Рассказы антиквария о привидениях

Альбом каноника Альберика[1]

Сен-Бертран-де-Комменж – захудалое местечко на отроге Пиренейских гор, расположенное недалеко от Тулузы и еще ближе к Баньер-де-Люшон. До революции там находилась резиденция епископа, и местный кафедральный собор до сих пор притягивает некоторое количество туристов. Весной 1883 года в этом древнем поселении – едва ли его можно удостоить названия города, ведь там нет и тысячи жителей, – появился англичанин. То был кембриджский ученый, который специально приехал из Тулузы, чтобы осмотреть здешнюю церковь, и оставил в тулузской гостинице двоих друзей, не питавших столь горячей страсти к археологии, взяв с них обещание присоединиться к нему следующим утром. Получасового визита в церковь им будет вполне достаточно, а после все трое смогут продолжить путь в направлении города Оша. Но сегодня наш англичанин приехал один, намереваясь заполнить целый блокнот и использовать несколько дюжин фотопластинок, дабы описать и запечатлеть каждый уголок замечательного собора, венчающего небольшой комменжский холм. Для воплощения в жизнь его задумки необходимо было на весь день завладеть алтарником церкви. Несколько бесцеремонная дама, заправлявшая трактиром «Красная шапочка», тут же послала за алтарником, или ризничим (я предпочитаю второе название, пусть оно и неточное); когда же он явился, англичанин обнаружил в нем неожиданно любопытный объект для изучения. Заинтересовала его не внешность маленького, иссохшего старичка, поскольку тот выглядел точно так же, как множество других церковных служителей по всей Франции, а причудливый ореол таинственности – или, точнее, испуга и удрученности, – который его окружал. Он то и дело воровато оглядывался; мышцы его спины и плеч скручивал непрерывный нервный спазм, словно он боялся в любой момент очутиться в цепкой хватке врага. Англичанин не мог определить: то ли старика преследует какая-то навязчивая галлюцинация, то ли ему не дает покоя нечистая совесть, то ли он просто замучен упреками жены. Если рассуждать здраво, наиболее вероятной казалась последняя идея; и все же складывалось впечатление, что преследователь несчастного куда более грозен, чем просто сварливая супруга.

Однако англичанин (назовем его Деннистаун) вскоре настолько увлекся своими блокнотом и фотоаппаратом, что на ризничего взглядывал лишь мимоходом. Когда же это случалось, тот всякий раз оказывался поблизости – либо стоял, прижавшись спиной к стене, либо сидел, скрючившись, на одной из роскошно украшенных резных скамей. Через какое-то время Деннистауну сделалось немного не по себе: его начали терзать смутные мысли о том, что он отрывает старика от второго завтрака или что его подозревают в намерении умыкнуть из собора либо патерицу[2] слоновой кости, либо пыльное чучело крокодила, висящее над крестильной чашей.

– Почему бы вам не отправиться домой? – предложил он наконец. – Я вполне способен закончить свои заметки в одиночестве. Если хотите, можете меня запереть. Мне понадобится еще часа два, не меньше. А вы наверняка уже замерзли?

– Боже упаси! – воскликнул старичок, которого это предложение, казалось, ввергло в неизъяснимый ужас. – Такой мысли я не могу допустить даже на миг. Оставить месье одного в церкви? Нет-нет; два часа, три часа – мне это все равно. Я позавтракал и вовсе не замерз, благодарю вас сердечно, месье.

– Что ж, хорошо, любезный мой, – молвил Деннистаун себе под нос, – я тебя предупредил и за последствия не отвечаю.

Не успели истечь два часа, как и скамьи, и огромный обветшалый орган, и алтарная преграда времен епископа Иоанна Молеонского, а также уцелевшие витражи и гобелены и содержимое сокровищницы были тщательно осмотрены; ризничий по-прежнему следовал за Деннистауном по пятам, время от времени резко оборачиваясь, будто ужаленный, когда до его слуха доносился какой-нибудь загадочный звук из тех, что неизменно гуляют в просторных пустых зданиях. Иногда раздавались и вправду любопытные звуки.

– Один раз, – признался мне Деннистаун, – я мог бы поклясться, что слышал тоненький и резкий, будто скрежет металла, смех высоко в башне. Я бросил вопросительный взгляд на своего ризничего: тот был белый как полотно. «Это он… то есть… это ничего; дверь заперта», – только и сказал старик, и после этого мы с целую минуту молча глядели друг на друга.

Порядочно озадачил Деннистауна и еще один мелкий инцидент. Он изучал большую темную картину, висящую за алтарем, – одну из серии полотен, изображающих чудеса святого Бертрана. Композицию картины расшифровать было практически невозможно, однако внизу стояло пояснение на латыни, гласившее:

«Qualiter S. Bertrandus liberavit hominem quem diabolus diu volebat strangulare». («Как святой Бертран избавил человека, которого дьявол пытался задушит».)

Деннистаун обернулся было к ризничему с улыбкой и неким шутливым замечанием на устах, но с изумлением обнаружил, что старик стоит на коленях, крепко стиснув руки и взирая на картину молящим взором, словно мучимый пыткой, а по щекам его ручьями льются слезы. Деннистаун, само собой, сделал вид, что ничего не заметил, но никак не мог отделаться от вопроса: «Каким образом подобная мазня может оказывать на кого-то столь мощное воздействие?» Ему показалось, что он начинает догадываться, в чем причина странного вида старика, который весь день его озадачивал: он, вероятно, помешался; но только на чем именно?

Было почти пять часов; короткий день клонился к вечеру, и церковь стала наполняться тенями, а таинственные звуки – приглушенные шаги, отдаленные голоса, которые едва слышно доносились до них весь день, – казалось, начали звучать все чаще и навязчивей, – несомненно, из-за того, что в сумерках слух обостряется.

И только теперь ризничий начал проявлять признаки спешки и нетерпения. Когда фотоаппарат и блокнот были наконец убраны, старик вздохнул с облегчением и торопливо поманил Деннистауна за собой к западной двери церкви, той, что под колокольней. Настало время возвестить о молитве Богородице. Стоило несколько раз рвануть строптивую веревку, и ожила Бертрана – большой колокол на самой вершине башни; голос ее разнесся над макушками сосен и прокатился по долинам среди звенящих горных ручьев, призывая обитателей одиноких холмов вспомнить и повторить приветствие ангела для той, которую он назвал благословенной в женах. После этого над деревушкой впервые за весь день воцарилась глубокая тишина и Деннистаун с ризничим вышли из собора.

На пороге у них завязался разговор.

– Месье, кажется, заинтересовали старые хоровые книги в ризнице.

– Несомненно. Я собирался спросить у вас, нет ли в деревне библиотеки.

– Нет, месье; может, когда-то при капитуле и была, но теперь тут почти никто не живет… – Внезапно в разговоре наступила неловкая пауза, словно ризничий пытался на что-то решиться. Потом, словно поборов себя, он продолжил: – Но если месье – amateur des vieux livres[3], у меня дома найдется кое-что, что может показаться ему любопытным. Это меньше чем в сотне ярдов.

Тут разом все заветные мечты Деннистауна обнаружить в забытом богом уголке Франции бесценную рукопись вспыхнули ярким пламенем перед его мысленным взором, но в следующее же мгновение погасли. Речь наверняка шла о каком-нибудь дурацком служебнике из типографии Плантена, года этак 1580-го. Разве возможно, чтобы так близко от Тулузы сохранилось нечто стоящее, чем еще не поживились коллекционеры? Однако не пойти было глупо; отказавшись, он корил бы себя за это до скончания жизни. Что ж, они отправились в путь. По дороге Деннистауну вспоминались странные колебания и внезапная решимость ризничего; ему даже пришла в голову постыдная мысль, что его, предположительно богатого англичанина, заманивают в какую-нибудь дыру, чтобы прикончить и обчистить. Поэтому он решил возобновить беседу со своим провожатым и как бы невзначай упомянуть, что завтра рано поутру ожидает прибытия двоих друзей. К его удивлению, этот факт как будто облегчил беспокойство, которое тяготило ризничего.

– Это хорошо, – сказал тот с удивительной живостью, – это очень хорошо. Месье предстоит путешествовать в обществе друзей; они всегда будут рядом с ним. Иметь компанию в путешествии – это очень хорошо… иногда.

Последнее слово он добавил после паузы – казалось, эта мысль пришла ему в голову запоздало и снова погрузила несчастного старика в мрачную угрюмость.

Вскоре они добрались до места. Сложенный из камня дом несколько выделялся размерами среди ряда соседей, а над входом его был вырезан герб – герб Альберика де Молеона, потомка по боковой линии епископа Иоанна Молеонского, как сообщил мне Деннистаун. Этот самый Альберик служил каноником Комменжа с 1680 по 1701 год. Окна верхнего этажа забили досками, и от всего здания, как и от остального Комменжа, веяло угасанием и ветхостью.

У порога ризничий на мгновение замешкался.

– Быть может, – сказал он, – быть может, у месье все-таки нет времени?

– Что вы, времени у меня полно. До самого завтрашнего утра мне совершенно нечего делать, и я с удовольствием взгляну на все, что вы мне покажете.

В этот момент входная дверь открылась и наружу выглянула особа с лицом, намного более молодым, чем лицо ризничего, но отмеченным той же печатью тревожности: впрочем, на нем читался не столько страх за себя, сколько острое беспокойство за кого-то другого. Очевидно, той особой была дочь старика; и, если отставить в сторону описанное мною выражение, она была вполне недурна собой. Увидев отца в обществе крепкого незнакомца, девушка заметно приободрилась. Отец и дочь обменялись парой фраз, из которых Деннистаун уловил лишь несколько слов, произнесенных ризничим: «Он смеялся в церкви». Девушка ничего не ответила, но в глазах ее отразился ужас.

Тем не менее уже через минуту они сидели в гостиной дома – небольшой комнате с высоким потолком и каменным полом. Пламя, мерцавшее в большом камине, отбрасывало на стены хоровод дрожащих теней. Большое распятие, доходившее почти до потолка, придавало комнате схожесть с молельней; фигура на нем была выкрашена в естественные тона, крест казался черным. Ниже стоял солидный старый сундук, и, когда в гостиную принесли лампу и расставили стулья, ризничий подошел к этому сундуку и достал оттуда, с растущим возбуждением и нервозностью, как показалось Деннистауну, большой том, завернутый в белую ткань, на которой грубо вышили красной нитью крест.

Еще до того, как книгу развернули, Деннистауна заинтересовали ее размер и очертания. «Великовата для служебника, – подумал он, – а для антифонария форма не та. Может статься, это и вправду что-то любопытное». В следующее мгновение книгу открыли, и Деннистауна охватило чувство, что он наконец-то наткнулся на нечто очень примечательное. Перед ним лежал большой фолиант, переплетенный, пожалуй, в конце семнадцатого века и украшенный с обеих сторон тисненными золотом гербами каноника Альберика де Молеона. Книга насчитывала около полутора сотен листов, почти к каждому из которых была прикреплена страница иллюминированной рукописи. Даже в самых смелых своих мечтах Деннистаун едва ли надеялся обнаружить подобное собрание.

Он увидел десять страниц из Книги Бытия, снабженных изображениями, никак не младше семисотого года от Рождества Христова. Далее располагался полный набор иллюстраций из Псалтири английского исполнения – самого изящного, какое только мог предложить тринадцатый век; и – пожалуй, самое великолепное – двадцать исписанных унциальным шрифтом страниц на латыни, которые, как ему тут же подсказали несколько замеченных тут и там слов, определенно принадлежали какому-то очень раннему неизвестному святоотеческому трактату. Возможно, это был фрагмент «Изложения изречений Господних» авторства Папия Иерапольского – утерянного трактата, следы которого обрываются в двенадцатом веке в Ниме?[4] Так или иначе, он твердо решил: эта книга должна вернуться вместе с ним в Кембридж, даже если ему придется посулить за нее все свои сбережения и оставаться в Сен-Бертране, пока деньги не придут в местный банк. Он поднял взгляд на старика, пытаясь угадать по выражению его лица, можно ли надеяться, что книга продается. Ризничий был бледен, его губы беззвучно шевелились.

– Если месье будет угодно долистать до конца… – проговорил он наконец.

Что ж, месье продолжил листать, на каждом развороте находя все новые сокровища. В конце книги он обнаружил два листа бумаги, значительно более новых, чем все увиденное до этого, что весьма его озадачило. Он решил, что эти два листа – современники беспринципного каноника, который, несомненно, разграбил библиотеку сен-бертранского капитула, дабы составить этот бесценный альбом. На первом листе содержался тщательно нарисованный план, в котором любой посвященный моментально узнал бы южный неф и галереи местного собора. План дополняли любопытные знаки, похожие на символы планет, а по углам стояло несколько слов на иврите; в северо-западном углу галереи золотой краской был нарисован крест. Начертанные под планом несколько строк на латыни гласили следующее:

«Responsa 12mi Dec. 1694. Interrogatum est: Inveniamne? Responsum est: Invenies. Fiamne dives? Fies. Vivamne invidendus? Vives. Moriarne in lecto meo? Ita». («Ответы от 12 декабря 1694 года. Вопрос: Я найду его? Ответ: Найдешь. Я разбогатею? Разбогатеешь. Я стану объектом зависти? Станешь. Я умру в своей постели? Да».)

– Славный образец записей охотника за сокровищами – на память приходит младший каноник Куатремейн из «Старого собора Святого Павла»[5], – отметил Деннистаун и перевернул страницу.

Увиденное далее немало поразило Деннистауна, как часто он признавался мне, – он никогда и не представлял себе, чтобы рисунок или картина могли произвести на него настолько сильный эффект. И, хотя изображение, которое он увидел, более не существует, у меня имеется его фотография, которая полностью оправдывает его реакцию. Это был выполненный сепией рисунок конца семнадцатого века, воплощавший, как вам может показаться вначале, библейский сюжет, поскольку архитектура (сцена разворачивалась в помещении) и фигуры людей имели тот полуканонический облик, который художники две сотни лет назад считали приличествующим для иллюстраций к Библии. Справа на троне, поднятом на двенадцать ступеней, восседал царь; над троном нависал балдахин, а по бокам стояли воины. Вне всяких сомнений, это был царь Соломон. Подавшись вперед, он вытянул скипетр в повелительном жесте; на лице его читались ужас и отвращение, однако лежала на нем также печать надменной властности и уверенности в своем могуществе. Однако левая половина рисунка выглядела куда более странной и сразу же приковывала к себе взгляд. Перед троном стояли четверо воинов, окружая согбенную фигуру, которую я опишу через мгновение. Пятый воин лежал на полу мертвый: шея его была неестественно изогнута, глаза выпучены. Четверо стражников смотрели на царя. Выражение ужаса на их лицах читалось еще более явственно; на самом деле, казалось, лишь безоговорочная вера в своего господина удерживает их от бегства. Всеобщий страх вызвало, очевидно, существо, скрючившееся на полу между ними. Как бы я ни старался, мне не удается в полной мере выразить впечатление, которое это создание производило на всякого, кто его видел. Помнится, как-то раз я показал фотографию рисунка одному профессору морфологии – человеку, я бы сказал, необычайно здравомыслящему и лишенному воображения. Тот решительно заявил, что до конца вечера не желает оставаться в одиночестве, а после признался мне, что еще много дней не смел затушить свет перед тем, как ложиться спать. И все же я могу попытаться общими штрихами набросать основные приметы существа. Поначалу смотрящий замечал лишь копну жесткой свалявшейся черной шерсти; следом становилось ясно, что она покрывает пугающе худое, как скелет, тело, на котором, словно тросы, натянуты мышцы. Ладони были тускло-серые, покрытые, как и остальная поверхность кожи, длинной, жесткой шерстью, а пальцы увенчивались отвратительными когтями. Раскрашенные ярко-желтым глаза с непроглядно-черными зрачками буравили сидящего на троне царя взглядом, полным звериной ненависти. Представьте себе, что будет, если придать человеческое обличье одному из тех ужасных пауков-птицеедов, что водятся в Южной Америке, и наделить его интеллектом чуть ниже человеческого – и вы получите некоторое слабое представление о страхе, который внушает сие отвратительное чудовище. А еще все, кому я показывал фотографию, неизменно говорили одно: «Это нарисовано с натуры».

Как только отхлынула первая волна неодолимого испуга, Деннистаун украдкой взглянул на хозяев дома. Ризничий прятал лицо в ладонях; его дочь, подняв взор к распятию на стене, неистово перебирала четки.

Наконец вопрос был задан:

– Вы продадите мне эту книгу?

После новых колебаний и неожиданного прилива решительности, который Деннистаун уже наблюдал ранее, прозвучал долгожданный ответ:

– Если месье угодно.

– Сколько вы за нее просите?

– Двести пятьдесят франков.

Деннистаун пришел в замешательство. Даже совесть коллекционера – и та иногда дает о себе знать, а его совесть очерствела куда менее, чем у бывалых охотников за редкостями.

– Любезный мой! – принялся увещевать он. – Ваша книга стоит гораздо больше, чем две с половиной сотни франков, уверяю вас! Гораздо больше!

Но ответ был неизменным:

– Я возьму за нее двести пятьдесят франков и не более.

Что ж, в самом деле, как не ухватиться за такой шанс! Деньги были уплачены, чек подписан, в честь сделки подняли бокал вина, и после этого ризничий словно стал другим человеком. Он перестал горбиться и бросать за спину тревожные взгляды, а однажды даже рассмеялся – или, во всяком случае, попытался это сделать. Наконец Деннистаун поднялся.

– Окажет ли месье мне честь, разрешив проводить его до гостиницы? – спросил ризничий.

– О нет, благодарю вас! До нее меньше сотни ярдов, дорогу я знаю, да и луна светит ярко.

Ризничий повторил свое предложение еще раза три-четыре и выслушал столько же отказов.

– Что ж, тогда месье позовет меня, если… если появится повод. Ему лучше держаться середины дороги – края очень каменистые.

– Всенепременно, – отозвался Деннистаун, которому не терпелось изучить свой трофей в одиночестве, и, зажав книгу под мышкой, направился в коридор.

Тут на его пути оказалась дочь ризничего. Она была взволнована и, казалось, решила сама немного поторговаться – возможно, подобно Гиезию, желая «взять что-нибудь» с чужеземца, которого пощадил ее отец.

– Серебряное распятие и цепочка на шею… не соблаговолит ли месье принять?

Деннистауну, честно говоря, не было от этих безделушек особого проку.

– Чего же мадемуазель просит взамен?

– Ничего – ничего в целом свете. Пускай месье их забирает просто так.

Все это и еще многое другое она произнесла столь несомненно искренним тоном, что Деннистауну оставалось лишь рассыпаться в благодарностях и позволить надеть цепочку себе на шею. Ему все отчетливей казалось, будто он сослужил отцу и дочери какую-то службу и теперь они едва ли знают, как ему за нее отплатить. Когда он спускался с крыльца со своей покупкой, они стояли в дверях, глядя ему вслед, и не уходили до тех пор, пока он не помахал им на прощание с порога «Красной шапочки».

Закончив ужинать, Деннистаун заперся в номере со своим приобретением. Как только он поведал хозяйке трактира, что побывал у ризничего и купил у него старую книгу, женщина начала проявлять к нему недюжинный интерес. А еще ему показалось, что он слышал, как она и вышеупомянутый ризничий торопливо шепчутся в переулке за окном salle à manger[6], причем закончился их разговор фразой, похожей на «Пьер и Бертран будут спать в доме».

В то же время его все более и более охватывало странное и неприятное чувство – должно быть, нервная реакция на испытанную поначалу радость от находки. Так или иначе, его не отпускало ощущение, будто позади кто-то есть, и он чувствовал себя гораздо комфортнее, сидя спиной к стене. Но это неудобство, конечно же, меркло по сравнению с очевидной ценностью приобретенного им собрания. И вот, как я уже сказал, он остался один в своей спальне и принялся осматривать сокровища каноника Альберика, среди которых каждую минуту находил что-нибудь еще более восхитительное.

– Благослови Боже каноника Альберика! – воскликнул Деннистаун, имевший застарелую привычку разговаривать сам с собой. – Кто знает, где он сейчас! Господи! Хотелось бы мне, чтобы здешняя хозяйка смеялась как-то повеселее; а то кажется, будто в доме мертвец. Еще полтрубки, говоришь? Да, думаю, не повредит. Что же за крестик с такой настойчивостью вручила мне юная особа? Работа, пожалуй, прошлого века. Скорее всего. Не слишком удобно таскать его на шее – уж больно тяжел. Наверняка ее отец носил эту штуку долгие годы. Пожалуй, стоит почистить, прежде чем убирать в ящик.

Сняв распятие, он положил его на стол, и тут вдруг его внимание привлек некий предмет, лежащий на красном сукне возле его левого локтя. С бессчетной быстротой в уме Деннистауна пронеслись две-три догадки о том, что это может быть.

– Перочистка? Нет, откуда ей взяться в этом доме. Крыса? Нет, слишком черна. Большой паук? От души надеюсь, что это не… нет. Боже мой! Рука! Рука, точно как на том рисунке!

Еще одно бесконечно короткое мгновение он смотрел на нее. Тусклая, бледная кожа, под которой скрывались лишь кости и мускулы возмутительной мощи; жесткие черные волосы, слишком длинные, чтобы расти на человеческой руке; ногти, резко загнутые на кончиках пальцев – серые, грубые и ороговевшие.

Он вскочил; сердце его стискивал смертельный, неописуемый ужас. Существо, левая рука которого лежала на столе, начало распрямляться во весь рост за спинкой его стула; правая рука твари нависала над головой Деннистауна. Изодранная темная накидка, жесткая черная шерсть – все выглядело точно таким, как на рисунке. Нижняя челюсть казалась узкой и – какие же подобрать слова? – недоразвитой, словно звериная; за черными губами виднелись зубы; нос отсутствовал. Но самой кошмарной чертой его облика были горящие желтым огнем глаза с угольно-черными зрачками, светившиеся ненавистью и желанием уничтожить все живое. В них читалось подобие разума – выше звериного, но ниже человеческого.

Это ужасное зрелище вызвало у Деннистауна сильнейший физический страх и одновременно глубочайшее душевное отвращение. Как ему быть? Что он может сделать? Впоследствии он так и не сумел вспомнить толком, какие слова произнес, но твердо знал, что что-то сказал и слепо потянулся за серебряным распятием. От осознания того, что демон движется в его сторону, Деннистаун испустил крик – вопль зверя в ужасной агонии.

Пьер и Бертран – двое коренастых ребят, прислуживавших в трактире, – ворвались в комнату, но никого не увидели, однако ощутили, как нечто проскользнуло мимо, оттолкнув их в стороны. Деннистауна они нашли без чувств и просидели с ним всю ночь, пока около девяти утра в Сен-Бертран не явились его оксфордские приятели. К этому времени хоть нервное потрясение отступило не до конца, но он уже почти пришел в себя, и друзья поверили его рассказу – однако лишь после того, как своими глазами увидели рисунок и побеседовали с ризничим.

Почти на заре тот под каким-то предлогом явился в трактир и с глубочайшим интересом выслушал рассказ о случившемся от хозяйки. Никаких признаков удивления он не выказал.

– Это он… это он! Я тоже его видел, – только и сказал старичок, а все дальнейшие расспросы удостаивал лишь одним ответом: «Deux fois je l’ai vu; mille fois je l’ai senti»[7]. Он ни слова не проронил о происхождении книги и отказался поведать хоть какие-то подробности того, что испытал сам. – Скоро я усну, и сон мой будет сладок. Зачем вы меня тревожите? – сказал он[8].

Мы никогда не узнаем, что пережили он или каноник Альберик де Молеон. На обороте этого ужасного рисунка были начертаны строки, которые, может статься, способны пролить свет на случившееся:

Contradictio Salomonis cum demonio nocturno.

Albericus de Mauleone delineavit.

V. Deus in adiutorium. Ps. Qui habitat.

Sancte Bertrande, demoniorum effugator, intercede pro me miserrimo.

Primum uidi nocte 12mi Dec. 1694: uidebo mox ultimum. Peccaui et passus sum, plura adhuc passurus. Dec. 29, 1701[9].

Я так и не понял до конца, какого мнения придерживался сам Деннистаун об изложенных здесь событиях. Однажды он процитировал мне отрывок из Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова: «Есть ветры, которые созданы для отмщения и в ярости своей усиливают удары свои». В другой раз он сказал: «Исайя был весьма здравомыслящим человеком; и разве не упоминал он о ночных чудовищах, живущих в развалинах Вавилона? Эти вещи выше нашего сегодняшнего понимания».

И еще кое-что, чем он со мною поделился, немало впечатлило меня и вызвало мое сочувствие. В прошлом году мы ездили в Комменж, чтобы поглядеть на место захоронения каноника Альберика. Это величественный мраморный саркофаг, украшенный скульптурным изображением каноника в большом парике и сутане, под которым высечена цветистая похвала его достижениям. Я видел, как Деннистаун имел довольно длительную беседу с викарием собора, а когда мы уезжали, он сказал мне:

– Надеюсь, что не сделал ничего дурного – вы ведь знаете, я пресвитерианец… Но… как я понял… они проведут «мессу и погребальную службу» за упокой души Альберика де Молеона. – А потом добавил с легким северобританским акцентом: – Понятия не имел, что это такое дорогостоящее дело.

Сегодня книга находится в собрании Вентворта в Кембридже. Деннистаун сфотографировал рисунок, а потом сжег его, когда покидал Комменж после своего первого визита.

1893

Потерянные сердца[10]

Насколько мне удалось установить, был сентябрь 1811 года, когда у входа в Эсуорби-Холл, в самом сердце Линкольншира, остановился дилижанс. Из него тотчас же выпрыгнул мальчик, который был единственным пассажиром дилижанса. Он позвонил в дверной колокольчик и в ожидании, пока открыли дверь, огляделся с живейшим интересом. Мальчик увидел перед собой высокий прямоугольный дом из красного кирпича, построенный в царствование королевы Анны; к нему был добавлен портик с каменными колоннами в стиле классицизма 1790 года. Окон с белыми деревянными рамами было множество – и высоких, и низких. Фасад дома венчал фронтон с круглым окошком. Имелось еще два крыла, левое и правое, которые были соединены застекленными галереями и поддерживались колоннадой. В них, очевидно, размещались конюшня и различные службы при доме. На обоих крылах красовались декоративные купола с золоченым флюгером.

Оконные стекла здания пламенели в лучах заката. Близ Холла протянулся парк, в котором стояло множество дубов. Ели, его окаймлявшие, вырисовывались на фоне неба. Часы на церковной башне, затерявшейся среди деревьев на опушке парка, так что виден был лишь золоченый флюгер, сверкавший в предвечернем свете, пробили шесть, и звук этот был приглушен ветром. Все это вместе производило благостное впечатление, хотя и тронутое печалью, присущей вечерам ранней осенью. Она передалась мальчику, стоявшему на крыльце.

Он прибыл в дилижансе из Уорвикшира. Полгода назад мальчик осиротел. Теперь же он приехал в Эсуорби, чтобы поселиться здесь по приглашению своего пожилого родственника, мистера Абни. Это великодушное предложение было неожиданным, ибо все, кто знал мистера Абни, считали его отшельником, размеренный образ жизни которого был бы нарушен вторжением маленького мальчика. Вообще-то мало что было известно о характере и занятиях мистера Абни. Один профессор, преподававший в Кембридже греческий, сказал однажды, что никто не знает о религиозных верованиях поздних язычников больше, чем владелец Эсуорби. Несомненно, в его библиотеке были все доступные в то время книги, имеющие отношение к орфическим таинствам[11] и гимнам, поклонению Митре[12] и неоплатонистам[13]. В вестибюле с мраморным полом стояла чудесная скульптурная группа, изображавшая Митру, который убивает быка. Ее доставили из Леванта, что повлекло за собой большие расходы для владельцев Холла. Его собственное описание этой скульптуры было опубликовано в «Джентльменз мэгэзин»[14]. Он написал также ряд замечательных статей в «Критикл мьюзиум» о суевериях римлян периода Восточной Римской империи. Короче говоря, мистера Абни считали книжным червем, поэтому его соседей очень удивило, что он и вообще-то знал о своем осиротевшем маленьком родственнике, Стивене Элиоте, а тем более вызвался предоставить ему кров в Эсуорби-Холле.

Но что бы ни думали соседи, мистер Абни собрался оказать своему юному родственнику радушный прием. Это был высокий худой человек с суровым выражением лица. В ту самую минуту, как открылась парадная дверь, он буквально вылетел из своего кабинета, на ходу потирая руки от восторга.

– Как дела, мой мальчик? Все в порядке? Сколько тебе лет? – осведомился он. – То есть я хотел спросить, не слишком ли утомило тебя путешествие. Надеюсь, усталость не помешает тебе отужинать?

– Благодарю вас, сэр, – ответил мастер Элиот. – Я прекрасно себя чувствую.

– Молодец! – похвалил его мистер Абни. – А сколько тебе лет, мой мальчик?

Было несколько странно, что он уже второй раз задает этот вопрос в первые же минуты знакомства.

– В следующий день рождения мне исполнится двенадцать, – ответил Стивен.

– А когда твой день рождения, мой милый мальчик? Одиннадцатого сентября, вот как. Это хорошо, это очень хорошо. Почти через год, не так ли? Мне нравится – ха, ха! – нравится заносить подобные вещи в свою записную книжку. Ты уверен, что двенадцать? Это точно?

– Да, я совершенно уверен, сэр.

– Так, так! Паркс, отведите его к миссис Банч, и пусть он выпьет чаю, поужинает – в общем, вы поняли.

– Да, сэр, – ответствовал степенный Паркс и повел Стивена в комнаты, отведенные для слуг.

Миссис Банч была самой уютной и приветливой особой из всех, с кем довелось общаться Стивену в Эсуорби. Он сразу же почувствовал себя как дома, а через четверть часа они уже подружились и оставались друзьями и дальше. Миссис Банч родилась в этой округе лет за пятьдесят пять до того дня, как сюда прибыл Стивен, а в Холле жила уже двадцать лет. Поэтому уж если кто и знал все углы и закоулки этого дома и округи, так это миссис Банч. При этом она охотно делилась своими сведениями с другими.

Поскольку Стивен был непоседливым и любознательным мальчуганом, он жаждал узнать побольше о Холле и садах вокруг дома.

– Кто построил храм в конце лавровой аллеи? Что за старик изображен на картине, висящей на лестнице? Он сидит за столом, а под рукой у него череп.

Мальчик получил ответы на эти вопросы и еще великое множество других благодаря обширным познаниям миссис Банч. Однако случались и иные, ответить на которые было затруднительно.

Как-то раз в ноябре Стивен сидел вечером у камина в комнате экономки, предаваясь размышлениям.

– Мистер Абни хороший человек, и он попадет на небо? – вдруг спросил мальчик с той удивительной детской верой в способность взрослых отвечать на подобные вопросы, решение которых, как известно, зависит совсем от другого суда.

– Хороший? Господь да благословит это дитя! – воскликнула миссис Банч. – Хозяин на редкость добрая душа! Разве я тебе не рассказывала о том мальчике, которого он привел с улицы семь лет назад? И о девочке, взятой в дом через два года после того, как я стала здесь служить?

– Нет, миссис Банч, расскажите мне о них сию же минуту!

– Ну, о той девочке я помню не так уж много, – начала миссис Банч. – Знаю только, что однажды хозяин привел ее, возвращаясь с прогулки. Он отдал распоряжение миссис Эллис, тогдашней экономке, позаботиться об этой девочке. А у бедняжки не было ни одной родной души – она мне сама так сказала. Так вот, прожила она у нас недели три, а потом то ли сказалась цыганская кровь, то ли что еще, только в одно прекрасное утро она встала спозаранку, когда все мы еще спали, и больше я ее не видела. Хозяин так расстроился! Он велел почистить дно прудов. А я вот думаю, ее увели цыгане: в ночь, когда она пропала, битый час они пели вокруг дома, а Паркс уверяет, будто слышал, как они в то утро перекликались в лесах. О господи! Она была странной девочкой, все молчит, бывало, но я к ней очень привязалась – она сделалась совсем домашней, просто удивительно!

– А что стало с тем мальчиком? – задал очередной вопрос Стивен.

– Этот бедняжка! – вздохнула миссис Банч. – Он был иностранец, и звали его Джованни. Как-то раз, в зимний день, он играл на своей лютне около подъездной аллеи, тут его хозяин и увидел и ну расспрашивать: откуда он, да сколько ему лет, куда держит путь и где его родня – да все так ласково. Но и с ним вышло не лучше. Они дикие, эти иностранцы, и однажды утром он исчез так же, как девочка. Мы потом целый год ломали голову над тем, куда он ушел и что поделывает: ведь он не захватил свою лютню, она так и лежит на полке.

Остаток вечера Стивен то расспрашивал миссис Банч, то пытался извлечь какие-нибудь звуки из лютни.

В ту ночь ему приснился любопытный сон. На верхнем этаже дома, где находилась его спальня, в конце коридора была ванная, которой не пользовались. Дверь была всегда заперта, но поскольку верхняя часть застеклена, а муслиновые занавески сняты, можно было заглянуть и увидеть справа у стены оцинкованную ванну, головой к окну.

В ту ночь, о которой я веду речь, Стивену Элиоту почудилось, будто он стоит у двери ванной. В окно светила луна, и сквозь застекленную дверь он увидел фигуру, лежавшую в ванне.

То, во что он вглядывался, напоминает мне увиденное когда-то в знаменитых склепах церкви Св. Механа[15] в Дублине. Эти склепы обладают ужасающей особенностью веками оберегать трупы от разложения. То была неописуемо тощая и трогательная фигура цвета пыли, завернутая в какое-то подобие савана. Тонкие губы искривила слабая улыбка, от которой бросало в дрожь; руки были крепко прижаты к груди – слева, там, где сердце.

Стивен смотрел на эту фигуру, и вдруг с ее губ сорвался еле слышный стон, а руки шевельнулись. Мальчик отпрянул от этого жуткого зрелища, вдруг поняв, что действительно стоит босиком на холодном полу в коридоре, а в окно ярко светит луна. С редким мужеством для мальчика его лет он приблизился к двери ванной, чтобы убедиться, что фигура из его сна действительно там. Ее не было, и Стивен вернулся в постель.

На следующее утро его рассказ произвел столь сильное впечатление на миссис Банч, что она даже снова повесила муслиновые занавески на дверь ванной. А мистер Абни, которому Стивен поведал о своем приключении, очень заинтересовался и внес его в свою записную книжку.

Приближалось весеннее равноденствие, о чем мистер Абни часто напоминал своему родственнику, добавляя, что древние считали это время опасным для юных. Он советовал Стивену беречь себя и запирать дверь спальни на ночь. А еще он говорил, что у Цензорина[16] есть на это счет ценное замечание. Примерно в это же время имели место два случая, которые очень впечатлили Стивена.

Первый произошел после удивительно беспокойной и тяжелой ночи, которую провел Стивен. Правда, он не мог припомнить, снилось ли ему что-нибудь.

На следующий вечер миссис Банч чинила его ночную рубашку.

– Боже правый, мастер Стивен! – не выдержала она наконец. – Как это вы ухитрились так разодрать свою ночную сорочку? Подумать только, сколько из-за вас хлопот у бедных слуг, которые вынуждены без конца чинить да штопать!

На рубашке и в самом деле было множество разрезов и прорех, с которыми могла справиться только искусная игла. Они были сосредоточены в левой части груди. Это были длинные параллельные разрезы, и кое-где ткань была прорвана насквозь. Стивен сказал лишь, что понятия не имеет, откуда они взялись. Он был уверен, что прошлой ночью их не было.

– Знаете, миссис Банч, – продолжал он, – точно такие же царапины я видел на двери своей спальни снаружи. Уж тут-то я точно ни при чем.

Миссис Банч смотрела на него, разинув рот от изумления. Затем, схватив свечу, она поспешно вышла из комнаты. Послышались ее шаги на лестнице: она поднималась на верхний этаж. Через несколько минут миссис Банч спустилась.

– Ну и ну, мастер Стивен, – сказала она. – Представить себе не могу, откуда бы там взяться этим царапинам. Для кошек и собак слишком высоко, о крысах я уж не говорю. Точно такие царапины, как от ногтей китайца. Нам об этом рассказывал мой дядюшка, который торговал чаем, – мы были тогда совсем малышки. На вашем месте я бы ничего не говорила хозяину, мастер Стивен, дорогой мой. Просто поверните ключ в замке, когда пойдете спать.

– Я так всегда и делаю, миссис Банч, как только прочитаю молитвы.

– Вот и славно. Всегда читайте молитвы, тогда никто не сможет сделать вам ничего плохого.

И с этими словами миссис Банч снова принялась за сорочку и чинила ее, погруженная в раздумья, пока не пришло время ложиться спать. Это было в пятницу вечером, в марте 1812 года.

На следующий вечер традиционный диалог Стивена и миссис Банч был внезапно прерван появлением Паркса, дворецкого. Как правило, он держался особняком, пребывая у себя в буфетной. Он не заметил Стивена. Паркс был взволнован, и речь его была не так степенна, как обычно.

– Пусть хозяин сам ходит за своим вином, если ему угодно. – Таковы были первые слова дворецкого. – Либо я это делаю днем, либо не делаю вообще, миссис Банч. Не знаю, что там происходит. Очень похоже на крыс, а быть может, по винному погребу гуляет ветер. Только я уже не так молод и проворен, как бывало.

– Мистер Паркс, вы же знаете, что крысы в Холле не водятся.

– Я этого не отрицаю, миссис Банч. Само собой, мне не раз доводилось слушать рассказы парней с судоверфи о говорящей крысе. Прежде я никогда я этому не верил, но сегодня, если бы только я унизился настолько, чтобы приложить ухо к двери в дальней части погреба, то вполне мог бы услышать, о чем там идет речь.

– Ох, мистер Паркс, просто терпения с вами не хватает! Что за дикие фантазии! Вот уже действительно придумали: крысы, болтающие в винном погребе!

– Ладно, миссис Банч, у меня нет никакого желания с вами спорить. Скажу только, что если вы спуститесь в дальний погреб и приложите ухо к двери, то увидите, что я прав.

– Какую чушь вы несете, мистер Паркс! Негоже детям слушать такое! Вы же насмерть пугаете мастера Стивена.

– Как! Мастера Стивена? – переспросил Паркс, наконец заметив мальчика. – Мастер Стивен прекрасно знает, что я вас разыгрываю, миссис Банч.

На самом деле мастеру Стивену было известно слишком многое, чтобы он поверил, будто мистер Паркс собирается кого-то разыгрывать. Его заинтриговал рассказ дворецкого, да и не слишком понравился. Однако, несмотря на упорные расспросы, ему не удалось вытянуть из мистера Паркса подробности того, что же с ним случилось в винном погребе.

Итак, сейчас мы добрались до 24 марта 1812 года. В этот день произошло много любопытного, чему Стивен стал свидетелем. День был ветреный, дом и сады окутала какая-то тревожная атмосфера. Когда Стивен стоял у ограды, окружавшей участок при доме, и смотрел на парк, ему казалось, что ветер гонит мимо него бесконечную процессию бесплотных людей; они бесцельно неслись куда-то и тщетно пытались остановиться, ухватившись за что угодно, и снова соприкоснуться с миром живых, который покинули когда-то.

После ленча мистер Абни сказал:

– Стивен, мой мальчик, не смог бы ты зайти ко мне в кабинет сегодня в одиннадцать часов вечера? До этого времени я буду занят, а мне бы хотелось показать тебе кое-то, связанное с твоим будущим. Весьма важно, чтобы ты об этом узнал. Но ты не должен упоминать о моей просьбе ни при миссис Банч, ни при ком-то еще в этом доме. И будет лучше, если ты удалишься в свою комнату в обычное время.

Вот это да! Стивен с радостью ухватился за возможность не ложиться спать до одиннадцати часов. Перед тем как подняться по лестнице к себе, в тот вечер он заглянул в приоткрытую дверь библиотеки и увидел жаровню, которую часто замечал в углу. Сейчас она находилась перед камином, а на столе стояла чаша из позолоченного серебра, наполненная красным вином; рядом с ней лежало несколько исписанных листов бумаги. Мистер Абни ссыпал на жаровню какие-то благовония как раз в тот момент, когда Стивен проходил мимо, но он, вероятно, не заметил мальчика.

Ветер стих, светила полная луна. Часов в десять Стивен стоял у открытого окна своей спальни и озирал окрестности. Хотя ночь была тихой, таинственные обитатели лесов, залитых лунным светом, никак не могли уняться. Время от времени из-за пруда долетали какие-то странные крики, словно там заблудились отчаявшиеся найти дорогу путники. Возможно, то были совы или водяные птицы, однако те издавали совсем иные звуки. Они все ближе и ближе. Теперь они доносятся с ближнего берега пруда. А вот уже в кустарнике. Внезапно крики прекратились. Однако в ту самую минуту, когда Стивен собирался закрыть окно и возобновить чтение «Робинзона Крузо», он увидел две фигуры, стоявшие на посыпанной гравием террасе с той стороны Холла, где сад. Это были мальчик и девочка, которые стояли рядом, глядя на окна дома. Что-то в облике девочки напоминало фигуру в ванне из сна Стивена. Мальчик внушал ему более сильный страх.

В то время как девочка стояла неподвижно, со слабой улыбкой прижав обе руки к сердцу, тоненький черноволосый мальчик в поношенной одежде воздел руки, и в позе его были выражены угроза, какой-то неутолимый голод и страстное томление. Луна освещала его руки, почти прозрачные, и Стивен увидел, что ногти у него чудовищно длинные и сквозь них проходит свет. Весь его вид с воздетыми руками вызывал ужас; на груди слева зияла черная дыра. Стивен скорее не слухом, а краем сознания уловил один из тех тоскливых воплей отчаяния, что весь вечер оглашали леса Эсуорби. В следующее мгновение эта жуткая пара быстро и бесшумно двинулась по сухому гравию и скрылась из виду.

Хотя Стивен был насмерть перепуган, он решил взять свою свечу и отправиться в кабинет мистера Абни, так как приближалось назначенное ему время. Дверь библиотеки, служившей также кабинетом, выходила в передний холл, и Стивен, подгоняемый ужасом, быстро до нее добрался. Но войти в кабинет оказалось не так-то легко. Дверь была, как всегда, не заперта, в этом он был уверен, поскольку ключ торчал снаружи. Мальчик несколько раз постучался, но ответа не было. Мистер Абни был занят: он с кем-то разговаривал. Что же там происходит? Почему он пытается что-то выкрикнуть? И отчего его голос замер? Он тоже увидел таинственных детей? Тут все стихло, и когда Стивен в страхе толкнул дверь, она подалась.

На столе в кабинете мистера Абни были найдены бумаги, которые прояснили все случившееся для Стивена Элиота, когда он повзрослел настолько, что смог их понять. Самыми важными были следующие абзацы:

«Среди древних, в мудрости которых я имел возможность убедиться и потому не сомневаюсь в сказанном ими, была распространена вера в то, что, осуществляя определенные операции, кажущиеся современным людям варварскими, можно обрести поразительные свойства. Например, поглотив личности некоторого числа своих ближних, индивидуум получит полную власть над теми бесплотными созданиями, которые управляют стихийными силами Вселенной.

Зафиксировано, что Саймон Магус приобрел способность летать по воздуху и становиться невидимым благодаря душе мальчика, которого он “убил” – это слово употребил автор “Климентинских признаний”[17] в клеветнических целях. Кроме того, в сочинениях Гермеса Трисмегиста[18] весьма подробно изложено, как можно добиться аналогичных результатов, поглотив сердца не менее трех человеческих существ, не достигших двадцати одного года. Проверке этого утверждения я посвятил большую часть двадцати лет, выбирая в качестве материала для своих экспериментов лиц, которых можно было изъять без особого ущерба для общества. Первый шаг я осуществил, изъяв некую Фебу Стэнли, девочку цыганского происхождения, 24 марта 1792 года. Второй – изъяв итальянского бродяжку, мальчика по имени Джованни Паоли, в ночь 23 марта 1805 года. Последней “жертвой” – если употребить слово, в высшей степени оскорбляющее мои чувства, – должен стать мой родственник, Стивен Элиот. Его днем станет 24 марта 1812 года.

Лучший способ осуществить поглощение – это удалить сердце у живого объекта, сжечь его и смешать с пинтой какого-нибудь красного вина, предпочтительно портвейна. Останки первых двух объектов необходимо спрятать, для каковой цели подойдет винный погреб или ванная, которой не пользуются. Некоторое беспокойство может причинить духовная сущность этих объектов, которую на популярном языке называют привидениями. Однако человек философского склада – а только такому целесообразно проводить данный эксперимент – не склонен придавать значение слабым попыткам этих созданий отомстить. Я с огромным удовлетворением предвкушаю свободное, совершенное существование, которое обеспечит мне этот эксперимент, если пройдет удачно. Он не только сделает меня недосягаемым для так называемого человеческого правосудия, но и в значительной степени устранит саму перспективу смерти».

Мистера Абни нашли сидящим в его кресле. Голова была откинута, а на лице запечатлелись ярость, страх и ужасная боль. Слева на груди зияла чудовищная рваная рана, обнажившая сердце. На руках покойного не было крови, и длинный нож, лежавший на столе, был совершенно чистым. Такие раны могла нанести дикая кошка. Окно кабинета было открыто, и, по мнению коронера, мистер Абни принял смерть от какого-то дикого существа. Однако, изучив бумаги, которые я сейчас процитировал, Стивен Элиот пришел к совсем иному выводу.

1895

Меццо-тинто[19] [20]

Когда-то я имел удовольствие поведать вам о приключении, случившемся с моим другом Деннистауном при поисках произведений искусства для музея в Кембридже.

Хотя по возвращении в Англию он и не сделал эту историю достоянием гласности, однако и не утаил ее от своих многочисленных друзей. В их число входил джентльмен, занимавший в то время должность директора художественного музея в другом университете. Несомненно, эта история должна была произвести сильное впечатление на человека, который был в некотором роде коллегой Деннистауна. Он от всей души надеялся, что с ним не приключится ничего подобного, и утешался тем, что в его обязанности не входило приобретение древних рукописей для своего учебного заведения – этим занималась библиотека. Пусть ее сотрудники обшаривают темные закоулки континента в поисках рукописей, если им угодно. Он был рад, что в его задачи входило лишь приумножение и без того уже непревзойденной коллекции топографических рисунков и гравюр, принадлежавших его музею. Однако, как выяснилось, даже в столь мирной и уютной области могут таиться подводные рифы, с чем и пришлось внезапно столкнуться мистеру Уильямсу.

Тем, кто питает хотя бы умеренный интерес к приобретению топографических картин, известно о существовании одного лондонского торговца, помощь которого в этом деле невозможно переоценить. Мистер Дж. У. Бритнел с небольшими перерывами публикует прекрасные каталоги обширного и постоянно пополняющегося фонда гравюр, планов и старинных эскизов, на которых изображены особняки, церкви и города в Англии и Уэльсе. Разумеется, эти каталоги были основой основ для мистера Уильямса, но так как в его музее уже хранилось огромное собрание топографических картин, он, хотя и был постоянным клиентом, покупал мало. Он скорее заполнял пробелы своего фонда с помощью мистера Бритнела, нежели приобретал раритеты.

Итак, в феврале прошлого года мистер Уильямс обнаружил на своем столе в музее каталог из магазина мистера Бритнела, а также отпечатанное на машинке письмо от самого торговца. Вот что там говорилось:

«Дорогой сэр!

Мы просим Вас обратить внимание на № 978 прилагаемого каталога, который рады будем выслать для просмотра.

Искренне Ваш, Дж. У. Бритнел»

Найти в каталоге № 978 было для мистера Уильямса минутным делом, и он прочитал следующее описание:

«978. Неизвестный художник. Интересное меццо-тинто: вид помещичьего дома. Начало века. 15 на 10 дюймов. Черная рама. 2 фунта 2 шиллинга».

В гравюре не было ничего особенного, так что цена казалась завышенной. Однако мистер Бритнел, хорошо знавший свое дело и своего клиента, по-видимому, был о ней высокого мнения. Вследствие этого мистер Уильямс написал открытку с просьбой выслать эту гравюру для ознакомления вместе с другими гравюрами и эскизами, значившимися в каталоге. И затем он, вовсе не охваченный нетерпением ожидания, приступил к своим обычным трудам.

Любая посылка имеет обыкновение прибывать на день позже, чем ожидаешь, и посылка мистера Бритнела не явилась исключением из правила – кажется, именно так звучит эта расхожая фраза. Посылка пришла в музей с дневной почтой в субботу после того, как мистер Уильямс уже ушел с работы. Служитель доставил ее в апартаменты мистера Уильямса в колледже, чтобы ему не пришлось ждать все воскресенье. Таким образом, он смог бы взглянуть на содержимое посылки и вернуть то, что не собирался приобретать для музея. Здесь мистер Уильямс и обнаружил ее, когда пришел домой вместе с другом, которого пригласил на чай.

Единственная вещь из этой посылки, представляющая для меня интерес, – это довольно большое меццо-тинто в черной раме. Я уже процитировал краткое описание этой гравюры из каталога мистера Бритнела. Можно остановиться еще на нескольких деталях, хотя и вряд ли могу надеяться, что они предстанут перед вашим взором так же четко, как пред моим. Сегодня почти такую же можно увидеть в залах многих постоялых дворов или в коридорах загородных особняков. Это было посредственное меццо-тинто, а посредственное меццо-тинто, пожалуй, худшая из гравюр. На ней был изображен фасад не очень большого помещичьего дома прошлого века с тремя рядами окон, окруженных рустовкой. На парапете красовались по углам шары и вазы, а в центре дома был маленький портик. По обе стороны стояли деревья, а перед домом была обширная лужайка. На узких полях меццо-тинто была выгравирована надпись: «Это создал А. У. Ф.» – и больше ничего. В целом создавалось впечатление, что это работа любителя. «И о чем только думал мистер Бритнел, запрашивая два фунта два шиллинга за подобную гравюру?» – удивлялся мистер Уильямс. Он перевернул ее, и при этом вид у него был весьма презрительный. На обратной стороне он увидел бумажный ярлык, левая часть которого была оторвана. Осталось лишь окончание двух строк: от первой – «…нгли-Холл», от второй – «…ссекс».