«Мы» и «Я». Общество индивидов

Индивид. Возникновение понятия

Кажущийся нам естественным сейчас баланс между Я и Мы, с подавляющим перевесом в пользу Я-идентичности, отнюдь не является чем-то само собой разумеющимся. На более ранних стадиях развития человечества Мы-идентичность часто брала верх над Я-идентичностью. Самоочевидность, с которой понятие «индивид» в наиболее развитых обществах наших дней употребляется в разговоре как выражение примата Я-идентичности, легко склоняет к выводу, что подобная расстановка акцентов была характерна для обществ всех стадий развития, и что эквивалентные понятия существовали и существуют во все времена и во всех языках. Но это далеко не так.

Обратимся к классическим языкам греков и римлян. В развитии обществ афинского и римского государств, нашедшем свое отражение в этих языках, в отличие от новейшей истории Европы, не существовало никаких движений, формирующих язык общественных слоев, которые были бы направлены против государства как такового. Подобного рода социальные движения внесли существенный вклад в развитие того значения, в котором сегодня употребляют и слово «индивид», и слово «общество».

Римское государство эпохи античности представляет собой классический пример той стадии развития, на которой принадлежность к семье, племени или государству, то есть Мы-идентичность, имела в балансе между Я и Мы значительно больший вес, чем сейчас. Представление об индивиде, лишенном своей группы, о человеке, существующем сам по себе, лишенным всех Мы-отношений, когда индивиду, отдельно взятой личности, придается настолько большая ценность, что все Мы-отношения, то есть клановая, племенная государственная принадлежность человека, выглядят относительно малозначащими, – выходило далеко за пределы социальной практики античного мира.

Поэтому в древних языках не существовало и эквивалента понятия «индивид». На стадии афинской и римской республик в образе человека ведущую роль играли принадлежность к клану, племени или государству. В римской республике особенно часто можно было наблюдать интенсивную конкуренцию представителей разных кланов за доступ к государственным должностям или их замещение. В настоящее время индивидом является любой человек, независимо от его положения в государстве. Что думали греки классической эпохи о всяком, кто воздерживался от участия в делах государства, дают представление негативные оттенки понятия idiotes, в спектре которого обнаруживаются как значения, приблизительно соответствующие нашим понятиям «частное лицо» или «мирянин», так и значения «чудак», «неуч», «дурак».

Слово individuum в классической латыни тоже неизвестно. Конечно, древние римляне, как, вероятно, и все остальные люди, хорошо знали, что у каждой персоны есть свои особенности. Они знали, что Брут отличался от Цезаря, а Октавиан – от Антония, и, конечно же, они знали, чем именно он отличается. Но в их обществе у формирующих язык слоев, прежде всего у носителей письменного языка, очевидно, не было потребности во всеохватывающем универсальном понятии, которое означало бы, что каждый человек, независимо от того, к какой группе он принадлежит, представляет собой самостоятельную, своеобразную, отличную от всех других людей личность, и которое в то же время отражало бы высокую ценность такого своеобразия.

Групповая идентичность отдельного человека, его Мы-, Вы-, Они-идентичности, играли в общественной практике античного мира в сравнении с Я-идентичностью еще слишком важную роль, чтобы назрела потребность в появлении универсального понятия для обозначения отдельного человека как квазинегруппового существа.

Многие языковые средства, которыми мы в настоящее время располагаем, в том числе и семья понятий, которая группируется вокруг главного слова «индивид», появились сравнительно недавно. В средневековой латыни слово individuus в значительной степени еще обладало значением низкого уровня синтеза. Их использовали, когда речь шла о чем-то неделимом, неразъединяемом. Еще в XVII веке можно было, например, говорить о «святой индивидуальной Троице». С употреблением слова individuus как символа неделимого единства связано дальнейшее, осуществлявшееся в коммуникации средневековых церковных ученых, развитие данного понятия, от которого уже можно перекинуть мост к более современному понятию «индивид».

Именно слово individuum стало использоваться в связи с проблемами формальной логики как выражение единичного случая некоторого вида, не только человеческого, но вообще всякого вида. Из отдельных высказываний, как казалось, ничего не может быть заключено. Поэтому эти «индивиды» (individua) имели неотчетливое, неопределенное значение. Соответственно, в области логики individua не имели высокого ранга. Но для развития понятия очень важным оказалось само схоластическое словообразование.

Стоит сказать, что в этом, как и во многих других случаях, по причинам, на которых я здесь не могу останавливаться, схоластическая философия внесла существенный вклад в развитие понятий в направлении более высокого уровня синтеза. Средневековое понятие individuum, как было сказано, вовсе не относилось преимущественно к человеку. Ласточка, вьющая свое гнездо под крышей моего дома, единственна в своем роде. Здесь и теперь это делает именно она, а не другая ласточка. Каждая горная сосна, согнутая ветром, имеет свой собственный облик. Муха, бьющаяся о стекло, – индивид, ведь бьется именно она, а не другая муха. Уникален Монблан; другой такой горы не существует.

Каждое отдельное существо имеет свою индивидуальную историю и свои уникальные особенности. Схоласты осознали уникальность отдельного случая каждого вида и назвали это новым словом, что оказалось плодотворным для дальнейшего весьма непредсказуемого развития.

Норберт Элиас родился 22 июня 1897 года в городе Бреслау (ныне Вроцлав) в еврейской семье. Отец его был предпринимателем в текстильной промышленности.

Окончив гимназию, Элиас учился в университетах Гейдельберга (где посещал лекции Карла Ясперса и курс Генриха Риккерта) и Фрайбурга (где посещал курс Эдмунда Гуссерля). Защитил диссертацию «Идея и индивид» под руководством Рихарда Хёнигсвальда, представителя неокантианства. Разочаровавшись в отсутствии социального аспекта в неокантианстве, Элиас решил заняться социологией, однако признание приходит к нему поздно, когда он стал первым одновременным лауреатом премии Теодора Адорно (1977) и Европейской премии Амальфи за социологию и социальные науки (1987).

Поскольку всю свою жизнь ученый посвятил науке, он так и не завел семью. Умер Элиас у себя дома в Амстердаме 1 августа 1990 года.

Проблема, в которую вводит нас понятие индивида, станет, возможно, более понятной, если иметь перед глазами все этапы его развития в рамках схоластики. Но как случилось, что признание своеобразия всех особых случаев, заключенное в схоластическом понятие индивида, стало вновь сужаться и в конце концов понятие «индивид» замкнулось на одного лишь человека? Очевидно, это произошло, когда общественное развитие достигло такого уровня, что у людей, а сначала, возможно, у представителей определенных групп, усилилось понимание особенностей их существования по сравнению со всеми остальными людьми. Эту эпоху мы называем Ренессансом, когда в значительно большей мере, чем прежде, появилась возможность выхода за определенные социальные линии. А в XVII веке, возможно, в первую очередь у английских пуритан, мы уже встречаем различение между тем, что совершается индивидуально, и тем, что совершается коллективно.

Это была одна из предварительных ступеней последующего развития понятия, которое в XIX столетии, в связи с растущей социальной потребностью в языковых средствах для двух противоположных социально-политических движений и идеалов, привело наконец к таким словообразованиям как «индивидуализм» с одной и «социализм» и «коллективизм» – с другой стороны. Именно они во многом способствовали тому, что позднее понятия «индивид» и «общество», «индивидуальное» и «социальное» стали употреблять таким образом, словно речь идет о парах противоположностей.

Если кто-то, как, например, я, уже полстолетия занимается проблемой отношения индивида и общества, то ему становится особенно ясно, что это отношение не стоит на месте. В течение долгой жизни исследователя оно определенным образом менялось и, видимо, будет изменяться и дальше.

Глобализация и индивид

Оставим пока в стороне вопрос, насколько трансформация восприятия способна следовать за социальными трансформациями. Но социолог сегодня уже более не имеет права игнорировать тот факт, что в наши дни рамки многих процессов развития и структурных изменений вместо отдельных государств все более задаются расколотым на государства человечеством как единым общественным целым.

Если не принимать в расчет эти глобальные рамки отношений, то происходящие сейчас процессы и структурные изменения невозможно будет достаточно ясно диагностировать или объяснить. Начинающийся прорыв на новый уровень интеграции, наблюдаемый ныне повсеместно, требует от социологии прорыва на новый уровень синтеза. Во всем мире роды теряют свою функцию автономных, саморегулирующихся единиц выживания. По мере роста интеграции человечества многие государства претерпевают значительные ограничения своего суверенитета.

Как и все другие социальные процессы, данный процесс глобальной интеграции может, конечно, перейти в регресс, и в данном случае это может произойти весьма внезапно. Но если этого не случится, мы приблизимся к эпохе, в которой моделью для того, что мы понимаем под обществом, – а значит, рамками отношений для многих исследований социальных наук – будут служить не отдельные государства, но союз государств всего человечества как авторитетное общественное единство.

В настоящий момент люди участвуют в гигантском процессе интеграции, которому не просто сопутствуют многочисленные подчиненные дезинтеграционные сдвиги, но который сам в любой момент может уступить место доминантному дезинтеграционному процессу. Но в настоящее время в основном преобладает движение в направлении более всеобъемлющей и прочной совокупной интеграции человечества. Для социологической исследовательской работы, как теоретической, так и эмпирической, и для ее применения в социальной практике большое значение имеет понимание того или иного доминирующего в подобном процессе направления.

Впрочем, это важно не только для социологов. Процесс научения человечества тому, что в незапланированной форме развивается вместе с ним, – это длительный процесс, который, ковыляя, едва поспевает вслед социальному движению того или иного общества…

Можно радостно приветствовать растущую интеграцию человечества или выступать против нее. Но совершенно определенно, что она прежде всего ослабляет влияние отдельного человека на властные верхи человечества.

Традиционная философская дискуссия о свободе и детерминированности индивида ограничивается полным идеализма толкованием отношения свободы человека и его человеческой природы, но даже и это обычно происходит чисто спекулятивно, без каких бы то ни было попыток привлечь внимание к состоянию биологического знания о своеобразии самой этой природы человека.

Узость такого подхода со всей остротой проявляется в том, что проблема ограничений в принятии решений, накладываемых совместной жизнью людей, то есть социологические аспекты рассматриваемой проблемы, играют по сравнению с природными аспектами, в их традиционном толковании философами и теологами, самую минимальную роль. Поэтому дискуссия о свободе снова и снова предстает как нечто на все времена неизменно данное, данное именно так, и никак иначе. Но с социологической проблемой пространства индивидуального решения все обстоит совершенно по-другому.

При всяком переходе от одной слабо дифференцированной, менее комплексной и охватывающей небольшое количество людей доминирующей формы организации выживания к другой, более комплексной и всеобъемлющей, характерным образом меняется также и положение отдельного человека по отношению к тому социальному единству, которое люди образуют совместно друг с другом, или, выражаясь более кратко, характерным образом меняется отношение индивида и общества.

Если пытаться схематично представить направление этого изменения и, таким образом, сделать его доступным для более точной проверки, то, вероятно, можно было бы сказать, что прорыв к доминированию нового, более всеобъемлющего и комплексного типа человеческой организации сопровождается дальнейшими сдвигами и появлением нового образца индивидуализации. Канон поведения и в особенности полнота и богатство идентификации отношений между людьми специфическим образом меняются.

Пещерный человек

Возможно, более ясную картину связи между развитием задействующих все большее количество людей и дифференцированных типов социальных единиц и возрастанием шансов индивидуализации можно получить лишь в том случае, если сравнить самый поздний этап развития человечества – раскол целостного человечества на примерно сто пятьдесят государств и их усиливающуюся интеграцию в некотором всеохватывающем переплетении взаимозависимостей – с более ранней ступенью, скажем, с периодом, когда все человечество состояло из огромного числа гораздо более мелких единиц.

Это сопоставление сравнительно поздней конфигурации совокупного человечества и ранней ступени его развития требует известного напряжения способности представления, тем более, что свидетельства весьма скудны. Но подобное мысленное сопоставление тем не менее необходимо.

Чтобы найти ключ к данной проблеме, не остается ничего другого, как попытаться реконструировать общежитие первобытных людей, которые в биологическом смысле ничем от нас не отличались, но были гораздо менее защищены, не знали домов, постоянных сделанных ими самими поселений, жили в постоянной борьбе за существование с другими животными, которые были их добычей, либо, наоборот, сами люди становились добычей этих животных.

Иногда полезно представить себе жизнь некоторой группы людей, искавших убежище в естественных пещерах и в некоторых из них оставлявших многочисленные и необыкновенно живые изображения зверей.

Мне известно, что обычно мы не склонны идентифицировать себя с этими людьми. Такие выражения как «пещерный человек», «человек каменного века», «примитивный» или даже «голый дикарь», указывают на дистанцию, которую мы невольно создаем между самими собой и этими другими людьми, и демонстрируют немалое презрение, с которым с высоты своих знаний и связанных с ними преимуществ обычно смотрят на большинство ныне живущих представителей этой ранней ступени. Не существует никакого другого объяснения этой дистанции и этого презрения, кроме безрассудного себялюбия, заявляющего здесь о себе…

Группы первобытных людей представляли собой родственников, численность которых составляла от 25 до 50 человек. Время от времени появлялись организационные формы, способные продолжительный период удерживать вместе даже сто человек.

Эти цифры делают наглядным то положение вещей, которое имеет большое значение для понимания отношений индивида и общества. В мире, где власть и влияние между человеческими группами и разнообразными представителями не человеческой природы распределялись более равномерно, где властный баланс между человеческими и не человеческими существами еще не покачнулся решительно в пользу первых, как это произошло позднее, когда в человеческих группах началось строительство укрытий и поселений, в таком мире группа выполняла абсолютно необходимую и в то же время очевидную функцию защиты отдельного человека.

В этом мире, где люди подвергались повседневной опасности со стороны более сильных и, по-видимому, более быстрых и приспособленных животных, рассчитывая только на себя, отдельный человек не имел никаких шансов на выживание. Как и у многих человекообразных обезьян, у человека групповое общежитие было столь же непременной функцией выживания. В этой ситуации, в состоянии стихийной зависимости от группового общежития, люди нашего вида жили в течение гораздо более длительного промежутка времени, чем тот, который мы называем историей, то есть, возможно, в десять раз дольше исторического времени.

Жизнь в группах и специфические формы коммуникации и кооперации, развившиеся в ходе совместной жизни представителей вида homo sapiens и их предков, были основным условием успешного выживания данных существ, которые по отдельности своей мускульной силой и скоростью значительно уступали целому ряду хищников, а достаточно часто и тем животным, на которых охотились.

Высокая степень выживания, которую предоставляла совместная жизнь каждому отдельному из таким образом связанных между собой людей в течение длительного доисторического периода, связанного с постоянной борьбой за существование с нечеловеческими существами, а возможно, также и с борьбой различных групп человекообразных друг с другом, решительным образом повлияла на процесс развития и структуру отдельного человека. Многие непроизвольные сигналы, которые может дать выражение липа одного человека другому, в их специфическом виде понятны только человеку и представляют в своем роде уникальное достижение биологической эволюции.

Соответствующая биологическая структура людей, их предрасположенность к выучиванию средств коммуникации, ограниченных рамками определенного локального сообщества представителей человеческого вида, и развитие этих средств понимания между людьми особенно отчетливо демонстрируют то большое, жизненно важное значение, которое в течение длительного периода формирования человечества должно было иметь точное понимание между членами определенной группы.

В качестве указания на элементарную зависимость структуры отдельного человека от других людей, и тем самым от групповой жизни, приведенных примеров будет вполне достаточно. Позднее я разовью их несколько подробнее. Пока же они, возможно, облегчат понимание того, что дискуссия об отношении индивида и общества останется односторонней и стерильной до тех пор, пока мы будем пребывать в плену современной нам ситуации, а следовательно, современных вопросов и идеалов. Вместо этого нам следует рассмотреть данную проблему с позиций процессуально-социологического подхода. Не в последнюю очередь этот подход требует освобождения социально-научной постановки проблемы от постановки проблемы, принятой в естественных науках.

В рамках физики, а также философской традиции, ориентированной на естественные науки как на науки образцовые, можно во многом отвлекаться от влияния и ограничивающего характера современности. Во всяком случае, речь идет о предположении, на основании которого современные и локальные наблюдения могут быть переработаны по всеобщие законы, или которое можно использовать в качестве пробного камня любых законов.

Но это предположение и этот метод не ограничиваются лишь поиском регулярностей и общего стиля образования понятий в области научного исследования взаимосвязей неживых природных процессов. Они много раз служили прототипом методов и способов образования понятий и для ученых, которые, как, например, социологи и философы, ставят себе задачей исследовать людей и их отдельные аспекты и манифестации.

Поскольку в настоящее время еще не предложена разработанная модель развития человечества, которая одновременно была бы соотнесена с предметом и выдерживала проверку, я привлек в качестве рабочей гипотезы одну модель, применимую к очень ранней ступени общественного развития. У Фрейда иногда можно встретить рассуждения о «первобытном стаде». Может быть, следовало бы говорить об охотниках на крупных животных, использующих пещеры. На этой ступени отдельный человек был привязан к обществу, к которому он принадлежал, гораздо крепче и в гораздо большей степени. Человек для себя, человек без группы, не имел бы в этом диком мире никаких сколько-нибудь значительных шансов на выживание. Тем самым вовсе не утверждается, что групповая жизнь людей была в те времена более мирной и менее конфликтной, чем ныне. Речь идет о том, что продолжали дальнейшее существования лишь те группы, которым удавалось находить известный баланс между конфликтом и совместным трудом.

На ранних ступенях социального развития отдельный человек, как мы видим, был в гораздо большей степени и в целом гораздо крепче привязан к объединениям, в которых он оказывался в силу своего рождения. Отдельные люди на всю жизнь и в любом случае очень прочно были привязаны к догосударственным социальным единицам, и прежде всего к месту рождения или племени, уже в силу того, что это были объединения, от которых в обстоятельствах крайней жизненной необходимости можно было ожидать помощи и защиты.

В более развитых обществах, не в последнюю очередь в странах более богатых, и прежде всего богатых социальным капиталом, интеграционный уровень государства все сильнее вбирает в себя функцию предоставления последнего прибежища в случае крайней жизненной нужды. Но по отношению к своим гражданам государство несет довольно своеобразную двойную функцию, которая на первый взгляд может показаться противоречивой. С одной стороны, оно выравнивает различия между людьми. В государственных регистрах, как и в государственных кабинетах, отдельный человек в значительной степени лишается богатства своей личности. Но с другой стороны, люди понимаются именно как индивиды, а не как, например, сестры, братья, дяди и племянники, члены семейного объединения или иной формы догосударственной интеграции. На последней ступени развития общества процесс образования государства вносит существенный вклад и продвижение в сторону массовой индивидуализации.

Однако масштаб и образец этой индивидуализации сильно различается в зависимости от структуры государства, и особенно от распределения власти между правящими и управляемыми, между государственным аппаратом и гражданами государства. В восточных диктаторских государствах, как и в диктаторских государствах вообще, сеть государственных правил плотно охватывает отдельного человека, а степень взаимного контроля управляющих и управляемых сравнительно низка, так что пространство решения отдельного гражданина, а следовательно, и возможность личной индивидуализации сравнительно ограничены. Чужое регулирование особенно превалирует здесь над саморегулированием отдельного человека в общественной жизни, часто ограничивая саморегулирование лишь приватной сферой.

Особенность диктаторского режима – развитие специфического социального статуса отдельных людей, которые живут в данном режиме. Они как индивиды в значительной степени зависят от чужого регулирования, а если оно ослабляется или прекращается, то поначалу они часто ощущают себя дезориентированными.

Одинокие. Художник Э. Мунк

Поскольку личная инициатива, то есть способность к индивидуальному решению, в рамках подобных государственных форм почти не находит поощрения, а скорее будет осуждаться или даже преследоваться, то такого рода режим часто обладает характером, бесконечно продлевающим его собственное существование. Люди, которые живут друг с другом в рамках этой формы, в случае если от них в том или ином виде требуется более высокая степень саморегулирования, зачастую начинают чувствовать себя довольно неуверенно и вступают в конфликт со своей совестью. Тогда их социальный статус непроизвольно влечет их к тому, чтобы восстановить привычное внешнее принуждение, то есть более жесткое руководство своей жизнью.

«Кто я?»

Я и Мы-идентичность, о которой выше шла речь, доступна индивидуализации. Каждый новорожденный ребенок, чтобы впоследствии стать признанным гражданином государства, должен подвергнуться государственной регистрации, а каждый подросток и каждый взрослый во многие периоды своего жизненного пути просто не могут обойтись без свидетельства о рождении.

Самым элементарным ответом па вопрос о Я-идентичности индивида, то есть на вопрос «Кто я?», становится его таким образом имя – символ, под которым он был зарегистрирован в государственном учреждении. Об этом имени человек, несомненно. может сказать: «Это я, и только я». Обычно ни один другой человек не имеет такого же имени. Но это наименование благодаря двум своим составляющим, имени и фамилии, выделяет отдельного человека одновременно и как единственного в своем роде, и как принадлежащего определенной группе, своей семье.

Если, с одной стороны, имя дает в руки человека символ его исключительности и ответ на вопрос, кем он является сам для себя в своих собственных глазах, одновременно служа ему визитной карточкой, то, с другой стороны, оно показывает на иных людей, связанных с данным человеком родственно или опосредованно.

Уникальность имени довольно ясно демонстрирует нечто и своей основе очевидное, а именно то, что всякий отдельный человек происходит из некоторой группы других людей, фамилию которых он несет в соединении с индивидуализирующим его именем. Без Мы-идентичности не существует никакой Я-идентичности. Чаша весов баланса между Я и Мы, образцы отношений между Я и Мы, могут лишь колебаться в ту или иную сторону.

К сказанному, видимо, следует добавить, что понятие человеческой идентичности соотносится с определенным процессом. Обычно этого просто не замечают. На первый взгляд может показаться, что Я-высказывания и Мы-высказывания имеют статический характер. Я, так сказать, всегда остаюсь одной и той же личностью. Но это отнюдь не так. Если в пятьдесят лет этот человек говорит о себе «Я», то это уже не относится к тому самому лицу, которым он был в десять лет.

С другой стороны, пятидесятилетний человек оказывается в совершенно определенном, весьма своеобразном отношении к себе в десятилетнем возрасте. Он обладает иной структурой личности, нежели десятилетний, и все-таки представляет ту же самую личность. Ибо пятидесятилетний человек в ходе специфического процесса развития непосредственно вырастает из годовалого, двухлетнего и затем десятилетнего человека. Условием личной идентичности десятилетнего и пятидесятилетнего человека оказывается непрерывность его развития.

До тех пор, пока развитие понятий в социуме не предоставит в распоряжение размышляющего индивида более или менее ясно выработанного понятия процесса и в особенности понятия развития, понятийная проблема человеческой идентичности в течение всех лет жизни будет оставаться трудной.

Весьма определенные потребности человеческого взаимопонимания привели к оформлению понятия развития в качестве символа процессуального течения событий определенной направленности, скажем, процесса человеческого взросления или процесса направленного изменения человечества.

Такие понятия, как уже усвоенное обществом понятие развития или еще усваиваемое понятие Я-Мы-идентичности, предоставляют для этого хорошие вспомогательные средства. Но и они пока оставляют желать лучшего. Они – не итог, не завершение мыслительной работы. Другими словами, эти понятия предоставляют в распоряжение будущих поколений хороший материал для дальнейшей работы.

Возможно, теперь станет более понятным, что до тех пор, пока в общении людей ощущается недостаток вполне разработанных понятийных инструментов и языковых символов для постижения процессов развития, и не учитывается процессуальная природа человека, проблема индивидуальной идентичности человека в течение всех лет его жизни останется не разрешимой. При современном состоянии процессуально-социологической теории развития еще не совсем ясно, как осуществляется сцепление частных аспектов развития личности человека.

Между тем, процесс развития и его символическое изображение посредством коммуникативных понятий, процесс развития как таковой и как предмет индивидуального опыта поглощены друг другом и абсолютно неразрывны. Как на пример такого процесса можно, прежде всего, указать на то обстоятельство, что каждая более поздняя фаза процесса развития, переживаемая отдельным человеком, имеет своей предпосылкой непрерывное течение предшествующих фаз развития.

Для человека имеет принципиальное значение тот факт, что невозможно достичь возраста и обрести облик тридцатилетнего, не пройдя все предшествующие возрастные этапы и не принимая соответствующие этим этапам облики. Континуальность процесса развития есть одна из предпосылок личной идентичности на протяжении всех лет развития человека.

Более поздний облик человека необходимо вытекает из последовательности всех его предшествующих обликов. Но сама эта последовательность по направлению к данной стадии не осуществляется с необходимостью. Человек может умереть раньше, чем он достигнет более поздней ступени. Более поздняя структура личности зависит от потока развития на более раннем этапе, однако диапазон вариантов здесь достаточно широк.

Один из важнейших элементов Я-идентичности – континуальность памяти, которая в состоянии вбирать в себя и сохранять приобретенное знание и личный опыт более ранних фаз в качестве сил, активно управляющих ощущениями и поведением на более поздних фазах в таком объеме, с такой широтой и глубиной, которым нельзя найти подобия у других живых существ.