Северозаводск

1

Будильник сдох еще прошлой зимой. С тех пор Игорь Коваленко просыпался по внутренним часам – или по соседскому перфоратору, который будил весь дом, если у соседа снова начинался «ремонт». Сегодня – без перфоратора. Только тишина, мерзлая, как и само февральское утро.

Он открыл глаза и первым делом посмотрел на потолок: облупленная побелка, тонкая трещина от угла к углу. Все как всегда. В соседней комнате хрипло кашлял старший сын, Сережа. А жена Лена пыталась перекричать этот кашель:

– Сережа, не пей холодную воду, я же сказала!

Игорь сел на край кровати. В комнате пахло чем-то металлическим – может, батареи опять текли. Или это просто был запах жизни, которая ржавела.

На кухне оказалось холодно. Газовая плита горела синими языками, чайник шипел. Лена налила ему чай в старую кружку с облупленной надписью «Лучший токарь цеха №3». Надпись уже давно не смешила.

– Опять на завод? – спросила она.

– А куда ж еще, – ответил он.

Завод не был работой. Он был точкой возврата. Там Игорь отмотал двадцать лет – с тех пор, как после армии устроился учеником токаря. Завод кормил, когда другие предприятия сдыхали, но теперь и сам едва дышал.

Он оделся в потертый китайский пуховик, проверил карман – пачка сигарет, мелочь на автобус. Глянул на сыновей. Младший спал, уткнувшись носом в игрушечный самосвал. Старший кашлял, тонко и злобно. Лена сказала:

– Таблетки кончились. Эти новые – две тысячи стоят

– Возьму подработку, – ответил он.

Он сказал это спокойно, будто знал, где взять. Хотя не знал. В мебельном цеху заказов почти не было. Там хоть и платили живыми деньгами, но теперь Баранов, мастер, шептал всем про «штрафы». За что – никто не понимал.

Автобус до завода шел сорок минут. В салоне – сплошь серые лица, как под копирку. Все такие же, как он. Никто не разговаривал. Только радио бубнило про «рост производства». Игорь смотрел в окно. Северозаводск, как и вчера: серый, унылый, с провалами асфальта и облупленными фасадами.

На проходной охранник не поздоровался – зачем, если видит тебя каждый день.

Цех пах железом, потом и тоской. Молотки, стружка, гул станков. Время застыло где-то в восемьдесят девятом. Только плакаты сменились – теперь не «Пятилетку за три года», а «Работай эффективно – получай премию!».

Игорь включил свой токарный станок. Сталь визжала под резцом. В голове стоял гул – будто и там, внутри, тоже работал станок. Он думал о Сереже, о лекарствах, о том, что еще неделя – и в долг уже не дадут.

К обеду к нему подошел мастер участка Баранов – он же владелец мебельной мастерской. Якобы. Город маленький, как он сам говорил, надо крутиться. А сам маленький, нервный, всегда с папкой.

– Коваленко, ты там в мебельном косяк допустил. Заказ не принят.

– Какой еще косяк? Все ровно было.

– Клиент сказал – брак. Лихачеву делали, сам понимаешь.

– Так то Лихачев, директор же. Мы ему и делали?

– Ага. Так что готовься – штраф будет.

Игорь молчал. Слова «штраф будет» бахнули, как гильотина по листу стали.

После смены он зашел в мебельный цех, попытался выяснить, что за косяк. Ему ответили: «разберемся». И не разобрались.

Вечером дома Лена тихо сказала:

– Может, тебе на вахту? В Мурманске люди деньги зарабатывают.

– Там чужие, – ответил он. – Я тут свой.

– А толку?

Он промолчал.

За окном валил серый снег, похожий на пепел. Игорь стоял у окна и думал, что, может, где-то там, в тьме, действительно есть другой мир – где не нужно крутить железо, считать копейки и бояться штрафов. Но этот мир был не для него.

Он допил чай, затушил сигарету и тихо сказал:

– Завтра разберусь.

2

На следующее утро Игорь проснулся раньше будильника – вернее, раньше внутреннего хронометра, который никогда не подводил. Было еще темно, в квартире стоял запах вчерашнего картофельного пюре и холодного металла – от старой батареи, что гудела где-то у стены.

Он сел на кровати, долго смотрел в пустоту. Сегодня разберусь, сказал себе. И впервые за долгое время почувствовал злость – холодную, тяжелую, как кусок чугуна в ладони.

Лена спала, сыновья мирно сопели. Он оделся тихо, чтоб не разбудить, и вышел в подъезд. Лампочка на площадке моргнула пару раз и сдохла – будто устала жить.

На улице валил липкий и тяжелый снег. Северозаводск просыпался лениво: гул машин, запах дешевого дизеля, редкие фигуры в серых куртках. Все это было похоже на один большой цикл.

На заводе его встретил тот же гул. Станки, как и люди, несли свою повинность без жалоб. Баранов появился ближе к обеду – довольный, как кот, что вылизал сметану.

– Ну что, Коваленко, я тебе говорил – косяк серьезный. Клиент в ярости. Лихачев вчера устроил разнос, всех на уши поднял.

– Так я-то при чем? – тихо сказал Игорь. – Я все по чертежу делал, каждый шов, каждую деталь.

– Бумаги говорят обратное. Не бери в голову – подпишем акт, снимем с тебя ползарплаты, и все.

Игорь сжал кулаки.

– Ползарплаты? За что?

– Не кипятись. Лучше без скандала, а то знаешь – начальство у нас теперь нервное.

Баранов ушел, оставив на столе серую папку с актом. Подпись требовалась снизу. Подпишешь – признаешь, что виноват. Не подпишешь – не выплатят вообще ничего.

Игорь долго смотрел на бумагу, потом убрал ее в ящик.

В цеху по-прежнему пахло маслом и ржавчиной. Он работал, но мысли сбивались. Ползарплаты… Это значило, что лекарства Сереже не купить, и опять надо брать в долг у аптеки, а там уже намекали – без гарантий не дадут.

После смены Игорь не пошел домой. Он свернул в переулок, где стояла убогая вывеска «Мебельное производство Баранов и Ко».

Внутри было привычно тепло, оттуда несло лаком. За столом сидел бухгалтер, тучная женщина с лицом, будто вылепленным из дрожжевого теста.

– Мне бы с мастером поговорить, – сказал Игорь.

– А он занят, – ответила она, не поднимая глаз.

– Я подожду.

Через десять минут появился Баранов.

– Коваленко, ты чего приперся? Я ж сказал – все решено.

– Кто решал? Ты или Лихачев?

– А тебе какая разница?

– Большая. Если я не виноват – штрафа не будет.

Баранов ухмыльнулся.

– Слушай, Игорь, не ломай себе жизнь. Бумажки подписаны, все законно.

– Законно? – повторил Игорь, чувствуя, как внутри поднимается злость. – Законно у вас только то, что выгодно.

Он вышел, не попрощавшись.

Вечером дома Лена сказала, что приходила участковая – спрашивала, не сдает ли он квартиру кому-то. Игорь только усмехнулся. Значит, уже и туда добрались.

Он налил себе водки, дешевой, из синей бутылки, сел у окна. Снег валил без остановки, редкий свет фонаря прорезал темноту.

Штраф придумали. Чтобы закрыть чей-то косяк. Лихачев – жирный кот, ему все можно. А мне – копейки и долги.

На следующий день он все-таки решился. После смены пошел не домой, а к особняку Лихачева – за городом, на холме, где у богатых свой Северозаводск, с теплыми гаражами и охраной за заборами.

Дом был светлый, большой, с колоннами. За калиткой стояла собака, лаяла, будто чувствовала беду.

На пороге появился сам Лихачев – лысоватый, в халате, с сигарой.

– Ты кто?

– Коваленко. Токарь у вас.

– И что тебе нужно, токарь?

– С вами хотят по-человечески поговорить.

Он объяснил про штраф, про заказ, про лекарства. Лихачев слушал с улыбкой.

– Сын болеет, значит? – спросил он. – Печально. Но я-то тут при чем?

– Ваш заказ, ваши люди.

– У меня сотни заказов. Думаешь, я помню каждого?

А потом Лихачев засмеялся. Тихо, мерзко.

– Деньги, говоришь? Так заработай. А ныть – не мужское дело.

Игорь стоял, чувствуя, как что-то ломается внутри.

– Я заработал, – тихо сказал он. – Двадцать лет.

– Дорогой, кто там??

– По работе, Рит! – гаркнул Лихачев через плечо и повернулся к Игорю: – Двадцать лет? Значит, теперь хватит работать. Свободен!

Лихачев хлопнул дверью, а Игорь постоял немного, потом повернулся и ушел, чувствуя, что холод теперь не только снаружи, но и в груди.

На остановке он ждал автобус, но тот не пришел. Он отправился пешком – по сугробам, через дворы, где светились редкие окна.

Дома Лена спросила:

– Ну что?

Он ответил:

– Плевать им на нас. Всем.

Она не стала спорить. Только тихо заплакала.

А ночью Игорь не спал. Лежал и смотрел в потолок. Трещина стала длиннее – будто расползалась, как жизнь.

Если они не хотят по-хорошему – значит, будет по-другому.

3

Следующий день начался, как и все остальные дни в Северозаводске: тускло, упруго и без светлых обещаний. Солнце в комнате Игоря пролезал сквозь щель в жалюзи – слабый, серый, словно кто-то включил лампу в другом мире и забыл выключить.

Он не выспался: ночь снова прошла в мыслях о сыне, о лекарствах, о бумажке с актом, лежащей теперь в ящике рабочего стола. Эта бумажка вела себя в его голове как чужой документ – не его рука ставила подпись, не его карман должен был почувствовать ее удар.

Лена ушла на утреннюю смену в поликлинику, при этом обняла детей быстро, будто не хватает времени и на это. Сам он чувствовал, что уже опаздывает.

Сережа успел бросить ему в окно скомканный лист с рисунком – машина, большая, с красным кузовом, в которой были и взрослые, и лекарства, и все мечты. Игорь сунул лист в карман и пошел на работу. Каждый его шаг по лестнице вел по одному и тому же маршруту: холодная улица, автобус, завод, станок, тот же гул и та же рутина, в которой он по инерции был еще в состоянии жить.

На заводе он всю смену крутился среди масла и горячей стали. Количество деталей, которое он выпускал за день, не приносило радости – это было просто еще одно доказательство, что он существует: токарь Коваленко, смена утренняя, станок №14.

Голова не работала в обычном темпе: мысли все время возвращались к бумажке. Ползарплаты. Две тысячи за таблетки. Это были не мелочи – это был разрыв между тем, как он жил, и тем, как должен был теперь выживать.

Под вечер, когда станки затихли, он не пошел домой сразу. Коллеги разбегались, кто куда: кто-то в подработку, кто-то в магазин, кто-то – к бутылке. Игорь прошел по дворам мимо старых гаражей и направился к дому, в котором жила Тамара Павловна.

Старенькая, жила одна, но держалась: окна ей предлагали поставить новые, а она отказывалась. Скрупулезно латала старые и регулярно белила заново. Он знал ее поверхностно: она иногда просила затянуть вентиль, взамен иногда подмазывала что-то в подъезде, а он – токарь – всегда мог зайти и поправить краны или текущие трубы.

Дверь у нее была приоткрыта, как часто бывает у людей, уставших от одиночества: закрыть дверь означало, что некого ждать. В квартире всегда пахло борщом и старостью. Тамара Павловна прикидывалась, будто все в порядке, но ее руки дрожали, и глаза хватали кого-то, кто мог бы остаться рядом – если повезет.

– Привет, Игорь, заходи, – сказала она, не отрываясь от рубахи, которую мыла в тазу. – Что-то у тебя лицо тяжелое.

Он слабо улыбнулся; смех не получился вовсе. Она попросила сделать кран – капал уже третьи сутки, и вода оставляла ржавые круги в раковине.

Старший сын кашлял, а вчера в аптеке ему опять сказали: «Без гарантии не отпустим». Он вспомнил Сережу, как тот держал рисунок.

– Подсобишь? – сказала соседка, – я сама не дотянусь. Да заходи быстрее, он за ночь капает, как завтрак ворует.

Квартира была маленькая, с узким коридором, где стояли ведро и пара подсохших тряпок. Кухня – стол, плита, маленький телевизор, в углу – шкаф с занавеской, за которой, как он помнил, хранились банки с вареньем и старые книги. Тамара Павловна указала на кран, и он сразу понял: был сбит прокладочный узел, гайка сорвана, все просто – но подходящей прокладки у него с собой не оказалось. Он извинился, сказал, что вернется вечером, когда купит.

Она усмехнулась, и в этом усмешке было что-то, что узнал когда-то давно: человек, которому плохо, но он научился прятать свою слабость. – «Лучше бы у тебя, – сказала она, – было все. Но вот и так…»

Когда он встал, чтобы уйти, его взгляд случайно упал на угловой шкаф: тот самый, завешенный старым платком. Там, в полутьме, он увидел черную полосу. Подошел ближе, и луч света, попавший через трещину в шторке, выхватил стальной профиль: край обреза ружья, обмотанный тряпкой.

Его сердце слегка дернулось – не от страха, а от удивления. Обрез – старый, вороненый край, который мог рассказать истории о войне, о страхе и о том, как люди учатся жить с опасностью. Или просто ждал своего часа

– Ты что остановился? – спросила Тамара Павловна. – Ты же не из дурных, не лазь, я тебя просто кран попросила починить.

– Ничего, – пробормотал он, и осознанно отвернулся. – У тебя… а что это?

Она хмыкнула, будто отвечая на детский вопрос:

– Это от мужа осталось. В гараже ржавеет. – Ее руки дрогнули, она убрала тряпку. – А тут так… лежит. Пусть лучше и лежит здесь. С ним спокойнее, чем с полицией.

Игорь кивнул, но слова не ложились в голову. Обрез – вещь неудобная и нелепая: память о том, что было, и инструмент, который теперь и не нужен, и странно удобен. Он вспомнил рассказы отца, как в девяностые, когда деньги скакали, люди держали ружья, потому что умирали в очереди за хлебом. Теперь ружье лежало у старушки как реликвия – напоминание, что когда-то люди выживали иначе.

– Ну ладно, – сказал он. – Я вернусь. И принесу прокладку.

По дороге домой мысли его опять вертелись вокруг бумажки и штрафа. В голове выстроилась цепочка причин и следствий, простая и жестокая: пятнадцать тысяч – это не просто сумма, это плата за лекарства, это вчерашний хлеб, это еще одна выплата по ипотеке в банк, которую он не сможет оплатить. Если уволят – что останется? Дети? Кто обеспечит их? Его руки сжимались в карманах, и ладони дрожали не от холода.

На улице был почти полумрак. Ветер тянул по дворам пластиковые пакеты, а они шуршали, как черные листья. Северозаводск виделся безжалостнее, чем обычно: дома – склизкие, окна мутные от усталости. Он подумал о том, как тут, в этом городе, люди прятали от себя страх, обвешивая себя работой и табачным дымом. Он думал о том, как часто нечестность приходит сверху: «Штрафы», которые на самом деле – не наказание, а перераспределение ресурсов.

В тот вечер он еще раз заглянул в мебельный цех. Было поздно – мастер Баранов уже ушел с бумагами, но в помещении еще стоял терпкий аромат лака и свежераспиленного мебельного щита. Справедливости там не было – была готовая бумажка и терпение.

– Слушай, – сказал он, подходя к верстаку, – Паша мне сказал, что заказ был на Лихачева. Это правда?

– А что тебе до этого? – отмахнулся старик, седой столяр, который обрезал кромки. – Кто платит – тому и мебель.

Он смотрел на руки старика: в них было больше жизни, чем в документах. И вдруг внутри него что-то надломилось. Он понял, что люди, у которых была власть, делали так, чтобы не платить – и чтобы за это платили другие. Лихачев не платил жизни: он платил незащищенностью людей и позорил тех, кто и так руками держал на себе мир.

Дома Лена уже накрывала на стол, на одном из горелок грелась кастрюля. Жена посмотрела на Игоря и сразу поняла: что-то случилось.

– Что? – спросила она. – Это все правда? – спросила она, и в ее голосе было не осуждение, а усталость. Ее глаза искали спасение в нем, как будто он был той пружиной, которая могла выжать из мира немного добра.

– Да, – ответил он, – заказ был для Лихачева. И Баранов сказал… что штраф… Неизбежен.

Она молча села. Руки у нее дрожали.

Сережа в этот момент подошел и положил ему руку на колено, как маленький мир, который не просит ничего, кроме внимания. Игорь взял руку сына, и тепло внутри было не от батареи, а от простого человеческого прикосновения.

В ту ночь он не закрывал глаз. Мысли его плотно обвивали одну нить: «Если так – нужно действовать. Если нет правды – значит, будет месть, небрежно названная правосудием». Идея рождалась не как порыв хищника, не как паническая мысль: она была холодной и расчетливой, как чертеж, который он когда-то делал для станка.

Он представил дом, колонны, свет; он представил, как незаметно войдет, куда дотянется; он представил пачку денег, лежащую в столе, и как, взяв ее, вернет долг Сереже. Мысль была аморальна и ясна одновременно.

Он понял, что в голове его поселился новый план – не революция, а простая арифметика: штраф – это сорок дней голода, пачка денег – это таблетки. Он видел путь, как будто сквозь мокрую улицу сама погода пустила маршрут: от дома Тамары – к дому Лихачева; от стола – к полке; от полки – к карману. И уже от кармана – назад домой, где была Лена и дети.

В его голове этот план не звучал как предательство – он звучал как долг. Долг перед ребенком, перед тем маленьким человеком, который смотрел на него с рисунком красной машины. Это было не оправдание – факт: мир не давал выбора, он подсовывал ситуацию, где единственный выход – действовать.

Он взял полотенце с лохматым краем, обмотал им ладонь, пошел в ванну, сел на край, уткнулся лицом в ладони и впервые за долгое время плакал. Это были не тихие, понурые слезы – это был поток, который снимал тяжесть с плеч. Слезы не решали ничего, но делали мысли зверски ясными.

Когда он вышел из ванной, решимость уже была. Он говорил себе твердо: «Если завтра не получится по-человечески – возьму назад то, что уже было украдено». Он не называл это воровством; он называл это восстановлением справедливости.

И в ту ночь Северозаводск спал так же, как и всегда: трубы гудели, где-то вдалеке подвывала сирена, дворник подметал улицы и дворы, где никто не видел его труда. А в одной маленькой квартире, где был токарь, отец и муж, на столе лежал чашка с чаем и рисунок красной машины – и в этом рисунке была надежда, за которую он был готов продать свою душу, если это спасет детей.

4

Северозаводск в тот день будто решил показать Игорю, до чего может быть мерзок ноябрь. Снег – не снег, дождь – не дождь. Мокрый скользкий лед на тротуарах, серые стены домов, спины людей, уткнувшихся в воротники, будто каждый несет свой камень на горбу. Игорь шел на завод, чувствуя, что камень у него больше, чем у других.

Смена тянулась вязко, как густая мазутная жижа. Токарный станок, скрипя и дрожа, давал сбой – резец то застревал, то съезжал, оставляя на заготовке заусенцы. Мастер Баранов, как обычно, ходил вдоль ряда и рявкал на всех подряд, будто от его голоса сталь должна становиться крепче.

– Коваленко, ты чего там ковыряешься? – окликнул он Игоря. – У тебя партия вчерашняя еще не сдана!

– Станок барахлит, – ответил Игорь, вытирая пот с лба. – Подшипник, кажется, сдох. Я писал заявку в ремонтный цех.

– Писать вы все мастера, – проворчал Баранов. – Делать некому. У тебя три часа, потом сниму с тебя премию.

Он ушел, оставив за собой запах дешевого одеколона и никотина. Игорь вяло вздохнул, посмотрел на часы – до конца смены еще добрых пять часов. Он знал, что подшипник не поменяют, знал, что премии не будет, и знал, что Баранов все равно подаст в бухгалтерию бумагу с минусом.

Все уже предрешено.

Когда он возвращался домой, в крошечную двухкомнатную квартиру на окраине Северозаводска, в сумке у него лежала пачка таблеток для старшего сына. Последние. Денег на новые не было.

Жена встретила его усталым взглядом. Под глазами – синяки, волосы убраны в торопливый пучок, на плите что-то кипело, пахло перловкой и луком.

– Ну что? – спросила она тихо.

– Минус еще пять тысяч, – сказал Игорь, разуваясь. – Сняли за какой-то брак.

– Опять этот Баранов?

– А кто ж еще?

Лена молчала. Только посмотрела куда-то в сторону, словно пыталась не показать, как у нее все внутри опускается.

Старший сын лежал на диване под одеялом. На щеках у него выступили пятна, лоб горячий.

– Температура опять? – спросил Игорь.

– Тридцать девять. Я звонила врачу – не приехал. Говорят, нет машин, – ответила жена. – Сказали, сбейте сами, если можете.

Игорь подошел, приложил ладонь к лбу сына. Горячий, будто печь.

Он присел рядом, посмотрел на него – и впервые за долгое время почувствовал не злость, а что-то другое. Как будто страх сжимал его изнутри, медленно, но безжалостно.

Он встал, сделал пару шагов и опустился на табурет у окна. За окном темнело. Северозаводск горел тусклыми оранжевыми фонарями, и снегопад превратился в грязный дождь. Вдалеке гудел завод, как живой зверь.

Игорь достал пачку сигарет, но руки дрожали – сигарета выпала. Он не стал поднимать.

– Может, к Лихачеву еще раз сходишь? – сказала Лена, наливая себе остывший чай. – Он ведь и на заводе хозяин, и мебельная фирма его. Пусть разберется с этим штрафом.

– Ага. – Игорь усмехнулся. – Думаешь, он меня примет? Еще раз только посмеется.

– А ты попробуй. Скажешь – двое детей, один болен, несправедливость. Вдруг поймет?

– Люди бы поняли, – ответил Игорь. – Но он не человек. Он бог. А боги у нас денег не дают, они их забирают.

Но слова жены все же застряли где-то в голове. К ночи, когда дети уснули, он сидел у окна, смотрел, как редкие прохожие пробираются по скользкой улице, и все думал: «А что если?..».

Если поговорить спокойно, по-человечески. Не требовать, просто объяснить. Может, войдет в положение. Может, поймет.

На следующее утро он надел свое лучшее пальто – потертое, но аккуратное – и пошел к особняку Лихачева. Дом стоял у самого берега реки, за высоким кованым забором. Красный кирпич, камеры по углам, ворота с видеодомофоном. Чужая планета.

– К кому? – спросил голос в домофоне.

– К Лихачеву. Я с завода. Игорь Коваленко.

– Он занят.

– Мне на минуту. Это важно.

– Оставьте записку.

Щелк. Связь оборвалась.

Игорь постоял еще минуту, чувствуя, как холод пробирается под воротник.

Потом пошел к калитке, постучал. Из-за угла вышел охранник – плотный, лысоватый, в черной куртке.

– Сказано – нельзя.

– Мне только поговорить.

– Все так говорят.

– У меня ребенок болен, понимаете? Я не вор, не хулиган, просто… несправедливо все.

– Понимаю, – сказал охранник равнодушно. – Только с этим не ко мне. Сказано – занят.

Он повернулся и ушел обратно в будку. Игорь стоял под дождем, пока пальцы не окоченели. Потом медленно пошел прочь.

Вечером, вернувшись домой, он сел за стол и молчал. Лена спросила:

– Был у него?

– Был.

– Что сказал?

– Что занят.

И густая вязкая тишина легла между ними. За стеной кто-то включил телевизор: хриплый диктор говорил о росте промышленного производства в стране.

Игорь слушал и чувствовал, как внутри все закипает. Он понимал: его жизнь не просто тяжелая – она неправильная. Все вокруг – как будто нарочно устроено так, чтобы он всегда оставался внизу.

На третий день ему выдали зарплату. Вернее – то, что от нее осталось. Не выходило и двадцати тысяч. Списали все – удержания, штрафы, налоги. В бухгалтерии ему сказали:

– Подпиши, Игорь Иванович. И не переживай. Может, в следующем месяце вернем часть.

Он подписал. Не потому, что согласен, а потому что знал – спорить бесполезно.

Возле проходной он встретил Баранова. Тот стоял в окружении двух других мастеров, рассказывал анекдот и хохотал. Увидев Игоря, прищурился:

– Ну что, герой, к Лихачеву сходил? Помог тебе твой бог?

– Не помог, – ответил Игорь тихо.

– Значит, сам виноват. Меньше бы косяков было, не пришлось бы бегать.

Он похлопал его по плечу, ухмыляясь. Игорь стоял и смотрел ему вслед, чувствуя, как в груди что-то ломается. Не громко, не внезапно – просто ломается. Без звука.

В тот вечер он сидел в гараже, где чинил старые краны и трубы для соседей. Мелкий халтурный заработок, но хоть что-то. Из соседней комнаты донесся голос Петра Семеныча, старика-бомжа, который жил в соседнем гараже:

– Все одно, Игорек, нас с тобой никто не спасет. Ни бог, ни царь, ни герой. Только мы сами.

– А как себя спасти, Семеныч? – спросил Игорь, не поднимая глаз.

– А ты подумай. У каждого свой способ. У кого бутылка, у кого нож, у кого вера.

Эти слова застряли у него в голове. Поздно ночью, когда он возвращался домой, мимо него проехала черная иномарка. Сквозь приоткрытое окно он узнал голос – Лихачев.

Тот смеялся, громко, беззаботно. На заднем сиденье блеснул женский силуэт.

Игорь остановился. В груди снова закипело. «У кого вера, у кого нож», – вспомнил он слова старика.

Дома он долго не мог уснуть. Лежал рядом с Леной, слушал, как она тихо дышит, как посапывают дети в соседней комнате. Потом поднялся, пошел на кухню, налил себе чаю.

На столе лежала уполовиненная пластинка таблеток. Последняя. Он смотрел на нее и вдруг понял – дальше нельзя. Если он сейчас смирится, то завтра они останутся без всего. А если рискнет… может, все изменится.

Он взял листок бумаги, записал что-то – цифры, адрес, время. Потом сложил и спрятал в карман.

Снаружи поднимался ветер. Северозаводск засыпал, равнодушный, серый, безмолвный. А где-то в нем впервые за много лет человек решил пойти против правил.

5

Он думал об этом несколько раз, словно проговаривал текст перед зеркалом: сначала зайти, посмотреть, открыть стол, взять деньги и уйти. Все должно было выглядеть просто – как работа, которую он когда-то делал на станке: никаких лишних движений, никакой лишней крови, только холодная рутина.

План в его голове принимал форму чертежа: точка входа – окно в боковом фасаде; время – ночь после дождя, когда под ногами хлюпает грязь и двор погружен в липкий туман. Выход – та же калитка, где охранник редко смотрел по сторонам.

Он готовился не как вор, а как хирург. С собой у него были инструменты: отвертка, старая стамеска, фонарик, перчатки, рваный платок, который служил салфеткой и мешком одновременно. На плечи он набросил свое потертое пальто, на голову натянул теплую шапку. Дети спали, жена уже мерно дышала – она верила в то, что он будет завтра как обычно приходить с завода и таскать домой обрезки металла под сдачу и мелочь. Она не догадывалась, что в его кармане будет лежать купюрная пачка надежд, еще не снятых с счета совести.

Вышел он поздно, когда на улице почти не было света, и прошел по привычным дворам, мимо пустых лавочек и крыш со старой черепицей. Дождь начался еще днем; теперь асфальт сиял, как вылизанная сталь. Он вошел в тот район, где дома отличались от его – высокие ограды, аккуратные ворота, колоны, вычурная подсветка. Даже воздух там был другой, с примесью свежеотшлифованного паркета и дорогого машинного масла – запах, который у него никогда не вызывал радости.

У калитки стоял пост охраны. Светло было в будке, мужчина в форменной куртке спал, опершись на косяк; в чайнике рядом с ладонью что-то булькало – чай, не крепче. Лихачев не терпел пьющих сотрудников.

Игорь изучил обстоятельства: машина отъехала ровно час назад, значит, хозяин еще на заводе или на встрече, собаку вечером обычно запирали в будке, чтобы не лаяла. Камеры есть, но были и слепые угли. Их видел даже тот, кто не разбирался. Он обошел по кривой дорожке, держался в тени, словно темная тушь на серой бумаге.

Окно, которое он приметил раньше – узкое, почти у самой земли, открытое на проветривание. Если удастся его открыть, то можно будет пробраться внутрь почти без шума.

Он подошел к стене, опустился на корточки, сунул руку в щель и постарался найти тот самый замочек, который удерживал всю фурнитуру. Пальцы в перчатках с трудом нащупали металлическую полосу, потянули в сторону. Окно пришлось попридержать, чтобы не упало с грохотом. Путь в дом был открыт.

Внутри было тепло. Дом принимал его иначе, чем улица: тут пахло лавром, горьким кофе и духами, о которых он знал лишь из чьих-то рассказов. Свет ламп отражался в досках пола, и было так чисто, что у него подернулась грудь – как будто он вошел в другое измерение. Там, где он родился, было иначе: крошки, помятые газетные листы, пятна машинного масла в углах. Здесь же все отполировано и уложено ровно, как будто сам дом находился на стерильном посту.

Он пробрался по коридору, опасаясь каждого шороха. Сердце стучало громче, и этот стук он чувствовал в стиснутых зубах. Фонарик он сжимал в руке так крепко, что ладонь сводило. Мышцы были напряжены, как струны. Он знал, что каждый шаг – это пересечение невидимого рубежа, но внутри было то, что гнало его вперед: отчаянная попытка дать детям лекарство, вернуть долг, купить хлеб.

Кабинет, где он думал искать деньги, находился на втором этаже. Дверь была закрыта на замок, который старые люди на заводе называли «простачком» – любой может снять. Он вставил крючок, взял отвертку, и через десять минут попыток замок щелкнул. Сердце Игоря билось как у бегуна на финише. Дверь открылась, и запах табака ударил в нос – горький и знакомый. Но теперь он смешивался с победным ароматом мести.

В кабинете было много бумаги: папки, счет-фактуры, глянцевые визитки, и в углу – письменный стол, массивный, из того дерева, которое он редко видел где-либо, разве что в составе музейных экспонатов. На столе стояло несколько фотографий в рамках: женщина с улыбкой, улыбающийся мужчина в куртке, мраморный фасад того самого здания. За столом была шкатулка с ручками, перьями и прочим тривиальным богатством. Игорь стоял у этого храма чужого спокойствия и думал, что, если не он возьмет сейчас, то кто возьмет за него?

Он подошел к столу. Двери кабинета он закрыл наглухо, окна на улицу вели в темноту, где едва слышно шелестел дождь. Игорь перебирал папки так, как будто сортировал детали под заказ: сначала бумаги, потом нижний шкаф; в одном ящике нашел конверт, в другом – папку из черного пластика с банковскими картами; и наконец ему попался третий ящик, потертый так, будто его столетиями протирали руки тех, кто не любил пыль.

Руки его дрожали. Он вытянул ящик, и взгляд упал на толстую пачку купюр – аккуратно перевязанную резинкой. Внутри – много красных, много синих; он не видел ничего красивее. Сумма у него не промелькнула в голове сразу. Только когда пальцы шевельнулись, и он слегка раздвинул верхние купюры, цифры сложились в картину: сотни, сотни тысяч – больше, чем он за год собирал мелочью в кармане. Пятьсот тысяч – он услышал это как привет из далекой жизни. Не его жизни.

В голове у него промелькнула картина: таблетки в аптеке, круг света на пороге их кухни, новое одеяло на диване, когда Сережа не будет дрожать от озноба. Все это было так близко, что у него подернулась губа. Он замотал пачку в платок, сунул во внутренний карман, и ощущение тяжести в груди – сначала острое, как нож – сменилось на странное облегчение. Это было не победа, а какая-то траурная радость, потому что он знал: чтобы возродить себя, иногда нужно сначала умереть как человек прошлого.

Он перебрал бумаги назад, постарался не оставить отпечатков, поправил рамки, как будто ничего не было, и вышел. На лестнице сердце билось уже обычным темпом, но ноги подкашивались. На каждом шагу он ожидал подлянок судьбы: сигнализации, крики, собака, охранник, и, быть может, локоть хозяина, который этот дом никогда не покидал. Но все было тихо, как сон. Он вышел в сад, укрылся тенью и начал путь обратно.

Дорога домой тянулась медленно. Он держал шаг ровно, не бежал, потому что бежать значило – падать. А на глазах у проходящих выглядеть преступником. В кармане тяжело и ритмично тянула вниз пачка денег, и это ощущение было с ним, как новый знак самой судьбы. Дом Лихачева окружали те же фонари с ореолом, но теперь он не замечал роскоши. Он замечал только свое отражение в лужах на дороге – худое лицо, глаза сухие, рот сжат.

Он вернулся к своей квартире почти на рассвете. В доме уже было шумно: из кухни доносилось тихое урчание старого холодильника, журчала вода по трубам.

Он вошел, как будто вернулся после смены, разулся, аккуратно положил платок на стол и сел. Жена проснулась и посмотрела на него, не понимая, почему в его глазах были странные огни. Игорь протянул руку и дал ей несколько тысяч – далеко не всю сумму, но большую часть первой нужды. Ее губы дрогнули, глаза наполнились слезами – это был его первый взгляд прямой благодарности, как будто она увидела в нем спасителя.

– Я получил тут… кое-что… на работе, – пробормотал он, не чувствуя вины так остро, как ожидал. – Мало… но хватит на таблетки.

Она уткнулась в него, плакала тихо, шептала слова благодарности, и он чувствовал, как за его спиной металась совесть, как она теребит его за локоть и говорит: «Это не выход». Но в комнате был сын, и ему стало легче. Слыша, как булькает вода, которой он запивает таблетки, он ощущал этот звук, как победу.

Он заснул тяжело, прерывисто. В груди по-прежнему звучал гул токарного станка. Ему снился дом с колоннами, стол с выдвижным ящиком и пачкой денег, и какой-то мужчина в халате, который даже не подозревал о ночной краже. Во сне его рука оставляла след, но реальность была другой: после обеда он проснулся и нашел, что мир не рухнул. Дети дышали, жена молча варила кашу, и эта сцена, так привычная его глазу, объективно перекрывала всю моральную драму, которая ждала за углом.