Путь домой

ГЛАВА 1: «ЦИФРЫ НА АСФАЛЬТЕ»

Лев Коробов стоял у окна, прислонившись лбом к ледяному стеклу. Холод был единственным ощущением, которое пробивалось сквозь толщу апатии, обволакивавшей его, как кокон. Он считал.

…Семьдесят третий. Семьдесят четвертый. Семьдесят пятый.

Семьдесят пятый труп на отрезке улицы, который он мог охватить взглядом с десятого этажа своей «двушки» в спальном районе Екатеринбурга. Он начал вести этот жуткий учет на третий день, когда понял, что новости по телевизору врут, а правительственные заявления не имеют ничего общего с реальностью за окном. Сначала это были просто «единицы». Потом он, бессознательно начал систематизировать: мужчина в темном пальто, лежащий поперек бордюра; женщина в медицинском халате, распластанная у дверей аптеки «Фармакор»; два тела в униформе таксистов, застывшие в вечном споре у открытых дверей своих автомобилей. Семьдесят пять. Цифра, за которой стояли разбитые жизни, несказанные слова, несделанные дела.

Пять дней назад это были люди, живые люди. Они спешили на работу, покупали кофе, ругались в бесконечных пробках, целовали на прощание детей, строили планы на будущее. Будущее, которое не наступило для них, и сегодня они были просто мусором, разбросанным по земле. Одни лежали неестественно скрюченными, с вывернутыми под немыслимыми углами конечностями. Другие – почти благопристойно, словно просто уснули на холодной земле. Это сломанные куклы обретшие вторую смерть.

Он провел здесь, в своей однокомнатной крепости, шесть дней. После начала конца через семьдесят два часа отключилось электричество а совсем немного позже и вода перестала течь из крана. Он помнил тот момент, когда экран телевизора, транслирующего очередное обращение «для успокоения населения», погас, и свет в люстры померк, мигнув, на прощание, в последний раз. Тишина, опустившаяся на город, была не благоговейной, не умиротворяющей. Она была густой, тяжелой, как сажа, впитывающей в себя все остальные звуки. Ее разрывали лишь далекие короткие, сухие автоматные очереди, и иногда – тот самый звук, от которого кровь стыла в жилах и которую Лев научился ненавидеть больше всего на свете. Нечеловеческий, протяжный, булькающий стон, доносившийся словно из самой утробы мертвой плоти. Это был не крик ярости, каким его показывали в фильмах. Это был звук бесконечной, бессмысленной агонии, последний выдох легких, в которых не осталось воздуха, лишь кровь и слизь.

«Вспышка неизвестного заболевания… призывы сохранять спокойствие… введен режим ЧП…» – эти фразы заезженной пластинкой звучали у него в голове.

Чрезвычайное положение. Лев фыркнул. Теперь он понимал истинное значение этих казенных слов. Это не комендатский час, не бойцы Росгвардии и армии на блокпостах , и не тяжёлая техника на улицах города. Это – семьдесят пять трупов в поле зрения одного человека. Это – тихий, робкий стук во входную дверь, который на третьи сутки сменился влажным, настойчивым шарканьем и царапаньем по той самой двери, словно огромный жук пытался вскрыть банку с консервами. Это – несколько приглушенных выстрелов, прозвучавших неделю назад где-то в коридоре или в соседней квартире. Это – полный и окончательный распад того мира.

Он отошел от окна. Квартира тонула в предзакатных сумерках. Без электричества время потеряло свою форму, растеклось вязкой, тягучей массой. Эти дни он спал урывками, в одежде, прислушиваясь к каждому шороху за дверью. Его мир сузился до тридцати квадратных метров, пахнущих затхлостью, страхом и одиночеством.

Он взял канистру с водой, набранной в первые часы хаоса, пока давление в трубах еще позволяло. Налил пол кружки, на несколько глотков. Вода пахла металлом и слабым, но отчетливым запахом тления, который, казалось, пропитал уже все вокруг, но была живительной. Его взгляд, привыкший к полумраку, упал на рюкзак, лежащий на стуле у балкона. Старый, походный «Декатлон», который покупался для похода в горы, который так и не состоялся.

Лев открыл верхний клапан и потрогал содержимое, сверяясь с мысленным списком. Три банки тушенки. Две – сайры в томатном соусе. Пластиковая бутылка на полтора литра, наполненная до горлышка. Самодельная аптечка, собранная из домашних запасов: бинты, пузырек с йодом, пластырь, пачка ибупрофена, но-шпа, активированный уголь,парацитамол и анальгин. Фонарик с динамо, зажигалка. Спальник. Рядом с рюкзаком, прислоненный к стене, стоял он.

Меч.

Не сувенирный, не бутафорский, не хромированная безделушка для фотосессий. Настоящий клинок из кованой высокоуглеродистой стали, который он пять лет назад с блеском в глазах заказал у кузнеца под Тулой, потратив на это почти двухмесячную зарплату. Меч Арагорна, сына Араторна, наследника Исилдура – Андуриль, Пламя Запада. Тогда, в мире, где главными его опасностями были дедлайны и пробки, а главными битвами – сражения в компьютерных играх, это казалось воплощением самой сокровенной, мальчишеской мечты. Он, вдохновленный покупкой, даже отходил полгода на занятия по историческому фехтованию, пока работа и бытовая рутина не поглотили все свободное время и силы. Меч стал дорогим, но бесполезным предметом интерьера, напоминанием о глупой, но светлой юношеской романтике, пылясь в углу.

Теперь меч был самым ценным его активом. Лев взял его в левую руку. Ножны были прохладными. Правой он извлек клинок. Рукоять, обтянутая черной кожей, идеально легла в его ладонь. Сейчас он ощущался не как дорогая игрушка, а как нечто серьезное, смертоносное

Сейчас, на шестой день, меч был для него не просто оружием. Он стал его успокоительным, которое он ввел для себя на второй день, когда паника грозилась перерасти в истерику. Он понял, что должен чем-то заниматься, что-то делать, иначе его разум просто развалится.

Он вспомнил, как это было впервые. На второй день. Он, все еще трясясь от первого шока, вынул Андуриль из ножен. Руки дрожали. Он попытался принять стойку – ноги сами собой подкосились. Первый же взмах был жалким и неуклюжим, клинок едва не вырвался из ослабевших пальцев. Ментальная усталость и боль в нетренированных мышцах плеча была острой и унизительной. Но эта боль была реальной. Она была простой. В отличие от сложного, всепоглощающего ужаса происходящего, боль в мышцах была конкретной и понятной. Ей можно было управлять. Ее можно было преодолеть. И он продолжил. С того второго дня он посвящал тренировкам по несколько часов, разбивая их на утреннюю и вечернюю сессии. Это был его личная война со своей собственной слабостью.

Его мысли, как заезженная пластинка, снова, по накатанной, ушли к родителям. Старогорск. Небольшой, уютный городок, затерянный среди уральских лесов, в шестистах километрах к западу. Мать, которая всегда волновалась, если он не звонил два дня, и закидывала его сообщениями в мессенджерах. Отец, суровый немногословный человек, но любящий ,и во всём поддерживающий Льва. Последний звонок был за день до… всего этого. Он соврал, что у него все хорошо, что эти новости – ерунда, раздутая паника, что не стоит волноваться.

«Береги себя, сынок», – сказала мать, и в ее голосе сквозь помехи он уловил ту самую, знакомую с детства ноту тревоги.

«Ага, – мысленно парировал он сейчас, глядя на семьдесят пятый труп. – Сберёг.»

Он подошел к окну снова, вжавшись в стену рядом с проемом, чтобы его не было видно с улицы. Они выходили из подъездов, брели по середине улицы, натыкались на брошенные машины, отползали, вставали и шли дальше, не проявляя ни раздражения, ни усталости. Медленные, неуклюжие, но невероятно упорные. Зомби. Те кто всегда казался выдумкой сценаристов , писателей и разработчик игр

Лев сглотнул комок в горле, который встал там колом. Сидеть здесь было безопасно. Относительно. Но безопасность была иллюзией, миражом. Запасы не бесконечны. Вода рано или поздно кончится. А они… они, похоже, никуда не денутся. Они были частью пейзажа теперь, как асфальт и дома.

Он должен был уходить. Добраться до родителей – это была единственная мысль, которая грела его изнутри, единственный оставшийся у него маяк в кромешной тьме. Эта мысль была единственным, что удерживало его от полного безумия, от того, чтобы просто открыть балконную дверь и шагнуть вниз, положив конец этому кошмару.

Отойдя от окна он достал из рюкзака скрученную в плотную трубку карту Свердловской области. Бумажная, старая, купленная еще в студенческие годы для немногих походов с одногруппниками. Тогда она была символом свободы и приключений. Теперь она была тактическим инструментом. Он разложил ее на столе, смахнул крошки, и включил фонарик на телефоне, который, как сядет батарея, станет никчемным куском пластика. Его палец лёг на точку, обозначавшую его дом. Екатеринбург. Миллионный мегаполис-ловушка. Полтора миллиона потенциальных… мёртвых? Больше? Он даже не знал точных цифр, и они уже не имели значения.

Его палец пополз на запад, к условному Старогорску, который он сам когда-то отметил фломастером. По трассе – верная смерть. Километры пробок, заторов, тысячи машин, брошенных в панике. И в каждой машине… может сидеть оно. Ждать, пока какая-нибудь вибрация или движение поблизости не выведут его из спячки.

Нет. Нужно идти по окраинам, через частный сектор, где есть колодцы и огороды, через лесопарковые зоны, поля. Дольше, опаснее с точки зрения ориентирования и встречи с дикими животными, но там меньше плотность. Меньше шансов быть окруженным бесконечной толпой.

Он обвел предполагаемый маршрут карандашом. Дорога на Пермь, но не по самой трассе, а параллельно, через цепочку небольших поселков, деревень, вдоль железнодорожных путей. Нужно искать маленькие магазинчики, заброшенные дачи, возможно, охотничьи домики.

План был абсурден. Он это понимал всем своим существом. Шестьсот километров. Пешком. По территории, кишащей мертвецами и, что возможно, еще страшнее – обезумевшими, отчаявшимися или просто озлобленными людьми, для которых он станет либо добычей, либо конкурентом.

У него за спиной будет рюкзак с едой на несколько дней и меч из фэнтези. Такой себе багаж для конца света. Но выбора не было.

Отчаяние снова накатило волной, холодной и липкой, сжимая его горло и затуманивая зрение. Он сгреб волосы в охапку, сжал веки, пытаясь выдавить из себя хоть каплю решимости, которой не было и в помине. Он был не героем. Он был испуганным человеком запертым в бетонной коробке, словно склепе.

И в этот момент, сквозь стекло, заглушенное, но отчетливое, он услышал крик.

Не завывание на улице, не тот булькающий стон, а живой, женский, человеческий крик, полный самого настоящего, первобытного ужаса. Он донесся снизу, со двора, и пронзил тишину.

Лев сорвался с места и прильнул к стеклу, задержав дыхание, стараясь слиться со стеной.

Во дворе, в слабом закатном, металась фигура в розовой, домашней кофте. Это была молодая женщина, Катя, с третьего этажа, которую он иногда видел, выгуливающей маленького шпица. Она бежала к подъезду, спотыкаясь о разбросанный хлам, оглядываясь через плечо с таким выражением лица, которое Лев видел только в самых страшных фильмах ужасов. Неужели она на столько отчаялась, что решила выйти на улицу за припасами? Или ее что-то выманило?

А за ней, из-за угла дома, из подвала, вывалились трое. Медленных, но неумолимых, как движущиеся каменные глыбы. Двое мужчин в спортивных костюмах, уже сильно поврежденных, в темных подтеках, и… ребенок. Девочка лет семи, в залитом чем-то бурым и липким платьице. Ее левая нога была вывернута под неестественным углом, кость белела в разрыве кожи, но это не мешало ей волочить ее по асфальту, протягивая ручонки в сторону женщины.

– Нет! Пошли нахер! Отстаньте! – закричала женщина, ее голос сорвался на визг, на грани истерики.

Она рванула ручку входной двери. Дверь не поддалась. Кто-то, видимо, из жильцов, забаррикадировал ее изнутри, опасаясь проникновения, а может и специально… Лев видел, как еще вчера кто-то заколачивал щитами окна первого этажа.

– Откройте! Ради Бога, я же своя! Катя с третьего! – она начала колотить кулаками по железной створке, и звук был похож на глухой барабанный бой, отбивающий дробь ее собственной гибели.

Зомби приближались. Медленно, словно давая ей время осознать всю глубину отчаяния, всю безысходность ее положения, словно упиваясь ее бессилием и ужасом.

Лев смотрел, и его пальцы впились в холодный пластик подоконника так, что побелели костяшки. Адреналин ударил в голову, заставив сердце выпрыгнуть из груди. Он должен был что-то сделать. Кричать? А зачем? Его крик только привлечет внимание других тварей, а может, и тех, кто сидит в соседних квартирах. Спуститься? Как? На лестничной клетке, он был почти уверен, тоже кто-то есть. Тот, кто царапался в его дверь. Спуск на десять этажей в кромешной тьме, где за каждым поворотом может ждать смерть.

Он был в ловушке так же, как и она. В более комфортной, уютной, но не менее прочной. И он не мог ей помочь. К тому же он не герой.

Женщина обернулась, увидела подходящих мертвецов в метре от себя и издала звук, которого Лев никогда раньше не слышал, – нечто среднее между стоном, всхлипом и предсмертным хрипом забиваемого животного. Она прижалась спиной к холодной железной двери, скрестив руки на груди в последнем, бесполезном жесте самообороны.

Первым до нее дотянулся мужчина в синем спортивном костюме. Он не прыгнул, не набросился. Он просто упал на нее всем своим весом, вцепившись зубами в предплечье, которое она инстинктивно выставила вперед. Ее пронзительный крик сменился булькающим, захлебывающимся воплем. Второй мужчина, в красном костюме, впился ей в шею, и из разрыва на горле хлынула алая струя, отчетливо видимая даже в этом свете. А девочка… девочка упала на колени и начала… Жрать. Именно это слово, грубое, неприкрытое, пришло Льву в голову. Не есть, а именно пожирать, разрывая зубами плоть на ее ноге выше колена.

Лев отвернулся. Его вырвало. Скудным, кислым содержимым пустого желудка прямо на плитку пола. Он стоял на четвереньках, крупная, неконтролируемая дрожь била его по всему телу, слюни, слезы и рвота смешались на его лице. Ему чудились чавкающие, хлюпающие звуки, тихие, удовлетворенные хрипы, и эта какафония смерти пульсировала в его мозгу, вбиваясь туда навсегда.

Это был не фильм, где можно было выключить телевизор. Это не была игра, где после смерти можно было загрузиться с последнего сохранения. Это было здесь и сейчас. В двадцати пяти метрах от него живого человека разрывали на части, пожирали заживо. И он ничего не мог сделать. И пока ещё не привык к такому.

Спустя десять минут, взяв себя в руки и все еще дрожа, как в лихорадке, он подполз к окну и выглянул, преодолевая тошноту.

Во дворе уже никого не было. Только тёмное, огромное, расплывающееся пятно на асфальте и несколько клочьев розовой ткани, разметанных вокруг. Дверь подъезда была по-прежнему закрыта, на ее поверхности остались лишь кровавые подтеки и следы от пальцев.

Лев отполз вглубь комнаты, в самый темный угол, забился между стеной и диваном, и сел на корточки, обхватив колени руками. Он сидел так несколько часов, не двигаясь, пока ночь не достигла своей самой густой, непроглядной фазы, а за окном снова воцарилась тревожная тишина, изредка нарушаемая все тем же монотонным стуком в дверь мусоропровода.

Страх парализовал его, сковал по рукам и ногам. Любая мысль о выходе на улицу теперь казалась актом безумия, самоубийством. Он представлял, как его хватают десятки рук, как зубы впиваются в его плоть, и снова чувствовал приступ тошноты.

Но вместе со страхом, капля за каплей, как яд, в нем поднималось и другое чувство. Холодная, тяжелая, как свинец, решимость. Она росла из самого дна его отчаяния, из осознания полной и абсолютной беспомощности.

Он не мог остаться здесь. Он не умрет в этой квартире, став очередной цифрой, одним из тех семидесяти пяти трупов, на которых кто-то другой будет смотреть с десятого этажа. Он не умрет, как та женщина, в панике и безысходности, брошенная теми, кто мог помочь, но предпочел отсиживаться за своими дверями.

Встав на ватные ноги и подойдя к столу, где лежала карта, он взял карандаш. Его рука дрожала, но линия, которую он провел от Екатеринбурга к Старогорску, была четкой и твердой, как приговор.

Он пойдет. Через неделю. Даст себе неделю, чтобы прийти в себя, чтобы подготовиться как следует, чтобы… свыкнуться с мыслью, что прежней жизни больше нет. А потом выйдет из этой квартиры и пойдет на запад.

К родителям. Или к смерти.

Но он не останется здесь. Эта мысль стала его новой мантрой, его единственным законом.

Он посмотрел на меч, лежащий в ножнах на стуле

– Ну что, Андуриль, – прошептал Лев, и в его срывающемся, хриплом голосе впервые зазвачали нотки чего-то, отдаленно напоминающего силу, пусть и выстраданную, пусть и отчаянную. – Покажем им, кто здесь истинный король Гондора. Или просто умрем с честью.

После этих слов, произнесенных в пустоту, силы окончательно покинули его, и навалилась вся ментальная и физическая усталость, отправляя его разум в пустоту беспробудного, тяжелого сна, полного кошмаров.

ГЛАВА 2: «АЛХИМИЯ СТРАХА»

Сознание возвращалось к Льву обрывками, как сигнал плохой связи, пробивающийся сквозь помехи. Сначала – холод ламината под щекой, проникающий сквозь кожу. Потом – кислый, тошнотворный запах рвоты, въевшийся в воздух квартиры, ставший ее неотъемлемой частью. И наконец – память. Четкая, как удар отточенным лезвием: розовая кофта, булькающий, захлебывающийся вопль, девочка с вывернутой ногой, пожирающая плоть… Кадры вставали перед глазами с пугающей, гиперреалистичной яркостью.

Он резко сел, во рту сердце колотилось где-то в горле, выбивая сумасшедший ритм. Светало. Серый, бесцветный, унылый рассвет пробивался сквозь грязное, запыленное стекло, окрашивая комнату в тона больничной простыни. Сколько он проспал?Время снова расползлось, потеряв всякие границы, превратившись в однородную массу страха и ожидания.

Встал, пошатываясь, чувствуя, как ноют все мышцы от неудобной позы и нервного перенапряжения. Потянулся к канистре с водой. И начал с жадностью пить утоляя безумную жажду. Плеснул воды немного на тряпку, найденную под раковиной, и начал механически, без всякой мысли, вытирать засохшую рвоту с пола. Движения были автоматическими, лишенными эмоций. Если нельзя очистить душу, отмыть мозг от увиденного за последние дни, можно хотя бы вымыть пол. Создать видимость порядка в мире, где его не осталось.

Лев подошёл к окну и его взгляд против воли, метнулся к тому месту во дворе. Пятно было теперь еще темнее, почти черным на сером асфальте, и вокруг него копошились мухи, образуя черное, движущееся облако. Он сглотнул и резко отвел глаза, чувствуя, как по телу пробегает знакомая холодная дрожь.

После скудного завтрака – несколько ложек холодной тушенки прямо из банки и пары глотков воды – он снова взял в руки карту. Его первоначальный, робкий, почти детский маршрут теперь казался ему наивным, глупым, порожденным незнанием истинного положения вещей. «Идти через лесопарки». А что, если они там тоже есть? В тишине и темноте леса? Где они могут поджидать за каждым деревом? Нет. Нужен другой план. Нужна информация, хоть какая-то, из внешнего мира.

Он вспомнил про старый радиоприемник отца «Океан-214». Лев порылся в залежах старого хлама на антресолях и извлек его на свет божий . Батарейки, к счастью, были, лежали на кухне в нижнем ящике с разной мелочью – болтами, гайками, старыми счётами. Оставалось надеяться, что они еще рабочие, потому как лежали там лет семь, если не больше.

Рабочие. Первый же визг статики, когда радио включили, заставил Льва вздрогнуть. Он медленно крутил ручку настройки, играл с диапазонами, ловя в эфире хоть что-то, кроме шипения и треска. И вдруг – голос. Низкий, усталый, официальный, лишенный всяких эмоций, как у диктора, читающего прогноз погоды в студии, из которой уже эвакуировались.

«…повторяем экстренное сообщение штаба гражданской обороны. В связи с катастрофическим развитием эпидемиологической ситуации, вызванной вирусом «Регресс», все граждане обязаны соблюдать режим полной изоляции. Не покидайте свои жилища. Силы армии и службы войск национальной гвардии Российской Федерации проводят операцию по зачистке и установлению контрольных зон. Избегайте контакта с инфицированными. Помните: единственный надежный способ нейтрализации – уничтожение головного мозга…»

«Инфицированными». это слово не передавало ни ужаса, ни отвращения, ни того первобытного страха, который вызывали эти твари.

«…для выживших, находящихся в зоне ответственности Центрального военного округа, объявляются координаты пунктов временного размещения и эвакуации…»

Лев схватил ручку и клочок бумаги, на котором когда-то делал пометки по работе. Диктор начал зачитывать адреса монотонно, словно список продуктов. Школа №174 в Кировском районе. Стадион «Уралмаш». Заводская проходная Уралвагонзавода в Нижнем Тагиле… Ни один из этих адресов не был близко. И все они находились в глубине города или других крупных населенных пунктов, в самых опасных, перенаселенных районах, куда, как на приманку, могли сойтись все выжившие и, соответственно, все охотники за легкой добычей. Это была ловушка. Он почти физически это чувствовал. Собрать всех в одном месте, как скот на убой, чтобы потом бросить на произвол судьбы, когда дело запахнет мертвечиной. Нет, он не пойдет. У него другая, единственная цель.

Голос диктора внезапно прервался, перекрытый мощными, оглушительными помехами, а потом и вовсе смолк, растворившись в шипении. Дальнейший поиск ничего не дал, и никакой информации выяснить не удалось.Он выключил приемник. Тишина снова поглотила его, став еще громче.

Одиночество стало давить физически. Оно было похоже на воду, которая медленно, но верно заполняет легкие, не давая вздохнуть. Он начал разговаривать сам с собой. Сначала шепотом, потом вслух, просто чтобы услышать человеческий голос, даже если это был его собственный.

«Так… вода. В канистре еще есть. Литров восемь. Но ее не хватит надолго. Нужно искать источники. Кипятить… но на чем? Газа нет…»

«Еда. Консервы есть еще на… дня три. Четыре, если растянуть, есть по полбанки в день. Но сил не будет…»

Его взгляд упал на меч, лежащий на столе рядом с картой.

Сейчас, на шестой день, его тело уже не так протестовало. Мышцы, хоть и болели, но уже привыкли к нагрузке. Движения стали увереннее, удары – точнее. Он отрабатывал не только силу, но и тишину. Учился дышать ровно, ставить ноги так, чтобы не стучать каблуками по полу, контролировать замах, чтобы клинок не свистел в воздухе, а рассекал его с глухим, шелестящим звуком. Он представлял себе не просто воздух, а конкретные ситуации: узкий коридор, где нельзя размахнуться; дверной проем; необходимость нанести точный колющий удар в ограниченное пространство. Он рубил воображаемые головы, отрубал воображаемые руки, вонзал клинок в невидимые глазницы. С каждым ударом он не просто тренировал мышцы – он приучал свою психику к мысли, что ему придется это делать. По-настоящему.

Осталось немного до начала пути.

«Оружие… Одно. Нужно что-то ещё, что то компактнее, но смертоносное.»

Он прошел на кухню, начал открывать ящики. Вилки, ложки, ножи для масла… Кухонный тесак, тяжелый, с широким лезвием. Короткий, но им можно нанести серьезную рубящую рану. Он взял его в руку, прикинул вес, сделал несколько пробных взмахов.

«Сойдет как второе оружие, если мечом не помашешь.»

Потом его взгляд упал на большую отвертку с крестовым наконечником, длинную, с прорезиненной черной ручкой.

«Хороший удар в висок или в глазницу»… Берём.»

Выйдя с кухни, он задумался о броне, и вернулся обратно за скотчем, вспомнил о журналах про компьютерные игры, которые годами собирали пыль на шкафу. Их давно уже было пора выкинуть, но ностальгия не позволяла. Теперь они приобретали новую функцию.

«Когда буду уходить сделаю себе наголенники и наручи» – пробормотал Лев себе под нос.

Из шкафа достал старую кожаную куртку, слишком теплую для текущего сезона, но толстую, и устойчивую на прокус. .

И снова перед глазами всплыли лица родителей, единственных родных людей , котоыре у него были. Мама, с ее вечной, тревогой в глазах, с морщинками у губ, которые появлялись, когда она улыбалась. Отец, с суровым взглядом. Они в своем старом, но уютном домике в Старогорске, на окраине. Наверное, сидят у камина, который отец сложил сам, если, конечно, нашли дрова. Или… Нет. Он не допускал мысли «или». Это «или» было черной дырой, заглянув в которую, он бы потерял последние силы. Они живы. Они должны быть живы!

Чтобы отвлечься от гнетущих мыслей, Лев решил подойти к входной двери, приложил ухо к холодному металлу, и затаил дыхание.

Тишина.

Тот настойчивый, монотонный, тихий звук, будто кто-то царапает его дверь из коридора, который был слышен последние дни, пропал. Может, ушел?

И тут он уловил другой звук. Слабый, едва различимый, приглушенный стеной. Тихое монотонное похныкивание. Звук, который издаёт ребёнок, когда у него уже нет сил рыдать.

Он замер, вжавшись в дверь, стараясь не дышать. Звук шёл из за стены слева. Из квартиры N100. Лев смутно представлял кто там жил, пожилая женщина, Людмила Степановна, кажется. И он вспомнил – иногда к ней приходила маленькая девочка – внучка лет шести.

Похныкивание продолжалось. Оно было таким беззащитным в этой гробовой тишине.

Ребёнок. Одна? Или с мёртвой бабушкой , которая, возможно, уже ходит по квартире, натыкаясб на стены. Или она жива, но ранена, больна?

Первым, самым острым порывом было – постучать. Негромко, осторожно. Предложить помощь, объединиться. Но память о вчерашнем дне во дворе встала перед глазами живым, кровавым занавесом. Женщина в розовой кофте. Ее отчаянные крики. Дверь подъезда, которую так никто и не открыл. Его собственная, унизительная беспомощность.

А если… Если за дверью стоит не ребенок, а кто-то другой, вдруг это ловушка? А может это какая нибудь тварь, которая мимикрирует детский плач? Там за стеной может быть всё что угодно… Как и живая девочка, которая нуждается в его помощи.

Он не постучал. Страх перебор его. Он отошел от двери и сел в самый дальний, самый темный угол комнаты, забившись между стеной и шкафом, и закрыл уши ладонями, пытаясь заглушить не внешний, а внутренний плач – плач собственной совести, который звучал теперь громче любого детского крика.

Ночь пришла снова, и она была неизмеримо хуже предыдущей. Теперь, кроме животного страха перед внешним миром, его терзал внутренний демон – стыд. Он сидел в темноте, глядя на тонкую полоску лунного света, пробивающуюся под входной дверь из подъезда, и представлял, как там, за двадцать сантиметров бетона и штукатурки, плачет маленький человек. Может, он голоден. Может, он ранен. Может, он просто до смерти напуган и хочет, чтобы его обняли. А он, Лев Коробов, тридцатилетний здоровый мужчина, сидит в своей уютной крепости с запасом еды и воды, с оружием, и дрожит от страха, как последний, жалкий эгоист.

«Я не могу, – шептал он сам себе, сжимая голову руками. – Я не могу рисковать. Я должен добраться до родителей. Они – моя семья. Этот ребенок… это не моя вина. Это не я создал этот ад.»

Но рационализации, холодные и логичные, не помогали. Чувство вины, тяжелое, токсичное, как мазут, ложилось на душу, отравляя каждую мысль.

Он попытался заснуть, снова устроившись на полу у стены, подальше от окон, но сон не шел. Каждый шорох в вентиляции, каждый скрип дома, каждый непонятный звук с улицы заставлял его вскакивать в холодном поту, сжимая в руке рукоять тесака. Ему начали чудиться звуки, которых не было. Чёткие шаги на лестничной площадке. Тяжелое, хриплое дыхание прямо за дверью. Один раз ему показалось, что ручка входной двери медленно, почти бесшумно ушла вниз на несколько миллиметров. Он просидел, уставившись на нее, не мигая, до самого утра, пока свет за окном не начал разгонять ночные кошмары.