Симулятор бога

© Оксана Колобова, 2025

ISBN 978-5-0068-5318-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1∆=?

В детстве мне снился один сон. Он был из тех, что откладывается где-то в подсознании, словно личинка, а потом тихонько и незаметно прогрызает его изнутри, являясь случайным воспоминанием в сознательном возрасте. Это что-то вроде отдаленного эха вне времени и пространства. Ты кричишь в пустоту: «Ау!». И прежде чем ты не узнаешь звука своего голоса, забудешь о том, что вообще когда-то кричал, пройдет много лет и все поменяется. Ты, безусловно, станешь другим, что-то осознаешь, а что-то нет, где-то будешь считать по-другому, и может, даже покрасишь волосы.

И в один момент тебя поразит это неуловимое, но значимое изменение, словно кровь в твоем теле начинает течь в другом направлении. Ты остолбенеешь, насторожишься, услышишь далекое и потерянное «Ау!», но уже ничего не поймешь. Кровь так и будет течь как попало, и все будет кричать о чем-то, чего ты не видишь в упор. Едва заметный шлейф. Не более, чем просто предчувствие. Всего лишь полувоспоминание-полувыдумка, и оба этих слова будут идти плечом к плечу, уже неотличимые друг от друга, словно черное и белое. Где начиналось одно, заканчивалось другое. И наоборот. Этот привкус то ли обмана, то ли вмиг открывшейся правды будет лежать налетом где-то внутри, пока его не потревожишь, как не потревожишь корку на затянувшейся ране.

Снилась мне обычная комната, вроде бы, похожа на детскую. Сквозь сон я могла чувствовать странный запах, не поддающийся никаким описаниям. Он был какой-то нежилой, совершенно пластмассовый и угловатый, словно ничего, кроме предметов, в эту комнату никогда не попадало, и этот воздух, высасывающий сам себя, мертвым столбом стоял посередине комнаты начиная со дня сотворения мира. Но при этом он был не затхлым. Пахло новым деревом, новой пластмассой и пластиком, краской, отдушками и какими-то химикатами. Тем не менее, ощущение, что все здесь существует если не вечность, то чуть поменьше, никак не хотело меня покидать. Несмотря на запах, ничто здесь не выглядело новым и оно таким не было.

Здесь были синие обои в полоску и низкий потолок. Кровать по центру. По бокам от нее две симметричные тумбочки из светлого дерева. На каждой по страшненькому торшеру, ткань которых была запачкана жирными пятнами. Где-то в сторонке россыпь пластмассовых игрушек, а в углу между стеной и дверью прячется туалетный столик с полукруглым пластиковым зеркалом. Вся действительность, которую оно отражало, то плыла, то гнулась, то съеживалась, то раздувалась.

В ящичке сразу под ним лежала крохотная картинка, размером с фотографию на паспорт. Картинка была все равно что распечатанная икона. Два человека в платках жмутся друг к другу своими большими головами. Обе головы обведены желтыми нимбами. Человечек поменьше сложил три пальца вместе. Мне показалось, он был глубоко стар, – на лбу лежали волны морщин, – но при этом странным образом крохотным, так что человечек побольше смог держать его у себя на плече, словно ребенка.

Почему-то я рассматриваю эту картинку, а затем снова кладу ее в ящик и закрываю его. Больше в комнате ничего не было. Только кресло-качалка, стоящее неподвижно у противоположной стены, и вялый потолочный вентилятор, гоняющий горячий синтетический воздух. Что-то мне подсказывало, что кроме иконки в этой комнате ничего не было. И мне не стоило даже искать – я бы все равно не нашла. В этом сне смысл был в чем-то другом.

Сколько я пробыла в этом сне, я не знаю. Наверное, время текло здесь как-то иначе. Но вот, стоя в этом же месте у кривого зеркала, я заметила, что в нем отражалось кое-что еще, и обернулась. На круглом ковре сидела маленькая девочка. На первый взгляд совершенно обычная. Маленькое пестрое платьице, кажется, в горошек. Волосы заплетены в косички, а потом подвязаны лентами в две баранки. Вокруг нее пластмассовые игрушки. Позже я рассмотрела в них крошечную модель кухни. Вот была уменьшенная плита с газовыми конфорка, а на одной из них стоял розовый чайничек. Внизу под ней можно было выдвинуть ящик и увидеть маленькую духовку, в пасти которой уже покоился красный лакированный противень. Рядом находился разделочный столик, а под ним посудомоечная машина, куда можно было складывать легкие пластмассовые тарелки, об которые, я подозревала, ребенок ни за что не смог бы порезаться. Неподалеку нашлась копия холодильника, дверца которого была открыта настежь, и внутри я смогла увидеть пластмассовые продукты, в основном овощи и фрукты.

Девочка поочередно доставала из холодильника брокколи, морковь, капусту, лук и понарошку нарезала их таким же пластмассовым ножом на доске, легонько стуча по ней как-то ровно и одинаково, словно отстукивая секретный шифр. Потом ее рука дотягивалась до полок и доставала какие-то пестрые баночки, видимо, специи, которые не открывались и уж тем более ничего в себе не хранили. Поправляя свои косички, незнакомая девочка затягивала красные бантики туже и надевала на платье вафельный фартук. Она брала овощи и складывала их в кастрюлю, чтобы потом энергично помешивать их на плите крошечным резиновым половником. Пару раз она посолила и поперчила свое ненастоящее блюдо, которое, я была уверена, она считала вполне себе настоящим, и продолжала помешивать, убавляя и прибавляя газ, выворачивая игрушечные переключатели мощности.

Я наблюдала за ней, стараясь не дышать и не двигаться, а потом ощутила, как за ней наблюдает кто-то еще. Пока она варила свой пластмассовый суп, в комнату, где пахло только химикатами, только что выструганным деревом и новой резиной, проникал чей-то зашифрованный взгляд. Потом к этому взгляду добавился еще один взгляд, потом еще один, и вскоре их стало столько, что они все могли запросто заполнить всю эту комнату. Все эти взгляды были устремлены на нее, усевшуюся на свои коленки так, что если посмотреть на них под другим углом, как тут же показывались красные натертые чашечки.

Меня парализовывал страх. Он сковывал мне руки и ноги, сковывал челюсти и горло так, что болели зубы и десны. Я не могла говорить и издать хоть какой-нибудь жалкий звук. Я обратилась немой, неспособной это все прекратить, закрыть все щели и дырки, через которые все эти глаза могли дотягиваться до беззащитной девочки с лентами в волосах. Какое-то время я стояла около игрушечного туалетного столика, не в силах пошевелиться и даже моргнуть, пока не обратила внимание на дверь на противоположной стене.

Она чем-то походила на тюремные двери, что обычно встречаются в камерах заключенных. Темно-зеленое ободранное железо, поверх него начищенная металлическая клетка. Кругом сложные механизмы, затворы, засовы и только одно маленькое окошечко посередине двери – прямоугольник стекла, защищенный тонкими ржавелыми прутьями, которые, если хорошенечко постараться, можно было даже погнуть. Через стекло было видно чьи-то глаза. Сначала карие и какие-то красноватые; потом серые, почти что прозрачные; ярко-голубые; изумрудные, как у диких кошек; и снова карие, но уже какие-то другие. Люди, стоящие по ту сторону двери, периодически сменяли друг друга, чтобы поочередно смотреть в это окошечко, ведь все вместе они в нем никак бы не убрались.

Все эти глаза смотрели точно на девочку. Это были молодые глаза и старые, глаза без возраста, и казалось, совсем детские. Они были безучастными и заинтересованными, были удивленными, сочувствующими, узкими и широко раскрытыми. Каждый раз это были совсем другие глаза. Иногда они повторялись, а иногда не повторялись вообще. Внезапно я замечаю, как какие-то глаза в ответ замечают и меня, стоящую у туалетного столика рядом с пластмассовым зеркалом. Я помню, как попятилась куда-то назад и коснулась лопатками холодной стены, что-то хотела вскрикнуть, но не услышала своего голоса и проснулась.

22—23 мая

Конечно, многое из этого сна наверняка было как-нибудь по-другому, но я бы уже не смогла этого вспомнить. Думая об этом, я лежала на свежей колючей траве около издательства «Тишина», где вот уже три года работала заместителем главного редактора. Но, увы, я уже не припомню, когда в последний раз мне доводилось его «замещать». Он никогда не болел и никогда не брал себе отпуск. Словом, был на своем рабочем месте в любое время года и суток. Там он ел и спал, там отдыхал и коротал время, когда выдавался выходной, но отдыхать, кроме как за работой, он не умел. Он брал на себя больше всего работы, задерживался допоздна, а потом мы находили его распластанным на своем рабочем столе в окружении горячего монитора, который так и не погас, каких-то пустых контейнеров после еды, окурков и почерневших кружек с кофейными остатками и засохшими чайными пакетиками, которые от стаканов и чашек можно было отдирать, казалось, только вместе с эмалью.

Его звали Самсонов Тихон Владиславович. Но мы звали друг друга исключительно по фамилиям. Иногда я ловила себя на мысли, что не помню чьи-нибудь имена, но фамилии сотрудников почему-то помнила безошибочно. Наверное, потому, что на каждом рабочем столе стояла табличка с фамилией и инициалами его владельца. Фамилии были фамилиями, а имя и отчество были обычными буквами, которые и в голову никому не приходило запоминать.

Единственное, что отличало меня от других рядовых редакторов, было то, что я могла сама отбирать для себя литературу, с которой буду работать. Может, это и была некоторая привилегия, но чаще всего я терялась в своем выборе и думала, что было бы куда проще, если бы кто-то решал за меня. Отбирал список, загружал тексты в мой рабочий компьютер, а я просто приходила, заваривала себе кофе и делала то, что должна была делать.

В месяц у каждого было определенное количество книг, которое нужно было вылизать от корки до корки. Иногда на одну книгу у меня уходило чуть меньше времени, иногда чуть больше, а иногда работа и вовсе затягивалась, когда дело приходилось иметь с совершенно бездарными авторами. В их книгах приходилось переделывать практически все, и тогда первоначальный и готовый варианты были похожи друг на друга разве что только идеей. Это как два совершенно противоположных друг другу человека, что внешне, что внутренне, которых объединяло лишь общее имя. Но за это платили деньги, часто совершенно немаленькие. И что, как не профессиональный глаз, заточенный на создание бестселлера, мог сделать из камней и палок конфетку?

Дело было не столько в знаках препинания, ошибках и пропущенных буквах, сколько в порядке слов, завершенности мысли, смысловых повторах, ненужных деталях и просто бессмысленных абзацах, которые можно было убирать один за другим. К тексту я была придирчива как ни к чему на свете. Я орудовала, словно опытный хирург, никого и ничего не жалея: резала по живому, рылась в кишках, щупала сердце, ампутировала руки и ноги и смело пришивала больному другие. Потом хлопала пациенту по спине и отправляла домой, нажимая кнопку «отправить».

Я была так бесстрашна лишь потому, что эти тексты не были моими. Со своими я бы не смогла обращаться подобным образом. Не смогла бы расчленять, резать и пришивать. Но у меня не было своих текстов. Были лишь чужие любовные и фантастические романы с бродячими сюжетами вроде «от ненависти до любви», «красавица и чудовище», «богач и простушка», «из грязи в князи» и другие. Все это я читала столько раз, что увидев то, что я уже ни раз «оперировала», только в слегка видоизмененном обличье, из раза в раз снимала очки и терла глаза, переводя взгляд на окно, надеясь, что в этот раз рукопись меня хоть немножечко пощадит.

Многие думают, что редакторы действуют слепо, правят текст почти бездумно, помня, какое слово как пишется и где ставится запятая. Но этого было бы мало. Чтобы стать хорошим редактором, необходимо найти нужный шов, сделать надрез, и наконец, влезть в шкуру текста, чтобы изучить его изнутри, перечитав столько раз, сколько потребуется для того, чтобы сводобно в нем ориентироваться. Нам нужно понять автора. Не соглашаться с ним, но и не идти против, и всегда смотреть в сторону читателя, а точнее туда, куда он сам смотрит. Меня самой как таковой в этом процессе никогда не было и не будет. Я была всего-навсего третьим лицом, о котором никто, кроме писателя и его книги, так никогда и не узнает.

Солнце уже напекало макушку. Я в последний раз потянулась и закрыла глаза, чувствуя, как нагреваются мои веки, а перед ними встает расплывчатое ярко-оранжевое пятно. Солнце отражалось во всем на свете. В окнах и перилах белокаменного здания «The Silence», которое мы все простенько величали словом «Тишина», порой звучащим нечленораздельным набором шипящих. В велосипедной раме где-то в низине, где я могла рассмотреть еще и улыбающегося мужчину, в белоснежных зубах которого солнце, должно быть, тоже ни раз потерялось. Оно отражалось в моих солнечных очках, запутавшихся в ярко-зеленой траве. В стеклянной бутылке, на дне которой еще оставалось немного янтарного лимонада, но уже почти что без газа. В водной глади, пестрящей мириадами солнечных зайцев. В тысячах крошечных зеркал, которые прямо сейчас прохожие доставали из своих карманов, чтобы на что-нибудь посмотреть. И в моих волосах, которые должны были отливать сияющим красным, но я бы этого не увидела.

Иногда я сидела здесь, на холме, когда выдавались особенно погожие деньки. Отсюда было видно череду разноцветных черепиц, красных, коричневых, синих и желтых; колесо обозрения, что прямо сейчас зависло в воздухе и начало откатываться в обратную сторону; широкие улицы, по которым еле передвигались люди, крохотные, словно блохи планеты; огромную лестницу с памятником, название которого я всегда забывала; кусочки путей вагонов метро, которые то и дело появлялись в небе из ниоткуда и уходили обратно под землю, на пару мгновений сотрясая воздух стуком железных колес. Словом, можно было сидеть здесь и просто смотреть. Смотреть на то, как солнце накрывает собой весь город.

Частенько я брала с собой перекус в виде кофе, ягод, фруктов или бутербродов с сыром. Словом, что-нибудь, что можно было съесть на траве без вилки, постелив под собой коротенький плед, который я втихушку брала из комнаты отдыха, а потом привычно возвращала назад, так что пропажи никто так и не успевал обнаружить.

На холме с обратной стороны издательства мало кого можно было встретить, поэтому я и забиралась сюда, чтобы побыть в одиночестве. Зачастую во время обеда мои коллеги расходились кто куда, низко повесив головы, – все же, в офисе отвыкаешь от настоящего солнца. Кто уходил в город, кто по домам, чтобы через часик-другой снова собраться вместе за пыльными столами и еле работающими вентиляторами. Конечно, многие оставались на своих местах, а то и забирались в отдельные комнаты, где никто друг с другом не разговаривал. Понимание одиночества у всех было свое. Но у нас в издательстве оно было на вес золота.

Конечно, если сидеть вот так всем вместе без своего кабинета в одном и том же пространстве, даже не поделенном на зоны, можно было просто свихнуться. Куда ни посмотришь, везде головы. То и дело какие-то вздохи, звуки отпивания из чашек, сигаретный дым и бесконечное клацание по клавиатуре, доносящееся со всех сторон. К этим шумам периодически добавлялось жужжание кофейной машины, шелест перелистываемых страниц, гудение кондиционеров и вентиляторов. Под конец рабочего дня голова раскалывалась на части, словно арбуз. Посидеть где-нибудь в одиночестве и послушать the silence было дороже всего на свете.

Было начало июня. Жаркое, но местами прохладное. Вовсю пели птицы, бегали беспризорные дети, и трава пока еще была ярко-зеленой. Такой она будет еще где-нибудь полтора месяца, а потом с каждым днем будет становиться на тон темнее, чтобы человечество ничего не заметило. Но не успеешь оглянуться, как она снова пожухнет. И настанет сентябрь.

Каждый день на работу я надевала деловой костюм двойку, состоящий из приталенного пиджака и зауженных брюк со стрелками. Всего у меня было два косюма, черный и серый, без всяких полос и клеток. Из рубашек была белая, молочная, черная и бордовая под цвет волос. Несмотря на то, что волосы я собирала наверх в высокую прическу, в полдень в костюме становилось жарковато, так что порой я снимала свой пиджак и в особенно жаркие дни выбирала рубашку с короткими рукавами. Так было и сегодня.

Прихватив пустые контейнеры после сендвичей, которые я брала в супермаркете недалеко отсюда, плед и свой черный пиджак, я последний раз посмотрела вниз на откос, где мне подмигнуло солнце, и пошла к издательству.

Внутри меня встретил все тот же запах бумаги и глянцевых журналов, которых, вообще-то, здесь было раз, два и обчелся. Обычно они красовались на полках в вестибюле в окружении кожаных диванов и чайных столиков, на которых не было ни одной чайной чашки. Полки тянулись вдоль стен, будто в библиотеке, но самих книг было в скромном количестве. Куда большее значение по замыслу, видимо, имел новейший ремонт и картины, происхождение которых было никому не известно. Остальные книги и журналы были разложены на ресепшене в длинную-предлинную показную шеренгу. Это были настоящие звезды издательства.

Так или иначе, впечатление о запахе было такое, будто кто-то специально сбрызгивал воздух освежителем с запахом свеженапечатанных книг, дабы создавать нужное впечатление. Мол, вот чем мы тут все занимаемся. Но мы не фабрика книгопечатания, мы редакторы, корректоры, иллюстраторы и журналисты. Но никто не взялся бы спорить, что атмосфера была воссоздана на все сто.

В вестибюле привычно сидела Саша, единственный человек в этом здании, кого всегда звали по имени – наверное, называться фамилией она еще попросту не заслужила. Облокотившись на высокий стул, Саша зевала, копалась у себя в волосах и что-то читала, вяло переворачивая страницы. Наверное, очередную книжку, которую взяла со стойки, зачитанную и заслюнявленную своими же пальцами. Сколько раз я видела эту картину?

Сегодня она пришла несговорчивая и вся какая-то блеклая, что уж говорить о мешках под глазами, которые ей не удалось как следует скрыть косметикой. Наверное, всю ночь готовилась к экзамену, который, как и всегда, ей наверняка удалось сдать на твердую тройку. Она училась на экскурсовода в соседнем здании и потому частенько сбегала туда на лекцию-другую, но никто этого не замечал, ведь вскоре она привычно оказывалась на своем рабочем месте в окружении скрипучей кожи, книг и запаха свежей бумаги с примесью черного кофе. И все было как обычно. Она снова саркастично шутила, обнажая вывернутую верхнюю губу и мелкие зубы, а потом закатывала глаза, стоило кому-то обидеться. Честно сказать, особой тяги к знаниям у нее не было. Куда больше ей нравилось ходить на свидания и читать книги. Другими хобби Сашка не отличалась, да и в целом, особо в них не нуждалась. Поэтому она была здесь, с нами, с закоренелыми книжными червями. Она немного отличалась от нас, но мы закрывали на это глаза. Среди кислых зеленых яблок Гренни-Смит она была полу-яблоком полу-ягодой сорта Ранетка.

Сашка окинула меня заспанным и слегка заинтересованным взглядом, после чего приоткрыла рот, явно собираясь что-то сказать, но передумала, засмотревшись на свои ногти. Я подумала, что сегодня ей было крайне лень ворочать языком ради каких-то малозначительных фраз.

Как обычно вестибюль пустовал. С потолка доносилась непритязательная классическая музыка, от которой мне, как и Сашке, каждый раз хотелось зевать. Я убрала мусор в жестяной новомодный бачок, открывающийся сам собой от движения руки. Тут же на одном из кожаных кресел я оставила клетчатый плед – должно быть, в комнате отдыха прямо сейчас кто-нибудь обедал или смотрел телепередачу. Подойдя к железному лифту-гиганту, тянущемуся от потолка до пола, я нажала на круглую сенсорную кнопку, тут же загоревшуюся красным ободком, и стала ждать, напевая себе что-то под нос. Как только это напомнило мне соседа по лестничной клетке, я тут же перестала.

В моменты ожидания я всегда смотрела на свои наручные часы, но сегодня почему-то забыла их дома и потому по привычке наткнулась взглядом на свое голое, слегка загорелое запястье с белым браслетом и круглым следом посередине – часы действительно всегда были при мне, и этот след тому подтверждение. Но лифт все не приезжал. Я окинула взглядом окно, пробежалась глазами по фикусам разных мастей и видов, которыми был заставлен весь пол вдоль противоположной стены, закрывая добрую половину окна. И наконец, лифт известил меня о прибытии едва слышимым звуком, после чего помедлил и только потом плавно открылся, дав мне возможность с ног до головы рассмотреть себя в длинном начищенном зеркале.

В лифте меня в полной мере объяла прохлада. Прислонившись лбом к железной стене, я прикрыла глаза, приходя к мысли, что совершенно не слышу, как куда-нибудь еду. У новых лифтов это было в порядке вещей, как и у любой новой техники – наверное, лозунгом хаотичного современного мира было во что бы то ни стало сохранять тишину. Мы тоже пытались.

Вскоре табло показало четырнадцатый этаж. Я по привычке выпрямилась и отряхнулась, разгладив несуществующие складки на сорочке, после чего дождалась такого же тонкого звука, постояла так еще примерно несколько секунд, лифт раскрылся, и я вышла. Постукивая вперед по такой же мраморной плитке, я оповещала всех о своем прибытии мерным ритмичным шагом. Кругом было пусто. Наверное, еще не все вернулись с обеда. Идя к офису, я подумала, что даже когда лифт останавливался, это было неощутимо, словно зашел, постоял себе на одном месте энное количество времени, каким-то образом телепортировался и вышел в нужном месте. Все-таки, это было как-то неправильно. Ведь должны же быть хоть какие-то звуки.

Даже издалека было слышно, как кем-то набирался номер телефона, натягивался вечно запутывающийся резиновой провод и поднималась трубка. Прокашлялись, подождали и вытолкнули из легких весь воздух.

– Алло. М-да, ха-ха… Это товарищ Самсонов. Ну, редактор такой.

Я невольно улыбнулась, ощущая, как жара разморила мне голову, сделав из меня человека, совершенно не способного доработать до конца рабочего дня. Неся пиджак в одной руке, во второй простенькую деловую сумочку из коричневого кожзама, я вступила на пестрый ковролин и пошла к своему рабочему месту, что располагалось прямо напротив окна, но спиной к нему. Так я решила для себя сама. Все же, во время работы не стоило отвлекаться. Так у меня было куда больше шансов покинуть свое просиженное кресло вовремя. И вот, я снова в нем оказалась, убравшись в нем пятой точкой словно влитая – что уж говорить, этой же пятой точкой я продавливала свой трафарет в течение трех долгих лет, сложенных из плохих и хороших рукописей и одинаковых дней, начиненных одними и теми же мелочами. Снова этот теплый механический запах нагретых мониторов и мужского одеколона. Снова холодный недопитый кофе и солнце, нагревающее мне затылок и спину. Снова этот шум техники, желтоватый оттенок страницы режима для чтения, мелкие строки с кривыми абзацами, неправильно оформленной прямой речью и нечитаемым шрифтом. Я вздохнула и закапала в глаза капли.

– Ага-м, да, ха-ха. Издательство «Зе Сайленс». Главный редактор. Молчалин у нас готов. Да-а-а… На почту вам все отправил. Ага… Ну как вам сказать… Чувство, будто все буквы одновременно рыдают в голос. И над писателем, и над собой. Что поделать. Людям с такой фамилией следует молчать, а не высказываться. Ну тут уж сердцу не прикажешь. Приходится молча делать свою работу. Не ропщи на суровую долю, как говорится.

Самсонов весело на меня покосился, второй рукой закручивая себе усы. В углу худо-бедно сидел Хромов, наш новенький младший редактор, который прямо сейчас делал гимнастику для шеи, мотая туда-сюда головой. Иногда он делал гимнастику и для глаз, и если кому-то из чужих приходило в голову заглянуть в наш офис, то можно было застать этого парня с выпученными глазными яблоками, пока он крутит ими слева направо и справа налево. Это зрелище, вырванное из контекста, кому-то могло показаться пугающим.

– Н-да… Ну ничего. Сделали, как говорится, что могли. Пишите или звоните, если будут поправки. Учтем. Да-а-а… Обязательно. Ну пока-пока… Всего хорошего.

Самсонов звонко брякнул трубкой и уставился меня своим непроницаемым взглядом.

– Н-да, черт-те что. Ну ладно… Ты уже погрелась?

– Погрелась.

– И охота вот тебе жариться?

– Все лучше, чем здесь.

Черт-те что – это точно. Разминка для глаз мне бы тоже не помешала. А лучше – для всей души.

– Плохо любишь ты свою работу, Исаева.

Я глянула на него поверх монитора и ни слова не сказала в ответ. Самсонов был из тех, что вечно вставлял неуместные комментарии, травил байки, и когда другие молча работали, что-нибудь да напевал себе под нос. Мы, конечно, его любили, но не от всего сердца.

– Что у тебя сегодня?

– У меня?

Отвечая на его вопрос, я продолжала ползти по строкам, которые то и дело разъезжались от меня в разные стороны, словно зубчики молнии по обе стороны от собачки. Пропеллер вентилятора наконец повернулся в мою сторону. На пару секунд нахождение в этом офисе показалось мне даже сносным.

– У меня прекрасная и великолепная история об одинокой женщине, потерявшей смыл жизни. Живет одна, никто не дарит цветы. На работе ее боятся. Представляете, ее внезапно сбивает машина. А за рулем не кто иной, как мужчина ее мечты. Ну вот и все. На этом все самое интересное заканчивается. Ее жизнь играет красками. Трава зеленая, птички поют, солнце высоко светит над головой. И она впервые чувствует себя женщиной. С осколочным переломом бедра и позвоночника, зато с мешком апельсинов и букетом цветов. Конечно, писать заявление на своего героя она не стала, а он и рад. Правда, прекрасно?

Самсонов глухо засмеялся себе в усы.

– Хочешь знать, что у меня?

– Ну?

– История о бродячем коте, который собирает свою банду уличных котов и кошек. В одну ободранную кошку он сразу влюбляется, и тут появляется соперник в виде рыжего кота с подбитым глазом. В общем, драки, любовные драмы, охота на мышей и все прочее. Кого-то убивают, кого-то спасают. Все заканчивается тем, что главного героя подбирает одна сердобольная женщина. Конечно, он пытается выбраться и сбежать, но все попытки тщетны. Уличная жизнь остается на улице, где ей и место. Он может лишь наблюдать за ней из окна. Кошка, с которой у него получилась любовь, несколько недель приходила к его окну, а потом в один день перестала. Наверное, связалась с тем одноглазым котом.

Я посмотрела на Самсонова, откинувшегося на кресле и сложившего руки за головой. Иногда он сидел вот так и просто смотрел в пустоту, задумавшись ни о чем, а потом как ни в чем не бывало возвращался к работе, посвистывая себе что-то под нос. Наверное, в его голове было полно всяких мыслей, которые он утрамбовывал, словно пластик на переработку, и опять превращался в сорванца, будто ничего не случилось. Может, он бы и мог стать отличным писателем, но боялся незнамо чего – то ли своего потенциала, то ли возможных ошибок, то ли того, что обе эти вещи ни за что не смогли бы ужиться друг с другом. Он был настоящим исчадием ада. Заядлым перфекционистом, как и мы все. В такой ядовитой земле ничего не вырастет, как ни пытайся. Такое мнение у меня о нем было.

– Звучит многообещающе. Даже, я бы сказала, драматично.

– Еще бы. Мой любимый автор, черт бы его побрал.

Я снова вернулась к тексту, ощущая, как смысл только что прочитанного выветривается из головы, словно прах. Закрыть эту рукопись, разок щелкнуть по ней кнопкой мыши и отправить в «мусорную корзину», а потом переписать текст заново со всеми поправками без сохранения слога и стиля было бы куда проще, чем пытаться вдохнуть в нее жизнь таким варварским способом. Но мы должны были делать все возможное, чтобы сохранить в тексте драгоценного автора, пусть чуток его приукрасив, хотя гораздо проще было бы сесть в его кресло самому, а автора вычеркнуть, словно ненужного закадрового персонажа.

– Все-таки, сделать драму из ничего надо уметь. Я бы вот так не сумел.

– Так ты даже не пробовал.

– То, что не пробовал, это правда. Врать не стану. Начитаешься подобной чепухи и все желание отобьет. Не пришлось бы другому бедолаге сидеть за монитором и переписывать. Жалко мне и меня, и тебя. И даже тебя, Хромов. Неблагодарное это дело. Даже нигде на титульном листе о тебе не напишут.

То, что не напишут, это правда. Зато не нужно было что-нибудь из себя выжимать и истекать перед листом кровью. Гораздо легче было комментировать и оценивать то, как это делал кто-то другой, и остаться призраком невидимкой. Во всяком случае, ничего, кроме избитых сюжетов, словно переписанных с чьих-то других работ, я не встречала. Были и книги, которые мы отказывались издавать под именем нашего издательства. Были книги, которые хорошо продавались, но были не больше, чем просто переработанным деревом, которое на подобные творения было даже жаль тратить. Были книги, которые не продавались, но были верхом человеческой мысли, к которой никто и никогда не будет готов. Такие книги я встречала редко и боялась над ними даже дышать, избавляясь от ненужных лексических повторов и параллельно размышляя о том, что они, может быть, и в самом деле были для чего-то нужны, просто я мыслю настолько шаблонно, что никак не могу этого рассмотреть. И тогда я в замешательстве перечитывала один и тот же отрывок, как бы не пропала эта неуловимая магия текста, к которой мне довелось прикоснуться.

На этот раз все повторялось. Узнаваемый бульварный слог, пустые никчемные диалоги, неоригинальная мысль и такой же неоригинальный сюжет. Пафосные имена вроде Алан, Рафаэль, Флора, Лев и Марианна. Снова эти подростковые драмы, из которых, видимо, некоторые так и не вырастают. Еще одна книга, которую я завершу и передам в работу, но никогда не запомню. Точнее, уж как-нибудь постараюсь.

День клонился к концу. Все были в полном составе, корпели над своими будущими бумажными подопечными, истирали руками глаза, заливали в себя кофе и вечно молчали. Только Самсонов периодически причитал, зевал и откидывался на кресло, что-то обдумывая. Постепенно в окне все стало красным, и эта краснота легла на мои руки, на стол, на растерзанную плитку шоколада, на монитор, обведя мой темный силуэт головы и плеч. Постепенно все разошлись. Так закончился очередной день, похожий на предыдущие, как милионная капля воды у кого-нибудь на окне. Кто-нибудь последний гасил здесь свет, но не я. Совсем недавно я пришла к мысли, что никогда не прикасалась к выключателю своей рукой. Последним уходил только Самсонов или не уходил вообще. Человек, у которого вне этих стен не было никакой другой жизни.

День начинался снова. Я вставала по будильнику, сворачивалась на постели калачиком и путалась в своей бесконечно длинной пижаме. Из настежь открытых окон в квартиру попадал писк автомобильных колес, крики голодных чаек и чьи-то приглушенные разговоры, которые не получалось разобрать, и те сливались в сплошное сонное бормотание, ровное и какое-то безэмоциональное, словно кто-то читает лекцию.

Я вставала, расчесывала волосы, умывалась и чистила зубы, затем принимала прохладный душ, после которого окончательно просыпалась. Я протирала лицо огуречной водой и мазалась тем же кремом, что и вчера. Готовила простенький завтрак, который обычно съедала с утра. Это была своего рода традиция. Два яйца, сосиска с мой палец, крепкий кофе и половинка свежего грейпфрута. В общем-то, это было все.

У меня было примерно десять минут, чтобы постоять на балконе и спокойно попить свой кофе, глядя на мельтешащих прохожих. Кто в куртках, а кто в футболках. Совсем скоро я должна была оказаться в этих рядах, и к счастью, мне не приходилось думать в чем мне сегодня пойти. На выбор у меня было два классических костюма и один из них я все еще не забрала из химчистки. Поэтому, с этим у меня все было просто.

Я ждала еще пять минут, глубоко дышала и смотрела на квадратные и прямоугольные тени от домов на тротуаре, пока мимо моего окна то и дело пролетали чайки, по одной или целыми стайками. Иногда я вытягивала из окна руку, но мне так ни разу и не удалось к ним прикоснуться. Когда время заканчивалось, я как и обычно не допивала пару-тройку глотков и оставляла чашку на подоконнике, чтобы допить по приходу домой. Следом я шла в свою спальню, одевалась, душилась парфюмом и выходила из дома ровно в 6:45, ни минутой позже, ни минутой раньше. Время было моим врагом и помощником.

Это была привычка, которую я не могла нарушать, иначе вся последующая цепочка событий прервется, помешав жизненному балансу, к которому я так старательно привыкала, подтачивая под него все свои рабочие будни. Стоит выйти минутой позже, как лифт окажется кем-нибудь занят, и мне придется ждать на пять минут дольше обычного – в этом случае я опоздаю на поезд и придется ждать следующий. Если я выйду из дома чуть раньше, что-нибудь тоже будет не так – не дай бог не занять место в рутине прохожих, тогда, может быть, их балансу тоже придет конец, и все случится не так, как обычно случается. Нарушив свой жизненный код, состоящий из одних и тех же цифр, я ненароком что-нибудь забуду в метро, вернусь, а этой вещи уже там не будет. Так я опоздаю на работу, а значит, весь день пройдет комом-жомом и я ничего не смогу с этим сделать.

Я закрывала за собой дверь и спиной встречалась с лысым соседом среднего возраста, имени которого я не знала, да и то было ни к чему. За день наши жизни пересекались лишь однажды и это напоминало мне пересечение вагонов в метро, когда в окнах все заливается ржавым желтым, вагон раскачивается, все визжит и дребезжит, а потом, стоит встретившемуся вагону проехать, как все заканчивается.

Мы одновременно бренчим ключами и убираем их по карманам. Мы здороваемся: он вслух, а я кивком головы. Я жму на кнопку. Он напевает себе что-то под нос, чтобы заполнить неловкую тишину, а я все так же молчу. Когда лифт приезжает, сосед, как и прежде, пропускает меня вперед и только потом заходит сам. Он привычно разворачивается ко мне спиной, и я натыкаюсь взглядом на его темно-зеленую джинсовку. Снова перед выходом он не посмотрел в зеркало и не расправил свой воротник – теперь тот только наполовину выглядывает наружу. Я не делаю замечание вслух. Обычно сосед сам замечает и поправляет воротник по дороге – один раз мне довелось это видеть.

Я привычно перевожу взгляд на потолок, вижу надпись «Что смотришь? Смотри вперед!» и снова утыкаюсь в джинсовку. Лифт покачивается, прежде чем остановиться, а потом кабину начинает трясти. Но это было так же нормально, как бесшумная езда в лифте издательства «The silence». Мы выходим друг за другом, но между нами как и всегда остается примерно десять шагов. Его шаг, видимо, был крупнее. Открыв дверь, сосед ждет меня. Я его догоняла, проходя под вытянутой рукой, дверь опускалась, а рука привычно оказывалась в его кармане джинсовки. Не прощаясь, мы расходились в разные стороны. Я шла в сторону метро, а он, наверное, на автобус. Мы с ним никогда не разговаривали, хотя жили друг напротив друга и каждый день в одно и то же время встречались у лифта, ждали его и потом ехали вместе примерно две с половиной минуты, отвернувшись друг от друга. Сегодня был абсолютно такой же день. Ни грамма отклонения от сценария. Кто-то брал в руки детскую поющую шкатулку, заводил ее, и пластмассовая балерина начинала крутится вокруг своей оси под одну и ту же мелодию. Другие мелодии и траектории движений были ей попросту незнакомы.

Когда я шла на метро, в одном и том же месте пересечения тротуаров меня опережала женщина, низенькая и с широкими бедрами, обтянутыми классическими брюками так, будто когда она сядет, они на ней разойдутся. Как бы я ни пыталась свернуть в сторону, она всегда шла впереди меня, и настолько медленно, что еще чуть-чуть, и я бы наступала ей на ботинки, но она ни разу не удосужилась меня пропустить. Неужто людям приятно, когда им чуть ли не дышат в спину?!

Когда я спускалась в холодное метро, где всегда пахло сыростью и грязными тряпками, полупустой поезд к этому времени уже приезжал, гудя и попыхивая. Я заходила в первый вагон и занимала самое отдаленное одиночное сидение ближе к дверям. Со мной каждый день ехала девочка с меховыми наушниками и самокатом; дедушка в паре с бабушкой, которые всегда держали друг друга за руки, стоило поезду тронуться; и молодая женщина в голубом пиджаке, очень светлая и бледнолицая. Она сидела, закинув ногу на ногу, и что-то читала. Каждый раз мне хотелось, чтобы в ее руках оказалась хорошая книга. Но читала она недолго. Через каких-то пять-шесть минут книгу приходилось захлопнуть и убрать в сумку. Я никогда не читала в метро. Мне было сложно сосредоточиться, зная, что у меня есть всего лишь эта поездка, короткая, словно время закипания чайника. Книгу нужно читать в одиночестве и тишине, зная, что у тебя полно на нее времени, а не так, урывками. Тогда я надеялась, что у нее в сумке лежала не очень хорошая книга. Хорошие книги следует читать по-другому.

Выходя наружу, я привычно запиналась о ступеньку, третью с конца, а потом шла по направлению к пешеходному переходу. На зеленый свет я снова не успевала и потому ждала отсчет с самого начала, привычно опустив вгляд на рюкзак паренька, стоящего на шаг впереди меня. На нем всегда была черная куртка, а на собачке молнии рюкзака болтался брелок – плюшевая черепашка, каждый раз не менее пыльная и замызганная, чем вчера. Загорался зеленый свет, и дальше я шла за ним, ощущая, как постепенно начинают слезиться глаза. Этот паренек с брелком-черепашкой шел впереди и так же, как и вчера, закуривал сигарету, а ветер вполне привычно нес дым в мою сторону, как если бы изо дня в день именно в это время дул лишь в одном направлении.

Через пару домов он сворачивал на другую улицу и там где-то тушил свою сигарету, а я продолжала идти, пока не доходила до подножья холма, огражденного от всего мира длинной декоративной цепью. Здесь мой путь подходил к концу. Солнце было еще низковато и все вокруг было бледно-желтым и розовым. Я поднималась по бесконечной лестнице бесконечное колличество времени и столько же держалась за гладкие каменные перила, после ночи холодные на ощупь, а в полдень теплые и иногда даже горячие. Так я шла, пока трава щекотала мне голые щиколотки, а под ногами то и дело бегали муравьи, и, сама не замечая как, оказывалась на вершине. Двери уже были кем-то открыты. Саша сидела за стойкой и терла глаза. Вчерашний день повторялся снова, но уже только сегодня. Вчера я тоже так думала. И я буду думать так завтра.

Сегодня день обещал быть долгим, жарким и изматывающим. Кондиционер, что был ближе всего к моему рабочему месту, сломался, и потому остался лишь один вентилятор, что худо-бедно вертел своей никчемной громоздкой головой, создавая видимость охлаждения воздуха. На самом деле воздух был один и тот же, только перегонялся он чуть быстрее, чем нашими телами, иногда переходящими из одного угла офиса в другой.

Я запаслась холодным лимонадом и то и дело прикладывала бутылку ко лбу, когда чувствовала – вот оно, еще немного и мозги окончательно сварятся. Сроки горели, а рукопись так и не была доведена до конца. Я все еще кружилась на месте, где главная героиня оказалась в госпитале, а автор засыпал читателя описаниями, как вокруг пострадавшей роились медсестры в коротеньких розовых халатиках, ставя капельницы и накладывая повязки. Он нудно описывал раны и ссадины женщины, а потом, как бы между делом, не упускал возможности упомянуть, как интимно задралась ее юбка и что из-под этой юбки становилось видно случайному пациенту или врачу. Не знаю как остальным, но все, что было видно лично мне, так это то, что автор сам был мужчиной.

Что-что, а сегодня работа продвигалась хуже, чем обычно. Я переписывала одно и то же место по нескольку раз, возвращалась к нему снова и снова в надежде, что в этот раз все получилось как надо, но потом понимала, что в написанном мне снова что-то колет глаза, но не понимала что именно. Так бывает, когда приходится работать с совершенно ужасным текстом, об который то и дело запинаешься на каждом слове. Ну не ложится он как надо, не похож он на непрерывный складный рассказ, написанный кем-то на одном выдохе. Это был настоящий калейдоскоп или плед, сшитый из неподходящих друг другу лоскутков. Так редактор конфликтовал с автором и это читалось. Это было совершенно прозрачно, словно изначально чистое стекло, захватанное потными пальцами.

Мои мучения должны продлиться целый рабочий день, а потом плавно перейти в сверхурочные. Я с самого утра была к этому готова. Что поделать, я как всегда обманулась пафосным и многообещающим названием «Кожура апельсина», которое, как оказалось, соотносится с написанным не совсем так, как ожидалось. Когда в моей голове метафоры и нечто загадочное, у других все грубо и просто и даже с намеком на пошлость, если меня не обманывают мои ощущения. Иногда так бывает, когда название книги получается намного удачнее, чем сама книга. Тогда эту книгу может быть кто-то купит, а может, купит сразу несколько человек, но забросят на первой же странице. В эту ловушку и я сама попадалась бесчисленное количество раз, и наверное, продолжу попадаться и дальше, надеясь, что когда-нибудь и мне повезет. Нет ничьей вины в том, что мы живем в век бездарностей. Слесарь может взять и написать книгу, а менеджер по продажам неожиданно запоет. И те, и другие будут делать вид, что делают что-то важное. И мы не вправе считать по-другому.

Те, кому повезло больше, чем мне – Драгунский, Мохов, Хромов и Бориславская, – уже успели свинтить. Наверное, они попрощались, но я не заметила, блуждая по книге, как по бесконечному коридору, из которого не было выхода. Обед я провела здесь же. У меня в сумке были припрятаны соленые крекеры и апельсиновый сок. И то, и другое я проглотила одним махом, и теперь мой стол словно перхотью был покрыт мелкими крошками, от которых кололо и щекотало запястья и руки. Когда небо затянуло глубоким синим и прощальные следы заката исчезли, со мной остался только Самсонов, да и тот вскоре притих, откинувшись на кресле и положив голову себе на грудь так, что все его бритые подбородки легли друг на друга тонкими складками. Тогда я открыла окно, и внутрь наконец-то потек густой охлажденный воздух, с которым получалось куда продуктивнее думать.

Так я постепенно дошла до конца. Пальцы, то и дело пляшущие по клавиатуре, вскоре и вовсе одеревенели, и кажется, их подушечки начинали принимать то ли приплюснутый, то ли скошенный вид, двенадцать с лишним часов подстраиваясь под плоские кнопки. Некоторые пальцы болели, а спина затекла так, что отводя лопатки назад, я могла чувствовать каждую свою мышцу, надувшуюся, словно воздушный шар, наполненный водой или чем-то тяжелым. В глазах был песок. Периодически я снимала очки, капала капли и разминалась, а потом возвращалась к тексту, внутренне ликуя от скорого приближения финала.

Вскоре морской узел повествования и правда стал помаленьку распутываться, а по строкам становилось все проще и проще взбираться. Больше книга не была похожа на горный утес, ведь я превратила ее в обычную лестницу, намертво прикрученную к полу, и теперь за нее можно было даже не держаться руками. Все закончилось. Очередной выполненный заказ и очередная победа редактора, выбравшегося из дикого леса слов и знаков препинания. Времени было уже далеко за полночь, когда я выключила свой горяченный компьютер, немного прикрыла окно и погасила здесь свет. Уходя, я оглядела весь офис. Из угла, подобно фонарю, светил единственный белый квадратик монитора, а за ним, вытянув под столом ноги, размеренно дышал Самсонов.

Выходя из офиса в холл, где горела лишь табличка аварийного выхода, я нажала на кнопку лифта, одновременно с этим подумав, что возвращаться домой не то чтобы уже не хотелось, но и было бы совсем не разумно. Я могла бы поспать в комнате отдыха, а на утро перекусить кофе и батончиком из автомата в вестибюле, умыться в раковине служебного туалета и зубы почистить щеткой, которую на подобный случай прятала в ящике своего рабочего стола. Там же у меня лежало немножко денег, расческа и пробник крема для лица, которым я пользовалась каждое утро. План был хорошим. Я зашла в лифт и тот беззвучно понес меня на сколько-то этажей выше.

24—26 мая

Какое-то время я ехала. Кругом была эта пустота в отсуствии движения и каких бы то ни было звуков и запахов. Прислонившись к холодной стене, я и не заметила, как моя голова по ней покатилась, словно баскетбольный мяч, и я пропала. Не знаю, сколько времени прошло, пока я была в отключке, но я все так же стояла у стены, впечатав в нее свое лицо. Я протерла глаза и уставилась на табло. Цифровое окошечко показало двадцать пятый этаж, и видимо, на этой же цифре застряло.

Лифт снова не подавал никаких признаков жизни, а я не успела как следует прийти в себя и протереть глаза, в которых то и дело все меркло и расплывалось – и эти электронные цифры, и серые отполированные стены, и мои руки, повисшие вдоль дела как непричастные, – как вдруг двери лифта открылись. Самопроизвольно я шагнула внутрь и пошла куда-то вперед, параллельно швыряясь в сумке. В это время двери лифта захлопнулись, прозвучал тонкий стон, и он, кажется, куда-то отбыл. Но звуками он о своих путешествиях никогда не сообщал, только этим электронным полузвоном-полуписком, и даже никакая электронная женщина не проговаривала вслух номер этажа. Лифт-молчун – так я про себя его называла.

Тем временем я оглянулась и поняла, что лифт, кажется, сломался, и привез меня на этаж, который пока никак не использовался в работе, но совсем скоро здесь должен был проходить ремонт. О таких помещениях в издательстве я не знала, но наверняка они должны были быть, и это место было одним из таких. В издательстве я была не на всех этажах, да и это было совершенно нормально – о многих из них знать было даже не нужно. В общем, других объяснений тому, что я вышла не в знакомом мне холле, заставленном вазами и репродукциями картин, в углу которого должна быть неприметная белая дверь с надписью «для персонала», я не находила. Очевидно, здесь была какая-то ошибка.

Пахло строительными материалами и пластиком, цементом и свежими опилками. Никаких звуков, кроме жужжания желтых ламп и моих приглушенных мягких шагов по желтому ковролину, тянущемуся в неизвестном мне направлении, слышно не было. Выпуклые запыленные лампы выстраивались на потолке в длинную шеренгу. Какие-то из них не горели, а какие-то вечно моргали с громким электрическим звуком. Какие-то продолговатые лампы горели всегда, источая то белый, то желтоватый свет под монотонное одинаковое гудение, какое могли издавать мухи и пчелы.

Обои под цвет ковролина, желтые и в какой-то мелкий круглый рисунок. Они были настолько обыкновенными и узнаваемыми, что казалось, я миллион раз их где-то встречала. Может, в квартирах, которые мне показывал мой риелтор, может, в рекламе, может, в каком-нибудь неожиданном месте по типу примерочных в бутиках, а может, мне так только казалось. Обои кое-где пузырились, а кое-где облезли то ли от сырости, то ли от времени.

Склонив голову на бок, я какое-то время разглядывала эти желтые нежилые коридоры, после чего вполне ожидаемо вернулась к лифту и попробовала нажать на кнопку – ну не оставаться же тут! В ожидании я пробыла пять минут, потом десять и все пятнадцать. Все изменения времени я отслеживала по наручным часам, которые на этот раз были при мне. Вскоре я бросила эту затею и решила пойти поискать лестницу, по которой я могла бы спуститься или подняться на нужный этаж. В зданиях, где был лифт, обязательно была лестница. Иначе как быть, если лифт сломается?

Я даже примерно не могла сказать где находилась. Окон здесь не было. Только бесконечное жужжание электрических ламп и коридоры, желтые от пола до потолка и вообще как ни посмотри. Давным-давно придя в чувство, я скинула с себя последние остатки сонливости и пошла навстречу тому, что скрывали собой эти желтые помещения. Ни комнатами, ни залами, ни гостиными это пространство было сложно назвать. Поэтому про себя я называла их помещениями. Просто и понятно.

Ковролин проминался моими каблучками, но они в нем не застревали. Лишь оставляли крошечные круглые вмятины, которые секундой-другой пропадали. В комнате не было ничего, кроме стен. И само помещение было настолько просторным и длинным, что разбегались глаза – от количества арок, ведущих незнамо куда, от ненужных декоративных колонн, облепленных теми же желтыми обоями, которые были нужны лишь для того, чтобы из этих помещений было трудней искать выход.

Слева в самом отдаленном углу, докуда только дотягивались мои глаза, лежал сгусток мрака, а в нем торчал лишний отросток стены, за ним еще один, и те образовывали обманчивое продолжение, какой-то очередной выход или очередную комнату. То было ничем иным, чем просто ловушкой. Рядом действительно был узкий проход, в котором, если в него заглянуть, виднелась та же самая ненатуральная желтизна, что и здесь. Желтые обои, бесконечный ковролин и жужжащие офисные лампы. Стоило догадаться, что все здесь было одним и тем же. Дизайнер явно не отличался фантазией.

Прямо напротив меня помещение вытягивалось в длинный коридор, который преграждался какой-то другой желтой стеной. Возможно, там было что-то другое. Чтобы это узнать, стоило пройти чуть дальше и заглянуть за стену. Тогда, я была уверена, мне откроется похожий лабиринт, а его выходы будут вести в другие похожие лабиринты.

С правой стороны была просто стена, без картин, абажуров и книжных полок, и для этого места это было даже обычно. Здесь не было никакой мебели, абсолютно никаких личных вещей и следов пребывания других людей. Это была обычная стена, а в ней все те же кусочки других стен, торчащие из нее, словно жабры.

За одной из таких стен я обнаружила другой проход, более широкий и светлый. Подойдя к нему вплотную, мне открылась нескончаемая цепь подобных проходов. Оптическая иллюзия позволяла увидеть повторяющиеся проемы. Они стояли друг за другом бесконечное количество раз, напоминая внутренности матрешки. Это место и вправду было матрешкой, начиненной точно такими же комнатами с пластмассовым нежилым запахом. Все они помещались здесь в друг друге так просто и предсказуемо, словно так должно было быть. И неизвестно, сколько таких повторений ждало меня впереди. Миллион? Два миллиона?

И это то, что могли увидеть мои глаза из этой начальной точки, но стоит мне пойти дальше, как я увижу все больше и больше обманчивых нагромождений из стен, колонн и проемов, и тогда уже не смогу выбраться. Стану чем-то вроде этой матрешки, посаженной в другую матрешку, чуть больше ее размером. И тогда вечность помножится на саму вечность. Такие ощущения у меня были внутри. Но я еще даже не сдвинулась с места. Только глазела и удивлялась.

Самое последнее помещение было настолько крошечным, что сразу становилось понятно – очевидно, это не конец. Внутри прохода было точно такое же помещение, а внутри другого прохода это помещение повторилось бы во второй раз, потом в третий, четвертый, и так бесконечно.

Я помедлила и отступила. Странно, очень странно. По этим коридорам, казалось бы, можно блуждать целую вечность, пока не умрешь от голода или, что было более реально, не сойдешь с ума.

Постепенно вся одежда ко мне прилипла. Пришлось снять пиджак и расстегнуть на рубашке несколько пуговиц. Тревога подбиралась ко мне все ближе и ближе, и я чувствовала – еще чуть-чуть, и она ко мне прикоснется. Но я медлительно поправляла волосы, трогала бумажные стены, задирала голову к потолку и нервно пила остатки воды, что случайно оказалась в моей маленькой сумочке, попутно глядя на свою дрожащую руку. Никого и ничего. Только я одна и этот электрический звук, который мой слух все больше и больше от себя отвергал.

Лампы звучали все агрессивнее, все громче, все невыносимее, но от этого звука я никуда не могла ни спрятаться, ни уйти. Он был повсюду. В моменты, когда тревога накатывала на меня вновь, я чувствовала, как что-то начинает жужжать и внутри меня. Когда тревога отступала и я успокаивалась, приходя к мысли, что отсюда можно найти какой-никакой выход, как этот звук куда-нибудь прятался и я переставала его замечать. Наверное, в эти моменты он становился частью меня и частью этого места. Тогда он сливался с тишиной, как какие-нибудь пятна сливались с узором на желтых обоях. Он становился самой тишиной. Единственной, что могла бы здесь быть.

Я предприняла еще пару попыток вызвать лифт, но все они были тщетны. Он не приезжал, ободок вокруг кнопки не загорался красным. Было ясно, что лифт не починят до самого утра, и потому мне стоило поискать другой выход. Я в смятении смотрела на створки лифта, которые никак не хотели передо мной раскрываться, на эту обманчивую щель, в которую нельзя было просунуть даже монетку.

Тогда я собрала все свои разрозненные мысли в охапку, по привычке отряхнула сорочку и повязяла пиджак вокруг бедер. Вздохнув, я вновь пошла туда, откуда ушла, и тогда передо мной встал выбор. Несколько проемов, ведущих незнамо куда, из которых я должна была выбрать только один. Я наугад шагнула в самый узкий из них. Идя вперед, я прислушивалась к собственным шагам и задавалась вопросом о том, что вообще было бы легче и лучше – если бы здесь никого не было или чисто теоретически где-то по этому лабиринту наравне со мной мог кто-то точно так же бродить? Оба эти варианта никак не придавали мне мужества. В них обоих было что-то не так.

Если я была здесь одна, едва ли бы я смогла выбраться. Я знала об этом изначально, направляясь к кусочку этой маленькой бездны. Коридор расступался вокруг меня. Все пространство вмиг раскинулась на такие же затемненные углы, в которых что-то и могло быть, но я не хотела об этом знать; на другие лишние стены, которые только запутывали мой взгляд; на колонны, что прятали за собой выходы. И в прочем-то, все. Однако, если здесь был кто-то еще, от него стоило ожидать чего угодно. И эта мысль не успокаивала меня.

Какое-то время тревога внутри меня нарастала. Она нарастала от жужжания ламп, и в этой беспомощной тишине, в которой никто не мог произнести даже слова, в которой никто не клацал по клавиатуре, никто не наливал себе кофе, не зевал, не стучал каблуками, она становилось только невыносимее. Так я больше ощущала свое одиночество. Свою безоружность, с пиджаком на бедрах и сумочкой, которую я перекинула через плечо.

Я с опаской заглядывала за неосвещенные участки и вздрагивала, пугаясь более громкого, чем обычно, электрического жужжания ламп. Они звучали неравномерно: иногда практически замолкали, иногда настраивали одну и ту же громкость, но потом все равно вскрикивали, словно ужаленные. Некоторые фрагменты помещений, обычно ведущие в какие-то другие комнаты, могли быть совсем черными от перегоревших ламп, и по ним я не просто не решалась идти, я туда даже не заглядывала, стараясь следовать только по освещенным участкам. Так, мне казалось, было куда безопаснее, хотя понятно, что только казалось. Если бы что-то, сидящее в этих потемках, захотело до меня дотянуться, оно бесспорно дотянется.

Я часто оборачивалась назад, даже не на конкретный звук, ощущение или предчувствие, а чаще просто так. Следила, чтобы за мной везде было чисто. Но никаких звуков, кроме биения одно и того же сердца и собственных шагов по желтому ковролину, я не слышала. Должно быть, пока что я и правда была здесь одна.

Коридор сменялся другим коридором. Здесь не было никаких дверей, только широкие или узкие проходы, сквозь которые было видно другие подобные помещения с желтыми обоями. Но все они были разными по ширине и по форме. Иногда мне встречались пустые и просторные комнаты, а иногда те были нагромождены лишними стенами и арками, которые никуда не вели.

Сначала я шла, стараясь не потерять собственный след, а потом наступил тот момент, когда я его упустила и поняла, что теперь ни за что не найду дорогу обратно. Мне придется блудиться, натыкаться на похожие помещения, которые были уже совершенно другими, и выведут они меня уж точно не к выходу. Все, что они делали, так это уводили меня от него все дальше и дальше.

Постепенно гнетущая атмосфера от меня отступила, пришло не то привыкание, не то смирение. Тогда я продолжала блудиться в бесконечных желтых комнатах уже без надежды запомнить каждый свой шаг. Я шла и шла, озираясь назад и заглядывая вперед, иногда останавливаясь и приваливаясь к стене, иногда садясь на пол. Но потом все продолжалось. Стены, арки, проемы, помаргивающие мне в след лампы, и запах, который я все больше и больше переставала ощущать. Должно быть, я привыкала к нему так же, как привыкала к свету и его электрическому звучанию.

Вскоре мне встретилось что-то по-настоящему интересное. Мой путь клонился все ниже и ниже, как в подземной парковке, а стены все раздвигались и раздвигались, формируя низкий, но достаточно широкий проход, все так же идущий к низу. Повинуясь выработавшемуся здесь инстинкту во что бы то ни стало переставлять ноги, но только не останавливаться, иначе могу растерять весь свой бесстрашный запал, я, словно ведомая чьей-то невидимой рукой, шла по этому уклону, надеясь, что он куда-нибудь меня выведет. Стоило остановиться и о чем-то задуматься, как меня тут же одолевали мрачные параноидальные мысли, и чтобы от них отвязаться, стоило непрерывно куда-то идти, что я и делала.

В один момент уклон подошел к концу и я вышла на широченную площадку, гораздо шире любого помещения, в котором мне довелось здесь бывать. Пол накрыт другим ковром: грязно-зеленым, пошарпанным, в оранжевый уродливый цветок с темно-зелеными деталями – наверняка они подразумевались как лепестки и стебельки этих самых цветов. Стежок был настолько неаккуратным и крупным, что казалось, это была не лицевая сторона ковра, а его изнанка. Но для разнообразия очень даже пойдет. Обои приглушенного зеленого цвета без малейшего намека на рисунок. Обыкновенные бумажные обои, которые наверняка было легко отдирать от стены, словно газеты, приклеенные простым канцелярским клеем.

В этом холле – было ли это помещение холлом? – мне впервые попалось что-то, что не было похоже ни на стену, ни на офисные лампы и ковролин. Посередине помещения пылился громоздкий эскалатор, какие бывают в торговых центрах. На вид устаревший и совершенно дешевый. По бокам обделанный лакированным деревом, которое казалось обычной наклейкой «под дерево», которую так же легко можно было отодрать и под ней увидеть какой-то другой материал – предполагаю, железо.

Как я и думала, этот эскалатор был в нерабочем состоянии, но его по-прежнему можно было использовать как обычную лестницу, чтобы подняться выше. Вступив на проржавелые зубчатые ступеньки, я схватилась за черные резиновые перила и начала подниматься, пытаясь высмотреть что-нибудь наверху, что еще было скрыто от глаз потолком. Пока я могла видеть лишь лампы, те, что были и здесь, и там, откуда я начала. Они были везде. И я уже начала к этому привыкать. В конце концов, это было не самое важное.

От перил на руках осел невидимый неприятный налет, как после поездки на общественном транспорте. Мои каблучки то и дело застревали в узких отверстиях и то и дело по нему лязгали. Эти гулкие шаги, более громкие, чем я могла себе здесь позволить, заставили меня на время снять свои туфли на маленьком каблучке и пока что понести их в свободной руке. Прикасаясь к железу практически голыми ступнями, обтянутыми, словно бахилами, тонкими шершавыми следками в цвет человеческой кожи, мне казалось, что я шагала по льду, хотя в помещении было даже тепло.

Когда я поднялась до конца, я остановилась, чтобы отдышаться и надеть свою обувь, попутно разглядывая место, в которое меня привел старенький заброшенный эскалатор, который на первый взгляд был даже новым. Наверное, он и был новым, просто им за бесконечное количество лет так никто и не воспользовался, и даже не изношенный, не поцарапанный и не сломанный, он все равно выглядел старым. Так человек, всю жизнь проведя в своих четырех стенах, как и все вынужден однажды состариться.

В этом помещении меня ожидал очередной сюрприз. Посередине такого же широченного зала с тем же ковром и с теми же стенами стоял круглый обеденный стол с белой скатертью, похожей на тюлевую занавеску или фату невесты. В окружении округлых стульев с мягкими спинками, стоящих с равным расстоянием друг от друга, эта скатерть обводила собой столешницу и спускалась к полу, чуть ли не путаясь меж ножек стульев. На столе не было еды, посуды и вообще никаких следов трапезы. И стол, и стулья, и скатерть были такими же новыми, как и все остальные предметы, но уже довольно устаревшими. Мне в голову закралась мысль, что за этим столом никто и никогда не сидел, и возможно, сев за этот стол, я буду первым человеком, кто к нему вообще прикоснется.

Когда я подняла голову вверх, я подумала, что никогда в жизни так сильно не удивлялась и не пугалась одновременно. Над моей головой была целая вереница ничем не огражденных этажей, поднимающихся до самого верха. Каждый этаж, словно отрезанный ножницами, внезапно разрывался и вел в пропасть – туда, где стояла я и этот стол. Всего таких кругов вокруг потолка я насчитала пятнадцать штук. Пока я считала, моя голова все дальше и дальше откидывалась назад, а мои ноги инстинктивно отступали, будто бы было куда отступать.

Отсюда мне было видно, что на каждый этаж вел точно такой же эскалатор, что привел меня сюда. На каждом из этажей стоял точно такой же стол. На нем была точно такая же скатерть, а вокруг стола стояли точно такие же стулья с круглой спинкой и мягким сидением.

Я оглянулась вокруг, ощущая, как ускоренное сердцебиение начинает прощупываться через одежду. Казалось, у моего бюстгальтера, у рубашки, волос и ремешка сумки, что лежал точно между моих грудей, было по своему крошечному сердцу, и все они бились вразнобой, как несвободные птицы бились о клетку.

Что-то нужно было решать. Либо остаться здесь, точнее, пойти назад по своим же следам, и может тогда мне удастся найти другие выходы – я уж не говорю о том, чтобы вернуться в начальную точку к неработающем у лифту. Либо я могла пойти дальше. Ведь и этим этажам когда-то тоже должен прийти конец. Его я могла видеть в самом верху – бежевый потолок, по цвету отличающийся от всех потолков, что я видела здесь, к тому же, краска на нем отчего-то потрескалась и местами становились видны черные заплесневелые уголки. Наверное, это и был потолок под самой крышей. Если я могла видеть крышу, значит, я была близка к выходу из этого лабиринта. Но это было не точно. Это еще стоило проверить.

Единственная мысль, что свербила мне мозг после увиденного, словно дрелью, была о том, что то место, в котором я оказалась, не имело никакого отношения к издательству «The Silence». Это было какое-то совершенно другое место, местоположение которого было мне неизвестно, как неизвестно и любому другому. К тому же, эти помещения все вместе взятые были настолько огромны, что само белокаменное здание издательства было бы куда меньше него. Но здесь не было ни одного окна, чтобы мои догадки подтвердились.

Тревога распирала меня. Все потому, что я все больше понимала и принимала тот факт, что не знала где нахожусь, и скорее всего, об этом не знал никто. От подобной пугающей и даже жуткой неизвестности, когда не знаешь, что последует дальше и последует ли вообще, человеческий мозг взрывается, словно звезда, без шансов стать прежним. Он уже знает каково это – чувствовать подобные глобальные вещи. Не знаю, как описать это как-то иначе. Пару раз в книгах, что попадали мне в руки на редактуру, я находила описание похожего чувства пустоты и обреченности, когда пытаешься осознать явление такой величины, что неосознанно пятишься от него назад, сдаешься и размякаешь. Но никогда оно не было настолько точным, как в этот момент. Вот только описать его все же было мне не под силу. Лишь в голове это чувство оставалось верным и неподдельным. Наверное, лишь от того, что я еще не пыталась как следует одеть его в слова. Так можно было сказать о любом чувстве. Чувство и есть чувство, а не набор букв. Именно поэтому из меня бы ни за что не получился писатель. Слова для меня были чем-то второстепенным, если не третьестепенным. Были вещи, над которыми они не властны.

Я что есть мочи вдохнула и выдохнула, несколько раз ударила себя по щекам, чтобы прийти в себя, потом мысленно сосчитала до десяти, рисуя в голове каждую цифру. Следом, словно набрав в легкие как можно больше воздуха перед заплывом, напрягла живот, ноги, шею и спину, сжала пальцы рук и ног. Так я обычно справлялась с напряжением, раздражением, обидой, злостью или даже со страхом. Если внезапно сильно-сильно сжаться всем телом, остаться какое-то время в этом напряжении, а потом резко расслабиться, наступает ощутимое облегчение. Сначала это чувство касается только тела, а потом оно проникает вовнутрь. Умиротворение касается твой души и тебя отпускает. Эмоция бесследно исчезает. Будто ты берешь весь свой груз, кладешь его на фантомную тележку, а потом что есть силы пинаешь ее с высокой-высокой горы. Когда я открыла глаза, все пришло в равновесие. Все мои внутренние субстанции встали на свои весовые чаши.

Страх перемешивался с чувством неизвестности и психологического напряжения. Весь этот коктейль оседал, а потом поднимался вверх подобием изжоги. Что-что, а отсутствие хоть кого бы то ни было поблизости, вид одинаковых обоев и потолков, жужжание ламп, звучащих точно над ухом, словно надоедливое насекомое, вот так – дзззззззззз, – все это не могло не пугать. Формально здесь не было страшно. Ну комнаты как комнаты, залы как залы и столы как столы, пусть и одинаковые. Но эта одинаковость, эта пустота и отчуждение не позволяли расслабиться. Что-то настораживало и держало в тревожном напряжении, заставляло бояться, пусть и непроизвольно. Это место превращало любого здравомыслящего человека в параноика, оборачивающегося назад на каждом шагу – вдруг из-за угла покажется чудовище или человек с топором? Эта предсказуемость рождала ожидание непредсказуемости и мысли типа «ну не может так продолжаться и дальше», но в этом еще следовало убедиться.

Я расстегнула на себе блузку, коснувшись неприятно вспотевшей липкой кожи. Она была словно смазана медом. Я поморщилась и пошарила в своей сумке. В ней еще пряталась бутылочка с водой размером со стакан и этот ее размер не на шутку меня тревожил – этой воды не хватило бы и на пару часов, но то, что она вообще у меня была, как были завалявшиеся козинаки и какой-то старый шоколадный батончик, уже внушало надежду. Ближайшие полдня я могла спокойно бродить по этим помещениям и я была уверена, что за это время у меня уж точно получится что-нибудь придумать. Не найти выход, так найти немного воды и еды. Эти мысли я держала в своей голове на коротком поводке, не давая сгустить передо мной темноту.

Я вновь огляделась. Зеленые обои и палас, стол и стулья, квадратные лампы, как в поликлиниках. Отсутствие сквозняков и звуков. Только я одна и мой белый шум в ушах, напоминающий телевизионные помехи. Вместо того, чтобы подниматься выше, я решила для начала исследовать только этот этаж и по мере возможности проделывать это с каждым из этажей, если получится из раза в раз находить дорогу назад.

С левой и с правой стороны от места, где я стояла, ощущая потребность прикоснуться к скатерти на столе, но почему-то снова и снова одергивая себя, были такие же лабиринты из кусочков зеленых стен, нагроможденных одна за другой. Иногда они по-всякому примыкали друг другу, иногда образовывали собой подобие комнат, до которых свет от ламп не дотягивался и скапливал треугольники мрака. Иногда стены соединялись друг с другом перпендикулярно, а иногда стояли по одиночке. Но за каждым из таких лабиринтов пряталась неочевидная стена, плотно примыкающая к потолку, что уже делало их небесконечными.

Эти стены лишь устрашали. И стоило на них посмотреть, как предчувствие того, что потеряешься в них и уже не вернешься, саднило горло. Во всяком случае, на этот раз это была лишь видимость. А может, ошибка проектировки. Все равно по правую сторону четко обозначился контур выхода, сочащийся светом таких же искусственных ламп. Этот выход был загорожен зелеными стенами чуть выше моего роста, но я все равно его заметила. Заметила и отпила из бутылки, прижимая руку к колотящемуся виску.

Переведя дух, я пошла навстречу свету, шурша тканевым ворсом цветастого паласа. На какой-то момент этот звук был единственным, что я вообще могла слышать. Огибая стену за стеной и стараясь не заглядывать в темные углы, нагоняющие на меня жути, я преодолела порог и остановилась. Тогда шум ковра стих вместе с моими шагами.

То, что было дальше, было похоже на коридор в типичном отеле, владелец которого не знал значения слова «ремнот». Прямо подо мной пролегла граница, соединяющая цветастый ковер с мелкой квадратной плиткой, что была привычна в бассейнах и туалетах. Я была уверена, что она когда-то могла быть белой, а теперь стала серой, и в швах между ее квадратиками лежала утрамбованная временем пыль и грязь. Коридор был узким и каким-то неровным, словно его от руки нарисовали на бумаге, а потом старались проложить стены точно так же, как на рисунке.

На желтоватом потолке с одинаковым расстоянием были воткнуты плоские лампы, светящие теплым желтым. С одинаковой периодичностью на стенах образовывались темные круги и полукруги – там, где заканчивалась одна лампа, но еще не начиналась другая. Коридор петлял с отклонением влево, и только продвинувшись немного вперед, я могла увидеть его продолжение.

Я неуверенно зашагала, чувствуя, как скольжу каблучками по этой плитке. Квадратики были проложены неаккуратно. То и дело встречались пустоты, куда проваливался каблук, а так же были и наслоения кусочков друг на друга, и по этим возвышенностям мой каблук тоже скользил. Тогда мне приходилось держаться за стену, чтобы идти, а не еле волочить ноги. Прямо на повороте, там, где меня ждало продолжение коридора, а вместе с ним и огромное множество дверей, воткнутых на каждом шагу в изжелта-белые стены, я решила снять обувь и пока что пойти босиком – настолько меня привлекла перспектива как можно быстрей к ним приблизиться.

Идя по плитке, я не ощущала холода, поднимающегося от ступней к щиколоткам, от них к икрам и бедрам. Я была увлечена лишь дверями, тем, что было не похоже на то, что мне доводилось встречать в этих ламинальных пространствах.

Дверные проемы были на разных уровнях. Некоторые были близки к полу, а другие были оторваны от земли и намертво впечатаны в отштукатуренные стены. Само собой, лестницы здесь тоже были, и те напоминали мне лишние вторые и третьи ряды зубов у некоторых людей с врожденными аномалиями. Эти лестницы были словно болезненные наросты, уродующие стены, и конечно, использовать их по назначению было просто-напросто бесполезно. Так или иначе, к оторванным от пола дверям они не вели, и казалось, лишь только дразнили собой наблюдателя.

Казалось, попасть в некоторые двери можно было только повиснув на ручке и каким-то образом затолкав себя внутрь. Выбираться из таких дверей было бы куда проще, просто спрыгнув вниз. Однако, пол внизу не был защищен паласом, и при приземлении можно было разбить колени.

Преодолевая мягкую волну то ли надежды, то ли волнения, я схватилась за ручку одной из дверей, что первая попалась мне под руку, и рывком ее распахнула, чтобы с таким же энтузиазмом заглянуть внутрь. Так скоро, чтобы нетрепение и в некотором роде радость не успели уступить позиции страху, который то и дело поджидал меня на каждом углу.

В комнате с грязно-желтым освещением и точь-в-точь такими же стенами было пусто. Посередине стоял только стул, одинокий и будто бы кем-то забытый. В той комнате было тихо и странно. Казалось, эта невидимая материя, густая и какая-то резиновая, оттуда пробиралась и в коридор, заглушая стук моего сердцебиения и на этот раз не жужжание, а лишь ультратонкий звук присутствия чего-то электрического – так, безусловно, проявляли себя лампы-ночники, света которых хватало где-нибудь на полтора метра.

В комнате не было окон и чего бы то ни было еще. Был только этот деревянный стул, будто унося из комнаты все вещи, только его и забыли. Осматривая комнату, мне то и дело казалось, что стул поставлен ровно посередине комнаты, будто это кем-то было задуманно. Я бы не удивилась, если бы мои догадки чем-нибудь подтвердились.

С некоторым разочарованием я прикрыла за собой дверь и приступила к следующей, на этот раз без каких-либо ожиданий. Она была чуть выше первой двери, но проникнуть в нее было по-прежнему просто. Вторая комната была куда шире предыдущей. Свет в ней был чище и без всей этой желтизны, он почти походил на дневной. Я увидела два светло-коричневых, будто вылитых из гладкого воска, кожаных кресла. Над ними висела картина, которая напомнила мне все и ничего одновременно. Какая-то синяя мазня в духе импрессионизма, а так же в духе тех картин без водяных знаков, что висели в холле издательства «The Silence». Так уж сложилось, что все что угодно в мире могло напомнить мне что-нибудь, связанное с этим местом.

Рядом на кофейном столике стояла размытая фотография, на которой было невозможно разглядеть чье-то лицо, только силуэты и цвет. Там же лежало пустое блюдце и стояла ваза, тоже пустая. На противоположной стене на гвозде висела одинокая железная вешалка.

И все бы ничего, если бы все эти предметы не были покрыты защитной полу-прозрачной пленкой, будто в этой комнате кого-то убили, и теперь ее оцепили. И картина, и вешалка, и люстра на потолке, и даже рамочка с фотографией – все предметы были плотно обернуты этой толстой пленкой. Со стен полу-прозрачное покрытие шло рябью, словно застывшая в моменте вода, а в самой середине на потолке под силой тяжести провисало. Эта пленка была повсюду, и покрыта она была так, чтобы как можно точнее огибать контур предметов, и чтобы на кресло, к примеру, можно было бы сесть и не натянуть ее под собой.

Вид этой комнаты ввел меня в недоумение. Никакой конкретной эмоции я так и не испытала. Было не похоже, чтобы в этой комнате кто-то когда-то жил. Более того, было не похоже, чтобы в ней кто-то когда-то умирал. Все в этих пространствах призывало только похожие друг на друга мысли – эти помещения были для чего-нибудь сделаны, но почему-то так никем и не использовались. Еще больше они напоминали только странную попытку эти помещения создать, будто человек, сделавший весь этот неизвестный никому мир, не шибко понимал в каких комнатах живут обычные люди. Все это было слишком странно. Для кого были созданы эти лабиринты; слишком узкие проходы, в которые обычному человеку не доведется пролезть; бесполезные колонны; лестницы, которые никуда не вели; и этажи, ничем не огражденные на пути к пропасти? Что, в конце-концов, значила эта пленка? Не то ли, что все в помещении было новым и по какой-то причине оно береглось? Я почувствовала, что хмурилась слишком долго и от этого заболело лицо.

Под моими шагами пленка беспрестанно шуршала, как шуршала бы дождевая вода, льющаяся на парники. Я заморозила свой взгляд на своих ступнях и ощутила какое-то брезгливое чувство, не связанное, наверное, ни с чем конкретным. В последний раз я бросила взгляд на вешалку, довольно аккуратно обмотанную пленкой, и покосилась на фотографию. Мне показалось, что людей на этой фотографии не существует. Она была вроде тех рекламных изображений, с которыми продаются рамки для фотографий. Это всегда был человек, улыбающийся глянцевой ненастоящей улыбкой, или даже группа людей. Я никогда и нигде их больше не видела: ни в других рекламах, ни в фильмах, ни в каких-то сериалах, и уж тем более ни на улицах. Наверное, этих лиц не существовало в природе.

С тем я вышла и закрыла за собой дверь, а потом еще долго не могла отвести от нее своего взгляда. Я была в прострации. Все вмиг стало мне безразлично. За это время, что я стояла, пялясь в светло-зеленую дверь, в моей голове не прозвучало ни одной мысли. И эта дверь, и этот коридор, и все увиденное мною до этого казалось мне сном, в который я никак не могла поверить.

Следующие три или четыре комнаты оказались пустыми. В них были разные обои и паласы, но не было мебели и картин. Я подумала, что комнаты в этом коридоре не были запланированы изначально, и должно быть, их наживую вырезали из цельного бетона. Поэтому они и были никак друг с другом не связаны. Комнаты получались разного размера, разной высоты и ширины, и поэтому находились на разном уровне от пола. Это все объясняло.

Сев на плитке рядом с самой высокой дверью, я смотрела на лампу прямо над своей головой, пока она не отпечаталась у меня на сетчатке, и этот световой круг, цвет которого было невозможно передать – он варьировался от белого к желтому, и иногда, мне казалось, был и тем, и другим одновременно, – не стал преследовать любую точку, в которой бы не оказались мои глаза.

Взобраться в самый высокий дверной проем оказалось проще, чем я представляла. Конечно, первые попыток десять оказались провальными. Я не доставала до дверной ручки рукой, а если и доставала, то сразу промахивалась, иногда теряла равновесие и падала на коленки, но отделывалась только ушибами. В конце-концов, рука в полете удачно зацепилась за ручку и под силой тяжести моего тела широко распахнула дверь, но я так и не смогла удержаться и вновь спрыгнула вниз, на этот раз более удачно, чем прежде.

Я отряхнулась. В комнате густел мрак, словно капля чернил в жидкой, но вязкой субстанции вроде клея, так хорошенько и не размешанной. Подпрыгивая на кончиках пальцев, я могла видеть простенький стол, получившийся всего из трех досок, древний компьютерный монитор с крохотным квадратным дисплеем, я бы сказала, больше похожий на ящик, нежели на технику. В нем голубел устаревший рабочий стол, где я могла рассмотреть квадратные иконки и какие-то открытые вкладки, будто за этим компьютером кто-то совершенно недавно работал. Если бы это было не так, компьютер не смог бы гореть так долго. Или смог бы? Может, у устаревших моделей компьютеров экран мог не гаснуть и работать сколько душе угодно? Снова нахмурившись, я поняла, что отсюда мне ничегошеньки не удается рассмотреть.

Схватившись за выступ, я рывками подтягивалась руками и закидывала на него ногу, но забраться внутрь все равно получилось не сразу. Можно сказать, моя удачная попытка была обыкновенной случайностью, когда мне вдруг удалось подтянуться выше прежнего, я достала до колючего паласа коленом и пяткой зацепилась за внутреннюю сторону стены. Отдышавшись, я не веря своим глазам подбежала к компьютерному стулу, при приземлении на который меня обдало тем же запахом новой синтетики. Я вспомнила, что так обычно пахла китайская обувь, которую только-только достаешь из коробки.

На мониторе был вполне обычный интерфейс: вот кнопка «пуск», вот «корзина», значок «Мой компьютер», «Word» и такой же «Exel» совершенно устаревшего вида, папки с документами, названные только числами или их комбинацией. В некоторых папках были фото и видеовложения, которые я могла угадать по цветастым уголкам, вложенным в электронную «папку». Внизу были вкладки выхода в Интернет. Всего три штуки.

Я опустила глаза на пожелтевшую клавиатуру с массивными и наверняка громко звучащими кнопками, как обнаружила, что мышки по соседству с ней не оказалось. Я постучала ногтями по столу, осознав, что клавиатура в этом случае бесполезна. Без мышки я могла лишь рассматривать монитор в поисках хоть каких-то зацепок и объяснений тому, что происходит, без возможности как следует его изучить.

Рабочий стол был таким же, каким он был лет двадцать назад, что называется, по умолчанию. Бесконечное голубое небо с белыми комками облаков и такое же контрастное волнистое поле. Таких ярких голубых и зеленых цветов, я всегда думала, не существует в природе. Но на компьютере может существовать все что угодно.

Вкладки из интернета я тоже не могла посмотреть, как не могла посмотреть историю поиска – для этого мне была нужна мышь. Первые слова поисковых запросов были такими: «Беспл…», «Древес..», «Шабло…». Конечно, эти обрывки фраз ни о чем мне говорили. Расстроившись, я еще раз оглядела комнату и обернулась назад. Дверной проем заполнила полуосвещенная белая стена.

Остальные двери тоже были пустыми, а некоторые и вовсе запертыми. Блуждая по белой квадратной плитке, я раздумывала о тех вкладках и о пропаже компьютерной мыши. Одна мысль о том, что по этим ламинальным одиноким пространствам мог так же блуждать кто-то еще с компьютерной мышью в кармане, наводила на меня ужас, холодный и потный. На дрожжащих ногах я шаталась по коридорам, держа в руках свои рабочие туфли и сумку.

С тоской я размышляла о том, что меня, должно быть, уже потеряли. Наручные часы на моем запястье показывали семь утра. Интересно, что они будут делать? Не обратят на мое исчезновение внимания? Подадут в розыск? Наведут справки? Но какие? Из помещения издательства я не выходила, и искать меня, в общем-то, было совершенно негде. Я сама не понимала где находилась.

Белый коридор сменялся другим белым коридором. Из перепутьев я машинально выбиралась по тому коридору, по которому шли ноги, совершенно о том не задумываясь. Какие-то двери были открыты, наверное, этим некто, унесшим со стола компьютерную мышь, а может, так все было изначально. Из комнат на меня то и дело смотрел мрак, встречая и провожая меня глазами, а иногда в этих помещениях было светло, и подобно пчелам, оттуда приглушенно жужжали мигающие пыльные лампы. Меня встречали тугие диваны и кресла, стулья разных размеров и форм, выстроенные в ряд или обращенные друг к другу. Стульев здесь было поистине целое множество. Забавно, что на них было совершенно некому сидеть. Очень редко встречались приколоченные к стенам или стоящие на полу телевизоры, и что-то мне подсказывало, что можно было не пытаться их включать. Темный экран не подавал никаких признаков жизни. Иногда встречались страшные кондиционеры и потолочные вентиляторы, так же в состоянии покоя. Кто-то выключил здесь всю жизнь или кто-то готовил помещения к этой жизни, но она так сюда и не зашла, пусть даже на мгновение. И все так и осталось. Какое-то мертвое и чужое, нечеловеческое.

Пол в комнатах по всему периметру огибали перламутровые ворсистые паласы, я бы сказала, вне временные. Не помню, когда видела такие ковры у кого-нибудь в доме. Я удивлялась, но уже не в полную силу. Просто смотрела вокруг, отмечая какие-то новые детали, и шла себе дальше. Все больше становилось понятно, что в этих помещениях время остановилось, будто карманные часы, придавленные колесом, и теперь я застреваю здесь вместе с ним. Эти пространства жевали меня, словно ириску, и я все больше и больше к ним прилипала. Увязала, как в зыбучих песках.

Идти вот так и дальше, пока мимо протекали карикатурные комнаты, в которых никто и никогда не захотел бы жить, если, конечно, боялся ночных кошмаров, было бы неплохо, но все же стоило подумать о еде и воде. И том, что пора бы где-нибудь помочиться и привести себя в порядок. А так все было почти спокойно – никто меня не преследовал и я ни от кого не убегала. Подумаешь, тревога и страх, которые роились в мозгах и теле, словно чужая субстанция, отравляющая кровь и делающая тело и голову полыми и набитыми всяким хламом вроде того, что встречался мне на пути.

К виду помещений, деструктивно действующих на сознание и самоощущение, можно было привыкнуть. Гораздо важней сейчас была гигиена и базовые потребности. Лакированных столов; офисных шумных ламп; ковров; треснутой плитки; выключателей разной формы и цвета, сверху замурованных обоями или краской; устаревшей и неработающей техники; пластмассового едкого запаха и всего-всего остального было недостаточно. Гораздо важней было кое-что еще. Но здесь, кроме бесполезной мебели, не было ничего. Была одна только я и мои замерзшие ноги, которые несли меня на себе.

Я прошла еще несколько лабиринтов, стараясь выбирать пути по наитию, не задумываясь над выбором и не придерживаясь какой-то одной стороны. Запоминать путь сейчас было бессмысленно, ведь обратно я уже не вернусь, а если и вернусь, действовать придется так же наугад, как и сейчас. Я сделала последний выбор, и тогда ответвления кончились, а вместе с ними кончились двери и комнаты. Сколько-то закрытых дверей, что были ближе к потолку, нежели к полу, я оставила за собой, не желая туда заглядывать – в них меня ждало то же самое.

Тогда коридор выстроился в одну длинную шеренгу, как в самом начале, и я поняла, что приближаюсь к новым мирам. Перед каждым шагом меня охватывало не то беспокойство, не то предвкушение. Я тревожилась, но интерес побеждал любую отравленную мысль и любое такое же чувство. Я шла, и громко дыша, ждала продолжения. Того, что скрывалось за этим коридором. Это были очередные коридоры? Пустые или захламленные помещения? Очередные лабиринты из стен, арок и колонн? Или что-то еще?

Духота подстегивала меня, но тело по-прежнему оставалось холодным. Я была вся в поту. Кожаные ремешки туфель так и норовили выскочить из моих мокрых пальцев. Мочевой пузырь сдавил брючный ремень. Стоило поскорей найти место, где я могла справить нужду. Расстегивать ремень было уже бесполезно. Тогда боль будет чувствоваться куда сильней, и вместе с мочевым пузырем зарежет живот. Увидев впереди малоосвещенное помещение и почувствовав приближение тишины, скрытой в ворсе ковра и отсутствии жужжащих ламп, я спешно расстегнула на себе брюки и присела в темном углу, там, где белые квадратики плитки были чернее всего.

Переступая с ноги на ногу, вслушиваясь в свое же надсадное дыхание и ощущая, как приливает к голове кровь, я долго освобождала мочевой пузырь. Прозрачные ручейки плясали между моих ступней, утекая туда, где плитка держала наклон, в темную кляксу, которая была невидима даже мне. Этот факт меня слегка успокоил. Сдув налипшие на лоб волосы, я со стыдом застегнула на себе брюки и поправила блузку, по привычке зачем-то посмотрев по сторонам. Но здесь никого и ничего не было. Можно было не бояться. По-крайней мере пока.

Надев туфли, я пошла в сторону, где слегка рассеивался свет, и глазам становилось чуточку легче. Жаль, что глазные капли остались на моем рабочем столе. Наверное, это одна из первых зацепок, которая бросится кому-то в глаза. Сначала мое отсутствие и только потом мои глазные капли.

То, что ждало меня впереди, было пустым темным залом ожидания, какие я встречала в больницах или юридических конторах, а теперь он напоминал мне какой-нибудь захудалый торговый центр, а точнее, его нулевой этаж. Кругом темно, и только всякие зеленые и красные кнопочки, неоновые таблички «Выход» и другие панели, светящиеся в темноте, а так же пара-тройка квадратиков ламп, что несмотря ни на что продолжали светить, позволяли увидеть хоть что-нибудь. Вдали виднелась ярко-синяя пластмассовая скамейка, самая дешевая из дешевых. Ее я могла бы поднять одной рукой и унести куда подальше, к примеру, вон в тот темный угол у гостиного диванчика. Над скамейкой белел большой окантованный круг. Я догадалась, что это были часы. Вместо обозначений цифр угадывались то ли черточки, то ли кружочки, а сами стрелки замерли, будто их напугали. В голову тут же закралась мысль, что стоит мне отвернуться, как они тут же как ни в чем не бывало пойдут, а потом остановятся, стоит мне обернуться.

Помещение было просторным. Здесь можно было бродить и бродить. Потолок здесь был самый обычный, состоящий из квадратиков погасших ламп и желтой плитки, на вид мягкой и гладкой. Иногда мне встречались страшного вида потолочные вентиляторы, похожие на пропеллер вертолета. На стенах висели странные постеры с изображением незнакомых улыбающихся лиц и предметов вроде зубной пасты с подписями на иностранных языках вроде тайского, арабского и иврита.

Периодически встречались мыльные изображения Иисуса Христа в разных позах: на закате, на рассвете, в солнечных лучах, в окружении голубей, облаков и всегда с распростертыми руками, будто он был готов обнять весь видимый и невидимый мир, успокоить тревожного странника вроде меня, а после увлечь за собой. На небо мне не шибко хотелось.

На этих постерах он выглядел гладким, словно вылепленным из пластелина, и потому было похоже, что здесь не обошлось без компьютерной графики. Его взгляд крупных и глубоких черных глаз исподлобья, очевидно нарисованный скорее чем-то, чем кем-то, в темноте вызывал по телу не то мурашки, не то микротоки. Внутри клубилось зловещее чувство, не позволяющее перестать смотреть. Здесь же мне встретились первые надписи на английском: «God bless», «Thanks God», «We love Jesus», «Lord have mercy».

Каждая буква притягивала меня, и мне казалось, потихоньку высасывала из меня душу. Я несколько раз останавливала на каждой свой взгляд, формируя слоги и слова до тех пор, пока их смысл не начал от меня ускользать и в голове не воцарилась полная пустота и слепота, как в глубоком колодце. Потом, словно раздался какой-то громкий звук, я первый раз моргнула, почувствовав, насколько сильно мне режет глаза – сколько времени я немигающе смотрела на буквы?

Я вздрогнула, будто от сквозняка, ощутив, как реальное положение вещей протягивает ко мне руку. Я была в обесточенном зале ожидания, но мне было совершенно нечего ждать. Смотря на эти изображения, карикатурные и ненастоящие, словно они могли висеть на стенах лишь в каком-нибудь параллельном мире, я по-настоящему была здесь и смотрела на них.

Вдруг что-то во мне перемкнуло, и я опустила взгляд на свои ноги в туфлях. Даже в темноте было видно, как они покрылись тонким налетом то ли пыли, то ли грязи. А может, этого не было видно на самом деле, может, эту грязь я просто почувствовала. Постояв так какое-то время, я заставила себя пойти дальше, оторвав намертво приклеившиеся к ковру ноги. Как только я тронулась, он ответил на мое движение сухим шорохом.

Зал продолжался дальше и дальше. Кое-где потолок подпирали уже знакомые мне колонны под цвет обоев, совсем как в подземном помещении – там они были просто необходимы. У самой дальней стены почти у потолка висел телевизор, и к моему большому удивлению, он работал. По ярко-синему дисплею то и дело пробегала надпись «DVD», из левого угла в середину, из середины вниз, снизу вверх и так далее. Каждый раз было удивительно угадывать ее направление. Вот только пульта нигде не было. Подойдя к телевизору, я пошарила по нему рукой, думая, что он может лежать поверх монитора, но так ничего и не нашла. Во всяком случае, эта заставка говорила только о том, что диск так и не вставили, а значит, смотреть на этом телевизоре было нечего. На этом загадка сама себя разгадала. Все закончилось, так и не начавшись.

Я продолжала бродить дальше, с интересом разглядывая горящие зеленые таблички с надписью «Exit», за которыми никакого выхода не было, лишь проходы в другие такие же помещения. Та синяя лавочка встретилась мне еще раза три и каждый раз неподалеку от этих неоновых табличек. Еще несколько раз я обнаруживала старые компьютерные кресла, как правило, в темных углах. Некоторые из них были повернуты к стене, словно наказанные дети, поставленные в угол, и тогда одиночество охватывала меня в полной мере. Жуть подбиралась по спине и хватала меня за загривок. К тому же, здесь было довольно зябко. Наверное, это место и вправду находилось где-нибудь под землей.

Я обошла зал ожидания несколько раз, и только в самом конце, там, где я собиралась шагнуть в очередную арку навстречу другим пространствам, я нашла автомат с напитками. Не заметить его было сложно, так как панель с кнопками тоже горела крошечными огоньками, а какая-то железяка внизу подсвечивалась белой полоской.

Встретившись с автоматом лицом к лицу, я в полной мере ощутила жажду, которую мне каким-то чудесным образом удавалось скрывать от самой себя настолько, что меня это не тревожило. Мало того, я просто не обращала на это особенного внимания, может, в целях экономии той воды, что еще примерно с глоток оставалась у меня в сумке. Разглядывая голубую горизонтальную надпись «Almond water», именно здесь я поняла, как сильно у меня пересохло во рту, а слюна стала настолько вязкой и тугой, что напоминала резину. Я попыталась ее проглотить, но она встала в горле, не двигаясь ни туда, ни сюда.

Я вплотную подошла к высоченному прямоугольнику и уставилась на панель. Мне предлагалось выбрать воду, минералку, апельсиновый сок или «coke». Я растопырила сумку в поисках мелочи и дрожащими, ничего не чувствующими и не видящими руками принялась шарить внутри по карманам, куда обычно закатывались монетки. Наличными я пользовалась редко, и потому мне оставалось только надеяться, что те монетки, которые я видела еще месяца два назад в этих кармашках, никуда не выкатились и не пропали.

Наконец, я собрала нужную сумму и судорожно вытерла вспотевшие ладони о брюки, чтобы попасть монетками точно в крошечную щель. Я единожды нажала на кнопку «coke» и два раза кликнула по кнопке «вода». Этого должно было хватить на пару дней. Я нажала на кнопку «оk», и тогда щель для монет зажглась неоновым синим.

Я по очереди вкатила в отверстие все четыре монетки и подождала, с тревогой вглядываясь в продолговатое пространство внизу, где должны были появиться напитки. Прошло сколько-то секунд и щелочки погасли, но так ничего и не изменилось. Я погрузилась в оглушающую тишину. Мой взгляд продолжал бегать с панели и кнопок до корявого цифрового смайлика с надписью «Please, wait», до рисунка в виде синих и голубых волн и металлического кармашка, откуда можно было забрать свой заказ. В голове было длинное нескончаемое тире или многоточие.

Сама от себя того не ожидая, я со всей силы пнула автомат левой ногой, и приготовившись ударить второй и третий раз и потом столько, сколько потребуется, чтобы выместить всю свою злость и отчаяние, я застыла, наблюдая, как жестяные банки по одной исчезают с прилавка, и с приглушенным грохотом покачивая железный ящик из стороны в сторону, друг за другом оказываются в пространстве у моих ног. Я перевела дух, проведя по мокрому лбу рукой, и улыбнулась в пустоту. На дисплее появилась новая надпись «Thank you!» и рядом такой же дружелюбный смайлик, который в подобном месте мог показаться даже зловещим.

Кто бы мог подумать, проклятый автомат мог сожрать всю мою мелочь! Как же хорошо, что этого не случилось! Даже не проверяя, я могла быть уверена, что в сумке у меня не осталось ни копейки. Я воровато схватила баночки и запихала их в сумку, кое-как застегнув на ней молнию. Я внутренне ликовала, но не спешила расходовать новые запасы. Они еще могли пригодится.

Недолго думая, я нырнула в очередную арку, встретившуюся мне на пути. Оттуда во мрак тихонько стекался свет, а до меня начали доноситься странные звуки, и это не было похоже на привычное жужжание ламп. Скорее, это был отдаленный плеск воды. Я помнила, что даже тихонько лежа в воде, стоит только пошевелить пальцами, как раздается мягкий и влажный хлюпающий звук. Это и был он, только уж очень далекий. Но в этой раздетой тишине для моих ушей он был очень даже отчетливым.

Насторожившись, я вошла в помещение, которое оказалось на удивление узким коридором. Ковролин с плоским ворсом цвета молодой травы, розово-бежеватые гладкие стены, будто бы и не оклеенные обоями, но и не покрашенные – словом, никакие, нарисованные, – и потолок, состоящий из белых квадратов в крапинку и ламп, светящих бесшумно и ненавязчиво. Кроме едва различимого плеска воды не было слышно вообще ничего, словно я оглохла на одно ухо, а может и на два, и тогда этот звук вполне мог раздаваться внутри моей головы.

Я осторожно приближалась к цели, и с каждым метром, пройденным неверящей поступью, звуки становились все ближе и ближе. Коридор не изгибался и шел точно прямо без единого отклонения в сторону. Здесь не было препятствий и лабиринтов. Все было понятно и ясно. Был только этот ковер и мои ноги с набухшими венами, которые мне довелось как следует рассмотреть только здесь.

Эта одинаковая пустота в который раз меня завораживала, будто бы я бродила по развалинам своего сознания, а точнее, именно по укромным его местам, в которых никому, кроме меня, так и не побывать. Все казалось сюрреализмом, но при этом было просто как дважды два. В коридоре не было мебели, картин, постеров и каких-то других предметов, и от этого мне снова становилось не по себе. Казалось, страх шел со мной в ногу и замедлял шаг, чуток оттягивая меня назад за волосы. Но это чувство тайного высвобождения и единения с собой и этим жутким пугающим местом продолжало вести меня, словно за руку, все дальше и дальше.

Вскоре коридор расширился, и вместе с этим звук воды стал запредельным, будто что-то должно было начаться примерно прямо сейчас. Еще десять или пятнадцать вкрадчивых шагов, у которых, казалось, вырастали свои глаза и уши, и я, наконец, остановилась, чтобы как следует осмыслить то, что открылось моему взгляду.

По левую сторону коридор продолжал идти в своем направлении, а по правую начинался настоящий бассейн, представляющий собой высокий незамкнутый прямоугольник, со всех сторон огражденный белоснежной квадратной плиткой, которая, к тому же, еще и блестела, будто имела постоянный контакт с водой. Посередине помещения пролегала безукоризненная ровная черта, отделяющая ковер, стены и потолок, собранный из крупных квадратов, со вторым коридором, сверху вниз выложенным плиткой.

Где заканчивался ворс ковра, там же начиналась вода, но она на него не захлестывала. И вода, и ковер по левую сторону были на одинаковом уровне, и мне стоило слегка опустить в воду руку, чтобы ворс от воды окрасился в темно-зеленый. Еще даже не шевелясь, я вообразила эту картину в своей голове настолько правдоподобно и четко, будто это уже когда-то со мной случалось.

Рядом со стеной, горизонтально разделенной на две ровные части, стояла конструкция из тонких железных прутьев, а на подставке в самом верху стопкой лежало несколько вафельных полотенец, к которым я ни за что бы не прикоснулась.

Украдкой подойдя ко второму коридору, я осторожно заглянула за стену. Вдали было видно фрагмент еще одного помещения, так же заполненного водой, которое мне не удавалось как следует рассмотреть, как бы я не вытягивала шею. Из узкого тоннеля тек белый, почти что прозрачный свет. Виднелись колонны и какие-то резные фигуры все из той же белой квадратной плитки. Потолок гладкий и скругленный по форме арки. Все блестит, будто вода поочередно захлестывала на стены и потолок. Гладкая зеркальная поверхность неудержимо манила к себе. Хотелось раздеться и поплыть навстречу неизвестному.

Стоя на распутье, я посмотрела на наручные часы, которые, если как следует навострить слух, продолжали едва слышно тикать. Циферблат показал двенадцать дня с хвостиком. Наблюдая за секундной стрелкой, я впервые ощутила свою усталость. Свои ноющие гудящие ноги. Воспаленные глазные яблоки и тяжеленные веки. Сухость в глазах и ощущение песка при каждом моргании, будто этот песок перекатывался у меня под веками. Даже головную боль, ударяющую пульсациями в затылок и виски, которую, как голод и жажду, мне удавалось в себе игнорировать, списывая на нет. Тело вмиг стало каким-то пластмассовым и ненастоящим, абсолютно лишенным собственной воли. Может быть, так на него действовали окружающая обстановка и острый синтетический запах пластмассы и химикатов.

Глаза слипались. Чем больше я их терла, тем больше все расплывалось, и у меня все хуже выходило держать их открытыми. Сонливость навалилась на меня так внезапно, что до этого момента у меня и мысли не возникало о том, что вскоре предстоит сделать привал и отоспаться. Что и говорить, я считала, что проваливаться в сон в таком месте, где я находилась сейчас, было бы по меньшей мере неразумно и небезопасно. Никогда не знаешь, что будет дальше, тем более, пока глаза закрыты, а сознание висит, поставленное на паузу, где-нибудь над землей.

Как жаль, что людям периодически приходится спать, и против этого не пойти. Бодрствовать с утра до вечера, всю ночь и потом до самого обеда… В том, что сон нашел ко мне дорогу, не было ничего удивительного. Правда, я думала, что смогу выбраться отсюда гораздо раньше и как следует отосплюсь в своей кровати. Некстати я вспомнила, как оставила на кухонном столе свежие булочки, которые уже наверняка превратились в булыжники, половинку наисладчайшего манго, которым к моему приходу как следует успеют полакомиться мухи и мошкара, и недоеденное яйцо всмятку. Какие запахи встретят меня по приходу домой, я даже не представляла. От этого вернуться домой захотелось еще больше, чем прежде.

Я стояла напротив бассейна, пока в моей голове медлительно крутились шестеренки, и смотрела на блестящую водную гладь, вид которой с каждой секундой становился все привлекательнее. Какой была эта вода? Ледяной, как в колодце? Чуть прохладной, как в типичном бассейне? Тогда пахла ли она хлоркой? А может, она была похожа на парное молоко? Тогда можно ли было ее пить?

В усталых натертых глазах вода расплывалась на длинные блики, которые можно было поймать и будто бы намотать себе на пальцы, как волосы или паутину. Хотелось раздеться, побросать здесь одежду и опустить себя в эту бездонную купель. Пусть бы вода расступалась вокруг моего тела, пусть бы я почувствовала хоть что-то, кроме пассивной тревоги и ожидания неожидаемого.

Но я развернулась и пошла в обратном направлении по своим же следам – едва заметным вмятинам на ковре, оставленным каблучками, – зная, что вернусь сюда позже. Вероятно, это был путь в другое измерение ламинальных пространств, и я ни за что не должна была его потерять. Не лабиринты из стен и арок, так помещения, заполненные водой. Может, именно там меня поджидала разгадка. Старые пути не приведут к новым дверям. Когда-то я очень любила эту цитату.

Я зашла в темный зал ожидания и подошла к первому попавшемуся креслу. Это был третий предмет после компьютерного стола и стула, к которому я здесь прикоснулась. На ощупь кресло было жестким. Оно царапало кожу и больно билось о кости. Его поверхность чем-то напоминала мне пластмассовую имитацию газона, которую используют в детских игровых комнатах. Жесткий ворс и такой же жесткий наполнитель, будто бы под натянутой тканью не было никакой мягкой прослойки, и стоило ее снять, как под ней, как под человеческой кожей, сразу бы проглянул хребет – не что иное, как дерево.

Неловко поджав под себя ноги, я положила подбородок на подлокотник, и заморозив уставший взгляд на очередной ярко-горящей точке, что принадлежала какой-то работающей аппаратуре, провалилась в тревожный прерывистый сон.

Я куда-то далеко уходила, а потом оттуда бежала и внезапно возвращалась в свою кожу и плоть, широко растопырив глаза. Это чувство ожидания опасности или подвоха преследовало меня даже в небытие, как фоновая музыка в кино. Столько раз я вздрагивала, стоило мне начать засыпать, столько раз я раскрывала глаза на ровном месте, будто прогремел гром или выстрел.

Перед глазами вырастали длиннющие однотипные коридоры, на которые я насмотрелась. Они мельтешили и раскрывались передо мной сами. Уже знакомая желтизна, знакомые выпуклые лампы, узкие и широкие проходы, из которых мне не приходилось выбирать. Я плыла по ним, как безмолвный призрак, ведомая своим же одичавшим сознанием. Оно само выбирало для меня направление, мне же оставалось только смотреть, как удивительно увиденное мною за целый день отпечаталось в памяти и воспроизводилось по-новой, как если бы у меня совсем не было выбора где находиться – что во сне, что в жизни я была пленником этих пространств. Они не отпускали меня.

Во сне я контролировала окружающую обстановку и свою безопасность. Из раза в раз я насильно доставала себя из сна, чтобы только проверить, там ли я нахожусь, сижу ли я в позе эмбриона на этом жестком кресле, одна ли я, так ли темно вокруг, как было по приходу сюда, и наконец, нет ли каких-нибудь посторонних звуков и шорохов? На время моя бдительность усыпала, и стоило мне пробыть в невесомости еще сколько-то времени, как она просыпалась опять.

В общей сложности я промучилась так пять или шесть часов. Был вечер, но в этих комнатах время суток было всегда одно, не понятно, конечно, какое. Я встала с кресла и немного размялась. От сна в неудобной позе ломило все тело. Сев в то же кресло, я позавтракала батончиком, который хранила у себя в сумке на случай внезапного голода, и запила несколькими глотками воды. На вкус она была слегка горьковата, будто минералка, из которой выпарился весь газ, но привкус его присутствия все же остался. Несколько минут мое сознание просыпалось, а пока я пыталась осознать для себя заново где находилась и что тут делала, и самое главное, во второй раз принять одну очень важную вещь. Что бы там ни было, а выход отсюда мне придется искать положившись на удачу и только.

Как ни странно, следы от моих каблучков все еще оставались на ковре. Пусть не такие отчетливые, но они были. Было немного странно следовать по ним по уже знакомому мне розовому коридору, так что я обходила их стороной, стараясь смотреть либо перед собой, либо по сторонам. Но что бы я ни делала, эти крохотные вмятинки у меня под ногами не выходили из головы.

Чисто в теории могло быть такое, что это место могло обладать феноменальной физической памятью? Иными словами, все, что сюда попадало, здесь же и оставалось? Любой человеческий след, случайно оставленный здесь, был бы записан и вживлен в эти стены, потолки и ковролины. Может, у этих стен и вовсе был интеллект? Это бы сполна объяснило их странность и отчужденность, как если бы я, подсознательно зная об этом, вполне сознательно отвергала всю эту обстановку, но не могла ответить на вопрос «почему?».

Я встряхнулась, когда по затылку пополз уже знакомый мне могильный холодок. В моем случае подобные мысли стоило гнать от себя куда подальше. На нетвердых ногах я передвигалась дальше, превозмогая желания все это прекратить.

Бассейн был таким же, каким я его и оставила, но теперь он выглядел куда более зловеще, чем тогда. Может, так сказывалась «утренняя» тревога после пробуждения, когда и мозг, и тело, все еще верящие в то, что все это могло оказаться лишь сном, обманулись. И теперь привыкать стоило заново. Не знаю, что это было.

Я уже собиралась снять с себя пиджак, чтобы со всем этим покончить, как мой слух пронзил внезапный грохот. Я замерла, почувствовав, как от испуга свело мышцы лица. Сердце завелось, стуча громко и быстро, того гляди вывалится из груди, а я не успею его поймать. Я стояла, схватившись за внутренний карман пиджака, и не могла сдвинуться с места. Казалось, в этот момент вся моя внутренняя жизнь остановилась. И тогда я оцепенела, словно человек, внезапно осознавший, что он не более, чем восковая кукла на железных шарнирах.

Тело оставалось неподвижным. Только глаза судорожно осматривали коридор, пытаясь, не поворачивая головы, захватить его конец, в котором мне еще не довелось побывать.

Этот звук повторился еще и еще на разные лады, то приглушеннее, то громче. Послышалась неотчетливая возня, будто по ковру волокли что-то тяжелое, переходящая в тихие шуршащие звуки, которым я уже не могла найти описания. Мой слух навострился сам по себе. Могу сказать, что я никогда в жизни не слышала так остро и так отчетливо. Страх превращает человека в настоящего робота.

Тем временем пульс ошалело бился в висках, отбивая замедленную барабанную дробь. В глазах расплывались темные круги, а по бокам картинку разъедали белесые разводы. В ушах стоял жалобный звон – должно быть, подскочило давление. Рябая картинка в моих глазах пульсировала и подпрыгивала, словно живая.

Обессиленная от страха, я плечом навалилась на стену, пытаясь выровнять дыхание. Все тело разом отяжелело. Я сжала и разжала правый кулак, почувствовав, как обмякли и затекли мышцы. Я была готова рухнуть на пол, но нужно было во что бы то ни стало держать себя на ногах, чтобы затаится прямо за этой стеной, где плитка встречалась с розовыми обоями. Никаких сил уже не оставалось, но я, будто бы у меня в резерве оставались их последние крохи, наперекор задуманному на ватных и подкашивающихся ногах пошла точно вперед, что есть мочи цепляясь мокрыми руками за стены.

Звуки приближались, а следом за ними пришла очередь голоса или даже голосов. Наверное, так мне только казалось. Я знала, что в стрессовых ситуациях мозг мог искажать услышанное или увиденное.

Мозги как отшибло, словно в них кто-то поковырялся столовой ложкой. Парализованная, но отупевшая от потрясения и ничего не смыслящая, я дышала ртом, как собака, и плелась точно на эти звуки, ощущая, как все тело сжимается до немыслимо крохотных размеров. Я уже миллион раз пожалела и передумала, но почему-то не сумела себя остановить. Сил хватало только на то, чтобы машинально идти, даже не думая о том, что последует дальше.

Показался конец коридора. От каждого удара сердца я покачивалась, будто по мне проходила электрическая волна. И вся картинка дрожала вместе со мной: остаток коридора и арка, из которой выглядывала чужая обстановка, мои ноги и этот палас, впитывающий в себя каждый мой след.

Пригвоздив себя к стене и распластав по ней руки, я вытягивала шею, чувствуя, как холодные капли пота катятся по груди и прячутся в складках ткани. Оказывается, вся моя одежда им пропиталась. И стоило мне это заметить, как меня забило в ознобе. Я тряслась, остервенело расчесывая раздраженные солью участки кожи.

Даже не знаю, что произошло. Не знаю, откуда взялась эта решимость и смелость, но я подползла еще ближе, вздрагивая всем своим телом. Не тратя времени на размышления и торг с самой собой и своим страхом, который, я теперь знала не понаслышке, был самым главным врагом человека, я бросилась в эту арку, будто мне предоставился долгожданный выход, а не очередная угроза.

Звуки внезапно стихли. Я встала точно посредине комнаты, которая напоминала простенькую молельню католического типа. Спиной ко мне стояла женщина. Услышав меня, а точнее, мое шумное дыхание, она замерла в ответ в той же позе, в которой была до моего вторжения, согнувшись в три погибели и выгнув передо мной самое уязвимое место – свою спину. Ее рука так и осталась занесенной над письменным шкафчиком.

Когда мое дыхание почти выровнялось, ее мизинец на приподнятой руке слегка дрогнул. Мои плечи облегченно опустились, вмиг ощутив все былое напряжение. Женщина медленно вернула руку себе на колено, и должно быть, прямо сейчас чего-нибудь выжидала. Наверное, она готовилась повернуть ко мне голову, но когда это сделать, и самое главное, как, чтобы не спугнуть меня и не испугаться самой, был большой вопрос. Наверняка она сама боялась меня. Того неопределенного существа, стоящего прямо у нее за спиной. С оружием или без оружия? С миром или готовностью напасть?

В эту паузу у меня получилось как следует ее рассмотреть. Тонкая шея, узкая спина. Фигурка очень и очень небольшого веса. Под тонкой бирюзовой туникой проступала вереница похожих друг на друга позвонков, что напомнили мне цепь маленьких, еще не сформированных гор. Русые волосы, как ни странно, подобранные в высокую прическу всякими подручными предметами вроде канцелярской линейки, ножниц, разогнутых скрепок, простых карандашей и ручек. Это говорило о ней лишь то, что она, как и я, была заложницей этих помещений, но ею она пробыла куда дольше, чем я. Возможно, она бродила по ним уже несколько месяцев и научилась кое-как в них выживать.

О том, что она вот-вот повернется, мне сообщили ее пальцы. Они поспешно дрогнули, будто бы ее тело готовилось шевельнуться, но все-таки оставалось неподвижным. И когда женщина наконец обернулась, я уже была к этому готова, но все равно инстинктивно отпрянула и попятилась, с усилием всматриваясь в ее лицо.

– Спокойно! – сиплый, довольно низкий, но все же гармоничный голос.

Женщина оказалась совсем молодой девушкой с боевыми чертами лица. Тонкие изогнутые брови, прищуренные глаза цвета асфальта и губы, совсем тонкие, будто шнурки, они были воинственно напряжены и поджаты. Ее руки оставались на коленях. Челка, каскадом упавшая на глаза, казалось, нисколько ей не мешала. А может, она боялась меня спугнуть и потому не делала никаких резких движений.

Позволив мне привыкнуть к ее лицу, которое в эту минуту нисколько не дрогнуло, она смотрела мне точно в глаза, попутно полезая рукой в свой карман джинс. Она с усилием извлекла из него какую-то помятую карточку и неуверенно поползла в мою сторону.

Когда наши взволнованные дыхания встретились в одном метре, она дрожащей рукой протянула мне этот прямоугольник, при этом внешне оставаясь все такой же непоколебимой. Я была сверху, а она была снизу. Я смотрела на нее сверху вниз, а она на меня снизу вверх. Больше она не сказала ни слова, кажется, рассчитывая на то, что эта карточка расскажет мне о ней куда больше. Пока мои глаза бегло пробегались по буквам, иногда перескакивая через одну, девушка в ожидании наблюдала за моим лицом.

У меня в руках оказалась глянцевая визитка мятного цвета, окантованная карандашными набросками витиеватых цветов. В самом верху подчеркнутым черным курсивом было выведено имя – Эмма Аникина. Под ними серыми прописными буквами значилось вот что: Южный писатель из Владикавказа. Написание научных и курсовых работ, писем, составление свадебной и похоронной речи, книги для близких и родных. На заказ. Почта для коммерческого сотрудничества [email protected], писать с пометкой «важно».

Я озадаченно посмотрела на девушку, которая прямо сейчас, сидя на коленях, изнутри прикусывала свои щеки, гоняя туда-сюда по лицу свои губы. Мне вдруг подумалась, что она была эмоциональным и нервным человеком, но пряталась под маской железной леди. Как правило, у подобных людей привычка ненамеренно истязать себя было на уровне ДНК. Для них это было все равно что похрустеть чипсами или посмотреть телевизор.

Сохраняя спокойствие, я так же медленно извлекла из потайного кармашка сумки свою визитку – что-то, но я всегда знала, где мне ее искать – и в ответ протянула ее девушке.

Эти визитки нам оптом заказывало начальство издательства, чтобы при любом удобном случае мы могли грациозно протянуть ее собеседнику или заказчику. На ней было указано мое имя и место работы, а еще был жирно подчеркнут тот факт, что я являлась заместителем главного редактора. Рядышком, как бы невзначай, выведен внутренний номер и личная рабочая почта. В самом низу розовела небольшая полупрозрачная печатка и красивым каллиграфическим почерком выведено словосочетание «The Silence» с силуэтом трехлистного клевера чуть позади самих букв.

Приподняв одну бровь, девушка подцепила ногтем один уголок визитки, проведя им по коже под ним, и повела плечами. Какое-то время она поочередно смотрела мне в оба глаза. Я же пыталась рассмотреть обстановку комнаты. На стене прибит белый крест, а под ним была подставка для книги, вероятно, под Библию. Рядом стоял комод. В нем девушка Эмма пыталась что-то найти, выдвигая ящик за ящиком, но мне было видно, что в каждом из них было пусто.

– Так, значит, ты тут работаешь? Теперь мне понятно.

Сначала я не поняла, что ей было понятно. Я долго изучала ее лицо, что оставалось без всякого выражения, будто кирпич или стена, на которой все хотели писать ругательства, но не писали. Когда она шумно вдохнула и поднялась с колен, чтобы оказаться со мной в одной плоскости, до меня вдруг дошло – если мы обе были здесь, значит, мы обе на момент пропажи были в издательстве. И никого не волнует по какой причине. Но мы оказались здесь по его воле.

– А вы, значит, писатель? Выходит, наш клиент?

Каждое мое слово получилось каким-то далеким, словно я только двигала губами, а говорил за меня кто-то совсем другой, голосом, всего-то похожий на мой.

– Где-то полгода назад я написала свою четвертую книгу.

– Выходит, вы здесь уже полгода? В смысле, в этом месте?

Она отвернулась от меня, собирая по столу какие-то бумажки. Заглянув ей под руку, я обнаружила на столе телефон старого образца с колесиком, цифрами и трубкой на длинном закрученном проводе, положенной динамиком вверх, будто говоривший по ней человек вдруг куда-нибудь отлучился и незаметно для себя куда-то исчез. Рядом с ним покоился древний справочник, кажется, когда-то побывавший в воде или в чьих-то слезах. Поверх всех листов, освобожденных от обложки, было нацарапано и обведено несколько раз только одно слово – «God». В общем, сплошная недосказанность. Чтобы изучить это место и хотя бы догадываться о том, что вообще здесь происходит, потребовалась бы целая вечность.

– Я не знаю. У меня нет часов. Сначала я пыталась вести счет дням. Рисовала крестики или палочки, а потом поняла, что мой способ провальный. Я измеряла дни сном. Проснулась – утро, засыпаю – вечер, а что-нибудь между этим – ночь. Сколько раз поспала, столько прожила дней. Но я могла проспать как три часа, так и двенадцать. Могла потом очень долго не спать, и это время, равное двум, а то и трем дням, сжималось в один. Потом я перестала это делать. Все же, в таком месте время перестает иметь значение. Тебе не нужно ходить на работу, не нужно покупать билеты в кинотеатр и приходить на сеанс вовремя, тебе не нужно отслеживать расписание электричек и тому подобное. Может, это и хорошо.

Девушка смотрела на меня. Наверное, ей нужно было вдоволь наговориться. А может, это действительно было ценно – встретить кого-то вроде себя, товарища по бедствию. А может, она здесь уже намолчалась. Что-что, а разговоры с самим с собой, пусть даже и вслух, где у каждого «я», второго, третьего, четвертого и пятого появлялись свои роли, было неплохо. Но ничто не заменит другого такого же человека, живого, и вроде как, точно так же напуганного. Вот Эмма и говорила, пока я безучастно стояла в углу, напрочь забыв о том, что не в гостях. Это место ровно так же ничье, как небо или трава. По крайней мере, пока никому не довелось предъявить на него свои права.

– Лично я очень устала от времени и пространства там, наверху.

Она сказала «наверху»?

– Что нужно за чем-то следить, нужно куда-то успевать, в конце-концов, нужно этого времени бояться. Так или иначе, эти оковы на каждом из нас. Кто бы что ни говорил, пока ты сам не стар, стары все остальные. И что есть жизнь, если все равно пытаешься то или иное догнать? И неважно что, собственную мать или минуты, оставшиеся до того, как прозвенит будильник? А здесь нет ничего, что можно вставить, как фотографию, во временные рамки. Это место само по себе ему не поддается. Вот я и перестала за ним следить. Это все равно не важно. Подумаешь, состаришься. Все равно этого не заметишь. Здесь почти нет зеркал. А внутри человек не шибко как-то меняется. Есть маленький ребенок в теле маленького ребенка, а есть маленький ребенок, запертый в теле взрослого.

Мы встретились глазами. Она поджала губы. Мне показалось, что ей хочется извиниться. Вместо этого она повела плечами и достала из волос карандаш.

– Как ты можешь заметить, здесь полно времени о чем-нибудь размышлять. Слышишь? Опять все сводится к этому чертому времени. Безусловно, мы его дети.

Я выждала паузу, не желая перебивать, а еще в тайне я не желала слышать звук своего голоса. Если бы и я бродила по этим местам так же долго, как и она, я бы может и говорила со стенами и всякими странными вещицами, но пока мне хотелось говорить только с людьми. Да и казалось, что если я начну говорить, моя речь покажется какой-то нескладной. Мыслей было целое море, но с чего начать, что спросить и о чем сказать я не знала. Сама мысль об этом заставляла меня теряться.