Громов: Хозяин теней – 6

Глава 1

«Гимназиям реальным Ученый комитет дает перевес учреждением их в большем количестве на том основании, что, во-первых, для успешного логического развития посредством изучения языков Ученый комитет считает достаточным в гимназиях занятие языком отечественным и из иностранных: одним древним – латинским и одним из новых, во-вторых, находит необходимым дать приличное место в гимназическом курсе изучению других наук, как-то: Закона Божия, истории, математики и естествоведения – первым двум по важности их содержания, имеющего огромное образовательное значение, а последним двум, и особенно математике, потому, что по этим предметам выработаны вполне рациональные методы учения, как нельзя более согласные с формальной целью образования…»

Замечания на проект устава общеобразовательных учебных заведений и на проект общего плана устройства народных училищ.[1]

Первое сентября.

Я его в том мире ненавидел. А тут, чую, возненавижу первое августа.

Ну свинство же! Вот спасу мир и потребую в награду провести школьную реформу, потому что лето – оно для отдыха, а не вот это вот всё.

– Савушка, ты такой серьёзный! – Светочка сияла от радости. Впрочем, в её школе занятия шли даже летом. Там вообще был какой-то свой, недоступный моему пониманию порядок. – И ты Козьма.

Метелька снова пощупал жесткий край гимнастёрки и на зеркало покосился. Зеркало это досталось нам вместе с домом, куда мы с неделю тому переехали.

И как и дом, оно было одновременно огромным и на первый взгляд вызывающе-роскошным, но стоило приглядеться, и видны становились, что проплешины да потёртости в позолоте, что вовсе трещины в раме. И стекло местами мутнело. При том, что само оно было каким-то тёмным. Отражение же – вовсе неправильным.

– Собрались? – Татьяна тоже глянула на себя. В синем платье с белым кружевным воротничком она смотрелась строго и достойно.

Это тебе не лопоухий подросток с тощей шеей, которая из воротничка гимнастёрки торчит.

Это я, если что, про Метельку.

Сам я вытянулся и в целом уже ростом повыше Татьяны стал. По ходу, буду таким же медведем, как Тимоха. Непривычно. Не то, чтобы я вовсе себя не видел. Видел, конечно. Но не так, чтоб каждый день. И в полный рост. И в целом странное ощущение, когда вроде и понимаешь, что это ты там, и в то же время не можешь принять. Потому как напрочь оно неправильно.

– Собрались.

Цветы нам не положены.

Не принято тут, чтобы цветы и торжественная линейка. Зато форма – очень даже принята. И ходить в ней надобно не только в школе, но и вообще. В иной же одежде разве что дома дозволяется.

– Чувствую себя идиотом, – буркнул я, пытаясь пристроить фуражку, которая то и дело норовила съехать то на левое ухо, то на правое.

Ещё и ранец полагался армейского вида.

– Боже, Савелий, – Мишка напялил фуражку и сверху прихлопнул рукой. – Ощущение, что тебя не в гимназию, а как минимум на каторгу спроваживают.

– Вот поверь, – я снова покосился в зеркало и поправил козырёк фуражки. – На каторге мне было бы куда проще.

– Поехали?

В зеленом чесучёвом костюме братец выглядел весьма солидно. В отличие от его машины, которая преобразилась, но не сказать, чтоб радикально. В целом легенде мы соответствовали.

– Тань, тебе не обязательно, – сказал я. – Тебя ж всё равно в гимназию не пустят. Так чего…

Сестрица вздохнула и поглядела с укоризной:

– Чтобы ты меньше волновался.

– Я не волнуюсь.

– Я волнуюсь, – буркнул Метелька и успел подхватить фуражку, которая на его макушке, похоже, в принципе не желала удерживаться. – Я вообще…

– Поехали, «вообще», – Мишка подхватил ранец. – Никто вас там не съест.

Как сказать…

Хотя… да, скорее уж вопрос стоит обратный. Как бы… в общем, сложно всё.

Я не раз и не два прокручивал в голове тот давешний разговор с Карпом Евстратовичем. Были и другие. Он еще дважды появлялся в госпитале, и всякий раз делался ещё более мрачным.

– Сложно всё, – было видно, что спит Карп Евстратович мало, а может, дело не во сне, но в заботах, которые его не отпускали. И потому он будто бы усох, а морщины в уголках глаз стали глубже. И новые появились, на лбу, глубокие, будто трещины.

– Когда оно было просто, – я протянул ему пряник. А он взял и, усмехнувшись, сказал.

– Спасибо. И да… верно.

– Что со школой?

– Ничего… в том-то и дело. Привлекать кого-то я, как сами понимаете, не рискну.

Потому что не понятно, кто предупредил эту треклятую дюжину. А предупредили явно, потому что слишком уж хорошо успели убраться. Был ли это кто-то, приставленный к Королю и вовремя сообразивший, что всё пошло не по плану? Или же кто-то из жандармских? Может, даже не связанных ни с заговором, ни с заговорщиками, но просто шепнувший слово высокому покровителю. Имена-то в книжечке интересные оказались.

Заславские.

Никоновы. Даже Алексеевы и Толстые, которые из числа боярства. Так что нашлись бы люди, готовые обменять информацию на высочайшую благодарность. Точно нашлись бы. А вот дальше – один телефон и десяток звонков.

И получилось, что получилось.

В газетах вон стон стоял о разгуле преступности. Статейки каждый день новые появлялись. Причём у каждой – на свой лад. Одни печалились о прекрасных временах прошлого, когда все жили мирно и ладно, и такого беспорядку не было. Другие спешили обвинить во всём евреев с их заговором против христиан, и полиции пришлось вмешиваться, чтоб не допустить погромов. Третьи требовали ввести особый режим и выселить всех неблагонадёжных из города, правда, не задумываясь о том, кто будет на городских фабриках работать.

А после и речь Государя о необходимости переустройства столицы отпечатали. Но это так, это наверху и меня не особо касалось. Пару раз в газетах мелькнула и знакомая физия Алексея Михайловича, как главы свежеучреждённой Особой Комиссии, которой надлежало разобраться и с террористами, и с бандитами и со всем прочим. Уж не знаю, радовался ли Алексей Михайлович назначению, подозреваю, что не особо, но о нём газеты писали как-то… осторожно, что ли? Даже самые либеральные и те боялись критиковать.

– Чтоб вы понимали, Савелий, гимназия эта – место особое, – Карп Евстратович повторил это раз в пятый. Или в шестой? В общем, беспокоился человек. То ли за меня, то ли за школу.

Скорее уж второе.

Но я кивнул.

– История её весьма богата. И основатель, Карл Май, был человеком выдающимся. Он сумел создать не просто очередное учебное заведение, где знания вбивались бы розгами. Отнюдь… мне повезло попасть в эту школу в последний гимназический год. И поверьте, я знаю, о чём говорю. Колоссальная разница… да, колоссальная. Я был поражён тем, что можно учить вот так… и потому сама мысль, что школа может быть замешана в чём-то столь отвратительном, неприятна. Как и Алексею Михайловичу.

– Как он?

– Тяжко. Слишком многое на нём сходится. Все ждут перемен, но все – разных… впрочем это не наша забота. А вот иное… иное – да… – Карп Евстратович вздохнул и откусил пряник.

Прожевал.

– Чаю нет, но есть компот. Будете?

– Буду.

Компот был холодный, Танька утром принесла вместе с чистыми тетрадями, запасом чернил и книгами. Последние просил приобрести Егор Мстиславович, который в достаточной мере оправился, чтобы не только встать с кровати, но и в целом маяться от вынужденного безделья.

И Татьяна решила, что раз мы оба бездельничаем, то это прямо знак свыше.

А Егор Мстиславович подумал и согласился, что действительно знак. И ещё свободное время, которое я могу потратить с пользой. Моего мнения, само собой, никто не спрашивал.

– Я наведался в школу. Как выпускник. Книги привёз. Там отличная библиотека, но некоторые издания сложно достать. Вот и помог. Заодно уж прошёлся. Осмотрелся…

– И?

– И всё как прежде. Вскоре сами увидите… поймёте, – Карп Евстратович снова вздохнул и замолчал. А я и не мешался. Ностальгирует человек, очевидно. И даже завидую слегка. – Впрочем, кое-что изменилось. В связи с последними событиями правила для гимназий стали жёстче. Точнее куда серьёзней будут наблюдать за их соблюдением. Так что школьная форма будет обязательна, как и введение некоторых дисциплин. А школьный инспектор, как и представитель Синода, станут постоянными гостями.

Ничего не понял, но кивнул.

Не впечатлило.

– Но нам удалось отыскать… думаю, весьма правильного школьного инспектора. С Синодом сложнее. Они всегда были наособицу, а после того, как ваш добрый знакомый встал рядом с Алексеем Михайловичем, фактически отказавшись исполнить приказ, отношения и вовсе стали натянутыми.

– От синодника держаться подальше, – я умел делать выводы.

– Насколько это выйдет. Но… знаете, я согласен, что они в этом замешаны. Не понимаю, для чего оно им, но вот порой мотивы других людей истолковать сложно. Поэтому прошу быть аккуратней.

Сказал и поморщился.

Карпу Евстратовичу крайне не по вкусу была эта затея. Ну да, отправить подростка туда, где в теории он станет жертвой коварных революционеров – это не по-дворянски. Вот и боролись у человека здравый смысл с совестью.

– Школа может быть и не при чём, – я залез на кровать с ногами, благо, в палате чисто, я знаю, сам полы мыл. Да и тапочки опять же. – Скорее всего руководство вообще не в курсе. Просто… школа ведь непростая, так? И учатся в ней детишки людей тоже непростых. Малышня им не интересна, а вот те, которые постарше. Дети на многое способны.

– Использовать детей – это низко!

– Ваши дети частью с усами уже.[2] И возраст у них самый тот, чтоб и сила была, и дурь, и повышенная восприимчивость к красивым идеям, – хмыкнул я. – Так что не надо.

Я чуть задумался.

– И дети, Карп Евстратович. Для вас их использовать – низко. Но это вопрос времени. Они уже не считаются с жертвами. А скоро вовсе перестанут их замечать. Чем больше погибает, тем легче убить следующего. Представьте, что будет, если они подложат динамит под школу.

Он представил.

По тому как резко посерело лицо, я понял, что представил. И даже не в том дело, что школа эта особая, но… просто дети.

Дети и бомбы.

– Спокойно. Это… это только теория!

Он потёр грудь.

– С вашими теориями я скоро в могилу слягу, – проворчал Карп Евстратович. – Об этом и думать… как такое вообще в голову прийти может?! Вы же цивилизованный человек! Несмотря ни на что цивилизованный…

Я – да. Хотя не до такой степени, как ему представляется.

Но есть те, которые нет. И я знаю. Только знание это из другого времени и мира. И хорошо бы, чтобы оно там осталось. А потому промолчу.

– Хватит того, что этого самозванца к детям допустили. Если кто-то узнает, что мы были в курсе подмены, но ничего не предприняли… – Карп Евстратович опустился на кровать.

– Вам бы отдохнуть.

– Жена говорит то же, но… похоже, что я и вправду на том свете отдохну.

– Такими темпами вы там окажетесь до сроку, – буркнул я. – Ладно… смотрите. Там будет этот… Егор Мстиславович. Но не только он. Кто-то уже есть. Кто-то, кто знал, что гимназия ведет переписку с Каравайцевым. Что приглашает его учителем. Туда ведь, если я правильно понял, устроиться непросто?

– Да, – Карпа Евстратовича потихоньку отпускало. Надо будет Николя шепнуть, чтоб в следующий раз осмотрел. А то и вправду помрёт. С кем тогда работать? – Гимназия славится высочайшим уровнем обучения. И в моё время туда приглашали профессоров. Многих – из-за границы. Условия предоставляли отменнейшие. Помимо зарплаты, школа оплачивала и жильё, и выделяла деньги на учебники, книги, обустройство кабинета, если вдруг там чего-то не хватает. Там даже свой музей имеется. Поэтому вакансии появляются крайне редко. И в нынешнем году школа как раз рассталась с одним учителем ввиду… непреодолимых разногласий относительно процесса обучения.

Ага, я так и подумал. Надо будет запомнить. Звучит красиво.

– И претендентов начали отбирать ещё с зимы, когда стало ясно, что расставание с… в общем, не важно, главное, что оно неизбежно. Изначально, как мне сказали, была дюжина кандидатов.

– А затем остался лишь Каравайцев. И чем он заслужил подобную честь?

– Его порекомендовал как раз один из профессоров. Каравайцев – его ученик и весьма способный. Мог бы остаться при университете, однако предпочёл вернуться на родину, чувствовал желание учить детей. Там сперва работал в земской школе, а после был приглашён в гимназию. Но и математические труды не бросил. Опубликовал несколько интересных статей в университетском журнале. В том числе о педагогике. Частью критических. Он весьма неодобрительно относится к тому, что почти любой человек, сдав простенький экзамен, может назвать себя народным учителем и учить детей. Как я понял, он ратует за открытие специального учебного заведения, где обучали бы тому, как учить детей. Чтоб… давно не чувствовал себя столь косноязычным.

– Разумная идея.

– В последней статье Каравайцев выдвинул принципы, о том, что важен гуманизм, что порка и излишние наказания скорее препятствуют развитию, нежели помогают. Что дисциплину можно поддерживать иными методами. В общем, многие не поняли и даже осудили, а вот директору глянулось. Он и связался с Каравайцевым, пригласил прибыть.

И тот прибыл.

Точнее собрался, поехал, но не доехал.

– Кто-то знал. И про приглашение. И про то, что Каравайцев ехал. И про то, как с ним связаться. Вы ж беседовали?

– Да, – Карп Евстратович разлил компот по кружкам. – С ним связывались трижды. Дважды – письмом, и в последний раз – по телефону. Уже перед самым его отъездом. Именно тогда сообщили, что планы меняются, что директор вынужден отбыть, но желает всенепременно встретиться. И проинструктировали, где он должен сойти и куда направится.

То есть, вся эта хрень с гостиницей была ради того, чтоб угробить Каравайцева? Но почему так сложно? Не проще было бы прирезать там, где он жил? Или по дороге? Труп? От него тоже можно избавиться.

Или уж совместили одно с другим?

И новое оружие испытали, и от ненужного человека избавились. Причём ведь документы его не пропали, а оказались в других руках.

Нет, тут точно не обошлось без человека изнутри.

– Вам придётся быть очень осторожным, – Карп Евстратович дёрнул узел галстука. – И если бы вы знали, до чего мне всё это не по вкусу.

Не знаю, но предполагаю.

– Дело даже не в том, что кто-то там… сочувствует революционерам. Сейчас почти все им сочувствуют. Увы, это модно и прогрессивно. А иное мнение крайне непопулярно, и высказав его, вы рискуете прослыть ретроградом. Дело в том, что в гимназии свои правила. И своё братство. И оно не остаётся там, в школе. Отнюдь. Мы клялись помогать друг другу. И помогаем… нет, ничего незаконного, но… понимаете, даже зная всё, осознавая правильность своих поступков, я ощущаю себя предателем. И потому, если вы хотя бы намекнёте, что ваши действия нанесут вред… братству… опорочат как-то школу… даже просто наведут тень подозрений… вы станете отверженным.

Напугал.

Я всегда им был. Но говорить смысла нет. Тот случай, когда Карп Евстратович меня не поймёт точно так, как я не понимал его с этим вот братством и школьной дружбой, пронесённой сквозь года. Хрень это всё.

Полная.

– И поверьте, вас найдут способ убрать. А потому…

– Я постараюсь держаться тихо и незаметно, – заверил я Карпа Евстратовича, вот только взгляд, которым меня одарили, был полон сомнений. – Ну… или наоборот… сделать так, чтобы мной заинтересовались.

– На сей счёт не беспокойтесь, – он снова вздохнул. – Если я хоть что-то понимаю, вами заинтересуются всенепременно. Извините.

Глава 2

Ученикам гимназий и прогимназий безусловно и строжайше воспрещается посещать маскарады, клубы, трактиры, кофейни, кондитерские, биллиардные и другие подобные заведения, а равно и всякого рода публичные и увеселительные места, посещение коих будет признано опасным или неприличным для учеников со стороны ближайшего их начальства.[3]

Правила для учеников гимназий и прогимназий ведомства министерства народного просвещения

Гимназия и реальное училище Карла Мая, как о том свидетельствовала бронзовая табличка на воротах, располагалась в отдельном четырёхэтажном здании на Васильевском острове.[4] Мишка остановил машину на другой стороне улицы, проехав чуть дальше, и, любезно открыв дверь, помог мне выбраться.

– Сав… – сказал он неожиданно серьёзно. – Ты только помни, что там школа. И дети. Понимаешь?

– Понимаю, – буркнул я, придерживая треклятую фуражку. Может, её приколоть чем? Чтоб не слетала? – За кого ты меня держишь?

– Извини, – Мишка смутился. – Просто…

Ну да.

Просто.

Просто ничего не бывает.

– Ладно, мы пошли.

Карп Евстратович дважды упомянул, что в этой школе не принято подвозить учеников к воротам, как и любым иным способом подчёркивать особое своё положение или богатство.

Демократия, чтоб её.

Вот только демократичным это четырёхэтажное строение не выглядело. День сегодня выдался солнечный, и само здание казалось окутанным светом. И барельеф с огромным майским жуком выглядел, как герб. По сути им и являлся, пусть и негласно.

– Чтоб… – Метелька поёжился и снова прижал ладонью фуражку. – Может, это… того? Ну его?

– Увы, мой друг, увы, – я решительно шагнул навстречу неизвестности.

Смех один.

В подвалы лез и не трясся. А тут какой-то мандраж необъяснимый, будто и вправду, не в школу иду, а прямиком на плаху.

– Человеку благородному следует встречать опасности с открытым забралом.

– Чего?

– Того! Улыбайся шире! И радостней!

– Куда уж радостней, – буркнул Метелька, поправляя ранец. – Я и без того радостный прям до кондрашки!

Приехали мы много раньше означенного времени, но оказалось, что не только мы одни такие. Вот остановилась чёрная «Волга», из которой выбрался тощий юнец в гимназической форме.

Огляделся. Помахал кому-то рукой.

И сунувши пальцы в рот, залихватски свистнул. А потом скоро, в припрыжку, будто испугавшись, что на свист его кто-то откликнется, бросился к воротам.

– А мы как-то гимназиста били, – задумчиво сказал Метелька. – Ну… там ещё… в детском доме.

– А что он в детском доме делал?

– Он – ничего. Это мы выбрались, в город пошли. А он там. Идёт и петушка ест. Ну мы и дали по шее. Что? А чего он такой довольный ходил?

Аргумент.

– Здесь никого бить нельзя, – сказал я то, что говорил и прежде. А Метелька кивнул, мол, понял. Хотя вижу, что морально он со сказанным не согласен. – Если туго станет, то вспоминай, что мы тут не просто так, а в разведке. Ясно? Как шпионы…

– Шпионов вешают. Или расстреливают.

К тощему и вихрастому – из-под фуражки с лихо поломанным козырьком выглядывали медные пряди – присоединилась ещё парочка. Эти высокие, вида совсем не детского. Особенно тот, который слева. Реально медведь. Стало быть, или последний год, или предпоследний.

– Метелька…

– Что?

– У тебя на редкость оптимистичный взгляд на жизнь, – я дёрнул шлейку ранца. Ранцы тут тоже были единообразные, военного образца. Впрочем, как и сама форма. А ещё с книгами, которые полагалось покупать самим согласно списку, весили они прилично.

Мы медленно подходили к кованым воротам. Мимо, весело вереща, промчалась стайка мальчишек помладше. Кто-то уронил фуражку и тут же, наступив на неё, взвыл от обиды. Другие отозвались хохотом. И на месте возникла возня, после которой фуражка вернулась на место, только мятая и чутка запылившаяся.

– Дорогу! – заорали сзади, и я отскочил в сторону, пропуская громадного парня с крайне серьёзным выражением лица. Ага, и рыжий тут же. Они ж впереди были, у самых ворот, а теперь и тут. За ним потянулись другие. – Дорогу, малышня…

Чтоб. Я не менталист, но мне здесь уже не нравится.

Людно.

Суетно.

Тени и те притихли.

В воротах возникла сумятица, правда, какая-то не злая, что ли, и недолгая, и вот уже ревущий мальчишка, то ли потерявший что-то, то ли сам потерявшийся, занял место на плече уже знакомого здоровяка. И слёзы мигом высохли.

А может, и вправду тут не так уж и страшно-то.

Нет, я не боюсь.

Совершенно.

Просто… просто вот у меня травма психологическая, застарелая, школьной учёбой нанесённая.

– Эй, что встали. Новенькие?

Я обернулся.

Спрашивал рыжий веснушчатый парень с раскосыми глазами. Этот… он же только что вперёд прошёл! Как?

Я привстал на цыпочки. И нет, здоровяк вон, впереди, с малышнёй на шее. А рыжий тут, глядит с любопытством и ясно, что не отстанет.

– Да, – сказал я. – Первый год и… как-то оно…

– Никита, – мне протянули руку. – Орлов.

Вот как-то желание общаться и пропало, но руку я пожал. А он дарник. И сильный. Огневик? Вон, рыжее пламя ощущается живым теплом. И от этого медные волосы будто ярче становятся. На мгновенье всего.

– Савелий, – я руку пожал. – А это Метелька. Точнее Козьма, но он привык на Метельку откликаться.

– Идём, – улыбка Орлова была широка. – Познакомлю. Какой класс?

– Второй.

– Экзамен не прошли? – он понимающе кивнул. – Ничего. За год подтянетесь, и если что, можно будет сдать за третий экстерном. И тогда переведут по возрасту… не стойте. Евгений Васильевич не любит, когда опаздывают. Огорчается потом…

Он помахал кому-то в толпе.

И, не выпуская моей руки, потянул за собой.

Дорожка. Кусты справа. Кусты слева. Лужайки. Беседки какие-то…

– Там у нас оранжереи, но в них потом, если захотите, сходить можно, – Орлов махнул влево. – В той беседке Пётр Николаевич очень любит проводить занятия. А туда большей частью малышня из прогимназии ходит. Но иногда теряются…

– Орлов! – крик заставил нашего провожатого остановиться. А из-за кустов появился господин в чёрном костюме и в очочках, которые съехали на кончик носа. Сам нос был красноват, да и господин тоже. Особенно щёки и глаза. – Вижу, вы уже прибыли и познакомились… отлично, отлично.

– Доброго дня, Георгий Константинович, – Орлов пожал руку господину. – Вот увидел, что у нас новенькие. И решил проводить.

– И правильно, и верно… – Георгий Константинович изобразил улыбку. – Очень рад, что вы, Никита, взяли на себя труд… я как раз думал, кому бы поручить присмотр… всё же гости у нас… своеобразные.

А взгляд у него холодный.

Цепкий такой взгляд.

И прям шкурой ощущаю, что мы ему не нравимся. Он нам тоже. Мне так точно. Бывает вот такое, что вроде и видишь человека в первый раз, а уже похоронить хочется.

Но нельзя.

Школа же.

– Объясните им наши правила. Помогите… если понадобится, то и с учёбой.

И рученькой махнул, отпуская.

Странный тип.

И вообще место это…

– Фу-у-х, – выдохнул Метелька. – Мне показалось, что он прям тут нас завернёт.

– Это да, Георгий Константинович – человек весьма своеобразный. И к его занятиям вам придётся готовиться с особой тщательностью, – сказал Орлов и, отряхнувшись, добавил. – Но если что, то и вправду обращайтесь. Помогу. А теперь – вперёд. Нельзя опаздывать на собрание. Евгений Васильевич огорчится.

Евгений Васильевич оказался тощим человеком, который, стоя в дверях, приветствовал каждого ученика рукопожатием.

И нам досталось.

А ещё – капля бодрящей целительской силы. И мягкое:

– Добро пожаловать…

– Это традиция, – сказал Орлов, потянув нас куда-то в сторону и наверх. – Говорят, её ещё сам Карл Май ввёл, и теперь все директора придерживаются. Просто потом он внизу стоит, встречает… Эй, Митька! Места занял? О! И свободные! Отлично! Это Дмитрий.

– Шувалов, – Дмитрий одарил нас мрачным взглядом и руки протягивать не стал.

– Не смотрите, что он бука, это так, утреннее. Он по утрам всегда зол на весь мир. А почему? А потому что засиживается за полночь… садитесь. Это Савелий. И Метелька. Их в этом году приняли.

– Слышал, – сказал уже знакомый толстяк и руку пожал. – Демидов. Яромир.

– Савелий.

От него и пахло камнем, не тем, сырым, стылым, из подземелий, но тёплым, напившимся солнечного света, мрамором. А ещё сила давала какое-то странное ощущение надёжности.

– Метелька, – Метелька тоже руку пожал, но осторожно. – Козьма, но… лучше Метелька. Привык.

Яромир кивнул.

– А Пельтецкий где? – Орлов привстал, оглядывая зал.

Тот был довольно велик.

Первые ряды заняла детвора, и теперь оттуда доносились то крики, то смех. Взлетел и упал бумажный самолётик, мелькнула в воздухе чья-то фуражка, вызвав неодобрительное замечание тощего типа в учительском костюме. Я не слышал, что он сказал, да и они, похоже, тоже.

– Будто не знаешь. Траур у них. Тело, наконец, выдали, – Шувалов наклонился. А вот его сила была странной, она явно была, но какая-то, будто спрятанная, что ли. Я ощущал её наличие, но разглядеть не получалось. – Почти месяц Охранка мурыжина. Совсем страх потеряли. Отец говорит, что это – настоящее издевательство над чувствами родичей.

Пельтецкий.

А имя было в той дюжине. Карп Евстратович список принёс, дал прочесть, запомнить, а потом самолично спалил.

– И что они это нарочно всё выдумали, чтобы опорочить старые рода, – говорил Шувалов тихо, но слух у меня отличный. – Что никаких доказательств тем безумным теориям нет. И что даже, если кто-то и бывал на Вяземке, то это ведь не запрещено. Что порой молодые люди ищут приключений не там, где должно.

И находят.

– Тебе сказал?

– Дяде.

– А ты подслушал, – хмыкнул Орлов.

Шувалов лишь пожал плечами и покосился на нас.

– Кстати, сказал, что в гимназию своих соглядатаев точно пришлют.

– А в морду? – поинтересовался я, ответив на взгляд.

– Я старше.

– И что? Бить нельзя из почтения к возрасту?

Глазища у него чёрные. Вот реально чёрные, без разделения на зрачок и радужку. Взгляд тоже цепкий, давящий. Только я выдержал. Что, кажется, Шувалову категорически не понравилось.

– Бить кого-то, – вмешался Демидов. – Запрещено уставом. А вот дуэли разрешены. Надобно подать заявление в Комитет, в котором кратко и ясно изложить суть нанесённого оскорбления и выбрать тип дуэли. В вашем случае без применения родового дара и…

– Вот ещё, – Шувалов хмыкнул и отвернулся. – Не хватало… и без того дел полно. Орлов, а ты ничего не попутал?

Орлов эти чёрные глазища тоже проигнорировал.

– Чего? – уточнил он.

– Тебе, помнится, было сказано за Пушкиным приглядывать. А ты этих притащил.

И снова нос морщит.

Нет. Бить его тоже нельзя.

Мне тут категорически не рады, ну, кроме директора, да и тот, скорее всего, просто вежлив, как с другими учениками. Так что не стоит давать поводы избавиться от себя, прекрасного.

– А они тоже во втором классе, – Орлов широко улыбнулся. – Вот после собрания и отведём, познакомим… вы ж не против?

– Нет, – понятия не имею, кто этот Пушкин и что им от него надо.

– А что за Пушкин? – уточняет Метелька.

Но ответить не успевают. На сцене за кафедрой появляется директор школы, громко хлопает в ладоши и в зале чудесным образом воцаряется тишина.

– Доброго дня, – голос Евгения Васильевича заполнил пространство. – Рад снова видеть вас в стенах нашей школы…

Я откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, готовый слушать тоскливую речь о пользе и важности учёбы, и всё такое.

– …произошли некоторые изменения. Многие из вас, полагаю, слышали или же читали в газетах, что с нынешнего года за каждой гимназией закреплён собственный инспектор, задача которого – следить за соблюдением порядка…

– Отец говорит, что Охранка скоро к каждому дому инспектора приставит, – Шувалов откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди. – И что смысла в этом не больше, чем сейчас.

– …и рад представить вам человека, которого не следует бояться, но к которому можно обратиться, если у вас или вашего товарища возникли сложности…

А вот сейчас сон с меня слетел.

– Лаврентий Сигизмундович!

– Сав?! – Метелька подался вперёд. – Это же ж… ты ж помнишь?

Помню.

Такое забудешь.

Он не сильно изменился. Даже костюм будто бы прежним выглядит, пусть и неплохой, но слегка не по фигуре. И портфельчик будто прежний. Интересно, револьвер он по-прежнему с собой носит?

– Знакомый? – а вот Шувалов с его полусонной ленцой оказался весьма наблюдателен.

– Случайный. Ехали как-то… в одном поезде, – сказал я.

Встречали Лаврентия Сигизмундовича жидкими аплодисментами. А он, близоруко щурясь, крутил головой, явно чувствуя себя неудобно. И молчание затягивалось, но вот господин инспектор повёл плечами и выдал несколько неуверенно:

– Рад знакомству. И надеюсь, что наше сотрудничество сложится…

Лаврентий Сигизмундович поспешно отступил, чтобы укрыться за спинами прочих наставников, что выстроились на сцене рядами.

– Также с этого года мы решили расширить учебную программу…

– Куда уж ширше, – не удержался Демидов. – И так башка трещит.

– Это потому что она у тебя каменная! – Орлов привстал. – Да быть того не может…

– …и навыки оказания первой медицинской помощи не будут лишними. А потому представляю вам…

– И она тут, – Метелька сполз, будто опасаясь, что оттуда, со сцены, его увидят. И узнают.

Увидят.

И узнают. Не сейчас, конечно, но всенепременно. А Карл Евстратович, оказывается, ещё тот затейник. Мог бы, конечно, и предупредить. Намекать он намекал, но одно дело намёки, а совсем другое так вот.

– …Евдокия Путятична, кавалер ордена Святой Екатерины, заслуженный…

– Баба, – выдохнул Шувалов. – Баба преподаёт в лучшей гимназии Петербурга. Точнее некогда в лучшей, а сейчас отец будет недоволен.

– Он у тебя всегда недоволен, – Орлов привстал и хлопал, что называется, от души. Задние ряды, где устроились старшие гимназисты, в целом отнеслись к появлению Евдокии Путятичны с немалым воодушевлением.

– Да, но… чтоб тут…

– Красивая, – заметил Демидов.

– Старая, – Шувалов явно не собирался сдавать позиции.

– Ай, ты у нас, конечно, помоложе предпочитаешь. Сколько там твоей невесте? Шесть лет? Семь?

– Нет у меня невесты.

– Что так? Отказали? – Орлов бросил хлопать. – Серьёзно? Да ладно?! Вам тоже отказали?!

– Ерунда на самом деле, – а теперь Шувалов слегка смутился. – Вроде бы как она связана договором. Но отец говорит, что это чушь собачья, потому как Громовы давно уже на том свете…

Мы с Метелькой переглянулись.

А я подумал, что рано или поздно, но бить морду этому Шувалову придётся. Чтоб не заглядывался на чужих невест. И вообще, не нравится он мне.

– Не везет вашему роду с невестами, – хмыкнул Демидов. – От кузена твоего сбежала в монастырь…

Точно! Вспомнил, где слышал эту фамилию. От Одоецкой.

Надо будет порасспрашивать её про Шуваловых, пока не уехала. Там вроде Карп Евстратович упоминал, что держать девушек взаперти смысла нет. И что-то он там будет решать.

Шувалов буркнул что-то неразборчивое.

– И наконец, с огромной радостью представляю вам нового преподавателя математики и естественных наук, работы которого впечатлили…

– Надеюсь, будет нормальным, а не как Немец. Помнишь, это его? Мол, ваш разум слишком примитивен в силу происхождения, чтобы осознать всё величие… – передразнил Орлов, голос его звучал низко и преувеличенно важно. – То ли дело немецкий порядок и немецкий ум…

Потом повернулся к нам.

– Был у нас тут один приглашённый профессор. Как я теперь понимаю, именно, что был.

– Каравайцев Егор Мстиславович! – объявили на сцене, и директор отступил, позволяя гостю выйти вперёд. А я… я порадовался, что сидим мы не на передних рядах, ибо Метелька издал странный клокочущий звук и сполз ещё ниже.

Я же…

Я почувствовал, как губы сами собой растягиваются в улыбке.

– В свою очередь и я, – бархатистый голос заполнил пространство. – Несказанно рад этой возможности. Ибо нет учителя без учеников…

Каравайцев, значит.

Вид у него очень подходящий для провинциального учителя.

Чёрные волосы, зачёсанные на пробор. Аккуратные усики. Бородка. Круглые очки, которые смотрелись не глупо, но весьма даже стильно.

Птица-ворон сменила имя, но не окраску.

– Чего улыбаешься? – Шувалов всё-таки приглядывал за мой.

– Да так, – я не стал поворачиваться к нему. – Чувствую просто, что учиться здесь будет очень и очень интересно…

Глава 3

Кому из нас, преподавателей средней школы, не приходилось слышать упреки, что средняя школа совершенно не учит писать, что учащиеся мало читают, не любят и не умеют читать, совершенно не умеют передать путевых наблюдений, впечатлений от прочитанной книги, виденного и слышанного[5]

В. Ключевский

Я чувствовал себя глупо.

Нет, в теории я понимал, что буду постарше одноклассников, но вот чтобы настолько… ну да, им одиннадцать-двенадцать, нам с Метелькой – четырнадцать. Пятнадцать почти. Вроде и невелика разница.

В теории.

А на практике я глядел на эту суетящуюся толпу, которая окружила классного наставника, и осознавал, что придётся тяжко.

Я ещё и рослый. И возвышаюсь над ними. И вообще…

– Вот, Павел Юрьевич, говорят, что ваши, – Орлов самолично вызвался проводить нас и от возражений только отмахнулся. Мол, он обещал приглядеть, вот и приглядывает. А если из-под пригляду выпустит, то какой это пригляд тогда.

– А, Никитушка. Да, да… наши. Новенькие… Савелий и Козьма, если не ошибаюсь?

– Метелька! – сказал Метелька и спрятался за меня. А Павел Юрьевич покачал головой и явно собирался что-то ответить, но был прерван оглушительным воплем:

– Савка! Савка, ты живой!

Твою же ж…

Серега повис на шее, пытаясь сдавить меня в объятьях, и выглядел таким счастливым, что мне даже совестно стало.

– А она говорила, что ты… ой, извините, Павел Юрьевич. Я просто думал… и не ожидал… и встретил вот.

– Всегда приятно встретить друга, – Павел Юрьевич мягко улыбнулся. Был он невысок, седоват и в целом благообразен. – Что ж, теперь, пожалуй, я знаю, кто будет готов взять шефство над новичками.

– Буду рад, – Серега сиял от счастья.

И вот… приятно, что ни говори. А вот Шувалов прищурился. Вот какого лешего он следом потянулся? Причем с недовольным видом, будто он нам тут одолжение делает.

– Знакомый, стало быть? – уточнил Орлов, протягивая руку Сереге. И тот церемонно пожал её. – Что ж, знакомый моего знакомого – мой знакомый. Никита. Орлов.

– Сергей Аполлонович Пушкин-Савичев, – важно представился Серега, руку пожимая.

– И где ж вы познакомились? – Шувалов изобразил улыбку, но как-то у него плохо получается, будто через силу.

– Да… – Серега вдруг понял, что о подробностях знакомства распространяться не след. И растерялся.

– В поезде, – сказал я за него. – Ехали вместе.

– И с ним тоже? – Шувалов бровь приподнял, вроде как насмешливо.

– Поезд был большим, – миролюбиво отозвался Метелька. – Кто в нём тогда только не ехал.

– Ага! – от избытка чувств Серега, позабыв про статус и родовитость, подпрыгнул. – А вы тут, да? Во втором классе?

– Во втором, – признался Метелька со вздохом. – А ты?

– И я! Представьте! Перевели! Я в прошлом году в прогимназии был, но оказалось, что там всё известное и вообще скучно. Мне зимой и предложили экстерном экзамены сдать! И я сдал!

Стыдно, Громов. Ребенок вон экстерном экзамены сдал, а ты учёбы боишься.

– И тогда в первый класс приняли! И я закончил! И опять сдал экзамены, уже перед каникулами! И вот во второй перевели.

– Молодец! – Орлов не удержался и дёрнул за козырёк фуражки.

– Доброго дня, – тихий голос показался мне знакомым. – Прошу прощения, что вмешиваюсь в беседу, понимаю, что это невежливо, однако я хотел бы поприветствовать…

Ещё один знакомый.

Да они издеваются там, в Охранке, что ли?

– Елизар! – Метелька первым пожал протянутую руку. – И ты тут!

– Тоже в одном поезде ехали? – Шувалов не удержался от шпильки. И Елизар несколько растерянно пожал плечами.

– В одном трактире ужинали, – Метелька ответил за него и осклабился во всю ширину зубного ряда.

– И после этого прониклись друг к другу нежными дружескими чувствами, – хохотнул Орлов и толкнул под бок Демидова. – Прям как мы с тобой! Помнишь?

– Забудешь тоже… мне до тебя не случалось сиятельным господам рожи бить.

– Это ещё разобраться надо, кто и кому тогда набил…

– Господа, господа, – тихий голос профессора, однако, был услышан всеми. И гомон стих. – Нам пора в класс. А уж на перемене выясните, кто и кому, и для чего… и только, надеюсь, в теории. Спешу напомнить всем, что битие рож, как окрестил сие занятие Яромир, в стенах гимназии не приветствуется.

– Сав, а Сав, а почему ты не написал, – Серега влез между мной и Метелькой. Забавно смотримся. Метелька щуплый, а потому среди гимназистов-второгодников не особо выделяется. А вот я возвышаюсь на голову. И рядом хрупкий невысокий Серега, который, наоборот, на полголовы ниже.

– Потому что… сложно всё. Извини, – отвечаю ему шёпотом. – И не здесь. Потом.

Он кивает с важным видом. А я перевожу тему:

– А тебе не будет сложновато учиться? Тут все вон, постарше… это мы с Метелькой два раздолбая среди малых, а ты наоборот, получается.

– Нет. Я знаю. Я просматривал учебники за второй год. На самом деле Алексей Михайлович сказал, что у меня отличные способности. И ум живой. И что смысла нет заставлять меня проходить то, что я знаю. Тут, конечно, сперва не очень хотели, но потом взяли на испытательный срок и вот оставили. В другой бы какой школе так не согласились. А у меня экзамен директор принимал. И Павел Юрьевич тоже. У меня, между прочим, итоговый балл – четыре и восемьдесят девять сотых![6]

Произнёс это Серега с гордостью.

– Молодец, – сказал я, посторонившись. Елизар держался рядом, явно чувствуя себя несколько неловко. – Знакомься, это Елизар.

– Сергей, – Серега протянул руку.

– А ты тут как оказался? – задаю вопрос уже Елизару. – Как вообще? Как брат?

– Замечательно. И матушка вернулась. Теперь у нас другой дом. Его хорошо охраняют.

Елизар пожал протянутую руку.

– А ты тут учился? – ответ я знаю, но уточнить стоит.

– Нет, – держался Елизар несколько настороженно. – До недавнего времени нас учили дома, но теперь отец посчитал, что мне необходимо продолжить образование именно здесь.

Вот, чуется, не сам он это решил.

Интересно, кому мне претензии высказывать? Карпу Евстратовичу? Вряд ли. Не его уровень. Тут кто-то иной решение принимал. Кто-то, кто сидит повыше. И ещё тот, кто не постеснялся бы использовать детишек в этих вот играх.

Интересно, Аннушка в курсе?

Или он настолько меняется, что уже и её мнение не играет роли? Или… я снова чего-то да не понимаю. Одно знаю, любовь любовью, но рисковать сыном она бы не стала. Более того, случись чего с Серегой, она Алексею Михайловичу собственноручно ангельские перышки пообщипает.

– Мне устроили экзамен и по результатам его предложили зачислить сразу во второй класс, – продолжил Елизар и посторонился, пропуская лохматого мрачного паренька, на лице которого читалась вся радость гимназиста от предстоящей встречи с любимыми преподавателями.

– Ясно, – сказал я. – Ладно, давайте вот потом встретимся?

Класс был просторным и светлым. В нём пахло деревом и едва слышно – лаком, которым это дерево покрывали. Ещё цветами. Табаком. Бумагой и чернилами. И кажется, всем тем, чем должно пахнуть в школе первого сентября.

Августа, мать вашу.

Августа!

Эта жизненная несправедливость с украденным месяцем каникул ранила сердце. Но только моё.

– Погоди, – я придержал Метельку, который ломанулся было вперед. – Нас всё равно сзади посадят. Так чего уж.

И я плюхнулся за ближайшую парту, заработав укоризненный взгляд Сереги.

– А вы, малышня, вперед давайте, – велел я.

– Но…

– На перерыве, Сергей. Всё на перерыве… да и не переживай, никуда я отсюда не денусь.

После того, что увидел там, в зале, так точно.

– Слово даю, что не денусь, – заверил я его. – И вообще, лучше сиди отдельно, чтоб не отвлекаться. А то нехорошо получится.

Кивок.

А вот Елизар, оглядевшись, устроился перед нами.

– Надеюсь, – осторожно поинтересовался он. – Вы не будете против? Я не хочу навязываться, но я тут ни с кем больше не знаком.

– Да без проблем. Вместе веселей, – Метелька погладил парту и, наклонившись, понюхал. – Ишь ты… как новая. И гладенькая вся.

Ну да, в приюте парты выглядели совершенно иначе. Там и не парты-то, но обыкновенные столы, которые имели дурную привычку скрипеть, а то и вовсе раскачивались.

– Доброго дня, класс, – поприветствовал собравшихся Павел Юрьевич. И ответом ему был нестройный гул голосов. А подниматься никто не поднялся. – Рад встрече с вами. И надеюсь, что вы тоже рады…

Гул был потише, хотя детишки честно попытались изобразить радость.

– В этом году наш состав несколько изменился. Так, полагаю, вы заметили отсутствие Григория Островского. Увы, он вынужден был отбыть в Рязань вместе с семьёй. Как и Леонид Арефьев.

Лёгкий шепоток пронёсся над партами.

– Дела рода… – Павел Юрьевич развёл руками. – Однако несмотря на сии, вне сомнений, печальные обстоятельства, нас всё же стало больше. Итак, представляю вам новых учеников… Елизар Витальевич Нагорный… будьте добры, расскажите о себе.

– Я… – Елизар поднялся и огляделся. Кажется, ему стало слегка не по себе. – Я рад учиться здесь. Я…

Он запнулся. И окончательно растерялся.

– Вы из Петербурга? – пришёл на помощь Павел Юрьевич.

– Д-да… отсюда.

– И чем увлекаетесь?

– Естественными науками. Я целитель. Пока дар открылся. Развивается. Могу немного, но кое-что умею. Надеюсь, что здесь получится развить его, – Елизар выдохнул. – Ещё люблю механизмы. Разные. То есть, люблю разбираться в том, как они функционируют. Пытаюсь сам, но…

– В таком случае, полагаю, вам будет интересна наша электромеханическая мастерская. Там вы найдёте тех, кто разделяет это увлечение.

– Да?! – Елизар выдохнул. – Конечно. Извините. Спасибо большое.

– Чудесно. В таком случае представляю вам ещё одного ученика. Козьма Иванович Метельский.

Метелька поднялся.

– Я не отсюда. Издалека. Жил. Раньше. В деревне вот жил, – он повёл плечами и подобрался. – Родители померли. Был в детском доме. Потом вот… попал. И это… дара нет. Из увлечений… так… ну… тоже, чтоб особо… стреляю неплохо. Могу с ножичком управиться. Или вот…

Я дёрнул его за рукав.

– Рожи бить умею! – радостно закончил Метелька и плюхнулся на место.

– Рожи… – Павел Юрьевич с трудом удержал улыбку. – Что ж, жизнь такова, что любое умение может оказаться и нужным, и полезным. Но в вашем случае, полагаю, стоит направить его в нужное русло. У нас имеется отлично оборудованный спортивный зал. И опытные наставники помогут вам раскрыть свой потенциал…

– Спасибо, – Метелька потёр шею. – У нас уже есть один… так раскрывает, что порой кости в кучку собирать приходится.

Павел Юрьевич, кажется, несколько удивился. Но опыт за его плечами был немалый, а потому он лишь кивнул. И произнёс.

– И последний из новичков. Савелий Иванович Гронский.

Я поднялся и с трудом сдержался, чтоб не отступить. Нет, вот какого они все так на меня уставились. В кругу тварей и то спокойней себя чувствовал, потому что тварей хотя бы убивать можно.

А тут…

Вон, этот вихрастый щурится и под партой дулю крутит. А та парочка, что с другой стороны, взглядами обмениваются. И в этом обмене уже мне мерещится заговор.

Спокойно, Громов.

Это дети.

Это просто дети одиннадцати-двенадцати лет от роду. Ты ж вон и на той стороне выжил, и с бандитами сталкивался, и с революционерами. Стыдно трястись перед детишками.

Или это не я?

Тело?

Остатки Савкиной памяти? Личности? Чего-то такого, что завязывает кишки тугим узлом и заставляет язык прирасти к нёбу.

– Я… как и Метелька, потерял родителей, – заговорить всё же пришлось. – Заболел и сам. Выжил… попал в детский дом. Там нас нашёл наставник, а после и помог попасть в хорошую семью. Увлекаюсь… сложно сказать, чем увлекаюсь. Умею стрелять. Бить рожи тоже умею, но обещаю, что не стану без веской на то причины.

И Павел Юрьевич чуть наклоняет голову, показывая, что услышал.

– Мы… вообще не особо понимаем, что да как. Раньше учились в приюте. Потом сестра помогала. И при фабричной школе чутка буквы там и в целом. А тут в гимназию попали. Случайно. Думаю, будет тяжко. Считаю я нормально, но пишу, как курица лапой…

Кто-то тихо рассмеялся.

– Поверьте, – улыбка Павла Юрьевича стала шире. – Не вы один, не вы один… правда, Складовский?

– Ага, – парень с бритою башкой, на фоне которой оттопыренные уши казались неоправданно огромными, радостно кивнул. – Я не лучше!

– Вот… с французским и латынью вовсе мрак. Но мы будем стараться!

– И замечательно, – Павел Юрьевич поправил очочки. – Для учёбы важны не только и не столько способности, сколько желание учиться. Разум, как и тело, нуждается в тренировке. И чем с большим усердием вы его тренируете, тем более заметен эффект. Слышали, Складовский?

– А что я?

– Ничего. К сожалению, ничего. Что ж, надеюсь, господа, вам понравится в нашей школе.

Ну, тут я не сомневаюсь.

Главное, чтоб школа уцелела.

Глава 4

А во многих ресторациях там предлагают испробовать «куршского голубя», изготовленного по особому рецепту. Но след быть внимательным, поскольку во многих заведениях нечистые на руку хозяева подают отнюдь не голубей. Их тяжко изловить, ибо голубь – птица редкая и осторожная, тогда как ворона, наоборот, водится на Куршской косе в великом множестве. Местные крестьяне давно уж приловчились ловить ворон и поставлять их в город. Возникли даже особые умельцы, коих именуют «кусателями ворон»[7], которые…

Путевые заметки.

В беседке, что спряталась меж двух огромных кустов шиповника, было прохладно и спокойно. Я расстегнул гимнастёрку и выдохнул.

Пальцы не занемели.

Пальцы вообще не ощущались. А туда же… впереди ещё два урока.

– Сав, может, лучше обратно на фабрику? – поинтересовался Метелька, пытаясь оттереть от руки и манжета чернильные пятна. Рука ладно, этим местных гимназистов не проймёшь, а вот манжет – это грустно. Это застирывать придётся и не факт, что мыло возьмёт.

– Может, и лучше, но нельзя.

Метелька испустил тяжкий вздох.

– Зато кормят хорошо, – он явно пытался найти в ситуации что-то положительное.

– Это да, – согласился я.

Кормили и вправду неплохо. На завтрак, состоявшийся после вводного урока, подали молочную кашу, щедро приправленную маслом. И булки. И мёд. И варенье, что из смородины, что свежесваренное яблочное, в котором яблоки полупрозрачными дольками.

Сразу как-то и жить стало веселей.

И в целом.

– А так что думаешь? – Метелька вытащил из кармана сухарь.

– Не наелся?

А на обед были щи, густые, со сметаною. И ещё каша, но уже мясная. И компот был, а к нему – треугольные махонькие пирожочки, которые на один укус.

– Да… привычка, – он отломал кусок. – Так что?

– Сложно всё. Сдаётся, переигрывают они слегка.

– Кто?

– Охранка.

– Думаешь они нарочно?

– А ты не думаешь? Тут тебе и Евдокия Путятична вдруг, когда до этого ни одной бабы среди учителей отродясь не было. Тут и Лаврентий Сигизмундович. Ещё б Еремея наняли, для полного комплекта. Учителем физкультуры.

– Не, – Метелька прям оглянулся, вдруг кто подслушает эту замечательную идею. – Мне его и дома довольно.

Это да. После моего возвращения из карантина Еремей решил, что слишком уж мы во всяких делах увязли в ущерб развитию. И принялся навёрстывать.

И главное, что-то подсказывало, что начало учебного года вовсе не означает, что он проникнется нашей занятостью и отстанет.

– Добавь сюда Серегу. И Елизара.

– Ну да, как-то оно… много. Особенно, с Серегой если.

Я отобрал у Метельки сухарь и разломил на две части.

– Не просто много. Слишком много, – тихо продолжил я, сунув хлеб за щёку. Странное дело, кормили и вправду вкусно, но вот этот сухой до каменного состояния хлеб, слегка пахший табаком, всё одно был лучше здешних пирогов. – Ладно… допустим, им понадобился целитель. И они во всей столице не нашли кандидатуры лучше Евдокии Путятичны. Ладно, пусть на должность инспектора этого пригласили нашего знакомца. Случайность. Совпадение. Но Серега-то здесь второй год учится! И не мог дражайший Алексей Михайлович сего не знать. Как не мог не знать, что Серега нашему появлению громко обрадуется.

– И это тебя злит?

– Не совсем это… – сложно объяснить, что чувствуешь, когда сам не особо понимаешь, что ты чувствуешь. – Скорее… знаешь, как-то обидно, когда человек, которого ты считал хорошим… ну или хотя бы неплохим, вдруг оказывается редкостной сволочью.

– Это ты про Алексея Михайловича?

– А про кого ж ещё. Или думаешь, Карп Евстратович сам по себе такое отчебучил? Нет, чего-то там он и сам по себе, но не эту вот фигню. Тем более по нему видно было, что идея с нашей учёбой тут ему не нравилась, – хлеб быстро закончился. – Ладно, мы с тобой. Мы и без того ходячая мишень, вечно куда-то влипаем, даже когда не хотим.

Метелька слушал и превнимательно.

– И то, что они нас в качестве наживки используют, это даже логично. Я сам согласился.

– Когда?

– А когда в больничке лежал. Не совсем, чтоб прямо, но… мне ясно дали понять, что тут будет интересно.

– То есть, одной латынью дело не ограничится?

– Увы…

– Скорее, ура, – сказал Метелька.

– Но… Слышнёв же Серегу фактически подставил. Вот прямо так. Чтоб тот увидел и обрадовался. Громко так. При всех. И это как раз нужно было. Иначе б с Серегой поговорили и он бы сообразил, как себя вести надо. Да, может, его завтра и уберут, но всё равно. Серега ж умный. Пусть не сейчас, но позже разберется, что да как. И простит ли, что его вот так использовали? Сомневаюсь. А если не уберут, тогда он окажется под ударом.

Тень, до того вившаяся вокруг беседки, встрепенулась.

– Сав, ты тут?

Серега. Лёгок на помине.

– Сав, ты не обиделся?

– На тебя? – я высунулся из беседки и помахал рукой.

– Да. Просто… вы так быстро ушли. Поели и раз…

– А, дело привычки, – отозвался Метелька. – Когда на фабрике, то перерыв короткий. Не успел? Твоя проблема. Вот и вышло, что поели и чего там делать? Сидеть, когда все на тебя глазеют? Ну, так тебе. Я себя натуральным элефантом чувствовал.

– А вы были в Зоосаду? – оживился Серега.

– Нет.

– Жаль. Там интересно! И слон тоже имеется! И ещё гиппопотам. Мы в Москве когда жили, то Алексей Михайлович водил. Там не как в зверинце, где звери в клетках, а интересно…

– Он тебе ничего не говорил?

– Кто? Алексей Михайлович? Про вас? Нет… он почти и не появляется дома. Мама переживает. Боится, что его убьют, – Серега забрался в беседку. – Я, наверное, неправильно там… ну, обрадовался. Просто… так вот… могли бы и написать. Или нет? Вы прятались, да?

– Да.

– А теперь…

– И теперь прячемся, – поспешил я заверить Серегу. – В конце концов, ты ж ничего-то не сказал. Да, имя… так имя у меня и осталось. Что в поезде ехали? Случается. Даже, когда выспрашивать начнут, спокойно расскажи, что на поезд тот террористы напали. И что мы чудом спаслись. Что там и познакомились.

– Думаешь, начнут?

– Почти уверен. Любопытные тут. И дети…

Тьма повернулась влево.

– И не дети, – завершил я. – Орлова знаешь?

– Да как сказать… слышал. У них своя компания. Несвятой троицей называют. Ну это так, в шутку… Они вечно что-то выдумывают. В том году, представляешь, поросят по классам выпустили. Семерых. И на спинах нарисовали номера. Один, два, четыре, пять, семь, восемь и девять.

– Погоди… – я хотел спросить, почему такая странная нумерация, а потом понял. И рассмеялся. – И долго искали третьего с шестым?

– Ага. До вечера почти. Зато потом Орлов забор красил. Не один, конечно. Он там за старшего, хотя Шувалов в жизни в том не признается.

– Они к твоей сестре сватались.

– Было. Только Алексей Михайлович им отказал.

– А они обиделись?

– Не думаю. Дело ж обычное, – Серега пожал плечами. А я вот смотрел. Троица.

Демидов возвышается над приятелями. Он если и меньше Тимохи, то ненамного. Широкоплечий, с виду неуклюжий, да только неуклюжесть обманчивая. Вон, движения какие текучие, плавные, что река.

Только каменная.

– Мама на всё это сватовство злится.

– Чего?

– Как бы… когда с Алексеем Михайловичем беда приключилась, то про нас будто все и забыли. Сразу стали шептаться, что это божье наказание, что, мол, она траур по отцу не выдержала. Брак этот без государева разрешения заключён был. И вовсе… – Серега опустил голову.

А вот Шувалов напротив, невысок и изящен. Прям образцовый аристократ выставочной породы. Хоть медаль на шею вешай за идеальный экстерьер. Но тоже по движениям ясно, что умеет он не только по дорожкам красиво вышагивать.

– Не то, чтобы навестить, хотя бы матушку, утешить, но даже открыток не присылали, с пожеланиями. А это вовсе уж нехорошо… а потом, ну… когда случилось, – Серега поёрзал и поинтересовался. – А ты знаешь, что случилось?

– По-моему, об этом вся империя знает.

– Это да… – он хихикнул. – Тогда-то и государь Алексея Михайловича совсем приблизил…

– И все сразу о вас вспомнили.

– Точно.

Орлов же на аристократа похож не больше, чем Метелька. Рожа рязанская, с хитроватым прищуром, который намекает как бы, что этому типчику доверять не след. Так ещё и волосы медным блеском отливают. Причём неравномерно. Одни прядки выгорели, другие тёмные, третьи этакими язычками пламени.

И сам он идёт, идёт, но слишком уж медленно движется эта троица. А потом Орлов то и дело срывается на быстрый шаг, обегая приятелей то с одной стороны, то с другой. Но главное, что движутся они прямо к беседке.

Случайность?

Тьма выползла и потянулась. А потом вдруг я увидел, как резко остановился Шувалов, выкинул руку, преграждая путь остальным.

– Назад, – я отдал команду, вбирая Тьму в себя. Взгляд Шувалова был устремлён на неё.

– …и вот теперь все желают породниться. Мне уже две дюжины невест предложили, причём некоторым – пятнадцать. Я ж когда вырасту, они состарятся! – это Серега произнёс с нескрываемым возмущением.

– Не боись. От невест мы тебя защитим, – Метелька качнул ногой.

Шувалов стоял на месте. Что-то сказал. Орлов мотнул головой и ответил. А вот Демидов, склонив голову, уставился на беседку.

– Скажи… а Шуваловы, они кто? Не охотники ведь?

Его сила была какой-то иной природы. И ведь была, хотя я и не чуял. Но Тьму он заметил.

– Нет, конечно, – Серега повернулся. – Некроманты.

– Ох… твою же ж, – вовремя спохватился Метелька и перекрестился. – Серьёзно?

– Так… да. Об этом же все знают. Только ты его не обзывай и вообще они не любят, когда об этом напоминают. Да и с Синодом у них сложные… взаимоотношения. Вообще со всеми сложные взаимоотношения. Они ж со смертью, считай, бок о бок постоянно. Ну и… а чего там?

– Можешь сказать, что мы тут? – спросил я. – А то ещё шмальнёт чем, некромантическим.

Потому что уж больно рожа у Шувалова была выразительной.

– Ты что! Использовать силу вне тренировочного зала запрещено! За это и выгнать могут…

– Всё одно, скажи.

Ибо думается, что одно дело – хулиганство, и совсем другое – тварь иного мира, на которой не написано, что она глубоко домашняя и в целом безобидная зверюга.

В общем, вариант «не бойтесь, она не кусается» тут не прокатит.

– Он тень мою заметил, – сказал я Сереге и тот кивнул. А потом высунулся из беседки и замахал рукой. – Эй, мы тут! Идите к нам!

Кто бы сомневался, что рыжий Орлов замахал в ответ. И действительно с грацией молодого лося, пробивающего себе путь в светлое будущее, ломанул к нам. Вот реально, как лось, через кусты и по газону.

– Никита! – вопль Шувалова распугал ворон. – Никита, стой!

– Спокойно! – я тоже выглянул. – Это… свои. Своё. В общем, не тронет.

И он понял.

По тому, как напряжение отступило. А та мутная категорически неприятная с виду погань, что обняла его руку, развеялась.

– Кто не тронет? – Орлов притормозил. – А чего вы прячетесь?

– Мы не прячемся, – ответил Метелька.

– Ага. Обед заглотили и сгинули!

– Они просто привыкли быстро есть, – Серега, кажется, обиделся. За нас. И поспешил пояснить. – На фабрике перерывы были короткие.

– А что они на фабрике делали? – уточнил Шувалов. Он приближался неспешно, исключительно по дорожке и на следы, оставленные Орловым, глядел с печалью человека цивилизованного, которому пришлось стать невольным свидетелем дикарской выходки.

– Работали, – Метелька вытащил из кармана ещё один сухарь и тотчас, устыдившись, спрятал.

– На фабрике? – Демидов наклонился и заглянул в беседку. – Работали? Зачем?

– Для общего развития.

Выражение лица Шувалова стало нечитаемым.

– А что за фабрика?

– Да тут… на окраине. Воротынцевская. Там ещё прорыв случился! А потом взрыв! А потом нас в госпиталь засунули, ну, жандармский, – Метелька поймал вдохновение. – И мы там лечились. Только…

– Погоди, я ж читал! И про фабрику, и про тот прорыв, который прямо в госпитале… – Орлов щёлкнул пальцами. А глаза его прямо загорелись. – Значит, вы там были, да?

– Ага… – Метелька поёжился. – Там опять приложило… ну и потом уже нам сказали, что раз так, то мы тут учиться будем. Ну, чтоб в люди выбились и всё такое.

– Понятно, – сказал Шувалов так, словно ему и вправду было что-то да понятно. А потом уточнил: – А тварь твоя с фабрики или с госпиталя уже?

Зараза некромантская.

– Да померещилось тебе, – Орлов глянул на приятеля искоса. – Я бы почуял тварь.

– Тоже скажешь, что померещилось? – поинтересовался Шувалов этак, с насмешечкой, мол, я тебе поверю, и все поверят.

– Не померещилось, – врать вот так с ходу смысла не было. А вот завязать отношения с этой троицей стоило. Если я правильно понял, они будут в курсе того, что в гимназии происходит. – Только это как бы…

– Секрет? – глаза Орлова снова вспыхнули. И на месте он подскочил.

– Секрет, – согласился я.

Большой секрет для маленькой, для маленькой такой компании. Главное, вслух не запеть.

– Покажешь? – и Шувалову интересно, прямо настолько, что интерес этот пробивается через маску аристократического равнодушия. – Могу принести клятву, что никому не скажу.

– Слово, – прогудел Демидов. – Силой клянусь…

И на лопатообразной ладони его вспыхнула искра.

– Слово, – Орлов радостно подхватил клятву. – Силой клянусь, что не стану говорить о твоей твари кому бы то ни было… и он не станет. Правда?

Шувалов поморщился. Но повторил.

– Слово. Твоя тайна останется твоей.

Хотелось бы верить, но очень в том сомневаюсь. С другой стороны, общие секреты объединяют. И я кивнул. А потом потянул Призрака.

Во-первых, я ему обещал, что позволю покрасоваться в следующий раз. Во-вторых, он помельче будет. А Тьма… чувствую, Шувалов не так прост, а потому поаккуратней надо с ним.

Некромант, ёлы.

Живой.

Вытянутый в мир яви Призрак радостно свистнул.

– Ох ты ж ёлы… – Орлов сделал шаг назад.

– А говорил, примерещилось, – меланхолично заметил Шувалов, разглядывая тень.

– Так я ж… я бы почуял охотника… должен был бы почуять, – Орлов явно задумался, правда, хватило его ненадолго. Он потянулся к Призраку. – Крупный какой… давно у тебя?

– С год примерно, – я почесал макушку Призрака, который сунулся под руку. И силой поделился. – Случайно получилось. Меня убить пытались. Подбросили тварь. А я вот… приручил.

– Хорошая случайность… – Демидов вот разглядывал с интересом, но страха не проявляя. – А он… погладить можно?

Призрак щёлкнул клювом и, чуть склонив голову, уставился на Демидова круглыми глазами.

– Форма… у той была другая форма.

Шувалов, зараза, не спешил успокаиваться. И трогать Призрака не стремился, показывая немалое благоразумие.

– Так форма для теней – вещь условная, – произнёс я небрежно. – Сейчас одна, через минуту другая. Да, есть предпочтения, но не сказать, чтоб они прямо так за них держатся.

– А ты много знаешь.

– Так и ты не меньше…

– И ты действительно не ощущаешься Охотником.

– А должен?

Вот не надо на меня пялится так, будто я ему жениться обещал, а потом передумал.

– Охотники и вправду… неприятные. А ты вроде и нормальный, – Орлов ткнул в меня пальцем и задумался. Потом кивнул каким-то своим мыслям и добавил. – Точно. Нормальный. В смысле, обычный. Ничего не чувствую. Яр?

– И я ничего. Может, просто молодой ещё? Силы не набрал.

– Может, – объяснение Орлов принял легко. Кажется, он вообще из числа людей, которые всё воспринимают легко. – Ну и хорошо. А то обычно они прям бесят…

– Ты их тоже, – заверил Шувалов.

– А если угостить? – Демидов разглядывал Призрака, который, довольный этаким вниманием, красовался. То шею изогнёт, то перья распушит, а то и вовсе крылья развернёт полупрозначными парусами. – Можно?

– Силой? Да. Только немного.

– Ух ты… хороший какой… – Призраку протянули сложенные лодочкой ладони, в которых лежал тёплый шар силы. И тень потянулась, раскрыла клюв и очень аккуратно этот шар взяла.

– А мне? – Орлов, кажется, огорчился, что замечательная мысль покормить тварь пришла в голову не ему. – Можно?

– Можно.

Главное, чтоб обниматься не полезли…

Глава 5

Хозяин нанял работника с таким условием: за каждый рабочий день тому выплачивается по 20 копеек, а за каждый нерабочий день – вычитается 30 копеек. По прошествии 60 дней работник ничего не заработал. Сколько было рабочих дней?

«Арифметика», Л. Ф. Магницкий[8]

– А на той стороне бывали? – Орлов категорически не был способен долго находиться на одном месте. И даже в беседке, которая не отличалась размерами, он умудрялся постоянно перемещаться. То возникнет рядом с Демидовым, что встал у входа, этот вход перегораживая. То на корточки присядет, сунет под клюв Призраку очередной огненный шарик. То вскочит, подпрыгнет и крутанётся, задав очередной вопрос.

– Случалось, – согласился Метелька.

Шувалов устроился на скамейке, рядом с Серегой.

– И как там?

– Это ты у Савки спроси. Для меня там туман непроглядный. А в нём всякая погань. Звуки слышны вот. Шелест. И шёпот. И ещё будто такое, как скребется что-то…

– Обыкновенно, – ответил я Орлову. – Как здесь, только… чуть иначе.

– Хорошее объяснение, – Шувалов не удержался от шпильки. – Как здесь, только иначе.

– Сложно, – на укол я не обиделся. – Это исключительно на уровне ощущений. Восприятия. Скажем, вот трава. Видишь?

– Ну, – вместо Шувалова ответил Орлов.

– Там она вроде бы такая же, только ярче. Цвет резкий, порой настолько, что смотреть неприятно. И наощупь жёсткая. Пальцы порезать враз может. А нельзя. Кровь они хорошо чуют. Твари тоже разные. Некоторые мелкие, их и не увидишь. Прячутся в траве. Другие покрупнее. Третьи… есть вовсе огромные. И сам мир… он многослойный. Чем глубже погружаешься, тем больше видишь. И они тебя.

Я наклонился и потянулся к Призраку. А тот лениво повернул ко мне голову и клювом ткнулся.

– Когда полынья возникает, то сперва как раз мелочь всякая и лезет. Я так думаю, что это потому, как открывается полынья с верхних слоёв на наши верхние же. Это как просто касание. Два мира сталкиваются и рана образуется.

А слушал Шувалов очень внимательно. И замечания свои при себе держал.

Надо же, некромант.

Живой.

– Но рана поверхностная. Уж не знаю, попадает ли что-то к ним… ну и полынью люди используют. Пробираются на ту сторону, строят дорогу. Начинают добычу. Берут всё, до чего дотянутся…

Призрак потянулся и потёк, превращаясь в нечто длинное и суставчатое.

– Чтоб… – Орлов снова отпрыгнул. – А можно, чтоб как прежде? На грифона похож был! А это что?

– Понятия не имею. Он пока не говорит.

– Пока?

Шувалов. Ну вот кто ещё. Мог бы сделать вид, что не услышал.

– Думаешь, со временем заговорит? – лёгкая насмешка.

– Старые твари на многое способны, – я ответил как можно более равнодушно. – Говорят, некогда охотники держали и по дюжине теней. И были те посильнее Призрака.

– Ты ему что, имя дал? – а вот теперь на меня посмотрели как… как на дурачка?

Блаженного?

– А что, нельзя? – я ответил взглядом на взгляд. – Или тебе не нравится? Ему вот очень даже.

– Нельзя, – покачал головой Шувалов, причём на сей раз насмешки я не услышал. Напротив, он был вполне серьёзен.

– Почему?

– Тебя ведь не учили, верно?

– Димка, не умничай, а? – влез Орлов, который наклонившись, разглядывал Призраков.

– Я не умничаю. Я уточняю факты.

– Да как сказать… кой-чему учили, но многому не успели.

– Бастард?

– Это оскорбительно, – Серега, до того просто наблюдавший, вскочил.

– Прошу прощения, я не имел намерения кого-то обидеть, – Шувалов тоже поднялся и отвесил поклон, причём именно мне. – Я вновь же уточняю обстоятельства. Согласитесь, они довольно необычны… тварь крупна, а вместе с тем… скажем так, я не слышал, чтобы у кого-то… пребывающего в возрасте столь юном…

Звучало смешно, но я не смеялся.

Парень действительно старательно подбирал слова, чтоб опять кого-то да не задеть. И это стоило уважения.

– …имелась собственная тень. Тенями наделяют охотников опытных, не раз и не два побывавших на той стороне. И это довольно болезненный ритуал. Но дело даже не в нём. Охотников учат. Готовят. Укрепляют их разум, чтобы он мог противостоять воле твари. По окончании слияния она будет пытаться подмять человека под себя. И обладание тенью – это ежедневная, ежечасная борьба…

Мы с Призраком переглянулись. Кажется, от этакого и он прифигел. Потому и принял прежнюю форму, чтобы сесть и поскрести задней лапой башку. Клюв при этом приоткрылся и выражение морды стало слегка дурковатым.

– Эм… – только и выдавил Орлов. – С ним? Борьба?

– Да. Отец… – Шувалов слегка замялся, явно не слишком понимая, стоит ли говорить, но всё же продолжил. – Наш род постоянно имеет дело с охотниками. Нам нужны кое-какие ингредиенты. Им… некоторые специфические артефакты.

– «Полог тьмы»? – влез Серега.

– Он в том числе, – Шувалов позволил себе улыбку. И слегка расслабился. – Поэтому я много слышал. Так вот. Имя – это личность. Признание за тварью права на личность.

Призрак свистнул и кивнул.

– Он понимает?! – Орлов опять сунул под клюв огненный шар, который был принят с благодарным кивком. – Видишь?! Понимает!

– Тени не способны понимать человеческую речь. Только команды, которые отдаёт хозяин. И исполняют их лишь когда воля хозяина крепка. А стоит её ослабнуть, и тварь выходит из-под контроля.

Шувалов убрал руки за спину.

– Твоя тварь… она…

– Призрак, – повторил я. А потом уточнил. – А из старых родов ты с кем-нибудь встречался?

– Их не осталось, – Демидов опустился на корточки, разглядывая тень. – И да. В шахтах постоянно что-то да случается. И с Охотниками мы дружим. Так что доводилось видеть. И их, и тварей. Так вот, готов поклясться, что те – не такие.

И поглядел на Призрака так, задумчиво-задумчиво. Заодно и я задумался. Не сболтнул ли лишнего? С другой стороны… тайна Громовых доживает последние дни. Стараниями Третьего отделения, чтоб их.

– Скажите… а вы собак когда-нибудь держали? – я потянул Призрака к себе и тот с обиженным свистом растворился.

– Животные не любят некромантов, – Шувалов произнёс это с лёгкой печалью. – Поэтому, увы, нет…

– А у Орловых отличные псарни! У нас лучшие борзые в Империи! Мы их даже для Императорского охотного двора поставляем.

– Никит, он о другом спрашивал.

– Да? – искренне удивился Орлов.

Сложно с аристократами.

– О другом, – подтвердил я.

– У нас дома собаки были. И есть. У отца. У братьев вот. Я не заводил, мне уезжать было, но так-то да, кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду, – Демидов кивнул.

– А я вот не понимаю! – Орлов крутанулся на месте.

– Собаку можно бить и мордовать. Слабая сдохнет, а сильная приспособится. И команды она выполнять будет. Но если случай представится, то она такому хозяину глотку вырвет, – пояснил Демидов за меня. – А можно взять щенком и учить. Чтоб служила. Не из страха, а потому как хозяина любит.

– Так это собаки, – теперь в голосе Шувалова слышалось некоторое сомнение.

– Поверь, не только собаки, – я поднялся. – Мы не опоздаем там?

– Точно! – Орлов подпрыгнул. – Что-то заговорились… что у вас там?

– Математика быть должна, – Серега скривился. – Немец…

– Немца уволили. У вас новый вести будет. Этот… как его…

– Каравайцев, – подсказал я, поднимаясь. – Не стоит опаздывать. Нехорошо получится.

– Ну да… а у нас фехтование… Шувалов, как человека тебя прошу! Давай нормально, а?

– Это как?

– Это вот без твоих фокусов! Я ведь тоже могу огнём шибануть… ну что вы стоите? Господи, дал же друзей… сонные мухи! Так вот, я тебе говорю, что в тот раз ты был не прав… да пошевеливайтесь вы, в самом-то деле. А то Антошин загоняет.

– Тебя загоняешь, как же, – проворчал Демидов. – Давай сперва ребятишек проводим. И это… я там слыхал кой-чего. У вас сколько уроков осталось?

– Два, – ответил Серега.

– А потом?

– Что потом? – я не понял. – Домой потом.

– Вас встретят?

– Не, мы сами, – отозвался Метелька. – Тут, если трамваем, то недалеко.

– Я могу попросить водителя, он подвезёт, – Серега даже обрадовался. – Я бы и в гости вас позвал, но в Зимний посторонних не пускают. Хотя мама говорит, что каждый день кататься утомительно и надо бы снять дом где-нибудь, чтобы рядом. В старый наш не хочет, но…

Серегу я слушал.

Кивал. И пытался сообразить, как вести себя дальше. Делать ли вид, что не узнаю Ворона? Или… нет, это глупо. Пусть он и очочки напялил, и причёску изменил, но всё одно собой остался.

И значит, я должен буду узнать.

– …думаю, в субботу. Вы как?

– Что?

Кажется, я что-то пропустил.

– В гости приглашают, – откликнулся Метелька. – На с тобой. И Серегу. К Демидовым. Пойдём?

– Эм… да. Конечно. С радостью.

Ну не такой, чтоб горячей, но надо же слухи со сплетнями где-то собирать. И чуется, не только о том, что в гимназии происходит.

Да и связи, опять же.

Связи налаживать по-любому придётся.

Опоздать мы не опоздали.

И до нужного класса Орлов с компанией нас сопроводили, чтобы практически вручить в заботливые руки Ворона. Тот стоял у дверей и близоруко щурился, протирая очочки тряпицей.

– Доброго дня, доброго дня, – Ворон пожал руку и Орлову, и Демидову.

А вот Шувалов благоразумно в стороночку отступил и даже как-то сгорбился, зыркнув на Каравайцева исподлобья. Но тот то ли не заметил, то ли сделал вид, что не замечает.

– Доброго…

Нам тоже досталось. Рукопожатие было крепким. Улыбка – радостной, и сам Ворон лучился нездоровым энтузиазмом. А главное, что в этот момент он и вправду сделался весьма похож на Егора Мстиславовича. И дело не в чертах лица, нет, что-то такое, труднообъяснимое.

Движения?

Жесты? Голос? Что-то ещё, из тонкой материи, преображающее людей. Главное, что если приглядеться, то очевидно – это совершенно другой человек. А вот если не приглядываться, то перепутать его с настоящим Каравайцевым легко.

– Прошу в класс, господа… прошу…

Даже интонации те же. И сомневаюсь, что причина в невероятном актёрском таланте Ворона. Нет, тут без магии не обошлось. И то, что я дара в нём не ощущаю, ничего не значит.

Но в класс проходим.

И место занимаем.

А когда начинается урок, я снова ощущаю себя обманутым. Он рассказывал точно также, настоящий Егор Мстиславович, который, пусть и почти здоров, но пока вынужден пребывать под присмотром Карпа Евстратовича. И это вот довольное покачивание головой, когда я отвечал правильно, скопировал. И скорбное выражение лица при ошибках, будто они, эти ошибки, вовсе даже не мои, но его… и жесты.

– Ты в нём сейчас дыру протрёшь, – Метелька пнул меня под партой.

Ну да, надо как-то… попроще?

Нейтральней?

– Замечательно! Отрадно видеть, сколь умные и старательные ученики мне попались, – теперь мне чудится насмешка. А чёрные глаза Ворона смотрят на меня и в свою очередь пристально, не с вызовом, скорее с любопытством. – А вот сможет ли кто решить вот такую задачу…

Он обвёл взглядом притихший класс и продолжил.

– 12 человек несут 12 буханок хлеба. Каждый мужчина несёт по 2 буханки, каждая женщина – по половине буханки, а каждый ребёнок – по четверти. Сколько было мужчин, женщин и детей?[9]

Лицо у Метельки вытянулось.

И не только у него.

Я, признаться, тоже подзавис чутка.

Или не чутка. Просто вот… нет, это нечестно, в конце-то концов. Я взрослый человек с большим жизненным опытом. Я уже в одной школе отучился. И пусть не с медалью, но всё-таки. Я такие задачи должен на лету решать, а оно и без лёту не выходит.

– Ну же? – улыбка Ворона становится шире. – Кто рискнёт? Может… кто-то из новеньких? Козьма?

– Я… нет, я… тут вот… не знаю, – Метелька энергично затряс головой.

– Савелий?

– Я не уверен…

– Прошу, – Ворон указал на доску. – В конце концов, попробуем размышлять. Допустим, если весь хлеб несли мужчины. Сколько бы их было?

– Шесть, – я поделил двенадцать на два.

– Хорошо. А если мужчин было меньше… допустим, пятеро. Тогда сколько буханок они несли бы? – и главное спрашивает мягко, явно подталкивая меня в нужном направлении.

– Десять. И две буханки осталось бы… тогда… две женщины несли бы одну буханку. И четверо детей. Не получается… тогда выходит, что человек одиннадцать. Хотя, погодите…

Главное, не только он пялится, но и весь класс. Кто-то хихикает, и я снова, как в далёком прошлом, чувствую себя непроходимо тупым. Серега шевелит губами, явно пытаясь подсказать. Стыдно, Громов. Ребенок помогает решить задачу. И то ли стыд, то ли просто мозги всё-таки начинают движение, но ответ приходит в голову.

– Одна, – выдаю. – Одна женщина. И тогда на полторы буханки хлеба нужно шесть детей. Выходит, что пятеро мужчин, одна женщина и шестеро детей. Сходится?

– Сходится, – кивает Ворон и снова щурится этак, предовольно. Вот точно магия здесь замешана, потому что внешность скопировать можно, тут без вопросов, но речь, повадки и привычки – дело иное. Тут не только опыт нужен, но и долгое знакомство с объектом. – Что ж, пусть и подбором, но задача решена… кстати, никто не хочет решить её иным способом?

– Через уравнение? – Серега тянет руку.

– Прошу. Савелий, благодарю. И отлично…

Ага. Был бы ребенком, я бы обрадовался. И потому старательно выдавливаю из себя эту самую радость. Вот только, боюсь, актёр из меня похуже, чем из самого Ворона.

Ничего.

Серега тем временем чертит на доске формулу, попутно что-то объясняя. Иксы, игреки и зеты…

– Может, классом ниже переведёмся? – шёпотом поинтересовался Метелька. А я, глядя на то, как ловко Серега что-то там из чего-то выводит, только подавил вздох.

Переводиться нельзя.

И дело не в самолюбии. Дело в том, с каким выражением лица, одновременно и радостным, и предвкушающим, Ворон смотрел на Серегу.

– И после упрощения у нас остаётся выражение 7х + у = 36, где методом подбора выясняем, что х равен пяти… – звонкий Серегин голос заполнил класс. – Таким образом мужчин получается пятеро, женщин – одна, а детей, согласно второму условию, при котором общее количество людей равно двенадцати…

И вот с чего мы взяли, что я в этой школе самая интересная добыча?

Глава 6

«Все для общественного блага». Но это не что иное, как самая лживая формула; парламентаризм есть торжество эгоизма, высшее его выражение. Все здесь рассчитано на служение своему я. По смыслу парламентской фракции, представитель отказывается в своем звании от личности и должен служить выражением воли и мысли своих избирателей; а в действительности избиратели – в самом акте избрания отказываются от всех своих прав в пользу избранного представителя.[10]

Из выступления князя Победоносцева перед Думой.

В карцер я попадать не собирался.

И в принципе, и вообще в первый день учёбы. Как обычно, всё само собой получилось.

Последним уроком, сразу после арифметики – Ворон вежливо удалился, поблагодарив нас за внимания – значилась история. И да, её я успел почитать, а потому особого подвоха не ожидал.

Зря.

Нет, не в науке дело.

В Георгии Константиновиче. Он вошёл в класс за минуту до звонка, и гомон, царивший в нём, разом стих. Да и в целом будто холодком потянуло. Ученики разом замерли, чтобы в следующее мгновенье занять свои места. Кто-то спешно поднял с пола бумажку, кто-то сдвинул тетрадь к краю парты, а кто-то просто застыл, выпрямив спину.

– Доброго дня, – голос Георгия Константиновича был скрипуч. Он обвёл класс взглядом и кивнул. – Что ж, рад, что за лето вы не забыли, сколь я ценю порядок. Порядок и послушание.

Это было сказано нам с Метелькой.

Он и палец поднял, подчёркивая важность слов.

– Кто может сказать, почему это так важно? Сохранять установленный порядок?

Тишина стала вязкой.

– Ты… Козьма, верно? – острый взгляд зацепился за Метельку. – Будь добр, встань. Когда к тебе обращаются старшие, надо вставать.

– Извините, – Метелька явно оробел. И поднялся. – Я просто пока вот… не разобрался ещё.

– Понимаю. Думаю, что одноклассники тебе помогут, – Георгий Константинович говорил спокойно, без раздражения и скрытой издёвки. – А пока просто запомни. Если к тебе обращается преподаватель, то отвечать надобно стоя. И обращаться «господин учитель». Ясно?

– Да, господин учитель.

– Вот и хорошо. Ты, как вижу, не успел забыть, что есть порядок. Так почему он важен? Как думаешь?

– Ну… – Метелька чуть поёжился. – Наверное… потому что, когда порядок, то везде порядок. А как его нет, то это… ну не порядок.

Где-то сбоку раздался смешок.

– Ясно. Очевидно, что мы имеем некоторые проблемы с устной речью, но, думаю, при должном старании и стремлении учиться, их решим. А вот причин для веселья, господин Прудников, я не вижу. Садись, Козьма. Ты молодец.

Похвала была очень неожиданной, и Метелька бухнулся на стул.

– Как ни парадоксально это прозвучало, но со сказанным я абсолютно согласен. Большой порядок начинается с малого. И большой беспорядок, – это слово Георгий Константинович подчеркнул интонацией. – Также начинается с малого. Именно потому, уделяя внимание мелочам, которые многие здесь сочтут излишними, неважными, мы в то же время способствуем сохранению чего-то большего…

Он заложил руки за спину.

– Кто может привести пример? Не столь важно, порядка ли малого, ставшего началом большого, или же обратный?

Кажется, в классе перестали дышать. А Георгий Константинович, неспешно прогулявшись меж рядов к доске и обратно, остановился перед нашей партой.

– Возможно, вы, Савелий? Вашего товарища я уже слышал. И хотел бы услышать и вас. Так сказать, познакомиться поближе.

Я поднялся и, вытянув руки по швам, произнёс.

– Я не уверен, но мне кажется, что примером порядка, возведенного почти в абсолют, является армия…

А этот вперился взглядом и ждёт продолжения. Главное, во взгляде этом ни презрения, ни насмешки. Только терпения бездна и смиренное почти ожидание.

Вдохнуть надо.

И выдохнуть.

Спокойно. Ну пороть меня точно не станут, а остальное как-нибудь переживу. Только Савкино сердце в груди трясётся заячьим хвостом. И во рту пересохло. У тела свой взгляд на ситуацию.

– Жизнь солдата подчинена порядку, прописанному в уставе. И весьма подробно. Он знает и то, как должен выглядеть, и то, что должен или не должен делать. Как знают и его командир, и тот, кто стоит над ним. И это соблюдение порядка позволяет армии действовать эффективно в самых сложных ситуациях.

Я заработал одобрительный кивок.

– Что ж, весьма достойный пример… садитесь.

Уф. По спине прямо струйки пота побежали. И главное, я, когда помирать готовился, так не боялся. Нет, что-то с организмом делать надо. Может, к Николя обратиться? Успокоительного там попросить? Хотя, сомневаюсь, что выпишет.

– Пентюхов? Вы хотите что-то добавить?

Паренек с крупной родинкой на щеке поспешно вскочил:

– Гимназия тоже является примером порядка, если так-то! У нас тоже Устав имеется. Вот! И написано, как выглядеть должны! И чего делать!

– Верно, – благожелательно кивнул Георгий Константинович, отчего Пентюхов зарозовелся. – Молодец. Видите, высказывать свои мысли не так и страшно. А что касается беспорядка?

Тишина.

И взгляды такие, осторожные. Кажется, мысли есть, но те, которые высказывать как раз и не тянет.

– Хорошо. Попробуем от обратного. Допустим, возьмём пример большого беспорядка. Вспомните. Все вы читаете газеты, и отнюдь не только те, которые рекомендованы к прочтению. Но в данном случае это скорее даже плюс… что вы скажете о том, что случилось в Зимнем дворце?

– О взрыве? – робко поинтересовался Серега. И поспешно вскочил. – Извините, Георгий Константинович. Я правильно понял, что речь идёт о взрыве в Зимнем дворце?

– Верно. Именно о нём. И раз вы уже встали, господин Пушкин-Савичев, то будьте любезны озвучить свои мысли по этому поводу. Является ли взрыв порядком или беспорядком?

– Конечно, беспорядком. Какой это порядок? Дворец разрушен. Люди погибли! Многие ранены!

– Именно. Вижу, что вы весьма близко приняли сие происшествие к сердцу. Нет, нет, это не упрёк. Отнюдь. Итак, взрыв есть беспорядок и большой. Теперь перейдём к малому. Что стало причиной случившегося?

– Динамит? – я поспешно поднялся. – Ну, если верить тому, что писали. То есть, динамит и люди, которые притащили его во дворец. Это раз. Два – другие люди, которые должны были бы исполнять свои обязанности, но отнеслись к ним халатно.

– Именно, Савелий. Имеем беспорядок и там, и тут. При всей той охране, которая следит за порядком в Зимнем дворце, порядка не наблюдалось.[11] И этим воспользовались молодые люди… а откуда они взялись?

– Понятия не имею, – я даже растерялся от этакого вопроса. – Я с ними так-то не знаком.

Не успевали как-то, чтоб прям тесно.

Так что почти и не соврал.

– И это хорошо. Ни к чему смущать юные умы странными идеями… – Георгий Константинович махнул рукой, позволяя сесть. – Я же переформулирую вопрос. Почему эти люди, лично не знакомые с Его императорским Величеством, вдруг решили его убить?

– Чтобы началась революция, – с места вскочил парень с первой парты.

– Верно, Страшинский. Но почему вообще возникла эта странная идея? Кому, если разобраться, нужна революция?

Нет, я знал, чем оно всё выльется, а потому промолчал, проявив благоразумие. В тот момент благоразумия ещё как-то наскреблось.

– Тишина… что ж, тогда снова изменим вопрос. Чего желают эти молодые люди? Каковы их требования?

– Вся власть народу, – язык мой – враг мой, главное же ж собирался сидеть тихо, и сказал-то шёпотом почти, но был услышан.

– Савелий?

– Извините, Георгий Константинович, – я вскочил. – Это вырвалось. Просто… ну, они так говорят.

– Именно. Читали прокламации?

И снова взглядом вперился. Внимательно так.

– Мы на заводе работали, – сказал я виновато, надеясь, что пронесёт. – Там… разные разговоры велись.

– И про власть народу?

– Да не то, чтобы… но как бы…

– Смелее, Савелий. Как вы думаете, если вдруг случится такое, что революция совершится, отдадут ли власть народу?

И щурится довольно.

– Нет, конечно.

– Отчего же? Вы не верите в светлые идеи революции?

– А должен?

– Вы ж из рабочего класса. Разве идея не кажется заманчивой?

– Не особо.

– Поясните.

И снова просьба вежливая такая. А все молчат, дышать и то боятся. Но смотрят. Прям таки ловят не то, что слова, но каждое движение.

– Это звучит красиво, власть народу. А какому? Народ большой. Сколько в империи людей живёт? Миллионы. И что, им власть? Всем и сразу? Не выйдет. Сугубо технически невозможно. Или по очереди? Или как ещё? Всё одно нереализуемо. Да и потом… власть – такая штука, которую легко взять. А вот отдать тяжко. Даже когда хочется, всё одно тяжко. А уж когда не хочется, то и невозможно.

– То есть, господа лукавят?

– Смотря кто. Они ж тоже разные. Одни верят. В идею. В светлое будущее. В чёрта лысого…

Слева раздался смешок, вызвавший укоризненное покачивание головой.

– Другие вот за компанию. Ну, знаете, как оно бывает. Все побежали и я побежал.

– Примитивно, но доходчиво.

– А третьи, они скорее первыми двумя пользуются, но сами в стороночке стоят. Ждут времени, когда власть народу достанется, тогда этот народ и можно будет потеснить. И взять её в свои руки.

– Что ж… – Георгий Константинович произнёс это с некоторым сожалением. – Вынужден с вами согласиться. Но мы не о власти, но о беспорядке. Эти люди, которые являются воплощением беспорядка, взялись не из ниоткуда. Они жили. Учились. Ходили в школы и гимназии, прямо как вы. Вели беседы с наставниками. Многим из них прочили карьеру. И многие её бы сделали, соблюдай они установленный порядок. Однако что-то произошло, что-то породившее идеи столь странные, которые ныне оборачиваются большой кровью. Что же? Савелий?

– Откуда мне знать?

– Действительно… но может кто-то другой знает? Что произошло более тридцати лет тому?

Елизар поднялся с место и сказал:

– Государь волей своей отменил крепостное право, а также даровал свободы слова, воли и печати?

– Именно, – Георгий Константинович взмахом руки позволил сесть. – И деяния эти на первый взгляд благие, так?

Класс отозвался нестройным хором голосов. Я глянул на портрет государя, который с молчаливым снисхождением взирал на нас со стены.

– Однако при всём том эти деяния нарушили вековые устои, порядок, который складывался веками, который был прост и понятен каждому человеку.

Георгий Константинович выдохнул.

– И пусть сперва сие не ощущалось. Общество пришло в немалый восторг. Государя славили за доброту, милосердие и прозорливость. Однако минул год, другой и третий. И вот уже зазвучали первые недовольные голоса. Их было немного. Так, малые трещины, которые ничего-то не способны сделать гранитному колоссу империи.

А вот рассказывать он умел.

Красиво.

И голосом владел своим. И даже я заслушался.

– Однако голосов становилось всё больше. Нет, они не критиковали государя. Конечно, это было бы чересчур дерзко… но вот высмеивать слуг его – отчего бы и нет? И вот уже появляется специальная газетенка, которая печатает забавные карикатуры. Это же дозволено. Свобода. Вот и ушлый купец пользуется свободой. Зарабатывает деньгу, заодно смешит народ. А смех, он ведь полезен, так?

Тишина.

– Уместный – несомненно. Но глупый смех никому не приносил ещё пользы. Так и здесь. Люди с одной стороны утрачивали страх перед властью, над которой смеялись. А с другой начинали оную презирать. Мы не будем уважать тех, над кем смеёмся. И дальше больше. Это был долгий путь, занявший не один год. К смеху добавилась критика. Сперва робкая, опасливая, но с каждым разом всё более смелая и перерастающая в голое критиканство. После – суды, когда судить позволили не судьям, но людям обыкновенным, да не по закону, но по разумению их да ощущениям, забыв, что умелый словоплёт весьма легко этими ощущениями манипулирует.

Голос Георгия Константиновича набирал силу, заполоняя пространство класса. Мухи и те застыли.

– И вот что имеем теперь? – учитель обвёл притихших гимназистов мрачным взглядом. – А имеем мы трещины, которые стремительно расползаются по граниту самодержавия…

Он осёкся, явно сообразив, что некоторые вещи лучше вслух не произносить.

– Иным словом глобальнейший беспорядок. Беспорядок, появившийся из наилучших устремлений…

Георгий Константинович замолчал, позволяя нам осознать услышанное.

– И этот беспорядок продолжает множиться. Он расползается, захватывая новое и новое пространство… новые и новые разумы. Мир меняется.

Это было произнесено с глубокой печалью.

– И вынужден сказать, что сии перемены не приведут ни к чему хорошему. Или вы не согласны, Савелий?

Вот какого он ко мне привязался? Закончил речь красиво и всё, вперёд к учебникам, постигать официальную историю Российской Империи. А тут вот дискуссии, причём крайне сомнительного свойства.

– С чем?

– С тем, что реформы вредят порядку.

– Скорее уж его перестраивают, – я поднялся и взглядом ответил на взгляд. – Мир меняется. Против нашего желания, но меняется. Сам по себе. И порядок, установленный людьми, рано или поздно перестаёт соответствовать миру. Перемены нужны. Просто они могут быть разными. Неспешными, вызывающими разве что недовольство некоторых людей. Или вот резкими, будоражащими всё общество. Первые происходят сами собой. Вторые – когда назревает необходимость перемен, но люди всячески им противятся.

Георгий Константинович склонил голову и ущипнул себя за бородку.

– То есть, полагаете, революционеры миру нужны? Так? – и прищурился хитровато.

– Скорее уж их появление свидетельствует о том, что перемены назрели. И назрели давно. И они разрывают ваш порядок изнутри. Общество нагревается, как котёл. И как котёл может рвануть, если пар не спустить.

Понеслась душа по кочкам.

Промолчать бы.

Да подростковая дурь, кажется, если и не достигла пика, то близка к нему. Главное, в прошлом-то не помню за собой такого. Хотя в прошлом никто со мной в дискуссии не вступал. И мнения не спрашивал. Там, в детском доме, учителям было плевать. И одноклассникам. И в целом-то всем вокруг и на всё вокруг.

И на всех.

А потому смысл бунтовать, когда этого никто не увидит. Теперь наоборот, все вон смотрят, и оттого появляется странное такое желание сделать что-то этакое, чтоб удивить и восхитить. Причём я прекрасно осознаю и странность желания, и что не надобно на рожон лезть. И даже почти решаю отступить, что как раз будет по-взрослому и благоразумно.

– И какие же перемены по вашему мнению назрели? – а Георгий Константинович очочки снял, платочком протёр и снова на красный нос водрузил.

– Так… многие.

– Например?

– Например… например, например ограничение продолжительности рабочего дня. На многих фабриках он длится и двенадцать часов, и четырнадцать. Нормальные условия труда. Такие, чтоб вентиляция в цехах работала, вытяжки, чтобы люди не дышали пылью. Вообще свод законов, который регулировал бы взаимоотношения между рабочим и фабрикантом. Чтобы не позволял этих рабочих обирать прямо или косвенно.

Взгляд у него непонятный. Такой вот нечитаемый взгляд.

Но не перебивает.

Уточнил только:

– Косвенно – это как?

– Это через штрафы. Нет, можно понять, когда штрафуют за лень или за появление пьяным, хотя есть места, в которых трезвые не выдерживают. За порчу имущества. За другие производственные косяки. Но ведь большей частью штрафуют за всякую глупость. Скажем, за то, что не поклонился мастеру. Или в воскресенье на службе не был. За сбор грибов. За песню, знаю, как-то выписали. А ещё заводские лавки – узаконенная форма грабежа. Когда за платят не деньгами, а фабричными билетами. И отоварить их можно лишь в этой вот лавке. Другие не примут. А цены там на треть или наполовину выше рыночных. И товар часто дрянной, порченный… вот и получается, что люди работают, работают, а в итоге ничего не имеют. А потом, когда они покалечатся или заболеют, их просто вышвыривают за ворота, делая вид, что сами они виноваты.

Тишина стала звонкой-звонкой. Я оглядел одноклассников, многие из которых поспешно отвернулись.

– Или вот дети. Детей на фабрике много. Таких вот, как они. Только нормы у них совсем не детские. Поэтому и нанимать любят. Платишь половину, а работают, как взрослые. Правда, слабее. И мрут как мухи. Но кого это волнует-то? Главное, всё по устоям… и ощущение возникает, что если эти устои не трогать, то и дальше будет хорошо. Кому-то, конечно, хорошо. Но остальным – не очень. Так что, когда порядок ваш трещит, это не оттого, что царь плохой. Это оттого, что пришла пора менять.

А Георгий Константинович усмехнулся так, в усики свои, и сказал:

– Да вы, Савелий, социалист, однако… к тому же предерзостный.

Вот тогда-то я и понял, что переборщил чутка.

Ладно, не чутка.

Устои трогать не следовало. Ну и царя тоже.

– Прошу, – мне указали на дверь. – Способность высказать собственное мнение у нас весьма цениться. Но вот делать это надобно несколько иначе. Думаю, на первый раз три часа раздумий вам хватит. Доложитесь о том дежурному, пускай проводит. А к следующему уроку будьте любезны подготовить проект этого, как вы изволили выразиться, трудового уложения…

В общем, так я в карцер и попал.

Глава 7

Именуют сей чай рогожским, ибо в Рогожскую слободу и продают спитой чай со всех окрестных трактиров и харчевен. Там его сушат и красят, когда жжёным сахаром, когда вовсе углём, порой мешают с травою или даже настоящим чаем, а после вновь свозят на рынки.[12]

«Коммерсантъ»

Сижу за решеткой в темнице сырой.

Ладно, вру. Не сырой.

Георгий Константинович передал меня на руки дежурному, судя по выправке, отставнику-военному, поставленному надзирать за порядком, и велел препроводить в карцер. Тот и препроводил, вручив заодно и булочку, чтоб, стало быть, сиделось слаще.

Сам карцер оказался просто комнатой, махонькой, но зато с окошком. Из окошка тянуло теплом и ветром. Где-то там, в углу, гудела случайно залетевшая пчела, готовая разделить со мной заключение. Я огляделся. Ага. Парта есть. Стул. И книжная полка на стене. Книги на ней теснились сплошь душеспасительные. Тут тебе и «Святое писание», и «Жития» всяко-разные. И собрание «Поучительных историй для отроков» в трёх томах.

Чтоб…

Хотя, я уселся на стул и отщипнул кусок булки. Сам виноват, что тут скажешь. Надо было кивать и соглашаться. Но ладно, карцер на пару часов – это в сущности ерунда. Я скинул ботинки и пошевелил пальцами. Хуже, что писать придётся. Ненавижу писать.

А ещё ж надо решить, чего писать.

И сформулировать так, чтоб снова тут не оказаться. И главное изложить красиво, без клякс и ошибок, потому как чуется, Георгий Константинович на мелкие огрехи глаза не закроет. Принципиально. Вот на этой мысли захотелось постучаться лбом о стену, глядишь, мозги на место и встали бы.

И ведь Мишку не попросишь. Точнее не согласится. И Татьяна скажет, что это моё задание и оно мне только на пользу. И… ладно, я опять пошевелил пальцами и выпустил теней.

Тьма свистнула, а Призрак сунулся под руку, выпрашивая ласку.

– Прогуляться надо, – сказал я, хотя произносить вслух было и не обязательно. – Посмотреть, что тут происходит и вообще…

Ворон – это одно.

Но ведь не просто так он тут появился. Должен быть ещё кто-то. Вот его-то и надо отыскать. Да и самого Ворона без присмотра оставлять не хочется.

– Только чур так, чтоб вас и муха не заметила. Ясно?

Потому что если видит Шувалов, то может увидеть и ещё кто-нибудь. Я скинул гимнастёрку, повесил на спинку стула, а сам улёгся на пол. Всю задницу за сегодняшний день отсидел.

А ещё домашка.

И уложение. Оно, если повезёт, то не на завтра, но и рассчитывать, что с первого раза напишется правильно, не след. Трудовое уложение… и чего писать? Про восьмичасовой рабочий день и пятидневку явно не стоит. Слишком уж радикальные мысли по нынешним-то временам. Минимальная заработная плата?

Социальные гарантии?

Точно прослыву этим… хотя, если налаживать отношения с Вороном, то оно и вполне себе вариант. Или наоборот? Слишком вызывающе будет? Он – тварь осторожная.

Думай, Савелий, думай…

Тьма и Призрак, выбравшись из карцера, поспешили слиться с обычными тенями. Что тут у нас… старшие классы и какое-то черчение. Дальше Закон Божий. Тьма сунулась было и отпрянула, обиженно фыркая. Стало быть, ведет человек как минимум не пустой.

– И уверяю вас, – голос Лаврентия Сигизмундовича притянул Призрака. – У меня нет ни малейшего намерения вмешиваться в работу гимназии. Я же вижу, что вы здесь и без меня отлично справляетесь. Но вы понимаете, что нынешние обстоятельства требуют… особых мер.

И оба скрылись за дверью. Призрак сунулся следом.

– В том числе и безопасности? – язвительно поинтересовался директор. – Полагаете, что в моей школе детям может что-то угрожать?

– Полагаю, что в нынешних обстоятельствах даже Государь не ощущает себя всецело в безопасности.

– Революционеры не трогали школы.

– Пока. Но и госпитали до недавнего времени они не трогали, – Лаврентий Сигизмундович развёл руками. – Мне это нравится ничуть не больше, чем вам. Но ни у вас, ни у меня выбора нет. И остаётся одно – сотрудничать.

– Мы не отказываемся!

– Не отказываетесь, несомненно. Но вы видите во мне врага. Кого-то, кого прислали, чтобы нарушить ваш порядок…

При этом слове заныли зубы.

И тут порядок.

– Но взгляните иначе… точнее я бы хотел… возможно, до вас доходили слухи о грядущей реформе образования?

– Самые разные. Порой противоположного свойства. Кофею не желаете ли?

– Не откажусь.

Из ящика стола директор вытащил крохотный, на две чашки, самовар. И чашки эти. И кофей.

– Сливок вот нет. Портятся.

– Я и чёрный пью. Хотя матушка не одобряет. Говорит, что от него у меня язва…

Даже как-то радостно стало за человека. Всё-то у него по-прежнему, и матушка. И язва.

– …но это скорее от работы. Так вот, изменения планируются весьма серьёзные…

Самоварчик запыхтел. А вот интересно, как он работает. Что-то не видел я спиртовки. На магии, что ли?

– И в несколько этапов. Я приложил к проекту… так сказать, руки… – Лаврентий Сигизмундович снова смутился. – Или разум? В общем, мои скромные записки попали к нужным людям и показались им вовсе не пустыми. Поэтому мне и было предложено участие.

Запах кофе я через Тьму тоже уловил. Правда, в её восприятии он был какой-то не такой, с нотами паленой резины и гнилого яблока. Сомневаюсь, чтоб директор пил такой кофей.

– И я пытаюсь, но… вы бы знали, до чего сложно говорить об образовании с людьми, от этого образования далёкими. Высочайшая комиссия… – Лаврентий Сигизмундович покачал головой. – Требует многого. Разного. Часто противоположного… в общем, я сам начинаю сомневаться, верно ли изложил свои мысли. И сам проект… столько критики, что поневоле начинаешь смотреть на него иначе.

Колотый сахар.

Серебряные щипчики. Ложечки на витых ручках.

– И потому новость о назначении к вам я воспринял, как знак свыше. Мне хотелось изучить работу хорошей школы изнутри. А ваша известна на весь Петербург!

– Весьма лестно… – а директор не спешит радоваться. Нет, он изображает интерес, но гостю не верит. Хотя и в том мире проверяющих никто не любил.

– А потому я просил бы вас о помощи. Возможно, у вас найдётся минутка взглянуть на проект… высказаться… хотелось бы услышать мнение человека, который понимает, что есть школа и успешно ею руководит…

Ладно, тут всё понятно.

Реформа образования и здравый смысл против бюрократии. Оно, конечно, важно в общеисторическом разрезе, но с этим и без меня разберутся. Или подсказать? Скажем, написать два проекта, один по трудовому кодексу, а второй – для Лаврентия Сигизмундовича.

Чтоб там пятидневка.

Ограничения по количеству уроков. Пересмотр программы. И каникулы, мать вашу, нормальные! А то ведь учиться мне ещё не один год. Я даже всерьёз задумала, но после представил, как всё это писать придётся…

В общем, и пропустил гостей.

Точнее не совсем, чтобы гостей. Заскрипели половицы.

– Не, Орлов, боюсь тебя разочаровать, но ты тут не первый… – и дверь открылась. – Оба-на… отойди!

Дежурный подскочил ко мне и схватил за руку, после выдохнул с немалым облегчением.

– Что ты…

– Лежу я, – я руку выдернул, потому как нечего в меня пальцами тыкать и глаза ими разлеплять. – Просто лежу! Сидеть надоело, вот я и прилёг.

– А, – дежурный не обиделся. – А я испугался, что поплохело. Вот… приятеля тебе привёл. Чтоб не скучно сидеть было.

Мне и так не скучно.

– И снова здравствуйте, – сказал я Орлову, садясь. Валяться и дальше смысла не было. – А что, карцер только один?

– Пока во втором нужды не было, – дежурный развёл руками и бросил взгляд на дверь. – Вы тут сидите, тогда, а то ж придёт кто…

И ушёл.

Дверь, что характерно, закрыл.

– Долго сидеть? – поинтересовался я, поднимаясь. Вот же… нет, тени продолжали гулять, насколько это получалось. Я даже Каравайцева отыскал, который в данный момент времени, что характерно, не динамитные шашки ваял, но рассказывал классу об устройстве Вселенной.

И главное, талантливо же рассказывал! Я б и сам с удовольствием послушал.

– Мне? Пять часов!

– То есть, до вечера?

– Ага, – огорчённым Орлов не выглядел.

– А за что?

– А ты за что? Вообще, сударь, это до крайности обидно! Который год кряду, считай, с самого первого моего появления в стенах сей благородной школы, я становлюсь первым, кто попадает в карцер…

– Извини. Не знал, – я с кряхтением поднялся. Лежать на твёрдом полу было так себе идеей.

– Здесь вообще в основном я и обитаю.

– Ну… будем вместе тогда.

– А тебя за что? – уточнил Орлов и, подпрыгнув, уселся на стол.

– За социалистические взгляды и неуважение, – я подумал и решил, что вариант в целом и неплохой. А потому залез и уселся рядом.

– Георгий Константинович?

– Он самый. Главное, вроде ж мирно говорили… а потом вот.

– Привыкай. Он так всегда. Тот ещё лис. Сперва начнёт крутить, мол, надо учиться думать, отстаивать свои взгляды, выражать их и всё такое-этакое. А чуть начнёшь и всё… или голос повысил на учителя. Или дерзить вздумал. Или ещё. Радует, что порку тут запретили, а то он бы и розги применить не отказался.

Ну тогда бы, пожалуй, моя учёба тут и завершилась бы.

– Я так понял, он из ретроградов?

– Точно. Хуже Димкиного папеньки, хотя и тот изрядный, но чего от некроманта ждать.

Понятия не имею, я вообще с некромантами не очень, чтобы знаком.

– Поэтому запомни, – Орлов поднял палец. – На его уроках есть одно правильное мнение и одна правильная позиция.

– Его? – уточняю так, для поддержания беседы.

– Именно. Особенно для тебя с приятелем.

– Почему?

– Потому что вы из простых, – Орлов сказал это спокойно, обозначая факт. – Он… в общем, он полагает, что всякому человеку отведено его место. И Господь сам назначил, кому и кем быть. И потому на этом месте надлежит и оставаться. Там, хлебопашцу – землю пахать и хлеб растить. Рабочему работать. Ну и так далее. А вот те, которые в гимназии лезут, они порядок нарушают. Понимаешь?

– Понимаю, – я подавил вздох. – И социалистов он тоже не любит?

– На дух не переносит. Полагает, что они – слуги нечистого, которые несут в мир хаос и смуту. Ну и тоже порядок нарушают. У него про порядок вообще… смотри, когда появляется, на столе должен быть учебник. В самом углу парты. Ниже – тетрадь. В ней – два листа промокашки. Ещё химический карандаш допустим, перо, чернильница. Если будет что-то лишнее, точно вызовет и начнёт по всем темам мучить, а потом скажет, что в голове каша от беспорядка на столе. А если чего-то не хватит, то точно сядешь дополнительно писать эссе на какую-нибудь тему, чтоб от забывчивости полечиться. Но так-то он вежливый. Оскорблять не станет.

И без оскорблений утопит. Тихо да мирно.

Цивилизованно.

– Спасибо.

Вот интересно, можно ли вычёркивать Георгия Константиновича из числа подозреваемых? Сдается, что нет. Люди ведь носят маски. А маска упёртого ретрограда – очень удобна. Никто ж не станет подозревать такого в деятельном сочувствии.

Нет…

Посмотрим.

– Так за что тебя-то?

– За карты, – Орлов и не подумал притворяться невинным. – Специально притащил, чтоб традицию не нарушить. А тут ты!

– Извини. А что, карты нельзя?

– Это смотря какие… и смотря, кто поймает. На деньги ни во что играть нельзя. Ты это учитывай, если даже предложат. Тут-то с большего народ толковый, но всегда найдутся… ну, любители пошутить.

Это Орлов произнёс тихо, явно понимая, что не в чувстве юмора дело.

Но я кивнул.

Заострять внимание на такой ерунде точно не след.

– Старшие и в карты могут. А вот если Степан Терентьевич, он вовсе задачи на картах ставить любит. Возьмёт колоду и давай про вероятности… интересно. Хотя сказал, что если увидит, что всерьёз играем, то выпорет.

– Так ты всерьёз играл?

– Не… я просто колоду принёс… особую, – и улыбка расплывается от уха до уха.

– С бабами? – в этом я не сомневался. Видал такие.

Своеобразненько.

Торговали ими из-под полы, потому как цензурой подобное непотребство было запрещено строго-настрого. Но кто на неё, цензуру, внимание обращает? Особенно в некоторых местах.

– Скажешь тоже… бабы… С прекрасными девами. В греческом стиле! – Орлов и палец поднял. – Ты бы видел, какие там формы… какие изгибы…

Сказал и споткнулся.

Верно, сообразил, что я вроде как младше.

А я не стал разочаровывать Орлова информацией, что формы с изгибами я уже видал всякие, а местная продукция, если так-то, и на эротику с трудом тянет, не говоря уже о большем.

– В общем, теперь и замечание запишут, – произнёс Орлов с чувством глубокого удовлетворения. И на меня посмотрел. – Тебе не запишут. Георгий Константинович писать не очень любит.

Уже хорошо.

– А ты и гордишься?

– А то. Настоящий гимназист должен быть непокорен и свободолюбив! – Орлов поднял палец. – Но в меру. Чтоб не отчислили. За карты не отчислят. Отцу вот позвонить могут…

– Будет ругать?

– Будет. Но не сильно.

– Почему?

– Так карты-то его. Если начнёт сильно, я ж могу и маменьке покаяться, рассказать, что нашёл у папеньки в кабинете и так поразился, что просто не смог удержать в себе…

– Драть тебя надо, – сказал я и подвинулся, опираясь на стену. – Как сидорову козу.

– Вот и отец так же говорит. Но это ж не я. Это натура такая. Сила. Огонь вот… – Орлов выпустил язык пламени. – Видишь?

– Вижу.

– А покажешь?

– Призрака?

– Не. Свою силу.

– Зачем?

– Так… интересно. Я всё из головы выкинуть не могу. Почему я тебя не ощущаю? Даже сейчас вот. Если, конечно, сосредоточиться, тогда да. Ты есть. И такой… не знаю, как объяснить это… ну, понимаешь, будто… немного неудобно, что ли? То ли холодно, то ли сыро. То ли воняет…

– Жарко, – я принюхался к себе и был вынужден признать, что действительно слегка воняет. – Вспотел.

А туалетной водой гимназистам пользоваться возбранялось.

– Нет. Не о том. Хотя… – Орлов тоже поднял руку и принюхался. – Есть чутка. Жарковато сегодня. Просто… понимаешь, Димку я тоже почти не ощущаю. Но это потому как он силу контролирует отлично. Всегда, считай, закрыт.

Про Шувалова я послушаю с радостью.

– А ты нет?

– Я? Контролирую. Ну, случайных выбросов не будет. Да и в целом более-менее. Но она ж живая, течёт. Может, какому камню и нормально, чтоб в коконе. А вот огонь такого не любит.

Ну да, если приглядеться, то сила и вправду живая. Она то обволакивает Орлова с ног до головы ярким коконом, то почти целиком прячется внутри.

И прорывается уже отдельными всплесками-звездами.

– Я тебя чувствую, – сказал я.

– Вот! А я чувствую Яра. Или вот других дарников. И охотников… с ними рядом как-то неприятно рядом. Как будто в склепе, что ли.

– А Шувалов? Просто никогда раньше некромантов не встречал.

– Их мало. Шуваловы вот. Или Разумовские, если слышал.

– Я не особо в ваших… – я помахал рукой. – Родах разбираюсь.

– Разберешься. Кстати, Георгий Константинович ведёт не только историю, но и этику с кратким курсом геральдики. В следующем году начнётся.

У меня получилось не застонать.

Почти получилось.

Потом подумалось, что до следующего года многое может перемениться. И главное, в этом разрезе революция, которая отменит, если не учёбу, то хотя бы геральдику, уже не кажется таким уж злом.

– Некромантов… скажем так, опасаются. Их сила, как и ваша, идёт от…

– Неё? – уточнил я.

– Да, – Орлов кивнул, кажется, обрадовавшись, что не придётся произносить имя вслух. – Так считается. Сам Димка не особо рассказывает. Он вообще только-только на человека походить стал.

– В смысле?

– Их с детства учат эту силу в себе держать. Ну, чтоб люди не пугались. И чтоб контроль не утратить. А пока до идеала не дотянут, то за пределы семейных угодий ни-ни. Димке повезло. Он не особо и силён, но зато контроль отличный. Вот и позволили учиться. Только одно дело – дома, и другое – тут. Он сперва вообще всех дичился. В перчатках ходил. В костюме особом. Тогда ещё форму не требовали. Амулетами обвешается. И сам понимаешь, любить его не любили.

Понимаю.

Даже сейчас Шувалов специфичен весьма.

– Но ничего. Мы с Яром сразу поняли, что к чему, ну и окружили его заботой и вниманием…

– И с тех пор он пытается выбраться из окружения. Но как понимаю, безуспешно, – завершил я речь. А Орлов расхохотался. И рыжее пламя его силы взметнулось, обняло тёплым крылом и спряталось.

А ведь верно.

Мне говорили, что дарникам неуютно рядом с такими, как я. Но как-то оно из головы и вылетело. И почему так? И надо бы спросить, но у кого?

Глава 8

Набор производится вручную. Наборщики споро вставляют железные литеры в верстатки – специальные линейки углом, куда поочередно вставляются литеры. Руки наборщиков так и мелькают, почти на ощупь выхватывая нужные буквы. Не поторопишься – мало заработаешь, а ошибёшься – из твоего же скудного жалованья вычтут штраф, вот тут и крутись. Меж тем труд их, который на первый взгляд не кажется таким уж сложным, оплачивается весьма скудно.[13] Рабочий день длится до 10 часов, и проходит в условиях не лучших. Воздух в типографии душен, полон бумажной пыли и иных запахов. И зачастую к 25 годам наборщики спиваются, к 27 годам получают чахотку, а к 30 умирают.

Петербургский листок

– Летом? Летом все разъезжаются… кто остаётся? – Орлов ненадолго замолчал, обдумывая мой вопрос. А я не торопил.

Заговорит.

По-моему, он из той породы людей, которые физически не способны ничего не делать. Даже сидя на столе, Орлов то ногой дёргал, то взмахивал руками, порываясь вскочить. А то и вскакивал, чтобы обойти комнатушку быстрым шагом, по пути выглянуть в окно, убедиться, что за последние минут пять ничего-то в нём не изменилось. И снова сесть.

Вот я и решил спросить.

Случай-то удобный. И собеседник прямо как по заказу.

– Вот директор точно остаётся… Клим Степанович, тот отбыл, он ещё до конца года отбыл. У него родня далече, а он съездить хотел, навестить. И Милютин… он, кажется, за границу собирался. Пётр Николаевич. Он у нас латынь ведёт. И ещё французский. И словесность тоже… а Павел Юрьевич ваш оставался! Он помощник директора. И Георгий Константинович. В смысле, тоже помощник. За порядком следит.

Кто бы вот сомневался.

– А сам директор?

– И он тоже, – кивнул Орлов. – Он редко уезжает. Говорит, что стоит отвернуться ненадолго, и мы школу разнесём.

Что-то в этих опасениях было.

Значит, как минимум трое. Или, точнее, этого, пока незнакомого мне Клима Степановича можно было исключить. Точнее проверить, уехал ли он на самом деле, как и Милютин. Но если уезжали, то вычёркиваем смело. Вряд ли откуда-то из-за границы можно было руководить подменой Каравайцева.

Хорошо.

Директор… ну у него возможностей было побольше. Хотя… если так, то почему было не заменить прямо в школе? Она ж летом пустует.

Или нет?

Ладно, информации пока маловато.

– О! точно! Отец Амвросий ещё! Кстати, странно…

– Что странно?

– Сегодня его не было. Там кто-то стоял от церковников, но я его не знаю. И не представили, – Орлов поскрёб макушку. – Обычно отец Амвросий на собраниях выступал, благословлял на учёбу, а тут… говорят, что отозвали, но зачем? Он, сколько себя помню, при школе. Хороший мужик. Понимающий. Хотя, если края потерять, то и по лбу дать может… чтоб. А если не вернут? Пришлют кого другого? И кого? И как тогда… – Орлов явно забеспокоился.

– Как пришлют, так и разберешься.

Батюшка. Церковь – это, считай, Синод. Но… как-то сомневаюсь, чтобы директор синодников в местные дела допускал. С другой стороны, находясь при школе и ставши своим, можно и без допуска нужное узнать. Как бы ещё этого батюшку на место вернуть?

Или хотя бы выяснить, когда он отбыл. И куда. Если в начале лета и далече, то вряд ли при делах.

– Точно. Надо будет в церковь заглянуть, тут, рядышком. Он при ней состоит так-то, а к нам вот только Слово Божие преподавать ходит. Ну и вразумлять… нет, как это я… и тогда… – Орлов затарабанил пальцами по столешнице.

– Как соберешься, меня возьми, – этакий случай грешно было упускать.

– А ты разве… ну… ты ж Охотник.

– И что? В церковь я заглянуть могу. И с человеком познакомиться. Вдруг да и вправду вразумит…

Орлов фыркнул, но кивнул. Снова задумался. И произнёс.

– Ещё, по-моему, Петряков на лето остаётся. Эразм Иннокентьевич. При лабораториях. Он изыскания проводит.

– Какие?

В последнее время у меня ко всякого рода изысканиям прям предвзятое отношение возникло.

– Так… без понятия. Что-то там с артефактами связано. Или с даром вот. Дар изучает вроде как. Всё меряет на занятиях. Сам потом увидишь. А! Если желание есть, то можешь записаться в кружок. Твой приятель, к слову, и записан.

– Серега?

– Ага, – Орлова этакое обращение точно не покоробило. – В этом году, чувствую, многие захотят артефакторикой заняться.

– И ты?

– Не, это не моё… сидишь, ковыряешься часами, – его прямо передёрнуло от такой перспективы.

– Тебе ж велено подружиться.

– Так я и подружусь, – он глянул на меня с насмешкой. – Я уже в процессе, так сказать, налаживания тесных дружеских связей. Через тебя вот… к тебе он явно расположен.

– Зачем вам Серега?

– Мне? Мне незачем. Ну так-то, не подумай, он забавный, хотя и мелкий. Но ты инетерсней.

– Чем?

– У тебя тварь есть.

Ну да, всегда интереснее дружить с человеком, у которого большая зубастая собака.

– Кроме того ты явно что-то скрываешь.

– Тварь?

Орлов мотнул головой.

– Тварь я уже видел. Скорее… силу вот… и происхождение? Да, пожалуй.

Глаза у него тоже с рыжими искрами. И хитрющие.

– Из тебя такой же рабочий, как из меня или Шувалова…

– Сравнил.

– Ну да… Димка у нас… не важно, главное, что не похож. Уж извини.

– А ты много рабочих видел?

– Вообще-то у нас фабрики, – Орлов нисколько не обиделся. – И сколько себя помню, я с отцом то на одной, то на другой… он считает, что я должен понимать процесс изнутри. Так что рабочих я и видел, и даже разговаривал. У них речь другая. И манера держаться. Это скорее твой приятель из их числа. А ты… бастард?

– И если так, то что?

– Ну… нет, не подумай, что я… в общем, скучно тут сидеть. А я скуку на дух не переношу!

В это я охотно поверил. Орлов вытянул ногу и затряс ею.

– Затекла. Итак, бастард… как по мне, если толковый, то роду только силы прибавит. А если бестолковый, то хоть бастард, хоть законный, одни убытки будут. Так что всё равно. Главное, что ты охотник. И не просто охотник. Я там, при всех, не говорил, но мне дед рассказывал, что в старых родах принято было тварям имена давать. И что был у них свой, особый, метод дрессировки… и твари потому сильно отличались от обыкновенных. Точнее от тех, которых держит большинство. С теми ты бы не справился. А эту вот как-то удерживаешь, хотя ещё и ребенок.

Хреновый из меня разведчик вышел. И главное, с виду-то Орлов полный раздолбай. А выходит, что подмечает он не меньше Шувалова.

– Да не переживай, – он улыбнулся шире прежнего. – Делиться ни с кем не собираюсь. Но Димка, уверен, увидел и побольше моего. Яр, он чуть другой, хотя… тоже не думай, что если здоровый, то тупой.

– Я и не думал.

– Правильно. Многие почему-то считают, что у него всё в мышцы ушло. А он учится получше меня.

– Это просто ты учиться ленишься.

– Ну да… и отец это же твердит, – он потянулся. – А, ещё сила твоя странная… и знакомства. И вправду с Серегой в поезде встретились?

– Не поверишь, но да, – я раздумывал, что ему рассказывать. А рассказывать что-то придётся. Орлов в школе давно. Он тут всё знает, и его знают.

И полагаю, многие не воспринимают всерьёз. Я вот тоже ошибся. И если так… то его лучше иметь в союзниках. Или хотя бы под боком.

– Я к семье ехал. И он. Не в семье, а просто ехал. Правда в другом вагоне. Потом террористы напали…

– Погоди, – Орлов снова вскочил. – Это… я слышал! Это когда запретный артефакт применили… и едва не украли золото?

– Ну да. А ещё два десятка людей полегло, – буркнул я. – И мы тоже там едва не остались. Вот и… нас там в заложники взяли. Серегу. И меня тоже. И Метельку… в общем, весело было.

Мы оба замолчали. И Орлов явно пытался сопоставить новые факты с уже имевшимися. И ведь сопоставит же, гад этакий.

– Погоди… поезд направлялся… так, а там у нас что?

– Вот давай ты свою догадку при себе оставишь, а? – предложил я, пока слово не вырвалось. Не то, чтобы я подслушивания опасался, но пока оно не сказано, то нет нужны ни соглашаться, ни отрицать.

– Идёт, – согласился Орлов и, прищурившись, произнёс. – Если нужна помощь, то я готов. И в целом… Орловы сильный род. А ещё мы всегда открыты к новым союзам.

– Ты так просто это говоришь?

– Не совсем, чтобы просто, – он сбросил маску вечного шута. – На самом деле старых родов не осталось… недавно был уничтожен последний. И ходят слухи, что с этого начнётся гибель мира. А гибель мира, как сам понимаешь, бизнесу и процветанию рода не помогает.

– Что ты вообще о них знаешь?

Где-то там служитель взял в руки медный колокольчик и, вооружившись им, неспешно двинулся по коридору. Электрический звонок в школе, как я уже знал, не давали принципиально.

Но и медное дребезжание было хорошо слышно.

– Не так уж и много… кое-что от деда. Кое-что от отца. Но сам понимаешь, это было скорее то, что к слову пришлось, – Орлов скрестил ноги по-турецки. Ботинки он по моему примеру скинул, но и в этой, почти медитативной позе, он продолжал двигаться, то пальцами ног шевелил, то старательно расковыривал крохотную дыру в носке.

То есть, поначалу та была крохотной.

– Двенадцать родов получили дар от…

– Неё, – я пришёл на помощь.

– Да… и они встали на границе, точнее возвели эту самую границу между мирами, а после и вовсе вытеснили тварей. Отец говорил, что старые рода принципиально держались в стороне от столицы, потому что в столице сидели Романовы. А у них была другая сила. И тогда-то заключили с Романовыми союз. Родам были дарованы земли в местах, где прорывы случаются особенно часто.

Это я уже знал от Татьяны.

И что сперва волей государя старые рода были освобождены от уплаты налогов. И что нашлись желающие воспользоваться этой замечательной лазейкой, а потому стали возникать союзы, сперва небольшие и настоящие, а потом уже и формальные, когда имя избавляло от податей, а род, дававший его, получал свою выгоду.

Искушение.

И многие перед ним не устояли. И потому очередной Государь сперва резко ограничил былые вольности, а после вовсе уравнял подданных в правах. В том смысле, что платить налоги пришлось всем. Нет, Танька говорила, что остались льготы на добычу и организацию производств, но только если на родовых землях и со своей добычей, происхождение которой надобно подтверждать.

В общем, сложно всё.

– Они всегда держались наособицу. Вообще слышал мнение, что они не способны надолго покидать свои земли, но вряд ли это правда, потому что иначе как бы они учились? А что приезжали учиться, это факт… – Орлов-таки расковырял дыру настолько, что из неё выглянул палец. – Хотя в столице всё равно никто не пытался задержаться. Хотя могли бы. Старая кровь… отец сказал, что у старой крови всегда есть свои секреты. Вот…

– Но осталось её немного.

– Не осталось, – поправил Орлов.

– Странно… она говорила, что нити оборвались, но…

Я прикусил язык. Но поздно. По лицу вижу, что эта оговорка не осталась незамеченной.

– Ты…

– На той стороне кого только не встретишь, – я поглядел в глаза Орлову, и рыжие искры почти залили радужку. А пламя наполнило тело, готовое вырваться. И улеглось. Он неплохо контролировал свою силу. И эмоции. Когда нужно – Так вот… она сказала, что не так давно оборвались три нити. Истончились. А ты говоришь…

Хотя формально рода могли и пресечься. Точнее в дедовых записях большей частью и значились пресекшимися. Теперь вон, Громовы тоже числятся мёртвыми, но мы вполне себе живы. Пока.

– Извини, – я покачал головой. – Больше сказать не могу. И то, что услышал… постарайся не болтать.

– Постараюсь. Кстати, а ты знал, что нынешние Шуваловы на самом деле стали таковыми, когда Иван Пелевский взял в жёны Софью Шувалову и принял её имя и вотчины?

– Погоди…

Пелевский – фамилия знакомая. Хотя… нет, просто созвучная.

– Пелевский был, как это ныне принято говорить, бастардом Ивана Шепепелевского. Тогда, правда, говорили «загулок», потому что отец его не признал и в род не взял, но фамилию дал схожую.[14] И участие в судьбе принимал немалое. Он и имение выделил. И брак с Шуваловой устроил. В то время род Шуваловых пребывал в упадке. Земли были велики, но в то же время весьма… сложны в управлении. Прорывы случались, твари плодились, болезни то и дело вспыхивали.

Шепелевские тоже значились в списке.

Как исчезнувшие.

– И… это…

– Это не тайна, – улыбка у Орлова широкая и искренняя. – Просто давно было. Лет двести тому. Многие позабыли вот…

Но кое-кто, вроде Орлова, помнит.

– Софья Шувалова была последней в роду, а потому и дозволение высочайшее на брак получили легко, и на перемену имени.

Только черного кобеля не отмоешь добела. Сколько имя не меняй.

– И стали Шуваловы некромантами?

– Именно, – согласился Орлов. – С тех пор дела рода как-то и пошли, я бы сказал.

И снова жмурится по-кошачьи.

– А с Шепелевскими что?

– А Шепелевских род сперва измельчал, а после и совсем повывелся.

– Ты много знаешь.

– Не особо. Просто… интересно стало. Я ж до Димки с некромантами не общался. Вот и полюбопытствовал, откуда и что взялось. Про вас тоже почитаю…

Прозвучало почти угрозой. Но ответить я не успел, потому как где-то там, в коридоре, бахнула дверь. А потом раздался звук шагов, заставший Орлова встрепенуться.

– Ну всё… – сказал он, спрыгивая. – Батя всё-таки приехал…

Потом поглядел на меня.

Вздохнул.

– Орать станет, не пугайся. Так-то он добрый. Просто нервы ни к чёрту.

Странно, с чего бы это.

Глава 9

И поныне во многих домах свято соблюдается обычай той особой рассадки гостей, которая первым делом учитывает чин и положение человека. А слуги не просто разносят блюда, но строго следят, дабы подавались оные по чинам, чтобы титулярный советник не получил блюдо прежде асессора, а поручик – прежде капитана.

Петербургский листок.

– Феликс Харитонович! – голос директора был нервозен. – Феликс Харитонович, прошу вас… держите себя в руках. В конце концов, это просто очередная детская выходка…

– В конце концов, – ответил ему густой тягучий бас, передразнивая. – Я устал от бесконечной череды этих детских выходок. И если всё так, как вы говорите, а оно так, поскольку вам я верю, то он совершенно потерял чувство реальности…

– По-моему, он всерьёз разозлился, – я накинул гимнастёрку и принялся застёгивать пуговицы.

– Ну да… – Орлов поглядел на дверь. Потом на стол, словно прикидывая, сумеет ли под него спрятаться. И на ботинки, сиротливо под ним лежащие. – Как-то обычно он куда спокойнее реагирует. Чтоб…

– Выпорет?

– Если бы. Читать заставит.

– И что?

– Жития святых. Если бы ты знал, какая это нудятина…

– Феликс Харитонович, но… чего вы хотите от мальчика? Это же ваш сын, – а вот теперь нервозность из директорского голоса ушла. – И мне кажется, что он не делает ничего такого, чего бы не делали вы.

С той стороны двери закашлялись.

И кажется, директор знал, как разговаривать с родителями.

– Напомнить вам тот случай, когда вы мне… – и перешёл на шёпот.

– Блин, не слышно, – огорчился Орлов, разом оказавшийся у двери.

– Это… ну… как бы… извините. Дураком был. Кстати, тогда отец меня выдрал так, что я неделю сидеть не мог!

– И как? Помогло?

– Нет, – вздохнул Феликс Харитонович. – Ладно. Обещаю. Пороть не стану.

– Жития… точно, жития святых, – Орлов сунул ноги в ботинки, одёрнул гимнастёрку и волосы пригладил. – Лучше бы порка.

– Чем лучше?

– Так… чутка потерпишь, а потом свободен. Можно лежать у себя, стонать и жаловаться на жизнь. А тебя все жалеют. То маменька пришлёт чего-нибудь вкусного, то нянюшка, то сестры… у меня, к слову, четыре сестры!

– Сочувствую. У меня одна, но и её хватает.

– Да не, мои хорошие, пусть и мелкие. А с «Житиями» одни мучения и никакого сочувствия.

Дверь всё-таки открылась.

– Надо же, – сказал массивный рыжеволосый мужчина, окинувши комнатушку взглядом. – А он тут у вас не один.

– Действительно, – директор выглядел несколько смущённым. – Савелий? А вы тут как оказались?

– Георгий Константинович отправил, – решил нажаловаться я, нет, вряд ли оно поможет, но вдруг. – За дерзость.

– Понятно, – выражение лица директора было таким, что стало очевидно – ему и вправду всё понятно. И возможно даже Георгия Константиновича ждёт неприятный разговор, но и только. – Что ж, полагаю, и вы можете быть свободны.

– Идём, – мрачно произнёс Орлов-старший, сторонясь.

– Отец, позволь тебе представить моего нового друга, – Никита плечи расправил, руки за спину заложил и принял обличье образцового гимназиста. – Это Савелий Иванович… Гронский.

А паузу перед фамилией мог бы не делать.

– Доброго дня, – сказал я и даже поклон изобразил. – Рад познакомиться…

Руку протягивать не стал, потому что не по чину.

А вот Орлов-старший меня разглядывал с немалым интересом. Потом вздохнул, окончательно успокоившись, и произнёс:

– И на что он тебя подбил?

– Я? – возмутился Никита. – Да он уже тут был, когда меня отправили!

– Был, – подтвердил я. – Мы тут независимо друг от друга оказались. Несчастное стечение обстоятельств.

– Ну-ну, – Орлов-старший хмыкнул и, посторонившись, велел. – На выход, стечения…

Уговаривать не пришлось.

А во дворе меня тоже встречали. Мрачная фигура Еремея выделялась на фоне стриженых кустов и аккуратных лужаек, как-то намекая о бренности бытия и неотвратимости расплаты. За спиной его виднелся Метелька, вид у которого был донельзя несчастным. Завидевши нас, он развёл руками, мол, так получилось.

– А это кто? – поинтересовался Никита Орлов, который в присутствии отца изрядно присмирел. Вон, даже какая-то степенность в обличье появилась.

– Это? Мой воспитатель. Еремеем звать… наверное, сестра послала.

– Воспитатель? – а вот Орлов-старший шаг замедлил. И вовсе остановился прямо напротив Еремея. И взглядом его смерил с головы до пят, а потом наоборот.

Повернулся, поглядел на меня.

Снова на Еремея.

– Воспитатель, стало быть? – уточнил он. А после, широко улыбнувшись, протянул руку. – Экая встреча неожиданная! А говорили, что ты помер!

– Врут люди, – откликнулся Еремей и на рукопожатие ответил. – А вы, ваша милость, подросли малость…

– Есть такое! – Феликс Харитонович хохотнул. – Видишь, и подрос, и семьёй обзавёлся… сын вот.

И взявши Никиту за шкирку, просто переставил перед собой.

– Хорош. Вылитый вы. Такая же физия пройдошистая.

– Это да… это есть такое… хотя мне вот кажется, что я посерьёзнее в его годы был.

– Кажется, – разуверил Еремей. – Такой же оболтус. Я ж помню.

– И я вот… помню, – Орлов-старший шею потёр. Потом презадумчиво поглядел на притихшего Орлова. И перевёл взгляд на меня.

На Метельку.

– А это… твои воспитанники, стало быть?

– Они самые.

– Двое?

– Двое.

Ещё бы пальцы загнул, пересчитывая.

– А, может, и для третьего местечко сыщется? Не бесплатно, само собою…

– Пап?!

На этот сдавленный писк внимания не обратили.

– А разве у Орловых своего наставника нет? – Еремей определённо удивился. – Слыхал же, что Кудьяшев в ваш род пошёл.

– Пошёл… да… – Феликс Харитонович оглянулся. – Давайте, вас подвезу, заодно и побеседуем… семь лет как преставился. Костяницу подхватил. Та ещё мерзость. Не подумай, я его не выставил. И целители были. И так-то позаботился. Орловы своих берегут…

Они двинулись вперед, оставивши нас позади.

– Метелька? – спросил я шёпотом. – Как вы тут?

– Чего? Я ж не виноват. Думал, что тебя подожду. А этот, который Пётр… ну, наш классный…

– …ты бы знал, до чего сложно найти кого-то толкового. Гвардия-то и прежде в цене была. А ныне… твари стали злее. Опасней…

– …велел домой собираться, что, мол, он проследит, чтобы мне передали и нечего тут без дела ошиваться. Ещё и Серега тоже.

– Что с ним?

– Ничего. Подвезти решил. И эти двое, которые его дружки, тоже… так и поехали, на трёх машинах.

– …а у кого срок службы подходит, тому от государя предложение. Ну, если человек толковых. Хотя в гвардии другие и не выживают. Государь тоже смекнул, что такими людьми разбрасываться негоже. Вот и отправляют. Кто в Пажеский идёт наставником, кто в гвардейские части, кто в воинские в офицерском чине да дворянство в придачу. Порой даже не личное. И условия хороши, и сам понимаешь, что под государевой рукой гвардии привычней. А из прочих… нанимать нанимал, да всё одно. Не то оно, Еремей.

– Татьяна знает? – уточнил я.

– Не, она на дежурстве.

Что-то часто сестрица дежурить стала. И мнится, это не просто от большой любви к работе.

– А вот Еремея оставила. Мол, она при госпитале, а за нами приглядывать надо. Он и приглядел. И как узнал, то вот… – Метелька руками развёл. – Сказал, что негоже одного бросать. Да и понять надобно, чего ты утворил.

Вот почему сразу я?

– …глядишь, вроде толковый разумный человек, да… всё одно… – Орлов-старший с Еремеем ушли далеко вперёд.

– А не боишься?

– Чего? Орловы виленского воеводу не забоятся. А что до слухов, так те, кто из наших, они правду знают. И… да, наши все считали, что нет твоей вины. И что… в общем, ты, если согласишься, то просто назови цену. Никитка, конечно, ещё тот олух. Но сын же. И один он у меня, наследник. А потому хочу, чтоб, когда его срок придёт, он не только туда уехал, но и обратно вернулся.

– Ну всё, – шёпотом сказал Метелька. – Готовься, если Еремей согласится…

– …зала в нашем особняке имеется и отменная, и площадки для тренировок, – голос Феликса Харитоновича доносился издалека. – Вот прям сейчас можем поехать, самолично глянешь, что да как. А если не хватит чего, так скажи только…

И я подумал, что Еремей согласится.

В общем, не ошибся…

– А у меня, между прочим, ещё домашняя работа, – я с трудом перевернулся на спину. Тренировочная площадка в особняке Орловых и вправду изрядной была. Просторной такой. Всем места хватило. И бегать. И прыгать. И в ниндзей поиграть, которые пытаются достать премудрого наставника.

Земля ощущалась спиной, буквально всею и сразу, каждая кочка, каждая выбоина.

– И у меня, – прокряхтел Орлов и тоже перевернулся на спину. На спине было лежать сподручней, поскольку именно твёрдость земли и обещала, что падать дальше уже некуда, и стало быть, мы достигли некой устойчивости в моменте. – Доклад на латинском об искусстве, доклад на французском…

Он поднял пальцы и принялся загибать.

– …арифметика…

– Ночь длинная, сделаете, – над нами нависла тень Еремея. И Метелька молча сложил руки на груди, прикидываясь покойником. Зря, конечно, этот некромант и покойника поднимет.

– А как же режим? – я разлепил глаза. – А здоровый сон, нужный детскому организму для роста и развития?

– Точно! – Орлов аж сел.

– Если в детском организме остаются силы на шалости, – наставительно произнёс Еремей, – стало быть всё у него нормально и с режимом, и со сном. Уверяю, ваша будущая светлость, что спать вы сегодня будете без задних ног. А главное, что?

– Что?

– Что мыслей дурных в вашей голове меньше станет. Дурные мысли отчего родятся?

– От беспорядка? – Метелька перевернулся и встал на четвереньки.

– От избытка энергии, которую вы, вместо того, чтобы употребить с пользой, – Еремей наклонился и постучал по макушке Орлова. – Используете для измышления разного рода забав. Но ничего, думаю, с избытком сил мы скоро разберемся. Что сидим? Встали и давайте, бегом…

А сам руки за спину заложил.

– А вам… – Орлов с кряхтением поднялся и кое-как отряхнул пыль с некогда белоснежной рубашки. Поглядел с сожалением. Вздохнул. А предупреждали же, возьми нормальную человеческую одежду. Так нет же, заупрямился, мол, если для фехтования таковая форма годится, то и для упражнений сойдёт.

Хотя… его самолично стирать вряд ли заставят.

– Вам… – он бежал уже неспешно, шумно выдыхая. – Никогда… не хотелось… его убить?

– Еремея? – а вот Метелька уже дыхание восстановил довольно быстро. – Вот пока ты не сказал, то и не хотелось…

И оглянулся.

А чего глядеть? Никуда Еремей не делся. Стоит вон в стороночке, о чём-то переговаривается с массивным мужиком, явно поставленным за гостями приглядывать. И разговор-то увлечённый, но стоит Орлову перейти на шаг и раздаётся свист.

– Вперёд, благородие! Шевелим ляжками…

– Как-то… оно… не уважительно…

– Не болтай, – сжалился Метелька. – Дыхание побереги, пока он не решил, что у тебя ещё силы есть…

Да, как-то не так я представлял себе налаживание связей. Хотя, несомненно, битие морд под мудрым взглядом наставника и совместное валяние на земле сближают.

Тем более земля ещё тёплая.

Это я, кажется, вслух произнёс.

– Не боись, – Орлов разогнал силу и потому, хоть и продолжал дышать сипло, но шёл уже ровнее. – Как похолодает, в зал перейдём. У нас тут зал тёплый, гимнастический. Маты в нём тоже есть, соломой набитые…

Мы с Метелькой переглянулись. И я даже решил, что не стоит человека разочаровывать, да только Никита всё же был наблюдателен.

– Или не стоит надеяться?

– Ну… если совсем мороз… а так он полагает, что трудности только на пользу, – ответил за меня Метелька и пот со лба смахнул. Бежалось уже легко. Ну, почти. Не на грани возможностей, но где-то рядом.

Всё-таки Еремей был отличным наставником.

Орлов нахмурился, обдумывая услышанное, бросил взгляд на площадку, явно пытаясь понять, нельзя ли её матами заслать, и головой потряс. Правильно, трудности – наше всё.

Но с молчанием у Орлова всё равно не задалось.

– Я вот… подумал… ваш… дядька… согласится взять ещё учеников? Двоих? – пальцы растопырил.

Про кого он спрашивает, и думать нечего.

– Не знаю, – сказал я. – Могу поговорить, если надо. Но… ты уверен, что они захотят? И вообще… зачем тебе?

– Так… меня учили, что с друзьями надо делиться лучшим… и вообще… логику используй! Чем больше учеников, тем меньше времени на каждого!

– Ну, – я покосился на Еремея, который что-то показывал наблюдателю. А тот слушал и смотрел, с уважением так. – Я бы на твоём месте не рассчитывал.

– Попробовать стоит… вот увидишь, Демидов уцепится… а Димке совесть не позволит друзей в беде бросить. Некроманты вообще совестливые.

Всё же энергии у Орлова было очень много.

А с другой стороны, почему бы и нет?

Вдруг и вправду поможет?

Глава 10

«Часто назначалась по русскому языку не одна тема для всех гимназий, а для каждой гимназии отдельная. Темы отбивались на печатной машине, в присутствии попечителя Апухтина, и для отбивки тем избирался самый глупый писец канцелярии, который не только не мог передать своими словами содержание темы, но не мог понять и смысла ее. Темы не рассылались гимназиям, а директора вызывались в Менск, и попечитель вручал им запечатанные конверты с темами лично. И, несмотря на все эти меры предосторожностей, шли слухи, что темы испытаний бывают известны ученикам и тайна их приобретается дорогой ценой»[15]

Воспоминания гимназиста

Учёба.

Я уже и забыл, как медленно тянется время, особенно на уроке, особенно, если учитель, его ведущий, тих и зануден. И появляется ощущение, что тебе повествуют не про магию, а колыбельную поют.

– Таким образом пропускная способность каждого отдельно взятого человека, – высокий Эразм Иннокентьевич имел привычку вставать у окна, поворачиваясь к классу боком, и говорить, в это окно глядя. При том голос его с каждым произнесённым словом становился всё тише. Отчего веки словно сами собой смыкались. – Зависит не только от плотности его первичного ядра, но и от проводимости магических каналов.

Я моргнул, старательно отгоняя сон.

Это важный предмет.

По-настоящему важный, потому что магии меня пытались учить, но как-то оно получалось не очень. А тут вот системный подход.

Академичность.

И учебник, правда, в отличие от той же «Истории» тонюсенький. Но откроешь – и одни формулы, от которых возникают рябь в глазах и престранное головокружение.

– Данный параметр не является величиной постоянной, – Эразм Иннокентьевич перекатывался с пятки на носок, и покачивание, мерное, как будто не человек это был, но часть огромного маятника, гипнотизировало. – И при должном усердии, когда дарник уделяет время не только чтению пустых газет, но и развитию обретенных способностей, она возрастает.

Кто-то впереди всхрапнул. И тотчас встрепенулся. Впрочем, Эразм Иннокентьевич, в отличие от некоторых иных учителей, к чужим недостаткам относился с долей снисходительности. И ныне предпочёл сделать вид, что не замечает этакого непотребства. Он ещё секунду или две пялился в окно, точно собираясь с силами. Вот подавил вздох и, повернувшись, сказал:

– Помнится, перед каникулами каждый из вас получил индивидуальное задание.

Ответом был неровный гул голосов.

Нервный даже.

– Хотелось бы верить, конечно, что вы не отлынивали и выполняли его в точности и с тем с не меньшим старанием, нежели в классе. Однако, как человек науки, я предпочитаю вере эксперимент. Его и проведем.

Он подошёл к столу и, поставив на него кофр, вытащил хрустальный шар.

То есть, на первый взгляд эта штуковина походила именно на хрустальный шар, правда, водружённый на деревянную шкатулку. Полагаю там, под защитой полированного дерева, и скрывался основной механизм. Я окончательно проморгался. Кажется, сейчас будет интересно.

– Помните, что это такое?

– А вы новеньким расскажите! – влез Тиханько. – Они не знают!

– Возможно, что им и не нужно, – очень спокойно ответил Эразм Иннокентьевич. – С другой стороны, знание лишним не будет. Господа, вас проверяли при поступлении?

– Мы контрольные писали, господин учитель, – ответил я, поднимаясь, но Эразм Иннокентьевич лишь отмахнулся.

– А на наличие дара?

– Нет, – ответил Метелька и головой покачал. – Откуда у нас дар? Мы, господин учитель, люди простые…

– Как знать, как знать… упущение, однако. Но мы его исправим. Прошу.

– Но… – Метелька поглядел на меня.

– Прошу, – чуть громче повторил Эразм Иннокентьевич. – Не стоит опасаться. Процедура совершенно безболезненная. Просто попытайтесь. Вдруг в вас дремлет дар? Это ведь откроет совершенно иные жизненные перспективы.

– Откуда? – Метелька сверлил шар взглядом.

– Скажем так… я как раз провожу исследование. Статистическое. И полученные данные явственно доказывают, что изначально даром обладает куда большее количество детей, нежели принято считать. Просто одни его развивают, а другим… – он сделал паузу, но всё же, чуть поморщившись, закончил. – Не до того. Поверьте, никто вас не обяжет становится дарником…

Его – да.

А вот мне что делать? Как эта штука работает?

Метелька вздохнул и выбрался из-за парты. К столу он подходил с опаской. И руки за спину спрятал, на всякий случай. Но Эразм Иннокентьевич лишь улыбнулся.

– Ваши опасения понятны, но верю, что вы, будучи человеком разумным, их преодолеете. Просто положите на шар руки и расслабьтесь. Сейчас я включу… механизм, если кто забыл, работает на смешанной энергии. Электрический импульс, касаясь ядра, приводит в движение…

Шар потускнел, а потом побелел, будто внутрь плеснули молоко.

– …силовые потоки в электромагнитном поле стабилизируются, переходя в состояние равновесия.

Цвет, изначально неровный, сделался равномерным и более густым, что ли? Во всяком случае, шар теперь гляделся монолитным, словно вытесанным из куска мрамора.

– Однако пребывают в состоянии возбуждённом, а следовательно, чувствительном к изменениям силы. И реагирующим на них.

Метелька чуть хмурился, но руки не убирал.

– Сейчас ощутите лёгкое покалывание. Или не ощутите, – голос Эразма Иннокентьевича был напрочь лишён эмоций. – И изменение окраски шара покажет, есть ли у вас дар.