Заколдованное кресло
Gaston Leroux
LE FAUTEUIL HANTÉ
Перевод с французского Л. Ефимова
© Перевод. Л. Ефимов, 2025
© ООО «Издательство АСТ», 2025
Глава 1. Смерть героя
– Поскорей бы все кончилось…
– Да уж. Но говорят, он вообще ничего не боится!..
– Дети у него есть?
– Нет! И он вдовец к тому же!..
– Тем лучше!
– Все-таки будем надеяться, что он не погибнет. И давайте поспешим!
Услышав эти мрачноватые речи, г-н Гаспар Лалуэт, почтенный человек, торговец картинами и антиквариатом, вот уже десять лет проживавший на улице Лаффит, а сегодня вышедший прогуляться по набережной Вольтер, чтобы порыться на лотках продавцов старинных гравюр и прочей древней рухляди, поднял голову…
И в тот же миг столкнулся с кучкой молодых людей в студенческих беретах, выскочивших из-за угла улицы Бонапарт. Молодые люди, не переставая болтать, слегка оттеснили его в сторону на узком тротуаре и продолжили свой путь, даже не дав себе труда мало-мальски извиниться.
Опасаясь быть втянутым в неприятную ссору, г-н Гаспар Лалуэт подавил в себе досаду, вызванную подобной невежливостью, и рассудил, что студенты, вероятно, торопились на какую-то дуэль, роковой исход которой и обсуждали во всеуслышанье.
И он продолжил внимательно изучать некий выставленный в витрине ларчик с геральдическими лилиями, выглядевший так, будто относился ко временам Людовика Святого[1], и, быть может, некогда заключал в себе молитвенник или четки самой Бланки Кастильской[2]. Но тут сзади него опять раздался голос:
– Что бы там ни говорили, а он действительно храбрец!
Другой голос ответил:
– Я слышал, он три раза обошел вокруг света! Но все же, честно говоря, не хотел бы я оказаться на его месте! Только бы не опоздать!
Г-н Лалуэт обернулся. Два старичка проследовали мимо него в сторону Академии, ускоряя шаг.
«Однако! – подумал г-н Лалуэт. – Неужто и старики вдруг так же очумели, как и те молодчики? – (самому-то г-ну Лалуэту было около сорока пяти лет – возраст не молодой, но и не старый). – Эти двое, похоже, бегут на то же злополучное свидание, что и давешние студенты».
Рассуждая таким образом, он приблизился к повороту на улицу Мазарини, и, возможно, двинулся бы по этому извилистому пути, но тут четверо солидных господ, в которых по долгополым сюртукам, цилиндрам и сафьяновым портфелям подмышкой за версту можно было распознать профессоров, внезапно выскочили перед ним, вовсю крича и размахивая руками.
– Все равно вы не заставите меня поверить, что он не написал завещание!
– Если он этого не сделал, то зря!
– Говорят, он не раз смотрел смерти в лицо!
– А когда друзья пришли его отговаривать, выставил их за дверь!
– Но, может, он все-таки одумается в последний момент?
– Вы что, считаете его трусом?
– Смотрите! Вон он! Вон он!
И четыре профессора припустили бегом через улицу, потом свернули на набережную, направо, к мосту Искусств.
Г-н Гаспар Лалуэт более не колебался. Он напрочь забыл о старом хламе в витринах. Теперь им двигало одно лишь любопытство – поскорее выяснить, что же за человек собирался рискнуть жизнью при обстоятельствах и по причинам ему, Гаспару Лалуэту, еще неведомым, но которые он уже готов был счесть чрезвычайно героическими.
Он устремился напрямик под арки Академии, пытаясь догнать профессоров, и вскоре очутился на маленькой площади, украшенной одним-единственным монументальным зданием, покрытым сверху чем-то вроде колпачка, который все называли попросту «куполом». Сейчас площадь кишмя кишела народом. Теснились экипажи, кричали, переругиваясь, кучера и разносчики. Под аркой, ведущей в первый двор Академии, шумная толпа окружала какого-то человека, который, казалось, с трудом вырывался из ее восторженных объятий. Четверо профессоров были уже там и вместе со всеми воодушевленно вопили: «Браво!»
Г-н Гаспар Лалуэт со шляпой в руке протолкался к одному из этих господ и весьма застенчиво спросил, не соблаговолит ли тот объяснить ему, что тут, собственно, происходит?
– Э? Да вы что, сами не видите? Это же капитан первого ранга Максим д’Ольнэ!
– Он собирается драться на дуэли? – осведомился г-н Лалуэт с самой подобострастной почтительностью.
– Да нет же! С какой стати? Он сейчас будет произносить речь по поводу своего избрания во Французскую Академию! – ответил профессор крайне раздраженно.
Тут по толпе прокатилась волна и г-на Лалуэта отрезало от профессоров. Оказалось, что друзья Максима д’Ольнэ, проводив его до самых дверей, пытаются теперь напористо, но безуспешно прорваться в зал публичных заседаний. Образовался затор, поскольку входные билеты при такой давке потеряли всякое значение. В убытке оказались даже самые предусмотрительные, заранее нанявшие кого-нибудь, чтобы им «держали» места. Нанятые, придя ради других, остались ради самих себя, пригвожденные к чужому месту любопытством, которое сумело превозмочь даже собственную выгоду. Меж тем к г-ну Лалуэту, загнанному толпой в когтистые лапы смирного каменного льва, охраняющего врата Бессмертия, обратил свою речь некий перекупщик. Он сказал:
– Сударь, ежели хотите войти, то с вас двадцать франков.
Г-н Гаспар Лалуэт, хоть и будучи всего лишь торговцем картинами и старой рухлядью, питал глубочайшее почтение к изящной словесности. Он и сам не чуждался литературных трудов и даже опубликовал в свое время парочку своих работ, ставших гордостью всей его жизни. Одна была посвящена изучению подписей знаменитых художников и способам установления подлинности их полотен, другая – об искусстве обрамления картин. Вследствие этого он был официально уведомлен, что Французская Академия «отмечает» его заслуги. Но, тем не менее, в самой Академии он никогда не бывал и, тем более, никогда и помыслить не мог, что публичное заседание этой самой Академии может превратиться в свалку, которую наблюдал вот уже более четверти часа. Равным же образом в его голове не укладывалось: почему для приема в Академию желательно быть вдовцом, не иметь детей и заранее составить завещание? Короче, он отдал свои двадцать франков и, получив по пути тысячу тумаков, добрался до некоего возвышения, которое было битком набито людьми, пристально глядящими в зал.
И тут под своды вступил Максим д’Ольнэ.
Он шел чуть бледный, прикрытый с боков своими воспреемниками, графом де Брэ и профессором Палезо, еще более бледными, чем он сам.
Долгая судорога всколыхнула ряды собравшихся. Женщины, присутствовавшие здесь во множестве, и принадлежавшие по большей части к самому изысканному обществу, не смогли удержать бурных проявлений восхищения и жалости. Какая-то богобоязненная вдовица истово перекрестилась. Все повскакали с мест, всех охватило чувство бесконечного благоговения, словно сама Смерть витала над ними.
Прибыв на свое место, новообращенный уселся меж двумя своими телохранителями, потом вскинул голову и твердым взором обвел всех собравшихся – коллег, публику, президиум, пока, наконец, не остановился на удрученном лице того из членов знаменитого Братства, которому выпала обязанность приветствовать его.
Обычно этот последний являлся на заседание с самым зверским лицом, предвещавшим всевозможные литературные каверзы, затаенные в недрах его приветственной речи. Но сегодня у него была сочувственная физиономия исповедника, пришедшего напутствовать осужденного в его последние минуты.
Г-н Лалуэт, не переставая изучать повадки этого странного племени, облаченного в дубовые листья[3], старался не упустить ни словечка из того, что говорилось вокруг. А говорилось вот что:
– Ах! Жан Мортимар, бедняга, был так же молод и красив, как и этот!
– И так счастлив, что его избрали!
– А помните, как он встал, чтобы произнести свою речь?
– Казалось, будто сияет! Он был так полон жизни…
– Что бы там ни говорили, но естественной такую смерть не назовешь!
– Нет, нет, ни в коем случае!
Г-н Гаспар Лалуэт не мог более сдерживаться, чтобы не спросить, о какой смерти твердят все вокруг. Он повернулся к своему соседу и неожиданно узнал в нем профессора, от которого недавно получил суровую отповедь. Впрочем, и в этот раз профессор не слишком церемонился:
– Вы что, милейший, газет не читаете?
Увы, нет! Г-н Гаспар Лалуэт газет действительно не читал. И имел для этого вполне вескую причину, о чем нам еще представится случай поговорить, и о которой сам он вовсе не собирался кричать на каждом углу. Однако из-за того, что газет он все-таки не читал, тайна, к которой ему довелось приобщиться за двадцать франков под аркой Академии, с каждым мгновением сгущалась все больше. Вследствие этого он не понял причин поднявшегося ропота, когда некая дама благородного облика вошла в заранее приготовленную для нее ложу. Все зашушукались, что это «та самая красотка, г-жа де Битини». И все решили, что это настоящая наглость. Г-н Лалуэт опять не смог понять почему. Дама с холодной надменностью обвела взором публику, обратила несколько кратких слов сопровождавшим ее молодым людям и направила свой лорнет прямо на Максима д’Ольнэ.
– Она же его сглазит! – вскрикнул кто-то.
И многоголосое эхо принялось повторять:
– Да, да, она его сглазит! Сглазит!
Г-н Лалуэт спросил: «Почему она должна его сглазить?», но не получил ответа. Единственное, что он смог выяснить более-менее определенно, было следующее: человека, готовившегося произнести речь, звали Максим д’Ольнэ, он был капитаном первого ранга и написал книгу, озаглавленную «Путешествие вокруг собственной каюты». Он был недавно избран в Академию, и ему предстояло занять в ней кресло, ранее принадлежавшее монсеньору д’Абвилю[4]. Но тут опять начались всякие загадки с воплями и неистовыми жестами. Публика, повскакав со своих мест, кричала что-то в таком духе:
– …Как тот, другой!! Ах, письмо!.. Не вскрывайте! Как тот, другой!..
Г-н Лалуэт наклонился и увидел служителя, подающего письмо Максиму д’Ольнэ. Появление этого служителя с письмом сослужило весьма дурную службу: публика пришла в совершенное неистовство. Одни лишь члены президиума пытались сохранить некоторое хладнокровие. Однако видно было, как г-н Ипполит Патар, непременный секретарь Академии, трепещет всеми своими дубовыми листьями.
Что касается Максима д’Ольнэ, то он встал, принял письмо из рук служителя и вскрыл его. Он улыбался, слушая все эти вопли. А поскольку церемония еще не началась по причине ожидания отсутствующего г-на канцлера, то он прочел письмо и опять улыбнулся. И тогда на трибунах все повторили:
– Улыбается! Он улыбается! Тот, другой, тоже улыбался!..
Максим д’Ольнэ передал письмо своим воспреемникам, и уж они-то точно не улыбались. Вскоре текст письма был у всех на устах, а поскольку, передаваясь из уст в уста, он облетел весь зал, то и г-н Лалуэт смог ознакомиться с его содержанием: «Бывают путешествия и более опасные, чем вокруг собственной каюты!»
Казалось, содержание письма доведет возбуждение публики до крайности, но тут ледяной голос председателя, сопровождаемый звоном колокольчика, объявил, что заседание открыто. И трагическая тишина повисла в зале.
Максим д’Ольнэ уже вскочил на ноги – не просто храбро, а даже дерзко.
И вот он принимается читать свою речь.
Он читает ее глубоким, звучным голосом. Сначала благодарит, без тени угодливости, достославное Братство за честь, оказанную ему своим выбором. Потом, после краткого упоминания о горе, которое недавно потрясло Академию до самых ее основ, начинает говорить о монсеньоре д’Абвиле…
И говорит… говорит…
Рядом с г-ном Лалуэтом профессор бормочет фразу, которую г-н Лалуэт относит (ошибочно, впрочем) на счет чрезмерной долготы самой речи: «Этот протянул дольше, чем тот…»
А этот все говорит, и кажется, что публика начинает дышать свободнее. Слышны вздохи облегчения, женщины улыбаются так, словно только что избежали большой опасности…
А он все говорит, и ни единое непредвиденное происшествие не прерывает его.
Он приближается к концу своего похвального слова монсеньору д’Абвилю и тут оживляется. Он даже горячится, когда по поводу дарований выдающегося прелата излагает несколько общих идей о священном красноречии. Ораторствуя, он напоминает собравшимся о нескольких нашумевших проповедях монсеньора д’Абвиля, навлекших на него мирские громы и молнии за отсутствие якобы должного почтения к человеческой науке…
Тут движения новоиспеченного академика приобретают непривычную размашистость, словно и сам он вознамерился бичевать эту жалкую науку, дщерь нечестия и гордыни.
И в восхитительном порыве, который (конечно же!) вовсе не академичен, но от этого еще более прекрасен, ибо выдает моряка старого закала, Максим д’Ольнэ восклицает:
– Уже шесть тысячелетий томится Прометей, пригвожденный божественной карой к скале! Вот почему я не из тех, кого страшат людские громы и молнии! Я боюсь лишь грозы Божией!
Едва успел несчастный произнести эти слова, как все вдруг увидели, что он покачнулся, отчаянным жестом вскинул руку к лицу и… рухнул с трибуны во весь рост.
Стон ужаса взметнулся под купол… Академики всей гурьбой бросились к павшему… Склонились над недвижным телом…
Г-н д’Ольнэ был мертв!
И понадобились нечеловеческие усилия, чтобы заставить толпу очистить помещение.
Итак, он умер, как и за два месяца до него посреди торжественной церемонии приема в академики скончался Жан Мортимар, поэт, автор «Трагических ароматов», первый претендент на кресло монсеньора д’Абвиля. Он тоже получил письмо с угрозой, принесенное в Академию рассыльным, которого потом безуспешно пытались найти. Письмо гласило: «Ароматы порой бывают трагичнее, чем об этом думают!» А Мортимар, прочитав его, спустя несколько минут кувыркнулся с трибуны. Все это с сомнительной точностью выяснил г-н Гаспар Лалуэт, слушая жадным ухом безумные речи, которые велись в толпе, только что переполнявшей зал публичных заседаний Академии, а теперь выплеснувшейся на набережные в неописуемом смятении. Г-н Лалуэт был бы не прочь разузнать поподробнее, почему после кончины Жана Мортимара все так опасались несчастья с Максимом д’Ольнэ. Он отчетливо расслышал, как говорили о чьем-то мщении, но в выражениях столь нелепых, что он не придал этому никакого значения. Тем не менее, он счел своим долгом, хотя бы ради очистки совести, спросить имя того, кто решился на месть в столь необычных обстоятельствах. И получил в ответ такой странный набор созвучий, что всерьез решил, уж не смеются ли над ним. А поскольку уже вовсю близилась ночь (дело было в середине зимы), то он рассудил за лучшее вернуться домой, пройдя через мост Искусств, где несколько припозднившихся академиков и их приглашенных, все глубоко взволнованные ужасным совпадением, унесшим жизнь двоих собратьев, тоже торопились поскорее добраться до дому.
Однако, прежде чем нырнуть в тень, которая уже сгустилась над площадью Карузель, он спохватился и, остановив одного из этих господ, сходивших с моста Искусств, чья нервная походка все еще выдавала недавнее потрясение, спросил его:
– В конце концов, сударь! От чего он все-таки умер?
– Врачи говорят, от сердечного приступа.
– А тот, другой, от чего умер?
– Врачи говорят, от кровоизлияния в мозг.
Но тут между собеседниками легла некая тень и чей-то голос произнес:
– Враки! Оба умерли, потому что захотели сесть в Заколдованное кресло!
Г-н Лалуэт попытался было удержать эту тень за тень ее рукава, но она уже исчезла…
И он вернулся домой в глубокой задумчивости.
Глава 2. Заседание в Словарном зале
На следующий день после этих злополучных событий непременный секретарь Академии г-н Ипполит Патар вступил под арку Академии когда часы били полдень. Привратник встретил его на пороге своей каморки. Он протянул г-ну непременному секретарю его почту и сказал:
– Вы сегодня раньше всех, господин непременный секретарь. Еще и нету никого.
Г-н Ипполит Патар взял свою почту, которая была довольно увесистой, и явно собрался продолжить свой путь, не ответив ни слова честному малому.
Тот удивился:
– У господина непременного секретаря сегодня озабоченный вид. Оно и понятно – тут все нынче как на иголках, после вчерашнего-то!
И тут привратник совершил промах, добавив:
– А господин непременный секретарь уже читал в сегодняшней «Эпохе» про Заколдованное кресло?
Надобно заметить, что г-н Ипполит Патар имел особенность существовать как бы в двух ипостасях. В одной он был свежим розовым старичком, улыбчивым, радушным, приветливым, обаятельным, которого все в Академии величали запросто «мой добрый друг», исключая прислугу, разумеется, хотя и для нее он был образцом обходительности. Зато в другой своей ипостаси он представал перед окружающими как маленький сухопарый старикашка, желтый как лимон, нервный, злой и раздражительный. В такие минуты даже лучшие друзья обращались к нему не иначе, как «господин непременный секретарь» и старались не попадаться под руку. Слугам тоже с ним было не по себе. Этот феномен объяснялся тем, что г-н Ипполит Патар так любил Академию, что буквально разрывался пополам, чтобы служить ей, лелеять ее и защищать. Счастливые дни, дни великих академических триумфов, прекрасных торжеств, вручений наград «за заслуги» бывали отмечены Патаром розовым; а несчастливые дни, когда какой-нибудь грязный писака осмеливался не проявить должной почтительности пред Академией, этим божественным учреждением, были всегда отмечены Патаром лимонным.
Сегодня, по-видимому, привратник не заметил, с Патаром какого цвета имеет дела, иначе избежал бы резкой отповеди с его стороны. Едва услышав о Заколдованном кресле, г-н непременный секретарь круто развернулся.
– Занимайтесь тем, что вас касается, – прошипел он. – Я знать не знаю ни о каком заколдованном кресле! Но зато я знаю, что тут всегда околачивается толпа газетчиков! Имеющий уши да услышит!
И он развернулся в обратную сторону, оставив привратника сраженным на месте.
О! Читал ли г-н непременный секретарь статью о Заколдованном кресле! Да он в последние недели только ее и читал, эту злосчастную статью – во всех газетах подряд! А после скандальной смерти Максима д’Ольнэ, так быстро последовавшей за не менее скандальной смертью Жана Мортимара, наивно было бы ожидать, что пресса скоро потеряет интерес к столь волнующему сюжету.
И тем не менее, какой умник осмелился (г-н Ипполит Патар даже остановился, чтобы еще раз задать себе этот вопрос)… какой умник осмелился увидеть в этих двух смертях что-то иное, нежели бесконечно досадное, достойное всяческих сожалений, но все же совпадение! Ведь Жан Мортимар скончался от кровоизлияния в мозг – что может быть естественней? А Максим д’Ольнэ, под впечатлением от трагической кончины предшественника, да еще и напуганный зловещими предсказаниями, которыми негодные шалопаи-литераторы сопроводили его избрание, умер от сердечного приступа. Что ничуть не менее естественно.
Г-н Ипполит Патар, пересекавший двор Академии справа налево, направляясь к лестнице, ведущей в секретариат, в сердцах стукнул железным наконечником своего зонтика по неровной и обомшелой мостовой.
– Что может быть естественней сердечного приступа? – сказал он сам себе. – Это с каждым может случиться – умереть от сердечного приступа. Даже произнося речь во Французской Академии!
И он добавил:
– Для этого достаточно лишь быть академиком!
Вымолвив это, он задумчиво остановился на нижней ступеньке лестницы. Хоть г-н непременный секретарь и отрицал это, но он был довольно суеверен. Мысль о том, что любой Бессмертный, кто бы он ни был, может вот так, запросто, умереть от сердечного приступа, побудила его коснуться украдкой, правой рукой, деревянной ручки своего зонтика, который он держал в левой.
И он возобновил свое восхождение. Он прошел, не останавливаясь, мимо секретариата, поднялся до следующей лестничной площадки, остановился там и произнес вслух:
– Если бы только не эта история с письмами! Но как раз на нее-то и клюнули все эти глупцы! Они, видите ли, подписаны инициалами Э.Д.С.Д.Т.Д.Л.Н. – всеми инициалами этого шарлатана Элифаса!
И г-н непременный секретарь стал произносить вслух, в гулкой тишине, царившей на лестнице, мерзкое имя того, кто, казалось, натравил саму злую судьбу на почтенное и мирное Братство:
– Элифас де Сент-Эльм де Тайбур де ла Нокс!
Да как он посмел, с таким-то имечком предстать пред Французской Академией! Как дерзнул надеяться, он, жалкий шарлатан, величающий себя магом, требующий называть себя Сар[5], опубликовавший вздорную книжонку о какой-то «хирургии души», как он посмел даже мечтать о бессмертной чести сесть в кресло монсеньора д’Абвиля!
Да, да – маг! Колдун, видите ли, претендующий на знание прошлого и будущего и вообще всех тайн, которые способны превратить человека во властелина Вселенной! Ишь ведь, алхимик! Астролог! Кудесник! Некромант!
И такой тип захотел пролезть в Академию!
Г-н Патар просто задохнулся от возмущения.
Тем не менее, с тех пор, как этого прощелыгу провалили на выборах, двое несчастных претендентов на кресло монсеньора д’Абвиля скончались!
Ах, читал ли г-н непременный секретарь статью о Заколдованном кресле! Не только читал, но и многократно перечитывал, и не далее, как сегодня утром. Вот и сейчас ему опять захотелось взглянуть на нее, опубликованную на сей раз в газете «Эпоха». И действительно, он с невиданной для своих лет энергией выхватил и развернул газетенку: вот она, эта статья! Всего-то две колонки на первой полосе, но в них повторялись все те глупости, от которых сам г-н Патар безуспешно закрывал свой слух, ибо, стоило ему войти в какой-нибудь салон или библиотеку, как он тут же слышал: «Как же, как же! Заколдованное кресло!»
По поводу этого невероятного стечения обстоятельств, приведшего к двум скоропостижным смертям (таким исключительно академическим!), «Эпоха» сочла своим долгом поведать пространную легенду, уже успевшую оформиться вокруг кресла монсеньора д’Абвиля. В определенных парижских кругах, которые так или иначе были причастны к тому, что творилось по ту сторону моста Искусств, многие были убеждены, что в этом кресле обитают духи мщения, которых наслал Элифас де Сент-Эльм де Тайбур де ла Нокс! А поскольку после своего провала пресловутый Элифас бесследно исчез, то «Эпоха» не смогла удержаться от сожалений, что он, Элифас, непосредственно перед тем как исчезнуть, произнес угрожающие слова, подтвержденные впоследствии двумя скорбными кончинами. Выходя в последний раз из «Клуба Пневматистов» (от «пневма» – душа), обосновавшегося в салоне прекрасной г-жи де Битини, Элифас якобы сказал о кресле почтенного прелата дословно следующее: «Горе тому, кто дерзнет сесть в него раньше меня!» Подводя итоги, «Эпоха» ничуть не скрывала своего беспокойства. Конечно, рассуждала она, в случае с письмами, которые оба покойных получили перед самой кончиной, Академия могла иметь дело с шуткой какого-то мистификатора. Но ведь это мог быть и опасный сумасшедший. И газета высказывала пожелание, чтобы немедленно начались розыски Элифаса, и чуть ли не требовала вскрытия тел Жана Мортимара и Максима д’Ольнэ.
Статья была без подписи, но г-н Патар все равно обрек поруганию анонимного автора, для начала обозвав его идиотом, после чего толкнул дверь, пересек первый зал, весь загроможденный колоннами, пилястрами, бюстами и многочисленными скульптурными монументами, воздвигнутыми в память усопших академиков, которым он отвесил поклон на ходу; потом миновал второй зал и прибыл, наконец, в третий, уставленный столами с обивкой из одинакового зеленого сукна, в обрамлении симметрично расположенных кресел. В глубине на пространном панно выделялась величественная фигура изображенного во весь рост кардинала Армана-Жана дю Плесси, герцога де Ришелье[6].
Г-н непременный секретарь оказался в так называемом «Словарном зале», где академики собирались для работы над Академическим словарем[7].
Пока здесь было пусто.
Он затворил за собой дверь, устроился на своем привычном месте, разложил почту на столе и заботливо поместил в углу, за которым ему удобно было приглядывать, свой зонтик, без которого никогда никуда не выходил, и о котором ревниво заботился, как о предмете чуть ли не священном.
Потом он снял шляпу, заменил ее маленькой шапочкой черного бархата, украшенной вышивкой, и начал обход помещения мягкими, чуть шаркающими шагами. Столы, мимо которых он проходил, были расставлены таким образом, что между ними оставалось свободное пространство, в котором помещались кресла. Среди них были и знаменитые.
Подходя к таким, г-н непременный секретарь задерживал на них свой опечаленный взгляд, качал головой и шептал прославленные имена. Обойдя таким образом весь зал, он очутился перед портретом кардинала Ришелье. Он снял перед ним свою шапочку и поздоровался:
– Приветствую тебя, великий человек!
Потом повернулся к великому человеку спиной и погрузился в созерцание одного из кресел.
То было кресло как кресло, ничуть не отличавшееся от остальных, собранных в этом зале – с квадратной спинкой и четырьмя ножками, ни больше, ни меньше. Но именно в нем имел обыкновение сиживать во время заседаний монсеньор д’Абвиль, и после смерти прелата оно по-прежнему пустовало.
Никто более не садился в него, ни бедный Жан Мортимар, ни бедный Максим д’Ольнэ, которым так ни разу и не представился случай переступить порог зала закрытых заседаний – Словарного зала. Ибо во всем царстве Бессмертия только здесь было ровно сорок кресел – точно по числу самих Бессмертных.
Итак, г-н непременный секретарь созерцал кресло монсеньора д’Абвиля.
Он сказал вслух:
– Заколдованное кресло!
И пожал плечами.
Потом произнес, как бы в шутку, роковую фразу:
– Горе тому, кто дерзнет сесть в него раньше меня!
И вдруг подошел к креслу так близко, что почти коснулся его.
– Ну уж я-то, – вскричал он, ударяя себя в грудь, – я, Ипполит Патар, который смеется над всем этим вздором, – и над дурным глазом, и над самим господином Элифасом де Сент-Эльм де Тайбур де ла Ноксом, я сяду в тебя, Заколдованное кресло!
И, развернувшись соответствующим образом, он приготовился сесть в него.
Однако, уже наполовину согнувшись, передумал, остановил свое движение, выпрямился и сказал:
– Впрочем, нет, не стану садиться. Слишком глупо!.. Таким глупостям вообще не стоит придавать значения.
И г-н непременный секретарь вернулся на собственное место, коснувшись походя, украдкой, одним пальцем, деревянной ручки своего зонтика.
Тут открылась дверь и вошел г-н канцлер, ведя за собой за руку г-на директора. Г-н канцлер был просто г-ном канцлером, то есть, избранным на эту должность сроком на три месяца, до следующих выборов, а вот директором в этом триместре был сам великий Лустало – один из первых ученых мира. Итак, г-н канцлер вел его, а тот позволял себя вести за руку, как слепого. Происходило это вовсе не потому, что великий Лустало плохо видел, нет, просто он отличался столь необыкновенной рассеянностью, что в Академии было решено не отпускать его одного ни на шаг. Жил он где-то за городом, а когда ему надо было выбраться в Париж, некий мальчуган лет десяти сопровождал его до самой привратницкой Академии, где и сдавал с рук на руки. Далее заботы о нем брал на себя г-н канцлер.
Обычно великий Лустало ничего не замечал и не слышал из того, что происходило вокруг, и каждый старался оставить его в покое, наедине с возвышенными размышлениями, из которых в любую минуту могло родиться великое открытие, способное изменить условия человеческого существования.
Но на сей раз обстоятельства были столь серьезны, что г-н непременный секретарь отважился не только напомнить о них великому ученому, но и разъяснить их ему. Лустало не присутствовал на последнем заседании, за ним срочно послали лишь сегодня утром, и было более, чем вероятно, что он оказался единственным во всем цивилизованном мире человеком, который еще не знал в этот час, что Максима д’Ольнэ постигла та же злая участь, что и Жана Мортимара, автора «Трагических ароматов».
– Ах, господин директор, какая катастрофа! – вскричал г-н Ипполит Патар, воздевая руки к небесам.
– Что же такое случилось, мой дорогой друг? – соблаговолил осведомиться с великим добродушием великий Лустало.
– Как? Вы разве не знаете? Разве господин канцлер вам ничего не сказал? Выходит, мне самому придется объявить вам эту скорбную весть! Максим д’Ольнэ скончался!
– Упокой, Господи, его душу, – промолвил великий Лустало, сохранивший всю свою детскую веру в полной неприкосновенности.
– Скончался, как и Жан Мортимар, прямо здесь, в Академии… произнося свою торжественную речь…
– Ну что ж, тем лучше, – произнес ученый муж с самым серьезным видом. – Прекрасная смерть! – и он безмятежно потер руки. – Вы ради этого меня побеспокоили?
Г-н непременный секретарь и г-н канцлер обескураженно переглянулись. Затем, заметив по рассеянному взгляду великого ученого, что тот думает уже о чем-то другом, отвели его на привычное место. Там они его усадили, дали бумагу, перо, чернильницу, и удалились с таким видом, будто хотели сказать: «Здесь ему будет покойно!»
Потом, устроившись в оконной нише, г-н канцлер и г-н непременный секретарь, бросив взгляд на пустынный двор, поздравили себя с удачной военной хитростью, которую пустили в ход, чтобы избавиться от газетчиков. Накануне вечером было официально объявлено, что после принятия решения о присутствии на похоронах Максима д’Ольнэ, Академия соберется в полном составе лишь через неделю, чтобы обсудить вопрос о новом преемнике монсеньора д’Абвиля, поскольку вопрос этот, несмотря на два успешных голосования, по-прежнему оставался открытым.