Сквозь дымную марь

Наступил сентябрь, и уже холодало. Небо готовилось к предстоящей зиме, угрюмо нависая над покосившимися гаражами и пятиэтажками. С крыш капало – не дождь, а что-то среднее между дождем и изморосью, а ветер срывал с берез первые желтые листья и гонял их по дорожкам, где уже лежали опавшие морошковые листья, бурые и скользкие.

Марьян стоял, засунув руки в карманы старой куртки, и ждал. Волосы его сейчас были коротко острижены, почти под ноль, и только начинали отрастать, отчего голова казалась колючей, как у новобранца. Он подстригся еще в июле. Изначально – сказал «подравнять», а состригли, как ему показалось – полголовы, на что Марьян махнул рукой и в отчаянии приказал сбривать все и сидел, жалея и глядя, как на плечи сыплются грязно-русые пряди.

Ян умер неделю назад. Ксемен не отреагировал никак, а Софью это потрясло – она долго ни с кем не говорила, обдумывая и переживая это самостоятельно.

Марьян не предавался эмоциям, но чувствовал, будто у него из груди вырвали нечто важное – ребро, или позвонок, – и теперь он не мог стоять ровно. Эта пустота мучила его куда сильнее его вторичной, пародийной скорби. Всю неделю он чего-то ожидал, сам не зная чего.

Похорон?

Но о них и ни слуху. Марьян не знал, к кому обратиться, у кого спросить. И конце недели все же нашел в себе силы – пошел к единственному в поселке ритуальному агенту.

Окна там были грязные, заставленные образцами гранита – плитками с золотыми ангелочками и надписями «Вечная память». Его с порога обдало запахом краски, пыли и может быть даже формалина. За прилавком, заваленным каталогами гробов и образцами тканей, сидел мужчина лет сорока, в засаленном свитере. Он что-то жевал, тыкая вилкой в пластиковый контейнер с макаронами и покачивался на стуле. Перед ним стоял маленький телевизор, где шел индийский сериал, и женщины в пестрых сари рыдали в три ручья.

– Чего надо? – Спросил он, едва дверь успела скрипнуть. У него со рта посыпались крошки.

Марьян огляделся, сжимая в кармане холодные пальцы, и глухо ответил:

– Здравствуйте. Я хотел узнать… насчет похорон.

– Кого? – Агент лениво взглянул на него, заглатывая вилку с макаронами.

– Богословский Ян Валентинович.

Агент медленно перевел на него глаза – маленькие, заплывшие, оценивающие. Он перестал жевать.

– Чего? – Переспросил он, и в голосе послышалось неподдельное изумление. – Это ж тот, который нефти почти на сто миллионов наворовал? Так он же сидит. Когда он помереть то успел?

Марьян опешил. От этой бытовой непосредственности, с которой агент выдал «сто миллионов», у него на мгновение перехватило дыхание.

– Что? – Переспросил уже Марьян, чувствуя, как холодеют ладони. – А вы не знаете? Неделя уже точно прошла…

– Не знаю. – Агент отодвинул контейнер, глядя на Марьяна уже с живым, гибким интересом. В его глазах читался немой вопрос: «и чего ты тут вертишься?» – Да и с чего бы знать должен? Он же в Мурманске сидел, и умер там же.

– Я, – Марьян запнулся, – я думал, тело привезут сюда… Думал, что будут хоть какие-то… Похороны… Думал, может мать его к вам обращалась?

Агент фыркнул, коротким движением головы указав на дверь.

– Какая мать? Видел я мать его – она месяца два назад только мужа хоронила. Еле-еле наскребала, чуть сама вслед за гробом не отправилась. А ты про какого-то сидельца… Нет. Не обращалась. Говоришь неделя прошла? Ну раз не обращалась – значит, всё. Твой Ян никому тут не нужен. Его там, в Мурманске, как бродягу, в общую землю и закопают, без гроба, креста. Быстренько и дешево.

Марьян представил на мгновение – холодный мурманский грунт, безымянный холм…

– А вы не знаете… – выдохнул он, и голос его дрогнул, окончательно выдав всю его растерянность. – Может быть, где она живет?

– А тебе-то она на кой черт сдалась? – Агент откровенно уставился на него. – Не понял я твоей роли в этом цирке.

– Я просто хочу поговорить. Узнать… Может, помочь…

– Помочь? – Он пожал плечами. – Да ради бога. Улица Пологая, пятерка, двенадцатая квартира. Подъезд не помню. Только предупреждаю, баба она… непростая. Злая, как черт. Так что не удивляйся, если по морде получишь… – Агент вздохнул и снова принялся за еду. Остатки его интереса угасли. – Слушай, лучше иди домой. Забей. Его уже и нет. Твое дело – с живыми разбираться. С друзьями, с девчонками. А этот… – он мотнул головой в сторону, где подразумевался Мурманск. – …этот уже кончился. И никому он, выходит, не был нужен. Кроме тебя, видно. Но ты еще раз хорошенько подумай, нужен он тебе или нет.

Он снова повернулся к телевизору, где индийская героиня, заламывая руки, пела о несчастной любви. Марьян несколько секунд стоял молча, вместе с агентом рассматривая экран телевизора. На стене над прилавком висели кварцевые часы с тикающим маятником в виде позолоченного ангелка. Они тикали с большой издевкой.

Пальцы сами сжались в карманах так, что ногти впились в ладони. Марьян чувствовал, как по спине бегут мурашки от острого, тошнотворного стыда. Перед глазами встал образ Софьи – не цельный, а обрывками: синева на скулах и губах, одна прядь волос, прилипшая ко лбу, судорожно сжатые кулаки. Его жалость к ней, его сочувствие скулили острой болью. Она требовала выхода, праведного гнева, долженствующего спалить всё дотла. Но внутри поднималась только тяжёлая, чёрная волна ненависти – не к Яну, а к самому себе. Марьян ненавидел тишину внутри себя там, где ее быть не должно.

Взгляд его упал на образцы гранита на витрине. Полированная поверхность черной плиты была глянцевой и непроглядной. В её мутном отражении он увидел свое искажённое, бледное, предательское лицо.

Он резко развернулся и вышел, не глядя на агента. Холодный ветер ударил в лицо, но не смог развеять тошнотворный жар стыда, разлившийся под кожей.

Из открытого окна соседней пятиэтажки донеслись крики: кто-то с кем-то яростно ругался, мужской голос рвал глотку, отстаивая свою правоту. Марьян на мгновение вообразил, как всё должно было быть: как он, едва узнав, что Ян сделал с Софьей, тут же нашел его, и, пока тот соображал бы, что к чему, с размаху ударил кулаком ему в морду, в идеале – разбив ему нос до кровавых соплей. Картинка была яркой, кинематографичной… но совершенно ненастоящей и пустой; хотя Марьян умел драться, и не критично проигрывал Яну физически – внутри попросту не было топлива, чтобы эту картинку оживить.

Он поймал на себе взгляд парня с соседнего гаража. Тот кивнул, приветливо, по-свойски. Марьян машинально кивнул в ответ и тут же отвел глаза.

Ветер гулял между ржавыми бочками и срывал с крыши редкие, шуршащие капли дождя. Он сел на перевёрнутый ящик с обратной стороны котельной, спиной к холодному железу, и достал телефон. Пальцы закоченели на ветру. Он долго сидел, глядя на тёмный экран, собираясь с духом. Наконец он набрал номер справочной, найденный в интернете.

Длинные, отчужденные гудки.

– Приёмное отделение. – Раздался резкий женский голос без интонации.

– Здравствуйте… – он закашлялся, прочищая горло. – Меня интересует информация о заключённом… Богословский Ян Валентинович.

– Кто вы? – Последовал немедленный, подозрительный вопрос.

Чувствуя, как горит лицо, он, быстро оценив ситуацию, солгал:

– Я… Племянник его.

– Минуту. – Послышались звуки печатания на клавиатуре, безразличные, как и ее голос. – Богословский скончался второго сентября. Тело передано в Бюро судебно-медицинской экспертизы по адресу… – она скороговоркой продиктовала адрес. – Все вопросы по месту нахождения тела.

Марьян так растерялся, что и забыл, что хотел спросить, и что стоит спрашивать. Помолчав в трубку пару секунд, он, чувствуя, что время на исходе, наивно спросил:

– А похороны? – Он прикусил язык. – В Мурманске будут?

С раздражением ему ответили:

– Похороны организуют родственники. Мы этой информацией не располагаем. Обращайтесь в БСМЭ или в ритуальные службы. Всего доброго.

Марьян медленно опустил телефон, глядя на ржавую лужу под ногами, в которой отражалось низкое, грязно-бежевое небо. Он ненавидел подобного рода телефонные разговоры – они изматывали его до предела, а сейчас было только хуже. Марьян уперся спиной в железную стену. Понимая, что следующий его звонок будет в морг, он стал пытаться дышать ровно и размеренно.

Где-то вдали, со стороны порта, просигналил теплоход – протяжно и тоскливо. Марьян набрал следующий номер.

– Бюро судебно-медицинской экспертизы. – протараторила уже другая девушка.

– Здравствуйте. – Снова начал Марьян, сжимая кулак на колене. – Меня интересует… тело. Богословского Яна Валентиновича. Его передали из СИЗО.

Он снова почувствовал прилив стыда. Слово «тело» резануло слух.

– Минуту… Да, у нас. Поступило четвертого. Невостребованное.

И снова Марьян смутился, не зная, что сказать. Почти шепотом он спросил:

– А… что с ним будет? Извините… Я не совсем понимаю…

– Если в течение установленного срока тело не будет востребовано родственниками, оно подлежит захоронению за счёт муниципалитета. – выдала она, как заученную памятку.

Он невольно подтянул руку ко рту и грубо откусил заусенец.

– А если я… если я хочу им заняться? Забрать.

На другом конце провода на секунду воцарилась тишина, и она до ужаса напугала Марьяна. Не уж-то это прозвучало так глупо?

– Вы кто? Брат? – В её голосе послышалось лёгкое оживление.

И снова он солгал по старому сценарию.

– Поняла. Тогда вам нужно предоставить документы, подтверждающие родство, и паспорт. Или… – она сделала небольшую паузу. – …нотариально заверенный отказ одного из ближайших родственников. Обычно матери. Без этого мы не можем передать тело третьим лицам.

– Спасибо. Я… я понял.

– Обращайтесь. – Голос снова стал отстранённым, и связь прервалась.

Он шёл к дому Софьи. Все эти слова – «нотариальный отказ», «третьи лица» складывались в голове в простую, но чудовищную арифметику. Быть взрослым. Потратить деньги. Получить отказ матери. Каждый пункт – стена. У Марьяна не было ни одного из этих компонентов. Он был никем – несовершеннолетним, без денег и без прав.

В голове нарисовался образ Валентина Андреевича, и он на секунду представил, как стоит с этой просьбой перед ним: «Помогите похоронить человека, который чуть не убил Софью». Не просьба, а издевательство.

Он дошёл до её подъезда на автопилоте, и недолго постоял перед дверью, собираясь с духом, пытаясь стряхнуть с себя ледяную пыль коротких телефонных разговоров.

Софья стояла на пороге в тёплых, уютных носочках, клетчатых домашних штанишках, растянутой футболочке. Она улыбнулась ему, но в уголках её глаз таилась привычная, никогда не проходящая усталость.

– Наконец-то. Я уже думала – не придешь. – Сказала она, отступая, чтобы впустить его. – Проходи, я как раз уже все приготовила.

Он переступил порог, и уют квартиры обжёг его. Всё здесь было ему родным и знакомым – потертый коврик в прихожей, трещинка на потолке, звук телевизора из кухни. Марьян молча разулся, чувствуя, как грязь с его ботинок невидимым слоем осела на чистый пол.

– Что-то ты какой-то бледный. – Тихо сказала Софья. Она подошла ближе и коснулась его лба. Её пальцы были тёплыми. – Ты, конечно, всегда бледный, но все же… Замёрз?

Он не смог выдержать её взгляд. Отвернулся, делая вид, что поправляет шнурки на уже расшнурованных ботинках.

– Да нет, просто… устал.

Он прошёл на кухню, сел за стол, заставленный тарелками. Еда пахла блаженно, по-домашнему. Он взял вилку, и его пальцы дрогнули. Марьян сидел напротив неё, смотрел, как она ест, рассказывает что-то про школу…

Вечером следующего дня Марьян незаметно затерялся в поселке.

В подъезде стоял запах сырости, но он мерк на фоне кислого запаха щей, которые, как казалось, соседи разом варили на всех этажах. Сквозь заляпанное мухами оконце на лестничной клетке пробивался тусклый, пыльный свет – небо затянуто наглухо. Марьян ежился от прохладного сквозняка.

Он остановился перед дверью. Обои на стенах пузырились, где-то проступала черная плесень. Слышно, как за стеной включили дрель – ровный, нудный визг, похожий на больной стон. Он долго не решался нажать на звонок, но все же переборол себя.

Сначала за дверью все утихло, а потом послышались тяжелые шаги. Дверь открылась на толстую, ржавую цепочку. Из щели, с большим подозрением, выглянули холодный, нерадостный глаз и половина щеки.

– Кто? – Послышался хриплый прокуренный голос.

Марьян, замявшись, с трудом выдавил:

– Здравствуйте… Я… Я по поводу… Яна.

Цепочка с лязгом отстегнулась, дверь открылась, и Марьяна окутала волна спертого, воздуха, пропахшего пережаренным луком. Перед ним стояла высокая, костлявая женщина с бегающими, злыми глазами, желтоватой кожей и немного кривыми зубами. Волосы, когда-то крашеные в медный цвет, теперь отросли, и у корней виделась седая, жирная полоса. На ней был старый, выцветший бордовый халат, а на груди красовалось пятно от чая или бульона. Она оглядела Марьяна сверху вниз.

– Ну? – Буркнула она, будто уже делала большое одолжение.

Она смотрела на него с такими цинизмом, что Марьян совсем растерялся.

– Я… Мы с Яном… Я хотел узнать, когда похороны? Может, помощь нужна?

– Похороны… – Фыркнула она, а затем повернулась и ушла вглубь квартиры, продолжив уже через плечо. – Какие похороны? И без того дел полно.

Марьян после недолгой паузы несмело переступил порог. Прихожая была завалена коробками, свертками, а на вешалке ютился одинокий потертый мужской пиджак. За дверью в комнату виднелся угол стола, а на нем – черная рамка с фотографией сурового мужчины с усами.

– Яна… – Робко продолжил Марьян. – Его же нужно похоронить. Вашего сына.

Она обернулась к нему резко, и на ее лице проступило что-то темное, едкое, от чего Марьян невольно сделал шаг назад.

– Сына? А что он мне, сын? Из-за него мой первый, отец его, сбежал, едва он родился. Я его, хоть и не хотела никогда, воспитывать пыталась, а он всю жизнь на меня, на мужа моего зубы точил. Урод неблагодарный… А знаешь, что обиднее всего? Слышала я все. Миллионы. Миллионы он наворовал! А матери? Матери – ни копейки! Ни ко-пей-ки! Жадный, злой, неблагодарный ублюдок… – ее голос стал тише, и она продолжила почти шепотом, полным ненависти. – А теперь и помереть нормально не сумел. Назло же помер. В тюрьме. Чтоб из меня последние деньги вытянуть на свои похороны! Чтоб я еще раз через этот ад прошла!

Марьян смотрел на нее стеклянными глазами, хватаясь руками за дверной косяк.

– Назло? – переспросил он тихо, чувствуя, как в горле уже стоит ком, – он… Он убил себя. Понимаете? Руки на себя наложил! Не чтобы вам насолить просто ему… ему невыносимо было! Как же вы так…

– Замолчи. – Перебила она. – Слушай, парень: я только что мужа своего хоронила. Знаешь, сколько это стоит? Я в долгах по уши. А этот… – она кивнула куда-то в пустоту. – Ничего не дал. А я должна на него тратиться? А ты, я гляжу, из таких – верный нашелся. Сам своего любимого хорони, если он тебе так дорог.

Марьян опустил глаза в пол, уткнувшись в узоры на грязном коврике, не в силах ответить. У него вдруг закружилась голова.

– Хочешь его похоронить?

– Да, я хочу.

– Бумажки нужны? Плати. Тридцать тысяч. На похороны – жалко, а на мои долги – в самый раз. Принесешь деньги, и мы поговорим. А без денег, – она указала костлявым пальцем на дверный проем. – Иди отсюда нахуй. И чтобы духу твоего тут не было. Ни твоего, ни его.

Она говорила, не переставая приближаться, и Марьян сам не заметил, как, отступая, переступил порог. Дверь захлопнулась перед его носом с таким грохотом, что вздрогнули стены в подъезде. Он замер, вглядываясь в тёмную, облупленную филёнку. Марьян слышал, как щеколда с громким щелчком упала на место.

Он вышел на улицу. Свет стремительно угасал – длинные синие тени плясали на дорогах. Марьян остановился посреди пустыря, заросшего бурьяном – он все никак не мог переварить увиденное и услышанное. Он столкнулся не с горем, не с отчаянием, а с какой-то древней, мизантропической яростью, вывернутой наизнанку, превратившейся в ледяной, расчётливый, колкий цинизм. Она ненавидела его мертвым не меньше, чем живым.

В голове у него возникла тень его собственной матери. Её усталое, вечно напуганное лицо, её шёпот: «Сиди тихо, а то отчим опять…». Он ведь понимал её. Понимал, что она боится, что и второй мужчина уйдёт из-за него, как ушел первый.

Ветер трепал его куртку, налетая порывами с моря. Тяжело быть здесь наедине с собой. Марьян чувствовал себя последним идиотом, который всё ещё верил, что у каких-то чувств, боли, памяти может быть цена, отличная от нуля.

Он рванул с места, сбивая с ног комья пожухлой травы – понёсся к дому Валентина Андреевича. В боку кололо. Небо немного прочистилось: сквозь рваные, перламутровые облака на западе пробивался последний жидкий, малиновый свет.

Дверь открыл сам Валентин Андреевич. За его спиной, в глубине квартиры, его дочка, отвлекшись от телевизора, вопросительно глядела в прихожую.

– Что случилось? – Валентин Андреевич легонько поднял брови. – Заходи.

Марьян молча переступил порог.

– Пап, кто пришёл? – Донёсся звонкий голос из комнаты.

– Дела, Мариш, смотри своё кино. – мягко отозвался Валентин Андреевич и кивнул Марьяну, чтобы тот прошел в кабинет. – Марьян, садись.

Марьян молча покачал головой, сжав кулаки в карманах. Стоял ещё с минуту, а потом робко прошёл и сел на самый краешек дивана, зажимаясь в угол. Пружины жалобно скрипнули под ним. Валентин Андреевич опустился рядом, оставив между ними расстояние, достаточное, чтобы не касаться коленями.

За окном все сгущались осенние сумерки. Они сидели в полутьме, и полоска желтоватого света из-за двери выхватывала из мрака край стола, заваленного стопками тетрадей, и их смутные силуэты. Из соседней комнаты доносились весёлые, нелепые звуки мультфильма и изредка – шум дочки Валентина Андреевича. Марьян глядел себе в ноги, рассматривая засохшую полоску грязи на носке.

– Валентин Андреевич… – хватило его только на имя. Он почувствовал, как на глазах наворачиваются слёзы, и резко отвернулся к стене, сжимая веки.

Грубоватая, но тёплая рука Валентина Андреевича легла ему на согнутую спину, чуть ниже лопаток.

– Я слушаю тебя. Чтобы ни случилось, я постараюсь помочь.

От этих простых слов, от этого прикосновения что-то надорвалось внутри. Марьян тихо и безнадёжно заплакал, практически беззвучно. Он уткнулся лбом в прохладную стенку дивана и дал волю слезам, которых стыдился больше всего на свете.

Когда дрожь наконец утихла, и Марьян, исчерпанный, откинулся на спинку, Валентин Андреевич так же тихо спросил:

– Ну?

Марьян вытер лицо рукавом, сделал глубокий, прерывистый вдох.

– Он мне сегодня снился… – начал он, глядя в полутьму перед собой.

В глазах Валентина Андреевича мелькнуло что-то опасливое и в то же время прискорбное – он на мгновение отвернулся, разглядывая корешок случайной книги на полке, чтобы не столкнуться взглядом с Марьяном, но тот итак на него не смотрел. Потихоньку, сбивчиво, Марьян стал рассказывать. Про ритуальное агентство в посёлке, где ему сказали «забей». Про звонок в СИЗО, где сухой голос сообщил, что «тело передано». Про морг и страшное, невыносимое слово «невостребованное» и наконец, про Екатерину Валерьевну.

– Она сказала, что он… что он умер ей назло. – Прошептал Марьян, и голос его снова задрожал. – А я… не понимаю – как вообще умереть назло можно? И как сказать такое можно? И всё, что я… что я чувствую… это тоже неправильно и уродливо. И я не знаю, что мне делать. Я не могу с этим жить.

Он умолк, выдохнув свою исповедь в сумеречный кабинет. Валентин Андреевич уже хотел было что-то сказать, как вдруг Марьян подытожил:

– Я похоронить его хочу.

Валентин Андреевич медленно, с трудом вздохнул, будто этот вздох копил в себе всю тяжесть услышанного.

– Марьян, – начал он очень тихо, подбирая слова с осторожностью сапёра, – то, что ты чувствуешь… это понятно. Больно. И запутанно. Но то, что ты предлагаешь… хоронить его… это плохая идея. Хуже некуда. – он вновь отвернулся к книжному стеллажу и продолжил почти шепотом. – Ты думаешь, это принесёт тебе покой? Это только хуже сделает. Похороны… Ты на всю жизнь это запомнишь. И что скажешь Софье? Ксемену? Ты похоронишь их доверие вместе с ним.

Марьян не собирался спорить, возражать, но с каждым услышанным словом он будто угасал, становился все меньше. Его плечи опустились, голова поникла так низко, что почти упёрлась в колени. Валентин Андреевич протер глаза, поправил очки, и наконец обернулся, чтобы смерить Марьяна глубоко понимающим, уверенным педагогическим взглядом, который он почему-то никак не мог из себя выдавить.

Они сидели в тяжёлом молчании, нарушаемом лишь бубнящим телевизором. Сумерки за окном обернулись полноценной ночью, и теперь только бледный отблеск уличного фонаря ложился на подоконник.

– Марьян. – Сказал вдруг Валентин Андреевич с едва заметной дрожью в голосе. – А что именно тебе снилось?

Марьян медленно поднял голову. Он не ожидал этого вопроса.

– Ничего интересного. Как мы в порту работаем. Все почти также, как оно и было. И я бы и не понял, что это сон, если бы не вспомнил, что Ян мертв. А когда вспомнил, так жутко стало, хотя и не поменялось ничего… Он меня покурить почему-то позвал. Хотя такого как раз никогда и не было. Мы вышли на балкон. А дело летом было – светло, белый свет в море отражается. Сигареты Беломор… Ян меня спросил – когда я на Большую Землю собираюсь, а я вместо ответа спросил, на кой черт он умер…

– Что ответил то хоть?