Сотворение самбо: родится в царской тюрьме и умереть в сталинской

Глава 1 «Двери все заглушены…»

Такое нередко бывало на фронте… Ночью в развалинах разбитого войной города несколько наших саперов внезапно лицом к лицу столкнулись с немцами. Случилось это так неожиданно и для тех, и для других, что никто не успел ни передернуть затвор автомата, ни сорвать с плеча ремень висевшей за спиной винтовки. Да и поздно было уже стрелять: в одну секунду все перемешались. В кромешной темноте вспыхнула беспощадная рукопашная схватка. Люди хватали друг друга за горло, валили наземь, наступали сапогами на упавших, колотили по головам попавшим под руку обломком кирпича. Слышались только хриплое дыхание дерущихся, глухие звуки ударов и яростная ругань на двух языках. В судорожно бестолковой суматохе смертельной борьбы поначалу трудно было понять, кто же одерживает верх, но гитлеровцев было больше, и они явно стали одолевать. И едва ли кто-нибудь из наших саперов, людей уже не молодых, вышел бы живым из этих развалин, если бы на помощь не подоспел сопровождавший их на «передок» сержант из разведвзвода.

Схватившего его, казалось, мертвой хваткой сзади за шею немца он так швырнул через себя, что тот грохнулся всей спиной острые кирпичные зубцы разрушенной стены, да так и остался лежать. Еще двоих уложил рядом с ним точными ударами ноги, обутой в тяжелый кованный солдатский сапог. Тому, который пытался ткнуть его в живот ножом, разведчик вывихнул руку, поймав ее на безотказный болевой прием. И сейчас же что было силы рубанул ребром ладони сзади по шее дюжего немца, подмявшего под себя и почти уже придушившего низкорослого саперного лейтенанта…

А когда все уже было кончено, сорокалетний лейтенант, все еще сидя на земле, с трудом поворачивая голову из стороны в сторону и потирая ладонью шею, хрипловато произнес:

– Ну, ты силен, мужик… Если б не ты, всем нам здесь капут. И кто тебя только так ловко драться научил?

С трудом переводя дыхание, разведчик не сразу и с непонятной печалью ответил:

– Был один такой хороший человек – Василий Сергеевич Ощепков…

– А почему – был? На фронте погиб что ли?

– Да нет… Похуже…

Ты скажешь тоже. Чего же хуже-то может быть?..

В ночь на второе октября жильцов дома номер шесть по Дегтярному переулку разбудил звук мотора въехавшего во двор автомобиля. Прежде никто на это не обратил бы никакого внимания, разве что какой-нибудь старичок, мучимый бессонницей. Но сейчас шла осень тридцать седьмого года, и к подобным угрожающе знакомым ночным звукам прислушивались особенно настороженно и с таким страхом, что сердце начинало бешено колотиться где-то под самым горлом. Те, кто осмелились осторожно, из-за занавески, взглянуть в окно, увидели въехавший во двор автофургон с крупной желтой надписью «Хлеб» на боковых стенках. Впрочем, такая наивная и примелькавшаяся маскировка уже никого не могла обмануть…

Шум автомобильного мотора умолк у самого подъезда, а затем уже в подъезде послышался громкий топот нескольких пар сапог. И по всей лестничной клетке у своих дверей тревожно прислушивались полуодетые, насмерть перепуганные люди: «К нам?.. Или не к нам?» Сапоги протопали до двадцать первой квартиры на первом этаже, и каким это сейчас ни покажется нам неприятным, отталкивающим, но все остальные напряженно прислушивавшиеся жильцы облегченно вздохнули: «Слава богу! Это не к нам…» Так уж воспитывала, уродуя людей, беспощадная мясорубка…

А у двери квартиры двадцать один раздался оглушительно громкий в ночной тишине, долгий и требовательный звонок. И теперь уже только в этой коммунальной квартире стучало у людей в висках: «За кем же на этот раз?.. Неужели за мной?..»

А за дверями громкий, приказывающий голос:

Откройте! НКВД!

И тотчас в передней оказались четверо мужчин в штатских темных демисезонных пальто, из-под которых виднелись армейские хромовые сапоги.

– Ощепков Василий Сергеевич?

– Да, это я…

– Вы арестованы. Оружие есть?

– Откуда у меня может быть… оружие?..

– Отвечайте! Вопросы задаем мы!

– Оружия у меня нет и не было…

И в Комитете по делам физкультуры и спорта, и в Центральном институте физкультуры, где он работал, уже шли повальные аресты. Люди исчезали один за другим, и все слишком хорошо знали, что это значит. Знакомая сердечная боль остро отдалась вдруг под правой лопаткой…

– Анечка, дай мне нитроглицерин… Что-то сердце чувствуется…

Жена трясущимися руками заторопилась достать лекарство и заранее приготовленные кусочки сахара, на которые его нужно было накапать. Но один из пришедших молча взял у нее из рук пузырек и опустил себе в карман.

– Что вы делаете?! Это же сердечное лекарство… Он умереть может без него…

Пора бы знать, гражданочка, что нитроглицерин в жидком виде – это взрывчатое вещество.

Боль еще сильнее воткнулась в спину, и в голове Василия Сергеевича промелькнула горькая мысль: «Неужели я родился в царской тюрьме для того, чтобы умереть в сталинской?..»

Когда в годы горбачевской гласности стали все чаще появляться немыслимые прежде публикации о безвинно репрессированных людях, их массовых захоронениях, я присоединился к тем, кто начал осаждать КГБ ходатайствами об ознакомлении с делами безвинно казненных и затем полностью реабилитированных лиц.

Как спортивный журналист, я стремился узнать о судьбе весьма известных когда-то в спортивном мире людей, в первую очередь, о Василии Сергеевиче Ощепкове, бесследно исчезнувшем вдруг в 1937-ом.

«Враг народа» был предан принудительному забвению. О нем боялись даже говорить, в страхе сжигали книги и связанные с ним бумаги, густо замазывали его лицо на групповых фотографиях. В течение десятилетий само имя этого замечательного человека было под запретом. Казалось, Ощепков раз и навсегда вычеркнут из истории советского спорта. В самбо вырастали новые поколения спортсменов, никогда даже не слышавших этого славного имени. Нужно было переломить эту свинцовую подлость испачканного кровью неблагодарного беспамятства. Восстановить не только доброе имя, но и украденный творческий приоритет этого честного, безвинно замученного человека, который так много сделал для нашей страны. И мне, его младшему современнику, очень хотелось рассказать о нем сегодняшнему читателю. О нем, о его времени, которое нынешним поколениям рисуется уже весьма и весьма туманно, если не сказать извращенно…

Ответа на письменные заявления приходилось ожидать месяцами. Затем предлагали прийти в приемную КГБ – Кузнецкий мост, 22. Там два здоровяка в штатском требовали для чего-то заполнить анкету с предъявлением паспорта. А затем очень доходчиво разъясняли, что знакомиться с делами нет никакого смысла: в них всего две-три странички, и ровным счетом ничего существенного нет. Согласиться с этим я, конечно, не мог, отлично понимая, что меня нагло обманывают, и упорно продолжал свой «эпистолярный роман» с КГБ. А шел-то уже декабрь 1990 года, и хотя еще никто об этом не догадывался, но могущественный Комитет уже дышал на ладан…

И вот, вскоре после моего очередного, последнего ходатайства на имя самого председателя КГБ небезызвестного Крючкова, у меня раздался телефонный звонок. Очень вежливый мужской голос спросил, когда мне будет удобно ознакомиться с интересующими меня «уголовными» делами.

– Когда? Да, конечно же, прямо завтра!

Разве мог я хотя бы на день отложить эту открывшуюся вдруг прямо-таки фантастическую возможность узнать, наконец, то, что целых полвека хранилось за семью замками в архивах НКВД под сакраментальным грифом «Секретно»? Не дай бог, политическая погода снова изменится, и приоткрывшийся было вдруг таинственный «сезам» вновь захлопнется и тогда уже навсегда…

И вот, на следующее утро я спускаюсь по широким ступеням подземного перехода, прохожу по его тоннелю, пересекая под землей начало Мясницкой, и, поднявшись наверх, оказываюсь возле дома, в который иду. Этот большой бежевый дом с часами хорошо знает каждый по разместившемуся в нем учреждению и еще – по-старому и возвращенному названию площади, на которой он стоит – Лубянка.

Обширный светлый парадный фасад, объединивший в единое целое два прежних перестроенных здания, возник сравнительно недавно. И я хорошо помню его совсем другим. Дом памятен мне еще с ранних детских лет и отнюдь не из-за своей страшной репутации, а всего лишь потому, что возле него всегда расхаживали часовые в островерхих шлемах и с настоящими, с примкнутым штыком, винтовками в руках. (Сейчас я только недоумеваю, от кого выставлялись эти устрашающие наружные караулы?) Темно-зеленый фасад старой «Лубянки» в затейливом стиле модерн начала века запомнился мне, как ни странно, тоже из-за красноармейцев, но уже не живых, а скульптурных. Нарядный портал центрального входа увенчивался фигурным двухскатным карнизом, а на каждом из его скатов полулежали симметричные гипсовые красноармейцы в натуральную величину. Тоже в буденовках и с винтовками в руках, но почему-то выкрашенные в беспросветно черный цвет. Поначалу там, конечно, возлежали какие-нибудь недопустимо безыдейные аллегорические фигуры, но затем, учитывая целеустремленно-революционный характер занявшего здание учреждения, эту легкомысленную устаревшую аллегорию сместил такой вот бдительный черно-гипсовый караул…

Однако эти безмятежные детские впечатления беспощадно прерывают совсем другие – угрожающие. Лет пятьдесят назад мне пришлось побывать внутри этого здания и отнюдь не по своей воле. Тогда из оконного проема лестничной клетки был виден окруженный стенами небольшой внутренний двор с выходившим в него множеством зарешеченных тюремных окон. Каждое окно с большим «спецкозырьком», идущим не сверху вниз, а вверх от подоконника, позволявшим заключенным видеть лишь небо «в крупную клетку». А в длиннейшем коридоре по обе стороны выступали пристроенные к дверям небольшие коробки тамбуров. И двери, и тамбуры оббиты черной кожей с полностью поглощавшей любые звуки толстой прокладкой.

Двери все заглушены

Способом особым,

Выступают из стены

Вертикальным гробом.

Когда через несколько лет я прочитал эти строки Твардовского, то сразу понял, что эти черные «гробы» ему тоже довелось повидать собственными глазами…

Я миную огромный облицованный полированным гранитом портал центрального входа, увенчанный большим гербом СССР («подъезд номер один», по здешней терминологии), и направляюсь к несколько более скромному подъезду «один А». В былые времена именно он служил центральным и был украшен черными гипсовыми стражами. Поднявшись на несколько гранитных ступеней, тяну на себя за массивную бронзовую ручку туго подающуюся створку больших дверей. Миную короткое, шага в три, междверное пространство и открываю вторые такие же высокие остекленные двери.

– Вы к кому? Предъявите документы, – говорит один из двух, стоящих по обе стороны дверей «привратников» – прапорщиков в фуражках с голубым околышем. А тот, к кому я иду, уже ожидает меня на верху беломраморной лестницы, широким маршем поднимающейся к дверям лифта и расходящейся там на два более узких, обходящих лифт с обеих сторон марша.

Вместе с моим «Вергилием» поднимаемся на второй этаж и идем по коридорам с нумерованными дверями по обе стороны. Стены отделаны коричневатым пластиком.

Не сохранилось ничего похожего на то, что мне когда-то довелось видеть. Кроме прапорщиков у входа, ни одного человека в форме. Довольно заурядная обстановка совершенно обычного, хотя и солидного, советского учреждения. Разве, кроме того, что коридоры пустынны, и никто не покуривает по углам, разводя бесконечный треп.

Но вот, наконец, на письменный стол передо мной ложится тощая, сильно потрепанная папка грязно-желтоватого тонкого картона. Внешне, казалось бы, самая обычная затрапезная канцелярская папка – одна из тех, какие сотнями тысяч хранились в наших учреждениях, организациях, архивах и содержали в себе нудную служебную переписку, бесчисленные приказы, бухгалтерские ведомости и прочую бумажную «требуху». Но в этой измызганной папке совсем другие бумаги, это документы чудовищно трагической силы. В ней упакована страшная судьба замечательного и ни в чем не виновного человека. Первую и последнюю страницу разделяет время всего лишь в десять дней, но в этой декаде безжалостно спрессована целая человеческая жизнь…

Под угрожающим грифом «Секретно» надпись: «СССР. НКВД. Управление по Московской области. Дело № 2641 по обвинению Ощепкова В.С. по ст. 58 п. 6 УК РСФСР. Том № 1»…

Глава 2 Каторжный и незаконнорожденный…

…В самом конце морозного, с пронизывающим ветром, декабря 1892 года в поселке Александровский пост на каторжном Сахалине у арестантки – крестьянской вдовы Марии Ощепковой родился сын. Старик-священник, благочинный Александр Унинский, в канун Нового года наскоро окрестил орущего младенца в холодной церкви и нарек его Василием. Совершив обряд, достал прошнурованную с сургучной печатью толстую церковную метрическую книгу, согрел дыханием озябшие пальцы и вписал дату крещения и имя новорожденного. В графе, посвященной родителям, вслед за фамилией матери указал: «Каторжная Александровской тюрьмы». Отца вообще не упомянул, а кратко отметил, что младенец – незаконнорожденный. Каторжанки были лишены права на законный, признаваемый государством и церковью брак. Их дети автоматически считались незаконнорожденными и, следовательно, отца не имеющими.

По всем канонам тех далеких лет младенца, входящего в жизнь с двойным клеймом отверженного – незаконнорожденный и сын каторжанки, ждала незавидная судьба. Большой знаток каторжного Сахалина Н. Новомбергский с печальным сочувствием говорил о «каторжной» детворе, «которых с рождения минует всякое доброе семя, и которые сразу же всасывают в себя последнюю мудрость преступного мира…».

Однако в нашем случае, к большому счастью для ребенка, в будущем он оказался совершенно свободным от царившего на острове зловещего влияния уголовщины. И при всем ущербном положении его отнюдь не миновало «доброе семя». Конечно, взращивать это «семя» в душе сына довелось, прежде всего, матери, которая ни в коем случае не могла иметь отношения к преступному миру, а попала в тюрьму, скорее всего, из-за своей вдовьей нищеты, да еще имея на руках своего первого ребенка.

Нетрудно понять, что эта несчастная крестьянка и сына воспитала в духе добрых старых русских крестьянских моральных традиций. Всячески старалась ограждать его от опасного влияния каторжного окружения.

Еще трех возможных «добрых гениев» придется поискать в записи, сделанной священником в церковной книге несмотря на то, что упомянуты там только двое из них. Ведь между крестником, крестными и родными родителями устанавливалась связь, близкая к родственной, признаваемая даже законом.

Крестным отцом Васи был «Георгий Павлов Смирнов – старший писарь Управления войска острова Сахалин», фигура заметная среди унтер-офицерского корпуса. Но особенно внимательно стоит присмотреться к крестной матери – «девице Пелагее Яковлевой Ивановой», дочери надворного советника, что, согласно «табели о рангах», соответствовало военному чину подполковника. Что же могло заставить эту девицу, принадлежащую к верхнему слою островного общества, встать у купели незаконнорожденного каторжного младенца?

Было ли это, по образному выражению Льва Толстого, всего лишь «спортом благотворительности», модным в те годы, или же девицей двигали какие-то искренние чувства, которые могли серьезно сказаться на будущем ее крестника? Все это остается тайной, плотно заслоненной вековым массивом времени. Но особенно загадочным был третий потенциальный «добрый гений», запись о котором в церковной книге отсутствовала, да и никак не могла туда попасть. Это был невенчанный сожитель матери – таинственный Васин отец. Как он мог влиять на сына? И мог ли вообще? Кем был: случайным на каторге добропорядочным человеком или отпетым уголовником? Но не только все это, но даже и фамилия его оставалась неизвестной…

Как ни стремился я хоть что-нибудь выяснить о его отце, все оставалось тщетным. Никогда и никому, даже самым близким своим людям, не открывал Василий Сергеевич тягостную тайну своего происхождения. Уж очень глубоко в сердце застряла эта старая неизбывная боль! И лишь совсем недавно в архиве одного сверхсекретного учреждения, которое я назову позже, удалось, наконец, обнаружить документы, говорящие, что отцом являлся' Сергей Захарович Плисак, крестьянин по социальному положению и столяр по профессии.

Что же касается Марии Семеновны Ощепковой, происходившей из Воробьевской волости, Оханского уезда, Пермской губернии, то, вероятно, бедствуя в своей вдовьей доле, она совершила какое-то преступление. Была осуждена Екатеринбургским судом и отбывать наказание отправлена «на заводы». Но то ли слишком болела у нее душа об оставшейся в деревне дочери Агафье, то ли невыносимо тяжким оказался для сельской жительницы непривычный фабричный труд в насквозь продымленном, угарном заводском воздухе, но смелая женщина совершила побег. Только вот неважным конспиратором оказалась эта бесхитростная крестьянская душа. Ее, конечно, выследили и снова арестовали. Уж теперь-то судейские чины увидели в несчастной крестьянке «самого опасного и изощренного преступника» и определили ей тяжелейшее и мучительное наказание: восемнадцать лет каторжных работ и шестьдесят плетей. Трудно понять, как она выдержала эту зверскую экзекуцию, которая отправляла на тот свет даже здоровенных мужиков…

Заковывают в кандалы

Скорее всего, столяр Плисак был «ссыльнопоселенцем», и его фактический брак, точнее сожительство, с Марией был «оформлен» традиционным для каторжного острова тюремным «свадебным обрядом», продиктованным острым дефицитом «островитянок». Нет, «браки» там заключались вовсе не на небесах и даже не в тюремной администрации, а прямо на тюремном плацу. И отнюдь не звучал там свадебный марш Мендельсона, не стреляли пробки шампанского. «Бракосочетание» по-сахалински совершалось несколько проще и скромнее. Однако же «от щедрот» тюремной администрации каждой из «невест» выдавалось дешевенькое белое «подвенечное» платье. И, наверное, никто из «меценатов» даже не догадывался, какой жестокой была эта благотворительная издевка…

Каторжные работы на Сахалине

Вновь прибывших каторжанок всех возрастов выстраивали в шеренгу, а напротив них стояла шеренга «женихов» из ссыльнопоселенцев. Выбор, как везде и всегда, принадлежал только мужчинам. По команде жених подходил к своей избраннице и становился рядом с ней. При неизбежном «соперничестве» мужчин в «сватовство» вмешивался окрик тюремного чина, выносившего окончательное и не подлежащее обсуждению решение. Если даже «невеста» годилась «жениху» в матери. С этого момента «сосватанные» женщины переходили в разряд так называемых «сожительных». В остроге уже не сидели, а жили у своего ссыльнопоселенца. Законным браком это, разумеется, не считалось и никаких прав и обязанностей для сожителей не порождало. Должна была пройти через эту унизительную процедуру и сорокалетняя Мария Ощепкова. Но, при всей дикости подобной обстановки, у нее с Плисаком сложилась семья настолько благополучная, насколько могла быть в подобных прискорбных обстоятельствах.

Как выглядел «супруг», сказать не могу. А вот внешность «супруги» тюремный писарь в графе «Приметы» описал так: «Рост 2 аршина 6 вершков (метр 69 см. – М.Л.), лицо чистое, широкое, глаза карие, лоб крутой, нос и рот большие, подбородок крупный».

Как это ни удивительно, но фамилии Ощепковой и Плисака вместе с, как теперь говорят, анкетными данными можно прочитать в статистических карточках Всероссийской переписи населения 1890 года, собственноручно заполненных А.П. Чеховым и пылящихся ныне где-то в недрах запасников Московского литературного музея. Уже опасно больной, наш великий писатель, проделав полпути на лошадях (из-за еще отсутствовавшей в Сибири железной дороги), совершил свое поистине героическое путешествие, чтобы написать правду о каторжном острове и провести перепись всех его обитателей. Вот тогда-то наши «молодожены», будущие Васины родители, и смогли говорить с писателем. Судя по всему, Сергей Захарович был отличным столяром и имел такой приличный заработок, что со временем смог даже открыть собственную мастерскую и то ли построить, то ли купить два небольших дома: на Александровской улице – № 11 и на Кирпичной – без номера. Заботясь о сыне, определил его в реальное училище.

В 1901 году «приказом губернатора с применением Манифеста» каторжанка Ощепкова была переведена с каторжных работ в «ссыльнопоселенки». Но долго радоваться досрочному освобождению от каторги не пришлось: всего через год скончался ее фактический супруг. А еще через два года, всего два месяца спустя после начала русско-японской войны, ушла из жизни и Мария Семеновна. Даже ее крепкое крестьянское здоровье не могли не пошатнуть каторга и изуверское телесное наказание. Она ушла из жизни всего лишь пятидесяти трех лет от роду. В тяжелейших военных условиях, когда боевые действия велись и на Сахалине, одиннадцатилетний ребенок остался круглым сиротой. Над ним была учреждена опека. Опекуном определен Емельян Владыко. К счастью, человек честный и доброжелательный.

Говоря о дальнейшей жизни маленького Васи, нельзя не подивиться тому, как фантастически причудливо и даже противоестественно соединяют порой причинно-следственные связи события, происходящие в двух, казалось бы, совершенно чуждых друг другу мирах. Это трудно представить, но судьба незаконнорожденного «каторжного» подростка на много лет была предопределена не где-нибудь, а… в царском кабинете Зимнего дворца.

Именно там третьего февраля 1903 года Николай II утвердил своей подписью проект создания в России самой первой в мире «контрразведочной службы»: уж слишком назойливым был «доброжелательный» интерес иностранных спецслужб. Война, ровно через год развязанная нашим восточным соседом, с ее массовым и изощренным шпионажем доказала жизненную важность подобной меры. Эта же война показала, против чьей разведки надлежит начать борьбу в первую очередь. А нелегкое поражение научило военное ведомство смотреть далеко вперед, понимая, что это только начало японской экспансии.

Вскоре после войны штабом Заамурского военного округа были специально выделены денежные средства для обучения в Японии русских подростков. Прожив несколько лет непосредственно в чужой «языковой среде», они должны были в совершенстве овладеть особенно трудным для европейцев японским. Будущими кадровыми контрразведчиками должны были стать осиротевшие сыновья тех, кто сложил головы в недавней войне. Впрочем, не следует думать, что делалось это с вызывающе глупой прямолинейностью. Вовсе нет! Все совершалось, как тогда говаривали, чинно и благородно. Ребятишки направлялись для учебы в духовной семинарии российской православной миссии в Токио и, следовало считать для того, чтобы в будущем стать образованными священнослужителями японской православной церкви. Разумеется, о далеко идущих планах «контрразведочной службы» не знали ни в России, ни в Японии. Все понималось только лишь как благотворительная возможность получить такое хорошее образование, какое на родине для сирот было заведомо недоступным.

Теперь уже мы едва ли узнаем, к каким хитроумным уловкам вынужден был прибегнуть заботливый опекун Емельян Владыко, чтобы добиться счастливой японской «командировки» для своего подопечного. Ведь тот был не солдатским, а «каторжным» сиротой, никаких льгот не имеющим. И не случайно в семинарии Вася самозвано числился «сыном крестьянина Ощепкова-Плисака». Эта двойная фамилия была явно вымышленной, как и не существующее официально родство с «крестьянином». В силу закона родной отец являлся для незаконнорожденного сына совершенно посторонним лицом. И я думаю, что именно в этом затруднительном случае с поступлением в семинарию могла помочь своему крестнику его крестная мать, дочь надворного советника Пелагея Яковлевна.

Первое время Владыко сам оплачивал стоимость обучения, «сдавая в квартиры» унаследованные Васей по завещанию отцовские дома. А затем успешного ученика все же приняли на казенный военный кошт. Но и тогда Емельян присылал семинаристу то рубль двадцать копеек, то десять, а то и двадцать шесть рублей. Скорее всего, эти деньги и позволили Василию освоить дзюдо. Так как и обучение в Кодокане, и сдача экзамена на черный мастерский пояс едва ли были бесплатными.

Вдова Василия Сергеевича, Анна Ивановна, вспоминала, как он с юмором рассказывал о своей первой поездке в Страну Восходящего Солнца. Как, совершенно не зная языка, объяснялся с матросами, пытаясь сесть на японский пароход. А в Японии жизненный путь сироты счастливо пересекся со светлой, благородной дорогой замечательного человека – Архиепископа Японского, Преосвященного Николая. Сын сельского диакона, Иван Касаткин двадцати четырех лет от роду принял монашеское пострижение и в монашестве новое имя – Николай. Безукоризненно руководивший русской православной миссией в Японии более полувека, он стал одним из тех многих священнослужителей, которыми по праву может гордиться не только церковь, но и весь русский народ. Святой Николай, канонизированный православной церковью, являлся не просто самоотверженным миссионером, это был человек редкого мужества и доброты, заслуженно завоевавший огромное уважение даже у своих японских недоброжелателей. Не только церковный деятель, но еще крупный знаток Японии, талантливый переводчик и мудрый воспитатель.

Не имея достаточных материальных средств, он все-таки сумел создать в Японии несколько учебных заведений. В одно из них – духовную семинарию в Токио – в сентябре 1907 г. и попал четырнадцатилетний сирота Вася Ощепков.

Василий попал в семинарию, когда архиепископу пошел уже восьмой десяток, но этот высокого роста, крепко сложенный старик все еще сохранял былую бодрость и деятельность. Необычайной любовью и уважением воспитанников окружен был он. Когда случалось Преосвященному Николаю проходить через зал, где играли юные воспитанники, там сразу приостанавливалась игра, и все, русские и японцы, громко и дружно, но непременно по-русски приветствовали любимого наставника. А он со своей обычной живостью и веселостью отвечал им: «Здорово, молодцы!»

Общая комната, самая веселая и шумная, где жили молодые семинаристы, так и называлась – «молодцовская». «Но зато, – писал один из бывших семинаристов, – мы и успевали в учении тоже «по-молодцовски». Как и любой другой, этот юный семинаристский народ любил повеселиться, пошутить и порезвиться. Случалось и так, что, даже уже улегшись спать, юноши никак не могли угомониться. Но стоило лишь архиепископу войти в спальню, тихо пройти между койками, как наступала полная и уже до самого утра ненарушаемая тишина».

Семинария – любимое детище архиепископа – представляла собой совсем не обычное учебное заведение: учились там и русские, и японцы, а возраст учащихся был от четырнадцати до… шестидесяти лет. Учебная программа могла, пожалуй, потягаться и с современными вузами.

Во-первых, семинаристов обучали по полной программе японской гимназии: география и история Японии и Дальнего Востока, литература и теория словесности, грамматика, чтение писем, перевод газетных статей, написание сочинений, иероглифическая каллиграфия, японская и китайская. Да плюс к этому – богословские дисциплины, русский язык, литература, всеобщая история… Василий учился на совесть: по всем этим предметам в его свидетельстве об окончании семинарии от июня 1913-го года стоят лишь завидные, хотя и несколько непривычные для нас оценки – «отлично хорошо (5)» и «очень хорошо (4)». Семинария дала Василию отличное образование, помогла стать по-настоящему интеллигентным человеком в добрых старых русских традициях.

В семинарии, как и в японских школах, преподавались основы борьбы дзюдо, всего лишь двадцать пять лет назад созданной знаменитым теперь педагогом Кано Дзигоро. Василий с головой окунулся в эту новую для себя, увлекательную стихию. Сообразительный и ловкий ученик, быстро постигавший технику японской борьбы, понравился преподавателю, и тот оказал ему одну немаловажную услугу.

Один из лучших учеников Ощепкова Н.М. Галковский рассказал мне, что раз в год проводился отбор лучших для обучения в знаменитом центре дзюдо Кодокан, и учитель под большим секретом сообщил приглянувшемуся ему русскому пареньку необычный принцип этого отбора.

Наступил торжественный день. В зале множество молодых претендентов чинно расселись на соломенных матах татами, и сам основатель дзюдо Кано Дзигоро обратился к ним с речью. Нравоучительная речь была длиннейшей и, откровенно говоря, довольно скучной. Молодым людям, при всем уважении к оратору, трудно было удержаться от того, чтобы не оглянуться по сторонам, не взглянуть на своих соседей. Но Ощепков уже знал, что сзади за ними пристально следят преподаватели Кодокана. И каждое движение абитуриентов расценивается ими как невнимание и даже недостаточное уважение к великому гроссмейстеру дзюдо. Василий все еще, как следует, не привык сидеть по-японски: без стула, на собственных пятках. Затекшие ноги невыносимо ныли, мучительно хотелось вытащить их из-под себя и выпрямить, ну, хотя бы, просто чуть пошевелить ногами, но он по-прежнему сидел совсем неподвижно. А когда к нему подошли и сказали, что он принят в Кодокан, Ощепков попытался встать на совершенно онемевшие ноги, но так и не смог это сделать, а только повалился на бок. В архивах Кодокана до наших дней сохранилась запись о поступлении туда Василия Ощепкова 29 октября 1911 года.

Сейчас Кодокан – современное здание, которое в американских рекламных проспектах звонко именуют «фабрикой неуязвимых». Действительно, и огромное количество занимающихся, и массовость выпуска дипломированных атлетов – все напоминает современные индустриальные методы. Но почти сто лет назад, когда восемнадцатилетний Василий переступил порог Кодокана, это был не очень большой дощатый домик с залом площадью около 500 квадратных метров. Весь пол зала был застелен татами, покоясь на специальной системе особых амортизаторов, смягчавших падения дзюдоистов.

Василий в полном объеме познал всю суровую школу дзюдо тех лет. Даже в наши дни японские специалисты считают, что практикуемая в Японии тренировка дзюдоистов непосильна для европейцев. Тогда же система обучения была особенно жесткой и совершенно безжалостной. К тому же это было время, когда еще чувствовались отзвуки недавней русско-японской войны, и русского парня особенно охотно выбирали в качестве партнера. В нем видели не условно-спортивного, а реального противника. Еще недостаточно умелого Ощепкова более опытные борцы беспощадно швыряли на жесткий татами, душили и выламывали руки, а он, по дзюдоистскому обычаю, благодарил их за науку смиренным поклоном даже тогда, когда у него оказалось сломанным ребро. Вскоре, однако, с ним уже стало не так-то просто бороться даже искушенным дзюдоистам.

Никто из поступавших вместе с Василием товарищей не выдержал суровых дзюдоистских испытаний: все оставили Кодокан. А он не только успешно овладевал борцовской наукой, но и стал претендовать на получение мастерского звания. И всего лишь полтора года потребовалось ему для того, чтобы в 1913 г. на весеннем состязании по рандори завоевать право подпоясать свое кимоно черным мастерским поясом. Японцы необычайно ревностно относились тогда к присуждению мастерских степеней дан, и особенно иностранцам. Ощепков стал первым русским и одним из всего лишь четверых европейцев, заслуживших в те годы «черный пояс». Выступая на состязаниях, он не раз завоевывал призы и пользовался известностью среди японских спортсменов и даже удостоился теплой похвалы самого гроссмейстера Кано, который был не очень-то щедр на подобные вещи. И долго еще хранил Ощепков японский журнал, написавший о нем: «Русский медведь добился своей цели». Владивостокская газета, несколько исказив детали, так сообщила об успехах Ощепкова: «…Благодаря своим выдающимся способностям, отмеченным самим основателем школы Кано Дзигоро, чрезвычайно быстро, в шесть месяцев, достиг звания «сёдана», то есть учителя первой степени, и получил отличительный знак «черный пояс»».

Забегая вперед, следует сказать, что уже в октябре 1917-го Василий снова предстал перед строгими экзаменаторами Кодокана, которые единодушно присвоили ему следующую, еще более высокую, мастерскую ступень – второй дан.

Возвратившись на родину, Ощепков, знавший не только японский, но и английский язык, начал работать переводчиком в контрразведке Заамурского военного округа в городе Харбине, а затем в разведотделе Приамурского округа, выезжая иногда с какими-то заданиями в Японию. Вероятно, во время последней из таких поездок он и получил второй дан.

Совершенно естественно, что, оказавшись снова в России, именно он стал пионером дзюдо в нашей стране и щедро делился своими обширными познаниями с молодежью.

Во Владивостоке до наших дней сохранился одноэтажный, но обширный старый кирпичный дом за номером 21 под крутым откосом на Корабельно-набережной улице. Символично, что теперь в нем размещается спортивный клуб Тихоокеанского флота. А более восьми десятилетий назад дом занимало Владивостокское общество «Спорт», где выпускник Кодокана развернул работу со свойственной ему энергией.

Дом на Корабельно-набережной улице,21, во Владивостоке, где Ощепков впервые вел кружки дзюу-до в 1914 году. Там же состоялась первая международная встреча

Шел 1914 год. В то время экзотическая японская борьба была в большую новинку даже для задававших тон в спорте западных держав, а в самом отдаленном провинциальном городе России активно функционировал кружок дзюдо, насчитывавший до полусотни занимающихся. Овладев под руководством своего наставника основами этой борьбы, кружковцы стали проводить в обществе внутренние состязания.

Самое первое сообщение о кружке в спортивной печати появилось в июне 1915 года в столичном журнале «Геркулес» в виде небольшой корреспонденции из провинции. Среди прочих Владивостокских спортивных новостей сообщалось: «Правление местного Спортивного Общества, воспользовавшись пребыванием в городе специалиста японской борьбы «джиу-джитсу» г. Ощепкова, пригласило его в качестве преподавателя. Интерес к этой борьбе возрастает среди спортсменов, и они с увлечением принимаются за изучение одного из распространенных видов спорта в Японии».

Сам Василий Сергеевич впоследствии писал: «В кружке занималось около 50 человек, преимущественно учащаяся молодежь. Сюда приходили тренироваться и японцы, проживавшие во Владивостоке. Кружок существовал до 20-го года». К счастью, сохранилась и фотография, запечатлевшая членов кружка в первый же год его существования – 1914-й.

Ощепковский кружок во Владивостоке. 1914 год

Основоположник европейского дзюдо Коидзуми в книге «Мое обучение дзюдо» говорит, что первый в мире международный матч по дзюдо состоялся в 1929 году. Тогда команды Англии и Германии встречались во Франкфурте и Висбадене. Но знаменитый сэнсэй сильно ошибается. Впрочем, подобный пробел в знаниях вполне обычен для зарубежных специалистов там, где речь идет о России. В действительности дзюдоисты двух различных стран впервые сошлись в схватках на татами на целых десять лет ранее. И происходило это не в каком-либо процветающем центре Европы или в Америке, а в «страшно далеком», но, как полушутя назвал его Ленин, «нашенском», городе Владивостоке.

Дадим слово выходившей там газете «Далекая окраина» от 4 июля 1917 года: «…В помещении Владивостокского общества «Спорт» состоялось весьма интересное состязание по «Дзюу-Дзюцу» прибывших из Японии во главе со своим преподавателем господином Хидетоси Томабеци, экскурсантов-воспитанников японского высшего коммерческого училища города Отару и местного спортивного кружка «Спорт», организованное руководителем этого кружка В. С. Ощепковым, при личном участии самого господина Ощепкова, привлекшего массу публики… Некоторые приемы самозащиты были продемонстрированы господином Ощепковым, причем нападения на него делались не только при встрече лицом к лицу, но и сзади».

Довелось мне слышать и еще об одном состязании с японцами – еще в 1915-м году. Совсем недавно, когда работа над этой книгой практически завершилась, его сын, Александр Харлампиев, опубликовал в журнале «Додзё» материалы о подлинном «возрасте» отечественного дзюдо, в которых упоминается и эта, бывшая для меня только «гипотетической», вторая встреча с японцами.

Доктор исторических наук, профессор А.А. Маслов в своем пространном труде «Воины и мудрецы Страны Восходящего солнца», говоря о В.С.Ощепкове, использовал материалы моей книги «Родословная самбо». Очень жаль, что он воспользовался уже устаревшей работой шестнадцатилетней давности, а мои более поздние и более информативные публикации прошли мимо его внимания. Недостаток реальных знаний не только породил неизбежные неточности, но и побудил Маслова сделать весьма сомнительные и явно не корректные предположения.

Автор считает, что в Японии Василия «готовили в руководители официальной ветви Кодокана в России… Ощепков преподавал в основном среди военных и сам работал в то время военным переводчиком… Понятно, что в отношениях «Кодокан-Ощепков» была еще и третья сторона – разведка (японская! – М.Л.). Как оказался Ощепков в России в 1914 году? Кто послал его сюда, как он сумел со своей биографией стать военным переводчиком? В какой мере японские спецслужбы стимулировали деятельность Ощепкова, хотя это происходило неявно, за его спиной?»

Трудно поверить, что уважаемый крупный специалист сознательно бросает черную тень подозрительности на безвинно репрессированного Василия Сергеевича. Однако же, хотел он этого или не хотел, но у читателя невольно возникает мысль: «А уж не был ли Ощепков действительно японским шпионом?» Надеюсь, что мое строго документальное повествование не оставляет никакого места всем этим уж очень странным полувопросительным подозрениям! Тем не менее, я не мог не указать на досадное заблуждение этого специалиста, так как его научный авторитет способен заронить в головы иных читателей сомнения в невиновности Василия Сергеевича, который в 1937ом был беззаконно арестован именно по обвинению в шпионаже в пользу Японии…

В феврале 1917 года Ощепков решительно становится на сторону революции. После свержения самодержавия царская полиция была разогнана восставшим народом. Создавалась новая сила для защиты законности и порядка – милиция, и Ощепков активно участвует в этом важном созидательном процессе. На «Курсах для подготовки милиционеров городской и уездной милиции» он преподает курсантам столь необходимое в их будущей нелегкой работе искусство самозащиты без оружия. И едва ли случайно организационную работу по созданию этих курсов взяло на себя именно общество «Спорт», в котором Василий Ощепков играл главную роль.

Читатели, особенно молодые, напичканные современной лживой квазидемократической пропагандой, могут не понять, почему он с самого начала принял сторону революции. А дело в том, что наша «независимая» пресса, горько всхлипывая о «чудесной России, которою мы потеряли», почему-то забывает сказать, что при «восхитительном» царском режиме существовало законодательно закрепленное социальное, религиозное и национальное неравенство в правах, да и множество иных подобных «прелестей». А Василий принадлежал к тому подавляющему большинству народа, которое познало все это на собственном горьком опыте…

Рис 1 – 6

Глава 3 На пути к тайне

Несмотря на все усилия, мне до самого недавнего времени так и не удавалось узнать о жизни и деятельности Ощепкова в самый тяжелый период владивостокской истории с 1918 по 1922 год. Время, когда из-за интервенции и гражданской войны наш Дальний Восток оказался наглухо изолированным от остальной России. Отыскивание и «расшифровка» ощепковских материалов в любом случае были весьма нелегким, длительным и кропотливым делом. Но особенно трудным, казавшимся даже безнадежным, стал поиск сведений об этом тревожном и изменчивом времени, когда определились убеждения Василия, да и вся линия его дальнейшей жизни. Столь важный период так и остался в моих исследованиях настоящей «черной дырой». Впрочем, и последующие пять лет, уже при установившейся на всем Дальнем Востоке советской власти, тоже являлись, если не «черной дырой», то уж наверняка этакой «информационной туманностью», рассеять которую все еще не удавалось. Нельзя сказать, что я совсем уж ничего не знал об этом периоде, но сведения были отрывочны, скудны и, главное, недостаточно достоверны.

Повествуя в своих прежних работах об этом отрезке биографии, я был вынужден в основном исходить из рассказов учеников, знавших Василия Сергеевича лишь в тридцатые годы, и невольно повторял их неизбежные ошибки (неизбежные, потому что подлинные факты его деятельности были зафиксированы только лишь в документах еще более секретных архивов, чем уже знакомый мне архив НКВД). Так Н.М. Галковский говорил, что в начале двадцатых его учитель рекламировал и продавал советские фильмы в Японии и Китае. А.А. Харлампиев утверждал, что Василий Сергеевич являлся нашим разведчиком в Японии и был даже представлен за это к награждению орденом Красного знамени, который так и не успел получить из-за ареста. Но вот вдова Жамкова, знавшая Ощепкова еще по Владивостоку, вспоминала, что он, якобы, был в японском плену и возвратился вместе с женой в Россию только в двадцать шестом году. Вот таким широким был разброс мнений.

Работа за рубежом в те годы была возможна только по линии Внешторга или ведомства иностранных дел, если даже они служили всего лишь «крышей». Однако архивы обоих этих учреждений ответили, что в их системе Ощепков не числился. Романтическая «разведывательная» версия была, разумеется, наиболее заманчивой, но, вместе с тем, и самой трудноустановимой, если установимой вообще. Получить доступ к подобным документам тогда нельзя было даже мечтать: абсолютно невозможная авантюра. Но вот, в «уголовном» деле НКВД, в анкете, заполненной со слов Василия Сергеевича в день, точнее в ночь, его ареста, бросилась в глаза единственная, но так нужная мне фраза: «Официально – переводчик японского языка, а неофициально – разведчик, подпольный работник». Какая удача! Так значит, разведывательный след вовсе не был легендой! В этом можно было уже не сомневаться. Лгать на допросе было не только бессмысленно, но и опасно. Ложь могла усугубить и без того незавидное положение. Ведь следователь всегда мог без особого труда установить истину.

Я немедленно попросил ознакомить меня с личным делом разведчика, но услышал ответ: «Такого дела в архивах НКВД не существует». Я не очень этому поверил, поскольку за предшествовавшие три года моих домогательств не раз сталкивался с явной ложью сотрудников КГБ. Но что я мог тогда поделать? А вот после того, как с этим заведением произошли небезызвестные пертурбации, я тут же снова направил запрос, теперь уже в Службу внешней разведки. И когда получил такой же огорчительно-отрицательный ответ лично от генерала Ю.Г. Кобаладзе, у меня уже не было никаких оснований усомниться в его искренности. Более того, я очень благодарен этому ветерану разведки, интеллигентному и доброжелательному человеку, любезно подсказавшему мне дальнейшие пути поиска.

Было ясно, что на чекистов Ощепков не работал. Но в Советском Союзе агентурной разведкой за рубежом уже в те годы занималось не одно, а два учреждения: не только иностранный отдел ОГПУ, но и Разведывательное управление РККА. Значит, нужно было стучаться в двери Главного разведывательного управления Генерального штаба Российской армии (ГРУ).

Это военное учреждение, по вполне понятным причинам, остается в густой тени, и известно о нем очень немного и очень немногим. И если после шумных событий начала девяностых годов вход в энкаведевские архивы оказался довольно широко открытым, то двери ГРУ вполне справедливо и разумно оставались запертыми на большущий замок. А я не знал не только, как постучаться в эти самые двери, но даже и где их нужно разыскивать. Наудачу послал запрос в Министерство обороны. Прошло довольно много времени, пока письмо блуждало по военным инстанциям. Уже не надеялся получить ответ, собираясь, было, повторить свое ходатайство. И если бы вы только знали, как обрадовал меня неожиданный звонок из архива ГРУ с приглашением посетить это замечательное учреждение! Так, значит, личное дело разведчика Ощепкова не только действительно существовало, но и сохранилось до наших дней! Немедленно отправился в тот район Москвы, который не так уж давно считался частью Московской области – ближайшим Подмосковьем. На задах многоэтажной современной застройки отыскал еще не получивший названия длинный проезд с глухой бетонной оградой, поверх которой виднелись кроны деревьев. Там и находилось нужное мне учреждение, не имевшее, разумеется, никаких вывесок. Большой пятиэтажный дом серого силикатного кирпича с немудрящими прямоугольными порталами темно-красного цвета, выглядел весьма скромно и даже буднично.

По нынешним криминальным временам зарешеченными окнами нижних этажей уже никого не удивишь, но здесь были забраны прочными решетками и многие окна верхних этажей. И я думаю, что в данном случае любые предосторожности явно не были излишними. Что только бы не отдали иностранные спецслужбы, лишь бы проникнуть за эти серые стены! Впрочем, скрываются за ними не только действительно строго секретные и очень серьезные вещи, но еще необыкновенно увлекательное, волнующее документальное повествование о работе наших славных, но безвестных разведчиков, героической работе, перед которой жалко меркнут все шпионские страсти и доморощенных, и иностранных бестселлеров, блестящих яркими глянцевыми обложками на книжных развалах.

Мне действительно крупно повезло: в этом доме я встретил обаятельных, интеллигентных, умных людей, которые сумели правильно понять мои устремления и, при всей закрытости своей ответственнейшей службы, нашли возможным пойти мне навстречу. Хотя замечу, пойти не сразу, что, конечно же, было совершенно оправданным по отношению к человеку, с которым они еще не были достаточно знакомы. Жалею, что не могу назвать их имена, но хочу принести свою искреннюю благодарность этим бойцам невидимого фронта в штатских костюмах (военную форму я увидел там только лишь на сержанте, проверяющем пропуска в проходной).

А получил я даже не одно, а целых два ощепковских личных дела. Первое из них синеватая, плотной бумаги папка с дореволюционной изящной окантовкой и крупно напечатанными затейливыми черными буквами: «Дело». В левом верхнем углу – чернильная надпись: «Разведупр IV Управления штаба РККА». В правом: «Дело по описи № 12 Резидента Разведотдела штаба Сибирского военного округа в гор. Токио товарища «Японца»». Последнее слово зачеркнуто, а под ним: «Монаха». Несколько ниже – даты начала и окончания дела. С вполне понятным нетерпением открываю папку и переношусь во Владивосток грозного 1918 года…

Рис отсутствует

Глава 4 Новобранец разведотдела

В середине января в бухту «Золотой рог», у которой стоит город, неожиданно вошел крейсер под боевым белым флагом с солнечным кругом посредине, разбросавшим широкие красные лучи. Вошел не только без разрешения властей, но даже не сочтя нужным предупредить их. А всего два дня спустя прибыл еще один японский, а также американский, английский и даже китайский крейсеры. «Для защиты проживающих во Владивостоке японских подданных» в город был высажен японский десант. Началась интервенция. Американцы и англичане объявили, что они явились, чтобы, якобы, защитить поднявших в России мятеж чехословацких солдат. Что же касается японских милитаристов, то у них еще с самого начала века зрели планы завоевания не только наших дальневосточных земель, но даже и Сибири. Теперь в Стране Восходящего Солнца решили, что наконец наступил долгожданный удобный момент. И хотя японский консул широковещательно объявил: «Императорское правительство не намерено вмешиваться в вопрос о политическом устройстве России», – японская армия очень скоро вступила в войну на стороне белых, а во Владивостоке на целых пять лет бешено завертелся калейдоскоп правительственной чехарды, нескончаемой и, чаще всего, кровавой. Большевистские и меньшевистско-эсеровские советы; восставшие белочехи и Временное правительство Приморской областной земельной управы; возжелавшие политической власти и дважды бравшие ее купцы братья Меркуловы и два колчаковских наместника, сначала генерал Иванов-Ринов, затем генерал Розанов; плюс еще два генерала: Молчанов и «воевода земского края» Дитерихс. Последнее сальто-мортале в этом поистине убийственном цирке уже перед приходом Красной Армии в 1922 году совершило правительство кооператора Сазонова и профессора Голавачева. Но даже это далеко не полный перечень политических катаклизмов, потрясавших Владивосток на протяжении долгих пяти лет. Впрочем, при всем этом трагическом мельтешении разномастных правительств, реальная власть принадлежала японским оккупантам.

Разведка и контрразведка русской армии прекратили свое существование вместе с Российской империей, и Василий остался не у дел. Преподавание дзюдо не обеспечивало достаточных средств существования, и ему приходилось, кроме этого, еще служить переводчиком в конторе некоего Хунтера, исполнять поручения таможенного экспедитора и даже пытаться получить разрешение на закупку и завоз японской обуви для торговли ею.

В анкете «уголовного» дела Ощепкова говорилось о его службе в колчаковской армии переводчиком. Меня, естественно, интересовало, как он попал туда: добровольно или по мобилизации? В архиве ГРУ я получил на это точный ответ, полностью рассеявший смущавший меня информационный туман. В 1919 году колчаковцы мобилизовали Василия и откомандировали в японское Управление военно-полевых сообщений. Работая там переводчиком, он все еще продолжал преподавать в спортклубе. Но, кроме этого, у него очень скоро появилось и еще одно «совместительство». Вероятно, с помощью своего старого, еще семинарского приятеля Трофима Юркевича, переводчика Главного штаба японских экспедиционных войск и нашего разведчика, Василий устанавливает связь с Осведомительным отделом подпольной Рабоче-Крестьянской партии большевиков.

Он не разделял коммунистической идеологии и членом партии никогда не был. Даже несколько лет спустя служебная характеристика Разведупра определяет его взгляды как «сменовеховские» («Сменовеховцами» называли ту часть белой эмиграции, которая, издавая журнал «Смена вех», настаивала на сближении с Советской Россией). Просто, он слишком хорошо знал о давних японских планах захвата наших земель и, как убежденный русский патриот, начал свою героическую и смертельно опасную борьбу с оккупантами. Василий любил замечательную древнюю культуру Страны Восходящего Солнца, ее трудолюбивый талантливый народ, но, вместе с тем, изнутри познал и ненавидел кровавые повадки и давнюю антирусскую устремленность агрессивного японского милитаризма. Беспардонная интервенция возмущала и до глубины души оскорбляла его. Это и определило его выбор, только и возможный для истинного патриота. Ведь единственной силой, реально противостоявшей интервентам, являлись большевики. Вот почему, хорошо зная, как «разделывают» подследственных заплечных дел мастера в японской жандармерии, Василий, тем не менее, шел на огромный риск и сотрудничал с красным подпольем. Служил не партии, а только лишь своей родной униженной и ограбленной России.

Через Управление военно-полевых сообщений проходило немало секретных документов и, благодаря «колчаковскому переводчику», все они становились известны антияпонскому подполью. И будет вполне справедливым сказать, что в общем деле освобождения российского Дальнего Востока была доля и его героического, столь опасного труда.

Когда же оккупанты убрались восвояси, Василий отправился на Сахалин, в свой родной Александровск, где ему, возможно, все еще принадлежали два отцовских дома. Купил кинопроектор «Пауэрс» и стал зарабатывать на жизнь, демонстрируя там фильмы. Очень скоро весь Дальний Восток был снова присоединен к России, лишь Северный Сахалин продолжали топтать японские интервенты. И это создавало необходимость получения информации об их воинском контингенте на острове. А во Владивостоке не забыли об Ощепкове. По рекомендации того же Юркевича, поручившегося за своего старого товарища, теперь уже советская военная разведка обратилась с предложением сотрудничества. Василий сразу же согласился. Наглухо отрезанный от советской действительности, он заведомо идеализировал советскую власть. Видел в ней не только носительницу народной справедливости, но и твердую защитницу российских интересов на Дальнем Востоке.

Впоследствии, уже возвратившись в Россию, Василий объяснил свое решение так: «Я командирован нашей армией на опасную и важную для Родины работу. На эту работу может встать человек, прежде всего, глубоко любящий свою Родину и ненавидящий вечного и хитрого врага России. Я истинный русский патриот, воспитанный хотя и в японской школе. Но эта школа научила меня любить, прежде всего, свой народ и Россию. Я воспитывался на средства русской армии, чтобы посвятить себя вечному служению Родине, что я и делаю с 1914 года».

Начиная почти с первых же «перестроечных» лет, в нашей прессе было опубликовано множество самых различных секретнейших документов советского времени. Но я уверен, что такого еще не читал никто.

Секретно

Подписка

Действительно на один год

1923 года, сентября 1 дня

На агента Василия Ощепкова (подпись)

Я, нижеподписавшийся Василий Сергеевич

Ощепков, поступивший в Отдел Агентурной Разведки 5 армии, даю настоящую подписку в том, что

Все возложенные ею на меня обязанности я обязуюсь точно и скоро исполнять.

Не разглашать никаких получаемых сведений.

Все сведения после тщательной проверки обязуюсь передавать своему начальнику или лицу, указанному им.

Не выдавать товарища-сотрудника, служащих Отдела Агентурной Разведки, хотя бы под угрозой смерти.

Не разглашать о деятельности Отдела, а также о штате вообще и не произносить слов «Агентурной Разведки».

Признаю только Советскую власть и буду работать только на укрепление добытой кровью трудового народа Революции.

Мне объявлено, что в случае неисполнения указанного в подписке моя семья будет преследоваться наравне с семьями белогвардейцев и контрреволюционеров.

Требую смертного для себя приговора, если разглашу какие-либо сведения и буду действовать во вред Советской Власти, в чем и подписуюсь.

Подпись: Василий Ощепков

Настоящую подпись удостоверяю: Уполномоченный для поручений (подпись неразборчива).

Василия отнюдь не смутил этот дышавший революционной кровожадностью документ, и он, твердо убежденный в благородной правоте своего дела, спокойно подписал его.

Теперь вы имеете полную возможность оценить не только сам типографски отпечатанный текст подписки, но и ее стилистическую «прелесть». Не слишком высокая грамотность и достаточно примитивный нищенский уровень сквозил буквально во всем. Так, ни в одном из двух дел фотографии агента не имеется. Эти технические высоты преодолеть еще не удалось. Но в собственноручно заполненной Ощепковым анкете, из которой я и почерпнул все неизвестные мне прежде биографические данные, обращает на себя внимание заключительный абзац: «С согласия Начальника Отдела буду работать под псевдонимом (кличкой) Д.Д.». Не иначе, как Василий вспомнил здесь свой любимый спорт – «Дзюу-до».

Глава 5 Резидент «Д.Д.» начинает работу

Если в тридцатые годы в Советском Союзе уже была создана лучшая в мире разведка, то в начале двадцатых она пребывала в самом незавидном состоянии. Иностранные разведслужбы уже располагали всеми чудесами шпионской техники тех лет: миниатюрными фотокамерами; прибором, способным наносить на стекло очков невидимый без микроскопа объемистый текст; тайниками в зубных коронках; мудреными шифрами и, конечно, симпатическими чернилами. А Василий был вынужден писать открытым текстом на внутренней стороне конверта или между строк письма такими «новейшими» симпатическими чернилами, как луковый сок, которым и ограничивались все его «технические средства». К тому же, этим «луковым горем» его заботы, отнюдь, не исчерпывались. Еще приходилось категорически требовать от начальства, чтобы связник – механик с российского парохода – «не предавался бы вину, пока не выполнит поручения, то есть не передаст мне Вашу информацию и не примет, и отвезет на пароход, спрятав в надежном месте, для Вас информацию. Курьеру, явившемуся в пьяном виде, информация доверяться не будет. Этот вопрос у нас с Вами больной! Никакие словесные поручения курьеру не делайте, так как по этому делу я никаких разговоров вести не буду. Курьер не должен идти сразу ко мне, а только побродив по городу, так как за высадившимися пароходными служащими по пятам следует жандарм, филер. Мне же ходить на берег и встречать моториста сейчас нельзя, так как на берегу во время прихода русского парохода всегда стоят дежурные жандармы, которые меня хорошо знают, и мое шатание по берегу, иногда допоздна, в ожидании моториста, может только навести подозрение. Вам неизвестна строгость кордона на Погибях, который обязательно обыскивает не только груз, но и возчиков». Вполне естественно, что вынужденный работать в таких отчаянных и совершенно неприспособленных, примитивных условиях Ощепков был обречен рассчитывать только на себя: «Работал исключительно своими силами. Я человек из тех немногих, кои верят только в себя».

И заметьте, не Василия инструктируют, а совсем наоборот, этот разведчик-новичок инструктирует начальство. Сообщает о методах слежки жандармерии; указывает, где связнику может грозить особая опасность; предлагает наиболее эффективные методы работы и меры безопасности. Просит, в частности, назначить его сахалинским агентом российского общества «Доброфлот», которое осуществляло связь с островом. Это позволило ему, не вызывая подозрений, являться на пароходы для получения письменных заданий, пересылавшихся в жестяных коробках монпансье или зубного порошка с двойным дном.

Я хотел, было, написать: «Этот замечательный человек был прирожденным разведчиком». Но ведь и в сфере японского языка, спорта, рукопашного боя, он тоже был таким же «прирожденным». И, наверное, правильнее будет сказать, что просто был это всесторонне одаренный русский человек. Такой же талантливый, как увиденный в жизни и описанный Лесковым тульский мастер Левша, который, работая самыми примитивными инструментами, сумел превзойти прекрасно оснащенных английских коллег. И можно сколько угодно, глуповато хихикая, иронизировать над этим, поистине знаковым русским образом. Только вот, так уж сложилось испокон веку, что нам, русским, приходится выполнять одинаковую с иностранцами работу, однако в значительно более трудных условиях. И ведь делаем! Делаем не хуже, а частенько даже и превосходя их! Разве непрофессионал, простой уральский инженер Николай Кузнецов, самоучкой овладевший безукоризненным немецким языком, не стал одним из лучших разведчиков в сложнейших условиях прошедшей войны?! И точно так же, как Кузнецов, Ощепков был «человеком, сделавшим самого себя». Необыкновенно одаренный, он совершенно самостоятельно разработал наиболее эффективные методы своей работы. И можно только удивляться, насколько профессионально сделал это начинающий разведчик, не имевший никакой специальной подготовки и даже достаточного опыта.

Материалы личного дела ГРУ и очень нестандартно, своеобразно и образно составленные Василием донесения позволяют восстановить методы его успешной работы. Как и у Кузнецова, у него в активе было только отличное знание языка. Но Василию не составило большого труда перезнакомиться чуть ли ни со всем офицерским корпусом оккупированной северной половины острова. Японцы охотно шли на контакт с доброжелательным и общительным русским, хорошо знавшим и уважавшим их обычаи. К тому же знавшим японскую литературу, искусство и историю, пожалуй, даже получше некоторых из них. Что же касалось господ жандармов, исполнявших контрразведывательные функции, то для них было специально установлено даже бесплатное посещение любого сеанса в небольшом ощепковском кинотеатре. А специально для солдат обаятельный кинобизнесмен не только устраивал в гарнизонах бесплатные выездные сеансы, но даже выступал в роли «бэнси». Это японское слово Ощепков переводил как «говорун». Звукового кино в те годы еще не было. И если у нас фильмы «озвучивали» пианисты-таперы, то в Японии это делали «бэнси». Своих фильмов там почти еще не было. И «говорун» не только переводил западноевропейские титры, но и пояснял детали абсолютно чуждой японцам западной жизни.

Ощепковские благотворительные сеансы гармонично сочетали приятное с полезным: скучавшие на чужбине солдаты получали хорошее развлечение, а Василий – хорошую возможность добыть ценные разведданные. Стоит ли удивляться, что очень скоро во Владивостоке получили первое донесение начинающего разведчика. Удивление мог вызвать только сам этот двадцатистраничный машинописный материал, тайком, по ночам, отпечатанный кинопредпринимателем на папиросной бумаге.

Я читал это разведывательное донесение и не мог не восхититься его удивительной исчерпывающей полнотой, сравнимой, разве что, с тем, чем располагало само японское командование. Начиная с полных биографий высшего и старшего командного состава (происхождение, семейное положение, образование, прохождение службы, участие в военных кампаниях, награды и т.п.) и кончая точной численностью и вооружением гарнизонов даже небольших населенных пунктов; от солдатских настроений до чисто экономических данных о хищнической эксплуатации оккупантами природных богатств острова. Будь моя власть, я бы непременно выставил этот интереснейший экспонат интереснейшего и сложного времени в музее нашей разведки. А Ощепков приобретает фотоаппарат, быстро овладевает искусством съемки и увлеченно запечатлевает прекрасные сахалинские пейзажи и мужественный облик своих знакомых «самураев». Но на стол разведотдела во Владивостоке ложатся фотографии японских боевых кораблей, аэролодок и населенных пунктов с подробным и точным обозначением размещенных в них военных объектов.

Обрадованное столь богатыми результатами начальство сыплет все новые и новые задания: «Установите срочно нумерацию частей японского гарнизона на Северном Сахалине от роты и отдельной команды до армии включительно… Вышлите подробную карту хотя бы на японском языке». Карта поступает во Владивосток с припиской разведчика, которая дает ответ и на предшествовавший запрос об экономических планах оккупантов: «На карте восточного побережья Сахалина красным карандашом мной обозначены нефтяные места, изыскания на которых дали благоприятные результаты». (Среди перечисленных Василием фирм, собиравшихся качать русскую нефть, бросается в глаза уж очень знакомое сегодня название «Мицубиси»). Он сообщает также, что выслать подлинники японских секретных документов не сможет, но постарается их сфотографировать.

Очередная почта ставит задание раздобыть новые уставы японской армии и прислать их переводы. «Задачи, выставленные Вами настолько трудны, что опыта на этой почве явно не хватает. К тому же, это дело заставляет меня, человека частного, сделаться военным… Заставляет взяться за изучение военного японского письменного языка, так как это работа по специальным военным терминам…».

Здесь необходимо разъяснить, что перевод военных текстов требовал отменного знания специальной военной терминологии, поскольку в них зачастую самые обыденные и понятные слова обретали свой особый, совершенно непонятный для штатского смысл. А никаких военных японо-русских словарей тогда еще не существовало. Но это, конечно, не может остановить «частного», то есть штатского человека Ощепкова. Он только запрашивает: «Для пособия к переводу японских уставов, если мне удастся их раздобыть, прошу Вас выслать мне наши старые уставы старого режима и японский устав в переводе, сделанном Блонским в 1909 году. Устав Блонского, правда, устарел, но в смысле терминологии поможет мне. Работа серьезная, ответственная, и, не изучив детально дела, давать голословные сведения я не могу…»

Последняя фраза отлично показывает ответственное, добросовестно-въедливое отношение молодого разведчика к своей нелегкой работе, его готовность даже в опасно тесном японском окружении приняться за дело, которое отнюдь не входит в его профессиональные разведывательные функции – длительную, трудоемкую работу по переводу новых японских уставов. Если нужно, значит, будет сделано…

А новые задания идут в Александровск сплошным конвейером: «Хотелось бы иметь ответы на следующие вопросы: общий обзор сахалинской японской армии и гражданских учреждений… Есть ли намерение эвакуации и ее срок?.. Были ли какие-либо пополнения или уменьшения армии в 1923 году?..»

К сожалению, однако, это была дорога с односторонним движением. Необходимые для работы деньги высылаются в Александровск крайне неаккуратно, с длительными задержками и после многих напоминаний. А вот скрупулезные отчеты в расходовании каждой иены требуют неукоснительно и категорично. Счета, выписанные на японском, приказывают непременно переводить на русский язык. И это при всем том, что пересылка этой никчемной и мелочной бухгалтерии только создает совершенно ненужный риск.

Для демонстрации в японских гарнизонах, да и в своем кинотеатре необходимы новые фильмы, и разведчик просит прислать их. Однако его обращения оказывается недостаточно: начальству нужны дополнительные «подтверждения» обоснованности этой просьбы. И вот, к делу подшивается секретный рапорт завагентурой Арканова начальнику разведчасти 17-го Приморского корпуса: «Со слов маршрутного агента Иванова подтверждается необходимость снабжения резидента «Д.Д.» картинами и биноклем цейса для наблюдения за японскими судами. Прошу для пользы дела обратиться от имени Корпуса в Примгубисполком (киносекция ГУБОНО) о выдаче».

Бинокль – имущество военное, и резидент вскоре его получает. Но вот победить губисполкомовских культуртрегеров оказалось не по силам ни разведчасти, ни всему Приморскому корпусу в полном составе. Расстаться с фильмами ни для какой «пользы дела» могущественная киносекция не пожелала. И Василий так и остался без того, что было насущно необходимо для дальнейшей работы. Уж потом ему удалось за собственный счет закупить фильмы с помощью своего старого товарища Трофима Юркевича. Сегодня трудно даже поверить, что подобный «театр абсурда» мог существовать, но такова была реальность начала двадцатых годов. Случались и другие нелепые ситуации, когда опасность вдруг возникала с совершенно неожиданной стороны.

«Гражданин Буриков изжил меня… С японцами я здесь справлюсь скорее, чем с русскими языками», – написал Ощепков. А стояло за этими непонятными словами вот что. Василий, который к этому времени уже был женат, имел в «Доброфлоте» какой-то приработок, так как его киносеансы, среди которых было немало бесплатных – солдатских, давали весьма скудные доходы. Буриков, то ли завидуя «богатству» «владельца кинотеатра», то ли претендуя на его должность в «Доброфлоте», затеял грязные интриги с бесконечными сплетнями, жалобами и, похоже, даже выслеживанием, дабы уличить своего врага в нерадивой работе в «Доброфлоте». В обыденной обстановке подобное пристально-кляузное преследование могло бы вызвать всего лишь отвращение. Но когда под таким самодеятельным колпаком оказывается разведчик, это уже грозит непредсказуемо опасными случайностями, вплоть до глупейшего провала. Во Владивостоке это поняли, и больше Ощепков уже не упоминает о своем неутомимом ненавистнике, которого, вероятно, немедленно отозвали. Справиться с «гражданином Буриковым» разведотделу оказалось значительно легче, чем одолеть строптивых губисполкомовских бюрократов, владевших кинолентами.

Оценив богатейшие возможности резидента, начальство пишет, что ему «переброситься необходимо на Южный Сахалин, так как с 1918 года мы совершенно не знаем положения там». В отличие от российской северной, только теперь оккупированной половины, южная часть острова отошла к Японии еще после русско-японской войны 1904-1905 годов и, являясь «иностранной территорией», была сплошным белым пятном для Разведупра. Однако у резидента были свои собственные значительно более смелые и масштабные планы, чем у его начальства. Он выдвинул встречное предложение: «переброситься» не на Южный Сахалин, а в самое сердце Японии – ее столицу. И предложение это отнюдь не было бездумно авантюрным. Оно было, как обычно, тщательно и всесторонне продумано, а к его осуществлению Василий уже даже начал готовиться: получил очень теплое благодарственное письмо от японской администрации острова – Военно-административного управления, загодя договорился с жандармерией об упрощенном оформлении разрешения на въезд и поделился со знакомыми офицерами своими планами кинобизнеса на их родине. Ими это было встречено с одобрением и со значительно большим пониманием, чем в разведотделе. Судя по тому, что происходило в дальнейшем, начальство слегка даже ошеломил этот отчаянно рискованный, но столь же заманчивый план. Весьма вероятно, что тогда, в 1923-24 годах, кроме дипломатических работников, крайне ограниченных в своих возможностях, в Японию вообще не были внедрены наши разведчики, и Ощепкову предстояло стать первопроходцем на этом рискованном неизвестном, непроторенном пути. Во Владивостоке, конечно же, понимали огромные выгоды этого отчаянного предприятия, но столь же хорошо знали о своих скудных финансовых возможностях, едва ли способных выдержать подобную валютную нагрузку.

«Главная маска, все-таки, будет кинематограф», – писал разведчик и получал ответ: «Предложенная Вами маскировка требует максимум времени и средств, которыми мы не располагаем в настоящее время». Для работы в Японии Василий просил снабдить его новым кинопроектором и фильмами. А ему рекомендовали вообще отказаться от «киномаскировки» и отправиться туда «как обыватель-беженец», чтобы постараться затем устроиться переводчиком «в одно из гражданских правительственных учреждений Японии». Понимая полную бесперспективность подобного предложения, Ощепков категорически отказывается ехать в Японию, кроме как в качестве кинематографиста. Однако, вместо кинооборудования и финансовых средств, получает столь модное в те тяжелые годы пламенное демагогически-пропагандистское обращение, орфографию которого я сохраняю:

«Уважаемый товарищ

Работа необходимая государству еще в зачаточном состоянии, намечаются только ея вехи, насчупывается почва, а потому Ваше предложение, бесспорно хорошо но при отсутствии материальных средств в настоящее время не выполнимо, тем более, что Дальний Восток еще оправляется от нанесенных ему экономических разрушений интервенцией. Наша цель при минимальных затратах, подробно осветить нашего врага Империалистическую Японию. В этом отношении Вы поможите как человек знающий быт и условия жизни Японии. Всем, чем можем мы содействовать Вам, в Вашей трудной работе мы представим, но больше можем только обещать в будущем, с восстановлением нашего экономического быта. И так Уважаемый Товарищ – РСФСР ждет от Вас гражданского долга…»

рис.отсутствует

Глава 6 Здравствуй, Япония!

Скорее всего, работа в Японии была бы сорвана, если бы один умный, смелый и профессионально очень грамотный человек не вписал рапорт, адресованный непосредственно заведующему агентурой разведчасти 17-го Приморского корпуса: «Считаю своим гражданским долгом указать на неправильную и вредную для дела точку зрения, изложенную в вашей инструкции товарищу Ощепкову от 28 сентября с.г. Отказ удовлетворить просьбу тов. Ощепкова в высылке ему аппарата и картин, а также предложение поступить на службу к японцам стоит в полном противоречии с данной ему задачей и знаменует собой связывание по рукам и ногам этого отважного и талантливого разведчика, на редкость мастерски владеющего японским языком, преданного и любящего свое дело. Кинематография – это самый верный и надежный способ для проникновения в среду военной жизни всех родов оружия, тогда как должность переводчика герметически закупоривает человека на весь день, с 10 до 5 часов вечера, между четырьмя стенами одного только избранного учреждения. Что касается службы переводчиком в самой Японии, то это в отношении военных и правительственных учреждений вовсе невозможно, так как в Японии нет надобности в переводчиках на русский язык.

С другой же стороны, в японской армии существует обычай, обязывающий владельцев кинотеатров устраивать для солдат льготные киносеансы. Такое положение вещей дает широкую возможность тов. Ощепкову вести точный учет всех частей, бывать в штабах и фотографировать различные приказы, табели, условные сигнализации, орудия, укрепления, военные суда с их артиллерией. Проникать в запрещенные для посторонних лиц районы, как Ныйский залив, где расположен 12-й батальон. Вести широкие знакомства, появляться в нужное время в различных местах. Маскировать свои личные средства, если будет необходимость вести жизнь, превышающую сумму получаемого содержания и вообще успешно выполнять все возложенные на него поручения». (Забегая вперед, отмечу, что Василию в будущем отнюдь не приходилось «вести жизнь», затраты на которую являлись бы «превышающими сумму содержания». Скорее, совсем наоборот.) К большому сожалению, я не имею возможности назвать имя автора этого решающего документа: под ним нет подписи. Но я думаю, что был это все тот же Трофим Юркевич, работавший в зарубежной разведывательной системе ОГПУ. Об этом говорит его исчерпывающая осведомленность о работе Василия, которому он помогал, а также сама форма обращения: не в служебном порядке, а лишь в силу гражданского долга. Только так и мог обратиться специалист, задействованный не в армейской разведывательной, а в иной аналогичной системе. Разумеется, подобный рапорт никак не мог быть анонимным. Должно быть, в деле подшита всего лишь его машинописная копия, в которой, по каким-то соображениям, специально не проставили подпись. А подлинник для согласования отправили на самый верх, где действительно знающие люди немедленно дали «добро». Возможно, подействовало и то, что автор рапорта был из ОГПУ, с которым у армейской разведки складывались не слишком теплые отношения. ГПУ все-таки побаивались…

Дело сразу же сдвинулось с мертвой точки, завертелась официальная машина. Нужно сказать, что, как это ни странно, но в то время разведработа велась децентрализовано, непосредственно воинскими частями, дислоцированными в соответствующем регионе. И вот, начальник разведчасти штаба Первой Тихоокеанской дивизии направляет начальнику Разведупра штаба РККА при 19-ом корпусе два упоминавшихся мною личных дела и характеристику резидента. Она состоит из биографической части, которую я опускаю, и собственно характеристики, которую привожу, исправив грамматические ошибки: «По убеждению Ощепков – сменовеховец Устряловского толка. Хорошо развит физически, а потому имеет большую склонность к спорту и как борец небезызвестен в Японии. Кажется, имеет первый приз за борьбу. Имеет большую склонность к разведработе, на которой довольно изобретателен и смел. К систематической работе непригоден и небрежен. С людьми общителен и быстро завоевывает расположение. Как качество Ощепкова можно указать на его правдивость и честность. Конечным своим стремлением Ощепков ставит изучение Японии в военно-бытовом и политическо-экономическом отношении. В совершенстве владеет японским языком. Слегка знает английский и только пишет по-китайски. 26-Х-1924 года».

Характеристика Ощепкова из его личного дела (Архив ГРУ)

Выезд в Японию был решен, но современного мощного кинопроектора, который просил Василий, ему не дали. Так что богатая перспектива посещать воинские части отпала сама собой еще до отъезда.

Для оформления Василия вызвали в Хабаровск, и он отправился туда, объяснив свой отъезд с Сахалина необходимостью лечения жены и закупки новых фильмов. Интересны формальности того времени: с резидентом был заключен договор сроком на год с выплатой в виде зарплаты трехсот иен в месяц. Это было на сто иен меньше того, что он получал на Сахалине.

В деле не говорится, как и в каком качестве разведчик пересек китайскую границу, но уже в Шанхае он встречался со своим куратором Шадриным и сотрудником иностранного отдела ОГПУ «товарищем Егором». Тот усомнился, что с такими незначительными деньгами можно что-то сделать в Японии и, по выражению Ощепкова, «нажал на Шадрина», настояв на увеличении зарплаты. Теперь она возросла до четырехсот иен, с условием, что в эту сумму войдут и расходы «по содержанию комнаты для свидания с сотрудниками», то есть явочной квартиры. Плюс суточные при поездках – пять иен и расходы на гостиницы – три иены в сутки. Но, вместе с тем, «товарищ Егор» просил давать для его системы чисто экономические сведения. Василий не соглашался, но теперь уже на него «нажал» Шадрин и добился согласия. Впрочем, впоследствии Ощепков все-таки отказался от сотрудничества с ГПУ, сославшись на свою экономическую неподготовленность. Но тогда, в Шанхае, среди многого прочего он сообщил «Егору» исчерпывающие сведения о реальных сроках, в пределах которых японцы были способны эвакуировать свои войска с Сахалина. Именно эти сведения позволили полномочному представителю СССР в Китае Л. М. Карахану успешно провести переговоры с Японией и освободить от оккупантов островную российскую территорию.

Случилось, однако, так, что в Китае Василию довелось решать не только служебные, но и личные проблемы. Какое-то время он оставался в Харбине, в новом городе в районе Чурина, на Стрелковой улице, дом 25, у своего знакомого переводчика с забавной фамилией Незнайко. Имеющееся в деле Ощепкова сообщение об этом напечатано на папиросной бумаге и подписано: «Уважающий Вас № 13». Такой уж несчастливый номер был присвоен резиденту его начальством.

Харбин возник в начале прошлого века в связи со строительством российско-китайской железной дороги (КВЖД). Там находилось управление дороги и многие службы. Это был русский город с собственной Харбинской епархией, мужскими и женскими гимназиями и русскими названиями улиц. Все это сохранялось в двадцатые годы. И вот, в этом-то российском городе, выросшем на китайской земле, сердце нашего тридцатидвухлетнего железного супермена поразила любовь с первого взгляда.

Когда я думаю о его избраннице, мне невольно вспоминаются слова известной белоэмигрантской песенки:

Гимназистки румяные,

От мороза чуть пьяные,

Грациозно сбивают

Талый снег с каблучка…

Семнадцатилетняя Машенька только что успела окончить последний класс классической гимназии. Вчерашняя гимназистка тоже полюбила Василия, несмотря даже на то, что он, как тогда говорили, уже был связан брачными узами. Влюбленный немедленно обратился в Харбинский епархиальный совет с ходатайством «о расторжении брака с Екатериной Николаевной, урожденной Журавлевой». А получив положительный ответ, тут же повел к венцу свою любимую. И теперь в Страну Восходящего Солнца, в город Кобэ кинобизнесмен, бывший подданный бывшей Российской империи, не имевший ничего общего с враждебным Советским Союзом и, к тому же, активно сотрудничавший с японцами еще с 1920 года и во Владивостоке , и на Сахалине (недаром сахалинское жандармское управление не только выдало ему удостоверение о полной «политблагонадежности», но и всего за один день обеспечило получение разрешения на выезд в Японию без предъявления обязательного «реверса»), направлялся уже не один, а в сопровождении юной супруги.

Это фото Василия Сергеевича с женой Марией сделано в Японии

В Японии издревле существовала хорошо организованная система шпионажа и контршпионажа, выслеживания, доносов. К тому же, на протяжении нескольких веков, и совсем не безосновательно, там складывалось опасливо-подозрительное отношение к европейцам – «белым варварам», которые беззастенчиво пользовались военно-техническим превосходством в своих корыстных интересах. И в двадцатые годы японцы одинаково тщательно следили и за советскими гражданами, и за белыми эмигрантами. Это было хорошо известно Василию. Понимал он и то, что при всех его отличных аттестациях полиция непременно будет интересоваться им, но такого пристального внимания к своей персоне, с каким ему пришлось столкнуться, он никак не ожидал. Ему не составило большого труда заметить постоянную слежку во время всех передвижений по городу и поездок в другие города.

Обслуживающему персоналу японских гостиниц вменялось в обязанность наблюдать за подозрительными постояльцами, особенно иностранцами, и просматривать их вещи во время уборки номеров. Поэтому, выходя из гостиницы вместе с женой, Василий, якобы, небрежно, но с некоторыми неприметными особенностями раскладывал журналы поверх своих вещей. И всякий раз отмечал чуть заметные изменения в расположении журналов. Кроме того, на другой же день после того, как Ощепковы поселились в гостинице, в дверь их номера постучал офицер полиции. И хотя такие обязательные полицейские посещения вряд ли могли быть приятны, Василия обрадовал в чиновнике полиции по иностранным делам он узнал Сиба Набути, с которым познакомился еще во Владивостоке. Так что ему не пришлось слишком сильно лгать, говоря о том, как приятно снова встретить старого знакомого. То, что персонально «закрепленный» за ним полицейский чин был свидетелем «сотрудничества» Ощепкова с японцами, могло принести только пользу. И несмотря на то, что регулярные визиты Сиба имели сугубо официальный характер, в номере гостеприимной русской семьи его всякий раз угощали вкусным обедом или ужином с непременным, по японским обычаям, горячим сакэ. А со временем даже стали давать деньги «взаймы». Так что, в конце концов, появления офицера у Ощепкова стали значительно больше походить не на строгий полицейский контроль, а на посещения добрых знакомых. Впрочем, и в этих условиях Сиба не забывал о своих служебных обязанностях и однажды в разговоре, как бы между прочим, поинтересовался политическими взглядами любезного хозяина.

Похоже, что в характере Василия мудрая предусмотрительность и тщательная продуманность каждого шага каким-то совершенно непостижимым образом уживались с лихим, по-мальчишески озорным и опасным авантюрным риском (Может быть, именно это казалось автору его характеристики «небрежностью»?). На вопрос Сиба он ответил вполне серьезно:

Моя партия – «Дэ-дэ».

Едва ли было уместной проделкой в открытую называть в разговоре с полицейским свой разведывательный псевдоним, но ведь «есть наслаждение в бою у бездны страшной на краю»! И случилось так. что вызывающе двусмысленный рисковый ответ резидента, посмеивающегося в душе над своим «гостем», принес неожиданную и немалую пользу.

А что это за партия? Я никогда не слышал о ней, – удивленно насторожился Сиба. А услышав ответ:

Партия «Дэ-дэ» означает «Деньги, деньги», – неожиданно громко расхохотался.

Побагровевший от смеха и сакэ, он снял очки и промокнул носовым платком выступившие слезы.

Очень остроумно, Ощепков-сан… Хотел бы я сейчас увидеть физиономию нашего харбинского агента… Какая глупая ошибка! Могу теперь доверительно сказать вам, что из Китая мы получили сообщение: пароходом «Натясами-мару» в Японию направляется под видом кинематографиста советский шпион по кличке «Дэ-дэ». И что этот «Дэ-дэ» докладывал о положении на Сахалине послу Карахану, от которого получил соответствующие инструкции. Понятно, что за Вами установили строгое наружное наблюдение. Но теперь недоразумение разъяснилось, и наблюдение завтра же будет снято.

Василий тоже старался как можно естественнее смеяться, хотя и не мог не ощутить смертельный холодок опасности, которая и на этот раз, хоть совсем близко, но прошла мимо. Продолжая весело улыбаться, он пояснил, что партия «Дэ-дэ» – якобы, модная на Сахалине острота. И он не раз повторял ее, когда жил в одном из русских пансионов Харбина. Объяснял, а в голове все время стучало: немедленно сообщить, что в посольстве – предатель, немедленно сменить известный японцам псевдоним…

Я могу только благодарить судьбу, что мое дело попало в руки такого опытного и умного специалиста, как Вы, уважаемый Сиба-сан. Ведь иначе…

Да, иначе, – перебил его полицейский, – иначе это могло бы огорчительно прервать Вашу успешную кинематографическую деятельность, уважаемый Ощепков-сан…

Таким был Ощепков в Токио

Так первоначальный, ставший слишком опасным, псевдоним сменился новым «Черный монах», или просто – «Монах». Должно быть, сотруднику разведотдела, предложившему его, вспомнилось семинарское прошлое разведчика. А затем был и еще один псевдоним – «Японец».

Перебравшись в Токио, Ощепков первым делом решил утолить «книжный голод» разведотдела. Отправился покупать японские армейские уставы, наставления и другую несекретную военную литературу, которая во всем мире находится в свободной продаже. Так что никакого подвоха в этом деле никак нельзя было ожидать.

В магазине, специализировавшемся на военной литературе, миниатюрная японочка в нарядном кимоно обслуживала покупателя в строгом черном штатском костюме, уже не молодого, но с явно военной выправкой и крохотными усиками («Совсем как у Чарли Чаплина», – мысленно улыбнулся Василий).

Продавщица ловко завернула стопку различных уставов в цветастую бумагу, перевязала ленточкой и протянула покупателю со словами:

Пожалуйста, извините меня, господин, но мы обязаны записывать имя и адрес всех покупающих литературу подобного рода.

Полковник запаса Хаяси Вакиндо, – отчетливо и громко, словно команду, проговорил «Чаплин» и назвал свой адрес.

Благодарю Вас, Хаяси-сан, – поклонилась продавщица и повернулась к Ощепкову, отвесив новый поклон.

Что желает господин приобрести? – за ее изысканной японской вежливостью чувствовалось удивление и любопытство из-за европейской внешности нового покупателя. А у покупателя пронеслось в голове: «Ну, спасибо полковнику! Ведь так глупо было бы привлечь внимание жандармерии из-за такой ерунды». На улыбку японочки он ответил широкой улыбкой и спокойно спросил:

Мне сказали, что вышла интересная книга об истории средневековых войн Японии. Есть она у вас?

Как он точно рассчитал, приобретатели подобной литературы жандармерию вовсе не интересовали, и в угрожающий кондуит его фамилия внесена не была.

Еще на Сахалине Ощепков решил, что первым, к кому он обратится за помощью, будет бывший семинарский однокашник и преданный друг Итигути.

Тем более, что тот преподавал в военном училище и имел доступ к ценной информации. И теперь было самое время посетить его и поручить покупку военной литературы. Итигути, искренне обрадованный встречей со старым другом после многих лет разлуки, сразу же согласился оказать ему эту услугу. Правда, он заметно оробел после того, как к нему домой явился жандарм, чтобы удостоверить подлинность личности покупателя военной литературы. Но все же согласился сотрудничать не столько ради денег, сколько в силу старой и крепкой дружеской привязанности. Да и платить ему друг мог только совсем немного и даже нерегулярно. Финансовая проблема, как и на Сахалине, сохранила в Японии прежнюю остроту.

В училище, где Итигути преподавал, скорее всего, русский язык, существовало строгое разделение на военных и «частных» преподавателей. Для «частных», к которым он и относился, существовал даже отдельный, изолированный корпус.