лис проглотил наживку. Тэкклби что-то отрывисто бросил Тарановскому, и тот, облегченно вздохнув, знаком велел одному из слуг принести большой, просмоленный деревянный ящик, туго обвязанный просмоленными же веревками, с выжженным на боку клеймом какой-то гонконгской торговой компании.

В обмен я отдал англичанину оговоренное количество нашего «самородного» серебра, которое Изя тщательно взвесил на безмене, предусмотрительно прихваченном из наших запасов. Руки у Изи слегка подрагивали, но он держался молодцом.

– И еще, пан Станислав, – сказал я как можно более небрежным тоном, когда сделка была завершена и ящик с опиумом стоял у наших ног, источая слабый, но характерный пряный аромат. – Мы тут отправляемся в дальний путь, поклажи у нас прибавилось… Нам бы не помешало некоторое количество пустых ящиков. Таких же крепких, как этот. Штук десять-пятнадцать нас бы вполне удовлетворило. Если надо, мы заплатим, не обидим. Тарановский снова перевел мою просьбу англичанину. Тот пожал плечами – пустые ящики его, видимо, совершенно не интересовали, главное, он получил свое серебро и уверовал в существование мифической шахты.

И вскоре носильщики притаранили нам полторы дюжины крепких пустых ящиков, пахнущих смолою и тем же сладковатым дурманом опиума, и снабженных все тем же клеймом гонконгского торгового дома.

«То, что доктор прописал», – подумал я, представляя, как в этих ящиках будет путешествовать наше основное сокровище, надежно укрытое от любопытных глаз.

Когда мы вернулись в свою каморку с драгоценным и опасным грузом – ящиком опиума и стопкой пустой тары, – товарищи встретили нас напряженным, выжидательным молчанием. Воздух в комнате, казалось, можно было резать ножом.

– Ну что, Курила? С Богом? Получилось? – хрипло спросил Софрон, его рука непроизвольно сжимала рукоять ножа.

– Получилось, – кивнул я, с преувеличенной осторожностью ставя тяжелый ящик на земляной пол. От него исходил тот самый запах, который я уже успел запомнить – густой, сладковато-пряный, немного тошнотворный.

– Вот. Наш пропуск в Ханьхэхэй. И вот еще, – я указал на пустые ящики. – Пригодится… кое для чего!

– А про шахту что? Спрашивал, живоглот? – поинтересовался Захар, его глаза горели нетерпением.

– Спрашивал. И еще как! Интересуется сильно. Я сказал, что пока не готовы говорить об этом, мол, дело деликатное. Но он явно на крючке. Посмотрим, может, мы и остальное серебро ему потом таким же манером продадим… А пока – пусть думает, что у нас действительно есть неиссякаемый источник. Может, еще пригодится нам этот напыщенный англичанин.

На следующее утро, едва забрезжил рассвет, наш маленький отряд покинул пыльный и негостеприимный Ундурхан и, под предводительством Очира, двинулся на север, к загадочному городу Ханьхэхэю, где, по слухам, местный амбань предпочитал опиумный дым государственным делам, а в лавках продавали отличную бумагу, так необходимую Изе.

Дорога вилась среди невысоких, но труднопроходимых скалистых гор, поросших редким, чахлым лесом. Воздух стал чище, прохладнее, пыли было меньше, но путь оказался труднее – приходилось то карабкаться на каменистые перевалы, от которых у лошадей подкашивались ноги, то спускаться в глубокие, мрачные ущелья, где, разбуженные недавним половодьем, еще яростно шумели быстрые сезонные реки, грозя смыть нас вместе с поклажей. На второй день пути, проезжая по узкой горной долине, стиснутой отвесными скалами, мы увидели впереди нечто странное, отчего у меня неприятно екнуло сердце.

У подножия крутого склона чернели полуразрушенные деревянные строения – остатки бараков, какие-то навесы, покосившиеся, словно пьяные, копры над темными, бездонными провалами шахт. У входа в долину, словно охраняя это мертвое место, стояло несколько юрт, а возле них лениво расхаживали солдаты в форме, вооруженные допотопными ружьями. Они проводили нас равнодушными, пустыми взглядами, но останавливать, к счастью, не стали.

«Только бы не проверка», – подумал я.

– Что это за место, Очир? – спросил я нашего проводника, стараясь, чтобы голос звучал как можно более безразлично.

– Похоже на старые прииски! – Серебряные шахты, – коротко, не поворачивая головы, ответил Очир. – Старые. Давно закрыты. Никто не работает.

– Закрыты? А почему? – удивился Левицкий, в котором проснулся интерес исследователя. – Месторождение иссякло? Или вода залила?

Очир пожал плечами с видом человека, которому до всего этого нет никакого дела. – Не знаю. Говорят, приказ самого Богдо-хана был. Велел закрыть все серебряные рудники в здешних горах. Сказал – серебро надо беречь. На случай большой войны с «рыжими дьяволами», – он слегка кивнул в нашу сторону, имея в виду, очевидно, всех европейцев. – Чтоб было чем платить за оружие и помощь от других… если понадобится.

Я был удивлен таким решением китайского императора. Как это странно – держать драгоценные металлы в земле, не давая им хода, в ожидании какой-то войны! Отчего бы не достать их загодя и не поместить в надежные хранилища? Впрочем, вспомнив рассказы о чудовищной, всепроникающей коррупции при цинском дворе, я подумал, что, возможно, такой способ «консервации» – просто закрыть шахты и поставить формальную охрану – был самым надежным. Потому что все серебро из государственной казны давно бы разворовали сами же чиновники, оставив императора с пустыми сундуками. Но сам факт существования этих шахт, пусть и закрытых, здесь, так близко, вселял некоторую суеверную, иррациональную надежду. Значит, серебро здесь действительно есть… И наша легенда для Тэкклби не так уж и далека от правды.

Еще через день пути, преодолев последний перевал, мы наконец прибыли в Ханьхэхэй. Городок оказался заметно меньше и беднее Ундурхана, но, как ни странно, показался нам уютнее и спокойнее. Те же кривые, немощеные улочки, те же приземистые глинобитные фанзы с плоскими крышами, но здесь было меньше шума, показной суеты и той откровенной грязи, что так поразила нас в предыдущих городах. Чувствовалось, что это не столько крупный торговый узел, сколько ремесленный центр, живущий своей неспешной жизнью. Мы остановились на постоялом дворе – «ганзе» – поскромнее и потише, чем в Ундурхане, но зато здесь было меньше любопытных глаз и назойливых соглядатаев.

Первым делом нужно было разузнать про местного амбаня и как можно деликатнее навести мосты. Очир, оставив верблюдов на попечение молчаливого хозяина ганзы, немедленно отправился на разведку. Вернулся он довольно скоро, и вид у него был заговорщический.

– Амбань здесь молодой, – доложил он, понизив голос, хотя вокруг никого не было. – Говорят, знатный, из самой столицы присланный, но… слабый. Опиум курит, – подтвердил он свой предыдущий рассказ, и в его глазах мелькнула хитринка. – Много курит. Делами почти не занимается, все его помощники да прихлебатели решают. Попасть к нему можно, если принести хороший «подарок». Очень хороший. Или если есть к нему какое-то… особенное дело, от которого он не сможет отказаться!

«Особенное дело» у нас как раз было, да и «подарок», способный растопить сердце любого опиумного наркомана, тоже нашелся. Я решил действовать не мешкая, пока удача, кажется, была на нашей стороне. Через Очира, который быстро нашел нужных людей, мы передали в ямынь – резиденцию амбаня – вежливое сообщение, что прибыли русские купцы с редким и весьма ценным товаром из далеких стран, который желают предложить его превосходительству лично, в знак глубочайшего уважения. К сообщению, разумеется, приложили небольшой «бакшиш» для секретаря или помощника, отвечающего за прием посетителей – щепотку того самого первосортного опиума из ларца Тэкклби.

Ответ пришел на удивление быстро, что подтверждало наши догадки о слабостях местного правителя. Нас приглашали в ямынь на следующий день после полудня. Готовились к визиту мы со всей тщательностью.

Решили идти втроем: я – как глава нашей маленькой «торговой делегации», Левицкий – как самый представительный, обладающий аристократическими манерами и способный поддержать светскую беседу, если таковая потребуется, – и Очир в качестве переводчика и знатока местных обычаев. На всякий случай я взял с собой и тот самый небольшой ларец, в котором лежал наш главный козырь – часть купленного у Тэкклби опиума, лучшего индийского сорта. Серебро мы решили пока не показывать, приберегая его для решающего момента.

Ямынь местного амбаня оказался довольно скромным одноэтажным зданием, обнесенным невысокой, но крепкой глинобитной стеной. Во дворе было на удивление тихо и пустынно, лишь пара слуг в потертых халатах лениво подметали пыль вениками из сорго. Никакой помпезности, никакой многочисленной охраны – все говорило о том, что амбань здесь действительно не пользуется большим авторитетом или просто запустил дела.

Нас провели в приемную комнату, обставленную на традиционный китайский манер – низкие лакированные столики, расписные циновки на полу, несколько шелковых ширм с вышитыми на них фантастическими фениксами и драконами.

В воздухе ощутимо висел тяжелый, сладковатый, дурманящий запах опиумного дыма, такой густой, что от него начинала кружиться голова. Вскоре, шлепая мягкими туфлями, появился и сам амбань. Это был еще молодой, лет двадцати пяти, не больше, человек. Одет он был в богатый, расшитый золотом шелковый халат, но халат этот сидел на нем мешковато, как на вешалке, а само лицо… Лицо его поразило меня до глубины души. Бледное, почти восковое, с землистым оттенком, с огромными темными кругами под ввалившимися глазами, оно было одутловатым и каким-то неживым. Глаза были мутными, расфокусированными, со зрачками, суженными до крохотных черных точек.

Когда он вялым жестом пригласил нас сесть, я заметил, что его тонкие, холеные руки с длинными желтоватыми ногтями слегка подрагивали. Все признаки тяжелой опиумной зависимости были налицо, и она, судя по всему, была уже в сильно запущенной, почти терминальной стадии. «Да он же почти покойник, – с холодным расчетом подумал я. – Такой ради дозы не только мать родную, но и всю Поднебесную империю продаст, глазом не моргнув. Это нам на руку».

Говорил он по-китайски, медленно, немного нараспев, словно с трудом подбирая слова, Очир быстро и точно переводил. Русский язык амбань знал плохо, понимая лишь несколько самых обиходных фраз.

Разговор начался с обычных восточных церемоний: пустые расспросы о нашем долгом и трудном пути, о далекой России, о европейских странах. Амбань проявлял вялое, почти отсутствующее любопытство, иногда задавал нелепые вопросы о царском дворе или о порядках в Париже, но было видно, что мысли его витают где-то далеко, в опиумных грезах, и наш разговор для него – лишь досадная помеха. Чтобы как-то разрядить обстановку и наладить контакт, Левицкий, заметив на столике изящную резную шкатулку с шахматными фигурами из слоновой кости, предложил хозяину сыграть партию. Амбань неожиданно оживился, словно из глубокого сна.

– Шахматы? О, я люблю эту игру! – сказал он, и в его мутных глазах на мгновение мелькнул осмысленный, живой блеск. – Вы умеете играть, достопочтенный господин из далекой страны?

Левицкий, как оказалось, был весьма неплохим шахматистом, и между ними завязалась довольно интересная партия. Амбань играл неровно, импульсивно: то делал блестящие, совершенно неожиданные ходы, демонстрируя острый, комбинационный ум, то вдруг допускал грубейшие, детские ошибки, явно теряя концентрацию и нить игры. Было очевидно, что наркотик стремительно разрушает его мозг, но природные способности и остатки былого интеллекта еще давали о себе знать. Пока они играли, передвигая по доске изящные фигурки, я внимательно наблюдал за амбанем, пытаясь понять, как лучше подойти к главному вопросу, как нащупать его слабое место.

Партия закончилась вничью, что, кажется, вполне устроило обоих игроков. Амбань был даже доволен. Он милостиво предложил нам чаю и сладостей – традиционное китайское печенье замысловатой формы. Настроение его заметно улучшилось, он даже несколько раз попытался пошутить. И я решил, что подходящий момент настал, пора было брать быка за рога.

– Ваше превосходительство, – начал я через Очира, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более вежливо, почтительно и в то же время многозначительно. – Мы прибыли к вам не только засвидетельствовать свое глубочайшее почтение, но и с одним весьма деликатным предложением. Мы наслышаны о вашей мудрости, прозорливости и широте взглядов, которые выходят далеко за пределы этой провинции. У нас имеется товар, который, как нам кажется, мог бы чрезвычайно заинтересовать такого просвещенного и утонченного ценителя прекрасного, как вы. Товар редкий, исключительного качества, способный подарить утешение, радость и забвение от всех мирских забот…

Я сделал многозначительную паузу, внимательно наблюдая за реакцией амбаня. Глаза его, до этого тусклые и блуждающие, снова затуманились, но в их глубине появился острый, жадный, почти животный интерес. Он понял. Он все понял без лишних слов.

– Говорите… – прошептал он, его пересохшие губы едва заметно дрогнули. – Что за товар? Показывайте.

Я кивнул Левицкому, и тот с деланной небрежностью, но предельно осторожно поставил на низкий столик перед амбанем наш небольшой ларец из темного дерева. Я медленно, с театральным жестом, открыл его. Густой, пряный, дурманящий аромат отборного опиума мгновенно наполнил комнату, перебивая все остальные запахи. Амбань судорожно наклонился над ларцом, его ноздри жадно затрепетали, втягивая вожделенный дым. Он взял кусочек темной, смолистой массы, похожей на застывшую смолу, растер его дрожащими, покрытыми испариной пальцами, поднес к носу, глубоко вдохнул. На его мертвенно-бледном лице отразилось такое томное, почти оргазмическое блаженство, что мне стало немного не по себе.

– Хороший… Очень… очень хороший… – пробормотал он, его голос стал хриплым и сдавленным. – Откуда… такой?

– Из очень далеких краев, ваше превосходительство, – уклончиво ответил я, сохраняя непроницаемое выражение лица.

– Прямые поставки. Самое лучшее. И у нас есть возможность доставить вам… очень большую партию. Практически любую. Регулярно.

Амбань поднял на меня свой затуманенный, но теперь полный неутолимой жажды взгляд. – Большую партию? За что? Серебро? Золото? У меня… у меня сейчас мало лянов! Казна пуста! – в его голосе прозвучали нотки отчаяния и страха, что он не сможет заплатить за это божественное зелье.

Но я знал, что ему ответить. В голове у меня уже созрел план, дерзкий и рискованный, и теперь мне нужно было лишь грамотно разыграть эту партию, не оставив ему шансов на отступление.

– Нет, ваше превосходительство, – сказал я твердо, глядя ему прямо в мутные глаза. – Вам не понадобятся ляны. Вы можете расплатиться, не используя деньги – вам не понадобится даже медного чоха[1]! Нам нужно не золото и не ваше серебро. Нам нужно другое: право на разработку одной из старых, давно заброшенных серебряных шахт здесь, в ваших горах. Мы люди работящие, сами будем трудиться, не привлекая лишнего внимания, никому не мешая. А вам – наш товар. В любом количестве. И полная, абсолютная тишина, никто и никогда ничего не узнает. А вы многие годы сможете наслаждаться первоклассным опиумом для себя и всех ваших приближенных, не заботясь о его доставке и оплате!

Амбань смотрел на меня широко раскрытыми, безумными глазами, потом на ларец с опиумом, потом снова на меня. В его взгляде боролись алчность, животный страх перед последствиями и всепоглощающий наркотический туман, который уже застилал остатки его разума. Идея получить практически неограниченный доступ к любимому зелью, к этому источнику забвения и блаженства, была слишком, слишком соблазнительной, чтобы от нее отказаться.

– Шахты… шахты закрыты… Приказ… – пробормотал он, его голос дрожал. – Узнают – голова с плеч… и моя, и ваша…

Глава 7

– Никто не узнает, ваше превосходительство, – повторил я настойчиво. – Мы будем осторожны. И благодарны. Очень благодарны. Подумайте, какой покой и радость принесет вам наш товар…

Я видел, как последняя капля воли покидает его. Он был в плену своей страсти.

– Хорошо… – выдохнул он наконец, откидываясь на подушки. Голос его был почти не слышен. – Согласен… Только шахты я дам отдалённые и не самые богатые. Выбирайте те, что подальше, И старайтесь копать так, чтобы дело не получило огласки. Иначе – беда. Большая беда!

Он махнул рукой, давая понять, что аудиенция окончена. Глаза его закрывались, он погружался в свой опиумный дурман. Мы молча поклонились и вышли из комнаты, оставив ларец на столе. Очир быстро перевел нам последние слова амбаня.

С одной стороны – невероятная удача. Мы получили разрешение на разработку шахты, пусть и не самой богатой, в обмен на опиум. С другой – сделка была заключена с человеком, находящимся в невменяемом состоянии. Насколько можно было доверять его слову? И что будет, когда он придет в себя? Но отступать было поздно. Мы сделали ставку. Теперь нужно было найти эту шахту и начать действовать, пока амбань не передумал или пока его не сместили. Насколько долговечно его слово? Что будет, когда у него кончится наш «подарок» или когда он протрезвеет от наркотического угара?

Возвращаясь на постоялый двор, мы не могли не заметить, как глубоко опиум пустил корни в этом городке. Ханьхэхэй, казавшийся поначалу тише и уютнее Баин-Тумэна, при ближайшем рассмотрении оказался пронизан этой заразой. То тут, то там в узких переулках виднелись неприметные двери, занавешенные плотными циновками, из-за которых доносился характерный приторно-сладкий запах курящегося зелья. У входов порой сидели или лежали люди с такими же восковыми лицами и пустыми глазами, как у их правителя. Это были опиумные притоны, где за несколько медяков или пару горстей риса можно было забыться в сладком дурмане. Некоторые фанзы выглядели чуть поприличнее – видимо, для клиентов посостоятельнее, но суть была та же. Город медленно умирал, погружаясь в наркотический сон, и его правитель был первым среди обреченных. Становилось понятно, почему торговля здесь шла вяло, а улицы казались тише – многим было просто не до дел.

На следующий день Очир отправился в ямынь за официальной бумагой. Мы ждали его с напряжением. Вернулся он через пару часов, держа в руках свиток из плотной желтоватой бумаги с красной печатью амбаня. Текст был на маньчжурском, но Очир в общих чертах перевел нам суть: владельцу этой грамоты, дозволялось возобновить работы на старой, заброшенной серебряной шахте в урочище с непроизносимым названием, с условием уплаты десятой части добычи в казну амбаня. О закрытии шахт по приказу из Пекина в бумаге не упоминалось – амбань явно действовал на свой страх и риск, прикрываясь фиговым листком официального разрешения.

Теперь наступал самый ответственный момент – передача «оплаты». Амбань ждал обещанную большую партию опиума. Отдать ему весь наш запас, купленный у Тэкклби, было бы верхом глупости. Во-первых, это было слишком много за сомнительное разрешение на разработку старой шахты. Во-вторых, кто знает, когда нам самим может понадобиться это сильнодействующее «лекарство» или средство для подкупа. И в-третьих, давать наркоману сразу большую дозу – значит, еще больше усугублять его зависимость и непредсказуемость.

Нужно было хитрить. И тут нам пригодились те самые пустые ящики с клеймом гонконгской торговой компании, которые мы предусмотрительно выкупили у англичанина. План был прост, но требовал аккуратности. Мы решили сделать «куклу» – поддельные ящики с опиумом.

В нашей каморке на постоялом дворе закипела работа. Дверь заперли на засов, окно плотно завесили рогожей. Тит и Софрон притащили несколько мешков соевой муки, купленной на местном рынке, чей светло-жёлтый цвет напоминал особенно чистый бенгальский опиум. Изя с видом заправского аптекаря аккуратно вскрыл настоящий ящик с опиумом. Мы осторожно отделили верхний слой темной, смолистой массы. Затем принялись набивать пустые ящики мукой, плотно утрамбовывая ее, чтобы вес примерно соответствовал настоящему. Сверху на муку мы насыпали тонкий слой опиумной крошки, а затем аккуратно уложили несколько цельных кусков настоящего опиума, создавая полную иллюзию подлинного товара. Особое внимание уделили одному ящику – тому, что пойдет «сверху», для первой пробы. Его мы заполнили настоящим опиумом примерно на треть, остальное – всё та же мука. Всего мы подготовили пять таких «кукол» и один верхний, частично настоящий ящик.

– Главное, – инструктировал я Очира, которому предстояло доставить груз в ямынь, – проследи, чтобы они начали именно с этого, верхнего ящика. Скажи, что он самый свежий, самый лучший. Пока амбань его раскуривать будет, он про остальные и забудет на время. А там… там видно будет.

Очир молча кивнул, его лицо оставалось непроницаемым. Он погрузил ящики на верблюда и отправился в ямынь. Мы остались ждать, нервно переглядываясь. Афера была рискованной. По моим подсчётам, пройдёт не менее месяца, пока амбань не докопается до правды. Но если обман раскроется раньше времени, то нам представится прекрасный шанс на собственной шкуре узнать, соответствуют ли китайские пытки совей репутации.

Жребий брошен, Рубикон перейдён.

К счастью, все прошло гладко. Очир вернулся через несколько часов и сообщил, что «подарок» принят с большим удовольствием. Амбань лично осмотрел верхний ящик, остался доволен качеством и велел отнести все в его личные покои. Опасность, казалось, миновала. Пока.

Теперь нужно было осмотреть дарованные нам шахты. Очир выяснил у местных где искать шахту, а после повел нас в горы, к тому самому урочищу, что было указано в бумаге. Место оказалось довольно глухим, вдали от караванных троп. То, что мы увидели, не вызвало энтузиазма. Это были даже не шахты в привычном понимании, а скорее несколько неглубоких штолен, пробитых в склоне горы самым примитивным способом, без всякой системы. Входы были завалены камнями, деревянная крепь внутри давно сгнила и обрушилась, из некоторых штолен сочилась вода. Видно было, что работы здесь велись давно и были заброшены из-за бедности руды или сложности добычи.

– М-да… – протянул Захар, заглядывая в одну из штолен и подсвечивая фонарем темные, мокрые стены. – Не густо тут. Жилки тонкие, пустые почти. Не зря их забросили. Много тут не намоешь, даже если крепь восстановить да воду откачать.

Левицкий брезгливо отступил от черного провала.

– И это то, ради чего мы рисковали и отдавали опиум? Курам на смех!

– Не скажи, ваше благородие, – возразил я. – Главное – у нас есть официальная бумага. Мы теперь не просто бродяги, а арендаторы шахты. Это уже статус. А насколько она богата… это мы еще посмотрим.

У меня уже созрел новый план. Шахта бедна? Что ж, значит, нужно сделать ее богатой. Хотя бы для вида.

– Софрон, Тит, – позвал я своих верных помощников. – Работа для вас есть. Нужно сделать так, чтобы эта шахта… заиграла серебром. Понимаете?

Они переглянулись, потом Софрон медленно кивнул.

– «Посолить», значит? Как на приисках делают, чтоб пай подороже продать?

– Именно, – подтвердил я. – Нужно создать видимость богатого месторождения. Часть нашего серебра придется пустить в дело. Тит, тут твоя помощь нужна. Эти наши слитки заводские никуда не годятся, – сразу понятно, что плавленое серебро. Нужно сделать так, чтобы выглядели как самородки, как будто только что из земли добытые. Сможешь?

Глаза у молодого помошника кузнеца загорелись. Работа с металлом была его стихией.

– Смогу, Курила, почему не смочь? Что уж мы, глупее узкоглазых? Горн примитивный сложим из камней, угля древесного добудем или каменным местным обойдемся. Мехи нужны, да хоть из шкуры сделаем. Переплавим, отольем в глиняные формы, чтоб вид был неказистый, природный. Будут как настоящие самородки.

Работа закипела. Пока Тит с помощью Захара и Сафара строил небольшой плавильный горн в укромном месте недалеко от шахты и готовил формы, мы с Софроном и Левицким занялись расчисткой одной из штолен – той, что выглядела наиболее перспективно. Пришлось попотеть, разбирая завалы и вычерпывая воду.