Кухарка из Кастамара

1

10 октября 1720 года, утро

«Нет боли, длящейся вечно, – всегда говорила она, внушая себе надежду на то, что все преходяще. И добавляла: – Нет и радости бесконечной». Возможно, как раз от бесчисленного повторения этой фразы она постепенно утратила уверенность в себе и не могла вырваться из смятения, которое уже несколько лет вызывала у нее жизнь. Она представляла себя тряпичной куклой, у которой из распоротых швов лезут нитки и которая вынуждена ежедневно штопать свое душевное состояние. Несмотря на это, благодаря отваге, порожденной нуждой, и своему упрямому характеру, она заново собрала всю свою волю в кулак, чтобы двигаться дальше. «Никто не посмеет сказать, что я смалодушничала», – повторяла себе теперь Клара.

Надежно укрывшись под слоем соломы, она сосредоточилась на дождевых каплях, стекавших по тюку. Это позволяло не смотреть на сетку из лучей опалового света, проникавшего сквозь солому. Стоило взглянуть на свет, как в глазах сразу мутнело от необъятности пространства вокруг повозки, что везла ее в поместье Кастамар. И тогда приходилось сдерживать дыхание, которое учащалось от одной только мысли, что она вне стен дома, и она начинала терять сознание. Иногда подобные приступы паники заканчивались обмороком. Как же она ненавидела эту свою слабость. Ощущение беззащитности, будто все беды мира вот-вот обрушатся на нее в этот миг, заканчивалось неожиданным упадком сил. Она вспомнила, что именно из-за этого страха засомневалась, услышав от сеньоры Монкады о возможности устроиться на работу в Кастамаре. Дородная старшая сестра-сиделка подошла к ней и сообщила, что дон Мелькиадес Элькиса, ее добрый друг и дворецкий в Кастамаре, ищет кухонную работницу в поместье.

– Может статься, тебе наконец повезет, Клара, – сказала та.

Ее потянуло воспользоваться таким шансом, но в то же время сковал ужас от необходимости бросить госпиталь, в котором она работала и при котором жила. Даже просто представляя себя на улицах Мадрида, проходящей через площадь Пласа-Майор, как когда-то с отцом, она начинала задыхаться, покрывалась испариной и теряла силы. И все же, прикрыв глаза платком, она попробовала самостоятельно добраться до окрестностей дворца Алькасар. Но стоило ей ступить за ворота госпиталя, как снова случился приступ паники. Сеньора Монкада была так добра, что согласилась отправиться вместо нее к сеньору Элькисе, чтобы рассказать ему об исключительных кулинарных способностях своей подопечной. Как видно, их дружба была давнишней, в молодости они оказывались на одних и тех же пикниках, когда она была на службе у графа де Бенавенте, а он – у герцога Кастамарского. От нее сеньор Элькиса узнал, что любовь к готовке у Клары семейная: ее мать испытывала такую же страсть и была главной поварихой кардинала Хулио Альберони[1], прежнего министра короля Филиппа V. К сожалению, прелат попал в немилость и вернулся в Генуэзскую республику, забрав мать с собой.

Клара, ставшая к тому времени ее главной помощницей, была вынуждена оставить кардинальскую службу, поскольку последовать за ним разрешили только главной кухарке. Поначалу она надеялась скоро найти работу в каком-нибудь господском поместье, но когда главные повара узнавали, что рекомендации ей дала собственная мать, то отказывались верить им, а еще меньше доверия вызывала у них излишняя образованность девушки. Таким образом, надежды устроиться на кухню таяли, и пришлось зарабатывать на жизнь, ухаживая за обездоленными бедняками в Главном госпитале Ла-Вильи, известном также как госпиталь Благовещения Пресвятой Богородицы.

Ее глубоко огорчало, что отец, почтенный доктор Армандо Бельмонте, приложил столько усилий, чтобы дать им с сестрой образование, и вот чем все закончилось. Она не могла винить его. Отец просто поступил как просвещенный человек, коим он и оставался вплоть до трагического дня своей смерти 14 декабря 1710 года. «Столько вложено в образование – и все впустую», – сетовала Клара. С раннего детства гувернантка Франсиска Барросо прививала им железную дисциплину во всем, что касалось учебы. Поэтому они с сестрой разбирались в самых разнообразных областях: шитье и вышивке, правилах этикета, географии и истории, латыни, греческом, математике, риторике, грамматике и таких современных языках, как английский и французский. Дополнительно они брали уроки фортепиано, пения и танца, которые дорого обошлись их бедным родителям, и это не считая непреодолимой тяги девочек к чтению. Однако после смерти отца их образование совершенно не пригодилось, и они оказались на более низких ступенях общественной лестницы. И именно кулинарная страсть, которую мать разделяла с дочерью и на которую их бедный отец вечно жаловался, стала основой выживания семьи.

– Дорогая моя Кристина, для чего же мы держим кухарку? – укорял он ее. – Даже представить себе не могу, что сказали бы наши знакомые, если бы узнали, что вы со старшей дочерью целые дни проводите в клубах пара среди печей, притом что у вас предостаточно прислуги.

В счастливые годы Клара перечитала горы всякого рода кулинарных книг, в том числе переводы некоторых арабских и сефардских[2] трудов, многие из которых подверглись цензуре в Испании. Она с жадностью проглотила «Книгу жаркóго, изысканных блюд и супов», написанную поваром Робертом де Нолой, и «Четырехтомник кондитерского искусства» Мигеля де Баэсы и не упускала ни одного рецепта, попадавшего в руки ей или матери. С самого детства она сопровождала сеньору Кано, их кухарку, на рынок, где научилась выбирать лучшие кочаны капусты и салата, нут и чечевицу, помидоры, фрукты и рис. До чего же ей нравилось в те славные минуты детства перебирать замоченные горошины чечевицы и нута, выбрасывая засохшие, какое огромное удовольствие она испытывала, когда ей разрешали попробовать бульон от ольи подриды[3] или горький шоколад, добытый отцом благодаря связям при дворе. Она снова почувствовала тоску по тем временам, когда они вместе с матушкой выпекали императорский бисквит и пироги, готовили джемы и конфитюры. Вспомнила, как они вдвоем убеждали отца, что им нужна глиняная печь на дровах, чтобы готовить еще больше разных блюд. Он поначалу отказывался, но в конце концов уступил, сделав вид, что это нужно прислуге.

Сеньор Мелькиадес выслушал рассказ сеньоры Монкады о кулинарных способностях Клары и решил взять ее на кухню. Кастамар был для Клары первой ступенькой на пути к ее мечте – возвращению к настоящей кухне. Работа в доме герцога Кастамарского, который служил королю, пятому из Филиппов, и был одним из самых выдающихся представителей знати на гражданской войне, обеспечивала прислуге достойное существование. Ее предупредили о необычности самого дома: несмотря на то, что род Кастамаров был одним из самых влиятельных в Испании, они держали всего треть от того количества слуг, которое можно было ожидать от герцогского дома. По всей видимости, хозяин дома, дон Диего, замкнулся в себе после гибели жены и только в последние годы стал изредка появляться на некоторых приемах королевского двора.

Перед отъездом в Кастамар Клара написала сестре с матерью. Благодаря тому, что теперь король Филипп разрешил любому подданному – а за пределами страны аристократии и купцам – пользоваться почтой, она смогла известить их о переезде и пообещала в следующем письме сообщить свой постоянный адрес. Из своих скромных сбережений она оплатила отправку каждого письма. Несмотря на то, что обычно расходы оплачивал получатель, Клара предпочла взять на себя эту обязанность и избавить родных от дополнительных трат.

После отправки писем пришлось подождать еще один день, пока сеньор Педро Очандо, кучер и закупщик лошадей в Кастамаре, закончит свои вечерние извозчицкие дела и на рассвете загрузит тюки с соломой. День оказался дождливым – в этом ей повезло. Мужчина был так любезен, что заехал за ней прямо в конюшни госпиталя, и ей не пришлось скрывать свой панический страх открытых пространств.

– Я лучше поеду сзади, если не возражаете, – нашла хитрое оправдание Клара. – И смогу укрыться от дождя под тюками с сеном. Я не очень тепло одета.

Они ехали больше трех часов под проливным дождем из Мостолеса до дороги, ведущей в Боадилью. Время от времени она ощущала, как их трясет на выбоинах, и с ужасом думала, что соломенное покрывало вот-вот сползет и обнажит открытое пространство. Однако этого не произошло. Вскоре повозка остановилась, успев утомить ее своей тряской, и немногословный сеньор Очандо сообщил, что они приехали.

Она попрощалась, сказав спасибо, и слезла с повозки с закрытыми глазами. Холодные капли дождя просочились через вышитый воротник платья, заставив ее поежиться. Клара подождала, пока скрип колес удалится на достаточное расстояние, и с замиранием сердца повязала платок на глаза. Надеясь только на узкую щель, через которую едва была видна земля под ногами, и посох, служивший прежде тростью слепым, она направилась к огороженному стеной патио[4], расположенному позади основного здания. Не отрывая взгляда от собственных башмаков и молясь, чтобы платок продолжал закрывать остальную часть Кастамара, Клара ускорила шаг. От этого в висках застучало, дыхание сделалось слишком частым, в конечностях возникло ощущение мурашек. Через небольшую аркаду она попала в патио, где чуть не налетела на служанок, которые со смехом собирали забытые на сушилках вещи.

Внезапно она обнаружила, что потерялась в этом обширном пространстве и щелочки в платке не хватает, чтобы сориентироваться. Она подняла взгляд и в глубине деревянного прохода заметила ворота. И неважно, что дверцы, по-видимому, были закрыты. Тело ее дрожало, силы постепенно таяли, и она бросилась к ним, молясь, чтобы не упасть ничком и не потерять сознание. Очутившись под козырьком, она сорвала повязку с глаз, прислонилась лбом к косяку, даже не задумываясь о неведомом открытом пространстве за ним, и в отчаянии постучала.

– Что ты тут делаешь?

Резкий, властный голос у нее за спиной заставил сердце замереть. Она обернулась, стараясь сохранить самообладание. Потом подняла голову и встретилась с суровым взглядом женщины лет пятидесяти с небольшим. Кларе хватило и секунды, чтобы почувствовать исходящую от нее неумолимую строгость.

– Я Клара Бельмонте, новая кухонная работница, – задыхаясь, проговорила она и протянула рекомендации, подписанные сеньорой Монкадой и собственной матерью.

Женщина мельком взглянула на нее и хладнокровно взяла бумаги. Кларе это мгновение показалось вечностью, у нее закружилась голова, и она постаралась незаметно опереться о стену, чтобы не упасть. Почувствовав это, женщина нахмурила брови и внимательно оглядела Клару, словно могла заглянуть ей прямо в душу.

– Ты почему такая бледная? Случаем, не больна? – спросила она и вернулась к чтению.

Клара отрицательно покачала головой. Ноги у нее подкашивались, и она поняла, что не может больше делать вид, что все в порядке. Но она знала, что если о ее страхе открытого пространства станет известно, то она потеряет эту работу, и потому сжала зубы и постаралась дышать глубоко.

– Сеньор Мелькиадес сказал, что пришлет работницу с опытом. Не слишком ли ты молода для всего того, что тут написано?

Клара присела в реверансе, показав свои лучшие манеры, и ответила, что научилась всему у матери в доме его высокопреосвященства Альберони. Женщина с безразличием вернула ей рекомендательные письма. Потом четким движением вытянула руку, достала связку ключей и открыла дверь.

– За мной, – приказала она, и Клара с облегчением протиснулась в коридор.

Следуя за энергичными шагами женщины, она постепенно приходила в себя. Коридор с голыми белыми стенами оказался очень длинным, и она воспользовалась тем, что шла сзади, чтобы незаметно опираться на них. Не терпящим возражения тоном женщина сообщила, что дверь, через которую они только что зашли, всегда должна быть закрытой, а вход для прислуги находится с противоположной стороны патио. Этот приказ стал для Клары облегчением: судя по всему, тот вход вел прямо на кухню, а она не намеревалась покидать пределы помещения.

Им навстречу попались трое слуг, которые громко что-то обсуждали; несколько горничных – те, едва завидев женщину, поправили свою униформу и пошли наверх; два ученика лакея с уставшими глазами, которых так называли, потому что они были претендентами на должность лакеев; закупщик продуктов, некий Хасинто Суарес, заведовавший в Кастамаре пополнением кухонных запасов. Рядом с ним шел Луис Фернандес, ответственный за буфет, в котором хранились основные продукты, за погреб с овощами и зеленью и за кладовую со свечным воском, углем и дровами. Женщина поздоровалась с обоими, назвав их по именам, сухо и высокомерно. Петляя по коридорам здания, они наткнулись на двух отвечавших за освещение дома и сада фонарщиков, которые с таким усердием склонили головы перед женщиной, что коснулись подбородком груди. Еще им встретилась по пути пышнотелая девушка по имени Галатея Борка, с ямочками на щеках, державшая в руках комплект разных соусниц, которые ей нужно было разнести. Перед ней стояла ее начальница Матильде Маррон, ответственная за подачу еды и фруктов, и, нервно жестикулируя, выговаривала ей, что нужно хорошо протереть уксусницы. Все и каждый бросали свои дела и вытягивались по струнке перед экономкой.

– Ты на испытании столько, сколько я посчитаю нужным, и, если твое усердие или результаты работы мне не понравятся, сразу же отправишься обратно в Мадрид. Получать будешь шесть биллонных реалов[5] ежедневно, есть трижды в день, один день в неделю будет выходным, обычно по воскресеньям. В любом случае к воскресной обедне сможешь пойти. Спать будешь на кухне, в каморке за сдвижной дверью, – строго уточнила она, проходя мимо двух прачек и не обратив на них никакого внимания.

Клара согласилась. Если бы она родилась мужчиной и состояла на службе при королевском дворе, то получала бы около одиннадцати биллонных реалов в день, но Кастамар, хоть и являлся одним из самых влиятельных домов Испании, был не королевским Алькасаром, да и она была не мужчиной. При всем при том ее жалованье выходило выше среднего, и она подумала, что ей еще повезло, ведь некоторые девушки мыли лестницы меньше чем за два реала в день. А она могла даже что-то отложить на случай, если дела пойдут хуже.

– Я не потерплю ни лени, ни секретных отношений между слугами, ни, естественно, тайных встреч с мужчинами, – продолжила экономка.

Они прошли по коридору, кессонный потолок которого украшали мастерски выполненные росписи, и подошли к двустворчатой двери из золотистого вишневого дерева. На ней висела табличка с надписью «Печи», из которой следовало, что вы на пороге кухни. Неожиданно появилась еще одна горничная с серебряным подносом. На нем был завтрак, представлявший собой консоме[6] из птицы, молоко и шоколад в отдельных кувшинах, хлеб, поджаренный на смальце и посыпанный сахарной пудрой с корицей, вареные яйца, мягкие булочки и ломтик бекона. Клара по запаху поняла, что в консоме переборщили с приправами, хлеб слишком жирный, яйца безбожно переварены, а булочкам не помешала бы еще пара минут в печи. Кроме того, рядом с горничной она не увидела посыльного из пекарского помещения, который должен был сопровождать подачу столовых приборов, бокалов, хлеба и еды из кухни до комнаты господина. Один только бекон, похоже, был должным образом приготовлен, правильно нарезан и изжарен на собственном жире. Но больше всего ей бросилась в глаза сервировка. Несмотря на изысканный набор чашек с узором и элегантное столовое серебро, среди которого особо выделялась нечасто встречавшаяся вилка с четырьмя зубцами, казалось, что подача не соответствовала уровню испанского гранда. Расстояние между приборами не было выверено, а хуже всего было возмутительное отсутствие цветов – неизменного атрибута завтрака; вышитая кружевная салфетка недопустимо свисала с подноса; а выпечка, консоме, бекон и яйца, которые для сохранения тепла должны были быть накрыты соответствующими серебряными клошами, наоборот, своим открытым видом убивали всякую интригу, создаваемую этими колпаками.

Одного взгляда экономки хватило, чтобы горничная остановилась. Ключница подошла, идеально точно положила кофейную ложечку на необходимом расстоянии от тарелок и поправила серебряные кувшины.

– И смотри, чтобы ничего не сдвинулось с места, Элиса, – приказала она внушающим ужас голосом. – Все, можешь идти.

Клара поняла, что экономка обладает безупречным знанием этикета и в совершенстве владеет протоколом, хоть и не знакома с роскошной подачей еды в Версале и кулинарными шедеврами высокой кухни, которая пришла со двором короля Филиппа.

– Да, донья Урсула, – ответила Элиса, присела в реверансе с тяжелым подносом в руках и пропустила их в кухню.

Стоило им войти, как все приостановили работу и замерли в легком реверансе. Было очевидно, что экономка заведовала также всей кухней, обслуживающей герцога, и связанными с ней помещениями. После разрешающего жеста ключницы работа возобновилась, и Клара увидела, как две посудомойки продолжили ловко ощипывать каплунов для обеда. Еще одна в некоторой рассеянности натирала специями цыплят, а полная женщина в глубине кухни искоса поглядывала на них, пока готовила к мясу соус из шампиньонов.

Клара подумала, что для поддержания престижа такого знатного дома, как Кастамар, прислуги явно не хватало. По меньшей мере требовались еще три помощницы (две для главной кухарки и одна – для первых двух), лакеи и несколько учеников лакеев, и, наконец, посудомойки, чтобы мыть посуду, подметать пол и ощипывать каплунов. Тем не менее хозяин, по словам сеньоры Монкады, жил в поместье лишь вдвоем с братом, и, хотя это могло отрицательно сказаться на репутации дома, с практической точки зрения четырех кухонных работников было более чем достаточно.

Клара ответила всем таким же легким реверансом и задалась вопросом, как ключница смогла получить такой контроль над всеми. Обычно в знатном доме экономке подчинялся только женский персонал: от горничных, отвечающих за покои и за остальные помещения дома, личных горничных, старших и младших горничных и их помощниц до прачек и крахмальщиц. Но эта экономка, по всей видимости, равно распоряжалась как прислугой женского пола, так и мужского. Она скорее была кем-то вроде управляющего, вторым по статусу среди слуг королевского двора после главного дворецкого, в чьи обязанности входил контроль за службами, установление цен и выплат и управление поместьем. Естественно, в состав Королевского совета – органа королевской администрации, возглавляемого главным дворецким, который управлял делами двора, – входили представители знати самого высокого ранга монаршей службы. Совет Кастамара, напротив, состоял только из людей скромного происхождения. В настоящее время его двумя несомненными представителями были дон Мелькиадес Элькиса, дворецкий Кастамара, и стоявшая перед Кларой властная женщина, которую, как вскоре выяснилось, звали Урсула Беренгер. Естественно, Клара задалась вопросом, в каких отношениях состоят сеньор Эскиса и экономка.

– До ежегодных празднований в память погибшей супруги господина, нашей дорогой доньи Альбы, остается неделя, – торжественно сообщила донья Урсула. – Для герцога это очень важно. На это событие непременно съезжаются все представители мадридской аристократии, включая их величеств короля и королеву. Мы должны быть на высоте.

Клара кивнула, и экономка перевела взгляд в глубину кухни.

– Сеньора Эскрива, – сказала она сухо, – позвольте представить вам новую работницу кухни, сеньориту Клару Бельмонте. Расскажите ей об остальных ее обязанностях.

Дородная кухарка подошла, и Клара почувствовала, как та разглядывает ее, словно кусок мяса, своими поросячьими глазками. Экономка удалилась, оставив после себя напряженное молчание. Пока три остальных женщины не сводили с Клары глаз, она воспользовалась моментом, чтобы подробно рассмотреть кухню. Мать всегда говорила ей, что по кухне судят о поваре. После увиденного завтрака, который приготовили господину, она не удивилась почерневшим от сажи печам, нечищеным горнилу и дымоходу, беспорядку среди кухонной утвари, забитому водостоку и неблагоразумно оставленной открытой крышке колодца. В глубине на полках виднелись засаленные ящики с пряностями, закрытые на ключ и с металлическими ярлыками, причем принцип их расстановки остался для нее непостижим. Рядом располагались лари с мукой, на нижней части которых можно было видеть жировые потеки. Выходившее на северную сторону патио окно с двойными рамами уже утратило свою естественную прозрачность; цвет столешницы из ясеня невозможно было определить из-за пятен крови, вина, остатков приправ и требухи от предыдущих готовок – это говорило о том, что рабочую поверхность, несмотря на ежедневную уборку, так и не удосужились отскрести с должным усердием.

– Что за заморыша мне тут в помощь привели, – презрительно сказала главная кухарка.

Клара вздрогнула и сделала шаг назад. Коснувшись ногой скользкой плитки пола, она почувствовала, как под ботинком что-то хрустит. Сеньора Эскрива улыбнулась, когда та подняла ногу и увидела на подошве раздавленного таракана.

– Вот и первая польза от тебя: одной проблемой меньше. Сколько бы с ними ни боролись, все бесполезно. Прям напасть какая-то, – сказала она, и все присутствующие засмеялись над замечанием своей непосредственной начальницы. – Я Асунсьон Эскрива, кухарка Кастамара, а эти две – Мария и Эмилия – посудомойки. Та, что готовит птицу, – Кармен де Кастильо, моя помощница. А эта замухрышка – Росалия, она не в себе. Господин держит ее из жалости. Как «поди-принеси».

Пятая девушка обнаружилась под столом. Росалия с приоткрытым ртом, из которого текла слюна, посмотрела на Клару и поздоровалась, грустно улыбаясь. А потом подняла руку и показала еще одного таракана.

– Мне нравится, как они хрустят, – выдавила из себя она.

Клара улыбнулась в ответ, но тут подошла сеньора Эскрива и с силой схватила ее за руку.

– Берись-ка чистить эти луковицы! – завопила она. – Да поживее – ты тут, чтобы работать, а не глазеть на дурочку!

Кларе она напомнила визжащую в хлеву толстую старую свинью. И ее мечты работать под началом великого повара тут же рассеялись. Достаточно было одного взгляда на ногти сеньоры Эскривы, почерневшие от остатков еды и сажи, чтобы понять, что учиться у нее было нечему. Очевидно, хозяин Кастамара уже свыкся с подачей еды без должной сервировки и без соблюдения необходимых правил гигиены. Ни в одном из уважающих себя знатных домов не допустили бы подобной небрежности.

10 октября 1720 года, полдень

Мужчины любят управлять ситуацией, но Урсула на горьком опыте усвоила, что больше никто и никогда не должен навязывать ей свою волю. Поэтому появление на кухне новой работницы – мало того что без ее согласия, но даже без предварительного уведомления – привело ее в бешенство. Дон Мелькиадес Элькиса время от времени бросал вызов ее безраздельному господству над прислугой, но в поместье среди прислуги не было человека более авторитетного, чем она, и дворецкий это знал. Идя на конфликт с ней, он терял гораздо больше, чем просто место работы. Было бы лучше для всех, если бы он давно ушел сам, унеся с собой свою страшную тайну. Тогда бы все в Кастамаре осталось под ее пристальным контролем и работало бы четко, как правильно настроенные часы.

Погрузившись в эти раздумья, Урсула прошла по коридору, оставив справа лестницу, которая вела на верхние этажи, и подошла к дверям кабинета дворецкого. Она тихо постучала два раза, чтобы скрыть все, что кипело внутри. Из глубины кабинета раздался низкий голос сеньора Элькисы, который разрешал ей войти. Урсула вошла и закрыла дверь. Она слегка кивнула, как того требовал этикет, и обратилась к нему по имени. Дон Мелькиадес сидел и писал в своей тетрадке алого цвета, одной из тех, которые никто и никогда не прочтет. Качество его прозы, и так оставлявшее желать лучшего, усугублялось обилием мудреных слов, которые он любил употребить, чтобы произвести впечатление образованного человека. В своих дневниках он подробно описывал мельчайшие детали ежедневных событий, пытаясь передать на бумаге всю свою преданность делу, которая, по его мнению, с годами растворилась в потоке времени, и он превратился в слугу, привыкшего к рутине и потерявшего стремление к самосовершенствованию. Урсула ждала, пока он оторвется от своей тетрадки. Возникла пауза, столь привычная и угнетающая, всегда вызывавшая в ней чрезмерное раздражение. Едва взглянув на нее, дон Мелькиадес небрежно заметил, продолжая писать:

– А, это вы.

Она сделала вид, что не заметила презрительного тона, и выдержала паузу, как хищник, в темноте выслеживающий жертву, прежде чем унизить дворецкого в ответ на его безуспешную попытку навязать свою волю.

– Я пришла сообщить, что прибыла новая кухонная работница, – в полном соответствии с правилами начала она. – Надеюсь, она хорошо подготовлена, чтобы…

– Вполне, достаточно прочитать ее рекомендательные письма, донья Урсула, – сухо перебил он, не поднимая головы.

Она снова замолчала, и он, приподняв одну из своих густых бровей, подозрительно оглядел ее сверху донизу, словно пытаясь привести в смущение. Урсула выдержала его взгляд. Она знала, что эта игра закончится ее победой.

– Для ежегодного праздничного ужина его светлости, возможно, следовало бы приготовить одну из зал в восточном крыле, – сменила она тему.

Дворецкий не ответил, а лишь продолжил писать. Экономка про себя подумала, что молчание, должно быть, вселяет в него ощущение могущества, будто в его власти было дать ей подобное позволение. И все же она, сжав губы, подождала, пока он насладится еще несколькими секундами тишины.

– Как сочтете необходимым, донья Урсула, – наконец промолвил дон Мелькиадес.

Экономка помедлила мгновение, прежде чем нанести окончательный удар. Подойдя к бюро, она посмотрела на дворецкого, будто на какое-то насекомое, и подчеркнуто вежливо произнесла:

– Дон Мелькиадес, не будете ли вы столь любезны перестать на минутку писать и уделить мне должное внимание?

– Простите, донья Урсула, – отреагировал он, изображая рассеянность.

Сдерживая улыбку, Урсула приблизилась настолько, что он стал казаться ей маленьким и жалким. И в этот момент мягко уронила на него ранящие слова, которые, как она знала, больнее всего ударят по его самолюбию как мужчины, так и слуги:

– Дон Мелькиадес, прошу вас как главного дворецкого Кастамара вести себя подобающим образом…

Тот зарделся и в гневе вскочил со стула.

– …особенно в моем присутствии, – закончила она.

Дона Мелькиадеса затрясло, как кусок желе, только что выложенного на тарелку. Специально выждав момент, когда он соберется что-либо сказать в ответ, она снова перебила его:

– Или я буду вынуждена поведать его светлости ваш маленький секрет.

Дон Мелькиадес, осознавая, что перед лицом подобной угрозы можно только капитулировать, впал в уныние и, в попытке все же спасти свое достоинство, с вызовом бросил на нее обиженный взгляд.

Уголками губ она изобразила улыбку. Эта ставшая привычной победа, которую она одерживала уже несколько лет подряд и о которой время от времени считала нужным напомнить ему, была победой над мужской властью и над авторитарным обществом, когда-то давно причинившим ей столько зла. Подобные случаи самоуправства дона Мелькиадеса происходили все реже, пока он окончательно не смирился с тем, что если к нему и обращались по поводу важных решений в Кастамаре, то исключительно чтобы поставить в известность. Урсула собралась, как всегда, уйти. Но, дойдя до двери, сочла, что за подобный вызывающий взгляд он заслуживает еще большего унижения.

– И да, не сердитесь так, – бросила она напоследок. – Мы оба знаем, кто главный в этом доме. Мы, как в неудачном браке, просто играем предписанные роли.

Дон Мелькиадес пригладил усы. Его лицо выражало грусть побежденного духа. Урсула повернулась, чтобы окончательно покинуть комнату, но краем глаза заметила, как главный дворецкий Кастамара рухнул на свой трон, превратившийся в пепел.

2

11 октября 1720 года, утро

Клара поднялась раньше положенного и больше четырех часов чистила кастрюли, сковороды, разделочные доски. Она отскоблила рабочий стол, оттерла покрытые сажей стены и пол, и каменные плиты благодаря щелоку вернули себе первоначальный цвет. Тараканы дружно бросились в сторону патио. После этого она распределила уже чистые ящики со специями по видам и расставила их по алфавиту. Потом привела в порядок лари с мукой, емкость для меда и глиняные кувшины. Под конец ей пришлось натаскать из кухонного колодца целых четыре таза воды. Позже, пока на кухне еще никого не было, она вымыла тряпки и кадки. Она знала, что все это может обернуться для нее неприятностями, но не могла заставить себя работать в такой грязи. Мнимая чистота помещения, в котором готовили еду, в любой момент могла стать причиной болезни господина.

Вопреки ожиданиям Клары, первой в кухне появилась донья Урсула. Едва завидев ее, девушка присела в легком реверансе и склонила голову. Краем глаза она заметила на ее невозмутимом лице легкое удивление от еле уловимого запаха щелока. Экономка неторопливо прошлась по кухне, оглядев результат работы, стоившей Кларе полночи, а потом пристально посмотрела на нее в попытке разгадать причины подобного усердия. Она потерла переносные печки, рукоятки ножей, кастрюли и даже сами печи. Затем устремила взгляд на полки с приправами на каждый день и тщательно изучила их, не проронив ни слова. Наконец она взглянула на Клару с высоты своего всемогущества и слегка улыбнулась.

Дверь открылась, и дебелая сеньора Эскрива замерла в изумлении. Клара вежливо поздоровалась, но та даже не удостоила ее ответом. По поведению главной кухарки было видно, что она не узнавала кухню, которую оставила накануне. На лицо ее опустилась завеса ужаса, стоило ей только пересечься взглядом с доньей Урсулой.

– Вижу, сеньора Эскрива, что вы выполнили свое обещание вычистить и привести в порядок кухню, – сказала она, уходя. – И я хочу, чтобы она всегда оставалась такой.

Голос экономки затих в глубине коридора. Главная кухарка с онемевшим от ужаса лицом озиралась вокруг в поисках привычных ей запахов, сковород и кастрюль, испачканных сажей печей. Она смотрела на все это так, будто волшебное заклинание изменило внешний вид ее кухни. Возмущенный взгляд ее поросячьих глаз упал на Клару. В два шага она оказалась рядом и наотмашь ударила ее по лицу. Клара почувствовала, как из разбитой губы падают капельки крови. Пришлось усилием воли сжать зубы, чтобы не ударить в ответ. Она гневно посмотрела на кухарку и потянулась к деревянной скалке. Сеньора Эскрива не рискнула снова сунуться к девушке, но отчитала ее, высоко подняв указательный палец:

– Из-за тебя нам теперь придется больше работать, а это не входит в мои планы. Поэтому убирать на кухне будет твоей ежедневной обязанностью! – завопила она. – И если она не будет такой, как сейчас, надаю тебе по шее.

Увидев, что сеньора Эскрива повернулась к ней спиной, Клара тоже отвернулась и, не проронив ни слова, принялась обкладывать ягненка ломтиками бекона. Краем глаза она что-то заметила за приоткрытой дверью. Там стояла донья Урсула и, как режиссер, наблюдала за разыгравшейся драмой. Постояв еще несколько мгновений, она удалилась, вне сомнения, довольная увиденным. Клара перевела взгляд во двор, а с ее щеки все еще обильно текла кровь. Снаружи сгущались тяжелые тучи, предвещая бурю, и она испугалась, что если так пойдет и дальше, то дни ее в Кастамаре скоро будут сочтены. Покончив с ягненком, она вымыла руки над хозяйственной мойкой и начала смазывать миндально-медовым сиропом пирожные, предназначенные на завтрак господину.

Мысли унесли ее к самым приятным воспоминаниям, когда жизнь была простой и спокойной, а отец обеспечивал их всем необходимым. Каждый раз вспоминая округлое лицо отца, его идеально причесанные усы и легкую поступь слегка выгнутых ног, она ощущала, что время остановилось. По иронии судьбы именно разгар кровавой войны за трон Испании и гегемонию в Европе, когда мужчины разных стран безжалостно убивали во имя короля Филиппа V или эрцгерцога Карла[7], оказался самым счастливым периодом ее жизни. Ее отец, образованный человек, любитель книг и в прошлом бывалый путешественник, хотел лишь, чтобы ужасы войны закончились как можно скорее. С одной стороны, он, как врач, исключительную важность придавал клятве Гиппократа, особенно в части „не навреди“, или primum non nocere[8], которая обязывала его в любых обстоятельствах спасать человеческую жизнь. С другой, будучи человеком образованным, он воспринимал войну как нечто противоречащее голосу разума и, разумеется, богу.

Но не размышления о войне превратили отца Клары в одного из самых уважаемых докторов Мадрида, а постоянное самосовершенствование и любовь к профессии. Это позволило ему войти в высокие круги как испанской аристократии, так и той, что прибыла из Франции вместе с королем Филиппом. Бедняга до конца надеялся, что дочери породнятся с каким-нибудь благородным или, если это было невозможно, по крайней мере влиятельным семейством. О большем для своих дочерей он и мечтать не смел, и эту страсть разделяла Кристина – их заботливая матушка и любимая жена дона Бельмонте. Клара думала по-другому, но ее сестра Эльвира, более наивная и с более простым взглядом на жизнь, была всецело поглощена этой мыслью, и ее заветной мечтой было выйти в свет и найти хорошего супруга. Богатого и с приятной внешностью, который бы любил ее не меньше, чем родители друг друга. Но война нарушила ее планы, призвав на фронт всех возможных претендентов, и при одной только мысли об этом Эльвира превращалась в скитающуюся по дому неприкаянную душу с остекленевшими глазами и телом игрушечной танцовщицы.

– Если так и дальше пойдет, то вообще не останется молодых людей, готовых жениться после войны, – говорила бедняжка десять лет назад.

Клара была уверена, что сделана из другого теста. Поискам мужа она предпочитала общество книг и печного угля. Если она о чем и мечтала, то не просто о муже, а о подходящем ей муже. На тот момент она полагала, что победа короля Филиппа породит бесконечное множество пострадавших от войны знатных карлистов, которые могли благосклонно посмотреть на возможность породниться с двумя наследницами весьма уважаемой семьи Бельмонте и таким образом обелить свое имя в глазах монарха. С другой стороны, если поиск достойного супруга и являлся великой целью для их отца, наряду с этим он стремился обеспечить им соответствующее образование.

– И должен признать, что с этим я справился надлежащим образом, – сказал он Кларе однажды вечером за тарелкой свежеприготовленной пасты. – Ты же знаешь, что я всегда мечтал о сыне как продолжателе моего дела, но Господь благословил меня двумя дочерьми. И хотя вы не сможете стать врачами, дорогая моя, ваша женская сущность не мешает вам пользоваться мозгом точно так же, как это делают мужчины.

Отец, как человек науки, всю свою жизнь опиравшийся на доводы опыта и силу разума, утверждал, что, несмотря на различные спекулятивные теории, с точки зрения науки не существует ни одного убедительного доказательства того, что женский мозг не способен к обучению и познанию. Он искренне полагал, что надлежащее образование сделает из дочерей хороших матерей и прекрасных жен, а не сведет с ума, как поговаривали. Конечно, это не делало их пригодными для других сфер, исконно считавшихся мужскими, как, например, финансовая, военная или связанная с государственными делами. В этих областях, а особенно в политике, приходил к выводу родитель, виновник дней ее, способность женщины к размышлению всегда ограничивалась свойственной ей природной чувствительностью, которая позволяла решать лишь конкретные задачи. А что уж говорить о чисто физических работах, где женщина по анатомическим причинам не могла сравниться с мужчиной ни в мастерстве, ни в сноровке.

– Выходит, отец, вы не во всем согласны с Пулленом де Ла Барром?[9] – не без лукавства спрашивала Клара, поскольку в трудах француза отстаивалось равноправие полов в широком смысле слова.

– Де Ла Барр – новообращенный кальвинист, а это, на мой взгляд, в некотором смысле заставляет сомневаться в ясности его разума, – ворчливо парировал отец, скрывая улыбку.

В ответ Клара уже более серьезным тоном привела в пример других авторов, которые тоже высказывались за равенство мужского и женского интеллекта.

– Вот английская писательница Мэри Эстел[10], – вспомнила она свои тогдашние слова, – приходит к выводу, что мы, женщины, должны получать образование наравне с мужчинами, чтобы потом делать то же, что и они.

– То же, что и они! Бедная женщина! В этой теории мало здравого смысла, если не сказать вообще никакого, – скептически изрекал он назидательным тоном.

Несмотря на свои утверждения, отец в конце концов признал, что в отношении обучения и познания он ничуть не сомневается в том, что разница между мужчиной и женщиной несущественна, поскольку обдумал этот вопрос со всех возможных точек зрения, вплоть до исключительно религиозных.

– Из того факта, что Бог сотворил Адама по образу своему и подобию и что Ева родилась из ребра, взятого у Адама, ни в коем случае не следует, что у нее меньше ума для обучения и познания, – добавил он в подтверждение своих слов.

Кроме того, на проводимых в доме званых вечерах в качестве доказательства своей теории он обычно предъявлял сверстникам собственных дочерей, в первую очередь Клару, которая получала большое удовольствие от чтения любых книг. Благодаря отцу и не без желания матери, женщины начитанной, если таковые вообще существуют, они с Эльвирой в этом смысле были удостоены всяческого внимания.

За несколько дней до своей внезапной смерти отец в порыве нежности признался, что он не чувствовал себя обделенным за неимением сына и что на самом деле бог даровал ему счастливую жизнь, поскольку в Эльвире он видел воплощение себя, а в Кларе – продолжение своей жены. Несомненно, так оно и было. Ее младшая сестра унаследовала спокойный, мягкий характер отца, а ей, наоборот, передался деятельный и решительный дух матери. Возможно, сейчас, когда каждая из них жила своей, абсолютно не такой, как у сестры, жизнью, стало очевидно, что именно эти черты определили их дальнейшую судьбу. А разве жизнь не состоит из череды поступков, обусловленных душевным устройством человека, которые, как карты в карточном домике, постепенно падают один за другим, приближаясь к своему неизбежному уделу?

Клара истолкла до нужного размера миндаль для пирожных господина и задумалась о том, как дела у Эльвиры в такой холодной и далекой Вене, где та теперь жила. С какой тоской она вспоминала мгновения, которые проносились, словно стрелки часов, неудержимые, неумолимые, мимолетные. Но при этом такие успокаивающе-убаюкивающие! Девушка улыбнулась этим дорогим ей дням, канувшим в Лету после решения министра дона Хосе де Гримальдо призвать ее отца на войну за короля Филиппа. Закутавшись в эти неизгладимые моменты прошлого, Клара вновь обрела ощущение, что все в порядке, будто не прошло десяти лет с того самого полудня 2 декабря 1710 года, когда весь Мадрид готовился к торжественному возвращению короля Филиппа из Вальядолида, а семья – к возвращению отца. Они ждали его уставшим после посещения пациентов, состоятельных аристократов, которые еще оставались в столице.

В тот день они с матерью встретили его накрытым столом и выдержанной несколько часов на медленном огне ольей подридой, приготовленной из свиных ножек и хвоста, говяжьей голяшки, бедрышек и грудок каплуна, колбаски чоризо, кровяной колбасы, мозговых косточек хабуго, вымоченного нута, капусты, брюквы и моркови. Блюдо дополняла яичная лепешка из хлебного мякиша с добавлением чеснока, мелко нарезанной свинины и веточек петрушки, а финальным штрихом выступали несколько крупных очищенных картофелин. Отец с порога по одному только аромату догадался, что они весь день провели на кухне. Как он мечтал, чтобы они больше наслаждались едой, а не готовкой! Но его протесты пролетали мимо ушей хозяюшек, и он, хотя и знал, что готовить целыми днями идет вразрез с хорошими манерами, предписываемыми их высоким общественным положением, был не в силах в чем-либо им отказать. Он обожал их кушанья и со временем уже настолько привык, что не мог без них обходиться. При этом он частенько показывал свое неодобрение, наигранно жалуясь:

– Опять готовили сами…

– Было бы хуже, если бы пришлось есть что-то скверное или заурядное, – возразила мать, пока Клара целовала его и нежно трепала по щеке.

Такого они допустить не могли. За двадцать шесть лет брака отец, прежде едва разбиравшийся в запахах, научился с порога различать приготовленные блюда лишь по исходившему от них благоуханию: утка в айвовом соусе, свиные ножки, запеченные в глине, жареный пагель, картофельная тортилья, нутовый суп и, конечно, олья. От одного этого изысканного аромата на лице у него появилась улыбка, и ему стоило немалых усилий внешне оставаться серьезным. Бедняга едва успел проронить слова упрека, как почувствовал на себе ясный и пристальный взгляд жены.

– Ты перед ним бессилен, отец, – в очередной раз заметила Клара.

Несмотря на это, Армандо Бельмонте всякий раз повторял свои попытки. Клара всегда подозревала, что речь скорее шла о способе побороть собственные страхи. Себе он объяснял это тем, что должен быть самым благоразумным в семье, хотя в глубине души не желал, чтобы жена отказалась от готовки, поскольку прекрасно знал, что это сделало бы их с Кларой несчастными, а он ни при каких условиях не мог стать причиной подобной трагедии.

Клара прекрасно помнила, как тем утром она не смогла сдержать улыбки, когда после первой же ложки он спросил, как она добилась такого насыщенного вкуса. Она ответила, что благодаря, среди прочего, картофелю. «Боже милостивый, дочка! – воскликнул он с широко раскрытыми глазами. – Ведь этими клубнями кормят свиней».

Тот полдень стал последним счастливым воспоминанием Клары о прежнем времени. Сразу после трапезы вошел дворецкий Венансьо и объявил, что пришла почта от дона Хосе де Гримальдо. Военный министр призывал отца в королевские войска. Все последующие воспоминания повергали ее в уныние, горе и наполняли болью. Поэтому Клара больше всего ценила этот момент и в самые трудные минуты вызывала его в памяти, с едва заметной грустью погружаясь в мельчайшие детали, от чего слезы на щеках высыхали и она чувствовала себя уверенней. В подавляющем большинстве случаев, когда ночью накатывала печаль, она брала себя в руки и отгоняла невеселые мысли, вырывая их с корнем. И лишь иногда, когда у Клары не было сил контролировать свое душевное состояние, она чувствовала себя беззащитной и полностью уходила в воспоминания, стараясь не упустить ни одной подробности. Уединясь в своей каморке, она делала глубокий вдох и пыталась припомнить запахи эфирных масел розы и лаванды из дорогого парфюма отца – подарка одной дамы из высшего сословия, – которые он унес с собой в могилу.

11 октября 1720 года, полдень

Диего все утро с самого рассвета посвятил прогулке верхом. Обычно он делал это, чтобы развеяться, особенно в последние дни, когда пребывал в душевном смятении. Все вызывало в нем недовольство, и, чтобы еще больше не впасть в апатию, он принялся разбирать почту, доставленную утром из Мадрида. Он отложил в сторону деловые письма и обратил внимание лишь на письмо от матери, доньи Мерседес. Спрятав его за обшлаг жюстокора[11], Диего вышел из дома, чтобы не срываться на брате или ком-нибудь из прислуги. После трагической смерти супруги герцог Кастамарский всем своим видом являл состояние своей души, прекрасно это осознавая. По прошествии времени боль слегка утихла, превратившись в монотонные душевные стенания, но в эти дни, накануне девятой годовщины со дня ее смерти, они усилились и вызывали раздражение. Он достаточно себя знал, чтобы понимать, что легко может впасть в ярость и поступить несправедливо.

Диего поднялся на один из холмов в своем имении и оглядел границы поместья, на востоке которого возвышались земли Боадильи, а на севере простирались майорат Аларкон и вилла Посуэло. За горизонтом прятался горный хребет Сьерра-де-Гвадаррама, увенчанный вершинами Малисьоса, Сьете-Пикос и Пеньялара.

Герцог глубоко вдохнул спускавшийся с гор чистый воздух и сказал себе: «Скоро зима, Диего. Еще одна без нее».

Он развернул своего янтарного скакуна и посмотрел вдаль на Кастамар, на видневшиеся за ним Мадрид и дворец Алькасар на берегу Мансанареса. Дальше только горизонт, дорога на Гвадалахару, Бриуэгу и Вильявисьоса-де-Тахунья.

«Много хороших людей с обеих сторон полегло там», – подумал он.

Если в Бриуэге войска Филиппа под командованием герцога Вандомского одержали победу над союзной армией карлистов и осложнили положение противника, то в Вильявисьосе 10 декабря 1710 года стало очевидно, что Бурбоны могут выиграть войну. В памяти возникли уставшие, с кругами под глазами лица, истекающие кровью, распростертые на носилках раненые, которые боролись за жизнь. Диего вспомнил крики боли, навсегда врезавшиеся в его память. Он снова увидел впереди батарею пушек, которые гремели над войском противника, кавалерийскую атаку и Филиппа в арьергарде, наблюдающего за разгромом левого фланга австрийцев. Их обратили в бегство войска, возглавляемые маркизом Вальдеканьясом. К их возвращению на подмогу подоспели остальные силы. Опоздай они ненадолго, битва могла бы принять иной оборот; Диего, один из трех капитанов королевских войск и – что уж тут сказать – любимчик его величества, парил над полем боя, круша черепа и отрубая конечности.

Он не испытывал гордости, даже будучи военным. Война была монстром, пожиравшим все вокруг, включая честь и достоинство, стоило лишь потерять бдительность. В тот день, как и в любой другой, они безжалостно убивали, сея злобу в стане врага, сражавшегося с такими же отвагой и мужеством. Тогда, поговаривали, Диего был словно щит божий, посланный на защиту Бурбона, и даже французский дед короля, Людовик XIV, узнав об этом, захотел забрать его в Версаль в свою личную охрану. После сражения войска эрцгерцога под началом Гвидо фон Штаремберга, австрийского главнокомандующего, понесли значительные потери и вынуждены были отступить. На обратном пути в Каталонию, и без того нелегком, они постоянно подвергались нападению своих же, но под конец, пережив осаду и взятие Жироны, Барселона сдалась через три года после решающей битвы при Вильявисьосе[12]. Несмотря на это, Диего так и не смог насладиться победой, поскольку его жена умерла всего лишь год спустя после сражения при Вильявисьосе, второго октября 1711 года, раздавленная собственной лошадью. Король проявил большое понимание, приняв его прошение об уходе со службы.

– Отправив тебя в бой в том состоянии, в котором ты сейчас, я лишь добьюсь твоей смерти, мой кузен, – аргументировал он свое решение.

В благоразумии ему не откажешь. Уже давно позади остались те дни, когда Диего служил оплотом королю Филиппу и предотвращал покушения на него. Он все еще мог припомнить тот случай, когда обнаружил среди подаваемой его величеству на завтрак еды флакончик с ядом. Убийцы, переодетые в камер-юнкеров, распрощались с жизнью под ударами клинка Диего и его охранников. Спустя несколько дней выяснилось, что их пропустил Бертран Бургалета, подкупленный лейтенант королевской гвардии. Благодаря этому и некоторым другим успехам, Диего прослыл лучшей шпагой Испании. Но он никогда не полагался на это прозвище. По его мнению, в любом поединке, как и на войне, при неудачном стечении обстоятельств любой мог лечь в могилу.

Конечно, его величество мудро позволил ему уйти в отставку после гибели Альбы. После смерти своей любимой супруги герцог уже не был прежним. Его дух бродил по галереям Кастамара, окрашивая их в цвет пепла и безутешного горя. Диего превратился в тень себя прежнего, улыбчивого оптимиста, в размытые очертания, что все эти девять лет скитались по свету божьему в попытке склеить собственные осколки, как куски разбитого мейсенского фарфора.

Первые дни после ее смерти были невыносимы. Каждый раз, когда страдалец смотрел в зеркало на свое отражение с отросшей бородой, время казалось ему тяжелым надгробием, а он – ее скверно написанной эпитафией. Диего убедил себя, что его печаль ослабнет только с течением времени, которое, едва просачиваясь по капле, подло нашептывало ему: «Единственный способ выжить – это забыть ее». Но тут на помощь приходил голос его души и возражал, что он никогда ее не забудет, что вынесет эту боль без единого упрека.

После трагедии Диего закрылся в себе и стал пренебрегать обществом даже самых близких друзей, таких как Франсиско Марланго и Альфредо Каррьон. Он отказал в приеме и своему доброму капеллану Антонио Альдекоа, и по сей день не ходит к мессе, несмотря на настоятельные уговоры священника и собственного брата. Он рассчитал больше половины слуг, закрыл на замок значительную часть дворца, включая спальню супруги; запер усадьбы в Андалусии и дома в Мадриде, Вальядолиде и остальных местах. Он ушел с королевской службы, и беспокоить его было позволено лишь брату и матери, и то не потому, что он искал их присутствия – вовсе нет, – а потому, что все равно эти двое считались с его желаниями лишь до определенной степени. С того трагического дня, когда умерла его супруга, он только и делал, что задавался вопросом, почему бог так невероятно жестоко поступил с ним. И чтобы его разбитая жизнь окончательно не развалилась на куски и имела хоть какой-то смысл, он продолжал отмечать день рождения Альбы.

Герцогиня завела традицию приглашать в Кастамар весь испанский королевский двор, поскольку была любительницей раутов – обожаемых ею светских приемов, – в особенности пышных празднеств. Достаточно было новой идее, новой моде, новому изысканному способу попрощаться прийти ей в голову – Альба тут же приступала к их воплощению. Все для нее было игрой, и не было при мадридском дворе дамы или господина, не пожелавшего завести с ней знакомства, поскольку ее светлость была олицетворением изящества, красноречия и красоты. Любое повседневное дело она превращала в событие. Ей обязательно нужно было, проснувшись утром, принимать завтрак в зале, полной цветов, ежедневно скакать верхом и читать, переодеваться по два или три раза за день и несколько раз менять головной убор в зависимости от обстоятельств. Помимо этого, Альба играла на пианино, разговаривала по утрам по-французски и, естественно, пела. Стоило ей отвлечься, как она начинала вполголоса что-то напевать. Иногда посреди ночи супруга приходила к нему в спальню и будила его, страстно нашептывая любовную балладу. При этом такой образ Альбы был крошечной частью той искренней и глубокой женщины, какой он ее знал, способной в то же время наслаждаться вещами легкомысленными и поверхностными. Альба страстно любила жизнь и его. Она была преданной супругой, не имеющей равных в твердости духа, способной на любой подвиг ради близких. Поэтому стоило им обоим одновременно разозлиться, как разражалась гроза, после которой Диего, влекомый необходимостью быть с ней, и Альба, желающая поскорее забыть о бессмысленном споре, снова были готовы пожертвовать всем друг ради друга. Он улыбнулся, вспомнив, как она хмурила брови, если что-то шло вразрез с ее желаниями.

Ему было очень сложно проститься с той жизнью… При этом, спустя всего несколько лет траура, мать и друзья пытались заставить его забыть эту боль, и его отказ служил причиной гневных споров с матерью. Она воспринимала это упорство как эгоизм и безответственность. Возможно, так и было. Для общества в целом долг перед родом был превыше его скорби, его доводов и даже превыше памяти об Альбе. Сейчас мать, казалось, немного успокоилась. Возможно, она восприняла как лучик надежды его присутствие на нескольких приемах в Алькасаре, скромных вечерах в доме друзей или в театре. А может быть, сочла признаком происходящих в нем изменений тот факт, что иногда он изъявлял желание выйти в свет или показаться в определенных общественных кругах. Со временем он научился заглушать свое безутешное горе, заполняя повседневными мелочами весь день до позднего вечера, пока неизбежно не оставался наедине с самим собой. Время действительно смягчило боль его утраты.

Наконец он вспомнил про запечатанное сургучом письмо матери за обшлагом жюстокора, сбавил темп и остановил коня. Потом достал сложенный лист бумаги, сломал печать и внимательно прочел:

Дорогой сын!

Когда ты получишь это письмо, я буду уже на пути в Кастамар. Пишу тебе, чтобы сообщить, что я позволила себе пригласить на праздник дона Энрике де Аркону, о котором я тебе раньше говорила. Мне бы очень хотелось, чтобы вы стали добрыми друзьями, так как уверена, что тебе это пойдет на пользу: он очень жизнерадостный и благодушный человек, как это может подтвердить моя вальядолидская подруга донья Эмилия де Аркас, которую ты прекрасно знаешь.

Хорошим доказательством этому служит содействие, которое, как я узнала недавно, он ей оказал. Когда ее экипаж застрял в грязи в самый разгар грозы, он любезно вызволил ее из беды и проводил до самого дома. Конечно, моя подруга в свою очередь пригласила его перекусить и переждать грозу. Когда она – немногим моложе меня, но гораздо более консервативная – узнала, что дон Энрике направляется в Вальядолид, чтобы забрать меня и сопроводить до Кастамара, то не преминула сообщить ему о нашей дружбе. Как ты, наверное, можешь себе представить, она сразу же написала мне и рассказала об этом геройском поступке, чтобы заодно и придать себе значимости в моих глазах. Как видишь, у Энрике хороший вкус и обходительные манеры. На этом я умолкаю. Надеюсь свидеться на днях. Поцелуй за меня Габриэля, которого я жажду увидеть не меньше.

Обожающая тебя матушка,

донья Мерседес Кастамарская,

герцогиня де Риосеко-и-Медина.

Закончив читать, Диего улыбнулся. Матушка умела заставить его забыть о горе. Он поднял голову и пустил коня рысцой в сторону фамильного склепа Кастамаров. Проскакав по одному из мостов через ручей Кабесерас, протекающий по всему имению, он оказался у вековой каштановой рощи, в которой притаился мавзолей. С противоположной стороны рощи возвышалась капелла, возглавляемая священником Антонио Альдекоа, известным своей благосклонностью к старикам и обездоленным. Он даже основал небольшой приход, где учил читать детей прислуги, хотя большинство родителей не видели в этом особого смысла, поскольку это отвлекало воспитанников от обучения ремеслу, которым они могли бы зарабатывать на жизнь.

Диего придержал коня, чтобы заглушить стук копыт, поскольку не имел желания общаться с человеком, так хорошо его знавшим, и спешился у пятиметровой решетки перед входом в мавзолей c четырьмя массивными колоннами. Он открыл решетку, прошел по небольшому, вымощенному черными плитами коридорчику до мраморной двери и остановился, опершись на нее руками. Заходить не стал. Диего почти всегда оставался снаружи. За этой мраморно-гранитной преградой было слишком много горьких воспоминаний. Не только об Альбе, но и об отце. Герцог прильнул к желобкам одной из колонн и завел внутренний диалог с женой, рассказывая ей, что через пять дней начнут отмечать ее день рождения и целый день и две ночи Кастамар будет ослепительно сверкать, как ей всегда нравилось. В таком состоянии он провел некоторое время, поглаживая камень склепа, будто таким образом мог прикоснуться к ней. Диего успел рассказать ей обо всех предстоящих гостях, о последних событиях в жизни слуг, сообщил все новости королевского двора… Потом простился и ушел с тяжелой душой, стоящим в ушах заунывным стоном своих страданий и львами, пожирающими его мысли. Оказавшись за оградой, герцог закрыл за собой дверь.

– На днях я задавал себе вопрос, когда же ваша светлость почтит нас своим присутствием.

Обернувшись, герцог увидел лицо капеллана. Этот пожилой священник служил его семье еще со времен отца, Абеля де Кастамара. Диего понял, что капеллан ждал, пока он закончит беседовать с покойной супругой, чтобы начать разговор.

– Предполагаю, что вы, как обычно, вошли с северной стороны рощи, чтобы избежать встречи со мной, – продолжил он, подходя ближе.

– Верно, но вы прекрасно знаете, что это не из-за вас, – ответил Диего, глядя ему в глаза.

Священник сделал еще шаг вперед. На лице у него было то особое выражение, что заставляло Диего чувствовать себя неловко и слегка беспомощно. Присутствие святого отца напомнило герцогу, что он был одинок в своем безразличии к Господу. Диего видел в капеллане отражение божьего терпения, его понимания и бесконечной любви, и именно это раздражало его. Его светлость не нуждался ни в боге, ни в его понимании, ни в его прощении или любви… Создатель вырвал его сердце, чтобы потом сжалиться над его болью и похвалить за усилия, которые потребовались, чтобы пережить смерть супруги. Герцог прекрасно понимал, что священник не виноват в возникающих у него чувствах, но ничего не мог с этим поделать. Каждое воскресенье, что он не посещал мессу, не ходил на исповедь, не причащался, было днем, когда он согрешал против Всевышнего, и хуже всего было то, что для него это не имело никакого значения.

– Вы же знаете, мы с богом очень далеки друг от друга, падре, – добавил Диего.

– Вы тоже знаете, что я не прекращу попыток примирить вас, – ответил священник, скрестив руки. – Нельзя злиться на бога всю жизнь.

– Может быть, и можно, падре. – И герцог положил ему руку на плечо. – Может быть, и можно.

Падре Антонио кивнул, на несколько мгновений задумавшись над его словами. Диего из вежливости подождал, ведь падре просто лучился добротой.

– Знаете, ваша светлость, когда-нибудь вы познаете истинный смысл смерти вашей дражайшей супруги, – произнес тот наконец, – и, когда это произойдет, вы увидите, как вся эта боль, вся злость, которые вызвала несправедливая гибель донны Альбы, перестанут иметь значение. Бог понимает, что вы вините его, хотя он ни в чем не виноват.

– Вы знаете мое мнение, – спокойно ответил герцог, – и, хотя я вам благодарен за эти слова, именно бог лишил меня ее. Ему не стоило этого делать, если он не хотел моей неприязни.

Он вскочил на коня и, вежливо попрощавшись, повернул обратно в Кастамар. Капеллан прокричал ему вслед, что настойчивость Господа сильнее его злости, на что тот благодарно улыбнулся. И, не оглядываясь, поскакал в сторону имения. Его друг Франсиско Марланго, граф де Арминьо, должно быть, уже прибыл, и он не хотел заставлять его ждать.

3

12 октября 1720 года, утро

Клара наблюдала, как донья Урсула снова производит осмотр всей кухни. Одно присутствие экономки не оставляло сомнений в том, что любое изменение, каким бы мелким оно ни было, должно было получить ее одобрение. Она проверила все на чистоту и мельком взглянула на Клару, которая почувствовала себя словно в ожидании приговора. Клара увидела, как она так же тщательно, как и прошлым утром, осмотрела ящики со специями на полках, и заметила, что сеньора Эскрива низко склонила голову, будто стояла перед самим герцогом. И поступила так же. Только бедняжка Росалия не опускала головы, а улыбалась в пустоту и пускала слюни. Донья Урсула с презрением посмотрела на главную кухарку.

– Ожидаю вас лично сегодня утром в своем кабинете, сеньора Эскрива.

Пышнотелая кухарка сглотнула слюну и побледнела; они с Кларой сделали легкий реверанс, глядя вслед уходящей экономке. Властная фигура скрылась за дверью кухни, и Клара ощутила, как в помещение возвращается его прежнее очарование, будто спала черная накидка, впустив лучи света. Даже несчастная Росалия засмеялась, будто к ней внезапно вернулось радостное настроение. Клара приготовила марлю, чтобы пропустить через нее смесь яичных желтков, крахмала и полфунта сахара, когда к ней подошла главная кухарка, украдкой косясь на входную дверь на случай неожиданного возвращения доньи Урсулы.

– Надеюсь, ты меня ни в чо не впутала на этот раз, – пригрозила она, приблизив свою поросячью рожу вплотную к лицу девушки.

Клара молча поглядела на нее. Начальница обернулась и пнула ведро.

– Сделай что-нибудь полезное, например, иди во двор прочисти сточную трубу, – грубо приказала она.

Это заставило Клару вздрогнуть и замереть на месте. И не потому, что нужно было прочистить трубу от кухонных отбросов, что не входило в ее обязанности помощницы по кухне, а потому, что стоило ей выйти наружу, как все узнали бы о ее недуге. А это послужило бы отличным поводом для главной кухарки вышвырнуть ее на улицу без рекомендаций.

– Пошла, кому сказала! – прорычала сеньора Эскрива подобно рассвирепевшему кабану.

Клара взяла деревянное ведро, на лбу у нее выступили капли холодного пота от одной только мысли об открытом пространстве, которое вот-вот предстанет перед ней. Она в душе прокляла свою невезучесть, из-за которой оказалась наедине с главной кухаркой. Обе посудомойки и помощница кухарки, Кармен дель Кастильо, ушли в Мадрид на рынок, чтобы помочь закупщику продуктов Хасинто Суаресу и носильщикам. Клара обогнула Росалию, которая играла со своими волосами, рисуя в воздухе круги, и подошла к решетчатой двери, ведущей во двор. Пульс участился, тошнота подкатила к горлу. Она медленно двинулась вперед, и грязная вода в ведре закачалась, словно неспокойное море. Росалия что-то произнесла, и на юбке у нее образовалась маленькая лужица из слюны и того, что собралось там за утро. Клара перевела взгляд с нее на дверцу, ощущая безудержный стук сердца. Положив руку на щеколду, она вздохнула, пытаясь собрать всю силу воли и заставить себя выйти за дверь, – и тут дверь открылась снаружи, стукнула по ведру, и часть воды пролилась на пол.

– Раскрой глаза! – недовольно крикнула кухарка, цокая языком.

Росалия показала на Клару и неестественно засмеялась, будто присутствовала на комедии Лопе де Веги. Клара отступила, и на пороге появился немолодой крепкий мужчина. Она присела в неглубоком реверансе, а мужчина снял шляпу, обнажив седые волосы. В его загорелом теле еще сохранилась часть той огромной силы, которой он, должно быть, обладал в молодости. По граблям и стоявшей позади него деревянной тачке Клара догадалась, что это садовник. У него были большие, мускулистые руки с огромными костлявыми кулаками и длинными, огрубевшими от земли и почерневшими от удобрений пальцами. Клара, все еще тяжело дыша, подняла глаза на незнакомца и угадала в нем скромное очарование, свойственное простым людям. Он приветливо улыбнулся во весь рот, и ее тревога частично рассеялась, словно улыбка этого старика на некоторое время ее успокоила.

– Какой же я неловкий, – сказал он и взглянул на полное ведро воды. – Позволь я тебе помогу, труба все еще забита? Ее не мешало бы раз и навсегда прочистить, сеньора Эскрива, тогда вы бы избавились от неприятных запахов, которые иногда из нее доходят.

– Это обязанность не моя, а чернорабочих.

Старик вздохнул, взял ведро с грязной водой и вылил в сточный колодец в патио. Клара поблагодарила бога за свое везение и, когда мужчина вернулся, улыбнулась ему.

– Сеньорита Клара Бельмонте, – представилась она, сделав по привычке реверанс. – Спасибо за помощь.

– Симон Касона, главный садовник, и, бога ради, не стоит благодарности, – ответил он, слегка рас=терявшись.

– Приятно познакомиться и прошу прощения, – добавила она, желая поскорее прийти в себя.

Она почувствовала, что сеньора Эскрива посмеивается над ее манерами, хоть и ощутила облегчение, вернувшись с ведром на кухню.

– Ну и чо вам надо, Симон? – окрысилась на него сеньора Эскрива.

Он спокойно улыбнулся, уже успев привыкнуть к свинству, царившему вокруг главной кухарки, и повернулся, поглядывая на Клару исподтишка. Клара пропустила их разговор мимо ушей и начала собирать сухой тряпкой разлитую воду; ее пульс постепенно приходил в норму.

– Я пришел попросить немного золы из зольника, если вы его еще не опорожняли, чтобы приготовить щелок, – медленно объяснил садовник. – Я ее использую как удобрение.

Клара подняла голову, и он ненадолго взглянул на нее, еще раз улыбнувшись. Она в ответ тоже робко улыбнулась.

– Можете взять сколько угодно, – словно его начальница, ответила сеньора Эскрива и обратилась к Кларе: – Эй ты, набери золы в ведро и помоги сеньору Касоне отнести ее в сад – я не могу заставлять донью Урсулу ждать.

Клара заметила, что пульс снова ускоряется. Росалия радостно завизжала, глядя на сеньора Касону, как будто только в этот момент заметила его присутствие. Садовник вежливо ответил на приветствие и протолкнул тачку ко входу в зольник – маленькое помещение рядом с выходящей в патио дверью, подальше от печей.

– А вы знаете, что сады Кастамара вызывают зависть у друзей господина герцога? – любезно поинтересовался старик, нагружая тачку.

Кларе слова садовника показались немного заносчивыми. Выглянув наружу, она почувствовала, как мышцы охватывает невероятная слабость. Она сжала зубы и сосредоточилась на золе, которую маленьким совком набирала в деревянное ведро. Старик устало вздохнул, сказав что-то по поводу своей утраченной молодости, и направился к выходу. Клара, стараясь не поднимать глаз, уткнулась в его широкую спину и, как завороженная, пошла за ним. Но стоило сеньору Касоне переступить порог, как она ощутила, что ее окутал тусклый дневной свет, и замерла. Потом заставила себя шагнуть наружу, терзаясь тревогой и стараясь не обращать внимания на предчувствие опасности, ей же самой и вызываемое. Она уже почти не осознавала, что дыхание ее стало прерывистым и грудь судорожно вздымалась и опускалась, и поняла, что потеряет сознание, если не сделает шаг назад.

Старик, посмотрев на нее, остановился, и она, словно цепями прикованная к порогу, на мгновение перевела взгляд на него, а потом закрыла глаза, полностью утратив контроль над собой.

– Сеньорита Бельмонте, по-хорошему, не стоит выходить в патио, земля сегодня немного скользкая. Позвольте я сам отнесу золу в сад, – прошептал он, беря ее за плечи и помогая дойти до деревянных лавок на кухне. – Знаете, до переезда в город я жил в поселке Робрегордо, в окрестностях Буитраго. Помню, был у меня друг по имени Мельчор, который терпеть не мог оставаться один в темноте.

Клара наконец открыла глаза, пытаясь прийти в себя и сосредоточить внимание на сеньоре Касоне. Присев на корточки, чтобы оказаться вровень с ней, он ласковым голосом рассказывал свою историю и гладил ее руки, стараясь успокоить. И неважно, что его ладони были грязными и шершавыми, исходящее от них тепло придавало ей сил.

– Когда Мельчор открывал среди ночи глаза, то всегда начинал вопить и будил половину поселка, – продолжал старик. – Многие думали, что у него не в порядке с головой, пока однажды моя бабушка, царствие ей небесное, не нашла способ справиться с его напастью.

Садовник замолчал, ожидая, что она поучаствует в разговоре и тем самым забудет про свои страхи.

Клара пристально посмотрела на него, все еще дрожа, и слегка улыбнулась, понемногу приходя в себя.

– И… и что же это за способ? – в конце концов спросила она.

– Она посоветовала ему спать при зажженной свече, – закончил он, поднимаясь. – Потому что в таких делах всегда требуется много терпения и спокойствия, сеньорита. Сейчас, как я вижу, вам уже лучше, и я, если позволите, займусь своими делами.

Клара кивнула и, вытирая платком пот со лба, немного придержала руку садовника, не давая ему уйти. Потом очень мягко обеими руками обхватила огромную ладонь сеньора Касоны и тихо прошептала: «Спасибо». Он одарил ее проникновенной улыбкой.

– Прощай, Росалия! – нежно сказал он и неторопливо вышел.

Клара еще посидела, чтобы отдышаться, а когда собралась с силами, встала и начала отделять с помощью сита яичные желтки, чтобы приготовить господину натилью[13]. Внезапно она осознала, что прошло слишком много времени с ухода сеньоры Эскривы. Она подошла к дровяной печи, кочергой открыла железную дверцу и убедилась, что хлеб под ягненком пропитался стекающим с него жиром. Потом постояла, ощущая жар из печи на щеках, и, глядя на пузырьки жира на глиняной форме, подумала, что серый день – отражение ее душевного состояния, и что-то ей подсказало, что долгое отсутствие сеньоры Эскривы не сулит ничего хорошего.

12 октября 1720 года, после полудня

Энрике почувствовал, что в воздухе уже похолодало, напоминая о приближении зимы. Но они еще ни разу не попали под дождь с того момента, как день назад отправились из Вальядолида, и до самой Сеговии по дороге на Коку. Переночевав, они возобновили свое путешествие через ужасный перевал Фуэнфрия, где повозки при малейшей неосмотрительности срывались в пропасть. Пришлось распрячь лошадей и запрячь мулов на время подъема, так как первые уже не могли тянуть карету. По слухам, король Филипп хотел вымостить дорогу вместо этой ужасной козьей тропы, поскольку на некоторых участках каретам приходилось проезжать так, что с одной стороны колеса висели над пропастью. По этой же причине Энрике сам порой приказывал свите доньи Мерседес Кастамарской остановить экипаж и пересаживал пожилую даму на своего могучего гнедого, удивляясь энергии, которую она проявляла несмотря на возраст. Герцогиня де Риосеко-и-Медина с относительной легкостью садилась в карету и выходила из нее, а также пробиралась через камни без помощи палки.

– Вы отважная женщина, – льстил ей Энрике. – Поэтому сопровождать вас в этом путешествии – одно удовольствие.

– Я все еще в форме благодаря тому, что в молодости, когда еще был жив мой супруг дон Абель де Кастамар, нам обоим нравились долгие прогулки по нашему имению, а также пешие путешествия по горам Сьерры-де-Гвадаррамы, расположенным неподалеку, – объяснила она.

Энрике понравился ее резонный ответ, поскольку дама не боялась ни высоты, ни старости. Он, в свою очередь, не солгал, похвалив ее отвагу, хотя его желание сопроводить ее до Кастамара было вызвано не удовольствием от общения с ней, а интересом к дону Диего, ее сыну, которого он всем сердцем ненавидел.

Его неприязнь к нему изначально возникла из-за противоположных политических пристрастий. После гибели отца самым большим стремлением Энрике было увидеть свою фамилию в списке тех, кто удостоился титула испанского гранда, и принадлежать к одному из наиболее выдающихся благородных семейств. Поэтому он тайно служил австрийской стороне, докладывая во всех подробностях о происходящем при дворе короля Филиппа. Дон Диего, напротив, был самым верным приверженцем монарха. Однако это политическое соперничество и успехи герцога Кастамарского вызывали у него лишь небольшое раздражение. Среди знати было полно сторонников Бурбона, но они оставались всего лишь временными противниками. Неприязнь переросла во враждебность годы спустя, когда дон Диего женился на той единственной в мире женщине, которую Энрике любил: на донье Альбе де Монтепардо. И эта враждебность окончательно превратилась в глубокую ненависть 2 октября 1711 года, когда Альба, его сокровище, погибла в результате несчастного случая во время верховой езды. «Она умерла по вине мужа, и он должен понести наказание», – сказал он себе в очередной раз.

С той минуты он стал одержим планами мести, которые тщательно вынашивал. Поэтому за какие-то пару лет он добился дружбы с матерью герцога, доньей Мерседес, как бы невзначай оказавшись с ней вместе на нескольких светских мероприятиях в столице. В первое время он угождал ей, приглашая на частные рауты, которые сам и устраивал, и ее появление не проходило незамеченным. Несколько раз они оказывались на одних и тех же спектаклях в Буэн-Ретиро или на приемах в Алькасаре и вместе пили горячий шоколад и ели сладости. Нужно признать, время от времени его приводила в восхищение эта шестидесятилетняя дама с лебединой шеей, хотя и недостаточно для того, чтобы повлиять на его намерения в отношении ее сына. Старая герцогиня была для него не более чем инструментом отмщения, поэтому он и отправился тогда в Вальядолид, чтобы вместе с ней прибыть в Кастамар.

– Вы, маркиз, настоящий кабальеро, – время от времени говорила она. – Если бы у меня была дочь, я бы не сомневаясь выдала ее за вас замуж. Вы уже подыскали себе жену?

– Дражайшая герцогиня, без вашего одобрения я никого не выберу, – отвечал Энрике, – мне нужен ваш совет в этих делах. Никто лучше вас не порекомендует достойную супругу.

– Совершенно верно, – соглашалась она. – Ах, если бы у моего сына было такое же мнение!

– Не беспокойтесь, ваш сын найдет себе супругу. Он же Кастамар и знает, что должен делать, – успокаивал он ее с улыбкой и любезно приглашал взять его под руку во время прогулок по Вальядолиду.

Оставив позади узкий перевал, они добрались в Эль-Эскориал уже к вечеру и остановились в Ла-Гранхилья-де-ла-Фреснеда[14], где и переночевали во второй раз. Благодаря безупречным дружеским отношениям герцогини с королевой Елизаветой Фарнезе и тому, что ее род принадлежал к испанским грандам со времен Карлоса I Габсбурга[15], ей было позволено останавливаться в Ла-Гранхилье во время путешествий, ибо никакой постоялый двор не мог предложить бóльших удобств. Посыльный доставил письмо с извещением о прибытии гостей управляющему поместья, и тот встретил их должным образом.

Энрике простился с герцогиней и, оставшись один, сообщил своему камердинеру, что прогуляется за пределы монастыря. Прислуга уже спала, и на самом деле он надеялся, что его доверенный человек, Эрнальдо де ла Марка, уже на месте, как он и приказал в письме.

Он направился в чащу, оставив позади группу зданий, и там подождал в тени. Его человек, как всегда, появился из ниоткуда.

– Господин маркиз, – послышался шелест, и из темноты деревьев возник маленький фонарь, едва освещая загорелое лицо Эрнальдо.

Маркиз подошел и спросил, исполнил ли тот его распоряжения. Эрнальдо, опытный солдат сорока с лишним лет, служивший в старых терциях[16], ответил по-военному:

– Так точно, ваше сиятельство. Как вы приказали, ваш управляющий выкупил все долги сеньориты. Она уже на пути в Мадрид.

– Ты сказал, что какой-то тип не хотел их продавать.

– Он тоже согласился после моего визита, – ответил мужчина с видом человека, привыкшего нести смерть.

Хоть и не склонный к политике, Эрнальдо смотрел на вещи просто, что многое для него проясняло. Его правую щеку украшал шрам, который придавал ему злобный вид, но он был вовсе не таким. Если Энрике что-то и умел делать хорошо, так это разбираться в душах, и, несмотря на то что Эрнальдо отправил в могилу неприличное количество людей, сердце его не было темным. Он был исключительным прагматиком, способным выжить в самых сложных условиях, и испытывал к Энрике вечную благодарность и беспрекословную преданность. Но на самом деле одного взгляда на его огромные жилистые кисти с обветренными деформированными костяшками, на твердые, словно камни, руки хватило бы, чтобы почувствовать безудержное желание сбежать.

– А другое поручение?

Эрнальдо просто кивнул.

– Скоро, полагаю. Принесу, как только добуду.

Энрике поправил перчатки между пальцами и собрался уходить.

– Да, кстати, наконец у нас есть имя, – сообщил он, думая о чем-то другом. – Скоро тебе придется нанести визит донье Соль, маркизе Монтихос.

– Дайте только знать.

Эрнальдо исчез так же неожиданно, как и появился, а Энрике вернулся назад в более спокойном расположении духа. Чтобы чем-нибудь поужинать перед сном, он приказал слуге подать в спальню сыр и соленья. Сняв перчатки и жюстокор, он, прежде чем позвать камердинера помочь ему раздеться, рассмотрел из окон верхнего этажа простиравшиеся под ним крытые галереи. Повернувшись, он остановил взгляд на метровом портрете его величества короля, более молодого, времен, когда в Испании еще шла война за наследство. Тот был изображен в красной охотничьей куртке, со столь любимым портретистами слащавым видом. Энрике подошел и удостоверился, что это была добротная копия произведения Мигеля Хасинто Мелендеса, придворного художника.

«Будь проклят этот Бурбон, – мысленно сказал он, с досады цокая языком. – Если бы не он, быть мне сейчас самым выдающимся умом при дворе императора Карла». Он не в первый раз упрекал себя, что вовремя не сообразил, что очевидным победителем в войне станет Бурбон. И в довершение всего после победы династия Бурбонов назначила представителей знати более низкого происхождения – более склонных к изучению законов или экономики в университетах наподобие Саламанки – на ответственные должности в Кастильском совете. Он отметил про себя, что чем тратить усилия на шпионаж в пользу эрцгерцога в те годы, лучше бы он единственно позаботился о том, чтобы преуспеть при дворе Филиппа, но он мало что понимал в юриспруденции и еще меньше – в управлении государством. Он был прирожденным политиком, но не патриотом. Его поддержка эрцгерцога, в то время энергичная и планомерная, носила сугубо практический характер.

Собственно, как Филипп, так и Карл ему были абсолютно безразличны; они могли умереть на рассвете, и он бы и молитвы за них не прочитал. «Они короли, а королям следует показывать свою преданность, пока они не превратятся в проблему и не останется ничего лучше, чем свергнуть их», – сказал он себе как-то раз в приступе сухого смеха, вспомнив, как он, более молодой, ожидал у себя дома в Гвадалахаре известий о битве при Вильявисьосе-де-Тахунья. Каким же неприятным стало для него утро, испорченное сообщением о разгроме войска карлистов. Уж лучше бы он получил это известие в читальной зале с «Анабасисом» Ксенофонта в руках или возвращаясь с утренней верховой прогулки, но никак не за завтраком. В том маленьком имении, фамильном наследии, он всегда чувствовал себя уютно, особенно в крошечной чайной комнате, в которой с детства предпочитал завтракать.

Даже сейчас он еще помнил вырвавшийся вздох отвращения, когда Эрнальдо проводил к нему одного из своих людей с новостями о ходе сражения. Гонец скакал всю ночь и достиг Гвадалахары на заре, 11 октября 1710 года, но уже по выражению лица Эрнальдо все было ясно без слов.

– Войска Филиппа оттеснили армию Габсбургов, дон Энрике. Когда они доберутся до Барселоны, от войска уже мало что останется, – доложил он.

Энрике слегка цокнул языком и перевел взгляд на покрытый пóтом лоб гонца, вытянувшегося перед ним.

– Эрнальдо… – раздраженно вздохнул он.

Для него было принципиально, чтобы во всем была гармония. И речь не шла о том, чтобы просто заполнить пространство в барочном стиле, как это было принято в прошлом веке, а о том, чтобы линии каждого предмета мебели, каждого декоративного элемента и даже запахи дополняли цвет его одежды. Он сам был частью пространства этой крошечной залы: дождь со снегом снаружи, затянутое грозовыми облаками и навевающее меланхолию небо, печная труба в виде маленьких колонн, которые обрамляли камин и поддерживали полку из яшмы; стены, увешанные гобеленами со сценами «Похищения сабинянок»; даже изгибы ширмы за его спиной, усердно выточенной краснодеревщиками, дополняли гармонию момента, которую Эрнальдо разрушил своим жестоким, пошлым известием.

– Боюсь, настало время признать, – произнес Энрике, вытерев губы тканевой салфеткой и глотнув еще горячего шоколаду с сахаром и ванилью, – что нашим королем останется дон Филипп Анжуйский.

Кто бы мог сказать месяцами раньше, когда войска карлистов взяли Мадрид, что они на пороге поражения. Но политическая жизнь, и не только в Испании, но и во всей Европе, подобно ветру каждый день, казалось, меняла направление.

Эрнальдо озабоченно посмотрел на него и отпустил посланника.

– Ваше сиятельство, мы можем попытаться устроить королю несчастный случай.

Это было отчаянное предложение, и маркиз движением головы отказался.

– Убийство монаршей особы не в наших силах, Эрнальдо: покуситься на короля – это как попытаться лишить жизни того, кто под покровительством бога. Эту священную защиту обеспечивают капитаны королевской гвардии, в частности дон Диего, герцог Кастамарский. Ты уже не помнишь про последнее покушение?

В тот раз убийцы не смогли выбраться из коридора, где их встретил герцог Кастамарский, и их арест положил начало поискам заговорщиков по всему Мадриду и поставил под угрозу шпионскую деятельность Энрике.

– Господин, в таком случае, наверное, следует избавиться от герцога, – сказал его приспешник, осушая бокал аликанте, который он сам себе налил.

Это второе предложение тоже не удивило Энрике. На самом деле любой план в этом направлении предполагал устранение дона Диего, а это само по себе было сложным, если стараться не вызывать подозрений. До этого момента он отказывался от идеи покушения на герцога Кастамарского из практических соображений, так как опять-таки полагал, что подвергнет себя опасности быть разоблаченным при дворе: убийство дона Диего, любимчика короля, вызвало бы расследование, которое могло окончиться для них отрубленными головами, выставленными на всеобщее обозрение на позорном столбе. Однако результаты битвы при Вильявисьосе изменили все. После нее только смерть короля Филиппа могла обеспечить Испании продолжение правления дома Габсбургов, а ему, Энрике, – власть в политических кругах, которой он так желал, и то, что для него было самым важным: получить свою Альбу. До этого времени его единственная надежда была на то, что Габсбурги выиграют войну. В таком случае он бы добился для нее отмены смертного приговора, который бы ей вынесли вместе с мужем за поддержку Бурбонов. Поражение карлистов лишило его стратегию смысла.

– Вдруг это наша единственная возможность, – настаивал его человек.

Его приспешник и представить себе не мог, что душа маркиза уже много лет требовала посодействовать дону Диего в его личной встрече со Всевышним. Конечно, он никогда не позволял себе перед кем-либо проявлять эту неприязнь, даже перед Эрнальдо. Осмотрительность была непременным условием выживания при дворе.

– Возможно… – произнес он, холодно соглашаясь с предложением, – если его смерть будет выглядеть случайной. Ничто не должно вызвать расследования.

Погруженный в собственные мысли, он почти пропустил стук в дверь. Это был камердинер. Слуга помог ему раздеться и надеть пижаму. Во время переодевания Энрике вспомнил, что его первым отчаянным порывом после гибели Альбы было стремление как можно скорее устроить смерть дону Диего. Любым способом, даже выходящим за рамки благоразумия. Но позднее, когда боль поутихла и рассудок укрепился, он пришел к выводу, что нужно выработать новый план, по которому дон Диего перед смертью лишится всего, как и он сам.

Так прошло десять лет, и только сейчас представился подходящий случай окончательно утолить жажду мести. Уже далеко позади остались перипетии войны, провальные стратегии и рухнувшие надежды. Десять долгих лет он, как тигр, выслеживал свою жертву, чтобы рассчитаться с доном Диего де Кастамаром за все причиненное ему зло, и не было никакой силы на этом свете, способной ему помешать.

4

12 октября 1720 года, утро

После беседы с доньей Урсулой главная кухарка грузной походкой вошла на кухню, злобно ворча и брызжа слюной.

– Пиши меню! – приказала она Кларе, выставляя на стол чернила, перо и бумагу. – Да поживее!

И начала диктовать, морща нос в попытке понять, пишет ли эта грамотейка в точности то, что она диктует, или обманывает и пишет что-то, что могло бы выставить ее на посмешище.

Видимо, экономка потребовала от нее собственноручно написать меньше чем за час все меню ежегодного празднества, чтобы представить их господину на утверждение. Клара сейчас поняла тот загадочный взгляд доньи Урсулы при виде чистой, приведенной в порядок кухни.

– С тех пор как ты появилась, у меня от тебя одни неприятности, недолго же тебе осталось в этом доме!

Клара не ответила. Записывая под диктовку завтрак, обед, полдник и ужин на два вечера и день празднования, Клара пыталась угадать, что за разговор состоялся в кабинете доньи Урсулы. Она представила себе, и не без удовольствия, побелевшее от ужаса лицо сеньоры Эскривы под пристальным взглядом ключницы, настоящего дракона, произносящего что-то типа: «А больше всего меня удивило то, что вы решили расположить их в таком порядке, не умея при этом читать. Но, учитывая, что, как неожиданно оказалось, читать вы умеете, а значит, наверняка и писать, я оставляю вам перо, чернила и бумагу, чтобы вы составили меню. Через час приду проверю. Можете идти».

Клара сказала себе, что не следует злорадствовать над чужой бедой, и наскоро помолилась богу, чтобы он простил ей это невинное прегрешение. В конце концов, кухню она отчистила не для того, чтобы навредить сеньоре Эскриве: «Откуда же мне было знать, что кухарка в Кастамаре не умеет читать?» Асунсьон Эскрива была довольно успешной кухаркой и немало умела, она прекрасно обходилась ограниченным количеством блюд и их вариантов, в основном из крупной и мелкой дичи и домашней птицы, которые хорошо знала. Такая практичность и то, что герцог был не из гурманов, позволили ей все эти годы удерживаться на должности, но она сама понимала, что не в полной мере соответствует требованиям такого благородного дома, как Кастамар. Кроме того, она была неграмотной, что было весьма странным для герцогской кухни.

Марисе Кано, которая была кухаркой в доме Клары еще в то время, когда был жив отец, с трудом удавалось грамотно писать, но с чтением, по крайней мере списка покупок, она справлялась. При всем при этом сеньора Эскрива, несмотря на свою необразованность, умела выживать. Так, например, она решила проблему с письмом при помощи Кармен дель Кастильо, своей старшей помощницы, которая достаточно разбиралась в буквах, чтобы записать меню, но едва ли могла соперничать с сеньорой Эскривой в умении готовить. Клара пришла к выводу, что экономка специально выбрала момент, заведомо зная, что утром Кармен не будет.

Она вздохнула. Самое важное должно было произойти совсем скоро, поскольку у нее, вероятно, появится возможность поработать на кухне Кастамара именно во время одного из самых важных ежегодных приемов для мадридского общества. Кармен дель Кастильо, которой было уже за сорок и чья жизнь оказалась не из легких после смерти мужа, школьного учителя, сообщила, что на это время в помощь маэстро дону Альваре Луне, капельмейстеру Кастамара, пригласят несколько капелл. Под его руководством должны будут исполнить несколько произведений его наставника Джозефа Драги, придворного композитора. Предполагалось, что это даст возможность передохнуть как музыкантам, так и другой прислуге.

Также планировалось выступление театральной труппы Кастамара с по меньшей мере двумя постановками произведений Хосе Каньисареса[17]. Для организации праздника собирались дополнительно нанять несколько помощников дворецкого, камердинеров и их помощников, помощников для всех служб, горничных для господ, личных лакеев для аристократов, лакеев для доставки выпечки и еды из кухни, пажей, скульпторов, посудомоек и кухонных работниц, помощников кухарки, официантов, помощников в прачечную, парфюмеров, дополнительных аптекарей, чтобы готовить снадобья, целую конюшенную службу с главным конюхом, первым конюхом, грумами для ухода за лошадьми и старшими грумами для сопровождения господ во время верховой езды; загонщиков, чтобы поднять зверя, врачей и хирургов, декораторов и флористов, служанок, отвечающих за хлеб и скатерти, прачек и крахмальщиц, художников, чтобы запечатлеть банкет, а также кучеров, которые бы обеспечили постоянную доставку разного рода продуктов из Мадрида. Кроме того, следовало учесть слуг, которых каждый представитель знати и придворный привозил с собой. Закрытые покои были открыты, и Клара слышала, как донья Урсула утром приказала сделать так, чтобы Кастамар блестел, как при донье Альбе. По-видимому, традицию установила еще сама герцогиня, которая каждый прожитый год считала достаточным поводом, чтобы организовать прием для всего высшего мадридского общества, включая короля.

Клара закончила писать меню, и сеньора Эскрива отправила ее чистить чеснок с луком и весь день прибираться на кухне, как какую-нибудь помощницу, только что поступившую на службу. Клара не стала возражать. А после ужина кухарка в качестве наказания оставила ее одну убирать всю посуду.

– К моему приходу кухня должна блестеть как зеркало, дорогуша!

– Да, сеньора.

– Брось свои манеры и работай, тебе за это и платят.

Клара знала, что главная кухарка за малейшую провинность выставит ее на улицу. Но при этом Эскрива была достаточно сообразительна, чтобы понимать, что если она ее уволит, то донья Урсула могла лишить ее всей власти, если кухня не будет блестеть, и уж точно способна была не брать никого на работу, чтобы только посмотреть, как она будет рвать жилы, чтобы потом все равно ее уволить. Так, Клара провела весь день до самого вечера за уборкой кухни и намыванием полов до блеска.

Закончив, с ощущением боли в суставах, она вошла в свою каморку. Ее устраивала эта комнатушка с крохотной кроватью, расположенная за сдвижной дверью в одной из стен в глубине кухни. Она чувствовала себя там тепло и спокойно. Клара задвинула дверь, которая едва достигала полутора метров в высоту, укрылась одеялами и задула свечу, оставив кухню в полумраке. Лишь угли в печах источали немного света, окрашивая стены в пунцово-черные тона. В такие минуты, когда все помещение дышало полным спокойствием, перед самым сном на несколько мгновений она представляла себя главной кухаркой. Пошевелившись под тяжелым одеялом, поскольку уже начинал ощущаться холод, она расслабила уставшие мышцы. Вскоре Клара забылась не дающим отдыха легким сном, временами проваливаясь в полудрему и ворочаясь всю ночь. Ей приснился кошмар, в котором она увидела улыбавшегося ей издалека покойного отца и мать над раскаленными медными котлами. Она чувствовала себя вдали от них и от жизни, которая ей уже не принадлежала, и тут ее разбудил резкий сильный стук.

Открыв глаза, она интуитивно поняла, что что-то произошло в гостиной дворца, расположенной этажом выше, непосредственно у нее над головой. Кухня, погреб, шкафы с посудой и продуктами, а также другие складские помещения находились на нижнем, предназначенном для слуг этаже. Попасть в них напрямую можно было только через служебный вход с заднего двора. Клара услышала еще один стук чуть дальше, а потом третий – прямо над головой. Она отодвинула сдвижную дверь. Догорающие угли печей едва давали свет, и она предположила, что уже, должно быть, раннее утро. Мысль о том, что это могли быть воры или бродяги из Мадрида, привела ее в ужас. Она сказала себе, что господин герцог их защитит, ведь он не зря был капитаном гвардии его величества короля Филиппа и прослыл одним из лучших фехтовальщиков Испании. Это ее немного успокоило, но все же если это были грабители, то стоило поднять тревогу.

Она покинула свое маленькое убежище и накинула на плечи шаль. Затем прошлась босиком до коридора, почувствовав, как мгновенно замерзли ноги. Неожиданно она услышала, как наверху по полу проволокли одно из тяжелых кресел, и остановилась, прислушиваясь, не она ли привлекла внимание. Потом поднялась по деревянной лестнице, опираясь на кованые перила, чтобы не скрипели ступени. Уже в передней отчетливо были слышны перешептывания. Поразмыслив, Клара решила было, что это господин с какой-нибудь знакомой в столь поздний час, но потом сказала себе, что если бы в дом проникли посторонние, то они тоже разговаривали бы шепотом. Во всяком случае, следовало бы проверить ради общей безопасности.

Клара прошла через гостиную благодаря свету, который проникал сквозь витражные вставки по бокам от главной двери и помогал разглядеть дорогу. Двигаясь большей частью в темноте, она добралась до коридора, но тут старые доски пола выдали ее присутствие. Остановившись, Клара заметила, что дверь в один из салонов, примыкавших к стене справа, была приоткрыта. Через щель в коридор проникал луч света от горящих в помещении ламп. Обеспокоенная, она украдкой подошла ближе и уже около двери смогла различить два мужских голоса. Пытаясь сдержать дыхание, она опустилась в полной темноте на корточки и заглянула внутрь. Первый увиденный человек не был похож на грабителя. Наоборот, это был темноволосый, дерзкого вида привлекательный молодой мужчина лет тридцати. Поверх расстегнутой рубашки на нем был скроенный на заказ голубой сюртук.

– Дорогой друг, – сказал он, наливая себе ликера, – мой отец всегда утверждал, что у тебя резкая манера речи.

Клара попыталась увидеть второго собеседника, но ей не удалось. Однако она ясно различила его голос с нотками обиды за резкость, в которой его обвинил друг.

– Я не выношу этих куриц, которые начинают кудахтать по поводу моей жизни, стоит только какой-нибудь даме приблизиться ко мне, – ответил тот с противоположной стороны.

Первый молодой человек, такой же бесцеремонный, как и его взгляд, сел, закинув ногу на подлокотники кресла, и приспустил с пятки туфлю на каблуке.

– Да ну брось, – возразил он, сделав маленький глоток. – Ты же не будешь отрицать, что являешься самым желанным холостяком во всем Мадриде.

– Вдовцом, – снова послышался голос невидимого собеседника.

Клара интуитивно почувствовала, что именно герцог отвечал молодому человеку, который элегантно положил ногу на ногу и покачал головой, будто хотел убедить собеседника, что эти тонкости не имеют значения.

– Ну хорошо, вдовец. – Он улыбнулся. – Но не будешь же ты отрицать, что прямо сегодня в театре «Принц»[18] Инес де Рохас в дамской ложе не сводила с тебя глаз. Да скажите ему, дон Габриэль, в конце концов, вы вместе выросли. Возможно, на ваши слова он обратит больше внимания.

Вдруг послышался третий голос, да так близко от Клары, что она поняла, что ее могут застать за подслушиванием чужого разговора. Прямо справа от нее стоял высокий, плотного телосложения человек в атласном платье, в перчатках и в сюртуке насыщенного светло-желтого цвета, который до сих пор не выдавал себя ни голосом, ни движением. Она не могла разглядеть его лица, но подумала, что услышала достаточно, чтобы убедиться в том, что это не грабители. И уже решила было идти назад, виня себя в том, что так некстати подслушала чужие разговоры, но тут молодой человек сделал шаг в сторону, его лицо оказалось на виду, и Клара замерла. Она прикрыла рот рукой, чтобы сдержать возглас, и несколько раз поморгала: человек справа от нее был цветным.

– Он уже знает мое мнение, – последовал его ответ. – Он спросил его давно и не хочет снова касаться этой темы. Он знает, что должен жениться ради Кастамара, о чем ему годами твердит матушка. На карту поставлено продолжение рода.

– А что же сеньорита Амелия де Кастро? – прервал его бесцеремонный молодой человек. – Красавица.

– Безнадежно, – ответил упомянутый Габриэль. – Как сказал великий поэт, любовь смотрит не глазами, а душой[19].

«Чернокожий мужчина в изысканном платье, сшитом на заказ, с шейным платком и с манерами кабальеро!» – подумала Клара. Она едва могла в это поверить, в голове все перемешалось. Похоже, он вырос в одном доме с третьим, загадочным мужчиной, вне сомнения, герцогом, который все еще был скрыт от ее взора. Вероятно, поэтому он получил должное образование и, наверное, был рабом, к которому его светлость испытывал большую симпатию, что давало тому право вести себя с такой дружеской непринужденностью. С противоположной стороны кто-то недовольно фыркнул.

– Так было, и предполагаю, что так же будет и дальше, – раздался третий голос с той стороны салона. – И у меня не ледяное сердце, Габриэль. Ты наверняка убедился уже, что я вернулся по крайней мере к некоторой общественной жизни. Даже Филипп меня с этим поздравил.

– Значит, ты должен продолжать двигаться в этом направлении и сделать следующий шаг, дорогой друг. Возвращайся к приемам при дворе, дамы, наверное, уже заждались, да и король обрадуется твоему появлению, – попытался убедить его молодой человек, для которого бокал с ликером в руке стал почти частью наряда. – Ты должен попытаться…

– Нет, – сухо оборвал его голос, недвусмысленно показывая, что тема разговора уже начала его раздражать.

Воцарилась напряженная тишина, и молодой человек с ликером прищелкнул языком, будто потерпел очередное поражение в попытке помочь другу вновь обрести счастье. Клара снова принялась упрекать себя за недостойное поведение и наконец поднялась, чтобы уйти, как заметила, что герцог встал и подошел к окну. Увидев герцога, она задержалась еще на несколько мгновений. В элегантной позе, заложив руки за спину, широкоплечий, с длинными волосами, стянутыми сзади в хвостик черной шелковой лентой, он стоял спиной к ней и смотрел в окна в глубине салона, что выходили на сад. Темнокожий мужчина приблизился к нему сбоку на пару шагов и снова заговорил с несвойственной для раба или слуги фамильярностью:

– Диего, Франсиско желает тебе добра.

Имя окончательно убедило Клару в том, что перед ней герцог. Она подождала еще, испытывая судьбу, поскольку заметила, что он вот-вот повернется, и наконец увидела его лицо – сдержанное, с большими светлыми глазами, излучавшими решимость, свойственную людям высокого происхождения. Дон Диего поджал уголки губ, словно собираясь с мыслями, и слегка вздохнул. Кларе показалось, что на его лице появилась тень нежности и чувственности, как на портретах кисти Мурильо[20], и она подождала его ответа, чтобы понять, были ли знатные сеньоры способны переступить через свою гордыню.

– Прости, дружище. Я не должен был отвечать тебе в таком тоне. Я знаю, что ты говоришь так из лучших побуждений, и я тебе за это благодарен. Но моей душе требуется время, так что всему свой черед. Кабальеро, думаю, что сейчас мне лучше снова укрыться в своем одиночестве.

Дон Франсиско, молодой мужчина, хитро улыбнулся, будто привык к вспышкам гнева своего друга герцога. Он встал перед ним и, допив ликер, поставил хрустальный бокал на столик, а затем положил руку ему на плечо.

– Диего, твое одиночество не вернет Альбу, – объяснил он. – Вспоминай ее сколько хочешь, устраивай ежегодные приемы, все что угодно, но… оставь прошлое в покое и живи полной жизнью сейчас, пока она не промелькнула мимо тебя.

Герцог задержал грустный взгляд на лице друга, как человек, который слушает неудобную правду и ничего не может возразить. А потом едва заметно кивнул в знак согласия. Дон Франсиско, немного помолчав, повернулся, взял трость, перчатки и шляпу, которые лежали на кресле, и направился к одной из дверей, что выходили в сад.

– Я же, пока ты наслаждаешься одиночеством, – добавил он перед тем, как уйти, – навещу тех двух сеньорит, которым мы оба назначили встречу в Санто-Доминго. Мне придется доставить удовольствие обеим, чтобы сохранить твое доброе имя.

Клара покраснела, услышав подобную непристойность; дон Франсиско, должно быть, тот еще развратник. Дон Диего слегка улыбнулся фривольности своего гостя и проводил взглядом его уходящую через боковые двери салона фигуру. Когда они остались одни, он, нахмурившись, подошел к темнокожему мужчине.

– Я знаю, что ты согласен с тем, что советует Франсиско. Я даже отсюда слышу твои мысли. Но ты хотя бы не будешь говорить, что я на верном пути?

Это было еще более неслыханным. Герцог, дон Диего Кастамарский, просит совета у негра как у равного. Ей всегда говорили, что негры не обладают высоким интеллектом, что они представители низшей расы, приспособленной – в этом им не откажешь – к физическому труду. Несколько раз она пересекалась с некоторыми из них, причем почти все были рабами и лишь некоторые – освобожденными, но и они продолжали служить своим бывшим хозяевам. Отец рассказывал ей, что многие не желали освобождения, потому что в самой их природе было заложено служение господам, даже с подписанными вольными.

– Ты же знаешь, что буду, – совершенно серьезно ответил темнокожий мужчина. – Однако, брат, я считаю, что твое чувство еще очень сильно, поэтому ему нужно время, чтобы поутихнуть. А сейчас, с твоего позволения, я отправляюсь спать.

Клара отступила на шаг, подумав, что ее сейчас обнаружат, но мужчина вышел через ту же дверь, что и развратник, и скрылся из виду. Слышен был только звук закрывшейся двери и спокойное дыхание герцога. Клара задалась вопросом, что за представитель высшего света мог позволить негру называть себя братом, пусть даже наедине. Это выходило за рамки разумного, и, наверное, увидев подобное в свою бытность уважаемой сеньоритой, она бы не задумываясь осудила такое панибратство. Однако после всех перипетий жизни девушка стала более снисходительной и старалась избегать предвзятых суждений. Ее мир, прежде состоявший из правил вежливости, этикета и осмотрительности, из светских приемов с шоколадом, чаем и пирожными, где осуждают неблаговидные поступки других, теперь превратился в иной, полный неоправданной жестокости, где господствовало ужасающее пренебрежение к личности и вместо уважения к ближнему царил безжалостный, глухой ко всему простой взгляд на вещи, единственной целью которого было выжить. За последние годы жизнь преподнесла ей множество сюрпризов. Клара знавала дам и кабальеро, в которых благородства не было ни на грош, несмотря на их высокое происхождение, и чьи изысканные манеры лишь прикрывали гнилость их души. И наоборот, ей попадались мужчины и женщины, которые, хоть и были из простых, сердце имели необычайно доброе. Она лично столько раз сталкивалась с безразличием, жестокостью, откровенной бестактностью, что сейчас предпочла бы не торопиться составлять мнение о том, чего не понимала или никогда не встречала.

Герцог налил себе немного красного вина и вдруг посмотрел в сторону Клары, чем вывел непрошеную гостью из задумчивости. На секунду ей показалось, что он заметил ее лицо в тени через приоткрытую дверь, и девушка отшатнулась. Она почувствовала, что лезет не в свои дела, но все равно еще раз заглянула в щель, чтобы убедиться, что ее не обнаружили. Неожиданно дверь распахнулась, и появился герцог вне себя от ярости. Клара с ужасом смотрела на него снизу вверх.

– Что ты здесь делаешь? Кто ты? – гневно закричал он. – Что ты тут вынюхиваешь за дверью?

Клара в ужасе отступила, не находя подходящего объяснения от стыда и от того, что так глупо попалась. Она приложила неимоверные усилия, чтобы заговорить, но едва смогла выдавить из себя два слова:

– Господин, я…

– Я тебя не знаю, тебя не учили, что неприлично подслушивать чужие разговоры? – грозно проревел он, отчего Клара почувствовала себя зверьком, которого вот-вот сожрут. – Кто тебе дал на это право? Отвечай!

Его громкий голос разнесся по коридорам Кастамара. Бедняжка поняла, что завтра уже все будут в курсе ее проступка, и она окажется на улице без рекомендаций.

– Никто, господин. Я услышала голоса и… Мне очень жаль, я…

Дрожа, девушка поправила шаль, вдруг осознав, что стоит перед господином в одной рубашке, скромно опустила взгляд и покраснела. Едва сдержав слезы, она отступила на пару шагов от этого разъяренного льва, который шумно дышал перед ней.

Герцог подошел и указательным пальцем поднял ей подбородок, пытаясь вспомнить ее среди слуг. Она стояла, опустив взгляд, пока краем глаза не заметила, что обжигающий жар его зрачков начал постепенно затухать. Тут дон Диего развернулся и ушел в салон так же быстро, как появился.

– Возвращайся в кровать, – сухо приказал он, не взглянув на нее.

Дверь хлопнула, и Клара почувствовала, будто вышла из битвы невредимой. Ей пришлось приложить немало усилий, чтобы сдвинуться с места, но, сделав первый шаг в сторону своей каморки, она наконец опомнилась и выбежала в гостиную, затем быстро спустилась по лестнице, уже не обращая внимания на предательский скрип деревянных ступеней. Скрывшись за сдвижной дверью своего убежища, беглянка глубоко вздохнула и осознала себя полной дурой. Она укрыла одеялом заледенелые ноги и сказала себе, что, вне всякого сомнения, утром герцог потребует от нее объяснений, почему прислуга подслушивает приватные разговоры. Кларе было стыдно, что она подвела сеньору Монкаду, которая дала ей прекрасные рекомендации. И ей стало неловко от того, что подумает о ней дон Мелькиадес Элькиса, дворецкий Кастамара, который дал ей возможность служить в этом доме.

Девушка уткнулась лицом в подушку, чтобы подавить рыдания, которые подступали к горлу, но слезы все равно вырвались наружу. Она плакала в тишине, коря себя за глупость. Она снова и снова винила себя за то, что вовремя не ушла, и от злости до боли сжимала руками грубое покрывало. Так она пролежала несколько секунд, а потом, чтобы сбросить напряжение, принялась колотить по тонкому шерстяному матрасу до тех пор, пока не почувствовала, как к ней возвращаются силы. Тогда она перевернулась и надолго уставилась в темноту комнаты, едва достигавшей семи локтей в длину и четырех в ширину[21].

Она потеряла работу из-за собственной глупости. И в отчаянии от того, что весь ее мир снова рушился, она, как обычно, вернулась мыслями в прошлое. Испытания и невзгоды окончательно покончили с ее добрыми детскими воспоминаниями, превратив их в злобных призраков прошлого, которые каждый раз вместо утешения приносили ей лишь душевные страдания. Под покровом ночи они шептали, что ничто и никогда не будет похоже на тот утерянный рай, вызывали чувство усталости, словно Клара больше страдала от отвращения, которое вызывала жизнь после смерти отца, чем от несчастий, что обрушились на нее теперь. Поначалу ей казалось, что все преходяще, что когда-то все будет как прежде. «Как мне тебя не хватает, отец», – повторила бедняжка в который раз. Эти слова канули в пустоту. Даже морщинки и складки на лице ее родителя, которые раньше она отчетливо представляла, стоило лишь закрыть глаза, стали размытыми, словно в дымке.

С тех пор лишь сила духа и ее страсть к готовке помогали ей пережить все это горе. Успокоив дыхание, она призвала на помощь всю свою решимость, как всегда поступала в непростых жизненных ситуациях. Потом сказала себе, что, как все последние годы, мало-помалу справится и с этой и что найдет способ устроиться на другую кухню, пусть даже и более скромную. Если она что и доказала себе, так это то, что лишь сила воли способна преодолеть несчастье, и, хотя ее дух был подорван страхом снова оказаться без работы, она не сдастся. Она подумала: что бы ни случилось завтра, оно случится завтра, а сейчас нужно поспать. «Если и нет худа без добра, так это потому, что все наши несчастья учат, что с каждой бедой нужно разбираться в свое время, – всегда повторяла мать. – Новый день, новые хлопоты».

Клара ощущала, что призраки и бесы все еще копошатся вокруг, пытаясь завладеть ее мыслями. Но она силой воли воздвигла крепостную стену у них на пути и сомкнула веки, чтобы сон убаюкал ее печаль. Из-за их криков на подступах к ее крепости она даже не обратила внимания на слезы, которые застыли на щеках полосками соли. В бесплодной попытке загнать в клетку этих ужасных бесов она провалилась в беспокойный сон, нарушаемый дикими танцами этих монстров, которым все-таки удалось забраться на стену и всю ночь убеждать свою жертву в том, что на следующий день ей придется покинуть Кастамар.

5

13 октября 1720 года, утро

Cеньор Элькиса, дворецкий, предупредил герцога, что конный вестовой сообщил о скором прибытии его матери со спутником. Диего приказал начать необходимые приготовления, и дворецкий, безупречно поклонившись, ушел. Габриэль, читавший в кресле «Стойкого принца» Кальдерона, едва оторвал взгляд от книги. Диего смотрел на сад из высокого окна библиотеки, в душе его царила такая же сырость, как и за окном. Чтобы приободриться, он предложил брату сыграть после завтрака партию в шахматы. Когда Габриэль объявил ему шах, он вспомнил прошлую ночь и ту подслушивающую служанку. Неожиданно он почувствовал к ней неодолимое любопытство, вызванное, быть может, тем, что она осмелилась шпионить за ним. Если бы он угадал в ней грубую, охочую до сплетен натуру, то наказал бы за дерзость, но по ее реакции понял, что она поступила так неосознанно. С того момента, как она ушла, он временами думал о ней – то ли из любопытства, то ли из-за подавленного настроения.

Интрига раскрылась, когда на главной аллее поместья показались две кареты, запряженные четверкой лошадей, в сопровождении всадника на великолепном вороном скакуне.

– Матушка уже здесь, – сообщил Диего, не отрывая глаз от окна. По распоряжению сеньора Элькисы небольшая шеренга слуг выстроилась встречать гостей: экономка, консьерж дон Херардо Мартинес – человек среднего роста, прячущий лысину под напудренным париком, – четыре помощника по хозяйству, несколько носильщиков, два портье, два грума для ухода за лошадьми и старший грум, чтобы помочь гостю спешиться. Как только кучера натянули поводья и остановили экипажи, дворецкий с консьержем подошли к главной карете, чтобы помочь спуститься герцогине. Помощники направились ко второй карете, которая везла багаж, а конюхи пошли помогать кучеру. И наконец старший грум помог его сиятельству. Сеньора Беренгер держалась в нескольких шагах позади.

Диего наблюдал, как мать выходит из кареты, ступая на подножку и опираясь на руку сеньора Элькисы. В душе он улыбнулся, глядя, как уверенно и превосходно она себя ощущает в этом мире, который создала для них с Габриэлем. Он неожиданно вспомнил ту ночь в детстве, когда он проснулся, обеспокоенный приглушенными голосами в доме. Мальчик тайком проскользнул в спальню матери: отец сидел на кровати, держа мать за руки, и плакал. В ту ночь он прибыл из Кадиса с двухлетним темнокожим малышом, которого купил на рынке рабов. Она едва могла в это поверить.

– Мерседес, я не выдержал, когда увидел, как это маленькое создание пожирали мухи рядом с мертвым телом его матери, – говорил он супруге. – Ты же знаешь, что я терпеть не могу рабство, но я должен был что-то сделать, я должен был что-то сделать…

Он, тогда четырехлетний, ничего не понял, но был ошеломлен, впервые увидев отца в слезах, а мать все это время качала головой, повторяя: «Абель, Абель…» В ту ночь мать приняла Габриэля, не подозревая, что муж пойдет гораздо дальше и в конце концов даст этому чернокожему ребенку образование и сделает его членом семьи. Ей, бедной, это очень тяжело далось. Однако сердце победило разум, и она стала заботиться о нем так же, как о своем первенце. Что касается мальчиков, то они выросли вместе и все делили пополам: лазили по чердакам, сражались «на смерть» с английскими пиратами, падали, болели, дрались, бегали по поместью, ловили на себе неодобрительные взгляды высшего общества, когда уже подростками отправлялись вдвоем в Мадрид. Отец никогда не делал различия между ними, и Диего, будучи ребенком без предубеждений относительно цвета кожи, тоже. Тот просто был его братом.

Диего перевел взгляд на Габриэля, который все еще упоенно читал, а когда снова взглянул на мать, то улыбнулся, увидев, как порыв ветра сорвал с нее шляпку и бросил на землю прямо перед парадным подъездом. Ее камердинер Рафаэль, надежный, но слегка нерасторопный слуга, подобострастно бросился за ней со всех ног, почти переходя на четвереньки. Герцог издал тихий смешок, и Габриэль на мгновение оторвал взгляд от книги.

– У матушки уже что-то упало?

Диего кивнул, не отрываясь от представления.

– Рафаэль, мою шляпку, – послышалось ему. – Не могу же я войти в дом сына с непокрытой головой. Боже милостивый, как ты медлителен!

Герцогиня при любых обстоятельствах выглядела безупречно, всегда готовая быть запечатленной на картине маслом. Именно поэтому его так веселили редкие моменты, когда с матерью случались небольшие конфузы: то капнула кремом с пирожного на платье, то потеряла равновесие, наступив на нижнюю юбку… Она старалась достойно выйти из любого положения, сохраняя при этом вид, будто ничего не произошло. И ей всегда это удавалось благодаря годами выработанной привычки к лицедейству. Ее светлость постоянно импровизировала, демонстрируя умение из всего сделать конфетку и подчеркивая свои безупречные манеры. И так всю жизнь, будто герцогиня разыгрывала на сцене одну из интермедий Сервантеса.

Диего перевел взгляд на гостя, которого привезла мать: высокий, статный мужчина, одетый скорее во французском, нежели в испанском стиле в голубой шелковый камзол с расшитыми золотом бортами и полами. Он был без парика, с аккуратно собранными сзади в маленький хвостик волосами и с хлыстом в руке. По его манере изящно держаться в седле, герцог пришел к выводу, что это опытный всадник. Спустя несколько мгновений он увидел его угловатое, правильной формы лицо; Диего пару раз наблюдал его при дворе, обратив внимание на по-французски наигранные (но не чрезмерно) манеры. Его считали настоящим кабальеро и поговаривали, что он еще не нашел подходящей жены. И разумно было предположить, что над ним, как и над Диего, довлела обязанность продолжения рода.

– Матушка привезла гостя, – сообщил герцог брату, пристально наблюдая за движениями всадника.

– Ты его знаешь? – поинтересовался Габриэль, не отрываясь от книги.

– Понаслышке. Это маркиз де Сото. Матушка его очень ценит; по слухам, он обходителен. Она мне о нем несколько раз говорила, но я не помнил его лица.

Его светлость подождал, когда все пройдут в дом, и еще немного задержал взгляд на садах, вспомнив на мгновение, как Альба перебегала от дерева к дереву, а он притворялся, что не может ее найти. Как можно забыть ее улыбку, дарившую небо и день; ее всплески плохого настроения; то, как она пробуждалась, встревоженная любой обыденной мыслью, что приходила ей в голову; ее бездонные голубые глаза и темные волосы, приводившие в трепет его душу. Как позабыть эти моменты, когда она была еще ребенком, а Диего уже ее любил, или это нежное моргание ее длинных ресниц, способное загипнотизировать целое королевство. Ее сладкий голос, журчавший как ручей, ее страсть, ее заботу о нем, ее преданность. Герцог почувствовал комок в груди, и у него перехватило дыхание, как и всякий раз, когда он вспоминал тот злополучный день, когда конь упал на Альбу и раздавил ее. Диего ничего не смог сделать, он даже не понял, как случилось так, что за долю секунды он потерял все, чем жил.

Его светлость отогнал мысли о прошлом и повернулся на звук открывающейся двери библиотеки. Дворецкий объявил появление их матери, и Диего улыбнулся про себя, осознав, насколько он по ней соскучился. Он увидел, как она вошла в комнату, и, поцеловав ее в обе щеки, принялся расспрашивать о дороге. Она сняла шляпку безупречным, отрепетированным движением. И Диего с Габриэлем заговорщицки переглянулись, прекрасно зная, что именно желание продемонстрировать этот изящный жест не позволило матушке войти в дом без головного убора.

– Я измучена этой тряской от самого Вальядолида, дети мои. Хорошо еще, что дон Энрике сопровождал меня, – сказала она, вытирая платком воображаемый пот, пока Габриэль поправлял ее кринолин, следя, чтобы юбка закрывала лодыжки. – Ах, дорогой, ты всегда такой предупредительный.

Габриэль сел рядом с ней, и в эту минуту дворецкий объявил дона Энрике де Аркону, маркиза де Сото-и-Кампомедина. Он наконец вошел, со спокойным видом, умным взглядом и выражением некоторой обыденности.

– Дон Энрике, для нас большое удовольствие принимать вас в Кастамаре в качестве гостя нашей матушки, – сказал Диего, протягивая ему руку.

– Для меня большая честь посетить ваше имение и быть вашим гостем.

– Если пожелаете, завтра же я лично вам его покажу, – сказал Диего, приглашая гостя сесть. – Не желаете ли бокал ликера или, может быть, вина?

Гость поблагодарил и, окинув Габриэля каменным взглядом, устроился на диване из резного дерева, обтянутом набивной тканью с цветочными узорами из серебряных нитей. Диего наблюдал, как мать расправляет свой веер – на нем была изображена галантная сцена в стиле Антуана Ватто – и глазами просит его брата покинуть залу. Он предположил, что родительница, верная своим привычкам, не предупредила дона Энрике о Габриэле. Их отец установил правило заблаговременно извещать приезжавших в гости представителей знати о брате, чтобы они не чувствовали унижения, здороваясь или находясь в одной комнате с темнокожим как с равным, поскольку любой из них мог воспринять это как оскорбление. Однако Диего совершенно не нравилось, когда в его доме кто-то, пусть даже собственная мать, решал, где можно и где нельзя находиться его брату, поэтому он жестом велел ему остаться. Тот, уже собравшись уходить, просто остановился.

– Я понимаю, что матушка совершила одну из своих обычных оплошностей и не сообщила вам, дон Энрике, кто он такой, – сказал Диего и окинул мать взглядом, который должен был заставить ее почувствовать себя неловко. – Прошу вас простить ее забывчивость.

Герцогиня беспокойно заерзала на своем месте, желая, чтобы этот неприятный момент как можно скорее закончился. Диего знал, что она терпеть не могла рассказывать историю Габриэля. «То, что произошло с твоим братом, не повод для гордости», – говаривала она. Теперь ей предстояло расплачиваться за свое молчание, и в какой-то мере его бедному брату тоже, поскольку ему приходилось терпеть то, что о нем говорили так, как будто его не было в комнате.

– Не буду отрицать, меня удивляет присутствие раба, одетого как кабальеро, – вежливо сказал дон Энрике.

– Это естественно, – продолжил Диего, делая глоток ликера. – Габриэль – свободный человек. Отец никогда не верил в рабство и дал ему вольную. Он вырос как член этой семьи.

– Всего лишь причуда моего Абеля, которая стала для меня благословением, – вмешалась мать, интенсивно обмахиваясь веером в попытке извинить неуместность своего молчания и присутствие Габриэля в комнате.

– Я понимаю, – пробормотал маркиз.

– Гостей этого дома заблаговременно предупреждают, чтобы избежать кривотолков, поскольку Габриэль будет присутствовать в комнатах и за столом на ужине перед празднованиями, на который, как вы знаете, мы имеем честь приглашать только самых близких. Я никоим образом не желаю обидеть вас. И прекрасно пойму, если это станет для вас проблемой, и мне будет очень жаль, если вы не сможете почтить нас своим присутствием.

Повисло напряженное молчание, в течение которого маркиз посмотрел на Габриэля, потом выдержал долгий ответный взгляд, прежде чем с улыбкой произнести:

– Дражайший дон Диего, я прекрасно понимаю рассеянность доньи Мерседес, и для меня лично не составит никакой проблемы находиться в одном помещении и за одним столом с одним из представителей рода Кастамаров. Но не более того, поскольку я не готов признать его равным себе.

Диего в свою очередь улыбнулся.

– Никто в этом доме от вас такого не требует, маркиз. Можете не волноваться.

– Тогда проблема решена.

– Дорогой, вы просто ангел, – сказала ему донья Мерседес. – Сожалею о своем упущении, моя память уже не так свежа. Конечно, мне следовало бы сообщить об этом заранее. Габриэль столько времени с нами, что мы уже привыкли.

– Вам, донья Мерседес, никогда не следует извиняться за подобное. По крайней мере, передо мной.

Диего чуть отошел и направился к одному из кресел, наигранно улыбаясь. Он увидел, как Габриэль вздохнул, взглядом попрощался с ним и вышел из комнаты, не сказав ни слова. Он прекрасно знал, что брат чувствовал себя не более уязвленным, чем обычно. Несмотря на боль, которую вызывали у него подобные моменты, отец дал им четко понять: невозможно заставить остальное общество относиться к Габриэлю как к полноправному представителю рода Кастамаров. Однако на какое-то мгновение Диего почувствовал в словах маркиза насмешку, очень тонкую, будто он и раньше знал, что Габриэль – часть семьи, и единственной целью его было задеть за больное. Но потом сразу же отогнал эту мысль, убеждая себя в том, что дон Энрике и так проявил достаточно понимания. Ведь большинство представителей знати отказывались сидеть за одним столом с темнокожим, а те, кто соглашался, обычно шли на это ради выгоды, чтобы добиться его, герцогского, расположения.

– Мой дорогой Абель всегда был очень милосердным, дон Энрике, – пояснила матушка уже менее напряженно. – Он никогда не допускал плохого обращения со слугами. Диего превзошел отца в этом, я даже осмелилась бы сказать, что он их защищает еще больше, чем мой покойный супруг. Помню, однажды Диего даже сделал выговор аристократу за то, что тот плохо обошелся с нашим садовником…

– Предлагаю выпить за это, – прервал ее маркиз, поднимая бокал. – Ваш супруг поступил очень по-христиански.

– Лично я не оправдываю жестокое обращение со слугами в целом, но они бывают ленивы и заносчивы, поэтому иногда им не помешает твердая рука, – сказала матушка с характерной для нее непринужденностью.

– Я тоже так считаю, – поддержал ее дон Энрике.

Матушка тут же расплылась в улыбке, и он молча улыбнулся в ответ. Все выпили, а мужчины не сводили друг с друга глаз.

Диего отметил про себя, что маркиз из тех умных людей, чьи мысли нелегко угадать. Возможно, этим и объяснялась его хорошая репутация при дворе. Он умел вовремя промолчать и своевременно заговорить. Этому сложно научиться, и такого баланса достигают не многие.

– Жестокость легко спутать со строгостью, дорогой друг. Я предпочитаю, чтобы в Кастамаре царила последняя, – ответил ему Диего, снова поднимая бокал. – Ваше здоровье.

Они снова чокнулись и осушили бокалы.

– Полагаю, праздник в этом году будет еще более впечатляющим, если это возможно, чем в предыдущие годы, не правда ли, Диего? – сменила тему мать.

– Праздники в Кастамаре славятся тем, что всегда проходят на высшем уровне, – подхватил дон Энрике.

Диего утвердительно кивнул и направился к окну. Слова матери были настолько некстати, что испортили ему настроение, и он предпочел промолчать, а не поддерживать разговор ни о чем. Возможно, поэтому она, зная сына, взяла инициативу в свои руки и обратилась к гостю. И вот они вдвоем уже смеялись над ответными словами маркиза. Диего стало неприятно их общество, как, впрочем, и любое другое. Если минутами ранее он жаждал оказаться вместе с матерью, то сейчас ее присутствие утомляло. Он прекрасно себя знал, чтобы понимать, что точно так же ему опротивеет весь этот проклятый двор, который заявится на празднование, и что это всего лишь способ наказать себя за то, что не смог спасти Альбу. Разозлившись, он почувствовал необходимость в уединении, чтобы успокоиться. И тут снова вспомнил о той девушке-служанке.

– С вашего позволения, мне нужно решить один безотлагательный вопрос с дворецким.

– Именно сейчас?

– Да, матушка. Это не займет много времени.

Он с натужной улыбкой покинул залу и, когда голос маркиза затих у него за спиной, почувствовал, что постепенно снова обретает спокойствие.

Тот же день, 13 октября 1720 года

Клара проснулась: сердце бешено колотилось, она не понимала, что происходит. В себя ее привело нарастающее в животе чувство огромной пустоты: сегодня ее выгонят из Кастамара. Она встала и собрала свои вещи в узелок. Потом умылась и начала привычно разжигать печи. Было воскресенье, поэтому у большинства слуг с утра был выходной, чтобы они могли сходить к воскресной службе и потом заняться своими личными делами. На это время их подменяли временные слуги, к которым она и присоединилась. Она предпочла пропустить службу и помолиться в одиночестве, чем покинуть Кастамар и больше уже туда не вернуться. В смятении Клара попыталась узнать, не собирается ли кто-нибудь из старших слуг утром в Мадрид со своими инструментами и пожитками. Повозки регулярно ездили из столицы в Кастамар и обратно. Так, укрытая тюками с соломой, защищенная бортиками и задней стенкой повозки, она могла бы вернуться в Мадрид. Благодаря одному из лакеев она узнала, что ближе к полудню несколько из них отправятся в Мадрид.

После одиннадцати, вернувшись со службы, сеньора Эскрива приказала ощипать и выпотрошить молодого голубя для консоме господину. Утро началось для Клары медленно: в голове все бурлило, и она внимательно присматривалась к каждому движению товарок и сеньоры Эскривы, к каждому неожиданному звуку. Рано или поздно господин, должно быть, проснется и прикажет выставить ее вон. «Как ты могла так глупо поступить, – упрекнула она себя. – Шпионить за господином де Кастамаром. Это так на тебя не похоже».

Закончив с голубем, она принялась за скумбрию, которую нужно было отварить и законсервировать. Несмотря на ее опасение, донья Урсула так и не появилась. На самом деле за ней вообще никто не пришел. Было точно известно, что господин уже встал. Может быть, он забыл про то, что случилось ночью, в таком случае лучше было не попадаться ему на глаза. Время от времени сеньора Эскрива поглядывала на нее, недоумевая, отчего это она так все начищает. Она не преминула упрекнуть Клару в том, что та тратит на это слишком много времени, что, мол, если очень хочется, то пусть делает это потом. Как же донести до нее, что важно поддерживать чистоту в процессе готовки, а не после? Поэтому она продолжила наводить порядок, когда та не следила. Затем помогла Кармен дель Кастильо закончить суп для слуг из капусты с вареным яйцом и нутом. Как в любом уважающем себя благородном доме, а также при дворе, на кухне готовили два различных набора блюд: высокой кухни для господ и обычной – для слуг. Наконец она смогла присесть во время обеда прислуги, когда еду господам уже разнесли. Страх, сковывавший ее с самого утра, усилился, когда вошел дон Мелькиадес и любезно всем улыбнулся. Она улыбнулась в ответ и больше не смотрела в его сторону.

Прервавшись на небольшой послеобеденный разговор, кухонная прислуга занялась приготовлением полдника для господина. Именно тогда Элиса, горничная, с которой Клара сталкивалась несколько раз за последнее время, попросила добавки супа. Ей пришлось вместе с другими младшими горничными помогать сеньору Херардо Мартинесу, консьержу и начальнику хозяйственной службы. Так, ей вместе с дворниками и лакеями, отвечающими за ночные горшки, пришлось открыть несколько спален, нагреть их и привести в порядок. Поэтому девушка едва успела ухватить что-то из еды.

– Нечего тут корчить из себя неженку, – сказала ей сеньора Эскрива. – Можно подумать, тебе впервой пропускать обед из-за работы.

Кармен дель Кастильо молча покачала головой. Сеньора Эскрива недовольно фыркнула в ответ, и та отвернулась, будто бы ничего не произошло. Клара сказала себе, что не может потакать жестокости сеньоры Эскривы и молчанию остальных. Если ее уволят, то по крайней мере о ней останется добрая память. Она подождала, пока сеньора Эскрива и ее помощница, как обычно, отправились отдыхать, закончив готовить полдник, состоявший из свежеиспеченных булочек, кусочков фруктов и всевозможных фарфоровых чашечек с шоколадом для господина и его гостей. Они обе обычно исчезали с половины шестого до шести, чтобы передохнуть в комнатушке сеньоры Эскривы. Действительно, так и произошло. Пока посудомойки Мария и Эмилия мыли пол, выносили золу и готовили печи к ужину, Клара взяла немного горячего бульона, еще остававшегося в кастрюле, и тайком перелила его в миску. Потом, в тот момент, когда помощницы вышли во двор выливать грязную воду, спрятала его за сдвижной дверью своей каморки и, взяв Элису за руку, быстро сунула ей миску.

– Съешь в уборной.

Это помещение было устроено несколько лет назад, очевидно, по приказу господина герцога. Там безобразно воняло, зато ей никто не помешал бы.

– Большое спасибо, – ответила бедняжка, протягивая по возвращении пустую миску. – Я от голода чуть в обморок не упала.

Вскоре вернулись старшая повариха с помощницей и начали готовить вертела с домашней птицей и снимать шкуру с добытых на охоте двух взрослых зайцев и нескольких зайчат. Клара отправилась за разделочной доской, когда неожиданно донья Урсула вошла в кухню в сопровождении управляющего Андреса Могера, отвечающего за все обслуживание покоев господина, и Луиса Фернандеса, ответственного за буфет, которого она узнала, поскольку столкнулась с ним в день своего прибытия. Андрес Могер приветливо посмотрел на нее. Это был худощавый мужчина с темными кругами под глазами и слишком тонкой шеей для такой непропорционально большой головы. Ответственный за буфет же, невысокого роста, но широкий, как каштан, со сросшимися на переносице бровями, наоборот, улыбнулся ей несколько непристойно. У нее возникло ощущение, что лучше держаться от него подальше.

Не задумываясь, по привычке, она присела в глубоком реверансе, принятом у дам, и посудомойки засмеялись над ней. Бедный сеньор Могер, не ожидавший такого, в недоумении опустил глаза, а сеньор Фернандес c хохотом присоединился к смеющимся, согнувшись пополам, да так, что чуть не уронил обе тетрадки для записей, баночку чернил и перо, которые держал в руках. Сеньора Эскрива фыркнула позади, качая головой. Она собиралась что-то сказать, но хватило одного взгляда доньи Урсулы, чтобы весь смех и фырканье прекратились в ту же секунду. «Какой же ужас она им внушает, – отметила про себя Клара с некоторой долей восхищения. – Никто не осмеливается перечить, и меня это не удивляет». Экономка движением пальца приказала ей следовать за ней. Клара посмотрела на сеньору Эскриву в поисках подтверждения приказа, пытаясь соблюсти субординацию и не обидеть начальницу.

– Шевелись! Не видишь, тебя зовут?! – провизжала та не допускающим возражений тоном.

Донья Урсула направилась к выходу, и Клара, вытерев руки, с замирающим сердцем последовала за драконом вместе с обоими мужчинами. В этот момент она подумала, что наивно было предполагать, будто герцог может забыть о том, что произошло. Она только не понимала присутствия управляющего и ответственного за буфет. И удивилась, когда экономка направилась в противоположную от своего кабинета сторону, по коридору, который вел в кладовую.

– Признаю, что из-за твоего неожиданного появления у меня не было времени в достаточной мере ознакомиться с твоими рекомендательными письмами. Однако, тщательно изучив их и посмотрев, как ты записала меню, я вижу, что ты образованная девушка, – сказала донья Урсула.

Клара лишь кивнула. Они повернули за угол и пришли к двойным дверям кладовой, которые охранял мужчина средних лет, высокий, полный, с оспинами на лице. Глаза его были полузакрыты, но он моментально открыл их, услышав приближение экономки. Она пристально посмотрела на него своим хищным взглядом, и он тут же вытянулся в струнку, словно башни Алькасара.

– Сеньор Салес, – холодно сказала она ему. – Если я еще раз такое замечу, то можете собирать вещи.

Охранник в ужасе кивнул. Клара вошла следом за экономкой и оказалась в новом коридоре с высокими потолками, в который выходили три закрытые двери с табличками. В глубине помещения виднелась лестница. Она медленно шла, читая надписи на табличках. Первая дверь, темно-зеленая, вела в буфетную, где лежали все запасы мяса, яиц и рыбы; вторая – в погреб для овощей и зелени, а третья – в свечную, где хранились уголь, дрова, масло и жир для ламп. Клара посмотрела вглубь, на лестницу, и донья Урсула объяснила, что это черный ход в небольшой винный погреб господина, где хранились все сорта вин, включая те, которые кухонная прислуга использовала в приготовлении еды.

– Ты знакома с цифрами, считать умеешь? – спросила она.

Клара кивнула. Экономка с важным видом показала ей на двойную дверь.

– С настоящего момента у тебя будет еще одна обязанность. Хочу, чтобы ты помогала кладовщику. Знаешь, о чем я?

– Да, – ответила Клара.

При дворе короля один из главных поваров занимал должность кладовщика, одну из самых ответственных на кухне их величеств. Каждое утро кладовщик и заведующий буфетной заходили в кладовую и брали все необходимое для приготовления еды на день.

– Каждый раз, когда что-то берут для кухни, ты будешь все подробно заносить в этот учетный список. Твоя запись будет идти одновременно с той, которую уже делают присутствующий здесь ответственный за буфет и ответственный за пекарню и винный погреб, дон Эрбасио Гарсия, – объяснила она, пока ответственный за буфет показывал Кларе две тетрадки. – За эту работу будешь получать надбавку.

Клара снова кивнула, и сеньор Фернандес, похотливо улыбнувшись, начал объяснять и показывать, как ей следовало записывать количество бочонков сидра, маринованного мяса, рыбы в пряном соусе, бутылок красного и белого вина с указанием их происхождения (Малага или Вальдепеньяс), количество сыров, кровяных колбас, сахара в пакетиках по фунту, приправ, сколько и каких… Каждую вещь в отведенном для нее месте в каждой тетрадке: одной – для буфета, а второй – для пекарни и винного погреба.

– Ты должна не только подробно записывать все, что отпускается со склада, но и все новые поступления, особенно сейчас, когда из Мадрида должны доставить множество продуктов для ежегодного празднования в Кастамаре, – предупредила ее донья Урсула. – Каждый день, когда закончишь подсчеты, будешь отдавать эти тетрадки сеньору Фернандесу и сеньору Гарсии, чтобы они знали, сколько забрали на кухню. А на следующее утро будешь заходить к каждому из них в кабинет и снова брать эти тетрадки для ведения учета.

– Да, сеньора, спасибо за доверие, – ответила Клара, скрывая удивление и размышляя на будущее, как бы ей все устроить так, чтобы не оставаться с ответственным за буфет наедине.

Из этого следовало, что господин по какой-то непонятной причине еще не отдал распоряжения об ее увольнении. Она облегченно вздохнула, но тут дверь погреба открылась, и появился герцог с бутылкой красного вина вальдепеньяс. Клара тут же склонила голову и вместе со всеми приветствовала герцога, присев в реверансе. Господин, который даже не заметил ни ее, ни обоих мужчин, сразу же тепло и с уважением поздоровался с экономкой.

– А, сеньора Беренгер, вы здесь, – обратился он к ней по фамилии, как и полагалось. – Надеюсь, вы с сеньором Элькисой позаботились обо всем, что может понадобиться матушке и ее гостю.

– Комнаты должным образом подготовлены, ваша светлость. Кроме того, консьерж с помощниками уже доставили багаж в соответствующие покои. Также в полное распоряжение госпожи герцогини поступили камердинеры и горничные, – добавила донья Урсула.

– Превосходно.

Клара всем сердцем желала, чтобы герцог не узнал ее, чтобы он забыл о том, что произошло, и чтобы та роковая встреча не стала концом ее пребывания в Кастамаре. Однако именно в тот момент, когда герцог собрался продолжить путь, он быстро взглянул на нее и остановился. На глазах у изумленной доньи Урсулы и прямо на виду у управляющего с ответственным за буфет, опустивших глаза, но наблюдавших исподтишка, дон Диего подошел к Кларе и осторожно одним указательным пальцем потянул ее подбородок вверх, заставляя поднять голову. От его пристального взгляда ее пробрала дрожь. Она устояла перед искушением заглянуть ему в глаза, устремив взгляд в пол, но он ждал.

– Ваша светлость… – начала донья Урсула, смутившись.

Герцог продолжал ждать, пытаясь поймать ее взгляд, и она, понимая, что больше не выдержит, посмотрела на него. Взгляд его был простым и прямым, более спокойным и менее гневным, чем прошлой ночью. Клара предположила, что он пытался понять, почему она, как воровка, тайком подслушивала чужой разговор. Андрес Могер и Луис Фернандес стояли с прижатыми к груди подбородками и уже начали беспокоиться, а ключница нервно кашлянула.

– Прикажете что-нибудь еще, ваша светлость? – спросила донья Урсула.

– Нет, – ответил он, не взглянув на нее.

Клара в душе умоляла себя перестать дрожать, как ощипанная курица, и герцог наконец, ничего не говоря, развернулся и вышел. Донья Урсула, управляющий и ответственный за буфет одновременно с ней поклонились. Когда господин ушел, экономка подозрительно посмотрела на нее, ожидая объяснений по поводу случившегося. Клара промолчала, лишь склонила голову и ждала, когда донья Урсула прикажет ей уходить, но та не спешила. В ее выражении лица чувствовалась смесь любопытства и удивления.

– Займемся вопросом с комнатой господина позже, – сухо сказала она управляющему. – А сейчас вы двое свободны.

Оба слегка кивнули и ушли. Клара чуть присела, в этот раз в полном соответствии со своим положением. Донья Урсула, оставшись с ней наедине, подошла ближе.

– Ты встречала господина герцога до сегодняшнего утра? – спросила она.

Клара пару секунд помолчала в нерешительности, прекрасно зная, что ложь ее не спасет, а правда может стать приговором. Она выбрала последнее как менее рискованное, поскольку лгать было не по-христиански и все еще оставалась надежда, что донья Урсула ее не выгонит, раз господин не придал большого значения тому, что произошло.

– Да, сеньора, – ответила она. – Я слышала, как он с двумя другими кабальеро прибыл глубокой ночью… вчера. Меня разбудил шум, и я столкнулась с ними, сеньора. Я подумала, что это могли быть бродяги или воры. Это все.

Ключница угрожающе наклонилась и пристально посмотрела ей в глаза. Кларе даже показалось, будто она увеличилась в размерах.

– Ясно, – спокойно ответила экономка. – С сего момента ты никоим образом не должна попадаться на глаза дону Диего, если только он сам напрямую этого не прикажет, понятно?

Клара кивнула, и ключница без лишних церемоний отпустила ее, а затем скрылась в винном погребе в глубине коридора. Клара повернулась и вздохнула, желая поскорее забыть о встрече с герцогом. Когда она спешила по коридору в сторону кухни, то издалека чувствовала на себе пристальный взгляд дракона, словно он мог разорвать ее дух в клочья силой своих черных глаз. Клара уже переступала порог, чтобы погрузиться в запахи жаркого и потрохов добытой на охоте дичи, как что-то внутри нее шевельнулось, подсказывая, что это сиюминутное облегчение не даст ей расслабиться. Хватило одного взгляда поджидавшей ее сеньоры Эскривы, чтобы убедиться в том, что все вокруг остается чуждым для нее.

6

14 октября 1720 года, полдень

Урсула никогда не верила в добрую волю людей, она скорее считала ее своего рода договоренностью, которую люди придумали, чтобы терпеть друг друга, и полагала, что под этой видимостью радушия скрывается лишь то, что каждый человек сам несет груз своего существования и ведет ожесточенную борьбу за выживание. Жизнь научила ее, что лучше беспокоиться о собственных интересах, чем делать добрые дела, за которые никто никогда не поблагодарит. Несмотря на это, встречались такие достойные исключения из этого общего правила, как донья Альба, герцогиня. Никто из прислуги так не оплакивал ее гибель, как Урсула. Конечно, делала она это в одиночестве. Плач был роскошью, позволительной только для женщин благородного происхождения, а остальным оставалось лишь никогда не показывать свою слабость. Утрата спасительницы, которой она навеки была предана, истощила ее, но за время долгого траура после смерти хозяйки она смогла утаить свою печаль от всех. Спустя много времени ей все еще казалось, что она видит, как герцогиня прогуливается по галереям или смотрит на клумбы из окна салона на третьем этаже. Смирившись с трагедией, она выучила новый урок: все, что кажется незыблемым, может измениться в один момент. «Выживать – это то, чему я научилась лучше всего», – сказала она себе под конец. И уже придя в себя, поклялась себе и богу как можно лучше заботиться о доне Диего, чтобы ее госпожа могла по крайней мере наблюдать с небес, как благодарная служанка преданно чтит ее память.

Если в жизни и было что-то важное, помимо этих чувств, так это ее принцип, что раз удалось найти себе место под солнцем, то его ни в коем случае нельзя было упускать. Поэтому экономка никогда бы не допустила, чтобы власть над Кастамаром, которой она с таким упорством добилась, выскользнула у нее из рук. Благодаря благосклонности герцога и герцогини и своей усердной работе ей удалось стать кем-то вроде управляющего. Урсула следила за всем и вся и даже – тайно – за дворецким. Не слишком вникала она, пожалуй, только в чисто финансовые вопросы и учет расходов, отдавая все это на откуп дону Мелькиадесу, более сведущему в цифрах, и его секретарю, дону Альфонсо Корбо, который ей все докладывал. Даже помощники дворецкого, которые не относились к постоянному штату слуг, загодя знали, что именно экономка принимает решение взять их на работу. Поэтому ей важно было показать свою власть над сеньорой Эскривой перед новой кухонной работницей, чтобы та четко понимала, кто управляет прислугой в Кастамаре.

Внимание сеньоры Беренгер привлекло то, что девушка очень хорошо умела скрывать свои чувства. Если бы господин не узнал Клару в винном погребе, то она бы и не заподозрила, что они раньше встречались. В первое мгновение она подумала, что эта девушка – обычная охотница за деньгами, которая пытается соблазнить знатного господина, но вскоре отбросила эту мысль. Она больше походила на девушку в тяжелой жизненной ситуации, достаточно умную, чтобы понимать, что те, кто устраиваются на работу с такой целью, оказываются в интересном положении, а затем их бросают на милость Всевышнего и с бастардом на руках. Кроме того, соблазнить такого человека, как дон Диего Кастамарский, было идеей, обреченной на провал. «Любовь всей его жизни – призрак его жены», – сказала она себе.

Все в Кларе Бельмонте вызывало у нее интерес, поэтому она тайком отправила одного из своих доверенных слуг на площадь Пуэрта-де-Вальекас, где располагался госпиталь Благовещения Пресвятой Богородицы. Как говорилось в рекомендательных письмах, это было последнее место работы девушки, и именно там ее посыльный получил подробную информацию о ее жизни. Некая донья Монкада, думая, что ее слова послужат на пользу девушке, не сдерживалась, рассказывая чудеса о ее усердии в работе. Она рассказала, что отец Клары, уважаемый доктор, погиб на войне.

Урсула собиралась посвятить в эти подробности дона Диего: когда господин узнает, что она одна из многих девушек, пострадавших от жестокости мужчин, то наверняка потеряет к ней всякий интерес. Случай представился в тот же вечер, когда она получила приказание предстать перед герцогом. Господин, вернувшись с верховой прогулки с маркизом де Сото по окрестностям поместья, уединился в своем кабинете, чтобы уладить некоторые дела, оставив гостя на попечение доньи Мерседес.

Урсула поднялась на верхний этаж, прошла через галерею и оказалась перед дубовыми дверями. Она осторожно постучала и подождала, пока дон Диего разрешит войти. Войдя, она закрыла за собой дверь и обнаружила господина герцога за столом рядом с сеньором Гранеросом, нотариусом его светлости, который передавал ему документы на подпись.

– Это последний за вашей подписью, вы владеете одним из самых крупных поместий на американском континенте, – сообщил нотариус, забирая бумаги. – Мои поздравления, ваша светлость, – подытожил он, прежде чем удалиться с толстой папкой документов под мышкой.

– Ваша светлость, – поздоровалась донья Урсула.

– Сеньора Беренгер, – ответил герцог, поворачиваясь к книжным полкам. – Кто та девушка, которую я вчера увидел рядом с вами?

Урсула выдержала секундную паузу, чтобы не создать впечатления, что она заранее приготовила ответ.

– Клара Бельмонте, ваша светлость, – ответила она, не углубляясь в детали, поскольку хотела понять, насколько герцог заинтересован.

Тот оторвался от полок и удивленно взглянул на нее:

– И это все?

– Ой, простите, ваша светлость, – ответила Урсула с наигранным простодушием. – Она работает на кухне. По рекомендации. Согласно сопроводительным письмам, она была первой помощницей кухарки, хотя это пишет ее собственная мать, с которой она работала в последнее время. Она умеет читать и писать на английском, французском, латыни и, среди прочего, знает немного греческий. Играет на фортепиано и немного на арфе.

Господин выслушал ее молча. Он нашел книгу, которую искал, достал ее с полки, поглаживая кожаный переплет, вернулся к столу и аккуратно положил ее туда. Несколько мгновений он стоял в задумчивости, погрузившись в размышления, слегка сжав губы. Урсула бы дорого заплатила, лишь бы узнать, о чем он думал. Она стояла молча, ловя каждое его движение и стараясь понять, что так привлекло его в этой девушке.

Господин подошел к высокому окну и взглянул на сады Кастамара.

– Судя по всему, отцом ее был доктор Армандо Бельмонте, – заметила Урсула.

Дон Диего взглянул на нее и кивнул. Урсула подумала, что, возможно, это и послужило причиной интереса господина к девушке: знакомое лицо, которое он не мог вспомнить. Герцог повернулся и так же задумчиво, как вначале, сел за стол.

– Мне кажется, что я где-то уже слышал это имя, – вдруг произнес он. – Что сталось с отцом?

– Погиб на войне. Роковая встреча с врагом, – поспешно уточнила она, пока он поднимал взгляд, готовясь выслушать объяснение. – Насколько мне известно, ее мать зарабатывает на жизнь службой у его высокопреосвященства господина Альберони и уехала с ним, когда он впал в немилость. Похоже, сеньорита Бельмонте искала работу недалеко от Мадрида, и дон Мелькиадес взял ее.

Дон Диего вздохнул и снова сосредоточился на книге.

– Благодарю. Можете идти, сеньора Беренгер.

Она поспешила удалиться и, уже оказавшись за дверью, выждала немного, чтобы убедиться, что вокруг никого нет. После этого взялась за дверную ручку и, слегка повернув ее благодаря годами выработанной сноровке, открыла дверь. Она внимательно вгляделась в сидящего за столом дона Диего. Ей едва удавалось различить его взгляд, но, исходя из того, с каким вниманием он читал, она пришла к выводу, что все любопытство, которое пробудила в нем случайная встреча с Кларой Бельмонте, исчезло.

15 октября 1720 года, раннее утро

Клара услышала удар, от которого задрожали стены кухни. Проснувшись, как и предыдущей ночью, она поклялась, что ни воры, ни даже целое войско пехоты со штыками наперевес не заставят ее покинуть каморку. Преимуществом этого закутка было то, что его, по крайней мере, не было видно за сдвижной дверью, и она могла там спрятаться. Снова послышался шум, и она вспомнила, как Элиса Коста говорила, что господин с гостями после ужина отправились отдыхать в свою комнату. Вероятно, это кто-то из них не мог заснуть и пошел в библиотеку. Однако долетавший до нее смех совершенно точно слышался со стороны патио, на который выходила кухня. Кларе стало немного не по себе, и она приоткрыла сдвижную дверь. Снаружи две фигуры, тускло освещенные маленькой переносной лампой, шли вместе через дворик, нервно посмеиваясь невпопад. Клара из чувства ответственности вышла на кухню и, прячась, подошла к калитке, ведущей к выгребной яме, в которую выливали помои. Темнота в достаточной мере скрывала открытое пространство, не давая ей впасть в обморочное состояние.

Две фигуры направлялись к внешней двери, ведущей в коридор кладовой на противоположном конце кухни. Там одна из них достала ключ и открыла калитку, через которую доставляли продукты и другие товары для господина герцога, привезенные из Мадрида. Это должен был быть кто-то из слуг, поскольку мало у кого был доступ к этой калитке. Клара сказала себе, что это ее не касается и что нужно вернуться под защиту своей маленькой норки. Так и сделав, она укуталась в одеяла, пока приглушенные звуки шепота и смеха тех двух теней еще доносились снаружи. Потом тишина снова растеклась по тому крылу дома, и она неожиданно услышала тихий стон. Клара было подумала, что ей послышалось, но тут раздался еще один. Она опять поднялась и, ежась от холода, босиком проскользнула до угла галереи. Двойная дверь кладовой была приоткрыта. Клара отчетливо услышала сдержанное, приглушенное постанывание женщины одновременно с глубоким, тяжелым дыханием мужчины.

Она подошла к двери и протиснулась, прячась в тени, в коридор кладовой. Двери буфетной, погреба и свечной были закрыты. Свет от лампы шел лишь со стороны дальней лестницы, которая вела в маленький винный погреб. Клара прошла вперед под нарастающие звуки женского наслаждения, которые, достигнув кульминации, резко прервались, перейдя в глубокое дыхание. Она подождала, пока не убедилась, что тайное свидание закончилось. Потом спустилась на несколько ступенек и заметила, что дверь в погреб открыта. Внизу, в свете нескольких ламп, она увидела сеньору Эскриву с неприлично выглядывающей из корсажа грудью и задранными юбками. Высокий, худой, небритый и не очень опрятно одетый мужчина прижимал ее к стене, все еще держа руку на ее промежности. Клара подавила крик, закрыв себе рот, и с зардевшимися от возмущения щеками отвела взгляд.

– Тебе пора, Сантьяго, – прошептала главная кухарка своему дружку. – Да поживее, а то сеньор Касона спит недалеко.

– Не думаю, что этот глухой садовник что-то услышит, – ехидно ответил тот.

Клара снова взглянула на них. Сеньора Эскрива поправляла корсаж и юбки. Мужчина повернулся и, стоя спиной к главной кухарке, оглядывал коллекцию вин.

– Да иди ты уже.

– Обожди… Одолжу-ка я пару бутылочек вина у господина. У этого вонючего козла их завались, – сказал он, беря две бутыли.

Сеньора Эскрива шепотом выругала его, чтобы не говорил плохо о герцоге. Оба они поднялись по лестнице к калитке: она – с горящими щеками, а он – с двумя бутылями вина из Вальдепеньяса.

– Увидимся на следующей неделе, дорогая Асунсьон, – сказал мужчина, снова целуя ее.

Клара предположила, что главная кухарка вернется не через патио, а по коридору, который выходил на кухню, поэтому бросилась на цыпочках обратно, пока слышно было, как закрывалась дверца погреба. Девушка переступила через порог буфета, не касаясь дверей, пробежала по коридору, завернула за угол, вошла в кухню и юркнула в свое надежное укрытие. Потом закрыла сдвижную дверь и осталась в абсолютной тишине, слыша лишь тяжелое и все еще слегка учащенное дыхание сеньоры Эскривы в кухне. Слава богу, на этот раз ее не обнаружили. Она отвернулась и закрыла глаза, чтобы снова заснуть. Клара подумала, что, очевидно, в Кастамаре секретов не меньше, чем при королевском дворе, про который говорили, что он был средоточием интриг и фаворитизма. Через мгновение она провалилась в сон на всю оставшуюся ночь.

Клара проснулась оттого, что донья Урсула с горящим взглядом тыкала ей в плечо тупым концом своей клюки.

– Собирай вещи. Ты уволена.

Она что-то бессвязно пробормотала в ответ, все еще сонная. Вначале она подумала, что проспала, но, взглянув в окно, поняла, что до времени подъема оставалось еще более получаса. Клара снова с удивлением посмотрела в устрашающие глаза доньи Урсулы, не понимая, чем могла вызвать ее недовольство вплоть до увольнения.

– Не отпирайся, – произнесла та. – Ответственный за пекарню и винный погреб сообщил, что не хватает двух бутылей вина из погреба, которые вчера были учтены. Сеньора Эскрива нам рассказала, что по ночам тебя посещает мужчина, причем явно не кабальеро, которого ты в благодарность одариваешь бутылками красного вина его светлости.

Клара широко открыла глаза и посмотрела на сеньору Эскриву, которая с вызывающим блеском в глазах стояла за доньей Урсулой. Она сначала подумала, что позволить любовнику стянуть две бутыли могло быть загодя продуманным планом сеньоры Эскривы, чтобы выгнать ее из поместья, но, повнимательнее приглядевшись к взгляду главной кухарки, поняла, что та безграмотная, глупая и умирает от страха. Сеньора Эскрива даже не поняла, для чего нужен список продуктов, вина и прочих товаров, который составляли по приказу доньи Урсулы.

– Это неправда. Это не я, почему вы обвиняете меня? – сказала Клара донье Урсуле, вставая с платком на плечах и глядя на сеньору Эскриву.

Губы главной кухарки вытянулись в тонкую линию. Клара возмущенно сжала кулаки.

– Бессовестная воровка! – завопила сеньора Эскрива. – Блудишь по ночам, а потом еще и все отрицаешь.

Клара вспыхнула от гнева, не в состоянии вымолвить ни слова. Собственное воспитание не позволяло ей голословно обвинять главную кухарку, а имея в качестве доказательства своей невиновности лишь собственные слова, можно только усугубить обвинение. Она взглянула на донью Урсулу возмущенными от несправедливости глазами, но встретила лишь лед.

– Признаю, что такого я от тебя не ожидала. Собирай вещи, это мое последнее слово, – подытожила экономка и повернулась, чтобы уйти.

От тревоги у Клары заныло в животе, она представила себя за воротами поместья, без рекомендательных писем и полностью беззащитной на открытом пространстве, что при ее нервном расстройстве неизбежно должно было закончиться больницей для душевнобольных. Отбросив всякие сомнения, она встала перед доньей Урсулой и решительно посмотрела на нее.

– Я ничего не украла и ко мне никто не приходил, уж тем более мужчина.

Сеньора Эскрива бросилась к ней и схватила за руку.

– Да я тебя видела с задранной юбкой и слышала, как вы визжали, будто собаки, – сказала она, и Клара почувствовала ее крепкое, нездорово-едкое дыхание, отдающее свинарником.

Она отпрянула и, когда донья Урсула попыталась пройти, снова ей помешала.

– Донья Урсула, я из благопристойной семьи, нам никогда не приходилось воровать и тем более – защищать свою честь, ибо она всегда считалась само собой разумеющейся. Мне безразлично, что могла наговорить сеньора Эскрива, достаточно заглянуть в ее глаза, чтобы понять, что у нее были причины для вранья, – сказала она в смятении пополам с гневом.

Если бы экономка поверила Кларе, то ей пришлось бы усомниться в словах сеньоры Эскривы, а это привело бы к немедленному увольнению главной кухарки всего за день до празднований. Ее уход стал бы тяжелым потрясением для Кастамара, учитывая, сколько слуг планировалось привлечь в тот же день к подготовке праздника, а Клара была всего лишь кухонной работницей. Да и воровство было не худшим из совершенных преступлений. Сам факт тайного распутства под крышей господина, да еще и так не вовремя, бросал тень на репутацию и христианскую добродетель, которые должны были уважать все обитатели поместья испанского гранда. Клара поняла, что донья Урсула взвешивает все эти обстоятельства, когда та прикрыла глаза. Ей даже показалось, что экономка отчасти поверила в ее невиновность, несмотря на необъяснимую неприязнь к девушке с самого ее приезда.

– Я хочу, чтобы ты немедленно покинула имение, – властно изрекла донья Урсула.

Сеньора Эскрива улыбнулась, довольная. Клара подумала, что та по глупости своей не понимала, что после празднований ее тоже уволят, потому что дракон уже принял решение выкинуть их обеих из своих владений. Она молча покачала головой. Донья Урсула отодвинула ее своей указующей клюкой и отправилась из кухни, но тут раздался голос, который заставил ее мгновенно остановиться.

– Боюсь, донья Урсула, что это будет несправедливо.

Голос был низкий и спокойный, как у ночного сторожа. Там, под притолокой ворот патио, возвышалась огромная фигура Симона Касоны, который со свойственной ему простотой зашел в кухню за новой золой для своих растений.

– Симон, думаю, это не ваше дело, – возразила ему экономка, при этом довольно вежливо. – Командуйте своими садовниками, а этим я займусь сама.

Мужчина снял соломенную шляпу и аккуратно повесил ее на свою морщинистую жилистую ручищу. Потом подошел к столу в центре, отставил принесенные с собой грабли и, подтянув табурет, на который становились посудомойки, оперся на него.

– Это мое дело, дорогая донья Урсула: всякий раз, когда совершается несправедливость, это мое дело. Вы не можете уволить эту девушку по этой причине, потому что если кто и устраивает нежелательные ночные встречи с неким мужчиной, так это сеньора Эскрива, – спокойно сказал он.

У доньи Урсулы вспыхнул взгляд, и она, нахмурив брови, посмотрела на кухарку.

– Это так? – спросила она.

Судя по гневно-недоверчивому взгляду, она даже представить себе не могла, что сеньора Эскрива воспользуется собственным прегрешением, чтобы обвинить работницу. Та начала нервно все отрицать. Клара поняла, что слово сеньора Касоны имело, возможно в силу его возраста, особый вес в доме, поскольку участие главного садовника в спорах между слугами на кухне выглядело чем-то из ряда вон выходящим.

– Послушайте, донья Урсула, вы же знаете, что это так, – спокойно сказал он. – Сеньора Эскрива обвиняет девушку, поскольку прекрасно поняла, что это лучший способ избавиться от соперницы на кухне.

Экономка мельком посмотрела на него.

– Я разговариваю не с вами, сеньор Касона, – ответила она не допускающим возражения тоном и впилась глазами в главную кухарку, которая мгновенно почувствовала себя маленькой и загнанной в угол. – Это так, сеньора Эскрива? Вы подвергли опасности честь Кастамара?

Садовник с усталым видом подошел к донье Урсуле, которая смотрела на него, не понимая, почему этот скромный старик, словно гора, вырос перед ней.

– А я – с вами, сеньора, – отрезал он, – и, при всем уважении, вынужден вам сообщить, что не допущу несправедливости. И если понадобится, то обращусь к герцогу.

Клара, которая испытывала к нему огромную благодарность, остолбенела, как и сама донья Урсула, и сглотнула слюну. Этот крупный, слегка сутулый человек превратился в ее героя, в титана, который бросил вызов установленной власти. Стало очевидным, что у него была возможность обратиться к герцогу напрямую, что мало кто из слуг мог себе позволить. Ключница посмотрела на него и сжала челюсти, прежде чем наградить последним ледяным взглядом сеньору Эскриву, которая разразилась безудержным плачем.

– В этом нет необходимости. Правда очевидна, сеньор Касона, – заключила донья Урсула. – Сеньора Эскрива, вы уволены. Я желаю, чтобы вы тотчас же покинули Кастамар.

Потом она повернулась к садовнику и холодно посмотрела на него.

– Надеюсь, что отныне и впредь, сеньор Касона, вы будете высказываться исключительно по вопросам садоводства, которые входят в ваши обязанности.

Садовник кивнул и, не придавая особого значения этим надменным словам, пожал плечами. Клара вздохнула с облегчением. Донья Урсула вышла из кухни, поставив точку в этом деле, а сеньор Касона сам себе покивал головой, довольный тем, что справедливость восторжествовала. Клара тоже не произнесла ни слова и вернулась в каморку, чтобы привести себя в порядок до начала дня. После этого на кухне осталась только сеньора Эскрива, которая утирала слезы и кричала, что некому будет приготовить ужин, словно не понимая, как ей удалось в один миг потерять все благополучие, которое ей обеспечивала кухня в Кастамаре.

15 октября 1720 года, утро

Мелькиадес поглаживал усы, наставляя племянника по поводу дел и обязанностей, которые предполагает работа комнатного лакея. Тот должен был понимать, что в иерархии слуг он выше учеников лакея и ниже помощников камердинера, которые ниже камердинеров, а те в свою очередь подчиняются сеньору Могеру, управляющему герцога. А он отчитывается перед доньей Урсулой и перед ним. Мелькиадес взял театральную паузу, чтобы убедиться, что молодой человек понял все эти объяснения. Он сидел, опершись локтями на стол, и, сцепив пальцы, наблюдал за племянником.

Юноша, худой как щепка, но сильный, внешне больше походил на мать, чем на отца. Сестра Мелькиадеса Анхелес написала ему из Буитраго-де-Лосойи и попросила пристроить сына на службу к герцогу в качестве лакея, в чьи обязанности входило выносить ночные горшки и готовить их к последующему использованию. Дворецкий подумал, что если тот справится с этой задачей, то сможет успешно пойти по его стопам и сделать карьеру. Судя по всему, работа поденщиком ему претила, и местный священник сказал, что он может научиться грамоте и счету, если постарается. «Там посмотрим», – спокойно сказал себе Мелькиадес, который хорошо знал непостоянство молодежи.

Однако по прошествии нескольких лет юноша был повышен до помощника по кухне, потом до ученика лакея, чтобы позднее подняться до комнатного лакея. Сейчас он уже получал достойную оплату, часть которой после гибели отца на войне каждую неделю отправлял матери. Мелькиадес добавлял к этим деньгам, причем еще до гибели зятя, значительную сумму, чтобы его сестра жила в большем достатке. В определенной степени он взял на себя ответственность за то, чтобы сестра с сыном не оказались на грани нищеты. Сейчас он должен был признать, что племянник, стоящий перед ним в ливрее, вызывал определенную гордость за семью.

– И конечно, никаких женщин, а если так случится, что ты вдруг начнешь испытывать какие-либо чувства по отношению к кому-нибудь из прислуги, то должен сразу же сообщить об этом. Поставишь в известность меня или, если не получится, донью Урсулу, – уточнил он.

– Спасибо за этот шанс, дон Мелькиадес, я вас не разочарую, – отчеканил юноша, будто перед военачальником.

Мелькиадес встал и подошел к нему. Он заметил, что молодой человек немного смущается в его присутствии, но для него это не имело значения, поскольку он считал, что племянник добьется успеха.

– И вот еще что, Роберто, – сказал он, снова поглаживая усы. – Запомни, что я тебе сказал: видеть, слышать и молчать, ибо нет ничего хуже, чем болтливый слуга.

Юноша уверенно кивнул в подтверждение того, что эти наставления навсегда врезались ему в память. В глазах племянника Мелькиадес увидел, что тот превзойдет его. Меньшего он и не ожидал от человека по фамилии Элькиса, пусть даже и по материнской линии.

– Да, сеньор, – ответил юноша, прежде чем тихий стук в дверь нарушил тишину.

– Войдите.

Он увидел в дверях донью Урсулу и, предвидя возможные проблемы, велел Роберто приступать к его новым обязанностям. Юноша слегка кивнул ему и экономке и вышел из комнаты. Мелькиадес вздохнул и внимательно посмотрел на донью Урсулу, медля с приветствием, чтобы подчеркнуть свое достоинство. «И это все, чего я заслуживаю, по мнению этой женщины, – сказал он себе. – Учтивые манеры, за которыми скрывается то, что я не распоряжаюсь прислугой в Кастамаре». Он не мог понять, что происходит в душе у этой ключницы, сводившей все к выяснению отношений. С его стороны их война давно бы могла закончиться, но достаточно было встретиться с ней глазами, чтобы понять, что она никогда не поменяется.

– Добрый день, донья Урсула, – промолвил он наконец.

Она, как и ожидалось, поздоровалась с давно между ними установившейся притворной любезностью, от которой она уже устала, и сообщила, что пришла обсудить чрезвычайно серьезное происшествие. Мелькиадес снова почувствовал занесенный над ним меч, постоянную угрозу, исходившую от экономки с тех пор, как она узнала его постыдную тайну. Она промолчала. Он подумал, что за муха ее укусила на этот раз, и с привычной вежливостью проговорил:

– Присаживайтесь, донья Урсула, и объясните.

Оба сели и посмотрели друг на друга. На этот раз он молчал, затаив дыхание, как в последние годы, ожидая, что она вот-вот предаст огласке его страшный секрет и что весь его мир обрушится в этот миг.

– Мне пришлось безотлагательно уволить сеньору Эскриву. Похоже, к ней по ночам ходил мужчина, и у них под крышей этого дома была… распутная связь, – сказала ему донья Урсула. – Кроме того, она считала допустимым дарить своему посетителю бутыли с вином его светлости. Я уже предупредила сторожей, привратников и охрану, чтобы больше такое не повторилось.

Мелькиадес постарался изобразить удивление. И не потому, что его не тронуло известие, а потому, что почувствовал огромное облегчение, убедившись, что донья Урсула еще не решила поведать дону Диего о его прошлом. Поэтому любая новость казалась ему несущественной. Хотя, конечно, это было серьезное происшествие, и он должен был признать, что экономка избавила его от неприятной сцены личного объяснения с главной кухаркой.

– Несомненно, я удивлен поведением сеньоры Эскривы, – сказал он, резко выдохнув. – Вы поступили должным образом. Однако я поговорю с начальниками служб и сообщу герцогу.

Тут донья Урсула снова воспользовалась своей властью над ним.

– Я сама сообщу его светлости, когда решу проблему с новой главной кухаркой.

Оба прекрасно знали, что именно дворецкий обязан докладывать господину. Мелькиадес бросил ледяной взгляд на донью Урсулу. Она выдержала паузу.

– Я тотчас же отправляюсь в Мадрид на поиски среди знакомых подходящей замены, – закончила она разговор.

Дворецкий поднялся, пытаясь придать солидности своим движениям, и поднял руку, призывая к молчанию. Она умолкла больше ради приличия, чем по приказу, и ровно в тот момент, когда Мелькиадес собирался высказать ей, что его исключительным правом является докладывать господину о таких изменениях, безжалостно прервала его:

– Я была бы вам признательна, если бы вы ограничились тем, что сообщите о произошедшем остальным слугам и велите им помалкивать. Благодарю, дон Мелькиадес.

Дворецкий так сильно сжал кулаки, что даже костяшки пальцев побелели. В очередной раз ему приходилось признать поражение – ему, мужчине, к тому же выше ее по статусу и должности. Он почувствовал непреодолимое желание самому открыть дону Диего свою тайну, даже если это будет означать его поражение в соперничестве с ней. Однако последствием такого необдуманного поступка стало бы его нищенское существование: он бы вернулся в свою любимую каталонскую землю со сбережениями, но без определенного занятия, поскольку никто больше не взял бы его дворецким.

– Как вам будет угодно, донья Урсула, – ответил он наконец.

Она вышла из комнаты, сухо поблагодарив его, а дон Мелькиадес остался с ощущением, что он ущербный мужчина, малодушное и запуганное существо. Он опустился на стул, который заскрипел, как и его дух, столько раз побежденный за эти долгие годы. Потом погладил усы, пытаясь в очередной раз обмануть самого себя, и направился к двери, приняв достойный вид. Перед выходом он на несколько мгновений остановился, собирая воедино осколки своей гордости, и перешагнул через порог с притворной улыбкой, чтобы предстать перед слугами, словно король без короны.

7

15 октября 1720 года, полдень

Диего наблюдал за Франсиско; для него он был самым элегантным мужчиной во всей Европе. Тот сидел, положив одну руку на набалдашник трости в виде головы льва, а в другой вертел бокал с ликером. Потом он перевел взгляд на Альфредо, который устроился поближе к камину и грел ноги. Друзья прибыли в Кастамар сразу после полудня, чтобы разделить с ним трапезу и остаться на следующий день на празднование. Оба они добрались без приключений, если не считать нескольких особо грязных участков на дороге.

Альфредо Каррьон, барон де Агуасдульсес, всегда был большим другом семьи и его лично. Ему было около пятидесяти, и из-за этой разницы в возрасте он всегда был для Диего как старший брат. Их родители тесно дружили еще со времен Габсбургов и считались в свое время самыми известными семьями при дворе, несмотря на сильную несхожесть темпераментов: дон Бернардо, отец Альфредо, был любителем выпить и сторонником телесных наказаний, поэтому его сын в детстве обычно искал защиты у отца Диего. Сын унаследовал спокойный характер матери, мягкой женщины, склонной договариваться и прислушиваться к советам. Увлекающийся политикой, Альфредо все это время критиковал безынициативность испанского двора на европейской арене. Франсиско и Диего слушали его, но при этом оба уже подавали признаки скуки. Альфредо, как всегда, не замечал этого.

– Поражение Испании от европейской коалиции – верный показатель расстановки сил, установившейся на континенте, и слабости испанского двора, – говорил он. – Достаточно обратить внимание на позорное Гаагское соглашение, по которому вся Европа с вопиющей несправедливостью нарушает права короля Филиппа.

Диего ничего не ответил, а лишь кивнул.

– Альфредо, дорогой, не думаю, что мы можем исправить это из Кастамара, – недовольно заметил Франсиско. – К тому же я голоден. Давайте поедим.

Он положил Диего руку на плечо, и они втроем направились в столовую.

– Я так понимаю, твоя матушка и маркиз де Сото к нам не присоединятся?

– Нет, они предпочли отправиться в Мадрид. В театре «Принц» в пять дают представление. «Человек, околдованный силой» Антонио де Саморы.

– Как тебе маркиз? – неожиданно спросил Альфредо.

Диего пожал плечами, и все трое вошли в столовую, оживленную голубыми с золотом тонами полотна эпохи Кольбера – подарка короля Филиппа, – которое так нравилось Альбе.

– Мы с ним едва обменялись парой слов, но у меня такое ощущение, что он не типичный представитель знати, который желает заслужить мое доверие ради каких-то благ, – объяснил Диего. – Он уже два года приятельствует с моей дорогой матушкой, но ни разу не настаивал на приезде в Кастамар.

Они устроились за столом, где прислуга уже расставила серебряные и золотые приборы, которые он лично несколько лет назад заказал известному мастеру Полю де Ламери, ювелиру английского короля, во время своих редких поездок в Лондон. Приборы, разложенные в идеальном порядке, дополняли один из превосходных сервизов из мейсенского фарфора, привезенный из Саксонии и специально изготовленный с клеймом Кастамара. Cеньор Элькиса в окружении управляющего, сеньора Могера, и камердинеров с помощниками ожидал сигнала к подаче блюд. Диего подождал, пока друзья рассядутся, потом жестом приказал подавать бульон и взялся за салфетку. Альфредо развернул свою и повязал ее на шею, чтобы уберечься от брызг. Затем, продолжая беседу о маркизе, сообщил, что при дворе поговаривают о его доверительных отношениях с первенцем короля Луисом де Бурбоном.

– По имеющимся у меня скудным сведениям, – сказал Франсиско, который ограничился тем, что положил салфетку на колени, – у него было не очень много амурных приключений и…

Тут он прервался: от супницы исходил тончайший аромат. Он вдохнул и ощутил множество запахов, которые гармонично сплетались в идеально подобранный букет. Он узнал запах гвоздики и свежей петрушки, который оттеняли небольшие порции только что испеченного пшеничного хлеба, разрезанного на ломтики и обжаренного на свином сальце. Склонившись над тарелкой, он увидел, что друзья делают то же самое, насыщаясь жаром консоме. Казалось, даже сеньор Элькиса, сеньор Могер и камердинеры с помощниками с трудом сдерживали желание наброситься на еду.

Не говоря ни слова, Диего набрал ложку супа и, подув пару раз, пригубил, не дожидаясь, пока Альфредо, как обычно, благословит пищу. Будто божественный эликсир разлился у него во рту, он ощутил смешение тончайших вкусов: корицы и крошеных яиц, медленного огня дров, мяса домашней птицы, вовремя добавленной соли и дополнявшей блюдо нотки миндаля. Ему даже удалось различить легкое послевкусие выдержанного овечьего сыра. Никто из присутствующих не вымолвил ни слова. Потрясенные, они только вкушали этот суп из птицы, ложка за ложкой, будто таинственный нектар, похищенный у олимпийских богов. Когда они закончили, Альфредо произнес молитву во славу Всевышнего, благодаря его за столь изысканное блюдо. Диего, как всегда после смерти Альбы, не стал восхвалять Господа, хотя его желудок и испытывал благодарность за лучшее консоме из тех, что ему когда-либо доводилось пробовать.

Потом подали вертела с жареными до золотистой корочки молодыми голубями в панировке из хлебных крошек, перца и желтка. Герцог попробовал мясо: оно таяло во рту, словно горячее масло, и обладало тонким, изысканным вкусом. Он поднял глаза и, отрезая новый кусок голубя, посмотрел на друзей, которые издавали тихие стоны удовольствия и всем своим видом выражали удивление и удовлетворение. Диего сам был совершенно поражен тем, что его кухарка смогла добиться такого уникального вкуса. Они с отцом не были гурманами. Исключение составляло лишь вино, которое их научили ценить. После этого подали жареную утку, украшенную поджаренными ломтиками пшеничного хлеба и сбрызнутую айвовым соусом. Герцог замер в ожидании, думая, что сложно превзойти то, что они уже отведали. Однако ощутил сильное наслаждение, сладкое и вызывающее, от которого у него вырвался легкий вздох. Как могло это мясо источать столь изысканный аромат? Диего молча пытался дать название этому наслаждению, и наконец в тот момент, когда он смаковал нежнейшие кусочки утки, ему на ум само собой пришло слово «аристократическое». Он почувствовал вкус лука, сочной утиной рульки со специями, сахаром, вином и уксусом, корицей и айвой, которые превращали соус в нечто божественное. Вдохнув нежно-сладковатый запах, его светлость посмотрел на своих собеседников, которые притихли и сосредоточились на своих тарелках.

Диего было забавно наблюдать, как сеньор Элькиса, внимавший в глубине зала каждому его сигналу, делал легкое глотательное движение, отчетливо представляя себе вкус мяса, от которого шел такой изумительный запах. Рядом с ним сеньор Могер непроизвольно раздувал ноздри, пытаясь уловить витавшее по всему залу божественное благоухание. Камердинеры и их помощники переглядывались, плотно стиснув зубы и сдерживая внезапно разыгравшийся аппетит. Разговоры за столом перешли в легкие вздохи, которые сопровождали очередной отправленный в рот кусок утки, и еле слышные возгласы восхищения соусом из айвы.

Вслед за последней сменой блюд по знаку сеньора Элькисы сеньор Могер с остальными слугами заменили фарфор на чайный сервиз из миланской керамики и принесли чистый комплект салфеток из тонкого полотна. Подали несколько чаш с натильей на сливках, к которой прилагались свежеиспеченные вафли и лепешки с сахаром и корицей. Диего украдкой пригляделся к обоим друзьям, которые, едва заметно облизнув губы, безмолвно ожидали нового сюрприза. Еще до подачи десерта главный дворецкий сообщил, что кухарка приготовила два разных варианта: на козьем молоке и на миндальном. Отведав их, Диего вынужден был признать, что никогда не пробовал такого воздушного заварного крема, нежнейшего, со вкусом свежего желтка, не слишком густого, в меру сладкого, как и любое блюдо на этом обеде. Движимый любопытством, он жестом приказал дворецкому подойти.

– Cеньор Элькиса, скажите, – прошептал он ему на ухо, – это готовила сеньора Эскрива?

Дон Мелькиадес поднял бровь, пытаясь найти ответ.

– С вашего позволения, думаю, было бы лучше, если бы вы поговорили об этом с доньей Урсулой. Она настояла на том, чтобы лично обсудить это с вами, – наконец проговорил он, – и… и я из уважения к ее просьбе согласился.

Диего кивнул, не очень понимая, почему дворецкий предпочел, чтобы ключница вместо него объясняла такие вещи, но ему было достаточно, что они между собой договорились.

– Позовите сеньору Беренгер, я желаю поговорить с ней, – приказал он, пока его друзья утирались салфетками, со смехом утверждая, что они еще никогда так не чревоугодничали.

Дон Мелькиадес сделал вид, будто обдумывает ответ, а потом, демонстрируя свои безупречные манеры, наклонился к уху герцога.

– Боюсь, доньи Урсулы нет на месте, ваша светлость. Она весь день отсутствует именно в связи с этим, – уточнил он.

Диего посмотрел ему в глаза и приказал, чтобы сеньора Беренгер зашла к нему, как только вернется. Потом улыбнулся про себя, довольный трапезой, в то время как Франсиско сыпал комплиментами в адрес повара. Герцог пригласил обоих друзей пройти в библиотеку выпить хереса и выкурить по гаванской сигаре. По пути в библиотеку Диего поймал себя на мысли, что его мучает неудержимое любопытство: кто же из его слуг мог приготовить подобную ангельскую усладу?

15 октября 1720 года, после полудня

Наконец-то удача улыбнулась ей, с облегчением сказала себе Амелия, сидя в галерее для женщин в театре «Принц» с маленькой подзорной трубой и одетая в лучшее выходное платье. Разглядывая публику, она заметила балкон герцогини Риосеко: донья Мерседес находилась там со своими камердинерами, лакеем и двумя лейтенантами личной гвардии Кастамаров. Герцогиня сидела рядом с маркизом де Сото-и-Кампомединой, доном Энрике де Арконой, рассудительным, не склонным к скандалам кабальеро, которому Амелия была безмерно благодарна. Без его участия ее сегодняшние намерения имели бы мало шансов на успех. Девушка присмотрелась к нему и нашла его пьяняще привлекательным. На губах маркиза играла соблазнительная улыбка, в глазах читался ум, привыкший скрывать собственные мысли и разгадывать чужие.

Амелия развлекалась, представляя, каково это – соблазнить мужчину, такого искушенного в придворных интригах, хотя по-настоящему интересовал ее не он, а дон Диего де Кастамар. Ходили слухи, что герцог еще не забыл свою жену, хотя со дня ее смерти прошло девять лет. «Мне нужен богатый и влиятельный муж, – с надеждой сказала она себе. – А ему нужна новая жена». Она это прекрасно знала, поскольку несколько лет назад ее отец и донья Мерседес де Кастамар, старые знакомые по приемам при дворе, вели разговор о браке.

Герцогиня-мать в отчаянных попытках найти молодую особу, способную заставить ее сына забыть о своем горе, перебрала дочерей самых знатных семейств. Все они потерпели неудачу, и тогда, шесть лет назад, донья Мерседес, пользуясь дружбой с отцом Амелии, пригласила девушку на выданье к себе в Кастамар на все лето. Там она установила хорошие отношения с матерью и сыном. И хотя ей не удалось растопить сердце герцога, она верила, что смогла, в отличие от других, заставить его забыть о своей беде. Во всяком случае, за те несколько месяцев он несколько раз при ней улыбнулся.

– Я убеждена, дорогая, что, если бы не переполняющая его сердце боль, он выбрал бы вас, – сказала донья Мерседес в конце того лета шесть лет назад. – Даже и не знаю, что мне делать. Возможно, стоит подождать лучшего момента.

Но этот момент так и не настал ни для нее, ни для дона Диего. Да и жизнь Амелии уже не была такой, как прежде. Поэтому, когда она оказалась в бедственном положении в Кадисе, ее подруга Вероника Саласар – единственная, кто не бросил ее, – напомнила ей об этой короткой попытке в прошлом и о возможностях, которые открывались в связи с замужеством в будущем. Как же она была ей благодарна.

– Дорогая, мой хороший друг дон Энрике де Аркона говорит, что встречал герцога на нескольких приемах, – сообщила подруга, – и уверяет, что, скорее всего, сердце дона Диего уже открыто для новой любви… Ему это доподлинно известно, поскольку он приятельствует с доньей Мерседес, его матерью.

– Приехать в Кастамар было бы пределом мечтаний в моем сегодняшнем положении, – ответила Амелия, – но я не вижу никакой возможности сделать это без приглашения.

– Если желаешь, я могу попросить содействия у маркиза. Возможно, он сможет устроить встречу в Мадриде, которая будет выглядеть как случайная, и посодействовать твоему возвращению на ежегодные празднования в имении, – предложила та. – Амелия, очень даже вероятно, что твое появление окажется весьма кстати. В конце концов, только тебе удалось хоть немного растопить его сердце.

«Отчаяние вынуждает поверить в то, что невозможное возможно», – сказала себе Амелия и попросила подругу замолвить за нее словечко перед маркизом, но не сообщать ему о ее перипетиях в Кадисе. Вне всяких сомнений, дон Диего был ее единственным и лучшим вариантом. Ей было прекрасно известно, что при дворе короля Филиппа слишком велика конкуренция между желающими вступить в брак с аристократами и слишком много политических интриг, чтобы она могла найти достойного мужа, но герцог перестал быть желанной добычей для дам на выданье. Он уже слишком много лет не числился среди влиятельных придворных, несмотря на то, что оставался одним из любимчиков короля. Поговаривали, будто его величество во время приступов меланхолии писал ему письма, прося совета, поскольку оба они лишились своих жен, но только и всего.

Ответ маркиза не заставил себя ждать. Она встретится с доньей Мерседес на вечернем представлении, которое состоится в театре «Принц» 15 октября. Место на ее имя уже заказано и оплачено. Кроме того, маркиз не только был готов помочь ей из-за своей дружбы с Вероникой, но и уверял, что, если Амелии не удастся получить приглашение в Кастамар, они с матерью смогут разместиться на любое необходимое время в его личном имении. Поэтому сейчас Амелия сидела в театре, зная, где должны сидеть маркиз с герцогиней. В волнении она отвела взгляд и стала молиться, чтобы слухи о ее кадисских злоключениях еще не дошли до столицы, иначе ее будущее будет навсегда скомпрометировано.

После спектакля Амелия сразу же покинула свое место, чтобы как бы случайно попасться на глаза донье Мерседес, как они договорились с маркизом. В вечернем свете она дожидалась подходящего момента в условленном месте на левой стороне Калье-дель-Принсипе. Встав на носочки, она пыталась разглядеть герцогиню в толпе, но тут неожиданно мужской голос назвал ее по имени. Она предположила, что это маркиз, которому было известно ее местонахождение и который уже знал ее в лицо. Она обернулась с безупречной улыбкой, которая резко застыла на ее лице. Перед ней стоял кадисский знакомый отца, дон Орасио дель Валье, продавец специй, чье брюхо в размерах не уступало его тщеславию.

– Какое удовольствие встретить вас здесь, – сказал он, приглаживая усы.

– Я тоже очень рада, дон Орасио, – лаконично ответила она, моля Всевышнего о том, чтобы он не был в курсе ее злоключений.

– Как жаль, что я встретил вас только сейчас, дорогая, – сказал он. – Я уже отправляюсь в Кадис.

– Да, очень жаль, – обронила она с лучшей из своих улыбок, тем временем в страхе высматривая в толпе лицо маркиза или доньи Мерседес, опасаясь, что они вот-вот появятся. – Иначе мы могли бы спокойно поговорить.

– Конечно, дорогая, – ответил он и немного подошел к ней, пряча в усах похотливую улыбку. – Уверен, что мы могли бы тогда сойтись поближе.

И когда эта жаба положила на ее руку свою лапищу, ее охватила паника. «Он в курсе, – подумала бедняжка, – я пропала». Амелия инстинктивно отступила, не в силах отвести застывшего взгляда от его волосатого лица с блестящими мясистыми губами. Его прикосновение было для нее невыносимо, и девушка попыталась вызволить руку, но он не отпускал. Она почувствовала себя в ловушке и стала слабо сопротивляться, как вдруг чья-то трость сильно ударила по руке жабы. От боли он отступил на шаг, и какой-то кабальеро встал перед ней, чтобы укрыть ее за своей спиной.

– Сеньор, вы не понимаете, когда дама возражает против вашего присутствия? – спросил он с поразительным спокойствием.

– Я не потерплю, чтобы меня безнаказанно били, – гневно произнес дон Орасио. – Могу я знать, к кому обращаться за сатисфакцией?

– Конечно, сеньор. Позвольте прояснить ситуацию, – сказал кабальеро, почти вплотную подходя к нему. – Я дон Энрике де Аркона, маркиз де Сото, а эта сеньорита, которой вы не давали проходу, находится под моей защитой.

Щеки дона Орасио мгновенно сдулись, а глаза, утратив блеск, наполнились раболепной трусостью.

– Конечно… Конечно, это было… недоразумение, сеньор.

Дон Энрике не произнес больше ни слова, а просто бросил на него суровый взгляд, и дон Орасио, поспешно попрощавшись, затерялся в толпе. Донья Мерседес, которая все это время держалась на расстоянии, наблюдая за сценой под защитой двух своих лейтенантов из личной охраны Кастамара, лакеев и камердинеров, обняла ее и, посетовав на то, как сложно теперь встретить настоящего кабальеро, спросила, как она себя чувствует.

– Превосходно, – ответила Амелия. – Я так рада видеть вас, да еще и в такой прекрасной компании, – добавила она, посылая благодарный взгляд маркизу.

– Да нет же, дорогая… Вы себе не представляете, сколько я про вас говорила и как скучала по вам. Позвольте…

И она представила дона Энрике как одного из самых остроумных кабальеро во всем Мадриде, и Амелия позволила ему взять свою руку в шелковой митенке и поцеловать по всем правилам этикета.

– Рада познакомиться, – сказала она, сделав легкий реверанс и, наклонив голову, соблазнительно улыбнулась ему.

– Это я очень рад.

Герцогиня-мать испытала прилив искренней радости и так же любезно, как в былые времена, не преминула пригласить Амелию в Кастамар погостить столько, сколько пожелает, или хотя бы до окончания ежегодных празднований в имении. Та, следуя правилам этикета и вопреки своим собственным желаниям, отказалась под одобрительный взгляд Энрике де Арконы.

– Я не могу допустить, чтобы, будучи в Мадриде, вы были вынуждены останавливаться на постоялом дворе, – возразила донья Мерседес, следуя традициям испанских грандов. – Самое время немного оживить женским присутствием скорбный дворец моего сына.

С этого момента и до самого приезда в Кастамар время, несмотря на значительное расстояние, пролетело незаметно в основном благодаря присутствию маркиза и его взглядам. Амелия лишь мимолетно отвечала на них, волнуясь и изображая скромность. Он, несомненно, обладал мощной и притягательной аурой, и само его присутствие в карете не оставляло места больше ни для чего. Амелия не смогла подавить игривую улыбку, на которую он ответил еще более непринужденной. Возможно, если ее изначальный план с герцогом не сработает, маркиз мог бы стать превосходной альтернативой. Однако время еще не пришло, и она постаралась избегать его взгляда всю оставшуюся дорогу. Вместо этого она завязала милый разговор с доньей Мерседес о представлении. Герцогиня посоветовала ей произведения Мольера, а именно комедию «Смешные жеманницы» и еще одну, несколько скандальную, под названием «Тартюф», которая во Франции была запрещена до последней трети прошлого века.

– Как я понимаю, ваша бедная матушка все в том же состоянии, – добавила она, ожидая от Амелии подтверждения своих слов. – Как только мы узнали о трагедии, я сразу же написала вашему отцу.

– Мы вам очень благодарны. После нервного припадка, сказавшегося на ее рассудке… – пробормотала Амелия, – она сама не своя. Поэтому он решил удалиться от двора.

– Двор… иногда бывает таким бестактным, – ответила донья Мерседес с отвращением.

– Но таким необходимым, моя дорогая донья Мерседес, – заметил маркиз.

Наконец экипаж проехал невысокую стену вокруг имения Кастамар и оказался на усаженной каштанами мощеной дороге, которая вела к главному зданию. Остались позади казармы и пост охраны с небольшим гарнизоном, а также постройка, в которой находились кучерские и конюшенные службы. Как пояснила донья Мерседес, сын приказал перестроить последние, чтобы сделать проживание слуг более удобным. Потом они проехали по каменному мосту, украшенному колоннами с гранитными шарами наверху – именно таким она его и помнила, – пересекли ручей Кабесерас, приток реки Мансанарес, и, поднявшись на несколько поросших соснами холмов, добрались до небольшого плато. По мере продвижения экипажа перед ними начинал вырисовываться подсвеченный изнутри замок Кастамар. Амелия испытала то же чувство, что и в свое первое посещение. Он показался ей простым, но величественным сооружением, скорее в стиле Бурбонов, чем Габсбургов прошлого века.

Миновав решетчатые ворота шириной в двенадцать локтей[22] с позолоченными остриями, они продолжили путь по одной из прямых аллей, вдоль которых росли тополя и были разбиты клумбы. Глаза Амелии горели, она подумала, что эти сады с их красными, оранжевыми, желтыми цветами в лучах заходящего солнца вполне могут соперничать со знаменитыми садами Франции. Они подъехали с левой стороны здания и оказались на продолговатой площади, которая оканчивалась главным фасадом. Экипаж остановился у парадного входа, обрамленного большими колоннами с каннелюрами, где их уже ожидали слуги. Поставив ногу на первую ступеньку, Амелия восхищенно взглянула на четырехэтажный дворец и снова ощутила себя в безопасности.

Затем она покинула карету при помощи одного из камердинеров, оставив дона Энрике позади. Донья Мерседес, снимая шляпку с перьями, спросила у дворецкого про своего сына. Когда они поднялись по ступеням величественного портика, им навстречу с поклоном вышел камердинер, чтобы забрать наиболее тяжелые вещи. Герцогиня улыбнулась ему и пригласила маркиза и гостью подождать в одном из маленьких залов, примыкающих к огромной, отделанной яшмой гостиной. Так они и поступили, пока она отдавала распоряжения главному дворецкому помочь им со всем необходимым, а потом исчезла в одной из галерей дворца.

Амелия сняла свою шляпку и подошла к огромным окнам.

– Какой прекрасный вид, – сказала она, чтобы заполнить паузу.

Маркиз положил свою треугольную шляпу на одно из кресел и налил себе ликера. Она стояла спиной к нему и притворялась, что восхищается видом из окна. Дворецкий убедился, что от него больше ничего не требуется, вышел и прикрыл за собой дверь салона, оставив снаружи двух посыльных на случай необходимости.

– Сеньорита Кастро, мне нужно вам кое в чем признаться. Наша общая знакомая раскрыла мне ваш секрет, – прошептал маркиз.

От этих слов лицо ее тотчас же похолодело, но Амелия постаралась не подать виду. Она даже не обернулась.

– Я знаю, что ваш отец умер два года назад, – продолжил маркиз, – и задешево продал поместье в Кадисе, чтобы оплатить карточные долги, и что вам в наследство досталась лишь нищета. Также я узнал от доньи Мерседес о попытке вашего отца породниться с Кастамарами и понимаю, что сейчас, движимая отчаянием, вы собираетесь снова испытать судьбу. Вы должны действовать предельно осторожно: если при дворе узнают о вашем положении, вы станете изгоем. Вас перестанут принимать в приличных домах.

Неужели он привез ее сюда, чтобы воспользоваться ее несчастьем, как все остальные в Кадисе? Амелия повернулась, опустив голову и почти не глядя на него от стыда.

– Вероника не должна была вам ни о чем таком рассказывать, – сказала она. – Достаточно было сообщить вам о моем желании попасть на праздник.

– Настоящая подруга не обманывает, – деликатно возразил он. Потом отпил из бокала и медленно подошел к ней почти вплотную. – Но услышьте меня: вам не нужно ничего бояться, – продолжил он спокойно. – Я здесь для того, чтобы помочь вам во всем, в чем вы нуждаетесь, и сохранить вашу тайну. Нас с Вероникой связывает многолетняя дружба, которой обязано мое участие в вашей судьбе, да и сам я бы не смог оставить даму в беде.

Амелия сглотнула. Ей так хотелось поверить в его слова… Однако она не знала, что ответить. Этот мужчина привез ее в Мадрид, спас из лап этой жабы дона Орасио менее двух часов назад, устроил так, что она оказалась в Кастамаре, – и все это, зная о ее прошлом. Ее раздирали противоречивые чувства: безграничная благодарность и беспокойство о том, как бы не доставить ему неприятностей.

– Если в Кастамаре узнают о моем положении, о том, что вы, зная о нем, привезли меня сюда, возможно, у вас будут…

Ей стало не по себе от нахлынувшей волны воспоминаний о последних четырех годах, и у нее дрогнул голос. В молодости ее отец сколотил состояние, занимаясь импортом табака из американских колоний. Благодаря этому он сделал себе имя успешного торговца в Севилье, Картахене и Кадисе. У него завязались знакомства с представителями аристократии, которым он продавал ввозимый табак. Амелия все еще помнила слова, которые он произнес во время прогулки по Севилье в собственном ландо: «Дочь моя, ты еще породнишься с представителем знатного рода». Таким образом, она отказалась от выгодных предложений богатых андалузских семейств, пока отец подыскивал ей идеального мужа, который наградил бы ее титулом. И наконец, как им казалось, они нашли его в Кастамаре. Однако этому не суждено было сбыться, и, пока шли эти бесплодные поиски, подходящий для замужества возраст подходил к концу. Через год после неудачи с доном Диего, когда Амелии исполнилось двадцать пять, возрастной предел для женщины, – тот день никогда не сотрется из ее памяти, – появился барон де Саара, дон Луис Вердехо-и-Касон, которого пригласил на праздник отец. Она уже успела с ним пару раз поговорить, и, несмотря на свой возраст – тридцать восемь лет, – он хотел заключить с ней второй брак. Отцу он казался прекрасной партией. Благодаря ему семья получила бы титул, а Амелии не нужно было бы спешить с детьми, поскольку у барона они уже были. Хотя родись дети – был бы повод для радости.

Все планы рухнули, когда с матерью случился нервный приступ, после которого она на всю жизнь осталась полоумной. Бедную хватил удар во время празднования двадцатипятилетия дочери. Безумно боясь потерять жену, отец с головой ушел в азартные игры и спиртное, позабыв об отцовских обязанностях перед Амелией. В последующие два года он растратил все свое богатство, приданое жены и будущее приданое дочери. Дон Луис, барон, испарился сразу же, как только до него дошли слухи о безумии своего будущего тестя и о том, что нет никаких шансов на выздоровление будущей тещи.

Амелию, у которой в нежном цветущем возрасте отбоя не было от поклонников из высшего андалузского общества, очень скоро отвергли из-за недостатка средств. Ей удавалось какое-то время скрывать бедственное положение семьи, а кредиторы уже выстраивались в очередь у дверей ее имения. Через год она уже не удивилась, когда январским утром обнаружила отца мертвым. С той роковой минуты она осталась одна с матерью, которая не могла даже слова сказать, не пустив слюни. Амелии в наследство досталось очень мало – ее обязательная доля; на эти деньги они смогли просуществовать последние два года, добиваясь расположения влиятельных мужчин Андалузии. В конце концов один из них, когда она уже находилась в полном отчаянии, предложил ей вместо милосердия коммерческую сделку, по которой она должна была уступить его просьбам, чтобы не оказаться в полной нищете.

Амелия попыталась стряхнуть с себя эти тягостные воспоминания, почувствовав приближение дона Энрике. Сама того не осознавая, она отвернулась с еще большим смущением.

– Сеньорита Кастро, – ласково начал он. – Посмотрите на меня.

Она медленно повиновалась. Амелия ощутила, как ее обволакивает источаемый маркизом аромат свежего персика, а жемчужный блеск его глаз обещает защиту.

– Не беспокойтесь об этом, это наш секрет, – прошептал он, глядя ей в лицо. – Я пойму. Если вам больше не нужна моя помощь, я не буду настаивать, я просто предлагаю ее вам.

– Что вам нужно от меня? – спросила она. – Я знаю, что никто просто так ничего не делает, и…

– Не обижайте меня, сеньорита Кастро. С моих губ не сорвалось ни одной просьбы.

– Поверьте, я в ваших руках… Я…

Амелия почувствовала, что больше не в силах выдержать это напряжение, и ее щеки запылали как маки. Глаза наполнились подступившими слезами. Ее охватили беспомощность и разочарование. Она, испытавшая столько унижения от лицемерных взглядов, созерцавших падение ее отца в бездну, снова оказалась в такой же опасной ситуации в Мадриде.

– Чш-ш, не будьте ребенком. Уверяю, никто в мире больше не побеспокоит вас, если позволите мне об этом позаботиться. Никто и никогда не сможет навредить вам или вашей репутации, – закончил он, роняя слова так близко от нее, что она задрожала, – поскольку я буду вашим щитом и раздавлю любого, кто только осмелится на такое.

Сама не осознавая того, она почувствовала, как из глубин отчаяния змеей выползает глубокое, молчаливое влечение, кругами расходясь внутри ее живота. Возможно, причиной был шепот дона Энрике, те слова, которые она так мечтала услышать, его врожденное изящество или невыносимо соблазнительный жест, когда он взял ее за руку. Затем в двери дважды постучали. Дон Энрике мгновенно отошел от Амелии, оставив ее в замешательстве; дрожа всем телом, она глядела в окно, в то время как створка двери открылась, хотя никто не давал разрешения войти.

Все еще стоя спиной к дверям, девушка увидела в отражении стекла мужчину, скорее мулата, чем чернокожего, одетого как кабальеро, которого она сразу же вспомнила. Еще до ее первой поездки в Кастамар отец советовал ей вести себя с ним вежливо, но держаться на расстоянии. Вся Испания смеялась – конечно, всегда за глаза – над этой причудой дона Абеля.

– Господин маркиз, сеньорита Кастро, прошу прощения, что прерываю. Матушка попросила проводить вас в задние комнаты к дону Диего, – сказал он с изысканной вежливостью.

– Добрый вечер, дон Габриэль, – ответила Амелия, повернувшись к нему.

Ей показалось, что его черты, несомненно унаследованные от белого мужчины и черной рабыни, стали еще утонченнее с тех пор, как она видела его в последний раз: тонкий, удлиненный, не плоский, как у представителей его расы, нос, заостренные скулы и пропорциональные губы; сильные руки и широкие, как у быка, плечи.

– Очень рад снова видеть вас, сеньорита Амелия, – ответил дон Габриэль, вежливо кивнув.

– Я не слышал, чтобы тебе разрешили войти, – сказал, подходя к нему, заметно недовольный дон Энрике.

Амелия заметила, как темнокожий с высоты своего роста перевел взгляд на дона Энрике, который остановился перед ним. Необычность этой ситуации несколько смутила ее. Маркиз, будучи меньше ростом – ведь дон Габриэль с поднятой головой был на голову выше и вдвое крупнее, – казался облеченным огромной властью. Несмотря на это, она в жизни не встречала цветного человека, который бы так уверенно держался перед белым. Он смотрел маркизу в глаза как равному, без подобострастия. Любой другой представитель знати почувствовал бы себя оскорбленным и покинул дом, тем самым скомпрометировав хозяина.

– Дверь была прикрыта, ваше сиятельство, я не хотел вам помешать, – ответил он, не отводя своих черных глаз.

Маркиз подошел еще ближе, почти вплотную.

– Больше никогда не входи без разрешения, – невозмутимо сказал он. – Этого требуют хорошие манеры.

– Мне жаль вам об этом говорить, господин маркиз, но мне не требуется разрешения, – вызывающе ответил тот. – Я Кастамар, а это мой дом, и, учитывая, что вы мне тыкаете, прошу вас обращаться ко мне сообразно моему положению.

Амелия отступила на шаг с округлившимися от удивления глазами и прикрыла рот рукой. Этот темнокожий возник перед маркизом, как титан Прометей перед богами, чтобы передать огонь людям. Такое поведение цветного по отношению к белому, да еще и представителю знати, чей статус явно был намного выше его, переходило все границы, даже несмотря на то, что в этом доме с ним обходились как с Кастамаром. Маркиз мог потребовать от хозяина дома формальных извинений за столь унизительное обращение, но он лишь улыбнулся, показав хорошее расположение духа.

– Этого ты от меня не дождешься, но, учитывая, что донья Мерседес считает себя твоей матерью, а я ее искренне уважаю, самое большее, что я могу сделать для такого нетипичного негра, как ты, так это просто не замечать, – спокойно ответил он.

– Этого будет достаточно, маркиз, – ответил тот с поразительной простотой. – А сейчас я проведу вас к остальным.

Амелия кивнула, не зная, что и подумать об обеих сценах, свидетелем которых она только что стала. Она посмотрела на темнокожего и вежливо, но отстраненно улыбнулась, как и в прошлый свой визит. Даже сейчас она не знала, как себя с ним вести. С противоречивыми чувствами она следовала за ним по галерее, что вела во внутренние закрытые дворики здания. И, проходя по крытой галерее с дорическими колоннами и стрельчатыми арками, она вдруг почувствовала, что ее решение приехать в Кастамар будет иметь для нее неожиданные последствия.

8

15 октября 1720 года, вечер

Клара раздула огонь в печах, чтобы приготовить птицу для супа и трех первых мясных блюд на ужин: медальонов из говяжьей вырезки на луковой подушке с яблочным пюре, тефтелек из птицы и молодых голубей на вертеле. Позднее планировалось подать жаркое из гуся на древесных углях, которые она расшевелила кочергой. На десерт, помимо «ажурных» королевских салатов[23], она приготовила творожное суфле с ежевикой, которое, по ее мнению, должно было понравиться господину. Как ей сообщила Элиса Коста – ее единственная на тот момент подруга, – дон Диего любил во время своих прогулок собирать ягоды с кустов ежевики, растущих в имении.

Она осознавала, что радость от приготовления этого ужина продлится всего несколько часов, пока из Мадрида не вернется наводящая на всех ужас ключница. Однако за последние десять лет она не могла припомнить ни одного столь же счастливого дня, как этот. Она посмотрела в сторону, ожидая, что в любой момент может войти вздохнувшая с облегчением после увольнения главной кухарки Кармен дель Кастильо и обе посудомойки, Мария Солер и Эмилия Кихано, которые, как беспризорные кошки, прибились к кухне, потому что им больше некуда было идти. Улыбнувшись про себя, она зачерпнула столовой ложкой еще горячую кашу и покормила Росалию. Та, показывая пальцем в пустоту, пыталась произнести какое-то ей одной понятное слово. Клара присела на маленький табурет, которым пользовались, чтобы добраться до верхних полок, и задумалась. Пережить первые шесть дней в Кастамаре уже было чудом. Она, не рассчитывавшая на большее, чем чистить чеснок, молоть зерно, потрошить цыплят и намазывать масло, смогла полностью самостоятельно продумать и приготовить обед для господина и его гостей. И, что самое любопытное, обязана она всем этим от начала и до конца была решению экономки.

Перед отъездом в Мадрид донья Урсула подошла к Кармен дель Кастильо и сообщила, что та должна сделать все, чтобы до ее вечернего возвращения никто не заметил отсутствия сеньоры Эскривы. Хватило одного взгляда, чтобы Кармен поняла, что если не справится, то экономка вышвырнет ее на улицу, особенно если привезет новую главную кухарку, которая, возможно, в качестве своей помощницы порекомендует кого-нибудь из своих. Ведь Кармен, которая на самом деле была простой второй помощницей, могла уверенно приготовить не более двадцати блюд: из них лишь два или три не были повседневными и могли быть должным образом поданы. Вот почему, когда донья Урсула ушла, она принялась дрожать и от волнения не могла даже яйца взбить. Посудомойки, еще более вялые, чем когда-либо, ощипывали голубей и натирали на терке хлеб на панировку, не поднимая головы от стола. Так прошло полчаса, пока Кармен не удалилась в галерею, ведущую в погреб. Клара нашла ее там рыдающей за дверью маленького погреба. Очень нежно она положила ей руку на плечо. Та обернулась, вытирая слезы, и посмотрела на нее тем измученным взглядом, который Клара хорошо знала.

– Она меня выгонит, – сказала Кармен. – Я не умею готовить так, чтобы соответствовать господину…

– Я умею, – уверенно ответила Клара. – Если позволишь, то уверяю тебя, что дон Диего и его друзья получат лучший обед из тех, что они когда-либо пробовали.

Кармен посмотрела на нее как на ангела, осознав, что сможет и дальше получать свое жалованье. Клара улыбнулась, увидев, что обветренное лицо Кармен становится менее напряженным. Ее же лицо, напротив, наполнилось радостью от того, что она целый день будет заведовать кухней Кастамара. Они вместе вернулись на кухню и там, под руководством Клары, начали готовить обед: для господина и его друзей, а также для прислуги. Так она весь день провела среди печей: без остановки убирала и готовила, будто в распоряжении у нее был целый штат помощников, соответствующий большому дому. Сейчас, когда уже начало смеркаться, она могла лишь сказать себе, что все прошло наичудеснейшим образом, что это был день, о котором можно было только мечтать и за который она отдала бы сто других.

Клара докормила Росалию и вытерла ей губы. Девушка, давно не знавшая ласки, неожиданно обняла ее и назвала по имени. Клара засмеялась, а потом чистым платком вытерла ей лицо и руки. Настоящее чудо, что это создание смогло выжить под присмотром сеньоры Эскривы. Она поднялась, чтобы снова раздуть огонь в печах – как раз к возвращению Кармен и обеих посудомоек после короткого отдыха.

Раздав им краткие указания, она направилась к ответственному за буфет, чтобы приказать помощникам принести вырезку для медальонов. Потом она сходила в службы, отвечающие за подачу еды и фруктов, чтобы принесли сезонные яблоки, очистили их от кожуры и семечек и перетерли в пюре. У нее с собой были две тетрадки, чернильница и перо, чтобы записать все расходы, но стоило ей попытаться открыть дверь, как та резко застопорилась. Ее рука соскользнула с дверной ручки, и она костяшками стукнулась о дерево. Она вскрикнула и, переступив порог, обнаружила, что стоит перед герцогом и что это он помешал двери распахнуться. Клара сделала глубокий вдох и склонила голову, присев в низком реверансе, опять же более подходящем даме, чем служанке.

– Простите, ваша светлость, я не знала…

– Ничего страшного, сеньорита Бельмонте, – прервал ее герцог. – Это я был неосторожен.

Она снова слегка кивнула и сделала легкий реверанс в знак вежливости, про себя отметив, что он любезно назвал ее по фамилии: было очевидно, что дон Диего в какой-то момент поинтересовался по поводу нее.

– Ваша светлость.

– Позвольте взглянуть, – внезапно сказал дон Диего, осторожно беря ее за руку с намерением лишь проверить, все ли в порядке.

Клара почувствовала сильное, уверенное прикосновение и не смогла не поднять головы. Она рассмотрела черты его лица, словно написанные маслом, его янтарные глаза, которые разглядывали ее руку. Она почувствовала, как он, не замечая того, кончиками пальцев нежно поглаживает ее ладонь, и по спине у нее побежали мурашки. Она вспомнила, как дон Диего обнаружил ее подглядывающей за дверью, и захотела извиниться, но герцог поднял глаза и какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга. Через секунду он улыбнулся, кивнул, как это принято у благовоспитанных кабальеро, и отступил на шаг, изящно отпустив ее руку.

– По-видимому, ничего серьезного. Простите еще раз, – повторил он, неожиданно смутившись, и повернулся, чтобы уйти.

Клара сделала вдох и присела в реверансе, но без поклона, и тут герцог остановился и вернулся к ней, будто вспомнил, зачем спускался в кухню. На этот раз она смотрела в пол и ждала, когда господин заговорит.

– Я собирался сообщить сеньоре Эскриве, что сегодня буду ужинать один. Остальные уже поужинали в другом месте, а дону Франсиско и дону Альфредо потребуется лишь легкий ужин. Они вечером вернутся с охоты уставшие, – добавил он.

Повисла тишина, вынудившая ее взглянуть на него, и его медовые глаза снова посмотрели на нее. Ей показалось, что она почувствовала в его словах извинение. Обычно хозяин дома не спускается в эти помещения, и понятно, что сделал он это не ради того, чтобы сообщить сеньоре Эскриве количество присутствующих на ужине, поскольку ему достаточно было передать это через любого из слуг. Она даже не могла себе представить, что привело его сюда. Клара кивнула и продолжила благоразумно хранить молчание, посчитав, что сообщать господину об увольнении сеньоры Эскривы неразумно, раз его еще не поставили в известность. Возможно, донья Урсула не хотела этого делать, пока не возьмет все под свой контроль. Герцог прочистил горло и нарушил молчание:

– Но, кроме нас с матушкой и маркиза, в доме будет еще одна гостья – сеньорита Амелия Кастро, которая поужинает у себя в спальне, – добавил он. – Надеюсь, у сеньоры Эскривы не возникнет проблем из-за столь позднего предупреждения.

Они в третий раз встретились взглядами, и Клара сглотнула, не очень представляя, что ответить.

– Абсолютно никаких, ваша светлость, – сказала она наконец, пряча волнение.

Герцог повернулся, не сказав больше ни слова, а она присела в реверансе, который он уже не увидел. Она постояла, пока он не прошел по коридору и не исчез за углом. Тогда, подумав, что было бы неплохо, если бы одна из посудомоек узнала, что именно сеньорита Кастро предпочитает на ужин, сама не зная почему, поднесла руку к носу и вдохнула сладкий цветочный аромат эфирных масел розы и лаванды, который дон Диего оставил на ее коже.

15 октября 1720 года, поздний вечер

После встречи с сеньоритой Бельмонте Диего ушел таким же заинтригованным, как и пришел. По тому чувству неловкости, которое испытала девушка, когда он заговорил о сеньоре Эскриве, было ясно, что на кухне что-то произошло. Однако герцог предпочел не спрашивать ее об этом, поскольку прекрасно понимал, каким будет ее ответ. Никто из слуг не мог сказать ему, кто приготовил эту божественную пищу днем, но все вместе и каждый по отдельности, включая дворецкого, ссылались на сеньору Беренгер как на единственную, кто сможет точно ему ответить. Если бы он приказал, они обязаны были бы немедленно удовлетворить его любопытство, но Диего полагал, что раз экономка предпочла рассказать ему все лично по возвращении из Мадрида, то этим она хотела избавить его от излишних забот. Именно поэтому его светлость предпочел подождать, уважая таким образом желания своей драгоценной ключницы. Кроме того, тому, кто болтал больше положенного, был гарантирован строгий выговор от нее. Герцог вынужден был признать, что сеньора Беренгер была незаменима в Кастамаре: одно только ее присутствие заставляло работать все имение. Он предполагал, что дон Мелькиадес должен был ее уважать и высоко ценить ее работу, поскольку она была не только экономкой, но и своего рода управляющей, что избавляло его от многих проблем.

Диего не только допускал такое положение дел, но и своим благоволением поощрял ее за усердие. «Если бы она была мужчиной, то была бы лучшим дворецким», – сказал он себе. Он искренне ее ценил, особенно благодаря Альбе, которая при жизни помогала ей в личных делах. И действительно, когда Альбы не стало, он подарил экономке одну из драгоценностей из ее приданого – серебряный кулон с маленьким сапфиром в центре. Ключница не знала, как и благодарить его за это, и с того времени не проходило и дня, чтобы она не начищала его до блеска. Кроме того, наряду с немногими избранными слугами, он включил ее в свое завещательное распоряжение, по которому в случае его смерти она получит определенную сумму.

При этом если для Альбы ключница была правой рукой, то для него, как когда-то для его отца, таким человеком, несомненно, был Симон Касона. Их объединяла любовь к садоводству и взаимодополняемость характеров. Этот старик был, наверное, одним из самых уважаемых им людей, вызывавших у него глубокое восхищение. В отличие от других, которые обязательно воспользовались бы их дружбой для собственного блага, главный садовник никогда его ни о чем не просил, даже когда в чем-то нуждался. Диего хорошо помнил, как в его маленькой комнате протек потолок, и лишь спустя два месяца, в зимнюю стужу, дон Мелькиадес обнаружил, как тот пытался залатать дыру, поднявшись на крышу и к тому же заплатив за материалы из собственного жалования. Когда Диего вмешался, то узнал не только о дыре, но и о том, что у бедолаги сломалась одна из жаровен и что его тюфяк полностью пришел в негодность.

– Боже милостивый, Симон! – отругал его Диего. – Мне кажется неправильным, что я узнаю́ о ваших проблемах только потому, что дон Мелькиадес увидел вас на крыше.

Добрый человек сослался на то, что может справиться сам. Конечно, герцог этого не позволил. Он приказал не только починить крышу, но и перестроить комнату, расширить ее, добавить камин, маленький личный буфет, добротный шкаф и настенные часы. Помимо этого, он приказал сжечь тюфяк и раму и распорядился поставить кровать с небольшим балдахином и перьевым тюфяком. Бедный садовник был тронут до слез и повторял, что не заслуживает такого расточительства. Поэтому герцог искренне ценил старика, который с самого детства был подле него. Он хранил в душе целую коллекцию приятных воспоминаний: то, как Симон находил простой выход из самых сложных ситуаций; полученные от предков знания о садовых деревьях, цветах и кустах; утешение, которое он получил после смерти Альбы в его размышлениях о жизни и смерти всего на земле; его безошибочная манера руководить подчиненными – твердая, но доброжелательная. Симон был преданным и незаменимым человеком в Кастамаре.

Диего прошел сквозь ряд цветников. Уже стемнело, и если бы не лампы, которые обязательно зажигали в сумерках, то он бы его и не приметил. Симон стоял рядом с навесом для инструментов и загружал в пустую тачку компост, от которого шел гнилостный запах. Ему показалось, что старик, чьи руки все еще были мощными, слишком много работает.

– Симон, не поздновато ли для работы? – спросил герцог, ощущая холодный ветерок со стороны гор, который предрекал смену времени года.

Мужчина улыбнулся, добавив морщин своему иссушенному солнцем лицу, и продолжил собирать инструменты. Диего показалось, что Симон, на которого едва падал свет от ламп под навесом, похож на древнюю, примитивную силу самой природы, которая со временем затерялась в этом саду.

– Ваша светлость, растения должны получить удобрение вовремя. Вам это известно лучше всех, – ответил садовник, вешая лопату на место.

– Оставьте все это и подойдите, – мягко приказал герцог, показывая, что пора заканчивать.

– Подождите, ваша светлость, подождите. Секундочку, – сказал тот, пользуясь их дружбой.

Диего вздохнул и подождал, пока старик вернет на место все инструменты, поскольку слишком хорошо знал неутомимый характер Симона, который поступал так из логичной жизненной необходимости доводить дело до конца. Он вспомнил, как в детстве тот всегда говорил ему, показывая, как ухаживать за растениями в парнике, что если уж берешься за работу, то потрать столько времени, сколько нужно, чтобы выполнить ее хорошо. Симон закончил, и они вместе направились к навесам, где садовник, по-видимому, хранил кожаный фартук и перчатки.

– Меня кое-что заинтриговало, хочу спросить у вас… – начал Диего.

Симон кивнул, и герцог немного помолчал перед тем, как задать вопрос, поскольку не хотел, чтобы его любопытство было неправильно истолковано.

– Новая девушка на кухне, – только и произнес он.

Старик улыбнулся, давая понять, что прекрасно знает, о ком идет речь.

– Она подобна ангелу, ваша светлость, – ответил он.

– Сеньора Беренгер сказала, что она умеет читать и писать. На самом деле, я уже где-то слышал имя ее отца, доктора Бельмонте. Говорят, он был уважаемым человеком.

– Сразу видно, что девушка образованная, – сказал Симон.

Диего сделал несколько шагов в сторону второго навеса, сомкнув руки за спиной.

– Я только не могу понять, почему девушка с таким образованием предпочитает работать у печей на кухне, а не выйти замуж или стать гувернанткой, – размышлял он.

Сеньор Касона слегка пожал плечами и искренне сказал:

– Несомненно, в этом есть что-то странное. С такой красотой и усердием она могла бы покорить сердце любого мужчины.

Диего кивнул. Было очевидно, что девушка обладала чарующей красотой и, несмотря на то, что ей, должно быть, было уже за тридцать, она все еще была способна родить ребенка и найти хорошего мужа. Несомненно, ей не повезло сделать это при жизни отца, когда он мог дать за нее хорошее приданое и уважаемое в мадридском обществе имя.

– Честно говоря, ваша светлость, думаю, я не смогу развеять ваши сомнения. Единственное, что в моих силах, так это заверить вас в том, что она настоящий ангел, – повторил свои слова Симон.

Герцог не стал дальше расспрашивать его про сеньориту Бельмонте. Старик не только подтвердил то, о чем он догадывался, даже просто находясь в присутствии девушки, но и признался в своей особенной симпатии к ней. Диего остановился, чтобы Симон смог продолжить свой путь к навесу, полному кожаных фартуков, перчаток, усеянных шипами, и соломенных шляп. Садовник попрощался и пошел, слегка сгорбившись, размеренным шагом, будто бы жизнь никогда не заканчивалась. Он успел пройти всего несколько метров, как герцог снова его окликнул.

– Симон, вы, должно быть, знаете, кто готовил сегодня днем? – спросил он, пытаясь не придавать важности своим словам.

Старик, который был мудрее и хитрее, улыбнулся. Он знал об этой манере Диего задавать неожиданные вопросы. Не останавливаясь, чтобы его не заставили рассказывать, он лишь повернул голову и взглянул на герцога.

– Никоим образом не хочу вас обидеть, но об этом вам лучше поговорить с доньей Урсулой – вы же знаете, что случится, если ваша светлость пожелает услышать это от меня…

Тогда дон Диего засмеялся и махнул рукой, чтобы тот не обращал внимания на вопрос.

– Ладно, ладно, – сказал он. – Подожду ее возвращения.

Так он и поступил, и после того, как Альфредо и Франсиско попрощались с ним и отправились в свои покои, ему ничего не оставалось, как в одиночестве насладиться ужином, достойным короля. Его светлость с удовольствием съел густой суп, восхищаясь в этот раз базиликом и мятой, вкусом хлебного мякиша, омлета и каплуна, в меру нежного, как и айвовый соус. После этого управляющий поднял клош с фарфоровой тарелки и явил ему медальоны из телятины в соусе, тушенные на медленном огне с луком, чесноком и мякотью свежего томата. Он вдохнул аромат и распознал запах дров и дыма, а также богатую смесь специй, которыми было приправлено рагу на основе семян тмина, кориандра, шафрана, черного перца и щепотки имбиря. Блюдо изящно дополняла вазочка для варенья, расписанная голубыми цветочными мотивами, полная несравненного яблочного сиропа и украшенная округлыми лепестками белых тюльпанов. И снова, как днем, сеньору Элькисе пришлось глотать слюни, чтобы сдержаться от комментария по поводу аромата, который источал ужин. И в завершение герцог отведал воздушное творожное суфле с ежевикой, поданное с маленькими свежеиспеченными пирожными из слоеного теста с корицей и мельчайшей сахарной пудрой. Съев его, Диего чуть было не поддался искушению уступить чревоугодию и попросить еще одно. Несмотря на прекрасно подобранное сочетание вкусов, нежность теста и медовую пропитку, он устоял и предупредил сеньора Элькису, что не хотел бы, чтобы до возвращения сеньоры Беренгер уносили остатки ужина. Так он прождал ее до позднего вечера, примерно до одиннадцати, читая «Иудейскую войну» Иосифа Флавия и наслаждаясь бокальчиком анисового ликера.

Было уже поздно, когда наконец вошла сеньора Беренгер. Она подошла к креслу у камина, в котором сидел герцог, и сделала реверанс.

– Ваша светлость, я поспешила к вам, как только вернулась, – извинилась она.

Диего кивнул и указал на тарелки, которые еще не убрали со стола.

– Сеньора Беренгер, кто приготовил этот ужин? – спросил он с легким нетерпением, желая узнать секрет. – Кто приготовил сегодня обед?

Она сглотнула в ожидании неприятностей или возможного недовольства с его стороны.

– С вашего позволения, господин герцог, я хочу сообщить, что была вынуждена уволить сеньору Эскриву, – пространно ответила она.

Герцог удивился. Он скорее ожидал, что главная кухарка приболела и, ввиду предстоящих празднований, эти яства приготовил временно нанятый повар. Сеньора Эскрива много лет служила в этом доме, поскольку начинала в качестве помощницы при Макарио Морене, прежнем поваре, еще при жизни его отца. Несмотря на то, что на работу в личные службы господ обычно брали мужчин, после смерти главного повара сеньора Эскрива стала во главе кухонных служб, а герцог не высказал возражений, возможно из-за терзавших его все эти годы душевных мук. Однако невозможно было представить, какие трудности вызвало столь молниеносное увольнение, особенно накануне ежегодного празднования. Он потребовал объяснений, и ключница с готовностью кивнула.

– Как оказалось, она тайно встречалась в погребе с мужчиной и поддерживала с ним отношения… – Экономка сделала паузу и под его взглядом закончила с некоторым стыдом: —…интимные.

– Боже милостивый! – воскликнул в возмущении Диего. – Под моей крышей?

– Именно так, господин герцог, – сказала она. – К этому преступлению нужно еще добавить, что с личного согласия сеньоры Эскривы мужчина пользовался вином вашей светлости.

Диего широко раскрыл глаза. Он даже представить себе не мог, что эта грузная женщина позволяла себе приглашать мужчину для соитий в его погребе! Что касается ключницы, в которой он больше всего ценил скромность и благоразумие, то она, несомненно, поступила безупречно, чтобы не уронить честь Кастамара. Не очень-то приятно было узнать, что слуги удовлетворяют свою похоть под крышей его дома.

– Кто бы мог такое подумать про сеньору Эскриву, – размышлял он. – Сеньор Элькиса, надо полагать, в курсе событий?

– Совершенно верно, с самого утра. Но я не хотела вас беспокоить и попросила его ничего не сообщать вашей светлости, пока я все не улажу.

– Как я понимаю, это и послужило причиной вашего отсутствия, – подытожил он.

– Я всего лишь хотела срочно найти замену на время празднований, – объяснила она. – Мне жаль, что сегодня обед и ужин не пришлись вам по вкусу. Прошу прощения за это, ваша светлость, особенно учитывая, что ваши друзья…

Диего встал с кресла и прервал ее, подняв руку. Потом сделал глоток ликера и поставил бокал на стол.

– Сеньора Беренгер, не извиняйтесь. Вы поступили, как всегда, абсолютно правильно и благоразумно.

– Благодарю за доверие, ваша светлость, – ответила она с легким реверансом.

– Вы это заслужили, – лаконично заметил он.

Теперь он понимал причину отсутствия сеньоры Беренгер и молчание остальных, но все еще не знал, кто приготовил такие изысканные блюда. Поэтому, изящно показав рукой в сторону остатков еды, он заставил ключницу подтвердить то, что он начал подозревать.

– Так кто же сегодня готовил?

– О, простите, что не ответила: как мне доложили, это сеньорита Бельмонте, ваша светлость, но, уверяю вас, это не должно быть причиной для беспокойства. Я привезла нового повара, чьи рекомендательные письма…

– Забудьте, – мягко прервал ее герцог.

Он заметил, что сеньора Беренгер в недоумении смотрела на него. Диего присел на один из гостевых стульев, приподняв полу сюртука, чтобы не помять.

– Видите ли, сеньора Беренгер, сегодня как обед, так и ужин были двумя кулинарными шедеврами, лучше которых я, наверное, в жизни не пробовал. Осмелюсь утверждать, что такого не подают даже на лучших королевских приемах.

Лицо ключницы вытянулось от этих слов, она чуть не замотала головой, отказываясь понимать.

– Я желаю, чтобы сеньорита Бельмонте с этого момента была нашей главной кухаркой, – сказал он с полуулыбкой на губах. – Можете быть спокойны и не волноваться насчет празднований. Очевидно, что у сеньориты Бельмонте есть не только несомненный талант, но и необходимое усердие и превосходное знание того, что и как должны подавать в доме герцога.

Диего, который никогда не придавал излишнего значения еде, ощутил разницу между простой пищей и блюдами несравненного качества. Он был уверен, что как приватный ужин, который он обычно устраивал en un petit comitе́[24] перед балом в Кастамаре, так и последующая дегустация блюд удивят всех присутствующих. «Возможно, есть и пить будут больше, чем танцевать», – подумал герцог, улыбнувшись самому себе. Хозяин Кастамара, вопреки советам французской моды, всегда предпочитал обходиться без излишней помпы. Он полагал, что слишком много блюд на столе – показатель неразумности, а не престижа. Но шедевр сеньориты Бельмонте помог ему понять, что изысканная кухня может быть поводом для гордости. А его кухня теперь не имела равных. Его светлость был уверен, что даже сами Педро Бенуа и Педро Шатлен, главные повара королевской кухни, отдали бы все на свете, лишь бы переманить к себе эту девушку, стоит им только отведать эти лакомства. Естественно, герцог не собирался этого допустить.

– Можете идти, сеньора Беренгер, – только и произнес он.

Экономка попрощалась легким реверансом, заверив герцога, что сделает все, как он желает, и вышла из комнаты с широко раскрытыми от удивления глазами. Диего был тронут. Бедняжка зря съездила в Мадрид и потратила время и силы на бесполезные собеседования. Однако он понял, что проблема возникла не сейчас, а гораздо раньше и по его вине, когда он согласился на сеньору Эскриву после смерти Макарио Морено. За всем в поместье всегда следила жена, именно она придавала большое значение деталям в оформлении интерьера, одежде, драгоценностях, приготовлении и подаче еды согласно времени года. И вкус ее был безупречен. В какой-то момент она предложила что-то из этого поменять, а он не обратил особого внимания, поскольку был полностью поглощен войной короля Филиппа. Сейчас же он отчетливо осознал потребность в поваре высокого уровня. И не только ради престижа в глазах других знатных семейств и гостей Кастамара, но и для того, чтобы самому каждый день наслаждаться завтраком, обедом и ужином, ведь таким образом застолье переставало быть простым приемом пищи и превращалось в удовольствие. «Ах, моя дорогая Альба, – подумал он. – Как же ты была права, когда обращала внимание на детали». И он снова открыл книгу Иосифа Флавия и продолжил читать про взятие Масады римлянами.

9

15 октября 1720 года, полночь

Урсула села на деревянный стул, который жалобно заскрипел, словно дряхлая старуха. В ожидании робкого управляющего, сеньора Могера, она выпила чашку горячего молока с медом, чтобы прийти в себя после столь насыщенного рабочего дня. В жизни с ней не случалось ничего подобного. Клара Бельмонте, проснувшись утром простой кухонной работницей, легла спать новой ответственной за кладовую и главной кухаркой герцога, даже не подозревая об этом. Урсула была потрясена до глубины души и все еще не могла поверить в то, что его светлость доверил простой помощнице званый обед такого масштаба.

И даже целая команда умелых слуг, которых временно наймут для подготовки к празднованиям, не гарантировала богатое разнообразие яств и кушаний. Экономка решила, что для надежности сохранит рекомендательные письма опытного повара, которого нашла в Мадриде. Урсула поверить не могла, что такая молодая девушка, как Клара Бельмонте, смогла настолько впечатлить своими блюдами дона Диего, что он решил поставить ее во главе кухни. С другой стороны, что было еще более невероятным и о чем ключница отказывалась даже думать, могло случиться так, что господин увлекся девушкой, а это стало бы уже большой проблемой. Хоть она и говорила себе, что герцог никогда бы не совершил ничего предосудительного в этом отношении, поскольку был человеком чести и не воспользовался бы девушкой забавы ради, такая симпатия могла бы привести его светлость к тому, что он бы стал многое позволять девушке, вплоть до неуважения к авторитету ключницы, если бы она вмешалась. Однако, если именно эта симпатия стала причиной ее повышения, то все было намного хуже, чем она предполагала, поскольку Клара появилась всего шесть дней назад, а уже заведовала кухней. Пока Урсула предпочитала считать, что все это произошло благодаря исключительному кулинарному мастерству девушки.

После разговора с герцогом она вытащила из постели Элису Косту, чтобы та сопроводила ее до мужской половины. Там она приказала полусонному сеньору Могеру привести себя в порядок и спуститься к ней в кабинет. Элиса Коста, конечно, присутствовала все это время, чтобы никто не мог сказать, что это тайное свидание. Пока сеньор Могер одевался, они со служанкой спустились. Потом она распорядилась, чтобы Элиса подогрела на остатках горячих углей молоко с медом. Благодаря ему Урсула постепенно успокаивалась, пока ждала. Она сделала еще глоток, и тут появился старший лакей со своей длинной тонкой шеей и взглядом грустной собаки. Он постучал в прикрытую дверь, и она впустила его, приказав оставить дверь полуоткрытой. Снаружи, на достаточном расстоянии, чтобы ничего не услышать, караулила горничная. Урсула сделала мужчине знак подойти. Тот задрожал от неожиданного предчувствия, лицо его напряглось от страха. Возможно, он думал, что она его позвала, потому что недовольна его работой. Формально он не находился в ее непосредственном подчинении, но был достаточно умен, чтобы понимать, что фактически власть над слугами принадлежала ей и что ее мнения было достаточно для увольнения. Лакей подошел, как было приказано, и Урсула сообщила, что хотела бы вполголоса обсудить с ним одну деликатную тему.

– Слушаю вас, донья Урсула, – ответил он.

– Сеньор Могер, я… я, честно говоря, удивлена. Скажите, сеньорита Бельмонте где-нибудь встречалась с его светлостью?

Управляющий расслабился, поняв, что она лишь желает знать, что произошло за день в ее отсутствие.

– Нет, она весь день провела на кухне, насколько мне известно, – ответил он.

– Вы уверены? – настойчиво продолжила она, чтобы посмотреть, не будет ли он медлить с ответом, покрывая девушку.

– Абсолютно, – сказал он, не помедлив ни секунды. – Я лично прислуживал господину за столом почти весь день. Лишь поздно вечером мне приказали обслужить гостей его светлости, дона Франсиско и дона Альфредо, которые вернулись с охоты. Я не знаю, могли ли они где-то встретиться в это время, разве что господин спускался на кухню, поскольку у сеньориты Клары за весь день не было времени куда-либо отлучиться.

Было понятно, что он не обманывал, а также было очевидно, что любая встреча сеньориты Бельмонте и его светлости была устроена им, а не ей.

– Господин приказал, чтобы с сегодняшнего утра сеньорита Клара отвечала за кладовую и выполняла обязанности кухарки его светлости, – добавила Урсула.

– Если позволите заметить, меня это совершенно не удивляет. Справедливости ради, обед и ужин, которые приготовила сеньорита Клара для прислуги, были просто… изумительными, – сказал сеньор Могер, желая прояснить ситуацию.

– Понятно, – ответила экономка.

Она была вынуждена признать очевидное: эта девушка была удивительной во многих смыслах и полна сюрпризов. Она посмотрела на сонного сеньора Могера с кругами под глазами и, поблагодарив, разрешила ему и сеньорите Косте возвращаться в кровать. Откинувшись на спинку стула, она сделала глоток молока с медом и подумала, что именно нетипичность ситуации вынуждает ее быть настороже.

У всех и каждого из числа прислуги были свои секреты, маленькие, ничего не значащие слабости, о которых она со временем узнавала. Именно знание этих слабостей и ошибок позволило ей управлять Кастамаром железной рукой: утренний перерыв сеньора Могера на рюмочку анисовой; любопытные взгляды Элисы Косты, украдкой наблюдавшей за друзьями господина в надежде на какой-нибудь невозможный роман, например, с привлекательным маркизом де Сото; отсутствие достаточной подготовки у помощницы кухарки Кармен дель Кастильо; тайные свидания с родными обеих посудомоек во время поездки за продуктами на рынок в Мадрид; воскресные злоупотребления алкоголем сеньора Галиндо, кучера герцога; мелкие кражи мыла среди прачек – и так длинный список с доном Мелькиадесом Элькисой во главе. Поэтому ей нужно было обнаружить слабые стороны молодой кухарки, что позволило бы контролировать девушку. Со своей стороны Урсула не допускала ни малейшей утечки. Остальные знали мало о ней самой и ничего о ее тайнах, потому что единственное, что все отмечали – ее стремление управлять Кастамаром ради его светлости, – не было наказуемым. Она, испытав на собственной шкуре, что такое жить в подчинении, в паническом страхе, из-за которого она не знала, когда нужно говорить, сидеть, есть или соглашаться, поклялась себе, что ни при каких условиях не позволит, чтобы ей командовал мужчина или женщина одного с ней положения в обществе.

Всего за шесть дней сеньорита Бельмонте вышла из-под ее контроля, и она с трудом понимала, как это произошло. Ее независимый характер, сила духа, решительность в критический момент, кулинарный талант и налет определенного интеллектуального превосходства в совокупности с неоспоримой красотой предупреждали Урсулу, что будет непросто нащупать ее слабости, поскольку та, должно быть, хорошо их скрывала. Урсула допила горячее молоко, отметив про себя, что если она не будет начеку, то Клара Бельмонте может превратиться в ее соперницу.

16 октября 1720 года, утро

На рассвете, когда в кухню вошла донья Урсула, Клара мыла бедняжке Росалии руки нагретой на печи водой. Сначала она подумала, что та пришла из-за какой-то жалобы на нее. Но экономка раздраженным тоном приказала идти за ней. Клара почувствовала сильное волнение и покалывание в руках, когда они поднимались в галерею для слуг и подходили к крылу, обслуживающему герцога.

– Его светлость сообщил мне о своем желании, чтобы с этого момента вы были главной кухаркой Кастамара, – сообщила экономка.

Произнося это, она даже не повернулась к ней лицом, и Клара была настолько поражена услышанным, что не подняла головы, чтобы донья Урсула не заметила ее улыбки и покрасневших щек.

Не дойдя по коридору до комнат слуг, отвечавших за покои, донья Урсула свернула к дубовой двери. В центральной ее части маленькая деревянная табличка сообщала, что дальше располагаются спальни кухонного персонала. Вдоль длинного коридора выстроились, словно послушное войско, многочисленные двери. Именно здесь поселилась бо́льшая часть временной прислуги, нанятой для обслуживания праздника. Проходя по коридору, уже по тому, как слуги с ними здоровались, она пришла к выводу, что всем службам дома успели сообщить, что она главная кухарка Кастамара. Она поздоровалась с каждым в ответ, а потом поднялась по лестнице на этаж, где размещались начальники служб. По обеим сторонам коридора, более короткого и узкого, располагались пять комнат, а в глубине находилась шестая.

Дойдя до нее, донья Урсула осторожно открыла дверь, не глядя на Клару. По ее надменному лицу она поняла, что та не одобряла это повышение. Экономка, должно быть, пребывала в недоумении и, возможно, полагала, что Клара не готова отвечать за проведение такого важного события. Но это было не так – она всю жизнь готовилась к нему. В качестве первой помощницы, еще в доме Альберони, она не раз готовила на достаточное количество гостей его сиятельства, руководя кухонной прислугой. Понятно, что внутри нее шевелился некоторый страх, что что-то не получится, поскольку еда на пять или десять человек – это не то же самое, что на бесконечный поток гостей, который ожидался в Кастамаре. Она предполагала, что сеньора Эскрива в таких случаях передавала меню подчиненным ей главным поварам с их помощниками и ожидала, что они под ее началом сделают все должным образом. Командовать у той как раз-таки получалось хорошо. В определенном смысле ей следовало делать то же самое: кроме приготовления еды нужно было еще следить, чтобы везде было в меру соли, специй, сахара, и, конечно же, она должна обеспечить каждому блюду достойную подачу.

– Я хотела попросить вас об одолжении: передать его светлости, что своим доверием он оказывает мне большую честь, – попросила она экономку, прежде чем войти в комнату.

– Вот ваша комната с сегодняшнего дня, – вместо ответа сказала донья Урсула и протянула ей ключи. – Ваша зарплата будет увеличена до двадцати пяти биллонных реалов в день плюс четыре за работу ответственной за продукты.

Клара широко раскрыла глаза. Такая зарплата почти равнялась той, что полагалась главным поварам при королевском дворе. С такими деньгами она могла даже накопить на собственное жилье в будущем! Не нужно было тратиться на еду и проживание…

В спальне было лишь самое необходимое, но и такой она показалась ей одной из гостевых комнат его светлости. У правой стены стояла простая широкая кровать без изголовья, на которой лежали пара подушек и набитый шерстью тюфяк, застеленный простынями из тонкого льна. На нем она увидела аккуратно сложенные одеяла и покрывало, которые нужно было развернуть. Слева стоял узкий шкаф, на противоположной стене крепилась полка, а еще в комнате было несколько жаровен и пара заправленных маслом ламп. Перед ней на стене висело зеркало в скромной раме с подсвечниками по бокам, слегка мутным стеклом и облупившейся позолотой. На маленьком столе у единственного окна стояли две недавно принесенные свечи. К счастью, плотные занавески на окне закрывали вид наружу.

– Полагаю, вы позаботитесь о сеньорите Росалии вместо сеньоры Эскривы. В противном случае мне придется сдать ее в богадельню, – сказала донья Урсула, угрожающе подчеркнув последнюю фразу.

Клара, которая уже переступила порог комнаты, повернулась и немного помолчала, пытаясь представить, что за чувство поселилось в душе этой женщины.

– Не нужно никуда ее сдавать, донья Урсула, – спокойно ответила она. – Обещаю, что мне не составит труда заботиться о ней лучше, чем сеньора Эскрива.

Она почувствовала, что экономку что-то беспокоит, и, когда та шагнула к ней, Клара усилием воли выдержала ее взгляд.

– Не забывайте, сеньорита Бельмонте, что я распоряжаюсь в этом доме, а для меня вы все еще на испытательном сроке. Теперь, когда вы уже знаете, где ваша новая комната, возвращайтесь к работе.

Клара сделала легкий реверанс, спрятала ключ в карман передника и, не сказав ни слова, удалилась в направлении кухни, ощущая на спине взгляд доньи Урсулы. Полная энтузиазма, она погрузилась в размышления о том, что следующие часы станут очень тяжелым, но приятным испытанием для нее. Она принялась за дело и до восхода солнца уже успела приготовить завтрак, который нужно было подать в верхние комнаты. Когда первое блюдо дня было готово, у нее едва хватило времени покормить завтраком бедную Росалию, вытереть же ее она поручила Эмилии Кихано, одной из посудомоек, сказав, что потом бедняжку можно оставить на заднем дворе играть в том месте, куда в дождливые дни ставили повозки с продовольствием.

Спустя мгновение целая толпа лакеев, посудомоек, помощников лакеев, кухонных работников, вторых помощников, помощников повара, главных поваров и лакеев для доставки еды из кухни явилась в ее распоряжение. Чтобы разместить это огромное количество прислуги, открыли три параллельные кухни, каждая со своими главными поварами и остальным персоналом, и несколько коридоров с комнатами, которые всегда оставались закрытыми, за исключением таких особых случаев. На вечер был запланирован ужин в узком кругу, только для самых близких, а после него собирались начать собственно празднования с большим количеством еды и напитков. Все должно было начаться в садах целой серией фейерверков, и от их ослепительных огней ночное небо над Кастамаром озарится сиянием. Празднования планировали продолжать весь следующий день и закончить к утру третьего дня.

В течение всего дня Клара составляла меню обеда и ужина для его светлости и самых близких друзей, а также того, что позднее будут подавать на званом ужине. Этим вечером и во время всех празднований гостям собирались предложить наваристые бульоны, желе, овощное рагу и супы из откормленных цыплят, тщательно ощипанных молодых голубей и другой домашней птицы, а также телятины. Она распорядилась, чтобы некоторые из них были приготовлены al chandeau – с яичными желтками, вином, корицей и сахаром. Эти блюда она поручила главному повару Мартину Гарридо, поскольку в его рекомендательных письмах было указано, что он знаток супов из домашней птицы. При этом она попробовала каждый из бульонов и при необходимости добавила корицу и гвоздику, приправы и щепотку соли. У нее не было претензий к его работе, поскольку этот мужчина с густыми бровями и старше среднего возраста безропотно выполнял ее распоряжения. Этой же команде она поручила часть вторых блюд: жареные желудки, печень и прочие птичьи потроха, рульку, телячьи мозги, окорок и бараньи яйца. На этот же день она приказала приготовить еще такие блюда, как жареная свиная печень, тефтели из птицы и говяжий язык в панировке, слегка приправленный петрушкой, мятой, чесноком. Кроме того, они отвечали за некоторые горячие закуски: свиные ножки в глине, фаршированные яйца, фазанов в соусе из шампиньонов на подушке из сельдерея с цельнозерновым хлебом, а также разнообразные холодные мясные закуски и соленья.

Второй кухне под управлением француза Жан-Пьера Шанфлёри – главного повара, знаменитого своим мясом на углях и гарнирами, – были поручены в основном вторые блюда и кушанья большого размера, включая пироги с дичью. При сеньоре Эскриве он привык делать все, что заблагорассудится, и ему не понравилось, что Клара приказала положить филе из утки на подушку из апельсинового соуса, сделать более насыщенным гарнир к гусю и ароматизировать молодых куропаток трюфелевым маслом. После того как Клара его поправила, француз, изображая вежливость, отвернулся и пробурчал на своем языке, думая, что она его не поймет:

– Я не позволю, чтобы женщина ставила под сомнение мое чувство меры. Еда приправлена в самый раз.

Клара вежливо подошла к нему и с улыбкой сказала:

– Конечно позволите, вы здесь именно для этого.

Повар не ответил, но добавил еще немного бульона к гусю и трюфелевого масла к филе молодых куропаток, после чего Клара осталась довольна. Кроме этого случая, в отношении больших кусков мяса – как, например, говяжья вырезка на углях в вустерском соусе, телятина фрикандо, нашпигованная салом, колбаски или окорок, свиная рулька, мясо козлят и кучифрито[25] – ей почти не пришлось ничего исправлять, и она одобрила его работу, не сказав ни слова упрека.

В своей кухне она взяла к себе в помощницы третью главную повариху Альфонсину Серрано, опытную женщину, у которой все получалось пресным, но зато скромную и исполнительную. В отличие от француза, она не возражала, когда ее поправляли. Фактически она занялась третьими блюдами, то есть жарким, в качестве которого собирались подавать вместе перепелов, голубей, каплунов и откормленных цыплят. Одновременно на этой же кухне планировали вторую партию базовых рагу из птицы с начинкой из маринованных в растительном масле семенников, а также жаркое из печени и почек и молодых голубей с анчоусами и каперсами. Потом нужно было приготовить еще одну порцию домашней птицы на решетке на медленном огне, постепенно намазывая ее смесью из цельнозернового хлеба, свиного сала, яичного желтка и перца. Для приготовления десертов наняли несколько кондитеров и главного кондитера: им Клара поручила слоеные пирожные, кремовые торты, пироги из слоеного теста с хрустящей корочкой – как сладкие, так и соленые, – бисквиты с кремом и без, а также с шоколадом; молочные булочки, вишневый конфитюр, заварной крем, натилью, крем-брюле и, наконец, засахаренные фрукты, которые собирались подавать на протяжении всех празднований.

Клара выпила немного воды, отерла с лица пот чистым платком и внимательно изучила меню на вечер и на следующий день. Когда она проверяла указания для вторых блюд из мелкой дичи на вертелах, то на мгновение подняла взгляд и посмотрела в сторону патио. Поначалу девушка не поняла, что это за фигура шевелится за прямоугольниками граненого стекла, и сосредоточилась на кастрюле с рагу. «Его нужно готовить неторопливо, чтобы чеснок остался светлым, лук хорошо припустить, сдобрить качественным вином, уксусом, гвоздикой, черным перцем, шафраном и добавить немного воды, – проговорила она, чтобы запомнить, – а мясо тушить в горшке на медленном огне, на подушке из сала, нарезанного кубиками, с добавлением приправ, включая немного имбиря».

Сеньорита Бельмонте закрыла эту главу и начала просматривать в своей тетрадке рыбные меню, которые она составила для гостей со слабым желудком. Снова взглянув на окно, она увидела, что смутный силуэт поднимается по одной из опор на крышу экипажных сараев. Не особо задумываясь, Клара решила, что, возможно, кому-то из помощников по хозяйству поручили подняться наверх. Поэтому она вернулась к списку из сибаса, камбалы, речного угря, групера, тюрбо, а также морепродуктов, включая лангустов, мидий в собственном соку и оладий из креветок. Все это планировалось дополнить нарезанными фруктами, а потом подать «ажурные» и королевские салаты, чтобы облегчить пищеварение. «Превосходно», – сказала она себе и начала проверять раздел напитков. Планировалось подавать различные освежающие напитки в основном к полднику и вечером: орчату[26] из чуфы[27], лимонад, ледяное молоко, королевский напиток из одной асумбры[28] молока и двух бананов, аурору, взбитую на основе очень густой орчаты с добавлением тертой цедры лимона и апельсина, и воду с корицей. А также разнообразные алкогольные напитки. Девушка проверила анисовую воду, ликеры, белые и красные вина высшего качества: вальдепеньяс, херес, аликанте и малага вирхен. Конечно, будет съедено огромное количество шоколада в самом разном виде и потребуется много снега из холодного шкафа, чтобы охлаждать жидкости и напитки.

Клара смочила кончик пальца и перевернула страницу, чтобы проверить последнюю часть записей и рецептов ужина, но тут снова перевела взгляд на цветное пятно, которое маячило на высоте трех метров. Человек – неуклюже двигающееся за занавешенными стеклами пятно – поднимался по столбу, обхватив его руками, безо всякой лестницы. Хмурясь от недоумения, она медленно пошла к кухонной двери, чтобы посмотреть, кто это. Но по пути снова углубилась в свои записи и вспомнила, что уже начали готовить овощи для нескольких порций ольи подриды на завтра: с нутом, зеленью, капустой, колбасками чоризо, голяшкой, кровяной колбасой, свининой, яичной лепешкой из панировочных сухарей, курицей, цыпленком, свиным жиром и, конечно же, картофелем. Каждая команда должна была строго следовать указаниям, особенно по части украшений, которые она задумала в цветочном стиле, с элементами декора из слоеного теста, фигурками, отлитыми из шоколада, аккуратно нарезанными фруктами, фазаньими перьями, закрепленными таким образом, что на столе получалось что-то вроде раскрытого павлиньего хвоста, – огромное разнообразие цвета и формы. «Любой, даже самый незначительный гарнир к каждому блюду, – сказала она себе, – должен быть продуман…» Все ее мысли оборвались, когда она наконец поняла, кто это поднимается за окном. Глубоко дыша и пытаясь не думать об огромной пустоте патио, она перевела взгляд наружу и издала сдавленный крик. Там, почти по самой крыше экипажного сарая, где разгружали повозки, карабкалась Росалия на высоте более пяти метров. Первым порывом было выбежать к ней, но Клара почувствовала, как уже на пороге ее охватывает слабость, напоминая о своей власти над ее телом. Несмотря на это, она сделала шаг наружу – и сразу же почувствовала, что ее колотит дрожь, а на лбу выступили капли холодного пота.

– Росалия, не поднимайся! Росалия! – беспомощно умоляла она у двери срывающимся голосом.

Услышав Клару, девушка остановилась и посмотрела на нее, отпустив одну руку, чтобы поздороваться.

– Я хочу летать… – ответила она с полным ртом слюны.

Клара стиснула зубы и сделала шаг вперед. Сзади на ее крик собралась вся кухня.

– Росалия! Спускайся сейчас же! – срывающимся голосом прокричала она.

Девушка, слыша чертыхания лакеев и помощников по кухне, начала сомневаться. Клара почувствовала, что силы ее покидают, и, чтобы никто не заметил, прислонилась к внешней стене патио. Росалия поднялась еще на несколько шагов.

– Но ведь я умею летать…

Клара попыталась закричать, но это оказалось бесполезным: силы ее покинули, и ей пришлось схватиться за стену, чтобы не потерять сознание. Росалия, едва втискивая пальцы ног в щели между блоками каменной опоры сарая, продолжала подниматься. Посудомойки и Кармен дель Кастильо голосили внутри кухни. Неожиданно дверь, в которую Клара отчаянно стучала в день своего приезда в Кастамар, открылась. Оттуда появилась Элиса Коста, пробежала через патио и очутилась прямо под Росалией.

– Спускайся немедленно! – решительно скомандовала она девушке, показывая рукой вниз на землю.

Росалия начала спускаться и уже внизу безутешно разрыдалась.

– Мы тебе тысячу раз говорили, чтобы ты не поднималась туда, что ты упадешь, – сказала Элиса, проходя с Росалией мимо Клары.

Клара, как смогла, подавила стон, вырывающийся сквозь приступ тошноты. Нужно было войти и сделать вид, будто ничего не произошло, но она не могла даже пошевелиться. Элиса повернулась к ней и задержалась на пару секунд, видя, как она прижалась к дверному косяку с полными ужаса глазами. Горничная не поняла, что с Кларой, но взяла Росалию за руку и отвела на кухню. Клара закусила губы, но тошнота усиливалась, и она не могла унять непроизвольную дрожь в теле. Вот-вот все заметят. Она отвела взгляд и увидела, что Элиса задержалась у порога калитки, прикрывая ее. Она закрыла глаза и, словно слепая, потянулась и схватила Элису за руку, которую та крепко сжала. Клара старалась не смотреть на патио, готовое, казалось, поглотить ее, и позволила подруге медленно отвести ее назад. Уже на кухне Элиса обняла ее и сказала, что Росалии ничего не угрожает и что не нужно за нее волноваться. Клара, опираясь на ее плечо, поняла, что та дает ей время прийти в себя. Она открыла глаза уже в безопасности среди плит и отошла от Элисы, поблагодарив ее. Прислуга как ни в чем не бывало вернулась к своим делам, и Клара отерла холодный пот льняным платком. Придя в себя, она подошла к Росалии, которая сжалась в комок в дальнем углу, и отругала ее.

– Я умею летать, – говорила та и сосала палец.

– Не умеешь! Понятно? Не умеешь! – не выдержала Клара. – Вот и не пытайся больше! Никогда!

– Время от времени ей взбредает в голову забраться наверх, – объяснила Элиса. – Это не впервые.

Клара кивнула.

– Спасибо, – повторила она, снова взяв Элису за руку.

Элиса помотала головой – мол, не стоит благодарности – и ушла в веселом расположении духа. Клара вернулась к своим меню, не сводя глаз с Росалии, которая вскоре заснула, посапывая. Следовало внимательнее за ней следить. Если по ее недосмотру с бедняжкой бы что-нибудь произошло, то она бы себе этого не простила, а кроме того, донья Урсула воспользовалась бы этим, чтобы выгнать ее из Кастамара за недостаточную заботу о девушке.

10

16 октября 1720 года, перед завтраком

Диего отправился показывать сеньорите Амелии поместье. Это была идея матушки, которую поддержал Габриэль, а маркиз отказался, поскольку нужно было рано вставать. Альфредо и Франсиско на рассвете уехали по делам в Мадрид и не собирались возвращаться до ужина. Выполняя роль гостеприимного хозяина, он выбрал лесной участок, куда обычно ездил верхом с Альбой в поисках уединения в такие утренние часы, как сейчас, вплоть до наступления зимы. Пока Габриэль и матушка объясняли сеньорите Амелии достоинства своих садков для рыб, он, влекомый воспоминаниями, решил поскакать вперед. Диего потрепал по шее скакуна, на котором раньше ездила его супруга, и помчался до кромки леса, находя определенное удовольствие в одиночестве. Миновав дубовую рощу и оставив справа часовню с фамильным склепом, герцог направился к берегу ручья Кабесерас. Каждый раз, оказываясь в этом удаленном от герцогского дома уголке, он вспоминал тот день, который изменил все.

Тем утром девять лет назад Диего встал рано, поскольку королева Мария Луиза устраивала небольшую трапезу с горячим шоколадом и сладостями. Альфредо и Франсиско накануне сообщили, что будут там его ждать. И вот, сидя втроем в одном из освещенных солнцем патио дворца Буэн-Ретиро[29], они разговаривали о политике того времени и о ходе войны; тогда все, казалось, идет к победе. Тут в патио появилась Альба, роскошная в своем голубом наряде из баскиньи[30] и жакета с золотой вышивкой. Высоко собранные волосы подчеркивали тонкую изящную шею, а приподнятая вуаль закрывала часть лица и огромные голубые глаза. Она прошла мимо представителей знати, останавливаясь, чтобы поздороваться, и непроизвольно вызывая большой интерес, будто бы в патио вышла сама королева.

Франсиско и Альфредо поздоровались с ней, а она, кокетливо позволив им помочь ей устроиться, развернула инкрустированный перламутром веер. Затем с обезоруживающей улыбкой, которая могла положить конец любой империи, сделала вид, что рассержена, и во всеуслышание упрекнула Диего в том, что он оставил ее одну, беззащитную, совершенно забыв об утренней верховой прогулке. Альфредо улыбнулся, предрекая, что непобедимой армаде Диего настал конец еще до начала сражения.

– У меня никогда не было шансов на победу, – ответил тот.

Попрощавшись с друзьями и покинув Буэн-Ретиро, он вернулся в Кастамар вместе с Альбой, которая мило щебетала о его дерзости и о том, какое страшное наказание его за это ждет. Диего засмеялся сейчас от этого воспоминания. Для Альбы жизнь была сплошным удовольствием. Она обожала скакать на лошади, танцевать, читать, петь, играть на клавесине, смеяться, а больше всего – путешествовать. До замужества она уже успела объездить всю Европу. Но война разрушила ее мечты, и она в последние годы чувствовала себя в заточении.

– Да когда же это все закончится! – как-то посетовала она. – Что ж эти каталонцы никак не сдадутся…

– Они не только не собираются этого делать, но и будут биться до последнего, – ответил он.

Так и получилось. Доказательством тому стала осада Кардоны[31], которую так и не удалось захватить войскам Бурбонов. Крепость сложила оружие только в конце войны, когда Барселона пала под ударами собственных войск. Диего вынужден был признать мужество каталонского народа, которое вызывало заслуженное уважение. Альбу, напротив, война раздражала. Она ненавидела насилие, оно казалось ей чем-то из мира животных, а не людей. Кроме того, по ее мнению, браться можно было лишь за те проблемы, которые могли быть решены, да и то в течение какого-то ограниченного времени. А от остальных следовало отказаться как можно быстрее, признав свое поражение.

Диего углубился в лес, где росли каштаны и дубы, и пустил коня шагом по тропинке, по которой они обычно вместе прогуливались. Потом поднялся по небольшому склону оврага и наверху привстал в стременах, наслаждаясь пейзажем. Под сводами этой огромной рощи, где было слышно, как быстро бежит ручей Кабесерас к реке Мансанарес, он подошел еще ближе к тому месту, где потерял жену. Они оказались там после скачки наперегонки, в которой она, как всегда, победила. Ставкой было празднование ее дня рождения, хотя не имело значения, кто победит. «Боже правый, если бы так было все эти годы», – сказал он себе, грустно улыбаясь. Он вспомнил, как она улыбнулась со своей особенной искренностью и поцеловала его, зная, что победит в любой возможной ситуации.

– Мне кажется, вам ее не хватает, – услышал он женский голос, который обрубил на корню его пьяняще-ранящие воспоминания.

Конь мотнул головой, и Диего, повернувшись, увидел сеньориту Амелию. Он отметил ее тонкую кожу и приятные черты, ее изящные губы и прямой точеный нос, который придавал четкость немного заостренному лицу. Она приближалась на одной из лошадей из конюшни Кастамара. Герцог приветствовал ее кивком головы и по голосам, доносившимся из-за деревьев, догадался, что матушка и брат где-то рядом.

– Очень. Мы с Альбой были невероятно близки, мы знали друг друга с детства. Ее придавило этим конем, – уточнил Диего, погладив золотую гриву своего скакуна.

Девушка немного помолчала, выразительно глядя на него и будто пытаясь мысленно сказать, что все понимает и сожалеет о его утрате. Диего ответил ей простым, ясным взглядом, давая понять, что не нуждается в ее утешении. Сеньорита Амелия прервала молчание, переведя взгляд на коня Диего.

– Многие бы его убили.

Он со вздохом улыбнулся.

– Конь не виноват. Его словно что-то напугало… А я не смог этого предотвратить, – сухо закончил он.

Амелия подъехала ближе и, наклонившись в седле, положила свою руку на его. Диего заметил это и посмотрел ей в глаза. Прикосновение женской кожи, такой как у сеньориты Амелии, было приятным, и он отметил про себя, что прошло уже столько времени, что он почти позабыл это приятное ощущение.

– Вам, должно быть, очень больно, – прошептала Амелия.

– Это не имеет значения, – ответил Диего, несколько резко убирая руку.

– Конечно, имеет, дон Диего, – сказала она, снова беря его за руку.

Он посмотрел на нее, пытаясь понять, искренне ли это выражение сочувствия по отношению к нему, или же за этим кроится что-то иное. Вероятно, и то и другое одновременно. Было в ней что-то такое, что выдавало в ней уже не ту наивную нежную девушку, с которой он познакомился много лет назад… Возможно, взгляд у нее стал более тяжелым, с долей жестокости, свойственной людям, прошедшим через множество жизненных испытаний. Они некоторое время помолчали, пока с другой стороны снова не послышались голоса матушки и Габриэля, которые их разыскивали.

– Вот вы где. Пойдемте, дорогая Амелия. Я покажу вам один из красивейших видов на Кастамар, – сказала матушка, элегантно держась в дамском седле.

Сеньорита Амелия бросила на Диего последний взгляд.

– Если позволите… – сказала она и забрала руку, невинно приласкав его.

Потом она направилась к ожидавшей ее верхом донье Мерседес, и Диего вежливо попрощался, пока Габриэль медленно направлялся к нему. Брат остановился и глянул через плечо, на достаточном ли расстоянии находятся матушка с сеньоритой Кастро.

– Осторожнее с ней, – сказал Габриэль, недоверчиво поглядывая на них. – Это не та милая девушка, которую мы когда-то знали. Вчера я видел ее возле дона Энрике де Арконы. Они шептались.

Диего кивнул, раздумывая над тем, не замышляют ли эти двое чего-нибудь. По их словам, они случайно познакомились в театре «Принц» после представления. Однако она не казалась ему девушкой, плетущей интриги, и к тому же он не понимал, что может связывать ее с таким человеком, как маркиз.

– Спасибо, брат, – ответил Диего и пришпорил коня, чтобы присоединиться к матушке и ее гостье.

Габриэль поскакал за ним, а он в последний раз бросил взгляд на то место, где девять лет назад погибла Альба. Он все еще не понимал, что тогда произошло. После скачки оба пустили коней шагом, она говорила о насущной необходимости перестроить все правое крыло дворца, а он с удивлением возражал, что не прошло и месяца после третьей реконструкции этого крыла, затеянной, чтобы привести его в соответствие с ее вкусом.

– Полностью. Оно мне вообще не нравится, – настаивала она.

– Альба, опять? – с некоторым раздражением спросил он. – Мне не нравится бросать деньги на ветер.

Но она горячо настаивала:

– Ты прав. Признаю. Все сделано так, как я хотела, но нужно переделать.

– Почему? – спросил он.

Она лукаво промолчала, давая понять, что что-то не договаривает. Ее лицо озарила улыбка, и она проронила слова, которые наполнили его ликованием: «Потому что комнаты слишком непритязательны для малыша». Он остановил лошадей, вопросительно посмотрел на нее, и хватило одного только блеска в ее глазах, чтобы понять все. Он сказал, что любит ее, неспеша подъехал к ней вплотную и поцеловал.

В это мгновение он с закрытыми глазами почувствовал, что губы жены резко оторвались от его губ. Открыв глаза, Диего обнаружил, что его собственный конь неожиданно встал на дыбы. Он поднялся на стременах, чтобы удержать его, и, переведя взгляд направо, увидел, как конь жены, точно так же взбрыкнув, падает назад вместе с ней. Альба, опытный ездок, пыталась удержать поводья и тоже встать в стременах, но не смогла. Ее лошадь буквально подпрыгнула в воздухе и упала назад. Видя, что животное падает на нее, она попыталась отпрыгнуть в сторону, но было слишком поздно, и она рухнула на землю. Конь всей тяжестью своего крупа и задних ног обрушился ей на грудь, как огромное кресло-качалка, вызвав страшный треск ломающихся костей. Удар был настолько сильным, что затряслась земля. Лошадь мгновенно поднялась на ноги и при этом раздробила наезднице еще больше костей, но Альба уже не издала ни звука. К тому моменту, как Диего наклонился над ней в попытке хоть чем-то помочь, дыхание ее стало почти незаметным, жизнь неслышно уходила из ее раздавленной груди.

Никто не понимал, почему животные так себя повели. Оба скакуна, его и Альбы, были близнецами, очень спокойными. Главный конюх Белисарио Кораль не смог объяснить их поведения. Он предположил, что лошадь могла испугаться змеи, возможно гадюки, которые часто встречаются в окрестностях Мадрида, или что ее укусило насекомое. Для Диего тогда это не имело значения. Похороны жены, его ангела, стали самой страшной болью из тех, что ему пришлось испытать за всю жизнь. Все это мрачное для него время он только и делал, что оплакивал гибель Альбы и своего нерожденного ребенка и с того злосчастного дня утешал себя лишь мыслью, что Альба осталась в Кастамаре и каким-то непостижимым образом, с небес, оберегает его и всех родных.

Диего остановил коня, охваченный мыслью, вызвавшей в нем жуткий страх. Что-то внутри него необъяснимым образом изменилось, и впервые за девять лет он почувствовал, что Альба уже давно покинула Кастамар. Он понял, что лишь он один и цепляется за прошлое.

Возвращались все вместе длинной дорогой. Он старался избегать взгляда, который украдкой бросала на него сеньорита Амелия, матушка расписывала достоинства имения, а Габриэль, как всегда, молчал, стараясь не привлекать внимания. В конюшне несколько старших грумов и старший помощник главного конюха придержали поводья, помогая им спешиться. Потом сеньорита Амелия оперлась на его руку, и они направились по узкой мощенной камнем дорожке к основному зданию.

– Не знаю, были ли вы когда-нибудь в наших краях, ваша светлость, – начала она. – Там так красиво.

– Честно говоря, у меня владения в Севилье, Малаге и Уэльве, а вот в Кадисе нет, – ответил он. – Возможно, стоит приобрести что-нибудь недалеко от усадьбы вашего отца, ведь слава о ее красоте достигает даже Мадрида.

Она на мгновение улыбнулась, но промолчала, и Диего показалось, что его вежливость пробудила в душе молодой женщины давно позабытую тревогу.

Они вошли в дом через главный вход и проследовали за сеньором Элькисой в салон, где к завтраку на кружевных скатертях, изготовленных на фабрике в Ла-Корунье, уже была расставлена превосходная посуда из керамики Талавера. Войдя, они ощутили запах поджаренного хлеба, консоме из птицы, свежих яиц, свежеиспеченных молочных булочек, сладких лепешек и салатов с растительным маслом, шоколада и различных видов бисквита, а также разную мясную нарезку, приготовленную мясником из иберийского хамона и свиной корейки в натуральной оболочке и без. Этот аромат вызвал множество всяких похвал. Маркиз, которому не терпелось сесть за стол, ждал их.

– Наконец вы здесь! – воскликнул он, коротко поздоровавшись с герцогиней, сеньоритой Амелией и герцогом и явно проигнорировав Габриэля. – Я уже боялся, что не устою перед благоуханием этих блюд и наброшусь на них.

Они уселись за стол, и Диего подал знак дворецкому, чтобы камердинеры под руководством управляющего подавали консоме. Когда подняли фарфоровую крышку супницы, Диего хватило нескольких секунд, чтобы убедиться, что непринужденная беседа за столом сошла на нет. Аромат нежного мяса птицы с тонкими ломтиками поджаренного хлеба, гвоздики и корицы смешался с запахом шоколада, молочных булочек и лепешек на растительном масле, вызывая тихие вздохи удовольствия. Диего заговорщически переглянулся с братом, который тихо засмеялся с другого конца стола. Попробовав консоме, матушка закрыла глаза и попыталась запомнить этот насыщенный вкус; сеньорита Амелия, рассыпаясь в похвалах, была вынуждена попробовать одну за другой несколько ложек, чтобы удержать во рту это сильное ощущение; маркиз продолжал смотреть на бульон с хмурым выражением на лице, не понимая, как обычный суп может обладать такой индивидуальностью.

– Дорогой друг, я вам завидую, – наконец произнес дон Энрике. – Несомненно, эти блюда созданы поваром, достигшим высочайшего мастерства в кулинарном искусстве.

– Сын мой, не отпускай его, – подытожила матушка, наслаждаясь очередной ложкой супа. – У этого повара завидный и уникальный талант.

Диего кивнул, как и все, наслаждаясь завтраком.

– Это женщина. И да, она определенно талантлива, – ответил он.

Снова воцарилась тишина, прерываемая вздохами, и к тому времени, как подали бисквиты, Диего снова подумал, что нашел настоящее сокровище в лице новой кухарки.

– Значит, это одаренная женщина, – сказала матушка. – Если она работает, то, как я понимаю, она не замужем.

– Верно, – сказал Диего. – Как мне сообщила сеньора Беренгер, она к тому же еще и грамотная.

– То есть умеет читать и писать? – недоверчиво уточнил маркиз.

Герцог лишь кивнул. Он наслаждался вкусом нежного, почти как крем, шоколада, в меру сладкого и с ноткой горечи, что создавало превосходное сочетание. Вскоре маркиз поднял свою чашку с шоколадом, доел молочную булочку и заявил, что иметь такую образованную кухарку – нечто из ряда вон выходящее.

– Как я понял, она владеет английским, французским и мертвыми языками, – ответил Диего.

– Боже правый… – произнес дон Энрике. – Неудивительно, что она не замужем, с такими-то достоинствами. Такая служанка должна быть невыносимой в супружестве.

Все кивнули на замечание маркиза, приняв его как должное. Но герцога в душе что-то обеспокоило. Возможно, образ этой нежной девушки совсем не соответствовал поспешному суждению дона Энрике. Конечно, нужно отдать должное словам маркиза. Девушке с таким образованием при жизни отца, способного обеспечить ее хорошим приданым, было бы легко найти мужа. Но после его смерти ее образованность превращалась в недостаток, поскольку просвещенная женщина, способная читать в оригинале английских эмпириков, таких как Локк и Бэкон, или французских рационалистов, как, например, Декарт, выставит дураком любого мужа. Если даже среди представителей знати встречались такие, которые побоялись бы взять в жены подобную женщину, то про мужчин из простого народа и говорить нечего: они с трудом могли прочитать даже королевский указ.

Дон Энрике был прав, но, несмотря на это, Диего поднял на мгновение взгляд и посмотрел на него несколько недовольно, слегка прикрыв глаза. Маркиз не обратил внимания. У герцога сложилось впечатление, что в этом легкомысленном замечании, с которым все согласились, был едва заметный оттенок высокомерия. Он почувствовал, что это начинает вызывать у него сильное раздражение и желание ответить не подобающим ситуации образом. Он сдержался и сосредоточился на бисквите. Матушка промокнула губы кружевной салфеткой и сказала, что ее удивляет, что такая девушка не нашла мужа, когда еще был жив ее отец.

– Разве она совсем не хочет детей? – спросила она под конец.

– Наверное, она не очень привлекательна или слишком стара, – предположил дон Энрике.

– Скорее наоборот, – немного резко ответил Диего и добавил больше для себя, но вслух: – Кухарка, которую можно назвать сеньоритой…

Его брат, заметивший, какое раздражение вызывает у Диего тон маркиза, сделал ему с противоположного конца стола знак не поддаваться чувствам. Однако мысли герцога были заняты уже не доном Энрике. С последней фразой к нему вернулось то открытое любопытство к Кларе Бельмонте, которое кипело в нем уже несколько дней. Вдруг он осознал, что эта девушка именно сеньорита из приличной семьи и мысль о том, что она работает на кухне, не укладывается у него в голове. До сих пор он не понимал, является это следствием ее бедственного положения или переизбытка воспитания. Диего без предупреждения поднялся из-за стола. Остальные от неожиданности едва успели встать, как того требовал этикет.

– Прошу меня извинить, – запоздало сказал он, когда уже шел в направлении кухни под изумленные взгляды гостей.

16 октября 1720 года, во время завтрака

Клара незаметно прищелкнула языком. Донья Урсула появилась, как раз когда перед кухонной дверью собралось большое количество слуг, привлеченных запахом из кухни. Суровым голосом экономка поинтересовалась, что это они все там стоят и вдыхают запахи блюд, которые им явно не суждено попробовать. Все попытались исчезнуть, но она, вопреки ожиданиям, их остановила и приказала войти в кухню.

– Как вы все знаете, вечером начинается ежегодное празднование в Кастамаре, и я надеюсь, что все пройдет безупречно, как этого хотела бы донья Альба, которая хоть и не с нами, но по-прежнему остается хозяйкой этого дома. Если я еще раз увижу кого-нибудь шатающимся без дела, последствия наступят незамедлительно. Полагаю, всем понятно. Идите, – подытожила экономка.

На этот раз не осталось никого, кто не имел отношения к кухне. Донья Урсула подождала, пока все разойдутся, и выразительно посмотрела на Клару, давая понять, что предупреждение касалось и ее тоже. Клара тем не менее заметила, что та продолжала непроизвольно вдыхать ароматы, заполнившие всю кухню и прилегающие коридоры. Как только экономка переступила через порог, посреди кухни появился господин герцог. Донья Урсула, очень удивившись его неожиданному появлению, присела в реверансе.

– Что угодно вашей светлости? – спросила она.

Клара, увидев его светлость прямо перед собой, тут же сделала реверанс, а ее примеру последовала и другая прислуга. Дон Диего проигнорировал ключницу и оставил ее вопрос без ответа.

– Как ваша рука, сеньорита Бельмонте? – поинтересовался он.

Клара, растерявшись и разволновавшись, пару секунд помедлила, а затем кивнула. Краем глаза она убедилась, что дверь на кухню приоткрыта и что экономка наблюдает за происходящим.

– Все в порядке, ваша светлость, благодарю за беспокойство, – ответила она рассеянно, однако заметив, что он обратился к ней на «вы».

Герцог смотрел на нее. Клара сглотнула, не зная, как себя вести и что говорить. Дону Диего, похоже, было все равно, даже если бы целый полк кухонных слуг стоял там и наблюдал за этой необычной сценой. Росалия, проснувшись, издала горловой звук и показала пальцем на его светлость из своего укрытия.

– Не беспокойтесь, господин, – сказала Клара, ожидая, что герцог рассердится. – Она на самом деле не понимает, что делает.

Дон Диего подошел к Росалии и нежно погладил ее по лицу.

– Как поживаешь, Росалия? – спросил он в ответ на ее улыбку. – Не волнуйтесь. Это дочь моей покойной кормилицы, к которой я был очень привязан.

Снова он обращался к ней как к сеньорите.

– Я этого не знала, ваша светлость, – ответила Клара, пытаясь взять себя в руки.

– Я спустился специально, чтобы увидеть вас… – начал герцог.

Прислуга на кухне замерла, склонив головы в присутствии господина, прижав подбородки к груди и лишь мельком переглядываясь. Клара зарделась и услышала, как за дверью донья Урсула напряженно сделала небольшой шаг в сторону кухни. Дон Диего подошел к Кларе и, как и раньше, поднял за подбородок. Она снова почувствовала аромат, который напомнил ей об отце, и мягкое прикосновение его пальцев к подбородку.

– …и задать один вопрос, – закончил он, пытаясь заглянуть ей в глаза.

Клара отвела взгляд на своих подчиненных, изо всех сил стараясь сохранить самообладание. Ее пылающие щеки свидетельствовали о том, как она смущена.

– Ваша светлость… – сказала она, глядя на кремовый жюстокор господина.

– Посмотрите на меня, – прямо приказал он.

Она подчинилась и различила в янтаре вокруг его зрачков оттенок грусти вместе с силой, которая, казалось, ничего не боится.

– Когда мы наслаждались вашими превосходными блюдами, возник интересный разговор.

– Слушаю, ваша светлость, – ответила она, прямо глядя ему в глаза и думая, что, несмотря на благопристойность, присущую ей как женщине, она не позволит робости взять над собой верх.

– Некоторым из нас показалось странным, что женщина с вашим образованием вместо того, чтобы удачно выйти замуж, зарабатывает на жизнь работой на кухне. Возникло даже предположение, что вы к этому и не стремитесь, – просто изложил он.

Клара сглотнула и ответила, хорошо взвешивая слова, чтобы точно донести свою мысль и не вызвать ошибочного толкования.

– Этого и близко нет в моих намерениях, ваша светлость. Достойно выйти замуж входит в мои планы, но вынуждена признаться, что готовить я люблю не меньше, чем жить полной жизнью. Поэтому я сообщила донье Урсуле, что ваша светлость удостоили меня чести, оказав такое доверие. На этой кухне я чувствую себя счастливой.

– Больше, чем если бы нашли хорошего мужа? – наморщил он от удивления брови, все еще удерживая ее за подбородок.

– Именно так.

Дон Диего еще больше нахмурился и отпустил ее.

– Как такое возможно? Разве не естественно для женщины желать выйти замуж и родить наследников?

Это больше походило на желание испытать ее, чем узнать ее мнение на этот счет.

– Именно так. Отец всегда учил меня, что так и должно быть, ваша светлость, – немного успокоилась она. – Но моя мать также учила, что у меня могут быть и другие стремления, кроме брака.

Среди слуг послышался легкий вздох, который не остался не замеченным ни ей, ни доном Диего. Клара обратила внимание, что глаза у слуг уже величиной с тарелку и, хотя они ничего не говорили, между ними мелькали недоуменные взгляды.

– Значит, я вынужден сделать вывод, что вы не желаете выходить замуж? – сказал герцог, не прекращая смотреть на нее.

Она не понимала, почему он прилюдно ее допрашивает, но не могла освободиться от притягательной силы его глаз. Она на мгновение опустила голову, а потом снова взглянула на герцога.

– Мне неизвестно, встречу ли я мужчину, способного вытерпеть такие мысли, которые считаются неподобающими для представительниц моего пола, ваша светлость, но когда я готовлю среди сажи и печей, то чувствую полное наслаждение, – объяснила она. – И… я уверена, что в браке я лишусь этой радости.

Тут герцог сделал нечто, что застало ее врасплох и вызвало еще больше удивленных взглядов среди всех слуг: он подошел к ней и решительно склонил голову, как сделал бы это перед какой-нибудь дамой.

– Не все мужчины одинаковы по твердости духа и силе воли. Я уверен, что в будущем вы непременно встретите кого-то, кто будет не только мириться с вашими мыслями, но и гордиться тем, что у его жены они есть, – сказал он с вежливым поклоном. – Сеньорита Бельмонте.

Она даже не смогла ответить ему, а лишь вместе с остальными сделала реверанс и, подняв голову, встретилась глазами с устрашающим и одновременно ошеломленным взглядом доньи Урсулы. Клара повернулась и с дрожью в коленях сосредоточилась на готовке. Краем глаза она видела, что дракон все еще стоит у двери, пытаясь понять, что происходит между ней и господином, на что у самой Клары не было ответа.

16 октября 1720 года, после завтрака

К тому времени, как Диего вернулся в столовую, маркиз уже закончил завтрак, матушка отдыхала в одном из кресел, а донья Амелия с Габриэлем беседовали в глубине зала о чем-то несущественном. Он сел на свое место, будто прошло всего несколько мгновений и разговор, который вынудил его спуститься на кухню, не закончен.

– Она любит готовить, поэтому и не выходит замуж, – сухо объяснил он маркизу.

Тот нахмурился, слегка изумленный, и дал понять, что поведение герцога выходит за рамки приличного и что он опоздал к разговору, который уже давно окончен. Матушка же быстро встретилась взглядом с маркизом, чтобы несколько снизить значимость слов своего сына.

– Друг мой, не хочу вас обидеть, но я и подумать не мог, что вы так серьезно воспримете эти малозначительные разговоры, – сказал дон Энрике с улыбкой.

Диего снова ощутил тот снисходительный тон, который заставил его притворно улыбнуться и всем своим видом смягчить напряжение, возникшее после его замечания. Похоже, у этого представителя знати особая способность использовать общественные нормы как тонкие шпильки, направленные против него лично. Возможно, первое впечатление, которое у него сложилось в первый день их знакомства, было не таким уж и ошибочным. Он взял себя в руки и не моргая посмотрел на маркиза. Тот в ответ посмотрел на него, и именно в этот момент Диего явно разглядел опасный блеск, скрытый за этой поддельной улыбкой. Матушка улыбнулась ему и закончила мысль дона Энрике:

– Дон Энрике хочет сказать, что не важно, что думает кухарка, сын мой, – уточнила она с другого конца зала.

– Конечно, – ответил он.

Маркиз лишь задержал на нем взгляд еще на несколько мгновений, а потом подошел к донье Мерседес. Она, такая же отстраненная, как и остальные, улыбнулась и предложила ему сыграть в шашки. Диего протянул руку к чашке шоколада, размышляя над тем, что, возможно, тонкие колкости дона Энрике имели какую-то цель, а не были просто естественным проявлением его сути. Безупречная улыбка маркиза свидетельствовала о полнейшем отсутствии страха. Однако, похоже, тот и не подозревал, что будит спящего в герцоге зверя, который, если так дальше пойдет, вырвется наружу и уж точно не придется ему по вкусу.

11

16 октября 1720 года, позднее утро

Эрнальдо услышал стук в дверь и сонно открыл глаза. Он решил, что это вернулась его дочь Адела, ходившая за покупками на Пласа-де-ла-Себада, пока он спал. Он недовольно приподнялся на тюфяке и обнаружил, что разведенный накануне огонь в очаге едва теплится. Должно быть, уже наступил полдень, поскольку сквозь ставни лачуги проникали кривые лучи света и освещали висящие в воздухе частицы пыли. В дверь постучали еще раз, и он, натянув потертые кожаные штаны и сапоги, вынул из ножен шпагу, подарок господина, и схватил острый нож. Мадрид был небезопасным местом, особенно для таких, как он, которые стольким несчастным устроили встречу с Создателем. Не хватало еще, чтобы заявился чей-нибудь брат или родственник с целью отомстить. Эрнальдо давно смирился с мыслью, что однажды умрет именно так, это были издержки его ремесла. Он поднялся без рубашки, с голым, покрытым шрамами торсом и прокричал, что если там не прекратят дубасить в дверь, то он выйдет и перережет горло тому, кто это делает. Кто бы ни был снаружи, он воспринял его угрозу всерьез.

– Кто там? – спросил он, подходя к двери.

– Посылка, – раздался мальчишеский голос.

Он чуть приоткрыл дверь, заблокировав ее изнутри ногой на случай проблем. На лестничной площадке стоял мальчишка лет двенадцати.

– Вот, пжалте, – сказал он и протянул маленький предмет, завернутый в тряпку. – Левша сказал, что бут вас ждать в «Эль Сагуане», штоп забрать свою долю.

Эрнальдо забрал посылку и отпустил парнишку. Потом убедился, что дверь закрыта, и развернул тряпку. Оказавшийся там металлический ключ, не имеющий абсолютно никакой ценности, вызвал у него улыбку. Это означало добрые вести для его господина, дона Энрике де Арконы. Он давал маркизу свободу действий внутри Кастамара. Эрнальдо вздохнул и стал одеваться. Добыть ключ было первым из поручений Энрике. Второе ему предстояло выполнить сегодня утром, и оно подразумевало участие доньи Соль Монтихос, женщины, с которой нужно держать ухо востро.

С давних пор донья Соль, тоже маркиза, была выгодным союзником господина де Арконы, и тот попросил у нее некоторого содействия. Эрнальдо не знал деталей этой просьбы, ему было доподлинно известно лишь то, что донья Соль будет приглашена вместе с мужем на дружеский ужин в Кастамаре сегодня вечером и что это соответствует планам дона Энрике. Она же просила дать ей пару дней, чтобы подумать о цене за свою услугу. Он даже не представлял, что бы это могло быть. Донья Соль Монтихос была дьявольски опасной женщиной: выйдя замуж за человека на двадцать лет ее старше, она была жадной до плотских утех и коварной, как змея. Наконец накануне вечером ему доставили записку от маркиза, который утверждал, что донья Соль определилась с тем, что она хочет взамен. Эрнальдо, едва научившемуся читать и писать у местных священников, стоило большого труда распутывать изящные хитросплетения в речи маркиза, поэтому иногда он умолял того выражаться попроще. Через некоторое время, перечитав послание несколько раз, он понял приказ. Утром он должен был навестить маркизу и узнать, чего она хочет.

Эрнальдо убрал шпагу в ножны, поправил кожаный колет[32] и спрятал за спину «бискайца»[33] на случай, если придется быстро им воспользоваться. Он, всю жизнь прослуживший в терциях, закаленных в европейских битвах при Карле II Зачарованном[34], тогдашнем короле Испании, которая, истекая кровью, уступала французам свою уже жалкую гегемонию, знал, что в поединке нет места чести, что все решает вульгарная дестреза[35]; уловки, усвоенные на войне и в стычках в ночных переулках, когда за несколько реалов сводят счеты с каким-нибудь бедолагой, бросив ему шляпу в лицо, чтобы тут же проткнуть его клинком. Главное было лишь действовать быстро и наверняка, особенно если попадался кто-то, промышляющий тем же. Для этого пользовались одной из многочисленных уловок, как, например, поворот, когда клинком отводят прямой удар противника, поднимают его шпагу над плечом, чтобы быстро повернуться и как можно скорее нанести смертельный удар. Так удавалось спасти свою шкуру.

Именно благодаря этому опыту, который не даст ни один наставник, Эрнальдо научился чуять внутренний страх людей. Он считал, что этот страх, поселившийся у многих в душе, и есть отражение того, что происходит в Испании. От былого могущества остался только фасад. Самая большая империя в Европе превратилась в марионетку Франции. «Черт побери! Полжизни сражаться с галлами, чтобы сейчас они стали твоими хозяевами». Поэтому, когда ставленник Версаля приказал пятнадцать лет назад распустить терции, несчастный понял, что его жизнь окончена. Демобилизованный, сорока с лишним лет, он только и умел, что продавать свое мастерское владение шпагой в интересах бездушных людей за несколько биллонных реалов. Очень скоро он очутился в севильской тюрьме и был приговорен к повешению за то, что выпустил кишки двум привратникам и одному альгвасилу[36] при ставшей роковой для них встрече на постоялом дворе в местечке Тресагуас.

Эрнальдо поднял маленький стакан самогона и опорожнил его одним глотком, наслаждаясь вызванным напитком чувством жжения, которое напоминало, что он все еще жив. Воспоминания вернули его в ту забытую богом дыру, где после года побоев и унижений со стороны тюремщиков, когда он уже смирился с тем, что умрет через повешение и описается в предсмертных судорогах, появился знатный господин, прогуливающийся в сопровождении тюремщика по галерее вдоль камер, как будто он находился в мадридском Алькасаре. Его парфюм немного разбавлял концентрацию зловонных испарений тюрьмы. Господин остановился перед Эрнальдо.

– Этот, – сказал тюремщик, указывая на узника. – Завтра его ведут на эшафот.

Эрнальдо на мгновение поднял взгляд, и господин, зажав нос платком, внимательно на него посмотрел.

– Понятно. Тогда, может, это именно тот, кто мне нужен.

Тюремщик пнул Эрнальдо, чтобы он выслушал господина. Почувствовав удар, он сразу же инстинктивно отпрянул, привычный к палке и боли. Тюремщик принялся кричать, чтобы он встал, но господин поднял руку и, протянув несколько реалов, сказал, чтобы тот удалился. Потом медленно повернулся. Тростью он отодвинул волосы с лица Эрнальдо и поднял ему подбородок, назвав его по имени. Тот посмотрел на него, дрожа и понимая, что визит знатного господина лишь принесет ему новые страдания в оставшиеся часы жизни.

– Успокойся, я не причиню тебе зла, – сказал дон Энрике, глядя на его пронизанное ужасом лицо.

– Что вам от меня нужно? – спросил тот, немного отодвигаясь.

И тут маркиз произнес слова, которые Эрнальдо не забудет, пока будет ходить по этой благословенной земле.

– Ты вот-вот умрешь, Эрнальдо де ла Марка, но если будешь меня слушаться, то, может быть, с этого момента твоя жизнь станет длиннее и приятнее, – сказал он, присев на корточки.

Эрнальдо замотал головой, лицо его исказила гримаса. Он не понимал. Дон Энрике развел руками и улыбнулся, будто разговаривая с ребенком.

– Ты хочешь сегодня вечером умереть на виселице или нет?

Тот оживился, все еще ошеломленный, но уже понимая, что должен ответить.

– Нет… Нет, господин.

– Слушай, Эрнальдо, – сказал тогда дон Энрике, наклоняясь к его лицу, прикрывая рот и нос платком и положив трость ему на плечо. – Идет война. Война, которая определит судьбу Европы, Испании и ее короля. Ты всю свою жизнь прослужил солдатом дому Габсбургов и, боюсь, больше не сможешь этого делать, но ты можешь принести пользу дому Арконы.

Он вспоминал сейчас, как это предложение, свалившееся с небес, заставило его сразу же проникнуться уважением к этому человеку, будто к ангелу. Было очевидно, что маркиз искал в той тюрьме не лично его, Эрнальдо де ла Марку, а просто человека, отвечающего ряду требований, и он подходил. Он вспомнил также, как бросился целовать руки дона Энрике и как тот слегка отпрянул.

– Вытащите меня отсюда, и, клянусь, я буду верен вам, как в свое время королю Карлу. Вся моя кровь, до последней капли, будет принадлежать вам, ваше сиятельство, – сказал он.

Дон Энрике поднял палец, отстраняясь от проявлений его признательности.

– Начни с того, что не прикасайся ко мне без моего разрешения, – с полуулыбкой произнес он, пока тот снова и снова просил прощения. – Перед тем как заключить сделку, я хочу, чтобы ты кое-что понял, Эрнальдо. Я освобожу тебя под свою ответственность, и, если тебе взбредет в голову обмануть мое доверие, ты не только вернешься сюда, но я лично позабочусь, чтобы твои тюремщики занимались тобой каждый день. Тебе это понятно?

Тот закивал, обещая, что у него никогда не будет другого господина и что он умрет за него.

– Я стану верным орудием, исполняющим ваши желания, и никогда вас не подведу, – произнес он. – Вот вам мое слово чести.

Маркиз встал и приложил львиную голову своей трости к губам заключенного, движением руки приказывая замолчать.

– Эрнальдо, наступит время, когда тебе придется выбирать: оставаться верным или погубить себя. Вспомни тогда свои сегодняшние слова. Верность проверяется только в самую лихую годину, – сказал он и пошел прочь, постепенно растворившись в глубине тюремного коридора, этом аду на земле.

С тех пор прошло уже целых пятнадцать лет. Все это время он служил маркизу и в горе, и в радости и, как он поклялся ему, был готов умереть за него, если понадобится. Служба Габсбургам принесла ему только несчастья, Бурбоны отправили его в отставку после долгих лет выслуги, принеся больше горя, чем славы. Дон Энрике же показал себя достойным господином, хитрым, смелым и вместе с тем осторожным, а также решительным и могущественным. Когда-то давно, когда он приказал ему устроить смерть герцога Кастамарского каким-нибудь хитроумным, необычным способом, у него почти получилось. Мало кто знал подробности, а если бы и узнал, то все окончили бы свои дни на виселице, а его господин – в тюрьме, но именно этот случай, закончившийся трагической смертью доньи Альбы, и стал для него одним из способов доказать свою преданность. Ни один из знатоков лошадей не мог объяснить, почему конь обезумел настолько, что раздавил хозяйку. Для Эрнальдо же эта непонятная глава с гибелью герцогини была яснее ясного, ведь под ней стояла его подпись.

Для выполнения этого нестандартного поручения он обратился за помощью к одному особенному аптекарю из тех, что за деньги оказывали услуги, на которые никто больше не решался. Де ла Марка прошел пол-Мадрида до его маленькой аптеки на Калье-де-лос-Рейес на окраине города, рядом с бульваром Реколетос Агустинос. Там Висенте Эрмосилья подсказал решение, которое он искал. Старик нашел формулу, которая поначалу показалась ему чем-то из области колдовства, но она гарантированно не оставляла следов: свисток из выбеленного дерева. Когда аптекарь показал предмет, его солдатский ум отказался верить в действенность предлагаемого метода. Пришлось показывать, как это может привести кого-то к смерти, не оставляя следов. Старик подул в свисток, но они не услышали никакого звука. Вдруг из подсобного помещения появился мастиф и сел рядом с хозяином.

– Звук этого свистка не воспринимается людьми, но его слышат животные, – пояснил Эрмосилья.

– Похоже на колдовство, – сказал Эрнальдо.

– Нет, нет. Так заложено природой, смотрите. Если один раз свистнуть, то собака прибежит, а если два… – Он дунул, и собака ушла туда, откуда явилась. – Видите?

– Ладно, и что именно я должен с этим делать? – спросил он.

– Ах, Эрнальдо, не сомневаюсь, что с оружием вы ловко справляетесь, а в этих делах… Используйте свисток, чтобы натаскивать любое животное. Свяжите неслышимый звук с болью, бешенством, с чем хотите, чтобы причиной смерти, которую хотите устроить, стало животное, – простыми словами объяснил аптекарь. – Вы можете, например, приучить собаку нападать при звуке свистка. Никто вас не заподозрит, это будет выглядеть как несчастный случай.

Несомненно, этот ученый муж нашел способ отправить дона Диего к праотцам так, чтобы не начали расследование, хотя лично де ла Марке герцог не казался плохим человеком. По слухам, он был представителем знати, прирожденным воином и с избытком доказал свою смелость на поле битвы, что в Эрнальдо вызывало несомненное уважение. Конечно, его личное отношение к герцогу Кастамарскому не мешало ему лишить того жизни. Целью покушения был дон Диего, а не его жена, но в тот день супруги поменялись лошадьми-близнецами, на которых они обычно ездили на прогулку. Если бы Эрнальдо и маркизу в тот день повезло, герцог бы кормил червей вместо своей жены. «Столько усилий – и всё псу под хвост», – часто повторял он себе. Судьба им не благоволила ни в том мероприятии, ни в прошедшей войне, но это был лишь вопрос времени.

Он закончил набивать дульнозарядный бландербасс[37], закрыл за собой дверь и отправился в сторону дома маркизы де Вильямар, чтобы выполнить поручение господина. Если в чем-то он и был уверен, так это в том, что так или иначе дон Энрике добьется для себя титула испанского гранда и несчастья для семьи Кастамар.

Тот же день, 16 октября 1720 года, позднее утро

Кухня превратилась в гул пара, горячих плит, печей, дров и угля: кухонные работники потрошили ягненка и рыбу и разбивали их твердые части; помощники отделяли мясо от кости и намазывали его миндальным соусом, покрывали сахарным сиропом, одни куски шпиговали свиным смальцем, а другие – оборачивали тонкими ломтиками бекона. Весь этот вихрь людей, кастрюль, сковородок, вертелов и инструментов для нарезки выветрил у Клары из головы воспоминание о происшествии с Росалией, которое почти стоило жизни бедняжке, а также неожиданный визит дона Диего на кухню. Она лишь время от времени вспоминала ошеломленное лицо доньи Урсулы. Подобное появление дона Диего на кухне уже само по себе было необычным, а уж то, с каким уважением он попрощался с главной кухаркой – как с сеньоритой из хорошей семьи, – и вовсе превращало всю эту сцену в нечто нелепое.

Клара повернулась и сделала глубокий вдох, вспоминая появление господина и вылезшие на лоб глаза экономки. Она слегка улыбнулась, почувствовав себя немного злодейкой при мысли, что наконец-то хоть что-то ускользнуло от железного контроля дракона. Что касается остального, то эта неразбериха помешала ей познакомиться с работницей, которую взяли на ее прежнее место, когда повысили: Беатрис Ульоа, ленивой и малообразованной девушкой. Клара предполагала, что донья Урсула предпочла нанять ее вместе со всеми, кого брали на время празднований, и лишить тем самым сеньориту Бельмонте возможности выбрать кого-нибудь под стать себе из временных работников. Клара поставила новенькую командовать поварятами, чтобы они не переставали наводить чистоту и не мешали остальным помощникам и более опытным кухонным рабочим.

Она еще раз перемешала тушеное мясо и попробовала кусочек, оценивая, достаточно ли в нем вина. Поняла, что нет, и осторожно добавила тонкой струйкой красного, аккуратно при этом помешивая. Потом Клара оставила мясо на попечение главной поварихи Альфонсины Серрано и снова посмотрела на новую работницу, которой отдали то же место в закутке, где она сама спала еще этим утром. Она увидела, как та неуклюже режет картошку брусочками батонэ[38]. Но в ее карих глазах читалось стремление выжить во что бы то ни стало, которое появляется у тех, на чью долю выпало много горя и страданий. То самое, что когда-то поселилось в ней самой.

Идя по коридорам в сторону других помещений кухни, она неожиданно услышала звуки клавесина, на котором кто-то виртуозно играл на верхних этажах. Она вспомнила, как они с сестрой сидели за инструментом в ожидании отца, несколькими днями ранее написавшего, что приедет к обеду. Но так и не приехал. Приехал посыльный с письмом от военного министра, дона Хосе де Гримальдо. Клара открыла дверь, чтобы поприветствовать родителя и ласково погладить его по щеке. Прочитав послание, она была вынуждена сесть, чем вызвала удивленные взгляды матери и сестры, выражавшие один вопрос: что происходит? Клара смогла со слезами на глазах ответить лишь через некоторое время.

– Ничего, – сказала она. – Ничего не происходит.

И потеряла сознание. Когда она пришла в себя, жизнь ее уже не была прежней: отец погиб, а она получила нервное расстройство, которое не давало ей выходить на открытое пространство. Несколько дней спустя от самого министра она узнала истинные обстоятельства смерти отца.

– Он умер как герой и патриот, – начал дон Хосе де Гримальдо.

По всей видимости, отряд карлистов проник за линию обороны Бурбонов и в поисках опиума и продовольствия напал на полевой лазарет, которым руководил отец. Ее родитель, узнав об этом, вместе с легкоранеными солдатами выставил защиту и организовал контрольный пункт на мосту через реку Тахунья. Пока они защищали свои позиции, он приказал спрятать все запасы опиума и еды, а сам переправил пациентов и женщин в безопасное место на другой берег реки. Позже выяснилось, что среди них был один из троюродных племянников короля.

– Ваш отец продержался около часа, но поскольку он был одним из последних защитников и понимал, что карлисты перебьют всех раненых, если перейдут на другой берег, то взорвал мост вместе с собой, – торжественно произнес министр. – Сожалею о его гибели. Ваш отец был человеком честным, добрым и смелым. В ту ночь он спас много жизней. Я знаю, что король, узнав об этом, сказал, что нужно будет удостоить его посмертно какой-нибудь милости.

Этой милости они так и не дождались. Несмотря на то, что они подали несколько прошений, война унесла все добрые намерения, и она так и не поняла, почему Бурбон не сдержал слова. С тех пор семья жила в нужде и страдании, за исключением некоторых отдельных моментов.

Ее мысли прервались, когда она завернула за угол и столкнулась лицом к лицу с доньей Урсулой, которая спускалась по широкой лестнице, расположенной справа от коридора. Рядом с ней шли две девушки, которые, судя по их передникам, были дополнительными помощницами на кухне. Увидев Клару, экономка, словно дирижер, остановила ее одним взмахом руки. Клара заметила, что та еще не пришла в себя после неожиданной встречи с доном Диего, и сдержала улыбку.

– Их светлости дон Диего и донья Мерседес вместе с их сиятельством доном Энрике и сеньоритой Кастро желают устроить пикник в садах Вильякор, – сообщила она Кларе, поздоровавшись и не оставив ей выбора.

– Один из лакеев по распоряжению дона Мелькиадеса уже уведомил меня об этом. Насколько я понимаю, дон Габриэль тоже будет там, – сказала Клара.

– Все верно, – ответила экономка, слегка приподняв брови, будто это было неважно.

Клара уловила некоторый дискомфорт в душе ключницы, возможно, из-за необходимости прислуживать темнокожему. Она это понимала, но если дон Габриэль был представителем знати, то у него было то же право наслаждаться своей свободой, что и у любого другого, и если господин был с детства ему как брат, то логично, что он любил его таким, какой он есть. Клара не испытывала ни малейшего неудобства от необходимости готовить также и для него. Она готовила еду для любого из слуг, включая многих, кто сейчас по статусу был ниже ее. В действительности, если бы господин пожелал, чтобы она приготовила корм для его скота, она бы это сделала без малейшего возражения.

– Это две новые помощницы на время празднований, – сообщила донья Урсула, резко сменив тему.

Долорес Карвахаль и Бенита Гонсалес, обе как минимум на десять лет старше Клары, поздоровались с ней должным образом, но с заметной долей недоверия в глазах.

– Приятно познакомиться, – ответила она и опять непроизвольно поприветствовала их как сеньорита.

В какой-то момент она осознала, что в силу своего воспитания снова так поступила, и разозлилась на себя. Обе женщины смотрели на нее, не зная, что и сказать, и неуклюже поклонились. Донья Урсула нахмурилась, и Клара поняла, что та непременно воспользуется этой ее промашкой, чтобы упрочить свою власть над ней.

– С этого момента вы обе поступаете в распоряжение главной кухарки. Сеньорита Бельмонте, мы можем поговорить? – спросила она.

Клара кивнула и распорядилась, чтобы помощницы занялись приготовлением пюре для гарнира. Донья Урсула с мрачной гримасой на лице подождала, пока обе помощницы удалятся. Клара терпеливо выдержала ее атаку.

– Сеньорита Бельмонте, постарайтесь не путать кухню с бальным залом его светлости. Этим простым горничным не нужны ваши церемонии, они сюда пришли работать, – заявила она властным, начальственным тоном.

Клара выждала несколько секунд, прежде чем ответить.

– При всем уважении, донья Урсула, я проявляю вежливость, которую мне привила мать, – сказала она. – Не думаю, что мое воспитание повредит этим…

Должно быть, впервые кто-то отвечал донье Урсуле в таком тоне, поскольку она широко раскрыла глаза и резко прервала ее.

– Простите, сеньорита Бельмонте, – предостерегла она ее взглядом, – очевидно, она научила вас хорошим манерам, но они не подходят для управления слугами на кухне, и поэтому не менее очевидно, что ваша мать проводила на кухне не так много времени, да и то исключительно ради развлечения.

Клара сжала кулаки так, что костяшки пальцев побелели, и собралась ответить, но донья Урсула не дала ей такой возможности.

– И очевидно, она не смогла вас научить, когда следует выполнить прямой приказ и замолчать, – закончила она. – Обращайтесь с прислугой с необходимой корректностью и не более того, а то, не дай бог, мы все тут возомним себя их светлостями. Возвращайтесь к работе.

Клара ограничилась выполнением приказа и отправилась по коридору в направлении кухни. Она понимала, что недовольство экономки было вызвано скорее тем, что произошло ранее, чем этим вежливым приветствием. Оно, хотя и было чрезмерным, ни в коем случае не могло никому навредить. Она продолжила свой путь, затылком ощущая взгляд доньи Урсулы с противоположного конца коридора. На мгновение она оглянулась, чтобы проверить, там ли еще экономка, и тут ровно в том месте, где начиналась лестница, ведущая на верхние этажи, ее внимание привлекла фигура, которая, должно быть, подслушивала. Это была Элиса. Девушка, вжавшись в стену, жестом просила ее идти дальше, не останавливаясь. Клара ничего не сказала. Вдалеке экономка продолжала что-то бормотать.

Лишь позднее, вернувшись в основное помещение кухни после того, как проверила два остальных, она увидела Элису Косту, ждавшую ее в патио с тазиком чистого, сложенного и выглаженного белья, делая вид, что работает. Увидев Клару, она подала ей знак, схватила свой таз и направилась к дверце, через которую разгружали товары. Клара незаметно кивнула и направилась к боковому коридору. Она вышла за дверь и подождала на достаточном от кухни расстоянии, пока с противоположного конца коридора к ней не подошла Элиса с тазиком, полным вещей.

– Я слышала, что сказала старая ведьма. Не расстраивайся, она со всеми такая, – прошептала она.

– Да, я заметила. Даже с доном Габриэлем, – ответила Клара.

– Ей невыносимо прислуживать негру, – объяснила Элиса. – Черт побери! Никому из нас не нравится, но ей с эдаким тщеславием… В какой-то степени это нормально. В конце концов, он просто негр. Говорят, они не такие, как мы, не такие умные. Но дон Абель, покойный отец дона Диего, вырастил его как собственного сына.

В этот момент Клара поняла, что Элиса – простая девушка, охотница поболтать. Известно, что люди незнатного происхождения, к числу которых она теперь принадлежала, вели себя совсем не так, как учили ее родители. Их манера общения не отличалась изяществом, все были частью одного мира и обращались друг к другу просто по именам. Возможно, это было следствием того, что все в равной степени ощущали жизненные невзгоды.

– Старая ведьма всегда терпеть не могла обращаться с негром как с сеньором, – выпалила она без остановки. – Настолько, что, говорят, была готова уйти из дома. Даже дон Диего сказал, что не возражает, если ей это невыносимо.

– Но она осталась, – тихо сказала Клара. – Она обожает властвовать над слугами.

– Эт точно. Но жизнь у нее горькая, как миндаль, так что даже муж не вытерпел и предпочел убраться, – сказала она уже чуть громче, сама не замечая этого. – Столько лет без мужчины – вот что с ней происходит!

Клара посмотрела по сторонам, опасаясь, что в любой момент может кто-нибудь появиться.

– Пожалуйста, тише, – смеясь, попросила она.

– Старая ведьма меня не слышит, я видела, как она отправилась на верхние этажи, – ответила Элиса.

Они смеялись, когда с противоположного конца коридора послышался хохот Росалии. Она появилась как привидение и, не задумываясь о словах, начала кричать: «Старая ведьма, старая ведьма!» – и простодушно смеяться. Клара и Элиса бросились к ней, чтобы унять. И именно в тот момент, когда Клара объясняла ей, что такое нельзя говорить ни в коем случае, ей показалось, что дверь кухни слегка качнулась, будто бы кто-то с другой стороны все это время подслушивал их разговор.

12

16 октября 1720 года, полдень

Мелькиадес дописывал последние строчки в свою тетрадку. С тех пор как его назначили дворецким после смерти предшественника и одновременно его отца, дона Рикардо Элькисы, он заполнял эти дневники, словно судовой журнал, изо дня в день рассказывая обо всех наиболее важных событиях. Когда тетради заканчивались, Мелькиадес Элькиса выставлял их по порядку на полке в своем кабинете, как маленькое сокровище. Дворецкий чувствовал себя в некотором роде летописцем, когда детально описывал каждый день и даже добавлял рисунки. Конечно, Мелькиадес не собирался их публиковать; это было его личное развлечение, а также способ упорядочить жизнь в поместье. Этими роскошными дневниками с изящными корешками его обеспечивал господин герцог. Книготорговец его светлости, большой знаток печатного дела, отдавал в переплет по несколько чистых листов в одну из мадридских мастерских, которой заправляла после смерти мужа донья Исабель Мария де Арройо. Сеньора раз в полгода отправляла посылку из четырех чистых тетрадей книготорговцу господина, а он, в свою очередь, доставлял их за счет герцога в Кастамар. Конечно, Мелькиадес не раз пытался заплатить за них, но дон Диего решительно отказывался.

Сейчас, ожидая племянника, чтобы дать ему точные распоряжения, дворецкий описывал попытку уволить Клару Бельмонте, о которой ему рассказал его хороший друг Симон Касона. Похоже, взяв на работу девушку, которая поначалу казалась очередной из многих, работавших в Кастамаре, Мелькиадес переполошил всю прислугу. Когда стало известно, что обычная кухонная работница заняла место сеньоры Эскривы, то среди слуг поползли слухи. Злые языки поговаривали даже, что девушка добилась расположения герцога и поэтому мгновенно оказалась на должности главной над всеми тремя кухнями, задействованными на празднованиях. Конечно, ему достаточно было пару раз услышать подобные замечания среди горничных, вторых помощников, камердинеров и посыльных, чтобы пресечь их на корню властью собственного положения. Однако злые языки не умолкли полностью вплоть до обеда накануне.

Вкус нутового супа со шпинатом, который приготовила Клара Бельмонте, вызвал у всех приятное недоумение. Им, привыкшим к простой стряпне сеньоры Эскривы, состоявшей из разного вида хлебных супов, фаршированных и жареных баклажанов и какого-нибудь десерта с переизбытком сахара, он доставил божественное наслаждение. Некоторые из слуг даже захотели, чтобы им рассказали прямо за столом, как она добилась такого вкуса. Девушка, слегка робея, объяснила, как нужно готовить шпинат, нут, варить яйца и картофель, следя за огнем под глиняным горшком на жаровне.

После первого блюда уже никто не заводил разговор о причине ее повышения, поскольку все было очевидно. Экономка, в свою очередь, еще не успела насладиться приготовленной Кларой едой, так как накануне весь день провела в Мадриде в поисках повара. В то утро она лишь попробовала завтрак, и по движению ее бровей стало понятно, что она удивлена. Мелькиадес знал ее слишком хорошо: донья Урсула ничего не сказала из-за своего высокомерия, и он должен был признать, что небольшое послабление в железном контроле, который экономка установила в Кастамаре, означало дуновение свежего ветра в разгар августа.

Когда он впервые увидел экономку, то у него сложилось впечатление, что она превосходная ключница, и, несмотря на годы постоянной травли со стороны этой женщины, он вынужден был согласиться, что так оно и было. До того как донья Урсула узнала о его тайне, Мелькиадес испытывал к ней глубокую симпатию. Возможно, из-за ее старательности, перфекционизма и полной отдачи в работе. Он снова и снова отмечал про себя, что за суровым обликом прячется очень привлекательная женщина. Порой, втайне даже от самого себя, сеньор Элькиса надеялся, что на этой душевной пустоши доньи Урсулы взойдут ростки сострадания; что, может быть, орошая их своей нежностью, он смог бы раскрыть более человечную сторону этой стальной женщины. Но это осталось лишь глупой иллюзией, и с течением времени его надежда оказалась пустыми чаяниями. Поэтому каждый раз, вспоминая, как она, злоупотребив его доверием, проникла в его тайны, он называл себя глупцом. Это случилось через несколько месяцев после того, как ее взяли ключницей в Кастамар, когда дворецкий уже украдкой посматривал на нее так, что она не замечала. На тот момент Мелькиадес был готов рассказать домоправительнице о своих горячих чувствах, но своим поступком она все перечеркнула. Он отчетливо помнил, как донья Урсула вошла в его кабинет, чтобы сообщить, что донья Альба, эта ангельская женщина, нуждалась в нем. «В тот злополучный день, когда все пошло хуже некуда, – сказал сеньор Элькиса себе. – Донья Альба умерла, а я перестал быть полноценным дворецким в Кастамаре». Мелькиадес, который в ту минуту писал в своем дневнике, в спешке выбежал вместе с экономкой, забыв открытую тетрадку на столе. На полпути он вспомнил о своей оплошности и, из свойственной ему педантичности, захотел ее сразу же исправить. Донья Урсула заботливо вызвалась пойти вместо него и убрать дневник на место, чтобы он незамедлительно предстал перед доньей Альбой. Его наивность сыграла с ним злую шутку и в конце концов превратила в марионетку.

– Надеюсь на ваше благоразумие, – сказал он.

– Конечно, дон Мелькиадес. Меньше всего мне хочется читать личные записи, – ответила донья Урсула, и глазом не моргнув.

Так дворецкий попросил ее спрятать оставленную на столе тетрадку в маленький шкаф и дал от него ключ. Доверившись ей, он направился в маленький зал, где его ожидала донья Альба. И пока сеньора рассказывала ему, что беременна и что хочет вечером преподнести сюрприз герцогу, донья Урсула – случайно или нет – обнаружила то самое письмо, когда убирала тетрадку в шкаф. То проклятое письмо, что поставило под удар все его будущее. Мелькиадес собственноручно положил его в тетрадку двумя днями ранее, когда кто-то прервал его, пожаловавшись на моль в шкафах, как раз в тот момент, когда он размышлял, не стоило ли его уничтожить. А потом благополучно о нем забыл. Эта оплошность и его доверчивость приговорили его к жизни комедианта, который бродит себе по Кастамару и отдает приказы. Он был главным шутом в этой странной трагикомедии. Дворецкий корил себя за то, что ему не хватило духа раскрыть господину суть этого письма и описанных в нем кощунств. И до тех пор, пока он не найдет в себе смелость признаться, донья Урсула будет держать его в своих руках, тиранить и душить, сколько ей угодно.

Мелькиадес ненавидел себя за трусость и даже за чувства, которые испытывал к ней и которые время от времени снова накатывали на него, как старый забытый голос. Он упрекал себя, говоря, что он лишь посредственность, разбитый манекен, на котором висят фальшивые медальки авторитета. За все эти годы он трижды был на грани того, чтобы рассказать все герцогу, но в последний момент, дрожа перед ним и покрываясь по́том, уходил, ссылаясь на плохое самочувствие. Много раз сеньор Элькиса задумывался над тем, чтобы покинуть имение, но, имея пятьдесят пять лет за плечами, трудно найти другое место главного дворецкого. Кроме того, его беспокоило, что донья Урсула воспользуется этим письмом, где бы он ни находился, чтобы разрушить его жизнь. Поэтому он был пленником в Кастамаре, как и дон Габриэль, только на свой лад. Оба они, каждый на своем уровне, были пленниками в золотой клетке. Так проходили годы, а с ними уменьшалась и возможность для Мелькиадеса начать новую жизнь вдали от этого имения, и лишь его тайна становилась с каждым разом опаснее.

Два удара в дверь оторвали его от письма. Дворецкий закрыл тетрадку, прежде чем разрешить войти. Его племянник Роберто Веласкес вошел и предстал перед ним с сияющими глазами и в безупречной ливрее. У него были большие уши, над верхней губой уже обозначился пушок, его статная фигура, несмотря на худощавость и высокий рост, делала из него привлекательного молодого человека.

– Дон Мелькиадес, вы меня звали? – спросил он, высоко подняв подбородок.

– Да, да, Роберто, проходи. Как тебе известно, его светлость сегодня обедает в садах Вильякор, – сказал он. – Поговори с доном Педро Себрианом, нашим первым конюхом, или, если его не будет, с доном Белисарио Коралем, главным конюхом, и передай ему, что нужно доставить туда два экипажа.

Как он и ожидал, молодой человек выразил удивление, поскольку господин с гостями желали прогуляться пешком. Не имело смысла доставлять туда экипажи. Мелькиадес терпеливо подождал, пока племянник спросит об этом. Он хотел, чтобы тот понял, что хороший слуга или помощник должен предвидеть любую ситуацию и быть на шаг впереди.

– Простите, дон Мелькиадес, – сказал юноша без фамильярности, как его научили, – но сам дон Диего, их светлости и гости пойдут пешком.

– Учитывая, что ты в этом доме недавно, – ответил сеньор Элькиса после небольшой театральной паузы, – предполагаю, что ты не знаком с садами Вильякор.

Юноша отрицательно покачал головой и слегка склонил подбородок.

– Они расположены не меньше чем в получасе ходьбы на запад и представляют собой превосходное место, чтобы насладиться сельской жизнью, – объяснил он. – Я пытаюсь предостеречь тебя от ошибок, которые другие уже совершили в прошлом. Если ты обратил внимание, я указал расстояние от дома до садов Вильякор, не так ли?

Юноша кивнул, нервно покрываясь по́том и не догадываясь, к чему дядя все это говорит. Мелькиадес выждал несколько мгновений, прежде чем рассказать, что может произойти за эти полчаса. Совет, который племянник должен был получить сегодня, он сам получил от отца, Рикардо Элькисы, который в свое время упрекал его самого в недальновидности.

– Служить – значит предвидеть желания господина, – наставлял он. – Предвидение – это неотъемлемое качество хорошего слуги.

Теперь его племяннику предстояло научиться этому.

– Этого достаточно, чтобы в случае непогоды их светлости насквозь промокли, – объяснил он. – Поэтому позаботься о том, чтобы экипажи ждали их там на всякий случай.

– Спасибо, дон Мелькиадес, – сказал молодой человек, усвоив урок.

– Надеюсь, в следующий раз это предложение будет исходить от тебя. Ты должен предупреждать подобные затруднения. В любом случае, если зайдет разговор, идея была полностью твоей, понятно?

Роберто удивился, утверждая, что всем понятно, что это не так, но одного его взгляда хватило, чтобы племянник оставил возражения. Поправив юноше воротник рубашки, Мелькиадес положил Роберто руку на плечо и сказал, что тот все делает правильно. Юноша вышел из комнаты почти на цыпочках, пытаясь выглядеть в новой одежде элегантно, как кабальеро. К сожалению, скоро он поймет, что это не так и что, как и все, кто не дворянского рода, будет вынужден работать до конца своих дней, чтобы заработать себе на жизнь.

Тут Мелькиадес ощутил пьянящий аромат ольи подриды, наваристого супа-рагу из пленительной смеси овощей, колбаски чоризо, нежного мяса с голяшки, свиных пятачков и хвоста, яичной лепешки, мозговых косточек, кочанной капусты… Это благоухание осталось в воздухе после того, как племянник закрыл дверь, и сулило обед, который подадут сегодня.

Запахи медленно достигали его комнаты, напоминая, что на кухне был кто-то новый, кто-то, сильно отличающийся от остальных, кто, сам того не зная, мог стать причиной больших перемен. И тогда Мелькиадес решил, что нужно будет познакомиться с Кларой Бельмонте лично, поскольку, в конце концов, пусть и номинально, он все еще оставался главным дворецким имения. Хотя надежда в подобных ситуациях скорее мешает, он позволил себе, влекомый очарованием ароматов, мысль о том, что однажды Кастамар снова будет его.

С каждым часом, проведенным в Кастамаре, Энрике чувствовал себя все более непринужденно. Дон Диего оказался человеком немного резким и, по его мнению, не столь выдающимся, как можно было бы ожидать от испанского гранда, но вполне достаточным для его аристократического рода. Самым примечательным в нем было сочетание несовместимых качеств, хотя Энрике еще не совсем четко представлял себе, которое из них преобладало. Как государственный муж, дон Диего был образованным и начитанным, его с детства готовили к тому, чтобы управлять Кастамаром и быть частью королевского двора, способным контролировать опасные ситуации, соразмерять свои действия и их последствия, разрабатывать план для достижения конкретных целей. С другой стороны, внутри него прятался рычащий зверь, который, вырвавшись наружу, был способен уничтожить все на своем пути.

За последней колкостью маркиза, брошенной им за завтраком, последовали еще несколько по поводу прислуги и негров, которые поддержала бы большая часть общества, но, как он знал, осуждал дон Диего. Он заметил, что начал раздражать герцога своими замечаниями, но они были достаточно тонкими, чтобы, с одной стороны, настроить того против себя, а с другой – не позволить остальным разглядеть его намерения. Маркиз и правда собирался в скором времени вывести герцога из себя своими замечаниями. Ему доставляло удовольствие наблюдать, как корабль его жертвы двигался по намеченному им курсу.

На самом деле Энрике слышал о трепетном отношении его светлости к прислуге и считал это его слабой стороной еще до своего приезда в имение, но за эти дни собственными глазами убедился в этом. Манера герцога обращаться к главному дворецкому, уважение к экономке, да даже сама история, которую рассказала донья Мерседес в день их приезда про то, как он отчитал аристократа за плохое обращение с садовником, – все подтверждало предположения маркиза. Энрике, как и большинство представителей знатных фамилий, считал это пустой тратой времени. Макиавелли уже в «Государе» утверждал, что тот, кто на народ надеется, строит на грязи и что если выбирать между любовью и страхом к себе, то предпочтительней второе. Энрике дела не было до любви слуг, сам он никого из них не любил. Слуги должны служить, оставаясь в той грязи, из которой они происходят, так как это их стихия. Кроме того, степень их свободы должны определять господа, поскольку большинство слуг не знает ни что с ней делать, ни куда направить свою жизнь. В основном низшие слои общества были не слишком далекого ума и, конечно, не были и никогда не будут ровней ему.

Сейчас, направляясь неспешным шагом в сады Вильякор рядом с сеньоритой Амелией и самим доном Диего, маркиз размышлял, как дальше плести свои сети. Нелегко было найти кандидатуру на роль соблазнительницы герцога. Она должна соответствовать определенным требованиям: создавать впечатление дочери уважаемого семейства, но уже познавшей мужчину, быть опытной в делах соблазнения, но, что самое важное, оставаться человеком, которым легко манипулировать, то есть находиться в критическом положении, из которого он мог бы извлечь выгоду. Он все ждал и ждал, следя за всеми богатыми и знатными семействами, оказавшимися в трудной жизненной ситуации, и вдруг нашел ту, что подходила ему. Донья Мерседес упомянула о ней в ничего не значащем замечании:

– Поверьте, маркиз, единственная девушка, которая добилась от моего сына хоть какого-то расположения, несмотря на всю боль его утраты, – Амелия Кастро, при том что пытались многие. Утонченное создание из уважаемой, хоть и не титулованной андалузской семьи. И, скажу вам больше, если бы мой сын увлекся ей, то я бы не возражала против их брака, чтобы хоть как-то избавить его от грусти, даже если у девушки и недостаточно благородное происхождение. Однако она ничего не добилась, и мой сын по-прежнему остается неприкаянной душой.

Потому-то маркиз и обратил внимание на несчастье, которое приключилось с сеньоритой Кастро. И вот сейчас она, ничего не подозревая, шла перед ним и с абсолютной непринужденностью направляла все свое искусство соблазнения на дона Диего, чего, собственно, Энрике и добивался. Позади него шел сводный брат герцога и не сводил с него глаз. Если план Энрике выгорит, то этот черномазый даже и представить себе не может, что он ему уготовил.

– По правде говоря, дон Диего, в свой последний приезд я так и не побывала в Вильякоре, – говорила в это время сеньорита Амелия.

– Значит, сегодня мы исправим эту непростительную ошибку, – ответил дон Диего.

Энрике, не выносивший подобных разговоров, отвлекся на размышления о том, как он усугубил несчастье сеньориты Кастро: сначала купил ее имение, потом выкупил долги, оставленные отцом, и напоследок погасил ее собственные задолженности; затем пустил по Кадису скандальные слухи о том, что она стала содержанкой некоего кабальеро, и в итоге, окончательно повергнув ее в несчастье и отчаяние, дал ей знать через свою знакомую, Веронику Саласар – вдову с определенным общественным весом в Кадисе, которая с удовольствием приняла в качестве оплаты более ста эскудо[39], – что упорное затворничество дона Диего, возможно, уже перестало быть таковым.

– Донья Мерседес мне сказала, что это одно из ваших любимых мест, – добавила она.

– И всей семьи. Особенно весной, когда зелени больше, – с улыбкой отметил дон Диего.

«Бедная сеньорита Кастро, – сказал про себя Энрике. – Всеми отвергнутая и полная несбывшихся желаний». Она даже и заподозрить не могла, что именно из-за его интриг ей пришлось спасаться бегством в Мадрид. Энрике лишь оставалось сидеть и терпеливо ждать приезда сеньориты Амелии с просьбой о помощи, пока люди Эрнальдо де ла Марки пристально следили за ней. Наконец они встретились в театре «Принц», она – с намерением заполучить потенциального мужа, а он – вынудить ее сыграть уготованную ей роль. Каким же грандиозным было это срежиссированное им лицедейство, по своему размаху значительно превосходившее то, что разворачивалось в тот день на подмостках.

– А ваша матушка, дон Диего, не пойдет с нами? – спросил Энрике, чтобы завязать разговор и обозначить свое присутствие.

– Она отправилась туда с самого раннего утра. Ей очень нравится прогуливаться до Вильякора по утрам, – ответил герцог.

Амелия Кастро, которой нужно было все внимание герцога, кокетливо улыбнулась.

– Если бы я знала, то, возможно, пошла бы с ней. Женщина в компании двух мужчин… Думаю, это не совсем правильно, – сказала она, поглядывая на обоих.

«Весьма глупо с ее стороны», – сказал себе Энрике. Если она намеревалась завладеть сердцем герцога Кастамарского, то ей ни в коем случае не стоило сбрасывать со счетов его сводного брата. Этим замечанием она показала, что считала негра не полноценным членом семьи, а лишь облагороженным рабом, в то время как для дона Диего этот потомок африканцев был братом. Однако он знал, что герцог не станет принимать это во внимание – должно быть, он уже привык к подобного рода оговоркам.

– Даю слово, что вам ничего не грозит. Вы среди трех кабальеро, – ответил герцог.

Она заметила свою оплошность и ласково улыбнулась ему.

– Мне этого достаточно, дон Диего, – сказала она. – Ничто не может угрожать тому, кто находится под защитой двух представителей благородного семейства Кастамаров и маркиза де Сото.

Энрике улыбнулся в ответ на комплимент, хотя в глубине души больше всего его порадовало, как достойно Амелия вышла из положения. «Хороший ход», – отметил он про себя. Послышался скрип колес тачки, и слева возникла огромная и слегка сгорбленная фигура садовника. Он перевозил мелкие растения вместе с удобрением, покрытым золой. Мужчина остановился и, сняв шляпу, поздоровался.

– Доброго дня вам, ваша светлость, ваше сиятельство, и всем остальным.

– Добрый день, Симон. Мы направлялись к садам Вильякор, – ответил герцог, по-дружески обращаясь к садовнику.

– Я проводил вашу матушку туда уже довольно давно, как она и попросила. В эту пору они чудесны, – с довольным видом ответил старик.

Дон Диего с братом ненадолго остановились, чтобы обменяться парой слов со слугой, и Энрике, увидев это, за пару шагов нагнал Амелию.

– Сеньорита Кастро, вчера нас прервали, – начал он, – и я не хотел бы, чтобы вы чувствовали себя неловко рядом со мной.

– Напротив, дон Энрике, вы даже представить себе не можете, как я вам благодарна, – спокойно ответила она тихим голосом.

– Я не требую от вас никакой благодарности, – сказал он, держа руки за спиной. – Вы знаете мои побуждения. Лишь позвольте мне быть и дальше вашим покровителем.

– И дальше? Мне не хотелось бы злоупотреблять вашей помощью, это было бы невежливо с моей стороны…

Маркиз отметил ее нервозность. Он почувствовал, как ее изящная головка поворачивается в его сторону, пытаясь понять, можно ли ему верить. Энрике протянул руку в перчатке и дотронулся до ее руки, а она не знала, как на это отреагировать.

– Я понимаю, – согласился он. – Вы правы, мы знакомы всего несколько дней. Поэтому знайте, что я не допущу, чтобы с вами случилось что-либо нехорошее, и сегодня утром я приказал своему управляющему, сеньору Барросо, погасить от моего имени все ваши долги… Вашего отца и ваши личные, – уточнил Энрике. – Включая выкуп семейной усадьбы. Теперь ваших долгов не существует.

– Но дон Энрике! – прошептала она, широко открыв глаза.

Маркиз заметил, как у сеньориты Амелии дрожат губы, выдавая ее страх, растерянность и недоверие. Она бежала из Кадиса от всех своих кредиторов и своей испорченной репутации, но оказалась в руках единственного кредитора. Бедняжка вдруг поняла, что он, несмотря на свою бескорыстную помощь, был сейчас хозяином всей ее жизни.

– Я… никогда не смогу расплатиться с вами, – сказала она. – Это невозможно…

– Успокойтесь и ни о чем не волнуйтесь. Мне невыносима сама мысль о том, что вы страдаете, в то время как в моих силах помочь вам. Такая сеньорита, как вы, не может опускаться ниже соответствующего ей уровня. – Энрике улыбнулся, внимательно глядя на нее. – Кроме того, если вы желаете добиться руки дона Диего, то вряд ли это удастся без хотя бы минимального приданого. В любом случае – и вы это прекрасно знаете – это было бы выгодным замужеством.

В каком-то смысле так и было, поскольку у нее не было никакого титула, а дон Диего был грандом Испании в нескольких поколениях. Несмотря на это, ей на руку играло установившееся при дворе мнение, что герцог так и умрет, не женившись во второй раз.

– Не хочу вас обидеть… – осторожно начала сеньорита Кастро, удивленно глядя на него, – но скажите мне правду: что вам нужно от меня?

Дон Энрике не ответил и лишь слегка улыбнулся, заметив, что герцог со сводным братом приближаются к ним сзади.

Он незаметно отстранился от сеньориты Амелии, притворившись, что между ними полное взаимопонимание, в то время как дон Диего подходил к ней с другой стороны, а рядом шагал негр, не сводивший с Энрике глаз.

– У вас тут весьма опытная прислуга… На меня это произвело незабываемое впечатление, дон Диего, – поддержала игру маркиза сеньорита Кастро.

– Кастамар всегда славился уровнем обслуживания, – сказал дон Габриэль, неожиданно приняв участие в разговоре. – Мой брат, как известно, всегда уделял этому особое внимание.

Энрике почувствовал на себе взгляд метиса с противоположной стороны. Этот наглец ему мешал. Он появлялся в неподходящее время в неподходящем месте, как в самый первый день, и постоянно приглядывал за ним. Маркиз подумал, что надо бы хорошенько проучить его за нахальство, но еще слишком рано для этого и следует пока обуздать собственное нетерпение.

– Садовник, кажется, староват для того, чтобы одному заниматься таким большим участком, – заметил он, даже не взглянув в сторону Габриэля.

Они добрались до конца тропинки, теряющейся среди каменисто-песчаных почв и сухой осоки. Пейзаж кое-где разбавляли дубы и большие глыбы твердого и гладкого серого гранита, характерного для горных окрестностей Мадрида.

– Это так, и, хотя у него бесчисленное количество помощников, он упрям как осел, дон Энрике, – ответил дон Диего. – Наш дворецкий, сеньор Элькиса, выделил ему около семи садовников, но каждый раз все заканчивается тем, что он сам выполняет всю работу вместо того, чтобы поручать другим.

– Это общая беда, присущая всем слугам: они не умеют управлять другими, – сказал Энрике.

– Я где-то читала, что слуга своим плохим поведением обычно обязан господину, который плохо им управляет, – заметила сеньорита Кастро с милой, бесхитростной улыбкой.

– Не стоит обращать внимания на книги, в которых говорят подобные вещи. Мой опыт показывает, что это бессмысленно, – возразил маркиз.

– А мой опыт показывает обратное, дон Энрике, – ответил герцог с полуулыбкой. – Сеньорита Кастро верно подметила, поскольку дурные приказы господина всегда выполняются его слугами. Я бы сказал, что среди слуг встречается такое же разнообразие характеров, как и среди представителей высшего общества.

– Не согласен, друг мой, все сходятся во мнении, что слуги в основном не обладают силой характера, необходимой для того, чтобы управлять другими, и только в исключительных случаях удается наблюдать склонность к управлению у определенных выдающихся представителей, как, например, дворецкий или управляющий.

Дон Диего не ответил, а только пожал плечами, чтобы не превращать разговор в долгий спор. Энрике промолчал, говоря себе, что герцог показал ту же нетвердость характера, что и его отец, когда дал свободу негру. Маркиз шагал, понимая, что, несмотря на попытку сблизиться с сеньоритой Кастро, ему сегодня же нужно взять инициативу в свои руки, если он хочет, чтобы его стратегия имела успех. Они шли еще полчаса, на этот раз сеньорита Амелия, помня о своей ошибке, обращалась в разговоре и к сводному брату герцога. Тот лишь один раз обронил ничего не значащее замечание, не желая углубляться в тему.

Они преодолели несколько холмов и оказались в большой роще, в которой дикорастущие деревья соседствовали с рукотворными каменными вазонами и простиралась тропинка, покрытая тонким слоем специального раствора. По ней они, петляя, поднялись на холм, оставив у его подножия ручей Кабесерас.