Пробуждение

Свет просачивался сквозь щели ставен – серый, неохотный, обещавший дождь. Элеонора лежала неподвижно на узкой постели таверны, изучая деревянный потолок над головой. Трещина в древесине напоминала реку или молнию, русло, прочерченное временем в мягкой сосне. Она не могла решить, что именно, и это не имело значения. Трещина была просто трещиной, потолок просто потолком, а она просто телом, которое проснулось, потому что так устроено: тела просыпаются.

Где-то внизу кто-то кашлянул – глубокий, влажный звук, прорывающийся сквозь половицы. Затем снова тишина, плотная и ожидающая, тяжёлая от утренней сырости. Даже в дешёвых придорожных тавернах мир просыпался медленно, нехотя, словно не желая встречать новый день. Элеонора понимала это нежелание. Каждое утро требовало решения: встать. Продолжить. Существовать ещё один день.

Она сосчитала до тридцати. Старая привычка, вбитая в плоть годами до того, как стала инстинктом. Виктор учил просыпаться без резкости, всплыло в памяти, голосом, который она больше не слышала наяву. Оценить окружение, вспомнить, где ты, найти выходы, прежде чем двигаться. Враг не ждёт, пока ты протрёшь глаза.

На тридцать один она села. Спина выпрямилась по линии, ноги опустились на холодный пол. Никаких потягиваний, никаких зевков – движение было точным, как шестерня, встающая на место в механизме. Холод от необработанного дерева проникал сквозь тонкую ткань ночной рубашки. Она это зарегистрировала – температура, текстура – но не отреагировала. Холод был просто информацией. Полезным фактом или бесполезным, но не требующим эмоции.

Элеонора встала, подошла к окну. Ставни неплотно прилегали друг к другу, оставляя щель в ладонь шириной. За окном простиралась улица маленького городка – Торнхейвен, так трактирщик назвал это место вчера вечером, когда она молча положила монеты на стойку. Камень булыжной мостовой блестел от росы. Дым поднимался из труб редких домов, чьи жители уже разожгли очаги. Тележка, запряжённая усталой лошадью, медленно катилась к площади – вероятно, фермер вёз товар на утренний рынок. Обычный мир. Живой мир. Мир, в котором она присутствовала, но не принадлежала.

Она отвернулась от окна.

На стуле у кровати лежала одежда – аккуратно сложенная, каждый элемент на своём месте. Она всегда складывала так. Порядок снаружи, когда внутри был только механизм, исполняющий функцию. Порядок помогал не думать о том, что под механизмом, возможно, ничего не было. Или было, но слишком сломанное, чтобы называться человеком.

Элеонора посмотрела на груду ткани и металла. Вдохнула. Выдохнула. И начался ритуал.

Рубашка первой. Ткань грубая, практичная – не мягкий лён зажиточных горожан, а плотная шерсть, которая прослужит. Тёмная, почти чёрная, с высоким воротом, закрывающим шею. Элеонора подняла её обеими руками, развернула перед собой. Ни дыр, ни разрывов. Швы целые, крепкие. Хорошо. Одежда, как и оружие, требовала регулярной проверки. Износ убивал так же верно, как клинок, только медленнее.

Она натянула рубашку через голову. Ткань скользнула по волосам – белые пряди зацепились на секунду за грубую шерсть, затем освободились. Голова прошла через ворот, руки автоматически нашли рукава. Левая, правая. Ткань зацепилась за подбородок – неровный шов на вороте, который она всё собиралась починить и никак не находила времени – затем соскользнула на место. Рубашка осела на плечи, тяжесть незначительная, но ощутимая.

Элеонора разгладила складки методичными движениями – от плеч вниз к подолу, ладони прижимались и скользили по ткани. Каждая складка устранялась, шерсть натягивалась ровно на торсе. Достаточно хорошо. Не идеально, но достаточно. Идеальность была роскошью для тех, у кого было время умирать красиво.

Штаны следующими. Чёрные кожаные, облегающие, но не стесняющие – на внутренней стороне бёдер кожа мягче, податливее, чтобы не натирать при езде верхом. Усиления на коленях, там, где ткань изнашивалась первой. Она помнила, как Виктор объяснял это, когда ей было четырнадцать: "Колени первыми изнашиваются, если приходится ползать или вставать на них в бою. Запомни."

Она запомнила. Запоминала всё, что касалось выживания. Остальное стиралось, как ненужное.

Элеонора продела правую ногу в штанину. Кожа прохладная на коже – утро было холодным, материал не держал тепло. Затем левую. Натянула до талии, завязав шнуровку спереди. Пальцы двигались с механической точностью – петля за петлёй, узел за узлом, затяжка. Проверила натяжение: достаточно плотно, чтобы не сползало, достаточно свободно, чтобы не затрудняло дыхание. Всё функционировало, как должно.

Она повернулась к панцирю.

Он висел на спинке стула – кожаный нагрудник с вшитыми стальными пластинами на груди, спине и плечах. Броня лёгкая, не рыцарские латы, которые превращали человека в медленную, лязгающую мишень. Она не могла позволить себе вес полного доспеха. Но какая-то защита необходима – вампирские когти проходили через плоть, как нож через мягкий сыр, оставляя после себя только мясо и крик.

Элеонора подняла панцирь обеими руками, держа на уровне глаз. Осмотр. Привычка, которую Виктор внедрил до того, как она научилась говорить полными предложениями.

"Твоё снаряжение – это твоя жизнь. Проверяй его. Всегда. Каждый раз."

Его голос в голове был единственным, что оставалось от него теперь, после года с того дня, когда орден вызвал его обратно, и он исчез из её жизни так же внезапно, как появился шестнадцать лет назад.

Левый наплечник: три параллельных царапины, глубокие, прорезавшие внешний слой кожи, но не достигшие стали под ней. Память о гуле две недели назад, в деревне, название которой она уже забыла. Правый: тёмное пятно размером с монету, похожее на засохшую кровь. Въевшееся в текстуру, не отмывалось полностью. Не её кровь. Нагрудная пластина: вмятина размером с кулак, чуть левее центра, металл деформирован, но не пробит.

Её пальцы проследили края вмятины, медленно, словно читая историю по шрифту Брайля. Удар был сильным. Вампир в Сероводске, три недели назад. Мастер, может быть двести лет, может больше – они переставали считать после первого столетия. Если бы не панцирь, рёбра раздробило бы в порошок, осколки пронзили бы лёгкие, и она захлебнулась бы собственной кровью на грязном полу заброшенной ратуши. Но панцирь был. Панцирь держал. Она выжила. Вампир обратился в прах. Так было всегда: она или они. Пока что – она.

Элеонора надела панцирь через голову. Тяжесть знакомая, почти успокаивающая – десять, может пятнадцать фунтов, распределённые по плечам и торсу. Вес защиты. Вес напоминания, что между её плотью и когтями мира есть хоть что-то. Панцирь осел на место, ремни свисали свободно по бокам, металлические пряжки позвякивали тихо.

Она начала застёгивать. Левая сторона сначала – три пряжки, расположенные вертикально от подмышки до талии. Пальцы работали быстро, но без спешки. Спешка порождала ошибки, ошибки порождали смерть. Каждая пряжка затягивалась до конкретного, выверенного натяжения. Не слишком туго – затрудняет дыхание, ограничивает подвижность. Не слишком свободно – панцирь смещается, оставляет зазоры, в которые проскальзывают клинки. Правильное натяжение познаётся только через повторение, через десять тысяч утр, идентичных этому.

Щёлк. Первая пряжка. Язычок металлический проскользнул в отверстие, зафиксировался с тихим звуком завершённости.

Щёлк. Вторая. Чуть туже – это место принимало больше веса при движении.

Щёлк. Третья. Натяжение выровнялось по всей стороне.

Правая сторона. Тот же процесс, зеркально отражённый. Её руки помнили движения лучше, чем мозг мог бы проговорить инструкции – мышечная память глубже сознания, древнее слов. Тело знало, что делать, даже когда разум блуждал где-то далеко, в местах, куда она старалась не возвращаться.

Щёлк. Щёлк. Щёлк.

Финальная проверка: Элеонора подёргала панцирь вверх, вниз, в стороны. Металл не смещается, кожа не сползает. Сидит плотно, как вторая кожа, как часть тела, которой он стал за годы. Хорошо.

Она повернулась к поясу.

Широкий кожаный ремень лежал свёрнутым на стуле. Потёртый от лет использования, почти чёрный, местами кожа истончилась, потрескалась, но держалась. Тяжёлая латунная пряжка на нём была единственным украшением, если это можно было назвать украшением – выгравированный символ Соляриса, солнце с двенадцатью лучами, каждый луч заканчивался остриём копья. Священный символ. Символ того, кому она служила. Или служила когда-то. Граница размывалась.

Когда-то гравировка была чёткой, каждая линия глубокой и ясной. Теперь стёрлась от лет ношения, от трения о одежду и оружие, от прикосновений пальцев. Только намёк на лучи оставался, слабые бороздки в потускневшей латуни. Элеонора провела большим пальцем по символу. Медленно, будто пыталась считать текст, который больше не существовал. Секундная пауза – единственный момент колебания за всё утро. Что-то внутри сжалось, едва заметно, болью, которая не имела названия и не требовала внимания. Затем расслабилось, ушло обратно в то место, где она хоронила такие вещи.

Она обернула пояс вокруг талии, застегнула пряжку. Клик – металл встал в металл, знакомый звук завершённости. Проверила натяжение: правильно. Пояс сидел низко на бёдрах, не сползал, не поднимался. К нему крепилось всё остальное – инструменты ремесла, средства выживания.

Кобура справа. Элеонора достала пистолет – “Солнечная кара”, так она его называла в уме, хотя никогда не произносила вслух. Имена были глупостью. Оружие было оружием, инструментом, не живым существом. Но каждому инструменту нужно было имя в её голове, чтобы не путать, чтобы в бою рука сама знала, за что тянуться. Или, может быть, имена делали их чуть менее мёртвыми. Чуть более реальными в мире, где она сама чувствовала себя призраком.

Пистолет лежал тяжело в ладони. Револьвер, шестизарядный, ствол удлинённый для точности на средней дистанции. Серебряный металл, потемневший от пороховых газов и времени, покрытый тонкой патиной использования. Рукоять из тёмного ореха, гладкая от тысяч прикосновений, отполированная до блеска её собственной ладонью. Оружие знало её руку так же хорошо, как она знала его вес.

Она открыла барабан одним точным движением большого пальца. Механизм откликнулся с мягким щелчком, цилиндр качнулся в сторону. Шесть патронов на месте – латунные гильзы, каждая с серебряной пулей, сердцевина заполнена освящённой ртутью. Дорогие. Один патрон стоил столько же, сколько обычный ремесленник зарабатывал за неделю тяжёлого труда. Шесть патронов – цена, которую многие не видели за месяц.

Но серебро убивало то, что не убивала обычная сталь. А ртуть, благословлённая жрецами Соляриса, освящённая молитвами, которые Элеонора когда-то знала наизусть… ртуть выжигала изнутри. Даже если вампир выживал после первого попадания, яд делал своё дело. Медленно, болезненно, неотвратимо. Эффективно. Эффективность была всем, что имело значение.

Элеонора закрыла барабан. Щелчок – идеально отъюстированный механизм, выверенный мастером-оружейником до последнего градуса. Вернула пистолет в кобуру.

Шшш-клик – кожа обхватила металл, фиксатор защёлкнулся с финальностью замка. Оружие сидело плотно, но вытаскивалось одним плавным движением. Три десятых секунды от покоя до выстрела. Она тренировала это тысячи раз, в дождь и жару, днём и ночью, пока движение не стало инстинктом, быстрее мысли.

Подсумки на поясе следующими. Она проверила содержимое каждого, методично, по часовой стрелке. Дополнительные патроны – двенадцать штук, два полных перезаряда. Три фляжки со святой водой, малые, по две унции каждая – жидкость внутри слабо светилась в тусклом свете, если присмотреться. Серебряный кинжал в ножнах, запасное оружие на случай, если основное откажет. Моток тонкой серебряной проволоки для ловушек. Кремень и огниво в промасленном кожаном мешочке. Всё на месте. Всё проверено. Всё готово.

Винтовка – "Последний рассвет" – лежала в длинном кожаном чехле у изголовья кровати. Элеонора подошла, расстегнула кожаные ремешки чехла один за другим, звук тихий в утренней тишине. Вынула оружие, держа обеими руками.

Винтовка была длинной, тяжёлой – почти четыре фута от приклада до дула, весом двенадцать фунтов без патронов. Ствол восьмигранный, чёрный, потемневший от бесчисленных выстрелов, от пороховых газов, въевшихся в металл. Ложе из тёмного дерева, масляное от регулярного ухода, с тонкими царапинами, каждая – история, которую она не помнила, но которая была частью оружия. Затвор гладкий, отполированный до зеркального блеска постоянным использованием.

Прицел, установленный на ствол, был особенным – магически усиленный, линзы выгравированы рунами увеличения и стабилизации, светящимися тускло-голубым в сумраке. Подарок Виктора, год назад, перед тем как он исчез. Последнее, что он ей дал.

"Если стреляешь издалека, стреляй правильно. Нет смысла в дистанции, если не можешь попасть."

Его слова. Его голос. Она сохранила и то, и другое, как сохраняла всё, что могло помочь выжить.

Проверка началась автоматически. Затвор – открыла, закрыла, движение плавное, без заеданий, идеально смазанное. Магазин вынула, осмотрела: три патрона. Каждый размером с мизинец, латунная гильза толщиной с карандаш. Серебряная пуля с выдолбленным наконечником, внутри – концентрированная святая эссенция, кристаллизованная, нестабильная. Один патрон стоил месячный заработок обычного человека. Три патрона – цена маленького дома в деревне, цена жизни, которую она никогда не проживёт.

Но один выстрел мог убить древнего вампира с трёхсот ярдов. Пробить кость, выжечь плоть изнутри, не оставить ничего, кроме пепла. Цена была оправдана. Жизнь – её собственная, жизнь тех, кого она защищала, жизнь будущих жертв – стоила больше, чем деньги.

Элеонора вставила магазин обратно. Клик – встал на место, зафиксировался. Проверила прицел, поднеся к глазу: линзы чистые, без пыли, без отпечатков пальцев. Руны светились ровно, стабильно. Активны. Хорошо. Повесила винтовку на спину, ремень через правое плечо, перекинутый по диагонали через грудь. Оружие легло привычно, приклад над левым плечом, ствол указывал вниз вправо. Вес сбалансировался с пистолетом на поясе. Всё распределено правильно, ничто не тянуло в сторону, не мешало движению.

Рапира оставалась последней среди оружия.

"Сумеречный клинок" – она не помнила, когда начала так его называть. Имя пришло само, однажды ночью, после особенно долгой охоты, когда она чистила кровь с лезвия при свете умирающего костра. Как будто оружие прошептало своё имя в тишине, и она просто услышала. Глупость, конечно. Оружие не говорит. Оружие не живое. Но имя прилипло, укоренилось в сознании, и теперь было невозможно думать о клинке иначе.

Она подняла ножны – чёрная кожа, простые, без украшений, с латунным устьем и наконечником. Вынула клинок медленно. Шшшшинк