Рассветное небо над степью

Глава 1. Сестры

Дарьюшка, из последних сил напрягла слабенькие ручки, но вытянула таки ведро из колодца. Больше всего она боялась, когда мать посылала ее по воду, журавель был огромным, цепь тяжелая, и ей всегда казалось, что однажды этот страшный колодец подхватит ее своими цепями и сбросит вниз, туда где таинственно отсвечивает темная вода. Но он, журавель этот, жалел девочку, не трогал, и, вздохнув с облегчением, она тянула на себя ведро, с трудом ставила его на мокрую, обледенелую лавку, скользя маленькими калошками, упиралась коленями в сруб, и переливала воду в свое ведерко, стараясь не плескать. А потом ставила его на санки и тихонечко, плавно, не дергая везла ведро к дому, хорошо было близко, три двора всего. Но все равно расплескивала, конечно, мать поджимала губы, но молчала, боялась отца. А папаня не любил, когда мама отправляла Дарьюшку за водой, но и не перечил – жена сама знает, как девок воспитывать. Вмешайся, запрети – девки вырастут баловаными, наделают бед. Пусть их, сами разберутся.

Анастасия сняла ведро с санок, внимательно оглядела вжавшую голову в плечи Дарьюшку, хмыкнула

– Стоишь, как теля глупая. Иди, яйца глянь. Да Машу покликай, в коровнике она.

Анастасия хозяйство вела справно. Двух воспитывала мужику, да только одну удачную. Мария, старшая, хорошо удалась, пятнадцать еще, а ребята заглядываются – высокая, стройная, грудки уже вовсю платьишко обтягивает, да какие грудки – то. Прямо, как у матери были, красоты необыкновенной, хоть рюмку ставь, не упадет. Коса ниже попы, а как распустит, так волосы волной, гребень не прочешет, вязнет. Правда, ленива, конечно, все в зеркало смотрится, но у матери не забалуешь, чуть что – на колени, да на горох. В церковь зато ходить любит, все стоит у Божьей Матери, губенками розовыми молитвы шепчет, женихов просит, не иначе. Да такой и просить не надо, женихов от калитки граблями не отгонишь, так и лезут, окаянные. Короче, хороша девка, долго не засидится, только не прогадать бы с мужем, хорошего надо. А вот младшая…

Анастасия отвлеклась от своих мыслей, глянула в окошко – по тропинке между двумя сугробами, поднимающимися до крыш сараев, петляла, как заяц младшая. Не заяц – кролик серенький. Вот ведь…Как у такой матери и такого отца такая мышь уродилась! Горе…

Анастасия подошла к зеркалу, подняла точеные руки, поправляя тяжелый узел русых волос, туго заправленный в шлычку. Даже шлычка красила женщину – темно синяя, расшитая парчовыми нитками, она подчеркивала тяжесть плотного узла и нежную, хрупкую шею. Анастасия была очень хороша. Даже сейчас, уж две дочери, а как молодка. Брови вразлет, губы полные, сочные, кожа упругая да румяная, а уж фигура – любой девушке фору даст. Даже Маша с завистью заглядывалась на мать, когда они мылись в бане, а Дарьюшка, та вообще пряталась за лавкой, как облезлый цыпленок, тот, что вылупился неудачно, да так и бродит с присохшей к перьям корявой пленкой. Петр любил жену, как сумасшедший. Слова ей никогда противного не скажет, подарками задаривает, и вот только не любил, хмурил брови, когда жена нападала на младшенькую. Этого хватало, Анастасия прекращала выпады, ну, хотя бы до следующего раза.

– Маааам! Молоко куда? На холод или томить будешь?

Анастасия забрала у румяной Маши подойник, кивнула на кастрюлю.

– Томить будем. Раздевайся, поможешь. Дарья где?

Маша гордо откинула косу за спину, скинула валенки, сбросила полушубок на лавку, обдав мать свежестью принесенного снега, теплом молодого тела и дорогого мыла, которым они мыли голову.

– У козлят опять. Тетешкается. Вроде маленькая.

Анастасия и на этот раз сдержалась. Молча смотрела, как виновато опустив голову, Дарьюшка стаскивает с головы серый платок, поправляет жиденькую косицу, завязанную простой ленточкой, ссутулив щупленькие плечики, поправляет перекосившийся воротничок на платье, подтягивает спустившиеся чулки. И старается не смотреть в зеркало. Уж больно режет ее эта разница, между ней, страшненькой, маленькой, глуповатой девчонкой и двумя королевами – матерью и сестрой.

Дарьюшке исполнилось на покрова одиннадцать. Но дать ей можно было не больше восьми – такой худенькой она росла, да и росла ли? Соседская шестилетка Танька и то лучше выглядела – плотная, розовощекая, большая. А Дарьюшка с ней рядом – настоящий мокрый воробей. И если бы не огромные серые глазенки, трепетные, как у лани, то вообще бы было не понять – девочка это или мальчик щуплый, которому зачем-то на затылок привязали тощий хвостик.

Глава 2. Колька

– Знаешь, Мусенька… Я никогда не буду такой, как Маша. Она, как принцесса из сказки, которую матушка нам в школе читала. А я, видишь какая? Ну что ты молчишь?

Коза Муська сочувственно смотрела на Дарьюшку, она не совсем поняла про принцессу, но матушку видела, приходила та за молоком. И Муська была уверена, что ничему хорошему эта носатая тетка не научит, уж больно хитро она стригла глазами, когда Анастасия наливала ей молоко в банку. И денег не дала, вроде, хотя все чего-то дают. Такого молока, как у Муськи по всей деревне днем с огнем не найдешь, а попадья бесплатно берет. Пакость носатая.

Конечно, Дарьюшка не понимала этих козьих мыслей, но то, что Муська ей сочувствует, она видела. Та прижалась к ее коленям теплым боком, жевала задумчиво и жалостливо косила глазом на девчонку. И в ее квадратном зрачке отражалась не страшненькая Даша, а сказочная принцесса, точно такая же, о которой читала матушка.

– Дашка! Дашка же! Ты опять у козы, что ли? Мать узнает, задаст тебе. Иди давай. Батя с ярманки приехал.

Голос у Маши был не просто громким – он был оглушающим. Как вот так могло получится – при такой ангельской внешности такой визжащий и противный голос. Дарьюшка всегда вздрагивала, когда ее звала сестра, вжимала голову в плечи, стараясь уберечь уши, но сейчас он ей показался музыкой. Еще бы – батя приехал. Три дня ждала Дарьюшка отца, еле дождалась. Значит сегодня мать не будет на нее фыркать разъяренной кошкой, она примет с батей пару рюмочек наливки, подобреет, споет песню с ним на пару за столом, и, загадочно блеснув глазами уйдет на вторую половину дома – спать. Батя тоже скоро пойдет, но сначала приласкает Дарьюшку, погладит ее по голове, шепнет на ушко – “Ты, деточка, красивая какая сегодня. Не иначе, солнышко тебя вечор поцеловало. Птичка моя”.

И у Дарьюшки внутри станет тепло-тепло, даже слезы было закапают, но она их удержит, не даст воли, но зато прижмется в папкиной руке, попытается чмокнуть ему ладошку, но батя строго глянет, отберет руку, а потом сам поцелует ее в макушку.

– Сейчас, Маш. Надо же Муську додоить, матушка сегодня придет, как же. Я быстро!

Муська снова глянула на Дарьюшку своими почти человеческими глазами, как будто подмигнула заговорщически. Она никогда не выдаст свою хозяюшку, и только между ними останется, что Даша давно ее подоила, а теперь вот сидит здесь, в теплом сарайчике и идти никуда не хочет.

Ладно, Мусь. Пошла я. Сейчас сенца тебе добавлю, а то вишь, все выбросила, поганка ты рогатая. Погоди.

Дарьюшка поплотнее затянула платок, помчалась по тропинке в сенник. А тропка шла вдоль плетня, хоть короткая, да открытая, сквозь плетень этот улица была, как на ладони. И вот он – Колька!

Дарьюшка Кольку не любила. Вернее, у нее было к нему странное чувство. Она и пряталась от него, и, одновременно, всегда старалась пробежать мимо его дома. Как воришка -глянет, чтобы никого не было, юркнет проулком, остановится на секундочку около огромных, богатых ворот, и бегом… Колька пару раз ловил ее за этим, посмеивался, а как-то поймал у реки, когда она белье полоскала, щелкнул по носу, шепнул.

“Что, куколка? Помочь белье донесть? А ты мне сеструху вызовешь?”. Дарьюшка тогда вырвалась, грубо крикнула дураку – “Отлепись, проклятый”. А сама бежала вдоль огорода, прижимая к боку таз с бельем, чувствуя, что сердечко колотится в горле. И вот опять он…

Колька был одного возраста с Машей. У него уже и усики пробивались, а уж щеголь был – куда городскому. Жили они больно справно, лучше всех в деревне, дом был высоким, как у купцов, ставни розами разрисованы, а ворота из дубовых досок, да таких широких, наверное, дуб с обхват распилили. Колька был один у отца с матерью, его баловали и холили, ну он и пользовался. Картуз с зеркальным козырьком, оттуда чуб завитой, на воротнике косоворотки шелком узоры вышиты. И полушубок с белой опушкой – глаз не отвесть. Все девки от него стонали, а он к Машке подбивался. Правда, батя как-то ему показал кулак издалека, да разве их остановишь? Машка тоже глазом горячим косила, как та кобыла на лугу. А Дарьюшка плакала по ночам – ей этот Колька поганый снился даже.

– Птица! А ну пойди, дам чего!

Дарюшка хотела было сделать вид, что не заметила парня, но он ловко высунул руку сквозь редкие прутья плетня и схватил ее за плечо. Куда уж тут денешься.

– Чего тебе? Мне сена надо козе дать, мешаешь.

Колька хмыкнул, подтянул девочку поближе, шепнул.

– Машку вызови, полный карман леденцов насыплю. Подставляй!

Дарьюшка гордо вздернула подбородок, вывернулась, заявила.

– Там батя с ярманки приехал, не до тебя. Ешь сам свои леденцы. Он нам шоколаду привез.

Развернулась и пошла гордо. Точно так, как соседская толстая Мотька – чуть покачивая бедрами, как будто они были у нее на шарнирах.

Глава 3. Сережки

Машка, блестя круглыми, как пуговицы глазами (даже удивительно, что у такой красавицы, в которой все ладно скроено и крепко сшито были такие глаза. Большие, правда, темные, но чуть навыкате и совершенно без ресничные. Вернее, реснички-то у нее были, даже и длинные, но бесцветные, белесые, их на светлой фарфоровой коже было и не разглядеть), крутилась перед зеркалом примеряя новый платок. И так она его завяжет, и так – на лоб спустит, по старушечьи, потом повыше поднимет, выпустив на волю волну русых волос – все красиво, все ей к лицу. Да и платок был не простой, батя постарался – белый, шелковый, с кистями, да с нежными алыми маками, такого, наверное, в деревне и не было ни у кого. Даша загляделась на сестру, вот ей бы такой. А батя сидел за столом довольный, распаренный в баньке, которую уже успела устроить ему мама, горел щеками, улыбался.

– Эх, девки, красавицы вы у меня! Скоро от женихов ружо покупать надо с дробью. Отстреливаться.

Анастасия, тоже раскрасневшаяся, да как-то странно, пятнами, подошла с мужу, обняла его за плечи, прижалась щекой к затылку. А Дарьюшка увидела, как батя втихаря завел руку за спину и сжал упругое мамино бедро, да так крепко, что ткань сатинового платья натянулась, вот- вот лопнет. И так ей вдруг стало стыдно от этого, что горячее бросилось в голову, она покраснела не хуже бати, и козой скакнула вперед поближе к сестре.

– Мааааш….Какой красивый… Можно я потрогаю?

Машка крутанулась на каблучке нарядных сапог, метнула подолом новой юбки, фыркнула.

– Руками-то не трожь! Из козлятника только! Воняет от тебя. В бане пойди, помойся.

И отошла от зеркала павой, поймав одобрительный материнский взгляд. накинула кофту прямо на тонкую рубашку, сообщила.

– На гулянку войду в нем. Девки лопнут!

Но тут Анастасия взвилась. Подскочила к дочери, стащила платок, сунула его за пазуху, крикнула.

– Я те пойду! На дворе морозище, а она в летнем. Пуховый наденешь, он тоже новье у тебя. Раскрылилась тут.

А Дарьюшка вдруг почувствовала стыдную радость от того, что у сестры платок отняли. И даже мокрые круглые Машкины глаза ее не разжалобили. Пусть знает! А про Кольку она даже ей не заикнется…Надо, сам найдет вертихвостку эту.

Петр внимательно смотрел на своих девочек, потом крякнул, привстал, поманил Дарью к себе.

– Иди, птица. Папку поцелуй, да погляди, что он тебе привез. Не хуже!

Дарьюшка подошла, прильнула к отцовскому боку, обняла его с силой, так что даже слезы навернулись, вдохнула его запах – табака, сена, еще чего-то такого – то ли конюшни, то ли дегтя, шепнула.

– А ты шоколаду привез, папань? Обещал же…

Петр поднял дочку, посадил, как маленькую на колено, покачал, но она слезла, сердито что-то жужжа, как маленький жук.

– Вот тебе, гляди-ко! На!

И Дарьюшка замерла от восторга. Батя выложил на стол такую коробку, что ей, наверное, в день не съесть шоколад тот. Она на цыпочках подошла к столу, прочитала по слогам, хорошо, сегодня у попадьи лучшей по чтению оказалась. “Зю-зю”, – было написано на коробке. И с нее весело улыбался Даше веселый человечек с удочкой, добрый и счастливый.

Анастасия подошла к столу, глянула на мужа на всякий случай, но коробку забрала, буркнула.

– Вот еще. Ужинать скоро. К чаю подам, да и не одной это ей.

А Петр поймал увернувшуюся дочку, чмокнул ее в щеку, сунул к руку что-то круглое.

– И это тебе. Носи, на красу.

А вот тут уже Дарьюшка зевать не стала. Выскочила из залы, пробежала кухню, уселась в коридорчике, ведущем в баньку на лавку, развернула крохотный круглый сверточек. Там были сережки! Маленькие, но такие блестящие, с такими необыкновенно красивыми голубыми камушками, что глаза заболели от их сверкания.

– Надо же…Сопля еще, а он тебе такое подарил. Вот я мамке скажу. Рано больно тебе уши – то дырявить

Машка завистливо разглядывала Дашину обновку. Она бы и нажаловалась, но знала, что батя не любит таких штук, может и хворостиной втянуть. А Даша зашептала быстро, глотая слова, как будто ее толкали.

– Не шуми, Машуня. Я вот тебе скажу чего. Там тебя Колька у плетня поджидает. Говорит – не придешь, так он с Анькой на вечерку пойдет. Видишь!

И сама испугалась своего обмана. Но сережки… Какие красивые, вдруг мать отберет…

И когда Машка убежала на двор, Дарьюшка приложила свою обновку к ушам, и долго вертела головой, разглядывая в мутном зеркале предбанника еле мерцающие голубые огоньки.

Глава 4. Шоколад

– Уууух. Какие красивые, Даш! Вот бы мне. Да разве ж купит мне папка, он только на самогонку денег не жалеет. А чего ты не надела?

Шура, лучшая Дарьюшкина подружка завистливо разглядывала сережки, подставляла их зимнему солнышку, и от этого голубой камень искрился, менял оттенки, то становился бирюзовым, то ярко синим, то нежно-голубым, как апрельское небо. Ладошка у девчонки покраснела от мороза, но отдать сережки у нее не было мочи, прямо до слез. Поэтому Дарьюшка сама сгребла тоже замерзшими пальцами свое сокровище, натянула варежку, спрятав сережки там, буркнула

– Чего, чего. Уши у меня не проколоты. Машке мама проколола, а мне нет, говорит рано, соплива еще. Боюсь, отымет. Прячу.

Шура попрыгала, согреваясь, потерла ладошки, сунула их в страшные, видно отцовские рукавицы, похлопала длинными заиндевевшими ресницами. Она была бы похожа на куклёнка – маленькая, нежная, круглолицая, если бы не одежда. Одевали ее, как парня, в мальчуковый тулуп, здоровые валенки, в которых она утопала, проваливаясь выше колена, в шапку – ушанку, явно братову, под которой для тепла был намотан драный шерстяной платок. И все равно – Шура была очень миленькой, уже и мальчишки на нее посматривали, не то что на Дашу.

– Да ну, дурочка. В Шатнёвке тетка есть, она уши колет всем. И денег не берет, яиц сопри у матери, хватит ей за глаза. Или пряников. У вас же их навалом.

Даша с опаской глянула на подругу, но соблазн был так велик, что она помялась, потопталась и решилась.

– Ага… А ты отведешь?

Шура просияла. Вечно голодная она почувствовала, что ей светит что-нибудь вкусненькое, да, может, и не одно.

– А чего ж! Отведу. Но ты мне пряник тоже дашь. И…

Подружка внимательно присмотрелась к Дашиному лицу, поняла, что сейчас она может просить что угодно, и хрипло добавила.

– Шоколаду. Хоть кусочек. Мааааленький.

Шоколад было взять непросто, мать разрезала его на квадратики, каждый завернула в тряпицу и посчитала. Дарьюшка помолчала, потом бросилась, как в омут головой.

– Ладно. Принесу. Обжора!

…

Дождавшись, когда мать и Машка уйдут на базар, Дарьюшка открыла ларь, вытащила пять пряников, благо их было три мешка, батя любил их и всегда покупал много, завернула в плотную бумагу два яйца, а потом, затаив дыхание достала кулек с шоколадом. Выбрала самый большой кусочек, развернула тряпицу, осторожно отнесла это богатство на кухню и острым ножиком отрезала половину. Ей так хотелось сунуть эту половинку в рот, даже дыхание сперло и навернулись слезы, но она удержалась, оторвала лоскут от большого клубка широкой ленты, завернула отрезанный кусочек, остальное сунула в ларь. Глянув в окно, чтобы никто не застукал, быстро натянула шубку, валенки, намотала платок, все сложила в авоську, приложила к губам голубой камушек, и сунула руки в варежки, спрятав сережки в них. И мышкой проскользнула к околице через дальнюю калитку, там должна была ждать ее Шурка.

Подружка не обманула. Издалека ее и за девчонку было принять нельзя, но Даша – то знала, добежала мигом, кивнула.

– Пошли что ли! А то времени мало.

Но Шурка уперлась, как та коза, забубнила басом.

– А пряники? Шоколад принесла?

Дарьюшка оттолкнула загребущие руки, вытащила из авоськи сверточек, кинула подружке

– На. Ешь!

Шурка, как голодная зверушка разом сжевала пряник, а потом развернула тряпицу с шоколадом. Зажмурившись, сунула кусочек в рот, и Дарьюшке показалось что этим запахом напитался воздух, нежным, теплым, таким, какой не описать словами. У нее даже голова закружилась, она стояла, отвернувшись, пока подружка, наконец, не проглотит это чудо. И, наконец…

– Побежали. Тут через рощу близко, тропка есть, а она на краю живет.

…

Дом, к которому привела ее Шурка был совсем маленький, вросший в землю, беленый видно, но давно, белила потускнели и местами облупились, и казалось, что эту несчастную избушку покусали какие-то большие звери. Вокруг был плетень, который тоже местами уже завалился, косая скрипучая калитка приоткрыта, а снег не чищен. Только видны были огромные следы – вроде в домике жил великан.

– Вот чертова бабка, хоть бы снег раскидала! Пошли задами, там куры разбросали.

Они, держась у самых стен, где снег был не таким глубоким, обогнули избушку, пробрались на задний двор, но надежды не оправдались, куры прятались в сарае, и снегу тоже было по колено. Кое-как, то проваливаясь, то скользя по насту они доползли до сенцев, толкнули дверь и вошли. А в сенях вдруг оказалось неожиданно тепло, как будто их натопили. Протиснувшись между двумя кадками, они толкнули дверь и услышали скрипучее.

– Кто там… Принесло кого?

Шурка уверенно выпрямилась, крикнула в сумрак, пахнущий чем-то паленым.

– Эт мы, теть Паш. Ухи колоть.

Дверь распахнулась, на пороге показалась бабуська, маленькая, как мышка. Она подслеповато уставилась на девчонок, потом прошамкала.

– Ааааа. Так вам к Дуньке. А она свинье задает. Щас прибудет. Проходьте.

Глава 5. Художник

Дарьюшка застеснялась идти первая в дом, но Шурка пихнула ее в спину, да так сильно, что Даша чуть не упала. Обернувшись хотела было зашипеть на подружку, но не успела – настолько то, что она увидела в комнате поразило ее. Там все было изукрашено. На беленых стенах цвели колокольчики и ландыши, по низкому потолку плыли облака и летали бабочки, стрекозы и райские птицы, по оконным рамам вился душистый горошек и бежали ящерки, устремляясь вверх. Дарьшка встала, как вкопанная, раззинув рот, а бабуся, глянув на нее усмехнулась, бормотнула.

– Это внучок мой, Глебушка мамку балует. Его учит одна тут, учителка специальная, говорит у него направленность такая, картины рисовать. Сама из городу в деревню сбегла, вроде как против власти шла, ну и тут у нас по заказу мазюкает, кому что надо. Кому сундук, кому телегу, никому отказу нет. Да и наш малец с нею. Так и пускай. Вреда не будет, все лучше чам с ребятами по речке гонять. Проходи, не тушуйси, девка, сейчас Дунька явится.

Бабуся быстро шныркнула куда-то за печку, девчонки, стыдливо подталкивая друг друга уселись рядком на лавочке у окна, замерли, даже шептаться не решались. И правда, лишь бабка утихомирилась, дверь скрипнула, потом распахнулась и в комнату вошла женщина. Мельком глянув на совсем заробевших девчонок, она размотала старый рваный в некоторых местах платок, устало скинула тяжелый тулуп прямо на пол, стянула валенки и обернулась. И у Дарьюшки даже в боку закололо – так необыкновенно красива была вошедшая. Про таких, наверное, в сказках только рассказывают, когда Даша была еше совсем маленькая, ей рассказывала сказки бабушка, старенькая, сморщенная, как печеное яблоко, совсем слепая и чуть подглуховатая. Она обнимала внучку за плечи, прижимала к себе и тянула свои сказки почти неслышным, хрипловатым голосом, и Дарьюшка заслушивалась, проваливалась в какую- то другую, неведомую ей жизнь, где по цветущим улицам плыли прекрасные павы, на деревьях, увешанных оранжевыми плодами, звонко переговаривались птицы с радужными хвостами, а по голубым речкам плыли белые лебеди. Дарьюшка поняла вдруг, откуда ей были знакомы эти картинки на стенах, точно такие всплывали у нее перед глазами от бабушкиных сказок. И павы были такими же, как вошедшая женщина, только вот одеты они были не в старые тулупы и платки, а в белоснежные пушистые шубки и шелковые шали.

– Уши колоть явились? Матери знают?

Дарьюшка опомнилась, когда колдовские и непроглядно черные глаза заглянули ей в лицо, а сильная рука стиснула плечо.

– Ну-ка. Дай гляну ухо.

И вдруг неодолимый страх накатил на Дарьюшку. Сердце застыло от ужаса, ей вдруг захотелось бежать от этой ведьмы, что бы аж пятки сверкали. Она вскочила с лавки, дернулась было, но Дунька засмеялась, погладила девочку по голове, и страх ушел.

– Не бойся, дурочка. Десять лет колю уши, никто не жаловался. Даже не чувствуют. Ну ка! Сережки кажи. Буду глядеть, где дырки лучше делать.

Дарьюшка достала свое сокровище, протянула Дуньке на ладошке. Та глянула, лизнула, зачем-то дужку, кивнула.

– Золотые. Сразу вденем. Ну, садись!

Дарьюшка послушалась, подошла к столу, уселась на тяжелый дубовый стул, а Дунька, ловко двинув стройным бедром, обтянутым ситцем цветастой юбки, развернула стул так, чтобы свет из окна падал на голову Даши.

– Ну, глаза закрывай. Так не забоишься. А то иголки страшные.

Дарьюшка зажмурилась, да так, что даже лучики не проникали сквозь судорожно сжатые веки, уха коснулось что-то очень холодное, а прямо около него раздался треск. А потом у другого – а по щеке потекло ледяное и пахучее.

– Ну вот. Чуть посиди и вденем. А ты, птица, колоть будешь?

Дарьюшка открыла глаза, увидела побелевшее лицо подруги, и ее разобрал смех. Шурка была похожа на вспугнутого воробья, она вся вздыбилась, плечи оказались где-то около ушей, руки сжаты на груди, а глаза совершенно круглые и пустые, вроде ей вместо глаз вставили по горошине. Она быстро – быстро мотала головой из стороны в сторону, и от этого у нее почему-то подпрыгивали щеки. Дунька тоже рассмеялась, достала и сундука здоровенное, круглое и не очень ясное зеркало, поставила перед Дашей.

– Ну, давай, вденем. А ты гляди.

Девчонка в зеркале – порозовевшая от пережитого, взлохмаченная, да так, что даже косица расплелась, выпустив наружу непослушные и сразу закучерявившиеся пряди, с тоже круглыми, как у испуганной курицы глазами, была чудной и смешной. Красные уши чуть оттопырились и немного вспухли, губы почему-то сложились гузкой, а подбородок дрожал. Но как только тоненькие пальцы Дуньки вдели сережки – девчонку, как будто кто-то подменил. Синее сияние от прошедших насквозь лучей кинуло чудесный отсвет на лицо, и Дарьюшка похорошела. Она стала нежной и почти невесомой, как та экзотическая бабочка, нарисованная на потолке.

– Ух ты…. Я тоже попрошу батю. Может купит мне такие, у меня именины скоро… Ты, Дашка, как королевна!

Дарьюшка отмерла, глянула на восторженную Шурку, гордо кивнула головой и выложила на стол сверток.

– Спасибо, тетя Дуня. Это вам. Благодарствуйте.

Дунька кивнула, сунула сверток в буфет, хмыкнула.

– Ну, бывайте. Домой бегите, некогда тут с вами.

Дарьюшка уже натягивала валенки, еле дыша от тяжести теплого тулупчика, как дверь снова распахнулась А в морозном пару, как будто проявился из тумана возник парень. Дарьюшка снова раскрыла рот – на пороге стоял мальчишка. Такие тоже жили в бабушкиных сказках – в расписной косоворотке, заправленных в короткие валенки штанах, с длинными волосами, спадающими до плеч и схваченных на лбу тесемкой. Он растерянно смотрел на девчонок, медленно снимал тулуп, а в его синих глазах, как будто отразился свет голубых Дарьюшкиных камушков.

Глава 6. Сон

– Ты, дитятко, косыночку надень, мамка и не заметит. А потом подластишься к ней, купишь чего -ничего в сельпе, вот она и простит. Папке скажи, он надоумит, а то ко мне пойшли, я тебе дам конфект, она, Настька, корова глупАя, конфекты завсегда любила, он, Петька, ее конфектами взял. Пошли!

Баба Фрося внучку очень любила, а вот невестку недолюбливала. Она к сыну и ходить-то не очень жаловала. Хоть мать и делала вид, что рада, принимала радушно, старуху было не обмануть, глаз подслеповатый, а все равно острый. Нутром она чувствовала холодность Анастасии, да и не навязывалась, у самой хлопот полон рот. Бабушка жила с семьей батиной сестры Елены, толстой, ласковой хохотушкой, у нее был полон дом детей мал мала меньше, и бабуська только успевала поворачиваться. Внучата сновали от бабки к матери, скучать не давали. А Дарьюшку баба Фрося жалела, хоть и в отдалении внучка росла, в “чужести”.

– Да не возьмет она, баб, конфет твоих. Я серьги тайком утащила, поперек воли ее пошла, боюсь хворостиной выдерет. Что делать-то?

Дарьюшка вдруг задним умом поняла, что наделала, снять бы серьги эти чертовы, но как приросли они к ней, кажется – снимешь и мир рухнет.

– Ну, коль наделала, так отвечай, чо уж. А косыночку надень. Обойдется. И конфект возьми.

– Ух ты. Ромашечка-колосочек бежит… Куда спешишь, цыпа? Сеструху не видала?

Дарьюшка на полной скорости затормозила, чуть кулек с конфетами не выронила – тропку ей перегородил Колька. Он стоял, подбоченившись, нагло глядел, жевал что-то, то и дело показывая острый белоснежный оскал. Ухватив Дарьюшку за локоть, притянул ближе, присвистнул.

– Ух ты! Да ты, мать моя, не в монашки ли подалась? Что это у тебя на голове-то?

Дарьюшка оттолкнула руку насмешника, натянула платок до самых бровей, чтобы не было видно косынки, которую ей повязала бабка, да умело так, до самых бровей, спрятав уши с сережками. От этого Дарьюшка стала казаться старше, почти девушкой, только испуганной и немного чудной.

– Отойди. Не лезь. Пусти! Машка в кино собиралась, сказала – с подружкой. Отстань.

Противно улыбаясь, Колька отступил, провалившись начищенным сапогом в снег, Дарьюшка проскочила мимо, чувствуя, как горит у нее рука в том месте, где ее сжал парень. Прямо огнем. И лицо горит, как будто его обожгло ледяным ветром.

Анастасия пришла, когда уже темнело, бросила шаль на лавку, устало поправила тяжелый узел волос, бросила хрипловато.

– Отец пришел? Ты кашу в печь сунула?

Дарьюшка засуетилась, пошурудила в печи, потом схватила ухват и двинула горшок подальше, к самому жару.

– Горячий уже, мам, наверное. Папки еще нет, я одна.

– А сестра где? Опять на гульки? Вот я вас выпорю, нет от вас помощи, маета одна! Что это у тебя?

Анастасия подошла к дочери, тронула косынку, взяла ее за подбородок , глянула глаза в глаза.

– Что за дурь-то? Где ты взяла платок этот?

Дарьюшка замерла. Она аж присела от ужаса, вот ведь дура, думала, что мать не заметит, внимания не обратит. Дрожащими руками она вытащила из кармана фартука кулечек конфет, сунула матери, пропищала.

– На, мам. Тебе купила.

Анастасия сдернула платок с дочкиной головы, остолбенело уставилась на сережки.

– Кто тебе позволил, дрянь ты такая?

И тут Дарьюшка не выдержала. Заревела так жалобно и отчаянно, что лицо ее враз стало мокрым, губы обмякли, как тряпочки, а нос распух. И Анастасия вдруг устыдилась. Отошла от ревущей дочки, развернула кулек, увидела свою любимые конфеты и тоже чуть не пустила слезу.

– Ладно, Даша. Ну что ты ревешь-то? Носи уж, коль нацепила, кто уши-то тебе проколол, руки бы оборвала. Ну… Не плачь. Давай с тобой чайку что ли с конфетами твоими. А дай гляну!

Дарьюшка, с трудом удерживая слезы, подошла к матери, выпрямилась, постояла, опустив глаза. Анастасия поправила сбившиеся сережки, осторожно распустила косицу, подняла волосы Даши повыше, подвела ее к зеркалу.

– Гляди, доча. Вот будешь постарше, так и сережки к лицу тебе будут. Это сейчас ты, как в лягушечьей коже. А потом скинешь ее, станешь царевной. Не плачь.

…

Когда батя зашел в комнату, он прямо так и встал у дверей. Дочка с матерью весело щебетали за столом, лопая конфеты, а синие искорки от Дарьюшкиных сережек кидали отсветы на беленый бок печки.

…

– Маш… А ты знаешь того парня, сына тетки Дуни? Ну, той что уши колет?

Дарьюшка и сама не знала почему она вдруг спросила про него. Просто ей сегодня сон приснился. Стоит она, вроде, в длинном белом платье на лодочке. А лодочка плывет по реке, да медленно так плывет, еле – еле. И вся она расписная – ромашки там, розочки, стрекозки, как в сказке, прямо. И не качается даже, плывет, как пишет, вроде тянут ее за нить невидимую. А вокруг деревья распускаются, кусты тоже, все в цвету белоснежном. А на голове у Дарьюшке венок – волосы распущены, венок их цвета яблоневого, да пахнет так, голову кружит. Стоит она, даже не думает куда лодка ее везет, так ей хорошо на душе, так радостно. И вдруг видит на том берегу парень стоит. Высокий, плечистый, с волосами, вроде, как длинными по плечи, а на лбу тесемка. И так он ей напомнил кого-то, а она никак вспомнить не могла. А проснулась – вспомнила на кого. На мальчишку этого, что из тогда в теть Дунином доме встретил.

Машка посмотрела на сестру, пожала плечиком

– Да он малахольный. Блаженный. Все знают. А зачем тебе?

Глава 7. Пролески

И все равно Дарьюшка стеснялась сережек. И не снимала, казалось ей, что они приросли к ее ушам, прямо вот снимет, и случится что-то нехорошее, а и спокойно ходить в них не могла, стеснялась. Поэтому так и носила косыночку свою, привыкла к ней, да и красила она ее, чуть прибавляла лет. Мать ругалась сначала, а потом рукой махнула – бес с тобой. И вот только матушка одобрила, погладила девочку по голове, по косынке прямо, покрутила своим длинным носом, наклонилась.

– И правильно, дитя. Бог, он скромность любит, нечего волосьями трясти, так ты прямо умница. Ну-ка, дай тетрадку гляну.

Она взяла тетрадку, в которой Даша весь вечер выводила ровные буковки, кивнула.

– Вот! Как скромница, так и умница. Батюшка порадуется, зря он что ли учит вас, дурней.

И снова потеребила Дарьюшку, задержала руку на косице, причмокнула удивленно.

– Гляди, зимой у тебя хвостик крысиный был, а вишь – потолстел. Ничего, ничего, выправишься. Главное Бога чти, мать слушай и скромной будь. Иди.

Дарьюшка послушно встала, уложила тетрадку в авоську, выскочила на двор. И подумала – “Слава Богу матушка сережки не нащупала. А то была бы скромница”.

…

Весна грянула потопом, да таким, что взбесившаяся вода бурлила в долах, срывала молодые деревца, ломала их, как спички, и бросала в потоки серой пенистой воды, унося их, истерзанных, в реку. Небо, еще недавно лежавшее на крышах серой тяжелой массой, вдруг взорвалось яркой, ослепляющей синевой, поднялось так высоко, что прилетающие стаи гусей казались далекими тоненькими линиями, состоявшими из еле заметных черточек. Время, сонно ползущее и почти незаметное, вдруг стало быстрым и суетливым, понеслось, как шар под горку, и не успели сельчане оглянуться, как начался сев. Батя с матерью пропадали в полях сутками, хозяйство легло на плечи Машки и Даши, и они аж пыхтели от натуги, кое-как успевая все. В один из таких дней, когда Маша с трудом тянула по тропке полное ведро молока, а Дарьшка уже процеживала козье из своего бидончика, в сени пробрался Колька. Стоял, как кот, усмехался, тер пальцем только намечающийся ус.

– Ну что, дуры? Тетехаетесь здесь, как старухи, и на гульках вас не видать. А Машк? Мне что? Другую девку подобрать, что ли? Я свистну, с десяток повиснут, А, краля?

Машка поставила ведро, испуганно вжала голову в плечи, подошла к парню, запищала тоненько.

– Ну, Коль… Дел ведь много, мамке некогда. Я седня приду, не сердись. Вот честно!

И тут Даша вдруг вылезла. Она сама даже не поняла, что на нее нашло, но так за сестру стало обидно, до слез. Одним прыжком подскочив к Кольке, подбоченилась, крикнула звонко

– Свисти! Свистун. И волоки свой десяток, пузо только не надорви. А Машка в десятке не ходит, она одна. Все равно лучше ее на селе нету!

Колька обалдел, отступил даже, не нашел ничего лучшего, как пробормотать.

– Ну-ну. Ишь ты!

А Дарьюшка двумя руками вытолкала его на двор, с треском захлопнула двери, повернулась к сестре.

– Ты, Маш, зачем разрешаешь-то ему так? Гордость есть у тебя?

Машка стояла, как побитый щенок, хлюпала носом, но молчала. Потом подкралась к окну, чуть отвернула занавеску, смотрела, как Колька, сплюнув под ноги, меряет длинными ногами тропку, уже поросшую ярко зеленой муравой.

– Не придет больше. Вот что ты наделала, Дашка? Не придет…

– И ладно! Ты вообще видела кто на тебя засматривается, Маш? Кузнец новый! У него плечи с аршин и кузня, как два наших дома. А ты… Дура!

…

Прибрежный ивняк встретил Дарьюшку тихим шелестом молодой листвы, запахом согревающейся воды и песка. Пробравшись по тропке между кустами, она тихонько пошла вдоль берега на свое местечко. Там в это время цвели, как сумасшедшие, пролески и хохлатки, лесок был укрыт разноцветным покрывалом – ярко- синий, белый, розовый сплетались между собой в причудливый узор, соперничая красотой с небом и рекой. Дарьюшка всегда сюда приходила весной, набирала букетик, сплетала венок, распускала свою косицу, выпуская волосы на свободу, украшала их цветами и долго сидела на теплом песке, глядя, как играет течение вокруг начинающих подниматься стрел кубышек. Здесь ее никто не видел. Здесь она могла быть собой, мечтать, превращаться в прекрасную царевну, ну или в русалку, всех потрясающую своей красотой. Вот и сейчас Даша стащила свою косынку, распустила ленту, выпустив и правда ставшими погуще волосы, воткнула в них несколько синих цветов и побежала к берегу. Уселась на песок, откинула пряди за плечи, чуть покрутила головой, играя сережками. И вдруг поняла, что не одна.

Чуть поодаль, опершись на небольшой самодельный табурет со странной высокой спинкой, на которой был укреплен каким-то образом белый лист, стоял тот самый мальчишка. Тот, который разрисовал комнату тетки Дуни. Художник. Он с удивлением смотрел на Дашу и вытирал тряпкой испачканные краской руки.

– Здравствуй. Знаешь, у тебя цветы в волосах и сережки одного цвета. Ты разрешишь, я набросаю это? Очень красиво получится.

Глава 8. Чужой дом

Батя пришел поздно, никогда раньше так не возвращался домой, глянул странно и спрятался в кладовке, вроде дело у него какое там. Точно, как пес Шарик, он так шмыгнул в будку как-то раз, когда во двор как-то раз заскочил соседский огромный кобель, шмыгнул и выглядывал оттуда, как будто украл чего. Дарьюшка удивленно проводила отца глазами, покосилась на мать. А та зло терла здоровенный медный таз, аж живот, который у нее последнее время стал большим и тяжелым, подпрыгивал. Таз уже сверкал надраенный, как солнышко в июле, а она все терла, терла, еще немного и тазу дырка будет. Почуяв недоброе, Дарьюшка на цыпочках вышла в сени, столкнулась там с Машкой. У сестры тоже было растерянное лицо, чуть дрожали губы, и казалось,что она вот-вот заплачет.

– Машк. Что случилось-то? Чего это с папкой? Заболел что-ли?

Машка приложила палец к губам, дернула Дашу за руку, утащила сестру во двор

– Тихо! Что ты разоралась-то? Папка, говорят, загулял!

Дарьюшка не поняла, что это имела ввиду сестра, у нее перед глазами вдруг встала странная картина. Папка в красивой цветастой рубахе, в новом картузе танцующей походкой идет по главной улице. У него в руках гармонь, за ухом цветок ромашки, он растягивает мехи, поет “Во саду ли в огороде”, а за ним идет толпа деревенских девок в праздничных юбках и платках.

– Кто говорит, то, Маш? Как загулял-то?

Машка оглянулась по сторонам, оттащила сестру еще подальше, они спрятались за старой вишней, единственным деревом во дворе, и Дарьюшка даже не содрала свой любимый вишневый клей, который всегда совала в рот, когда находила.

– Колькина мать говорила бабам у колодца, а я подслушала. С Людкой – вертихвосткой, сказали. По пьяни…

Дарьюшка не верила. Папка никогда, вроде, и пьяным не был, так, веселеньким приходил, подарки приносил. А чтобы вот прямо, как дядька Тимофей…Который домой прямо по улице на четвереньках шел… Не было такого.

– Врет, Маш! Не такой папка. Ну ее. Вот!

Даша нарисовала прутиком на земле толстый овал с круглым мясистым носом и дулей на затылке, плюнула в него и растерла ногой.

– Не верь. И я не верю. Домой пошли.

Дарьюшка развернулась, дернула вишневую ветку в сердцах, и вокруг запуржило белыми лепестками, как будто снег вдруг выпал. Но она даже не заметила этой красоты, пробежала сразу в зал, и остановилась, замерев. В доме стояла гробовая тишина. Папки не было видно, а мать, поддерживая живот одной рукой, другой кидала на расстеленную простынь Дашины вещи.

– Что встала-то? Помогай. К бабке пойдешь, поживешь с месяцок. Она возьмет, обещала. А Машка к сестре моей, в город поедет. Кузьмич ее отвезет, пусть. Не до вас мне сейчас.

Дарьюшка хотела что-то сказать, но мать так зыркнула на нее, что слова застряли в горле, и слезы навернулись на глаза.

…

– Иди, иди, ластонька, не стой в калитке, люди и так, как собаки лают-то! Дай узелок твой донесу.

Румяное, круглое, как шар, доброе лицо тетки Елены излучало тепло и ласку, и у Дарьюшки оттаяло внутри. От Елены пахло пирогами и еще чем-то теплым, то ли молоком, то ли маслом, за юбку держался крошечный парнишка, похожий на колобок, Толяшка, младший сынок.

– Я теть Лен, не виновата. Я отработаю, я даже на поле могу, если чего надо. Я мышкой…

Дарьюшка лепетала эти слова, как будто ей кто-то нашептал их, не свои, как будто, и у тетки Елены улыбка растаяла, щелочки глаз повлажнели.

– Да, деточка. Не надо нам твоей работы, что ты, Господи. Поживешь, у мамки все наладится, дитеночек народится, да и домой пойдешь. А пока живи нам на радость, вон бабка твоя с утра по двору носится, как молодая. Иди к ней.

Даша немного успокоилась, пошла по двору, заросшему муравой и одуванчиками, там, в самом конце длинного ряда сараюшек и правда бегала баба Фрося. А еще она увидела свою Муську, которая тоже выглядела смущенной, как будто понимала чего. Баба Фрося развернулась и прямиком помчалась к внучке, что-то на ходу ворча низковатым хриплым голоском.

– Давай сюда, горькая моя. Тут в сараюшке мы с Ленкой тебе дом наладили. И Муська твоя рядом будет, все радость.

Как оказалось бабушка и тетка отрядили Дарьюшке сарайчик. Вымыли, вычистили, побелили стенки в голубоватый цвет, занавесочки повесили, топчан поставили и столик. Да так здорово получилось, так светло и нарядно, что Дарьюшке прямо навек тут остаться захотелось. Она разложила свой узелок, навязала на толстые ветки, наломанные за плетнем веревочек, получились вешалки. развесила свои платья да сарафаны, укрыла платком, а остальное сложила в маленький сундучок, который ей приволок Санька – старший сын тетки Елены.

– На, владей. И не нюнь, сам бы тут жил, как царь. Никого нет, одна коза. Свобода. А ну, глянь сюда.

Санька, толстый увалень чуть постарше Дарьюшки, открыл сундучок, вытащил оттуда зеркало на подставке и маленького медвежонка, страшного, свалявшегося, с одним глазом.

– На тебе. Это мой. Ты его в речке постирай, вместо глаза пришей бусину, у мамки спроси. Играйся!

Дарьюшка вдруг развеселилась. Этот Санька и сам был похож на мишку – смешной, пыхтящий, смущающийся.

– Дурной ты, Сань. Я ж большая уже. Ладно, давай, постираю.

Санька покраснел, прогундел в нос

– Пошли вечерять, мамка звала. И ведерко даст козу доить. Пошли.

…

– Ты, деточка, папку-то не суди. В жизни разное случается, сама потом узнаешь. А они взрослые, все решат, тебе скажут. Живи пока…

Бабушка шелестела ей на ухо ласковые слова и, как будто баюкала. Она проводила Дарьюшку до ее сараюшки, села на топчан, обняла ее за плечи, говорила, говорила, качалась из стороны в сторону. И Даша засыпала, колокольчики на занавеске то росли, становились огромными и темными, а то уменьшались, превращались с голубые бусинки. А когда она уснула, бабушка подоткнула одеяло со всех сторон, перекрестила ее, поцеловала и уложила медвежонка рядом на подушку.

Глава 9. Пасека

Такой Дарьюшка мать еще не видела. Та шла, мотаясь из стороны в сторону, платок был сбит на бок, тяжелая коса, всегда уложенная в узел и прикрытая шлычкой упала на плечо, растрепавшиеся волосы болтались неряшливо, и казалось, что Анастасию кто-то бил. Все было истерзанным- кофта, из-под которой выбилась блузка, и даже юбка – бархатная оторочка оторвалась с одной стороны и тащилась следом, грязная от мокрой после дождя земли. Анастасия увидела дочь, остановилась, поманила ее красной, почему-то, рукой. Иди, иди. Посмотри на мать-то! Видишь, что папка твой разлюбезный с ней сделал! Гад он. Убью!

Дарьюшка подскочила к матери, попыталась поправить ей платок, чтобы любопытные глаза, уже уставившиеся на них из окон, поменьше разглядели, но мать с силой толкнула ее, да так, что Даша, не удержавшись, повалилась на мокрую мураву.

– Уйди! Ты тоже такая, как отец твой. Подлая. Вижу, за него заступиться явилась! А я не прощу. Поняла, дура! Не прощу!

Дарьюшка попыталась встать, но мать толкнула ее ногой, и сама упала рядом, как будто ее подкосили.

– Пусть видят. Лююююди! Глядите! Что ее батяня любимый с ее матерью натворил. Лююююдииии…

Анастасия орала, как оглашенная, каталась по земле, ее расхристанная коса пласталась в луже, а лицо стало совсем бордовым, вот-вот загорится. Дарьюшка кое-как отползла от матери, встала, беспомощно посмотрела по сторонам, и облегченно выдохнула, рядом стояла тетка Елена. Она дернула девочку за руку, оттащив ее в сторону, Даша спряталась за ее спину, уцепилась за юбку, как маленькая, и с силой закусила губу, чтобы не зареветь.

– А ну вставай! Что ты тут разлеглась, как корова. Напилась, так домой иди, не пугай народ, веди себя прилично. Ты ж дите ждешь. А похожа на кого? А ну!

Тетка Елена одним движением мощной руки, захватив Анастасию за локоть, подняла ее с земли, ляпнула по щеке, да так, что у матери дернулась голова, а глаза вдруг приняли осмысленное выражение, затянула ей платок, застегнула кофту.

– Домой иди. Да дите соглядай, ишь разоралась тут. Девка твоя не виновата, что ты с мужиком поладить не можешь. А ну! Пошла!

Тетка Елена с силой толкнула мать к тропке, и та вдруг послушно пошла было, но через минуту, когда ей осталось дойти до ворот совсем немного, вдруг скорчилась в три погибели, заревела, как медведица и снова повалилась в грязь. Тетка Елена наклонилась к Дарьюшке, огладила теплыми ладошками ее похолодевшее лицо, шепнула.

– Иди домой, детка. Я мамку отведу, вишь она чудит, выпивши. Иди…

Дарьюшка в ужасе побежала по дорожке, и уже не видела, что мать пластается прямо на дороге, страшно и некрасиво расставив ноги.

…

– Ничего, ничего, деточка. Она очунеется, в себя придет, наладится все у вас. Папка вернется, вас заберет, мамка доброй станет. Потерпи. А пока я тебя с Санькой и Муськой твоей на пасеку к деду Ивану отправлю. Медку поедите, молочка попьете, наладится все. Спи…

Голос бабушки звучал странно – и далеко и близко, и ее полное, доброе лицо тоже – то отдалялось, то приближалось, то становилось маленьким, как горошина, то надвигалось страшновато, и полные, чуть дряблые губы шевелились прямо у Дарьюшкиного лица. А потом ее начали качать теплые волны, и что-то душное накрыло ее с головой и утянуло под воду.

…

Санька сидел на телеге рядом с бабкой, привалившись к ней спиной и свесив ноги. Он безуспешно пытался сделать свистульку из стручка акации, но у него ничего не получалось, он ломал уже пятый стручок и раздраженно ворчал. Дарьюшка смотрела, смотрела, и не выдержала, бросила медвежонка, вырвала у парня из рук стручок, мастерски откусила половинку, зубами оторвала полоску и вдруг засвистела соловьем, да так, что бабушка обернулась, резко натянув вожжи.

– Тьху, безобразница, напугала. Свистит, как разбойник. Вон, глядите, подъезжаем. Дед ползет.

Дарьюшка отдала смутившемуся Саньке свистульку, глянула туда, куда махнула рукой бабушка. А там, из под шатра липового леса, как лесовик из дупла, выглядывал дед Иван. Маленький, круглый, как шар, с седой редкой бороденкой, в здоровенной соломенной шляпе – настоящий гриб.

– Ишь, старый пень. Вообще глаз домой не кажет, скоро одичает, как тот волчара. Так и торчит здесь. Эй! Дееед!

Голос у бабушки вдруг стал звонким, как у девчонки, она стыдливым движением поправила платок, и потерла губы. Наверное, чтобы они стали порумянее. А дед вприпрыжку подбежал к телеге, снял бабушку, как ребенка, на секунду прижав к груди и чмокнул в нос.

– Гостюшки мои дорогие… Помощники заявились. Вот спасибо-то. И ты бабусь, никак остаться решила?

Бабушка вывернулась, сделала сердитое лицо, забурчала.

– Еще чего. У меня там делов невпроворот. Сами тут. На держи, Ваньк. Пирогов привезла.

И сунула сияющему от счастья деду корзинку с пирогами.

…

– Ты, Дашк, поздно из лачуги не выходи. Дед, он спит, как сурок, а тута неподалеку ведьмака живет. Говорят, она людей заманивает, а у нее внучок с них картины рисует. И потом души туда поселяет. А человек без души потом живет.

Санька говорил быстро. у него испуганно блестели глаза, и Дарьюшка поверила. И так ей стало страшно, что она подошла к крошечному окошку и плотно задернула ситцевую занавеску.

Глава 10. Гроза над долом

– Ты, Дашунь, по лесу не бегай, сразу по тропке ступай. Деревня, она близко тут, в двух шагах прямо. За липняк выйдешь, он – вон просвет, уж видно его, там луговина с ромашками, маленькая, что блюдце. А вниз с лога спустишься, уж и деревню видать. А дом ихний на краю, на отшибе. Отдашь туес, яйцы заберешь. Давай.

Дед сунул Дарьюшке туесок с медом, поправил ей косицу, повернул спиной, потуже затянул поясок платья. Даже мать так не делала, Дарьюшка даже застеснялась, дед, а заботливей матери. Кивнула, достала из кармашка косынку, она редко ее тут надевала, сережки прятать было не от кого, завязала узелок под подбородком, спросила.

– А ты, дед Вань, может Саньку пошлешь? Он места лучше знает, а? Или пусть со мной бежит?

Дед Иван вдруг расстроился, как маленький, покраснел даже.

– Так вишь, внученька. Качка у нас седня, одному и не управиться. То раньше все мужик придет, Ленкин то, а бывало и папка твой. А теперича они вон, разбежались кто куды. Вот и дите пришлось привлечь, куда мне одному то. Не сердись, девка. Сбегай.

Дарьюшка снова кивнула, чмокнула деда в морщинистую щеку, подхватила туесок и побежала по тропке сквозь залитый утренним солнцем липняк.

А липы цвели, как сумасшедшие. Тропинка бежала, петляя между прямых стволов, липы были здесь старые, мощные, несущие прямо к небу свои кроны. Сквозь их кружевную листву и пушистики цветущих кистей пробивалось солнце, кидая ажурные тени на густую траву. И по этой траве скакали сотни солнечных зайчиков – разных, и больших и совсем крошечных, и белых и оранжевых, они менялись от игры липовых ветвей на свежем ветерке, а Даше казалось, что они с ней играют, озорно прыгают то на ее голые до локтя руки, то на светлую юбку ситцевого платья, а то бегут впереди нее по тропке, как будто заманивая. Аромат цветущей липы кружил голову, Дарьюшке вдруг захотелось остановиться, сесть на пушистую подушку мха, прямо у толстого липового ствола, закинуть голову и смотреть в небо. Так она и сделала. Привалилась спиной к теплому дереву, поставила рядышком туес, погрозила пальцем самому настойчивому зайчику и вдруг задремала. Прямо вот провалилась в сон, как будто на нее кто-то накинул легкий, но непрозрачный темный, душистый платок…

…

– Погоди, не открывай глаза. Немного так полежи. Ну, пожалуйста…

Голос, который выдернул Дарьюшку из зачарованного сна был ласковым и странно знакомым. И хотя он принадлежал явно не взрослому, то ли мальчишке, то ли девочке, но Даша почему-то послушалась, полежала еще с минутку с закрытыми глазами, но потом пришла в себя, нахмурилась и, села, сердито вытаращившись на нахала.

– Еще чего. Ишь, выдумали. Лежать я еще тут буду!

И обомлела. Перед ней сидел на корточках, чудно устроив на острых коленях тетрадку, и быстро чиркая в ней карандашом, тот самый мальчишка из Шатневки. Как его там?

Дарюшка напрочь забыла, как зовут этого художника, но ей и не надо бы было знать этого, пристают тут. Она вскочила, отряхнула платье от налипших травинок, поправила съехавший платок и краем глаза глянула, что там этот приставала чертит в своей тетрадке. А там, чуть приоткрыв рот лежала на траве смешная девчонка. У нее торчало одно ухо из-под платка, на нем неловко, как -то боком угнездилась сережка, а рядом стоял туесок, в который был воткнут вихрастый букет ромашек. Рисунок был, конечно, простым, но в легких, коротких линиях легко угадывалась героиня, и эта героиня очень Дарьюшке кого-то напоминала. Покраснев, как рак, она схватила туес, и неожиданным для себя басом буркнула.

– Там мед, а не ромашки. Туда никакие ромашки не влезут. Дурной твой рисунок. И не рисуй меня больше.

Мальчик встал, откинул волосы назад, улыбнулся, вырвал листок, сложил его аккуратно и сунул Дарьюшке к карман.

– Не буду. А это тебе на память. Ты ведь Даша? А я Глеб. Хочешь я тебя провожу? Тут рядом.

И Дарьюшка снова послушалась. Они с Глебом пошли рядом по одной тропке, мальчик взял у нее туес и понес сам. И они добрались уже до луговины, как вдруг она опомнилась. Выхватила туес, отпрыгнула в сторону, обжегшись молодой крапивой, крикнула.

– А откуда ты знаешь, куда мне надо? Ты что? Подслушивал? Ты откуда здесь, в лесу этом?

Глеб взял ее за руку, вывел на тропку, снова забрал туесок.

– Глупая. Так дед твой нам всегда мед приносит, на яйца в обмен. Сколько лет уж. А тут я, потому что моя вторая бабушка в лесу живет. Знаешь тут сосняк есть, недалеко. Вот там. Изба у нее лесная, к ней ходил, мамка для нее хлеб испекла. Вот и относил. Пошли уж…

Когда они спустились в лог, вдруг потемнело. Откуда-то из-за дальнего леса тянуло страшным – туча сизая,темная, тяжелая тащила свое свинцовое тело к логу, медленно, но верно. Глеб посмотрел наверх, свистнул.

– Ух ты! А ну, давай, бегом. Придется тебе у нас грозу переждать, не дойдешь обратно. Ну, ничего, баба Паша тебя киселем угостит и хлебом свежим. Побежали!

И они помчались вверх по склону, хохоча и подпрыгивая, потому что вдруг поднявшийся ветер норовил сбить их с ног.

Глава 11. Мед

– Ты, Глебушка, гостьюшку сюда сади, тут лавка широкая, удобно ей. Ишь ты! В лесу такую лапочку нашел, как грибок? Молодец!

Баба Паша суетилась около стола, наливала кисель, резала хлеб большим ножиком, накладывала варенье в вазочку. А вазочка была такая красивая – синяя, с выпуклыми ягодками, в которых отражалось солнце, заглядывающее сквозь занавески, и множилось в них, сразу становилось три солнышка – по одному в каждой ягодке. Дарьюшка хлебнула из чашки и замерла. Такой вкус у киселя, она и не пробовала никогда такого, вроде кто-то целое решето земляники размял деревянной ложкой, и бац- превратил в кисель. Да и хлеб был удивительным, душистым, белым, мягким, как облачко, с тонкой хрустящей корочкой, мать такой никогда не пекла, больше серый. Баба Паша поняла, что девочке нравится, присела рядом, погладила ее по голове.

– Горькая моя. Ты, Дарьюшка, приходи к нам почаще. Вон, с Глебушкой за земляникой сходите, Он места знает, ведро наберете зараз. Ему с тобой сподручнее, да и веселее. И Саньку своего берите. Кушай, детка.

Когда после киселя напились чаю с вареньем, да с сахарной булкой, Дарьюшка почувствовала, что не встанет, наверное. Так было хорошо, так ласково в этом маленьком домике, что прямо вот и осталась бы, не уходила. Глеб тоже осоловел, сидел, прислонившись спиной к стенке, прикрыв глаза, дремал. Они и не заметили, как начало смеркаться, солнце зашло за край дальнего леса, спряталось за вечернее облачко.

– А ну, ребятки! Что вы, как снулые мухи! Подъем!

Дарьюшка и не заметила прихода тети Дуни, прокралась она неслышно и гремела кастрюлями в углу.

– Глеб, Дашу отвести надо на пасеку. Смурно уже в лесу, да и дорогу она плохо знает. Держи!

Снова ослепив Дарьюшку своей ненормальной какой-то красотой, тетя Дуня пронеслась молнией в сени, выскочила оттуда с корзиной, вручила ее Глебу.

– Вот! Яйца и хлеб. Идите. И не топчитесь в лесу, быстренько. Глебушка, к бабке не вздумай заходить. И Дашу не тащи к ней. Потом…

…

Дорогу Дарьюшка и не заметила, долетели они с Глебом, как на крыльях, но уже у тропки, ведущей к домику он остановился, отдал ей корзинку.

– Не пойду, Даша, туда. Поздно уже. Тут недалеко, сама дотащишь. А решишь – приходи, и правда за земляникой сходим. А ты матери отвезешь, она варенья наварит.

…

Дед встретил Дарьюшку нахмуренным, седые косматые брови сошлись на переносице недовольно, но уже через минуту он оттаял, распаковал корзинку, вытащил хлеб.

– Паша… Всегда такой пекла, вкуснее не едал. Вот ведь старая сова, а все такая же мастерица. Ты, Дашунь, к ней ходи, она тебя поучит. Лучше нет хозяюшки в округе.

И что-то такое сверкнуло в дедовых глазах, вроде, как сполохи за рекой – вспыхнуло и пропало, спряталось за морщинистыми веками, как за плотной завесью. Он поворчал что-то про себя, хлеб понюхал, потом завернул бережно в салфетку и убрал на полку.

– Завтрева бабка приедет, мы свежий мед с хлебом кушать будем. Всегда так. Праздник у нас, когда первый медок откачаем.

…

Утро было таким ярким и таким приветливым, что Дарьюшка проснулась первой, ей даже поваляться не захотелось, сунула ноги в тапки и выскочила на улицу. А там… Все искрилось под теплым, пока не жарким утренним солнышком от росы, все переливалось, как будто кто – то высыпал бисер на траву, да щедро, не пожалел. Скинув тапки она побежала босиком к самой липовой роще, оставляя на белом искрящемся покрывале темно-зеленый след. Было так тихо, что слышно, как звенят, слетая с травинок капельки, даже пчелы еще не жужжали, мир был хрустальным. И вдруг она вспомнила, как учила их с Шуркой ее прабабка. “Встанете, говорила, с рассветом, не ленитесь, как тели, пойдите в луга, и там, где цветы самые яркие да душистые, умойтесь росой. Вот и будете красивее цветков луговых”. Дарьюшка почему-то воровато оглянулась, увидела, что нет никого, добежала до лужайки, где цвели незабудки да геранька, упала на колени прямо в траву, и, жадно собирая росу, хлопала себе мокрыми руками по щекам, чувствуя, как начинают они пылать, набирая румянец. И так ей стало хорошо, свежо, радостно, что захотелось прямо закричать от счастья, еле сдержалась.

…

Когда она шла обратно, на дороге уже показалась бабушкина телега.. Бабка стояла на передке, цокала, как заправский возница, и уже через минуту выруливала к дому.

– Дед, а ну иди, помогай!

Дед Иван подбежал, снова снял бабку, как ребенка, потом стащил короб, понес его в дом. Бабушка подошла к Дарьюшке, тронула ее за руку, шепнула.

– Завтра домой тебя повезу. Беда у вас. Мамка дите мервенькое родила.

…

Мед был совершенно удивительным в этом году – чистым, как слеза, светлым, душистым таким, что когда дед открыл баклажку весь домик наполнился ароматом цветущей липы – свежим, нежным и сладким. Бабушка достала свой хлеб из короба, потом развернула салфетку, ревниво глянула на деда, буркнула.

– Опять Пашка? Говорила тебе, что сама испеку. Сто лет прошло, а ему неймется. Олух старый.

Дед засуетился, вскочил, снял чайник с плиты, но бабушка отняла, убрала свой каравай, нарезала тот.

– Ладно уж. Не бегай. У Пашки все равно лучше, знаю я. мажьте.

И сама взяла длинный, аж дышащий кусок хлеба, намазала его маслом, да не толсто, тоненько, как будто втерла, а потом налила меда на него, аккуратно подобрала, чтобы не стекал, положила на блюдце Дарьюшки.

– Жизнь проживешь, ничего лучше не попробуешь. Ешь. И помни.

Глава 12. Правда

– Ну, иди, детушка. Да не сердись на мамку-то. Тяжело ей ныне…

Бабушка подтолкнула Дашу, мягко, как кошачьей лапкой упершись в спину, и тихонько закрыла дверь. Сама не зашла, не любила она жену сына, вида не показывала, правда, но даже Дарьюшка понимала – не любила. Даша зашла в полутемную спаленку, не сразу увидела мать под ворохом одеял – несмотря на жару и душный, спертый воздух в комнате Анастасия утонула под слоем тряпья, накидав на себя все, что нашла.

– Мам, ты спишь?

Дарьюшка постояла над матерью, но та лежала, как мертвая, даже бровью не пошевелила на голос, глаза закрыты, губы тонкие сомкнуты, красоты, как не бывало, вроде подменили ее. Даша подошла к окну, хотела отдернуть занавески и приоткрыть хотя бы одну створку, но скрипучий голос резанул по ушам

– Не трожь. Свечу подпали, да и лампадки хватит, все видать и так.

Дарьюшка испуганно отшатнулась от окна, повернулась к матери. А та уже сидела на кровати, упершись руками в матрас, в упор смотрела на дочь, дрожала губами, то ли от слабости, то ли от злости.

– Сюда поди. Наклонись.

Дарьюшка наклонилась, и Анастасия вдруг одним точным и резким движением ухватила дочь за ухо, вцепилась в сережку, и если бы в какой-то момент у нее не ослабла рука, и она не повалилась бы на бок, на мгновение разжав пальцы, то вырвала бы сережку с мясом. И поняв, что у нее не вышло, упала навзничь, завыла тоненько, как щенок. Но быстро справилась с собой, вытерла вспотевшее лицо, прошипела зло.

– Сними серьги эти. Увижу, с ушами оторву. Шакаленок. Ты, как отец – тот шакал поганый, и ты такая же. И Машка тоже гадина, ненавижу вас. Уйди!

…

До вечера мать лежала, отвернувшись лицом к стене, не говоря ни слова. Один раз только повернулась, когда Дарьюшка принесла ей хлеб и молоко парное, только надоенное, хорошо они с бабушкой Муську привезли с собой. Анастасия снова посмотрела на дочь зверем, с силой столкнула кружку с табуретки, и мстительно смотрела, как расплывается молочная лужица, а потом просачивается сквозь щели между досками на полу.

– Уйди, сказала. Сама встану, поем. Не нужна мне твоя помощь.

Дарьюшка ушла в свою комнату, сняла сережки, положила их в коробочку, которую ей нашел батя. И почти задохнулась от сдерживаемых слез, от обиды и несправедливости.

…

Утром мать, действительно, встала. Качаясь, подошла к печи, пошерудила кочергой, с силой бухнула тяжелый чайник на плиту. Потом опустилась на лавку, положила бессильные руки на стол, устало глянула на Дашу.

– Уедешь завтра на пасеку снова. Не нужна ты мне здесь. К бабке сейчас сходишь, скажешь. А к осени вернешься, я Машку замуж буду выдавать, сватался один здесь. Хватит ей шлындрать, пора дело дело делать. А там и твоя очередь придет.

Чайник закипел, Дарьюшка бросилась, налила ей кипятку, бросила трав из туеска, те, что мать сама собирала.

– Хлеба дай и масла. И сама жри.

Они молча поели, мать жестом показала Дарьюшке, чтобы собрала со стола. И когда та забирала у нее кружку, вдруг притянула ее за косицу, больно дернула, чтобы та опустила голову, зашипела ей в ухо.

– А отца твоего, гада, я убью, Вот сама помру, а и его убью. Слышишь, шакаленок?

И с силой толкнула дочку, да так, что та отлетела в сторону, ударилась спиной о печку, и осела от боли на пол…

…

– Ты, деточка, не плачь, маленькая, не расстраивайся так. Ты ведь не знаешь… Не рассказывали мы тебе, да и Машка не знает ничего. Уберегли, было. А вишь – не уберегли.

Бабушка не понукала лошадь, они ехали медленно, как будто в задумчивости. Дарьюшка уже успокоилась, этот лес, эта дорога, ромашки эти с блюдце величиной, легкое жужжание пчел, деловитое бормотание птиц приглушило тот ужас в душе, который ей устроила мама, и она почти дремала, привалившись к теплому бабушкиному плечу. А та говорила, как журчала, тихонько и ласково.

– Мамка -то у вас не рОдная. Она пришлая, с тамбовщины, папка ваш ее на ярманке нашел. А ваша мама уж померла тогда, родами представилась, а ты выжила, детушка. Как котенок была, папка сам тебя с соски выкармливал, козьим молочком, коровьего ты не принимала…

У Дарьюшки разом сон прошел, она села, повернулась к бабушке, открыла рот, но та подняла ладошку, молчи, мол.

– Настька тоже за другим была, да потоп он в прорубе, а она, бабы говорят, уж больно его любила. Ну и позарилась на папку вашего. А чего… Он справный хозяин был, девки у него на шее гирями, баба нужна. Ну и взял ее без любови-то! Не до любови было, вас бы поднять… А она в него, как кошка вцепилась, прямо насмерть. А ведь тоже без любови, другое что-то было, чертовщина прямо. А потом и присохла. Спишь ли, девка?

Какое – спишь! Дарьюшка вдруг поняла, что она чувствовала к матери. Она была ей чужая. Прямо вот, как холодная луна зимой – глянешь, аж мороз в душе. Вроде и не мама. Дарьюшка помотала головой, сказала тихонько.

– Она меня только не любила. Машку не так… Баб, а папаня вернется?

Бабушка перехватила вожжи, обняла свободной рукой Дашу за плечики, прижала к себе.

– Всех она не любила. А вот дите свое ждала. Ээээх. Жизня наша… Ты, знай, девочка – только с любым надо жить. А он тебя всегда найдет, его узнать просто надо. Приехали, глянь дед скачет. Муську, вон, оставили, ругаться будет. Больно уж молочко козье уважает, старый. А папаня – вернется. Ты жди только. И сережки не сымай.

Глава 13. Машка

– А что это, дед? Откуда?

Дарьюшка подошла к лавке, над которой висела небольшая картинка в деревянной рамке. Рамка была тоненькой, чуть корявой, но от этого лицо девочки в голубыми сережками казалось не смешным, а трогательным, очень нежным, почти небесным. Так, наверное, выглядели девочки в сказках, они были и настоящими и игрушечными, как дорогие куклы, которых однажды видела в городе, когда ее возил на базар папаня. Она тогда застыла, как зачарованная перед стеклянной витриной, онемела, одеревенела от восторга, потеряла все чувства, кроме зрения. А вот зрение, наоборот, обострилось, и она могла разглядеть каждый крошечный ноготок, рисунок на малюсеньких ажурных носочках, реснички на распахнутых голубых глазках, и даже конопушки на курносом носике красотки. А папаня постоял в нерешительности, разглядывая картонку, установленную у блестящих туфелек, потом зашел в магазин, и тут же вышел потный и красный, как рак. И, взяв Дарьюшку за руку быстро потащил прочь, что-то возмущенно бормоча в бороду. Эта кукла снилась Даше еще много ночей, она сидела на игрушечной кроватке, пила игрушечный чай, ела игрушечные конфеты и танцевала, смешно подпрыгивая на фарфоровых ножках, но когда Дарьюшка просыпалась, всегда исчезала. И вот теперь снова появилась – только в рамке, на стене.

Дед вздохнул, снял картинку, отдал Даше.

– Жених твой принес. Его далёко отвезли, к барину какому-то на жительство. Уж больно барин тот обрадовался, когда его картинки увидел. Говорит, что большой художник будет, Глебка этот. Ну и забрал. А это он тебе подарил. Велел отдать. Так что бери, не сумлевайся.

Он потер картинку рукавом рубахи, хмыкнул.

– А чего…Походит на тебя кукла энта. Покрасивше, правла, ну ниче, подрастешь, выправишься. А теперь иди, там свечки катать надо, батюшка с села приходил, заказал…

…

Лето покатилось, как мяч под горку. . Дарьюшке очень нравилось жить на пасеке, она помогала деду во всем, а когда бабка привезла Саньку вообще весело стало. Все беды забылись, они бегали на дальнее лесное озеро, плескались в теплой душистой воде, чистили рамки, катали воск, тягали волоком бидоны с медом, устанавливая их в сарайчик, белили домик, драили полы, косили серпом траву. Дни пролетали незаметно, и только, когда невидимый маляр мазнул желтым лохматые кроны лип, Дарьюшка опомнилась – осень уже. И в один из прозрачных, янтарных дней, когда уже было зябко вылезать из-под одеяла поутру, на пасеку снова приехала бабушка.

– Ну что, пасечники мои! Пора домой-то. Уж матушка приходила, ругалась, что в на уроках ее народу мало. Да и холодно тут. И дед скоро поедет. Давайте, сбирайтесь.

И когда они уже ехали, а крутила головой, разглядывая вдруг ставший прозрачным лес, бабушка наклонилась к ней, шепнула на ухо.

– Там Машку привези, детонька. Мамка задумала ее за кузнеца выдать, он уж и свататься приходил. Ты дома поживи пока, все сестре полегче будет. Ну, а потом уж к нам. Дед печку в сараюшке спроворит, обещал уж, там тебе хорошо будет. А, детушка?

И Дарьюшка помотала головой, соглашаясь, надо, значит, надо…

…

Матери дома не было, да и Машки тоже было не видать, поэтому Даше никто не помешал убраться в своем уголке, аккуратно повязать косынку, чтобы не было видно сережек, повесить картинку с куклой Дарьюшкой над кроватью, растопить почти погасшую печь, сбегать в козлятник. И когда она уже шла к дому, отряхивая прилипшее сено с юбки, то увидела Машку. Сестра стояла у дальнего выгона, а за плетнем торчала длинная фигура, а вот кто – Даша не разобрала. Потихоньку проскользнув в дом, она хотела мышкой ныркунть к себе, но не успела.

– Дашк! Видела что ли? Молчи только, матери не брякни, а я тебе бусики подарю. Слышишь?

Машка за это время изменилась почти до неузнаваемости. Красота ее стала еще ярче, она поправилась, коса лежала на высокой груди толстым, пушистым канатом, глаза довольно щурились, губы масляно блестели. От нее пахло даже как-то непривычно, то ли медом, то ли ирисками, сладко и терпко, и от этого запаха Дарьюшке, почему-то стало стыдно.

– Не скажу. И бусики мне твои ни к чему, сама носи. А кто там стоял с тобой?

Машка крутанулась, волнующе колыхнув подолом новой атласной юбки, скривила губы, и стало понятно, откуда запах. Пухлые губы сестры были густо напомажены, а щеки намазаны пудрой.

– Кто стоял, того нет. Не твое дело. А завтра смотрины у меня, поможешь хоть? Мать сказала – все сами, ей не до глупостев.

…

Дарьюшка уже засыпала, когда на кровать к ней села сестра. В свете полной луны, заглядывающей в окошко, ее лицо казалось страшным – глаза опухли, щеки белые до синевы, губы дряблые, как тряпки, трясутся…

– Дашк… Мне страшно. Кузнец этот поганый мужичина здоровенный, я его боюсь. Я Кольку люблю. И у нас это…Все было…

Дарюшка ничего не поняла, что это все, но целовались – да, видела. Но ей так стало жалко сестренку, что она тоже захлюпала, прижалась к ней, обняла.

– Что делать – то, Машунь? Может, скажешь мамке? Объяснишь?

Машка оттолкнула сестру, повернулась в профиль, и Дарьюшка поняла, почему та так густо намазала щеки пудрой. Почти на все щеку красовался синяк. И даже не синяк – красное пятно, как будто отпечаталась пятерня…

– Видишь? Сказала… Сбегу завтра. И не найдет, зараза. Даже с собаками.

Встала, всхлипнула беспомощно, и, шаркая, как старуха босыми ногами ушла к себе, плотно прикрыв дверь.

Глава 14. Смотрины

– Не сняла? Ну и черт с тобой, пусть болтаются, все равно ты страшна, как грех смертный. Что, папаня-то твой любезный, сбежал от дочек рОдных? Вот пусть и не вертается, все равно убью его. Пакостник!

Анастасия была почти неузнаваема. Куда делась красота, вроде, как коровы языком слизали, перед Дарюшкой стояла косматая ведьма, бледная, с огромными синяками под злющими глазами, с узким бледным ртом. Она кое-как запихивала нечистые космы под нарядный платок, и лишь когда ей это удалось, чуть пропало сходство с нечистой силой, злая тетка, но своя, деревенская.

– Мам, мне батя велел не снимать их. Они счастье мне принесут.

Анастасия хмыкнула, затянула кофту, так, что тонкая талия стала совсем осиной, похлопала ватой, сунутой в запашистую пудру по лицу, прошипела.

– Счастье ей! Ишь! Замуж отдам, узнаешь там счастье. Или решила, что я жизнь свою молодую на вас, выродков, потрачу? Как бы не так!

Приложив бусы к шее, она удовлетворенно кивнула головой, повернулась к Дарьюшке.

– Стол накрыли, курицы? Сестра где?

Дарьюшка пулей вылетела из комнаты, столкнулась с Машкой, хотела спросить ее про компот, который уже остыл в сенях, но застыла с открытым ртом. Машка стояла у зеркала, трогала сережки, сияющие в ее маленьких ушках, как две ярких звездочки, и казалась совсем чужой, незнакомой. На пышных волосах снежным кружевом лежала накидка, она пока была откинута с лица, но красила сестру так, как будто Машка была не Машкой, а феей, спустившейся с небес. И кожа у нее была белой и прозрачной, ни кровинки.

– Дашк, ты его отца видала? Это же не человек. Медведь! Зверь настоящий. Если что – загрызет…

Дарьюшка хотела успокоить сестричку, но не успела. Фурией ворвалась мать, заверещала громко и визгливо.

– Быстро! Пришли все, а они тут топчутся, коровы. И рожу закрой, бесстыжая.

Она с силой толкнула Дашку в сторону кухни, а потом разом изменилась в лице, как будто натянула на него маску с улыбкой, взяла Машку за руку и повела в зал. А та семенила ногами в тесных ботинках, а потом, не разглядев из-под кружевного покрывала порог, споткнулась и повалилась на пол, как будто ей кто-то вдарил под колени.

…

Когда Дарьюшка внесла хлеб в зал, все уже были в сборе. Жених, который ей показался очень красивым – огромный, плечистый парень с такими же длинными волосами, как у Глеба, с ярко-зелеными глазами и квадратным, плохо выбритым подбородком стоял, как палку проглотил, даже моргать боялся. А вот второй гость – точно раза в два больше жениха, сутулый, волосатый, как медведь, с окладистой бородой, неряшливо лежащей на огромной бугристой груди, чувствовал себя отлично. Он одним шагом огромных ног пересек комнату, ломанул от хлеба приличный кусок, хихикнул Дарьюшке в лицо, буркнул.

– Ты тоже девка хороша вырастешь. Созреешь, я на тебе второго женю. Ишь, яблоко!

И снова шагнул в сторону, разом оказавшись около Машки, откинул покрывало е нее с лица, довольно хрюкнул. И, ухватив ее за плечи ладонями, похожими на лопаты, смачно расцеловал в обе щеки, повернулся к Анастасии, гаркнул.

– Пойдет девка твоя нам. Хороша. И мамка хороша, и дочки обе ягодки. Берем.

И, захохотав басом, подтащил сына к Машке, толкнул кулаком в бок.

– Вставай рядом, женишок. Пропивать будем девство ваше.

…

Луна заглядывала в окошко аккуратно, как будто стеснялась. Машка лежала на кровати лицом вниз, ее пятки, жутко до крови натертые ботинками смотрели в разные стороны, и Дарьюшке казалось, что они тоже плачут. Плакала вообще вся Машка, все ее тело содрогалось от рыданий, она кусала уголок подушки, чтобы сдержаться, но не могла. А Дарьюшка ласково гладила ее по мокрой даже сквозь рубаху спине, и сама еле сдерживалась.

– Ну что ты, Маш!!! Он красивый такой, не злой. Смущался. Ласковый, вроде. И жить вы будете здесь, вон у жениха твоего дом новый. А медведь этот в свое село уберется, мать сказала же. Не плачь…

И вдруг Машка перестала рыдать, села, злобно оттолкнула Дашину руку.

– Красивый? Ласковый? Вот где у меня его красота!

Она провела ребром ладони по горлу, вытерла нос и разом успокоилась.

– Нравится тебе, вот и иди за него. А я Кольку люблю. С ним сбегу. Не дождетесь! Пошла отсель…

И снова улеглась, повернувшись к Дарьюшке спиной, зашептала что-то хрипло и зло…

…

Свадьбу ладили через неделю, и, хоть народу много не звали, все равно набралось. Все носились, как заполошные, бабушка с дедом устали не знали, Анастасия тоже торопилась, шутка ли – времени в обрез. И когда, наконец, все было готово, в последний вечер она уселась перед Дарьюшкой, посмотреда странно, тихо сказала.

– Папка твой мне руки связал прямо насмерть. Если бы не он я б за Митрофана замуж пошла бы. Он зовет. Хоть бы он пропал, нелюдь. Бога молю, чтоб помер. Вместе с вами, постылыми.

Встала, ушла к себе и плотно прикрыла дверь…

…

Машка сидела у окна и молча смотрела на улицу. Еще вчера она была странно веселой, бегала, собирала какой-то узелок, прятала туес, обвязанный платком за печку. К вечеру намотала платок, узел свой вытащила во двор, приложила палец к губам, чтобы Дарьюшка молчала и выскочила на улицу. Но скоро вернулась бледная и, как будто мертвая. Положила узел на кровать, сбросила платок, дернула ленту, распустив волосы. И села у окна.

– Маш, ты чего? Ты давай, помоги мне. Свадьба же завтра, надо бы столы накрыть. А? Чего ты?

А сестра, посмотрев на нее пустыми глазами, шепнула.

– Все он врал, Колька. Трус он. Не будет свадьбы, Дашк. Утоплюсь.

И снова отвернулась к окну, смотрела в темноту, как будто видела там что-то…

Глава 15. Свадьба

Машка не утопилась… Она вдруг сникла, сломалась, как будто, стала равнодушной и послушной. Анастасия особенно не старалась со свадьбой, моталась где- то сутками, а вот кузнец ( как оказалось его зовут смешно и ласково – Тихон) целыми днями таскал к ним в дом узлы с продуктами – и муки натащил, и масла, сметаны жбан, яблок моченых, да и другого всякого – не переесть. А потом бочком в дом пролезла мышкой Шуркина мама тетка Антонина. Она сразу появлялась там, где пахло едой, ни одна свадьба, ни одни похороны без нее не обходились. Но зато и руки у нее были золотые, своего богатства нет, так она на чужом мастерство свое отточила, лучше столов, чем она накрывала было поискать,

– Эх, девки, что ж вы косорукие такие, кто же так мясо на студень разбирает? Мельче надо, да ровненько, чтобы глаз радовался. Глядите!

Она двинула в сторону Машку, сунула себе в рот приличный кусок свинины, и почти такой же Шурке, которая топталась позади, с завистью глядя на пироги, сложенные горкой на полке. И ловко шуруя ножом нарубила мясо и правда меленько, красиво, высыпала мясную кучу на блюдо, разровняла пятерней.

– Иди, Дашка, укропу нарви, у вас его много еще, зеленый. А Шурка пока чесноку натрет. А невеста пусть к себе идет, наряды меряет. Скоро девки придут.

И работа закипела. Прибежала бабушка, засуетился Санька, двигая табуреты, стало тепло и весело. И только снулые, обвисшие плечи Машки портили радостную картину, впрочем, она быстро ушла.

…

Когда Дарюшка, закопавшись в огороде, да еще задержавшись у Муськи, вернулась в дом, все было готово, тетушки рядком сидели на лавке, трещали и ели пироги. Шурка подскочила к подруге, тыркнула ее острым кулачком в бок, зашептала.

– Там девки Машку обрядили, вообще загляденье. Кто такой наряд-то купил, кузнец что ли? В жизни у нас так невест не одевали. Королевна!

У Дарьюшки аж нос зачесался от любопытства, она пробежала по коридорчику в их с Машкой спальню и…столкнулась с папкой.

Петр стоял у дверей в комнату, держал в одной руке кепку, а в другой руку крошечной женщины. Гостья была сама похожа на девчонку – юная, худенькая, некрасивая. У нее дрожали губы, наверное, от страха, но голову она держала высоко, гордо.

– Деточка, здравствуй… Вишь, папка твой непутевый явился. Не мог дочку замуж не спровадить, хоть одним глазком гляну. Мать где?

Дарьюшка вдруг почувствовала, что она совсем не рада папке. Вот впервые в жизни не рада. Хоть бы он скрылся куда, пришел не вовремя, Машке и так тяжело. Пусть бы потом явился, после.

– Мамы нет. А ты чего пришел? Некогда нам…

Хотела оттолкнуть было, но от папки так пахло – табаком, дегтем, одеколоном его духовистым, что у Дарьюшки слезами застлало глаза, и она вдруг прижалась к отцу, отчаянно и жалко. Женщина выдернула свою руку, развернулась на каблучках старых сапожек и выскочила из коридора, как будто ее ветром сдуло. Петр гладил Дарьюшку по голове, шептал со слезой.

– Ничего, ничего, детонька. Папка теперь с тетей Ксеней неподалеку жить будет, в соседней деревне, хочешь, тебя к себе заберет. Она добрая, хорошая, не обидит. Не плачь, маленькая, все обойдется…

Потом аккуратно отодвинул дочку, наклонился, поцеловал ее в темечко, сунул в руку сверток.

– Это тебе денежка, спрячь, пригодится. И Машке я дал на приданое. хорошее купит. А теперича пойду я, мамка придет, кричать будет, нехорошо…

И исчез, вроде его и не было. И лишь, когда Даша зашла в комнату к сестре, то увидела, как отец с этой маленькой, как ребенок Ксенией быстро шли по улице, бегом бежали, и папка озирался по сторонам, вроде украл чего…

…

Машка стояла у стола в окружении своих подружек, и красивее ее точно не было в мире. Она распрямилась, гордо держала голову, толстая, красиво заплетенная коса лежала на высокой груди, плотно обтянутой белоснежной и сияющей тканью платья, а тончайшая, как дымка фата спускалась до самого пола. На ней не было венка, который всегда напяливали на невест у них в селе, а витая золотистая цепочка, в нескольких местах украшенная мелкими веточками ландышей перехватывала высокий, гладкий белоснежный лоб. Дарьюшке даже показалось, что у нее лицо изменилось, оно потеряло свое горькое выражение, стало спокойным и горделивым. Даша подошла к сестре, тронуле ее за руку, шепнула.

– Какая ты, Маш…Царевна…

Машка улыбнулась кончиками пухлых губ, опустила ресницы, отняла у сестры руку и пошла вперед, как будто поплыла. И когда подружки, быстренько выскочив вперед, загородили ее спинами, затароторив про денежки за невесту, она с силой разорвала их строй, вышла к белому от волнения кузнецу и подала ему руку.

…

Анастасия заявилась уже после венчания, пьяная, расхристанная и злая. Молча глянув на молодых, налила себе полный стакан мутной самогонки, подняла его на вытянутой руке, крикнула.

– Мир молодым! Забери ты уж от меня одну гирю. Повисли они у меня на ногах, не скинуть. Ишь, папина дочка! Пялится зверем. Горько!!

И, залпом выпив весь стакан до дна, повалилась прямо поперек стола, угодив рукавом нечистого платья прямо в холодец.

…

– Я, Дашк, поняла, что дура была. Мне бабка рассказала, что за мамка у нас, так и слава Богу, что я к Тихону перебралась. И знаешь?

Машка отложила уже сложенный узел со своими манатками, оглянулась на дверь, видно ожидая мужа, наклонилась к самому уху Дарьюшки, шепнула.

– Он смешной… Стыдливый такой, ласковый. Приятный. Колька другим был, нахальным, злым даже. И он…

Сестра снова оглянулась на дверь, прошипела еще тише

– Он ни в чем меня не оговорил, что я это… не девка…А ведь понял, видела, что понял…

Глава 16. Пожар

Зима катилась уже под уклон, половина февраля миновала. Тени уже стали короче, плотнее, да и цвет у них появился особый какой-то, то ли синий, то ли розовый, но яркий, красивый. Дарьюшка очень любила это время, еще не весна, но уже она рядом, палит ярким солнышком в полдень, зайдешь за сарай, где ветра нет, в одном платье стоять можно. И сосульки такие длинные, с крыши до земли прямо, с утра пойдешь Муське сенца кинуть, возьмешь палочку тонкую и ведешь по этим сосулькам – звон стоит, музыка. Все от предчувствия весны одурели, девки по вечерам гуляли с парнями, пели так, что воробьи сонные в ответ чирикали, тоже весну чувствовали. А тут налетели свиристели, в час обобрали еще краснеющие ягоды калины, облепиху и ту объели, ну, значит точно весна не за горами.

Как-то раз бежала Даша по тропинке вдоль плетня, уж темнеть начинало, глянь – торчит голова чья-то за сугробами, да знакомая такая, аж в сердце шерохнуло. Дарьюшка хотела было пробежать мимо, но Колька высунул длинную, как грабля руку из-за плетня, поймал ее за рукав, свистнул

– Стой, дура! Несешься, как черт. Дело есть!

Дарьюшка остановилась, сделала шаг назад, зыркунула.

– Чего надо-то? Спешу я.

Колька что-то буркнул в усы, потом протянул Даше горсть подушечек, шепнул.

– Выдь в калитку. Скажу чего…

Даша подумала, но сердечко трепетало чудно, не давало ей пробежать дальше. И она толкнула калитку, вышла.

– Ну?

Колька присвистнул, покрутил ее здоровенными лапами, улыбнулся.

– Да ты выправляешься, Дашка. Глядишь, краше Машки станешь. Вот вырастешь – женюсь на тебе. Хошь?

Дарьюшка с силой толкнула охальника в грудь, но он ухватил ее за локоть, удержал.

– Тут у меня писулька есть. Для сеструхи твоей. Отдашь? А я тебе печений принесу, у меня батька привез таких…С шоколадой…

Дашка снова вырвала руку, прыганула козой прочь, залетела в калитку и плотно задвинула щеколду.

– Иди вон, Колька. Ничего я не передам, еще не хватало. Машка дитенка ждет, ей твои писульки только печку топить. Выдумал…

Колька постоял, потом ухватился за плетень, хотел перемахнуть, но передумал.

– Ладно… Еще неизвестно чье дите у ней. Да и пусть, девок у нас на селе прорва. А ты, Дашух, у отца была что ли? Он тут в Махровке в дому бабы своей живет, от мамки вашей хоронится. Могу отвезть. На санях.

Дарьюшка помолчала. Но выдержать не смогла, спросила.

– А ты был там что ли? Откуда знаешь?

Колька снова усмехнулся в усы.

– Батька был. Говорил хорошо живут, дом большой, баня. Хозяйство. И Ксения та на сносях, вроде. Поедешь?

Дарьюшка пошла было по тропинке, но вернулась.

– Поеду. Когда?

– Да хоть завтра. После церквы. Успеешь управиться? Мамка пустит?

Дарьюшка кивнула и пошла прочь, побежала почти…

…

Анастасия пила беспробудно. Закрутила было с Тихоновым отцом, но тот быстро бросил ее и не появлялся больше. Да и нечего было с нее взять теперь – от красоты ничего не осталось, хозяйство она забросила, и если бы не Даша, да не бабка, прибегающая к внучке каждый день на помощь, у них и еды бы не было. Но хозяйство они тянули, Машка приходила помогала, да и кузнец не оставлял, все что-нибудь да принесет, прикупит. Так и пережили зиму, впереди лето, все проще, да тут и надежда у Дарьюшки появилась – к папке перейти. Нашептала она Машке про это, та помолчала, погладила живот, который рос у нее прямо по часам, вроде уж все девять месяцев со свадьбы минуло, сказала.

– Гад, он Даш, папка наш. Слюнтяй. Уж давно бы тебя забрал, а он – вишь, нас позабросил, чужого ждет. Не верь ты ему, поганый он. Снова бросит.

Дарьюшка поморщилась, не сказала сестре, что к отцу собралась, но что-то такое противное высунулось из нее, спросила

– А ты сама-то! От Кольки, наверное, живот-то!

Машка вскочила, оттолкнула сестру, прошипела.

– Дура! И не думай. От Тихона это, я еще после свадьбы рубаху меняла, ишь выдумала! Тишино дите!

…

Утро воскресенья выдалось снежным. Началась такая пурга, что в окно улицы было не видно, дальняя береза казалась окутанной белой вуалью, а тропинки разом занесло, наверное и в валенках не пройдешь. Дарьюшка со страхом думала, как они с Колькой поедут в такую страхотищу, мысли даже не допускала остаться. Мать валялась после вчерашнего на печи, даже головы не поднимала, она явилась непривычно поздно, уж за полночь. Да расхристанная такая, страшная, глаза выпученные, рот наперекосяк, трясется вся то ли от недопоя, то ли лишку взяла. Схватила с полки бутылку, вылила в себя остаток, вскарабкалась на лежанку и захрапела. Дарьюшка тогда подумала, что и слава Богу, в церковь она не пойдет, уедут они без ругани.

Даша уже было хотела одеваться, достала праздничный платок с кистями, но тут увидела бабушку. Вся встрепанная, в накинутой кое-как шали, она бежала к дому, проваливаясь в снег, и что-то то ли кричала, то ли стонала.

– Ой! Девка! Беги за Машкой! Кузнеца кличьте. Да скорее, что встала, как коза твоя! Папку вашего с женой в бане подожгли. Господи! Спаси ты их и помилуй…

…

Когда Дарьюшка вбежала в дом, упала у кровати, споткнувшись о половицу, подползла кое-как, схватила отца за руку, он еще дышал. Привстал, посмотрел на дочек, прошептал что-то еле слышно. Лица его и не видно было толком, все тряпками замотано страшными, черными. Только глаза видно, да губы шевелились. Он шептал, но Дарьюшка не понимала слов… И только потом, когда они вышли из дома подышать воздухом, она поняла, что он говорил. “Простите меня…”

Ксения выжила. Она только немного обгорела, рука одна, да бок справа. Папка вытащил ее из огня, бросил прямо с крыльца в снег, а тут крыша и обвалилась. А вот дите она не уберегла. Скинула…

Глава 17. Ксюша

Когда мать уводили, Дарьюшка не плакала. Просто смотрела, окаменев, как два здоровенных мужика, ухватив Анастасию с двух сторон под руки тащили ее к саням, как усадили на лавку, сами уселись с двух сторон, как третий, тот что служил у них кучером, бросил им на колени одеяло, и поднял полог. Мать не смотрела в сторону сельчан, она тупо, глядя в одну точку все перевязывала и перевязывала концы у плотно повязанного старого пухового платка, как будто от этого зависело что-то важное. Не плакала она и когда Машка нашептывала ей на ухо, что никак не может пока принять сестру у себя в доме, потому что ей тяжело, что хозяйство, да и дите она ждет, и что она об этом даже не заикается Тихону, который, конечно не откажет, но им и самим тесновато будет с дитем. Дарьюшка подумала, правда, как это тесновато, если по их дому можно кататься на санях, но промолчала, потому что и сама не хотела к ним идти.

– Ты что, Маш? Ну куда я хозяйство кину. Тут и Муська, у нее вот-вот козлятки родятся, да и куры с утями. Я пока тут. Бабушка еще приходить будет… Обещала она. Санька. Не пропаду.

Машка закивала быстро-быстро, даже втихаря вздохнула облегченно и быстренько убежала домой, как будто брезговала находится в доме “Убивицы”. Бабушка тоже, потоптавшись, ушла, потому что у нее и там было невпроворот, только погладила Дарьюшку по голове. Но, обернувшись у дверей, сказала.

– Ты, детонька, коли решишь, Муську веди завтра к нам, курей дед придет с Санькой, переловит, а тебе уголок найдется. Че уж, коль так.

Но Дарьюшка помотала головой, она не хотела никуда идти, ей хотелось только лечь, накрыться с головой одеялом и так лежать, ни о чем не думая. Прошло уж две недели с того ужаса, все это время они с матерью прожили, как будто и не видя друг друга, а вот теперь, когда Анастасию увезли, Даша вдруг очень остро поняла – она одна.

Но день пролетел незаметно. Пока курам набросала, пока Муське сенца положила, благо доить не надо было, пока печь уже остывшую затопила, и день прошел. Еще не темнело, но уже начало смеркаться потихоньку, Даша вскипятила чайник, положила себе меду на тарелку, отломила половину каравая свежего хлеба, который принесла бабушка, села и вот тут… Слезы просто хлынули градом, потоком потекли по лицу, да так, что разом намокла вышитая салфетка, которой Даша пыталась вытираться, во рту стало солоно, а в глазах темно. Кое-как добравшись до кровати, Дарьюшка легла, стараясь унять колотящееся сердце, обняла подушку, чуть успокоилась и…уснула. Даже не уснула, провалилась в какой-то вязкий темный кисель, он принял ее в свои скользкие объятия, покачал, как на волнах, и чуть не задушил, лишив возможности дышать. Дарьюшка, наверное бы из него и не выбралась бы, так и осталась там без света и воздухе, но чья-то рука настойчиво тянула ее оттуда, крепко вцепившись в плечо.

– Даша, Дашенька. Что ты…

Тоненький, странно знакомый голосок был неприятно – навязчивым, он тянул Дарьюшку из спасительных тяжелых, но теплых слоев киселя, и от этого ей было зябко и тошно. Она попыталась оттолкнуть чужую руку, и сунуть голову под подушку, чтобы голос не сверлил ей воспаленную голову, но ничего не получалось, у нее не было сил даже перевернуться. И она снова провалилась в темноту, правда ей уже не было так душно, а, наоборот холодно, как будто кто-то проткнул дырку в вязких слоях и оттуда повалил мороз.

…

Когда Дарьюшка снова открыла глаза, в окно, сквозь неплотно закрытые занавески светило солнышко. Оно было нежным и ласковым, утренним, но таким теплым, что Даше захотелось подставить ему влажное лицо, и так посидеть, нежась. Она сначала даже не могла вспомнить, что происходит, почему она в кровати, где все, но вдруг ее накрыло этим воспоминанием, как черным тяжелым покрывалом. Застонав, Даша попыталась сесть, но не получилось, руки не держали ее совсем, подламывались, как будто не руки, а соломинки. Но тут же кто-то сзади поддержал ее, подоткнул подушку, запахло хлебом и молоком, знакомо, до слез.

– Сейчас, Дашуль. Сейчас. Погоди, помогу.

Женщина поплотнее подсунула под Дарьюшкину спину подушку, села рядом, и погладила ее по щеке. Даша смотрела на тонкое, курносое, нежное лицо с ласковыми светлыми, не поймешь какого цвета глазами, с конопушками на носу и бледноватых щеках, и пыталась вспомнить, где она ее видела. И никак… Не вспоминалось.

– Вот умница. Глазки открыла, значит поправишься. Сейчас я тебе отвару липового принесу с медом. Знаешь кто липового цвета нам принес? Не угадаешь, лапонька… Да ты не узнаешь меня, что ли?

Дарьюшка помотала головой, с тревогой глянула на столик, там на вязаной салфетке лежали ее сережки, хотела что-то сказать, попросить, но вдруг заплакала. Женщина ойкнула, взяла сережки, сунула Даше под подушку, поцеловала ее в макушку.

– Да тут они, тут. У тебя будут, не плачь. А я Ксюша. Помнишь меня? Я уж тут деньков десять с тобой, уж больно ты болела, детка.

И Дарьюшка вспомнила. Хотела было оттолкнуть от себя злыдню эту, из-за которой погиб папка, но зла не было, только горечь и беда. Она снова всхлипнула, Ксюша пересела к ней на кровать, прижала ее голову к своей груди и гладила, гладила ее по голове, как маленькую, пока не кончились слезы.

…

– Ну вот! Надо мне, Дашенька, домой собираться. У меня ж там хозяйство, нельзя надолго бросать его, и так уже. Хорошо, сестрица согласилась поглядеть, теперь по гроб жизни ей обязана.

Даша с Ксенией сидели за столом, попивали чай из блюдечек. Даша уже вовсю управлялась в избе, но на улицу пока не выходила, страшновато, кашель никак не унимался. Да и Ксюша не особо на улицу нос высовывала, все соседки шипели, как гусыни, аж шип стоял, вроде стадо разбередили. Зато Колька так и бегал к ним, то масла принесет, но пряников, то цветов липовых, как будто медом ему здесь намазали. А вчера, оторвав приличный ломоть от хлеба, который спекла Ксения, сказал.

– Ты, Ксюха, коль домой надо, обращайся. Я свожу. Мне не трудно.

Ксюша ворочалась всю ночь, ну завела разговор.

– И вот что я думаю. А поехали со мной! Будем там жить, у нас село такое красивое, по хозяйству мне поможешь, нам с тобой вдвоем хорошо будет. А?

И Дарьюшка вдруг согласилась. Сама даже не знала, почему

– Поеду, теть Ксень. Только Муську возьмем. А?

Глава 18. Переезд

Несмотря на свежий, уже совсем весенний ветер, который лепил мокрым снегом прямо в лицо, гарь от спаленной бани стояла в воздухе. Колька еще даже не въехал во двор, натянул поводья прямо около высоких дубовых ворот, отдраенных чем-то до янтарного отсвета, а гарь уже въелась в горло, мешала вздохнуть, щекотала нос. Дарьюшка закашлялась, Ксения натянула ей платок снизу до самого носа, шепнула

– Да, смотри-ка. Все стоит гарь эта. Ну, ничего, привыкнем.

Она соскочила с саней, крохотными рукавичками уперлась в тяжелую калитку, и та открылась странно легко и послушно.

– Ишь… Справные хозяева-то! Говорили люди, что у ней батяня справный. Не врали.

Колька басил завистливо, хотя, вроде и у самого батя не бедствовал, хозяевал хорошо. Дарьюшка недовольно дернула плечиком, буркнула.

– Ишь, завистливый. Муську помоги отвести.

Вместе с Колькой они стянули козу, и Дарьюшка пошла следом за Ксенией. Зашла…и онемела. Тогда, когда она ничего не видела от слез и отчаянья, она даже не поняла, насколько огромен и ухожен Ксенин двор. Все крепкое, все обмазано глиной, даже сараи, побелено, под высокими теплыми крышами. У них в селе не все люди так живут, не то что куры. А те – крупные, пестрые, упитанные гордо бродили по выгону, обнесенному новеньким плетнем, клевали что-то в снегу, смотрели на Дарьюшку, чуть склонив голову круглым насмешливым глазом, как будто говорили – тебе, доходяжка, зерна дать что ли? И телка – странно маленькая, с острыми, как булто игрушечными рожками тоже смотрела жалостливо, пыхтела красивыми круглыми ноздрями, выпуская облачка пара, и вдруг мукнула, протяжно и звонко.

– Это она тебя признала, Дашунь. И Муську твою. Давай-ка, заходи. Колю тащи, там Любавка к чаю пирогов напекла гору. И батя придет.

Ксения затеребила Дашу, потащила за собой к крыльцу, а Колька, пыхтя, как паровоз, подтащил козу в плетню, крикнул.

– Куда Муську-то ставить! Чего вы там кудахтаете, калитку отворите!

– Сюда ставь. Что расшумелся? Вон, я сарай открыл.

Мужик в распахнутом полушубке, в шапке, съехавшей на одно ухо, перехватил у Кольки веревку, утянул Муську в выгон, упираясь ей в зад, запихнул упрямицу в сарай, затворил дверь.

– Уф. Ну, она у вас и дура здоровая. Молока хоть дает?

Дарьюшка кивнула, и вдруг прыснула, зажав ладошкой рот. Мужик был взрослый, даже старый уже, но уж очень маленький и смешной, похожий на домового. У него на добром морщинистом личике почти не было видно глаз – узенькие и совсем маленькие они прятались в морщинках, как пуговки в складках, но все равно было понятно, что они ласковые. Он подошел к Ксении, обнял ее и чмокнул в висок, они оказались одного роста. Ксения поманила Дашу рукой, и когда она подошла, сказала.

– Знакомься, Дарьюшка. Это мой батя. Мамки нет у нас, только я, Любавка и он. Теперь и ты с нами будешь.

Мужичок оторвался от дочери, стащил рукавицу, протянул Дарьюшке мозолистую детскую руку.

– Дед Митя. Будемте знакомы. В дом прошу. И молодца своего с собой берите, ишь насупилси.

Он пошел к дому, а Дарьюшка прошептала Ксении.

– Я думала ты сиротка. И люди говорили, что нет у тебя никого.

Ксения улыбнулась, тоже прошептала чуть наклонившись.

– Ты людей не особо слушай. Они наговорят… Но батя и правда не хотел, чтобы мы тебя к себе брали. Он и папку твоего не хотел, ругался страшно. А Любавка до сих пор злится. Они с папкой в другом дому живут, в мамкином. Но ничего, я вас сдружу. Не бойся.

В сенях было холодно, чисто и пусто. Ни бочки с огурцами, ни травок – просто вычищенные до белизны лавки, вешалки, на которых висели тулупы и больше ничего. И Дарьюшку вдруг резануло до острой боли в груди – у самого окошка, плачущего уже весенними слезами висел папкин тулуп. Тот самый, от которого пахло дегтем и табаком. Ксения проследила за взглядом девочки, сказала тихонько.

– Уберу завтра, Дашунь. Только не плачь.

А вот на кухне, в которую они попали сразу, закрыв за собой двери в сени, кипела жизнь. Дышала жаром чисто выбеленная печка, ворчал чайник, пахло пирогами, жареной печенкой и клубничным вареньем. Такая же крошечная, как тетя Ксюша женщина, только постарше, покруглее, что-то делала у печки, и когда она обернулась ее круглое полное личико тоже пылало.

– Ой. Кто к нам пришел-то! Красавица какая, на папку похожа. Ну, проходи, проходи, коль пришла. Надолго ли? Вон, женишок твой говорит, что к вечеру до дому собрался. И ты с ним что ль? Рано женихаетесь…

Дарьюшка насупилась. Ей вдруг очень не понравилась эта толстая женщинка, от нее так и веяло недобрым, даже глазки были, как гвоздики острые и колючие. Но тетя Ксюша закрыла Дашу собой, сказала резко и звонко.

– Она насовсем, Любава. Со мной жить будет, ей не с кем больше. Николка один домой поедет, до темна. Ну-ка, что там за пироги у тебя?

Любава поджала тонкие губы, но промолчала. Подошла к столу, сняла полотенце с миски, а там – золотистые, как солнышки, блестящие от масла, запашистые до спазма в горле высились пирамидой пирожки.

– С картошкою, грибами и луком, как ты любишь. Да с капустою и яйцом для бати. С печенкою еще. Ну, а гостья твоя уж не знаю, какие будет. С яблоком еще есть.

Ксюша подошла к сестре, обняла ее за толстенькую талию, защебетала ласково.

– Уж ты моя мастерица. Все она любит, лучше твоих пирогов и не едала. Давай-ка, к столу.

Любавка чуть подобрее глянула на Дарьюшку, буркнула.

– Ну, ладно. Твой дом, тебе и решать. Не мое дело-то. Своего потеряла, так падчерицу воспитаешь. Бог поможет. Только замуж тебя с таким довеском никто не возьмет боле. А ты, красота!

Любава повернулась к Даше, задумчиво потрогала толстеньким пальцем ее сережку.

– Ишь…Мала, а уже. Тетя Любава меня зови. Так и быть.

Поужинали весело, Дарьюшка больше не чувствовала, что на нее сердятся. Дружно помыли посуду, проводили тетю Любаву с дедом до калитки, потом спровадили Кольку. И когда уже на дворе совсем стемнело, Ксюша села около Дарьюшки, растерянно приютившейся у окна на лавке, сказала.

– Не грусти, маленькая. Хорошо заживем с тобой. У тебя комнатка своя будет, нарядим ее красиво, занавесочки повесим, скатерок навышиваем. А какой у меня для тебя тулупчик есть, ты бы видала! Васильками расшитый, прям точно как твои сережки. Самая красивая будешь в деревне. А завтра в церкву пойдем с тобой, у нас батюшка такой славный, всю грусть излечит. Не грусти.

Дарьюшка спала на удивление крепко. И под утро ей приснился сон. Она идет вдоль реки, вокруг цветут ромашки, васильки, еще цветы какие-то, весь берег в цветах. И на ней венок – весь белый, как будто из тех ромашек и белых розочек. И платье на ней длинное, простое, как рубаха, но с кружевом у ворота и на рукавах. Вокруг птицы поют, вода журчит, как поет, а в воде лилии распускаются. И вдруг она видит на том берегу парня. Высокого, красивого, с волосами по плечи. И она понимает, что уже видела этот сон, он повторялся много раз, а может и наяву это было. И так хорошо у нее на сердце, так радостно, что она проснулась, улыбаясь. И с души, и правда, как будто камень сняли.

Глава 19. Встреча в храме

Церковь в Ксюшином селе была большая, нарядная, намного больше чем та, в которую они ходили дома. Она стояла на невысоком холме, к которому вела широкая дорога, усаженная соснами, и казалось, что это даже не дорога, а такой длинный и святой коридор, по которому надо идти к Богу. Солнце уже взошло, его яркие и теплые лучи отражались в золоченых куполах и даже слепили, и было так тепло, как будто не конец февраля на дворе, а конец апреля. Даже пахло так – нагретой землей, теплой водой и, почему-то, сиренью. Дарьюшка потянула носом, а тетя Ксюша засмеялась тоненько, сказала.

– Цветок чуешь, пахнет. Это мне папка твой духи купил. Я их положила сначала, стыдно было душиться-то, не барышня, а сегодня думаю – дай, достану. Как?

Дарьюшка привстала на цыпочки, хотя она и так уже была с маленькой Ксенией почти вровень, снова потянула носом, шепнула.

– Хорошо пахнут, теть Ксюш. Прямо сиренями. Как весной.

Ксюша стыдливо натянула платок, спрятала высунувшиеся пряди, стащила с Дарьюшкиной руки рукавичку и сунула ей в руку что-то кругленькое и теплое.

– Держи. Тебе отдам, я вдова, мне совестно. Хоть и не венчались мы с папкой твоим, а все равно. А тебе можно.

Она вдруг остановилась, подтянула Дашу за рукав к себе, глянула странно, как собачка.

– Дашунь…Что ты все тетя, да тетя! Ксюшей зови меня, а и старше -то тебя на пять лет всего. А?

Дарьюшка кивнула. Ей тоже говорить “тетя” этой совсем девочке было как-то неудобно. А так… Как хорошо…

…

Храм и внутри был таким же торжественным, как снаружи. Широкая белая лестница с гладкими, отполированными перилами вела на красивое крыльцо, тоже широкое, окруженное решеткой из тонких деревянных планок, наверное, летом они увиты цветами. Тяжелая резная дверь открылась легко, светлый притвор по бокам которого высокие сводчатые окна перемежались с такими же сводчатыми дверями был холодным и строгим, у Дарьюшки даже от волнения что-то колыхнулось в груди и похолодели руки. Ксюша поняла, сжала ей ладошку, пробормотала успокаивающе.

– Не бойся… Батюшка добрый у нас, матушка молодая да ласковая. Не обидят.

И правда, когда они зашли, к ним навстречу уже шел молодой священник. Невысокого роста, с небольшой рыжеватой бородкой, с ласковыми зелеными глазами и немного печальной улыбкой мягкого большого рта.

– Здравствуй, Дашенька. Говорили мне, что у нас новая прихожанка, да умница-красавица. И правда, умница, раз в первый же день в храм пришла. А в школу к нам ходить будешь? Матушка интересуется.

Дарьюшка смутилась, после строгого батюшки в их церкви, ей показалось странным такое отношение, она растерянно кивнула и покраснела. Батюшка понял, что смутил девчонку, кивнул Ксюше, перекрестил обеих и пошел к алтарю, тихонько покачивая кадилом. Ксюша потянула Дашу за собой, шепнула.

– Тут будем. Сейчас батя и сестричка придут, мы всегда тут стоим. Ты постой, я за свечками

Она поставила Дарьюшку около колонны, поправила платок, совсем по старушечьи повязав его, опустив на лоб, и посеменила к лавке, чуть сгорбившись и меленько перебирая ногами.

И тут Дарьюшка разом забыла где она и зачем пришла. Недалеко от нее, у другой колонны стоял Глеб. Он был один, длинные волосы забраны в хвост, спрятанный за повязанным на шее платком, новенькая чистая одежда аккуратно отглажена, в руках он держал свечку. Дарьюшка хотела было подойти, но он так истово молился, не отводил глаз от иконы с Божьей матерью, шевелил губами, и не вытирал слез, градом катившихся по лицу, что она не решилась, осталась стоять на месте. Ну, а когда к нему подошла бабка, Дарьюшка никак вспомнить не могла, как ее зовут, так и вообще подойти стало невозможно. А там и служба началась.

…

– Ксюш… Ты не знаешь ничего про мальчишку, который рядом с нами стоял? С бабусей такой. Ты видела?

Ксюша щедро разлила свежий, еще горячий вишневый кисель по кружкам, нарезала свежего хлеба, достала из сеней сметаны и творог. Батя и тетка Любава домой пошли обедать, они и особо ничего готовить не стали, и так хорошо.

– Ооой… Это ты про внучкА ведьмачьего? Кто ж его не знает-то, все знают. Он в городе жил, учился художествам, да мать его Дунька утопла в проруби. Говорят, оступилась. Ну он и приехал, тут зиму пожил, а в весну назад поедет. Он там знатно рисует, люди видели, говорят и нет таких больше-то. А ты чего? Уж не влюбилась ли?

Дарьюшка вспыхнула, хотела было убежать из-за стола, вроде как молочка зачерпнуть, но Ксюша крепко ухватила ее за рукав, притянула.

– Постой, постой. Это не его ли картинка у тебя? Ту что мы на стенку повесили? А? Ну-ка признавайся, тихонушка!

И Даша вдруг рассказала своей новой подруге про то, как Глеб рисовал ее тогда в лесу. И про то, как бьется у нее сердце, когда она на эту картинку смотрит. И про сон. Тоже рассказала. Ксюша слушала внимательно, молчала. И вдруг обняла ее крепко за плечи, прижалась губами к виску, зашептала в ухо.

– Он, детка, если суженый, так не денется никуда. Ничего не нарушит связь эту, хоть земля разверзнется, хоть света конец будет. И ты не бойся. Он всегда найдет тебя снова, даже если пропадет, даже если ты и не сразу узнаешь его. Слушай…

Ксюша вдруг заплакала навзрыд, выскочила в сени, но вернулась снова, у нее дрожали губы, покраснел нос, но она держалась.

– Знаешь почему я не померла от горя после пожара того? Я знаю, что папка твой снова вернется ко мне. Даже если лицо у него будет другое, это все равно он будет. И я его узнаю. Я жду. Я завтра к бабке этого Глеба иду, но не к той, что в церкви молилась, к другой. К той, что в лесу живет. Она в храм не ходит, а таким, как я помогает. Пойдешь со мной?

…

Дарьюшка долго не могла уснуть. Она думала о том, узнает ли она папку, когда тот вернется. А вдруг нет? И как жить тогда, если она его, своего любимого и дорогого не узнает…

А в окно стучал дождь. Самый настоящий – как будто лето на дворе. И мерный, навязчивый стук крупных дождинок постепенно усыпил Дашу, как будто на нее накинули черный, непрозрачный, но теплый и уютный платок…

Глава 20. Марина

– Смотри, Ксюша… Тропка есть, а я думала в лесу этом не бывает никто. Надо же…

Дарьюшка, кое-как пробравшись сквозь заросли дикого шиповника, оказалась на полянке, странно натоптанной, как будто тут бегало стадо коз. Но следы были и человеческие, не только от копыт, да и полянка не была похожа на естественную, ее вырубили. И тут и там на волглом предвесеннем снегу валялись щепки, с пеньков, оставшихся от срубленных деревьев уже сползли шапки тяжелого снега и казалось, что это лешаки посбрасывали свои трухи, жарко им стало от сияющего утреннего солнышка.

Ксюша, пыхтя, тоже выбралась из кустов, постояла, отдышалась, похлопала варежками, стряхивая с них мокрый снег.

– Упала, глянь. Прямо такая стала неловкая, самой стыдно. А насчет тропы, так чего удивляться. Бабка тут по дрова лазит, да и внучок ее, Глеб твой тоже. Он с той стороны к ней ходит, там по липняку дорога проложена, это от нас ходу нет.

– Туда, вверх. Видишь, холмик, он над прудом, мы на него и вниз. А у пруда и дом. Там и старуха эта. Я была у нее уж. Не поверила тогда…И Дарьюшка вспомнила, как сидели они тогда в липняке, как Глеб рисовал с нее картинку, и так ей стало горько почему-то, и так, одновременно, светло и радостно, что даже почувствовалось сквозь холодный запах талого снега аромат липового цвета. Как будто наяву… Ксюша смахнула слезинку, но удержалась, не заплакала, улыбнулась.

– Ксюш. А мы что к ней-то? Лечить чего или что?

Ксюша вдруг обернулась, схватила Дарьюшку за плечи, заговорила горячо и истово, быстро, как будто молилась.

– Знать хочу, детонька, Сколько мне ждать папку твоего, и ждать ли. Она все знает, бормочет, вроде ерунду какую, а вслушаешься, так там судьба. Она мне говорила, чтобы я огонь к воде не пускала, чтобы до пятой луны себя водой не окатывала, а я не послушала. Дура была. Теперь каждое слово запомню. Пошли.

К пруду они спустились быстро, и сразу дом увидели, да как такой не увидеть. Дом у ведьмы был на удивление большой, обнесенный плетнем высоким, калитка, правда, была нараспашку, а вдоль плетня бродили гуси. Что им надо было в снегу, чудным, но ходили, смешно переставляя красные ноги, лопотали что-то, выклевывали из -под снега, там, где под весенним солнышком уже протаяла земля.

– У нее раньше и дед был. Они тут всю жизнь жили, У тетки Дуни, говорят, мужик чудной был, умный очень, а некрасивый, как черт. А мать – красотка, но чудная, юродивая как будто. И, говорят, Глебка этот на нее походит. И тоже чудной. Вон, глянь, старуха.

Дарьюшка заглянула за калитку, куда ей показывала Ксюша, а там, на крыльце и вправду стояла женщина. Только вот старухой ее было не назвать – высокая, тощая, как щука, но стройная, моложавая, издалека, так вообще девица. Вдруг поднявшийся ветер развевал ее широкую темную юбку, она удерживала под подбородком цветастый платок и была похожа на цыганку, таборную, приблудившуюся к чужому дому.

– Ты ничего не спрашивай, я сама. Да она и не слушает, сама говорит. Ее Марина зовут. Не бабкой, и тетей не называй, прямо вот так – Марина. Не любит по другому.

Ксюша пошла к крыльцу, Даша за ней, женщина напряженно следила за их приближением, и когда они уже начали подниматься по ступеням, повернулась и пошла в дом. Теперь уже Дарьюшка разглядела, что она, конечно, старая – смуглое лицо, как будто выдубленное солнцем, как телячья кожа, было все в мелких морщинках, через высокий лоб тянулась настоящая борозда, темная, как рытвина в земле. Но то, что она была красива чувствовалось, казалось, закроешь глаза и ее образ встанет перед тобой, как живой – юной, смуглой женщины с темными глазами и, на удивление русой с рыжинкой косой, точно такими были волосы у Глеба.

Дом и внутри был огромен. Светлые сени, за ними сразу большая комната – то ли кухня, то ли зал, не разберешь, высокая, беленая с синькой печь, разрисованная какими-то сказочными городами, узкие деревянные двери из янтарного дерева, длинные кушетки, покрытые вышитыми покрывалами, на которых высились пирамидой пышные подушки с кружевными накидушками. Везде чистота, свет и холод. Как будто здесь поселилась сама зима…

Марина молча сняла полушубок, скинула платок, а под ним оказалась белоснежная косынка, съехавшей на затылок. Так же молча она перевязала косынку, на мгновение показав седые волосы, сплетенные в косу, уложенную на затылке двойной петлей, повернулась. Теперь, когда она закрыла лоб с этой черной бороздой, плотно завязав косынку узлом назад, сразу показалась моложе. Но усталой и чуть нездоровой.

– Туда…. И ждите…

Марина мотнула головой, показав острым подбородком на светлую дверь, а сама ушла за занавеску, которая отделяла задний угол печи и запечное пространство всей комнаты. Ксюша потянула резную ручку двери, легко открыла ее и они попали в полутемную комнату, посреди которой стоял круглый стол. Стол был накрыт тяжелой вязанной скатертью, столе стояла ваза из черного металла, а в вазе красовался пышный букет роз. И только подойдя поближе, Дарьюшка поняла, что розы сделаны из перьев, раскрашенных красками нежных цветов.

– Не трожь. Отойди…

Голос был резким и трескучим, Дарьюшка отдернула руку, но Марина вцепилась в ее локоть, забормотала хрипло.

– Ходишь-ждешь…ходишь-ждешь. А он с трудной душой, придет-уйдет, молодой-старый, а не твой будет. А потом совсем уйдет, знаю я его, с неба усмехнется, но вернется. Вернется. А ты все будешь ходить-ждать, ходить-ждать. Уйди!

Дарьюшка даже не испугалась, она ничего не поняла, просто смотрела, как двигаются сухие, морщинистые губы, и ей, почему-то хотелось вторить – “ходить-ждать, ходить-ждать…” Но Марина неожиданно оставила ее, как будто сразу забыла о девочке, подошла к Ксюше, потянула ее за руку, заворчала

– Говорила, говорила, а ты не слушала. Воду пустила к себе, вот и огонь пришел, все забрал. Теперь с чужим станешь жить, не любить, но жить, станешь, станешь. Он уже тут, руки расставил, этими руками и схватит тебя. Девочка будет, мальчик будет, а тот тебя руками, все руками. Синяя будешь, страшная, а я говорила. Но знай!

Марина подошла к столу, коснулась пальцами одной из роз, а потом вдруг выхватила ее, оборвала перья, обнажив ярко-синюю серединку. И, подскочив снова к Даше, стащила с нее платок, дернула за сережку.

– Синяя. Видишь – синяя. Это он оставил тебе. Береги синее, и он вернется, Ксения. Ты знаешь, я знаю, он знает. Дождешься, коль не дура, всякое пройдешь, все испытаешь, а он придет. Жди…

И вдруг завыла, как волчица в лесу, бросилась в угол и исчезла, вроде ее и не было. И только приглядевшись Дарьюшка увидела маленькую дверь, ведущую то ли на погребицу, то ли в кладовку.

– Опять бабушку расстроили. Теперь до вечера не успокоится, кто вас пустил-то? Ой! Даша?

В дверях стоял Глеб. Он стянул пушистую шапку, вытирал кончиком вязаного шарфа тающие на лице снежинки и удивленно смотрел на гостей.

Глава 21. И снова сон

Дарьюшка смотрела на Ксюшу с ужасом. Ее, как будто подменили, не было больше ласковой девочки-женщины, по двору бегала суетливая женщина с растерянными глазами, похожая на какого-то знакомого зверька – то ли енотика, то ли мышку. Она стягивала с веревки еще не высохшее белье, кидала его в корзинку, потом вдруг бросала это, хватала ведро и начинала собирать яблоки – огромные, золотые, как будто пропитанные солнцем. Вчерашний ветер посбивал антоновку, устлал ею уже начинавшую жухнуть траву, как чудным ковром. Набрав полведра, она бросила и это, снова кинулась к белью, потом вдруг распрямилась, закричала звонко и отчаянно

– Ну что ты стоишь? Помогла бы! Видишь, не успеваю, мне пирог еще печь, да повидло ставить. Завтра же не успею.

Даша взяла ведро, быстро накидала в него яблок, подошла поближе

– Не кричи, Ксюш. Ну что ты всполошилась? Успеем, вся ночь впереди. Да и не успеем – не барин. А может…

Она взяла Ксюшу за руку, потянула к лавке, спрятавшейся за кустами смородины, усадила, села сама.

– А, может, ну его, Ксюнь? Ну что ты в самом деле, мужиков полно, а ты хозяйственная, умница, найдется еще какой. А этот… Ну, не для тебя он. Зачем?

Ксюша сидела молча, опустив глаза и теребила в руках краешек расшитого фартука.

Дарьюшке наотрез не нравился этот Ксюшин жених. Навязался, как черт, ездил каждый день, подарки таскал, слова такие говорил ласковые, а глаза злые. Да и сам – низкий, короткий, но широкий, как шифоньер, руки корявые, сведенные судорогой как будто, ноги кривые, толстые с длинными ступнями. Как так случилось, что Ксюша с ним сошлась, одному Богу известно, но сошлась, а теперь замуж собирается. Завтра вот придут сговариваться. Хоть уведи ее куда подальше, хоть спрячь.

– Зачем? Зачем….

Ксюша говорила тихо, как будто про себя, как будто уговаривала свое сердечко, а оно не слушалось, трепыхалось.

– Ты, вот, деточка, тоже растешь. Не успеешь оглянуться, замуж от меня сбежишь. Так я с кем останусь – то? С котом Мурзиком? Ты даже Муську свою заберешь, а я тут буду на луну по ночам выть. А он, Василий, добрый.

Даша всплеснула руками, даже вскочила от возмущения, крикнула.

– Добрый? Да он смотрит, как пес цепной, глаз стеклянный, вроде и не человечий. Ты что – не видишь? А я как?

Ксюша вытерла рукавом слезы, подняла голову, лицо у нее было, как у потерявшегося ребенка – виноватое и жалкое.

– А ты видишь? Еще года три я замуж вообще не выйду, некрасивая, знаешь же. Это твой папка не замечал, она как будто другими глазами смотрел. А все видят. Да и тяжелая я от него!

Она встала, с трудом подняла таз с бельем, медленно пошла к дому. А Дарьюшка так и смотрела ей вслед – со страхом и жалостью.

…

– Да ты не бойся, Дашуль. Будешь к бабке моей ходить, да и я меня часто привозят. А хочешь я с ней поговорю, так она тебя к себе пустит, ей помощница нужна, травы там, да и по хозяйству. Только не плачь.

Дарьюшка с Глебом сидели на самом обрыве, там где огромная старая сосна почти склонилась над водой, выставила корни из толщи песка, и на этих корнях можно было сидеть, как на лавочке. Со стороны берега их было не видно, это было их любимое место, они здесь прятались от всех, когда Глеб приезжал.

– А на следующий год я уж отучусь. Тебе пятнадцать будет, я тебя замуж возьму… А? Как? Пойдешь?

Дарьюшка хотела было возмущенно вскочить, Но Глеб удержал, заставил сесть, щелкнул по носу

– Ишь, запрыгала. Испугалась? А что? Мне восемнадцать будет, барин мне мастерскую дает, с домом, жить есть где? Или не нравлюсь тебе?

Он сжал ее руку в горячих ладонях, но Дарьюшка помолчала, отняла руку, сказала тихонько.

– Смотри, Глеб, как быстро река течет. И как кружит листья, видишь там- где омут? Даже голова кружится, вдруг упаду…

Глеб встал, потянул ее за руку, они по узкой, почти отвесной тропке выкарабкались на берег.

– Не ответила. Говорить не хочешь?

Дарьюшка хмыкнула, глянула на парня снизу вверх, шепнула

– Не хочу! Пока…

…

Сговор шел тоскливо, как будто это была не радость, а беда. Да и сговором -то это нельзя было назвать особо – так, пришел жених прямо в том, как был – в обсыпанных древесной пылью штанах и драной кофте, столярил в мастерской да и выскочил на минуточку, дед Митя тоже был в будничном, и только Любавка принарядилась – в новой кофте, и ярком платочке, как молодка. Ксюша сидела на табуретке посреди комнаты, жених, стоял рядом, и было похоже, что к табуретке придвинули шкаф.

– А где молодые жить будут? В мужнем дому иль здесь?

Любавка с удовольствием глотнула вина, кинула в рот кусок яблока, прищурившись глянула на Василия. А тот набычился, покраснел даже, буркнул.

– Так она мужняя жена будет, а мужней жене положено в мужнином дому жить! Чего балабонить зря…а ты не замай.

Любавка довольно кивнула, глянула на отца, но тот молчал… А потом как-то быстро сладили, назначили свадебку через десять дней, да и разошлись.

…

– Ты хоть любишь его, Ксюш? Или так идешь?

Ксюша лежала молча, в окно заглядывала луна, и от этого света ее лицо казалось совсем юным и печальным.

– Я папку твоего люблю. А иду, чтоб одной не быть. Да и дите у меня будет, доигралась с медведем этим.

Во сне Даша видела, как чудная, не очень красивая бабочка с Ксюшиным лицом порхает с цветка на цветок, как будто пытается улететь от кого-то. А цветы огромные, темные, как будто их дегтем облили. И вот на села на самый большой и самый черный цветок, крылышки сложила, и тут кто-то прихлопнул ее огромной рукой, а потом сжал кулак, и рука исчезла. И глянь – на цветке нет больше бабочки, то ли улетела, то ли попалась…

Глава 22. Женихи

– Завтра свадьба, Глеб. Некогда мне. Пойду.

Дарюшка очень стеснялась смотреть парню прямо в глаза, краснела, пыталась вытянуть руку из его теплой ладони, а он не отпускал. Наконец, Даша сладила, сделала шаг назад, да уперлась спиной в толстый березовый ствол, и бежать-то некуда, вокруг терновник, да шиповник, ветки переплелись, не продраться. Да Глеб и не стал настаивать, улыбнулся, поправил Дашин съехавший платок, потом покопался в кармане, вытащил что-то.

– Ты знаешь, Даш, я давно это колечко сделал. Сам, своими руками, меня там и этому учат, здорово получается уже. Да подарить никак не решался, вдруг не примешь. А теперь вижу – примешь. Надень!

Дарьюшка, замерев, смотрела, как Глеб, нервно шмыгая носом, срывает тряпицу, рвет нитки, которыми замотан сверточек, а потом протягивает ей на ладони колечко. И у Даши сердце зашлось – оно было точь в точь – сережки, как будто их вместе делали, а потом кольцо потеряли.

– Глеб… Ты что? Сам такое сделал? Не может быть! А как?

Она дрожащими пальцами сгребла подарок с его ладони, хотела надеть, но Глеб перехватил ее руку, сам взял кольцо, надел ей на средний пальчик, а потом поднес его к губам.

– Глупая… так у меня рисунок же был с сережками твоими. Я и смотрел на него. Нравится?

Дарьюшка, забывшись, отставила руку подальше, и так крутила ею, и этак, залюбовалась совсем, но опомнилась, сжала ее в кулак, сунула в карман.

– Очень. Но стыдно. Что ты как невесте…

Глеб насильно вытянул ее руку из кармана, надел варежку, а потом щелкнул по носу.

– Ты еще маленькая, Дашунь. А когда моей невестой по-настоящему будешь, я такие кольца нам с тобой сделаю, ни у кого таких не будет. На счастье…

Даша снова смутилась, уперлась варежками Глебу в грудь, выскользнула, пошла по тропинке в дому. Но он догнал ее, остановил, придержав за локоть.

– Даш. Я с бабушкой поговорил. И она согласна. Она сказала, что ты непроста, и что она возьмет тебя в ученицы. И жить ты будешь с ней, ей трудно одной. Как? Что скажешь?

Даша помолчала, и вдруг поняла, что она хочет этого. Забраться в этот глухой лес, забиться в избушку, о которой никто не знает, варить там травы какие-то, шептать наговоры, никого не видеть кроме Марины этой чудной. И, может быть хоть это утихомирит противную, гложущую боль внутри. Она кивнула, сказала тихо

– Пойду. Скажи ей, что я согласна, Глеб.

…

На свадьбе Ксюши гостей было немного. Пять человек со стороны жениха, да все какие-то чудные, смурные, молчаливые, темные. Две тетки в простых серых платках и грязноватых по подолу юбках, да три мужика, почему-то похожих друг на друга, только разного роста. Даша краем уха услышала, что это девери… Она не очень хорошо знала, что значит это слово, вроде братья какие-то, да они похожи были все – квадратные, как ящики, и такие же деревянные. А тетки – их жены, где чья непонятно, какой- то один был без жены, да и какая разница. Зашли они молча, поклонились на обе стороны, и сели на лавки – мужики с одной стороны, бабы с другой. А с их стороны пришли люди – три соседки с мужиками, Колька, дед Митя, да Любавка. И вроде и не свадьба даже была, а так, не то праздник, не то похороны, музыки даже не было. Ксюша с новым мужем сидели за столом выпрямившись, как будто им к спинам приколотили доски, не пили и не ели, просто смотрели в стену напротив. И только, когда из раскрасневшиеся от самогона теток вдруг начинала кричать противным визгливым голосом “горько”, Ксюша вставала, и так же, держа спину, поворачивалась к мужу всем телом, а тот клевал ее носом – то ли целовал, то ли долбил.

– Принеси, детка, огурчиков, сбегай. У нас на погребке в бочке, только осторожно, там лесенка плохая. Идите с Колькой, он свечкой посветит, ну потрудись, детонька.

Дед Митя буробил пьяненько, совал ей в руки ведерко, в котором они принесли огурцы из дома, невесть как их так быстро слопали. Даша сердито зыркнула на Кольку, какого лешего он вообще припер на свадьбу эту, но ведро послушно взяла, мотнула головой, пошли, мол.

Колька сиганул своими длинными ножищами через лавку, опередил Дашу, выскочил на улицу. А вечер был прохладным, ясным, и таким чистым, что невольно думалось о зиме. Вот она уже была – прямо рядом, только и надо было бы – насупиться сизыми тучами, дунуть из-за леса ледяными ветрами, запорошить первым снегом еще пока седовато-зеленую полынь и тысячелистник, да и все – конец этой мокрой и волглой осени. Да не тут -то было. Не дает осень степная себя победить не по времени, дышит теплым от пока еще прогретой земли, пахнет резко и пряно полынными травами, руки прочь, зима. Не до тебя.

– Ты чего приперся-то, Кольк? Что тебе тут, медом намазано в деревне этой? Женился бы, что ли! Или все по Маше сохнешь?

Колька крутанулся на пятках, но оступился, чуть не свалился в лужу, чертыхнулся, выпрямился во весь рост, буркнул.

– Я, может, тебя замуж взять хочу. Хошь, сватов зашлю. А то не нужна ты никому, похоже, а я позабочусь. А, курносая?

Он потянул было Дашу к себе, противно ухмыляясь в тонкие псивые усики, но Дарьюшка поднатужилась, толкнула его от себя изо всех сил, и он вдруг поддался, отступил.

– Проходи, постылый. И не лазь сюда, а то лопатой огрею. Ишь, выпучился.

Глава 23. Шурка и Колька

Даша уже собрала узелок, проверила печь – угли еще тлели, дарили тепло, но видно было, что они умирают, лишь кое-где чуть вспыхивал вдруг красный огонек, но тут же мерк. Даша на всякий случай пошерудила кочергой, но огня не было, не занимался, значит еще немного и все остынет. Они договорились с Глебом встретится у околицы, там где тропинка спускается вниз с холма, прежде чем свернуть в лес, и сейчас, в эти последние минутки в этом доме, она вдруг поняла, как она к нему привыкла. А еще она поняла, что нет у нее больше дома нигде. И никому не нужна она больше, похоже, кроме как козе Муське. Да и ту пришлось отдать Любавке, не потащишь же ее в лес, боязно. Мало того, что сама навязалась, так и козу притащит, а вдруг Марина прогонит Муську, а там волки, небось. Нет, пусть Любавка доит, им молоко нужнее. И вдруг от мысли про Муську у Дарьюшки слезы хлынули градом, да так, что щеки сразу стали мокрыми, даже захолодели. Но выплакаться она не успела, к дому лихо подкатила знакомая телега – Колька собственной персоной. Хотела была Даша схватить ухват и спихнуть его с крыльца, как вдруг заметила, что он не один. На телеге, развалившись, как королева сидела высокая девица в белой с незабудками и маками шали. Даша даже не сразу узнала ее, и только когда девушка встала, знакомым движением поправила платок, неумело и неуверенно подобрала подол бархатной модной юбки, Дарьюшка ее узнала – Шурка.

А подруга за это время очень изменилась. И узнала-то ее Даша по знакомому взгляду красивых, немного лисьих глаз – и вроде хитрому, умненькому, но, в тоже время чуть испуганному, чуть в сторону, и вроде голодному. как будто кур воровала, да не поймала ни одной. Но красивой она стала очень – стройная, но с крутой, плотно обтянутой новым полушубком грудью, с нежной, чуть смугловатой кожей юного личика, с длиннющими ресницами узких с поволокой глаз, пухлыми розовыми губками и неровным – немного пятнами горячим румянцем. Колька спрыгнул на жухлую траву, не обращая внимания на то, что сход телеги был прямо напротив здоровенной лужи, пошарил глазами по окнам, как будто кого-то искал, и пошел к калитке. А Шурка, растерянно посмотрела вниз, вся изогнувшись уцепилась рукой за оглоблю и кое-как сползла прямо в лужу. Задрав юбку по колено встала чистыми сапожками в воду, и пошла вперед, макая подолом в грязь.

– Эй, хозяйка! Принимай гостей. Ты дома что ли?

Дарьюшка пошла навстречу подруге, по дороге саданув по руке охальника, норовящего обхватить ее за талию. Колька хохотнул, отступил.

– Фу-ты, ну-ты. Ишь ты, фря какая. А что холод-то у тебя такой, хозяюшка. Ленишься печь растопить?

Он двинул заслонкой, заглянув в печь, свистнул и уселся на лавку, достав пачку папирос.

– Ухожу я. Вот и не топила. Шур… Заходи, что ты там в сенях? Тут я.

Шурка вошла, долго вытирала испачканные сапожки, о тряпку, брошенную у дверей, смущенно зыркала глазами, и Даша подошла к ней, обняла за плечи, чмокнула в щечку. От подружки пахло сладкими духами и помадой, Даша только что разглядела, что у Шурки накрашены губы и щеки, и от этой неловко положенной краски подружка кажется чудной и взрослой. Шурка чуть отодвинула подругу, шепнула.

– Дай гляну на тебя. Ведь сколько не видались. Как ты? Все маленькая, мышечка.

Дарьюшка покачала головой, а Шурка поймала ее руку, поднесла к лицу, рассмотрела колечко. А потом подняла глаза, радостно защебетала, глядя мимо, на Кольку.

– Вот и я замуж иду. За Коленьку. Пришли тебя в гости звать, на Покрова свадьба у нас. Придешь?

Колька чертыхнулся под нос, встал, буркнул.

– Пойду на двор, покурю. А вы тут приглашайтесь. Сороки.

И когда он вышел, Шурка потянула Дашу в сторону от двери, оттащила в дальний угол комнаты, зашептала в ухо.

– Да знаю я, что он не по любови. Машка твоя ему поперек горла стоит, вот и мечется. Признался мне по пьяни, что тебя хотел обратать ей назло, да передумал, не по мне, говорит, Дашка эта, больно крученая. А ты, сказал, мне подходишь, не балованная и работящая. Ну и вот. Обрюхатил… Потому и батюшка согласился обвенчать.

Дарьюшка даже отсела от подруги, чуть не свалившись с лавки, и так жалко ей стало Шурку, что снова было высохшие слезы навернулись на глаза. И Шурка поняла. Улыбнулась, погладила Дашу по плечу, снова зашептала.

– А ты не жалей. Я сама знаю, куда иду, да без жратвы жить надоело, да в отрепье ходить. А глянь – он мне все купил. И юбок пять штук, и шубку, ботинки, вишь, новые. И шальку какую! Пусть. Стерпится – слюбится. Я ласковая с ним, он прямо тает. А ты? Собралась куда?

Шурка встала, прошелестела юбкой по комнате, взяла Дарьюшкин узелок, хмыкнула.

– Не богато жила. И куда? К жениху, что ли?

Даша отняла у нее узелок, сказала зачем-то, вроде с языка у нее спрыгнуло.

– К Марине я. Глебовой бабке. Слыхала?

Шурка аж села на табурет, хорошо – он стоял рядом, а то села бы на пол.

– К ведьмаке? К той самой? В лес? Ну, ты смелая. Она, говорят, кровя пьет. Слушай!

Она снова прошелестела своим бархатом, но так быстро, что Дарьюшке даже показалось, что она не прошла, а прыгнула.

– Пусть она приворот мне сделает на Кольку. Я ей денег дам, мне Колька на приданое много отвалил. У нас нет, так чтобы не позориться сказал мамке, что бы мы сами все купили. Я припрятала чуть, у меня есть. Не пожалею. Попросишь, а? Да так, чтобы насмерть, на всю жизнь.

Дарьюшка покачала головой, но ей так было жалко подругу, что она вдруг сказала

– Не знаю, Шурк. Попробую.

– Ну вот. Давай через десять ден встретимся в липняке. Я туда дорогу знаю, скажешь тогда, что она ответила. И денег принесу. И что там еще надо – кровь какую, или волосы. Придешь?

Даша уже пожалела, но деваться было некуда, кивнула.

– Не прощаемся тогда. Пошла я

И Шурка, снова обдав ее душноватым, слащавым запахом, чмокнула в щеку и выскочила за дверь.

…

– Дашунь…темнеет уж. Сейчас бабка ворчать начнет, да и я примерз тут. Что ты? Пошли, узелок давай свой.

Глеб и правда, аж посинел от холода, стоял, подпрыгивал на одном месте, совал руки в широкие рукава тонкого пальтишка, ворчал, как старый дед. Но, увидев Дашу сердиться не смог, накинул ее узелок на плечо, подтолкнул, пропустив вперед, и они почти бегом побежали к лесу, весело переговариваясь на бегу.

…

Марина снова ждала их на пороге. Стояла, выпрямившись, как палка, смотрела вдаль, прищурившись, сжав губы – сердилась. А поднявшийся вдруг ветер крутил жухлые листья, поднимая их столбом от земли, солнце, опустившееся уже к самым вершинам сосен, казалось качалось, как на качелях, и Дарьюшке показалось, что невидимые двери закрылись за ней навсегда.

Глава 24. У Марины

Когда Глеб скрылся за зарослями шиповника, он побежал домой, хоть уже и начинало смеркаться, Дарьюшка почувствовала себя птичкой, которую поймали, чтобы накормить другую – страшную хищную птицу, у которой нет жалости, которая просто голодна. Примерно так смотрела на нее Марина, в ее странных глазах нельзя было уловить ни мысли, ни выражения. Как будто там мелькало отражение того, кто в них смотрит, но ломаное, чудное, так Даша отражалась в кривых зеркалах. Она запомнила это не очень приятное ощущение, когда папка возил ее в город на ярмарку, и они зашли в разрисованный шатер. А там по кругу стояли эти самые зеркала – в них отражались вместо Дарьюшки страшные чудища. В одном – круглая, как шар девочка, в вдавленным посередине лбом, с короткими ручками, похожими на самодельные колбаски, которые делала тетка Фрося, соседка через дорогу, и с такими же ножками, торчащими из под раздутой юбки и впихнутыми в боты. А в другом – тощая страшная скелетина в длинным носом и кривым туловищем, у нее были выпученные глаза и огромный лягушачий рот. Дарьюшка тогда заплакала от ужаса, папка поднял ее на руки и вынес из шатра. А потом ей всю ночь снились эти страшилы – стояли напротив, тянули руки, хрипели что-то перекошенными ртами. Вот и сейчас в глазах Марины мелькало что-то похожее, то ли это были ее чудовища, то ли Дашины.

Даша уже совсем не знала, что ей делать дальше, стояла, прижавшись к стене, думая о том, как бы сбежать, но Марина, наконец, отмерла, шевельнулась, сощурилась, и было ощущение, что это змея прикрыла свои страшные глаза, опустив чешуйчатые веки.

– Сядь. Не бойся меня. Я девочек не ем.

Речь у Марины оказалась на удивление правильной, абсолютно нормальной, не было никакого сравнения с той женщиной, которую они встретили тут в прошлый раз. Она и смотрела нормально, отражения исчезли, у нее был усталый, печальный и очень умный взгляд, она смотрела как-бы насквозь, но не мимо, а точно в душу. Дарьюшка, боясь вздохнуть, прошла к столу, придвинула табурет, села.

– Ты знаешь, почему я согласилась, что бы ты жила у меня?

Марина тоже пересела с огромного старинного стула, примостившегося у окна на табурет, стоящий около стола, положила локти, опершись о светлый, отполированный временем дуб столешницы, вздохнула. Даша помотала головой, она боялась что-то сказать, потому что любые слова, сказанные этой женщине были бы глупыми и жалкими.

– Ты непростая. Я вижу это. Вот ответь мне, только не ври – ты видишь сны? Какие?

Даша попыталась вспомнить последний сон, но он ускользал, как будто нарочно, не поддавался памяти, так бывает, когда пытаешься ухватить рыбку в тазу, а она ныряет между пальцами, как будто ее скользкое тельце протекает сквозь.

– Та бабочка, которую ты видела, попала в сачок. Черный цветок, это ее жизнь, она сама виновата, что прилетела на поле с гибельными цветами. Знаешь, есть такие цветы, которые питаются кровью. Вот они такие. Но ее можно спасти. Ты понимаешь о чем я?

Дарьюшка сон почти не помнила. Вернее, у нее в голове мелькали тени от того сна – крылья прозрачные, ромашки со странно тумными лепестками, руки… Но соединить воедино у нее ничего не получалось – просто мелькание бессмысленное и пустое.

– У тебя в голове сейчас один мусор. Инструмент тебе дали, вроде, да запрятали, а куда – ты забыла. А если ты его найдешь, да пользоваться им научишься, то станешь почти всесильной. А я помогу.

Марина, вдруг снова устало прикрыла глаза, посидела так, потом встала, держась за край столешницы, постояла, потом прошептала.

– Устала я. Возьмешь в печи кашу, поешь. Мне в комнату принесешь хлеб и отвар – он в глечике на окне. Завтра все расскажу, научу, как тут жить у меня. А пока осмотрись, поешь, да не забудь мне принести, что сказала.

Она медленно пошла к высокой узкой двери, ведущей в другую комнату, уже у дверей обернулась, глянула остро, как будто уколола иглой.

– Приворот сделаю. А то он удавит ее, как мышь глупую. Денег не возьму, скажешь пусть придет сама.

Дверь закрылась, и ее снова стало почти не видно, как будто она слилась со стеной, обитой янтарными досками, и было похоже, что Марина прошла сквозь стену. Даша почувствовала, как с нее спала душноватая пелена, как будто ее расколдовали, она вдохнула прохладный воздух всей грудью, вытащила из печи горшочек с кашей, хотела было подбросить пару полешек, но передумала. А вдруг нельзя.

…

Каша оказалась на удивление хороша – рыхлая, нежная, исходящая ароматным паром. В ней томились солнечно-рыжие кусочки тыквы, ломтики яблок, почти развалившиеся, но сладкие, как мед. Марина полила кашу медом, кинула туда кусок масла, и теперь в миске у Дарьюшки красовалась такая вкуснятина, что она съела все, и еще пару раз добавила. Подумав, она положила в чистую миску половник каши, пристроила ломоть свежего хлеба, поискала глазами глечик – он стоял за занавеской, как будто прятался. Открыв его, она чуть не задохнулась – такой терпко-полынный своей резкой горечью обжег ноздри, она даже чихнула, потекли слезы, но отвар быстро утихомирился, в кружке вел себя уже спокойно, пах приятно и чуть горько.

Комната, скрывающаяся за дверью была узкой и длинной. В ней не было окон, но свет откуда-то проникал, как будто с потолка, он был довольно ярким и прохладным. Было холодно, почти, как на улице, но Марина сидела на кровати в одной рубахе на тонких лямочках и казалась застывшей. Увидев Дашу она кивнула головой, потом нахмурилась, буркнула.

– С завтрашнего дня будешь делать только то, что я говорю. Точно. Не отступая ни на шаг. А то будет плохо. И приучайся с малого.

Она оттолкнула миску с кашей, миска упала, каша разлетелась по идеально чистому полу.

Кашу собери, отдай курам. Пол вымой. А потом спать, за печкой есть камора, там тебе постелено.

Глава 25. За Шуркой

– В село не заходи, стань у околицы, дождись когда Шурка твоя за водой пойдет, там и покличешь. Придете сразу, медлить не надо, коли уж она решилась на такое, отступать нельзя. Иди.

Марина сидела у стола и пила чай. Сейчас она выглядела совершенно обычно, ничего от вчерашней страшной ведьмы как будто не осталось – худая, бледная женщина с туго стянутыми на затылке волосами, с усталым взглядом темных глаз и опущенными морщинистыми веками – она смотрела в блюдце, из которого тянула янтарный кипяток, тонкими пальцами отламывала по кусочку от тяжелой плитки сот, а потом слизывала мед, высовывая острый, синеватый кончик языка. Дарьюшка стояла около стола, кивала, ей почему-то было страшно отвечать, казалось что слова не идут, застревают в горле. Марина допила чай, подняла глаза, усмехнулась.

– Что ты застыла-то? Бери чашку и плюшку в печи, сегодня я сама тесто ставила, завтра уж ты будешь.

Дарьюшка испуганно бросилась к печке, вытянула железный поддон с плюшками – а они были румяные, истекающие медом и маслом, посыпанные маком и лесными орешками, она уже давно таких не пробовала. Обжигаясь схватила одну, ошпарила руки о текучий мед, зашипела, смущаясь бросила свою добычу на тарелку, села. Марина молча смотрела на нее, потом вытащила из кармана мешок, высыпала прямо на стол табак, лист тонкой бумаги, лихо закрутила ее в узкий тонкий кулек, насыпала туда табаку, примяла пальцем.

– Уголек подай, там щипцы у печки. Недотепа ты еще совсем.

Даша уже справившись с волнением аккуратно вытащила шипцами уголек, поднесла Марине. та прикурила, откинулась на спинку стула, прищурившись смотрела, пуская дым.

– Ну ладно. Собирайся, пока ты там ее дождешься, а темнеет рано.

Дарьюшка быстро запихнула в рот остаток плюшки, бросилась к вешалке, но Марина остановила ее, поманив к себе рукой.

– Погоди… Я, когда приворот буду делать, тебя оставлю. Сядешь в уголке, как мышка, будешь смотреть. Каждое движение запоминай, потом спрошу. Писать умеешь?

Даша кивнула. Матушка у них была образованная, писать научила, правда за каждую ошибку за волосы драла, но ничего, для дела. Даша писала лучше всех в школе, диктанты матушка им по святым книгам диктовала, пойди, ошибись – грех.