Сиквел

Глава первая

Все началось с нас

Во-первых, это было не так уж трудно. Посмотреть, как держатся все эти писатели – с апломбом, с драматизмом, – так можно подумать, что им приходится ползать на четвереньках по рудникам, зажав в зубах пластиковые ложки, чтобы выковыривать алмазы, бродить по колено в нечистотах, выискивая протечку в канализации, или врываться в горящие здания с сорокапятифунтовым снаряжением на спине. Но поднимать такой скулеж из-за того, что ты посиживаешь за столом или вообще валяешься на диване и что-то… печатаешь?

Не так уж трудно. Совсем не трудно, откровенно говоря.

Конечно, ей повезло наблюдать за работой ее покойного мужа над своим последним романом, написанным – точнее сказать, дописанным – в течение нескольких месяцев их довольно-таки скоротечного брака. Кроме того, она удостоилась мастер-класса по одному из его предыдущих романов, дико успешной «Сороке». Да, надо признать, что написан этот роман был до того, как они познакомились, но ей тем не менее довелось проникнуть в его суть и узнать, как была создана эта экстраординарная книга с особым сплавом вымысла (его) и фактов (ее). Так что это помогло.

Что еще помогло? То, что ей не пришлось искать ни агента, ни издателя; такие поиски – это общепризнанная истина – заставляют писателя пройти все круги ада. Ей, в силу положения душеприказчицы покойного мужа, единоличной наследницы его безмерно ценной литературной собственности, не пришлось обивать пороги литературных дельцов! Она могла просто прокатиться через этот ад на «Роллс-Ройсе» издательского опыта и предстать перед книжной публикой с гордо поднятой головой – спасибо Матильде (агенту покойного мужа) и Вэнди (его издателю), двум женщинам, достигшим исключительного мастерства в своих профессиях. (Она это поняла не только по собственным впечатлениям, но и эмпирически; некий разгневанный писатель поквитался с издательским миром, разместив на своем веб-сайте рейтинг всех издателей и агентов от высшего до низшего звена – причем обнародовав их адреса электронной почты! – и даже люди, считавшие его полоумным, признавали точность его суждений в этих вопросах.) Заручиться поддержкой Матильды и Вэнди было бесценным преимуществом; эти две женщины знали о книгах все, что только можно знать, – не только о том, как сделать их лучше, но и как успешно их продать, но сама она не питала ни малейшего интереса к написанию романа, если только он не будет продаваться так же хорошо, как и тот, другой роман, написанный, как считалось, ее покойным мужем, Джейком Боннером (пусть и не без некоторого участия с ее стороны).

Изначально написание романа прельщало ее не больше, чем, скажем, создание модной линии одежды или карьера диджея. Конечно, книги она читала. Причем всегда. Но читала примерно так же, как наведывалась в бакалейный магазин, с той же практичностью и (до недавнего времени!) бережливостью. Проработав несколько лет в Сиэтле продюсером местной радиопередачи, она прочитывала по три-четыре книги в неделю – политические и спортивные мемуары, воспоминания знаменитостей, криминальные хроники, кулинарные книги местных шеф-поваров и изредка какой-нибудь роман, но только если он имел отношение к телевидению или Сиэтлу, – старательно делая заметки и выписывая самые сенсационные цитаты, чтобы у слушателей сложилось впечатление, что Рэнди, ее босс, сибарит и мизогин, не поленился хоть как-то подготовиться к интервью с новым гостем. Другими словами, ей приходилось все время сидеть на диете из чтения, переваривая и выборочно отрыгивая фрагменты бесконечной массы книг, которые сам Рэнди читать не собирался.

Автор одного из тех редких романов, Джейкоб Финч-Боннер, проезжал через Сиэтл со своим грандиозным бестселлером, метко названным «Сорока», который выходил в самой престижной книжной серии города. Она с трудом уговорила Рэнди пригласить его и, как всегда, тщательно – пожалуй, даже тщательней, чем всегда, – подготовила босса к интервью, хотя и понимала – Рэнди был Рэнди, – что толку в этом будет немного. Пару месяцев спустя она распрощалась с радиостанцией и с Западным побережьем, чтобы примерить на себя роль супруги и вдовы литератора.

Матильда и Вэнди не просто хранили ключи к успеху, о котором мечтают писатели всего мира; они действительно умели раскрыть в любой писанине все мыслимые достоинства, что служило признаком настоящего мастерства (которое она признавала и уважала по личным мотивам). Но всерьез ее это не привлекало. Ее писательские притязания не простирались дальше поздравительных открыток. Ей никогда не хотелось последовать за Джейком по тропинке литературного обольщения, вслушиваясь в благоговейный шепот. Она, слава богу, не испытывала ни малейшего желания вызывать в людях то раболепие, которого так явно жаждали писатели вроде ее покойного мужа и которого ему в конце концов удалось добиться. Эти люди подходили, сжимая в руках его книгу, к Джейку, раздававшему автографы после очередного мероприятия, и с придыханием заявляли: «Вы… мой… любимый… писатель…» Она не могла представить такого писателя, на встречу с которым ей захотелось бы тащиться через весь город. Такого писателя, чью новую книгу она бы ждала с нетерпением, чей роман был бы ей настолько дорог, чтобы вечно хранить его у себя, или чей автограф ей хотелось бы иметь на своем экземпляре.

Ну, если только автограф Мэрилин Робинсон на экземпляре «Дыхания озера». И то просто по приколу.

Она полагала, что даже у бездарных писателей должно быть призвание. Они должны верить, что из них выйдет что-то стоящее, чтобы хотя бы попытаться, разве нет? Потому что написать книгу – это не то, что можно взять и сделать по наитию, как, например, приготовить десерт по рецепту с пачки шоколадной стружки или перекрасить волосы. Она всегда была готова признать, что такого призвания у нее нет. Она могла бы даже признать, что и вовсе никогда не чувствовала никакого призвания, поскольку единственное, чего ей всегда хотелось, – это чтобы ее просто оставили в покое; и вот теперь, дожив почти до сорока (плюс-минус) и обзаведясь литературным наследством покойного мужа, она подошла вплотную к тому, чтобы заняться писательством. Наконец-то.

Откровенно говоря, она не решилась бы на это, если бы не ляпнула кое-что, не подумав, во время интервью в связи с той самой книжной серией в Сиэтле, который стал ей почти родным городом, когда одна напористая сучка по имени Кэнди спросила ее в присутствии примерно тысячи человек, чем она намерена заняться после этого.

«После этого» – в смысле когда завершит публичное оплакивание своего мужа.

«После этого» – в смысле когда снова устремится навстречу личному счастью.

И неожиданно для себя она сказала, что подумывает написать роман.

Немедленное одобрение. Громогласные аплодисменты с восклицаниями: «Давай, детка!» и «Класс!» Реакция была вполне естественной, не вызывавшей отторжения, и потому она, поразмыслив, взяла за правило подтверждать это намерение в последующих интервью, которые давала по всей Америке и за границей, встречаясь от лица покойного мужа с армией его читателей в поддержку его последнего романа.

– Каковы ваши личные планы? – интересовался с профессиональной учтивостью книжный блогер на Майамской книжной ярмарке.

– Вы уже представляли себе, чем займетесь дальше? – интересовался шеф-редактор «Амазона».

– Я понимаю, что вам сложно думать о чем-то, помимо вашего горя, – сказала женщина с ничего не выражающим лицом на утренней телепередаче в Сиэтле, – но я также понимаю, что всех нас интересует, что вы будете делать дальше?

– Вообще-то я подумываю написать роман…

Куда бы она ни пришла, везде эти слова вызывали неизменно бурную реакцию: увлажнялись глаза, расцветали улыбки, все ее поддерживали. Какая она молодчина, что претворяет свое горе в искусство! Бесстрашно прокладывает собственный путь, восходя на тот Парнас, который покорил ее покойный муж! Так держать!

Что ж, она не возражала против такой явной и щедрой доброжелательности. Если ей настолько проще вызывать у людей восхищение, чем осуждение, то почему бы нет? И потом, никто ни разу не задал конкретного вопроса по поводу ее великого откровения. «Ходят слухи, вы пишете роман! Как он продвигается? Когда мы можем ожидать его?» Ни даже: «О чем он?»

Тем лучше, потому что он был ни о чем и никак не продвигался, и им не следовало ожидать его, потому что… его просто не существовало. Как заметила Гертруда Стайн, «там нет никакого „там“», и тем не менее само обращение к этому мифическому роману пронесло ее через изнурительный и затяжной год литературных выступлений на волнах аплодисментов. И аплодисменты эти были адресованы, стоит отметить, не Джейку с его трагической историей психической болезни и анонимной травли (наверняка, неким завистливым бездарным коллегой по перу) и не к его печальному посмертному роману. Аплодисменты эти были адресованы ей.

Не в ее природе было напрягаться насчет чего-то столь туманного, и она не напрягалась, однако не могла не думать, есть ли какой-то предел всей этой белой и пушистой позитивности. Не тикают ли часики ее благополучия, которое должно закончиться, как только она обмолвится о своем романе (обмане!) двадцатый, пятидесятый или сотый раз? Не настанет ли такой момент, когда некий интервьюер, обращаясь к трагической истории Джейкоба Финч-Боннера и его успеха, которого он едва вкусил после упорных трудов, спросит наконец его вдову, как там продвигается ее книга, о которой все давно наслышаны?

И все указывало на то, что нет, не настанет. Даже если ее мимолетное замечание осядет в чьей-то памяти или газетной заметке, не сочтут ли все, что задержка ее вдохновенного творения объясняется тем, что она, как и многие другие, просто не находит нужных слов для достойного воплощения своего замысла? Да, даже ей, вдове такого талантливого писателя, несомненно что-то почерпнувшей у него, и с такой удачной в художественном отношении личной трагедией – шутка ли, быть женой писателя-самоубийцы! – оказалось не под силу написать хороший или хотя бы средний роман. Такое случается сплошь и рядом, разве нет? Один говорит, что похудеет на десять фунтов, другой – что бросит курить, третий – что напишет роман, а между тем ты замечаешь, как первый тайком затягивается сигаретой, вынося мусор, а на втором вдруг молния расходится! И ты себе думаешь: «Ну-ну». Вот и всё. Никто ведь не станет приставать к человеку с тем, что он не сделал чего-то, что, по всей вероятности, было выше его сил? Никто ведь не скажет: «Ну, и как твои успехи?»

Да и потом, кому на самом деле было надо, чтобы она написала роман? В мире пруд пруди людей, якобы пишущих романы. Джейку прохода не давали люди, пишущие их или заявлявшие, что пишут их, или хотевшие однажды написать их или написавшие бы, будь у них время, или няня, или богатые родители, или верящая в них вторая половинка, или своя комната (как у Вирджинии Вулф), или если бы их ужасный родственник или бывший супруг, или бывший коллега уже окочурился и не мог бы засудить их за роман, как-бы-типа основанный на их жизни! И это если говорить только о тех, кто вообще не написал ни строчки; а ведь были еще люди, которые что-то на самом деле сочиняли. Сколько человек в настоящий момент действительно писали романы, рассуждали (с недовольством) о написании романов или брюзжали (с еще большим недовольством) о том же? Тьма-тьмущая! Но сколько из этих романов будут закончены? И сколько из них будут хоть чего-то стоить? И сколько из тех, которые будут хоть чего-то стоить, попадут к агентам, а из тех, которые попадут к агентам, будут в итоге изданы? И наконец, сколько из тех, которые будут изданы, удостоятся внимания той бесценной прослойки общества, которая действительно читает книги? Иной раз, оказавшись в книжном магазине по долгу вдовы и душеприказчицы (и наследницы) Джейка, она заглядывала в отдел современной прозы и просто глазела на обложки, купавшиеся в лучах скоротечной славы. Под каждой из этих обложек была книга – дописанная, вычитанная, принятая, проданная, отредактированная, сверстанная, изданная и представленная публике. Вероятно, какие-то из них были лучше прочих. Какие-то, возможно, были хороши настолько, чтобы заслужить неохотное одобрение (возможно, даже зависть) ее покойного мужа, который знал толк в хорошо написанных и проработанных романах. Но сколько таких могло оказаться среди всего этого множества? У нее определенно не было времени выяснять это. Да и желания, если уж на то пошло.

В любом случае пройдет неделя-другая, и все эти книги – посредственные, добросовестные, но невыдающиеся и даже, чего нельзя исключать, первоклассные – уступят место новинкам. Новейшим образцам современной прозы. Так о чем вообще говорить?

Идею подала ее агент, Матильда, – она вклинилась во всю эту неопределенность, напрямую сославшись на ее роман-в-работе («Ну надо же! Вы просто молодчина!»), и предложила ей подать заявку в Дом творчества – весьма условную заявку, поскольку у Матильды был на примете один автор, который состоял в приемной комиссии и мог войти в особое положение вдовы прославленного литератора, пытающейся написать свой собственный роман. Сама она сроду не слышала о таких резиденциях даже от своего покойного мужа, и это ее заинтриговало. Почему Джейк никогда не рассказывал ей о них – не потому ли, что его не приглашали в такие места – ни когда он был начинающим писателем (недостаточно многообещающим?), ни позже, когда он сделался безумно успешным (слишком успешным, чтобы занимать свободное место, когда вокруг было так много начинающих писателей!)? Она с удивлением узнала, что в Америке имелось не менее дюжины таких резиденций, рассредоточенных по сельским уголкам: от Новой Англии до – подумать только – острова Уидби, штат Вашингтон, где она провела в свое время несколько тайных выходных со своим боссом, когда работала в Сиэтле. И судя по всему (по крайней мере, по словам Матильды), любая из них была готова принять ее с распростертыми объятиями в знак поддержки ее условного романа, который она условно писала.

Дом творчества, куда она (или, точнее, Матильда) подала заявку, располагался в новоанглийском городке, невероятно похожем на городок ее детства, и включал в себя обширные угодья, принадлежавшие в девятнадцатом веке одному композитору. В распоряжении Анны оказалась общая комната в главном доме, где писатели (а также художники и композиторы) собирались на завтрак и ужин, и отдельный домик у тропинки, устланной сосновыми иголками, куда она отправлялась ближе к утру, словно Красная Шапочка, только корзинку с едой ей доставлял в обед курьер, который аккуратно ставил ее на заднее крыльцо и ехал дальше. В корзинке лежали завернутые в вощеную бумагу бутерброды, яблоко и печенье. Обстановка домика была скромной и строгой: книга отзывов, исписанная писателями, жившими здесь до нее, кресло-качалка, камин и узкая кровать, на которой она лежала, глядя на свисающую со стропил паутину; она чувствовала пустоту и спокойствие и слегка недоумевала, что же ей теперь делать.

Главное правило этого учреждения гласило, что никто не должен мешать художнику работать (мало ли, вдруг тот сочиняет нового «Кубла-хана»!), по-этому она часами оставалась в полном одиночестве. Это было непривычной роскошью. К тому времени она уже несколько месяцев жила в разъездах, разглагольствуя о посмертном романе Джейка (а еще чаще – о его трагической, преждевременной смерти), и ее уже тошнило от других людей. От всего их участия, всех этих траурных подношений (от моей мамы, отца, брата, сестры и от мужа тоже!), которые каким-то образом должны были связать ее со всеми этими незнакомцами. После пары дней пребывания в Доме творчества, когда она поняла, что никто не потревожит ее в течение ближайших часов, она расслабилась и выдохнула.

Она-то уж точно не сочиняла «Кубла-хана». Она вообще ничего не сочиняла – по крайней мере, всю первую неделю. Дни напролет она валялась на кровати, сидела в кресле-качалке, разводила огонь в камине (стояла весна, но было очень холодно) и подбрасывала поленья, а после обеда дремала. Ей очень нравились тишина и тепло, а также то обстоятельство, что ее мобильный телефон почти не ловил сигнал. Один день она провела за чтением биографии американского композитора, в усадьбе которого жила, и совершила несколько послеполуденных поездок по южному Нью-Гэмпширу. По вечерам она возвращалась в столовую в главном доме и выслушивала напускную самокритику своих «коллег», предпочитавших не подавать виду, какими светочами они себя на самом деле считают. После ужина они иногда заводили одухотворенные беседы о скульпторах, композиторах или драматургах, работающих в данный момент на территории Дома творчества. У двоих мужчин – агрессивного сочинителя атональной музыки и писателя-метапрозаика – была явная связь, внезапно прерванная неожиданно нагрянувшей женой одного из них, после чего между ними разлилась ядовитая горечь, заразившая всю группу. Молчаливая пожилая женщина – кажется, известная поэтесса – оставила их, и ее сменила воинственная молодая особа, превращавшая каждый ужин в напряженную сцену едва сдерживаемой враждебности.

Однажды вечером один из местных романистов устроил чтение в отдельном здании, старинной библиотеке прежних владельцев, дополненной произведениями бывших резидентов. Она сидела в кресле и слушала, как романист читает тягостное описание фермерского дома, со скрипом переживавшего зиму в Айове. Скука была смертная, и на нее навалилась такая тоска, что она настороженно следила за выражением своего лица и изображала заинтересованность. Этот чтец только-только получил диплом магистра искусств и уже успел подписать договор с «Кнопфом»[1] на свой первый роман, вступительную главу которого и составляла эта тяжеловесная проза. Когда он закончил, последовали вежливые вопросы: Как писатель переводил визуальные впечатления в письменную форму? Какое влияние на его творчество оказывала обстановка? Насколько писатель должен быть увлечен идеей гендерного подхода?

Все это она также слушала вполуха, поэтому была застигнута врасплох, когда романист грубо перевел один из вопросов на нее.

– Насколько это верно в отношении остальных писателей? Не хочу говорить за вас.

Он смотрел на нее.

Насколько верно что?

– Ну, – сказала она, садясь ровнее, – я не уверена, что смогу ответить. Это все так непривычно для меня. Писательство, в смысле.

Теперь на нее уставились все присутствующие. Все до единого.

– В смысле, – сказала воинственная молодая особа, – вы еще ничего не написали?

– Я еще ничего не опубликовала, – уточнила она, надеясь, что такой ответ всех удовлетворит.

Особа продолжала сверлить ее взглядом.

– Как вы сюда попали? У меня есть друзья, которым отказывают год за годом. А у них уже книги.

Все молчали.

– Ну, – нарушил кто-то затянувшееся молчание, – не в одних публикациях дело. Есть еще талант.

Артистка с тремя длинными косичками тронула локтем недовольную особу и стала что-то говорить ей на ухо.

– А, – сказала уже чуть-менее-недовольная особа, – ну ясно.

«Что ясно?» – подумала Анна, но догадаться было несложно. Для этих настоящих художников она была лишь курьезным исключением, литературной вдовой, к которой проявил снисходительность кто-то не в меру участливый. И этим не стоило гордиться. Она не заслуживала ни жалости, ни особого расположения, не говоря о том, чтобы занять по протекции место в этом недостижимом для многих храме искусств на том лишь основании, что ее творческий замысел – ее несуществующий роман – был, вероятно, таким благородным и искупительным. И разумеется, феминистским!

Ну что ж. Это ей ясно; но с другой стороны – почему она не может быть такой же талантливой, как и ее покойный муж, который так скоропостижно оставил литературу, не успев обогатить ее множеством своих теоретически великих трудов? И что такого, если она, пресловутая вдова, обошла бесчисленных «настоящих» писателей в своем благородном стремлении к творчеству? Может, этого конкретного разгневанного писателя или его достойных друзей и обделили лесной хижиной с корзинкой для пикника на пороге, но представляет ли хоть кто-нибудь из них, через что ей пришлось пройти, чтобы оказаться здесь? Кто из этих позеров имеет хоть какое-то право судить ее?

Очевидно, что никто. Ведь не этот же писарь из Айовы с его скрипучим домом в заснеженной степи? И не этот, высасывающий из пальца свою «метафикцию». И очевидно, не новенький, занимающийся тысячестраничным вскрытием умирающего городка в Ржавом поясе[2], ставшего предметом недавней биржевой войны.

Возможно, она мало что понимала в писательстве, но она понимала, что не станет читать ни одну из этих книг.

Раздались аплодисменты. Литературный вечер, к счастью, подошел к концу. Кто-то в другом конце комнаты открыл бутылку и достал из пластикового пакета пластиковые стаканчики. Артистка перформанса выскользнула в ночь, возвращаясь в свою студию. Один из композиторов начал агрессивно флиртовать с бледной молодой поэтессой из Бруклина. Но Анну все писатели обходили стороной – то ли потому, что им было неловко рядом с ней, то ли потому, что им было неловко за нее. Она не могла понять, да и не хотела. Она считала их абсурдными людьми, зацикленными на абсурдных вещах, как то: есть ли рамочка вокруг рецензии или звездочка рядом с ней, кому доверили на фестивале читать их сочинения перед пустыми стульями под тентом, выглядели ли они на двадцать до двадцати (на тридцать до тридцати) или, с ее точки зрения, на девяносто до девяноста. Да кому какое дело? Более того, какое это имело отношение к тому, насколько хорошие книги они писали, или к тому, станет ли нормальный человек – взять хотя бы ее – вообще их читать?

Анна Уильямс-Боннер провожала их взглядом, всех этих писателей, пока они шли через библиотеку к открытому вину и пластиковым стаканчикам, высказывая до смешного сдержанные похвалы человеку, только что читавшему свой роман. Затем, на ее глазах, разговор съехал на извечные темы: недостатки бывших учителей, несовершенства издательского мира и, разумеется, знакомых писателей, которым не посчастливилось присутствовать сегодня вечером в библиотеке этого старого нью-гэмпширского особняка, воздвигнутого силой искусства в стародавние, не такие сложные времена. И она подумала: «Если справляются даже такие идиоты, неужели это, мать их, так уж трудно?»

Глава вторая

Второму игроку приготовиться

– Вы все это написали в Доме творчества? – Матильда Солтер покачала головой. – У меня в списке несколько лауреатов Национальной книжной премии, которых я бы направила к вам для консультаций.

– Да нет, – признала Анна. – Не все. Но многое. Как только я начала, меня, можно сказать, прорвало. Я неслась в свой домик на рассвете и на ужин прибегала в последнюю минуту. Иногда даже после ужина туда возвращалась. То есть мне помогло, что никто из этих людей мне не нравился. Так что не возникало соблазна к общению – понимаете, о чем я?

Они сидели за ланчем в «Кафе „Юнион-сквер“», которое уже не находилось на Юнион-сквер. Именно в этом ресторане Анна впервые ужинала с Джейком, и именно здесь теперь они, агент и душеприказчица, в полном согласии продолжали встречаться, чтобы обсудить посмертную жизнь Джейка как писателя.

– О, я не раз такое слышала за прошедшие годы, – улыбнулась Матильда. – Я ничего из этого не видела воочию, но мне кажется, что после всех этих историй я бы там с завязанными глазами не заблудилась. У меня были клиенты, которые рассказывали мне, что это либо исправительная колония, где все вкалывают в своих камерах, либо место, где все забрасывают свою работу и вместе носятся по лесу, как в летнем лагере. Только сексом занимаются по-настоящему.

– Ну, кое-кто вообще-то крутил там роман. Двое то есть. А потом не разговаривали. Один обвинил другого, что тот роется в его грязном белье.

– Ой, лучше не надо! – усмехнулась Матильда, демонстрируя безупречные зубы. – Не хватало мне еще узнать, что один из них – мой автор. Или оба! – она опустила взгляд на свою тарелку. Курица-пайяр лежала почти нетронутой. – Ладно, расскажите, – она рассмеялась.

Анна рассказала. О композиторе Матильда никогда раньше не слышала, а писателя считала сильно переоцененным.

– В любом случае, – сказала Анна, – я ценю такой вотум доверия, но не думаю, что стоит говорить о Национальной книжной премии.

Хотя сама при этом подумала: «А почему бы и нет?»

– Ну, может, и не стоит, хотя случается и не такое. В целом, литературные критерии, как правило, понижают при наличии хорошего сюжета. А в этой вашей захватывающей рукописи есть и хороший текст, и история. Знаю, прозвучит избито, но я не могла оторваться, Анна. И ваш слог! Не хочу сказать, что я удивлена – но восхищена. Где вы прятались столько времени?

Но они обе знали ответ: в кое-чьей тени. В роли литературной вдовы: а это уже совсем другая история.

– Простите, это бестактный вопрос.

«Да уж», – подумала Анна, и взяла свой бокал. Она надеялась сохранить трезвый ум для этого разговора, но Матильда увлеклась и заказала целую бутылку.

– Ну что вы. Никто не ожидал такого, это правда. Честно, я сама не знаю, почему вообще сказала, что хочу что-то написать. Как-то само выскочило во время интервью, а дальше люди подхватили. И я внезапно втянулась, понимаете? И стала уже думать: а что, может, так и есть? Может, я сказала это потому, что так и есть? Но сознательно я никогда не хотела писать, честное слово. А иначе бы не стала это скрывать. Знаете, вы имеете право на удивление.

Матильда, к ее чести, смутилась.

– Ну, если только немножко. Слушайте, я удивляюсь всякий раз, когда получаю от кого-то из моих клиентов готовую рукопись.

– О! – воскликнула Анна скромно. – То есть… Вы хотите сказать, я – ваш клиент?

Матильда снова улыбнулась. Ее зубы, такие белые на фоне ярко-красной помады, напоминали что-то из коллекции Лихтенштейнов[3].

– Долго я вас мурыжила? Прошу прощения. Насколько официальное предложение вам нужно?

У нее отлегло от сердца. Наверно, в тот момент Анна поняла, как сильно на самом деле этого хотела.

– Ну, мы уже в приятном ресторане и распиваем вино. Так что, пожалуй, можете преклонить колено, и меня это устроит.

– А кольцо? – сказала Матильда.

– Обойдемся без него. То есть у нас и так уже есть договоры.

Договоры у них были. Причем в изрядном количестве. Договоры на тридцать восемь иностранных изданий романов Джейка «Сорока» и «Промах». Договоры на телесериал по «Промаху» и на полнометражную экранизацию «Сороки» – съемки должны были стартовать со дня на день, – которую «возглавлял» (Анну коробило это словечко) Стивен Спилберг. Не говоря о договоре на переиздание первого романа Джейка, «Изобретение чуда», и его сборника взаимосвязанных рассказов «Реверберации», за который Матильда билась больше года, пока не выцарапала его у прежних издателей; Вэнди издала «Реверберации» в изысканном оформлении, подчеркивавшем их «академичность». Кроме того, у них был договор, подтверждающий их отношения агента и душеприказчицы Джейкоба Финч-Боннера. И тем не менее теперь они осваивали новую территорию.

– Анна, вы – одаренная писательница. Это никак не связано с тем человеком, за которого вы вышли замуж, тоже одаренным писателем. И то, что вы к этому пришли не как все и не в расцвете молодости, тоже значения не имеет. Многие поступают как положено, двигаются в установленном порядке – и ничего не пишут, или, во всяком случае, ничего настолько хорошего, как этот роман. Поэтому не будем умалять наше удовольствие – ни ваше, ни мое – излишним крючкотворством. Я в восторге. И с гордостью буду представлять вашу книгу, как и любые другие, которые вы еще можете написать, – она помолчала. – Так достаточно официально?

Анна ей радостно улыбнулась.

– О, вполне.

– Хорошо. А то у меня старые колени. Не уверена, что смогла бы преклонить их, при всем желании. И кстати, вы осознаете, насколько это все это старомодно? Вы прислали мне распечатанную рукопись, Анна! По обычной почте! Я уже не вспомню, кто последним из моих новых клиентов присылал мне бумажную рукопись. Даже какие-нибудь графоманы из глухой деревни уже используют электронную почту последней версии! Я бы, во всяком случае, прислала к вам кого-нибудь, если бы знала, что вы приготовили для меня нечто подобное.

Анна попыталась изобразить смущение.

– Я не знаю. Мне показалось, так будет… правильнее. Ты пишешь что-то и надеешься, что кто-то прочитает. Меньшее, что ты можешь, – это распечатать написанное и отправить по почте.

– Ну да. В прошлом веке так и было. То есть я и сейчас иногда получаю бумажные рукописи от каких-нибудь старушек или людей, начитавшихся номеров «Писательского дайджеста» или «Литературного рынка» года этак тысяча девятьсот восемьдесят шестого, купленных на гаражной распродаже. Но сегодня, друг мой, большинство писателей направляют свои предложения по электронной почте и дожидаются моего приглашения. Или не дожидаются. Но вот он, ваш первый роман, лежит у меня на столе во всей красе. Даже без всякого уведомления! Мне повезло, что у меня такая замечательная ассистентка. Другая на ее месте могла бы просто отправить его в общую кучу, и мне страшно представить, сколько бы он там пролежал. Так уж сложилось, что мы не входим в число наиболее расторопных издательств по части самотека. Знаете, раньше мой офис называли «Черной дырой Матильды».

Она произнесла это со странной гордостью.

– Черной дырой, как… в Калькутте?[4]

– Ну, по всей вероятности, только вряд ли меня видят Матерью Терезой. Скорее, убийцей чужих мечт, оставляющей плесневеть в неразобранной куче Великие Американские Романы, пока сама упрашивает написать роман Кортни Кардашьян или просто поставить свое имя на написанной за нее книге. Куда катится мир и все такое.

– Что ж, это серьезное обвинение, – заметила Анна.

Подошел официант и забрал их тарелки; Матильда попросила кофе.

– Хотите десерт? – спросила она Анну.

– Я допью вино.

Неожиданно к ним подошел главный редактор одного старинного издательства, покровителя обладателей нобелей и пулитцеров, большей части ныне здравствующих и недавно почивших поэтов американского канона. Издатель протянул Анне слегка влажную руку, а затем добродушно пожурил Матильду за то, что она придерживает свои находки.

– Я уже сколько месяцев ничего от тебя не получал. Если не год, – пожаловался он.

– Ой, не надо, Сэм, ты ведь помнишь книгу Дэвида. Мы предлагали тебе эксклюзив. Но ты нас отверг.

– Я отверг ту книгу. Я был бы рад увидеть от него что-нибудь еще. Я тебе говорил.

– Ага, Пабло, я не фанат голубого. Вернешься ко мне, когда будет зеленый период?[5]

– Ладно тебе, – усмехнулся главред по имени Сэм. – Ты же знаешь, я люблю другие его вещи. Мы много раз это обсуждали, за закрытыми дверями, просто мы не могли идти ва-банк. Тебе удалось куда-то ее пристроить?

– О да, – сказала Матильда мягко. – Викинг предложил договор на две книги, и Дэвид уже вовсю работает над следующей, которая гораздо ближе к его ранним. Так что он теперь нашел надежное пристанище у Викинга.

– Ясно, – сказал главред. – Что ж, бывает и такое. Я тебя поздравляю – и Дэвида, разумеется.

– Я ему передам, – сказала Матильда и легким движением плеч дала понять, что не задерживает собеседника.

Анне показалось, что ей сейчас преподали частный урок по менеджменту.

Как только издатель удалился на достаточное расстояние, ее новоиспеченный агент пробормотала:

– Мудак.

Она невольно рассмеялась.

– Нет, правда. Он думает, что восседает на эдаком Железном Троне мертвых белых поэтов из антологии Нортона[6] и может не думать о будущем. Но это не так. О будущем всем надо думать. Иначе нас проглотит кто-нибудь, кто думал вместо нас. Как говорит Дэвид Мэмет[7], «глотай, всегда глотай».

Анна отпила вино.

– Не могу сказать, что мне нравится, как это звучит. Но, раз уж вы коснулись будущего, что вы думаете насчет этого… – она еще не могла набраться смелости назвать это… романом. Возможно, из-за Джейка с его писательскими амбициями. – Насчет того, что я прислала вам.

– Так рада, что вы спросили, – сказала Матильда. Она насыпала половину пакетика стевии себе в кофе и теперь размешивала его. – Я на самом деле думаю, что там еще нужна шлифовка. Ничего особенного. Хотелось бы слегка расширить середину, чтобы нас что-то удерживало между завязкой и последними восьмьюдесятью страницами – они как раз безупречны. И мне хочется чуть большей глубины с Джерри. Чтобы мы по-настоящему прочувствовали, какому преследованию он подвергается. Кроме того, я хочу провести вычитку на политкорректность – ничего личного, теперь такие требования. Это наш крест. Но перво-наперво я хочу позвать Вэнди пропустить бокальчик и сказать ей, чтобы держалась за стул, потому что ей светит эксклюзив на совершенно удивительную новую писательницу, и она может сразу начинать благодарить меня, потому что это даже не кисмет. Это бешерт[8]. Это как автоматом получить персональную страницу во всех искусствоведческих справочниках. Литературная вдова становится литературной сенсацией, и, в отличие от ее мужа, с бескрайним горизонтом.

Анна нахмурилась – и не только потому, что подход Матильды отдавал безвкусицей. На самом деле быть вдовой Джейка ее ничуть не тяготило. Она вообще приложила немало усилий, чтобы стать вдовой Джейка. Но в отношении того, что она уже воспринимала как свое творчество, ей не улыбалось войти в литературу как «Вдова Джейка».

– А вы не допускаете, что это просто разовый случай? То есть суметь такое даже один раз – уже что-то, я это понимаю. Но у меня такое чувство, что вы по умолчанию считаете меня человеком, который сможет повторить. С бескрайним горизонтом. Это как-то внушает тревогу.

– О? – сказала Матильда. – Разве? Получается, книжный мир не должен видеть ваш большой талант просто потому, что вы в свое время вышли замуж за такого же талантливого человека, только с Y-хромосомой? Мы за несколько веков таким досыта наелись, спасибо, хватит. Я, как и вы, огорчена, что Джейк уже не напишет новый роман, но это можете сделать – и сделаете – вы. Это восхитительное открытие! И интригующее! Как знать, в каком направлении вы пойдете? Можно даже продолжать историю той же героини. Знаете, она притягательна.

Анна нахмурилась.

– То есть вы про… сиквел? Думаете, это хорошая идея?

– Сиквелы могут быть очень увлекательны, если первая книга удалась Читателям хочется знать, что происходит с персонажем, к которому они привязались.

– Но они никогда не дотягивают до первой книги, верно?

Матильда как будто всерьез задумалась над этим.

– Уверяю вас, некоторые дотягивают. Во всяком случае, бывают… не хуже.

Повисла пауза – каждая из них пыталась вспомнить удачный пример.

– Харпер Ли? – сказала Анна наконец.

Матильда, казалось, вздрогнула.

– Ой, нет, это как раз обратный случай. У Харпер Ли была безупречная литературная карьера. Один роман! Зато какой! Без единого изъяна – что в художественном плане, что в моральном. Включен в программу каждой средней школы. И он же обеспечил ей безбедное существование до конца жизни. Более того, он сделал ее национальным достоянием. Не припомню другого романа, который так вознес бы автора. Целые поколения родителей называли своих детей Аттикусами.

«Не говоря о начинающих писателях, прибавлявших „Финч“[9] к своей фамилии», – подумала Анна.

– А потом в последний момент – сиквел! Только теперь мы все в ужасе оттого, что читаем: Аттикус Финч на старости лет вступает в ку-клукс-клан! То есть умеешь ты убить наши мечты, Харпер! Могу представить, что бы сказал Трумен Капоте.

– Что-нибудь… об услышанных молитвах? – предположила Анна.

– А сколько ребят ложились спать, гадая, кем стали Джим и Глазастик, когда выросли? Я не исключение! Мы получили больше, чем просили. К сожалению.

– Значит, – сказала Анна, – вы говорите – неудачный пример, этот ее сиквел?

– Нет, пожалуй, не лучший. Но уверена, есть и другие!

Анна же как раз не была уверена.

– В любом случае я просто предполагаю. Решать вам, но я просто хочу, чтобы у вас сложилась долгая и плодотворная писательская карьера. Потому что – знаете, о чем эта история на самом деле? Это не трагедия писателя, который умирает, не успев написать больше великих книг. Не только. Это еще трагедия писателя, который умирает, не успев узнать, какой великой писательницей окажется его жена! То есть вы двое могли бы составить мощную литературную пару. Как… Плат и Хьюз.

«Тоже так себе пример», – подумала Анна.

– Ну, или Хемингуэй и Геллхорн, не считая того, что они развелись, – сказала Матильда. – Потом еще… у Фицджеральда жена была писательницей, но она закончила в сумасшедшем доме.

Матильда еще немного подумала, потом назвала кого-то, кто замужем за кем-то (оба как бы известные романисты), но Анна ни о ком из них не слышала.

– В любом случае суть в том, что в каждом из вас – свое величие, но жизнь не дала вам раскрыть его одновременно. Это пронзительно. Это прекрасно. Это… как я уже сказала, отличная история. И самое лучшее в ней – то, насколько хорошо она рассказана. Он это умел, и вы умеете. Сделайте мне одолжение, Анна, не начинайте сомневаться в себе.

И Анна торжественно кивнула, почувствовав, что этого, похоже, требует момент. Хотя, по правде говоря, она не привыкла сомневаться в чем бы то ни было, особенно в себе. Не собиралась делать этого и сейчас.

Глава третья

Новые городские истории

Немногие начинающие романисты удостаиваются заметки в «Нью-Йорк Таймс». С другой стороны, немногие начинающие романисты могут похвастаться такой историей, как у Анны Уильямс-Боннер, не так давно ставшей женой дико успешного романиста, покончившего с собой, казалось бы, на пике славы. Ходили упорные слухи о какой-то травле – разговоров было много, но без конкретики, – которая и заставила Джейкоба Финч-Боннера наложить на себя руки. Как легко обвинять кого угодно в чем угодно, публично, но анонимно, и загубить человеку карьеру (а в данном случае и жизнь!), даже не встречаясь с ним лично, не говоря о том, чтобы представить доказательства своих обвинений! Какой печальный вердикт нашей культуре!

Анна не удивилась, что «Нью-Йорк Таймс» захотела написать о ней, хотя и призналась Вэнди с Матильдой, насколько она взволнована – не меньше, чем они. Она решила подготовиться и стала вчитываться в профили других авторов, пытаясь понять, какие сведения способствовали положительному впечатлению (если оно возникало), а какие – не способствовали (если его не возникало). С одной стороны, элемент борьбы явно говорил в пользу автора, но только в том случае, если его новой книге и связанному с ней успеху предшествовал целый ряд неизданных или изданных, но неуспешных произведений. Если же автор был молод или возникало впечатление, что все дается ему без лишних усилий, требовалось не скупиться на самокритику. В любом случае, будь то чудесное катапультирование первого романа в список бестселлеров или внезапный ошеломляющий успех после дюжины неудачных попыток, автору, удостоенному статьи в «Нью-Йорк Таймс», полагалось рассыпаться в самых искренних и уничижительных благодарностях.

Анна, в свои сорок (плюс-минус), не попадала ни в категорию новых молодых авторов, ни в категорию малоизвестных авторов среднего звена. Казалось, она пришла к несомненному литературному успеху с черного хода: сперва жизнь, совершенно не связанная с литературой и сопутствующими борениями, затем брак по любви со сложным и блестящим (и, очевидно, глубоко несчастным) человеком и злой рок, преследовавший их от самого алтаря; и вдруг это нежданное-негаданное сочетание слога и повествования, вылившееся во вполне зрелое произведение. Такой представала перед читателями Анна Уильямс-Боннер со своим первым романом «Послесловие», который, как и ее двойная фамилия, был посвящен Джейку – любимому мужу и, как оказалось, учителю.

В некоторых случаях, как она отметила, авторские профили выстраивались вокруг некоего действия: выгуливания собаки, приготовления еды или похода по магазинам в поисках нового платья для встречи с читателями или премьеры фильма по роману автора. У Анны не было собаки. Раньше у нее был кот, но два года назад она отдала его соседке по лестничной площадке. Готовила она только по особым случаям, а ходить по магазинам терпеть не могла, причем всегда. Делать что-то подобное напоказ казалось ей чрезмерным бременем, учитывая, что в течение интервью ей придется палить по движущейся мишени гордости и самоуничижения. Поэтому она вздохнула с облегчением, получив в сентябре электронное письмо от журналистки из художественного отдела с предложением провести встречу утром в среду за кофе, и в назначенный день прогулялась от своей квартиры до кафе «Грампи» в Западном Челси, мысленно готовясь к предстоящему испытанию.

На журналистке по имени Рене, корпулентной женщине с мощными плечами, были черные легинсы и белая мужская рубашка навыпуск, доходившая почти до колен. Увидев Анну, вошедшую в заднюю комнату, она с улыбкой поднялась ей навстречу.

– О, спасибо, – сказала Анна. – Я не была уверена, что узнаю вас.

– Узнавать – это моя забота, – сказала Рене вполне дружелюбно. – Часть рабочего процесса. Можно я скажу, пока мы не начали, что я в восторге от вашей книги?

Любой другой писатель растаял бы от этих слов, безотносительно их искренности, но Анна, напротив, насторожилась.

– Это так… – сказала она, заметно смутившись. – Знаете, это все еще так непривычно – мысль о том, что другой человек на самом деле читает ее. Наверно, мне следует научиться не дергаться каждый раз, когда я слышу от кого-то такие слова.

– Да, – сказала Рене. – Думаю, не помешает. Думаю, эту книгу прочитают многие. И они ее полюбят.

Рене уже пила кофе, но Анна подошла к стойке и тоже сделала заказ. Заодно она постаралась собраться с мыслями и еще раз напомнить себе, для чего она здесь. Очерк в «Нью-Йорк Таймс» задаст тон дальнейшему отношению к ней. Это было ясно ей без пояснений, но несколькими днями ранее Вэнди посчитала нужным разжевать ей то же самое в электронном письме: «Люди испытывают неуверенность в своих оценочных критериях. Всегда есть место сомнению: да, я подумала, что это ужасная книга, но что, если я слишком ограничена, чтобы разглядеть ее гениальность? Поэтому, когда кто-то, кого они уважают, говорит им, что книга хорошая, они склонны соглашаться». Другими словами, ближайший час должен был многое определить – и не только в отношении литературных достоинств ее книги.

Когда она вернулась с чашкой кофе, айфон Рене уже записывал их разговор.

– Так нормально? Просто, мне не придется все время что-то строчить, а потом ломать голову, разбирая записи.

– Да, конечно, – сказала Анна, присаживаясь.

– Выглядит аппетитно. Что это?

– Знаете, я не уверена, – сказала Анна. – Я просто ткнула пальцем в чашку, которую бариста приготовил человеку в очереди передо мной. Кофе стал таким замороченным, да?

И тут же ей представилась шапка статьи: «„Кофе стал таким замороченным“, – говорит Анна Уильямс-Боннер, чей дебютный роман „Послесловие“ выходит после самоубийства ее мужа-писателя».

– Не то слово! – сказала Рене с заговорщицким – явно профессиональным – энтузиазмом. – Я сама из тех людей, которые принципиально не говорят в «Старбаксе» ничего, кроме «маленький, средний, большой». Это мой скромный протест. Но здесь мне нравится. Тихо. Здесь собираются по вечерам все романисты Челси, пишут очередную большую вещь.

– Я думала, это про Уильямсбург[10].

– Уильямсбург отдыхает! – сказала Рене и улыбнулась. – Вы писали какую-то часть «Послесловия» в кафе?

– Вообще-то нет. Я старалась ничего не афишировать, просто держалась от всех в сторонке. В общем, я начала писать его в писательской резиденции в Нью-Гэмпшире. А потом, когда вернулась, в нашей – моей – квартире. Извините, я никак не отвыкну называть ее «нашей». Просто я не хотела, чтобы кто-нибудь знал о том, чем я занята.

– М-м? Почему это?

– Просто… – Анна замялась. – Это казалось несколько нескромным – браться за то, что мой муж умел так хорошо. То есть кто я такая? Джейк по-настоящему готовился стать писателем. Учился в колледже, потом прошел лучшие в стране писательские курсы. И он так упорно трудился, столько лет, прежде чем добился настоящего успеха. Так что на каком основании бывшая сотрудница радиостанции в Сиэтле, изучавшая в колледже связи с общественностью, решила, что сможет написать роман? Я даже не была уверена, что покажу его кому-то, пока не закончила. Месяц держала в столе, – она выдержала паузу. – Этому научил меня Джейк. То есть не то чтобы он меня прямо учил, потому что он не больше меня рассчитывал, что я напишу роман. Но он сам так делал и говорил своим ученикам. Так что я это переняла.

– Класть рукопись в стол?

– Да. Когда заканчиваешь роман, ловишь такой кураж. Простите, не хочу казаться очень опытной. Я очевидный новичок, но Джейк об этом тоже говорил – о том, что чувствует писатель; и, опираясь на свой мизерный опыт, я с этим полностью согласна. Когда заканчиваешь первый чистовик, ты думаешь: бесподобно! Я бесподобна, потому что написала это! И мне не нужно будет менять ни единого слова! Каждое предложение – само совершенство, каждый персонаж высечен в камне, и все это тебе надиктовали боги, или муза, неважно. А когда достанешь через месяц и начнешь листать страницы, там такое… «Ой-ой, окей, тут надо доработать, а тут о чем я думала? А эта глава вообще непонятно зачем. И эти предложения ужасны. И почему этот персонаж поступает так, а не иначе?» Это настоящее упражнение в уничижении. То есть в смирении гордыни, – уточнила она, побоявшись, что «уничижение» – это слишком в лоб.

– Я уже слышала подобное от других писателей, – сказала Рене. – Хотя не в таких ярких выражениях. Позвольте задать вам вопрос. Вы считаете, что всегда были писательницей? Или стали писательницей после того, что пережили за последние пару лет?

Анна мрачно кивнула. К такому вопросу она подготовилась.

– Знаете, – сказала она вполне искренне, – я много раз задавала себе этот вопрос. Я всегда была читательницей. Я любила романы и много лет читала, можно сказать, все подряд, а значит, мне попадались и хорошие книги, и плохие, и постепенно я училась различать их. Литературным миром я совершенно не интересовалась. Я совсем не знала, у кого какая репутация, или кого объявляют важнейшими писателями моего поколения, а на кого вообще не стоит тратить свое время, так что мне приходилось самой составлять свое мнение о любимых и нелюбимых писателях. Я почти ничего не знала о такой индустрии, как книгоиздание, так что у меня не было представления, что есть книги новые, а есть те, которые были изданы когда-то давно. Я просто шла в библиотеку, ходила вдоль полок и брала то, что меня привлекало. Позже, конечно, я с головой погрузилась в книгоиздание, когда стала продюсером радиопередачи в Сиэтле и мне нужно было читать авторов, которые к нам приходили. Но в основном это были актеры, спортсмены или политики. Я даже не припомню ни одного романиста до Джейка. А его пригласили только потому, что я упрашивала босса, пока он не согласился.

– Похоже, вы прилагали немало усилий. И это еще даже до вашего знакомства.

– Да. У меня из головы не шел его роман.

И в этом она ничуть не кривила душой.

– Но сами вы писать не пробовали.

– Ой, нет, ничего такого. Ну, не художественные вещи.

Было дело, она написала от имени Рэнди книгу о его любимых заведениях Сиэтла, но он хорошо ей заплатил, и ей не пришлось ничего сочинять.

– Так что же изменилось?

Анна вздохнула.

– Хотела бы я дать вам глубокомысленный ответ. С другой стороны, не хочу делать вид, что мной двигала какая-то мистическая творческая сила. Просто однажды я проснулась и подумала, что могла бы взять что-то из своей жизни и претворить это в чью-то историю, а потом посмотреть, что будет с этим персонажем. Но это не была такая терапия. То есть я на самом деле скорбела, но мне никогда не приходило на ум, что, если я это сделаю, если напишу роман, вложив туда часть своего опыта, мне будет легче пережить потерю Джейка или ко мне придет понимание, почему он сделал то, что сделал.

Рене кивнула с серьезным видом.

– И вы добились чего-то из этого?

– Стало ли мне легче? – Анна опустила взгляд на свой нетронутый кофейный напиток. – Вообще-то стало, но не сразу. И я не думаю, что это как-то связано с тем, что я пыталась написать роман. Думаю, просто время прошло, и в какой-то момент я позволила себе отпустить Джейка.

– Как… печально.

Рене произнесла это с должной долей смущения.

– Ну, тогда все было печально. И это не стало исключением.

– А что касается… Ужасно не хочется спрашивать, но мне на самом деле любопытно, и я уверена, что остальным тоже. К вам пришло понимание того, почему ваш муж покончил с собой?

Анна вздрогнула.

– Вы не готовы это обсуждать? – осторожно сказала Рене – очевидно, надеясь, что это не так.

– Я это действительно ни с кем не обсуждала. Во всяком случае, не публично, – она кивнула на айфон Рене. – Но думаю, самоубийцы, кроме всего прочего, лишают своих близких и возможности найти ответ. Мы можем всю оставшуюся жизнь выть на ветру, но нам никто не даст ответа. Может быть, отсюда и возникает побуждение к сочинительству. Когда перед нами бездна непонимания, мы всегда можем придумать какую-то историю и найти понимание, правду. Или хотя бы… собственную правду. Такой ответ годится?

Рене сказала, что годится. Но она ведь не могла сказать иначе, верно?

– В вашем романе женщина влюбляется в писателя, годами боровшегося с трудностями. И вот на пороге огромного успеха с новой книгой он становится мишенью анонимных нападок в интернете. Сперва он скрывает все от жены, но в итоге ее охватывает сильнейшая тревога за его ухудшающееся душевное равновесие и она умоляет его рассказать, что с ним происходит. Так вот, – сказала Рене, – об этом еще нигде не писали, но вы упоминали в интервью, что ваш муж стал мишенью какой-то анонимной кампании.

Анна отпила свой остывший кофейный напиток, чувствуя изрядный привкус цикория.

– К сожалению, это правда. Мы никогда не обсуждали, кто стоит за этим. Кто-то обвинял Джейка в воровстве, в том, что он украл у кого-то свою «Сороку». Но обвинения были весьма расплывчатыми. Мы так и не поняли, относилось ли они ко всей рукописи «Сороки» или к какой-то ее части, и соответственно, обличали ли Джейка в присвоении чужого произведения целиком или только части, – она отметила, что Рене нахмурилась и не стала ждать ее вопроса. – То есть в чем именно могло состоять его преступление? О доказательствах я вообще молчу. Плагиат доказать довольно легко: ты просто показываешь схожие тексты и устанавливаешь, что один из них был опубликован раньше другого. Но мы так и не получили реального обвинения от этого человека – если это был один человек, – не говоря уже о каких-либо доказательствах. Все ограничивалось травлей в соцсетях и анонимными письмами, – она сокрушенно уставилась в пространство между своими ладонями. – В любом случае, – сказала она не без некоторой неуверенности, – никаких доказательств быть не могло, потому что ничего такого не было.

Рене выдержала паузу и осторожно сказала:

– Но?

– Но, в общем, Джейка это очень задевало. Обвинение может не иметь под собой оснований и все равно вредить. Обвинение само по себе вредит. В конце концов, одного того, что кто-то намекает на твою нечистоплотность, достаточно, чтобы испортить карьеру писателя. Вы не согласны?

Рене кивнула, и Анна отметила рыжину в ее волосах, поначалу показавшихся ей совсем светлыми. Нижняя линия каре совпадала с широкой челюстью Рене.

– Должна, к сожалению, согласиться. В прошлом году я написала статью о том, как одного писателя обвинили в нечистоплотности другого рода. Я увидела, что дело принимает скверный оборот. Раньше мы восхищались воображением автора, когда он выводил персонажей, совершенно непохожих на себя. А теперь нам такое не нравится, потому что так якобы нечестно. Это не предвещает ничего хорошего художественной литературе.

– С этим не поспоришь, – согласилась Анна.

– Если так, то Лев Толстой не должен был воображать, что творится в уме замужней женщины, которая завела любовника, а все мы не должны были читать «Анну Каренину». А также «Мадам Бовари». И «Тэсс из рода д'Эрбервиллей». И «Женский портрет».

– Не говоря о девушке с татуировкой дракона, – сказала Анна.

Они отклонялись от темы, но это способствовало установлению доверия. Что было немаловажно.

– Джонатан Свифт никогда не куковал один на острове. Мэри Шелли никогда не оживляла мертвых. Ни вам «Робинзона Крузо», ни «Франкенштейна».

– Майкл Шейбон не был рисовальщиком комиксов в сороковых годах прошлого века. А Джеффри Евгенидис не среднего пола. Какая досада! Продолжая аналогии, какое право имела Джейн Остин писать о жизни солдата или капитана корабля? А герой первого романа Донны Тартт – мужчина. Возмутительно!

Рене сокрушенно покачала головой.

– Что ж, сожалею, что вы стали писательницей в такое непростое время. Но вряд ли вашего мужа обвиняли в чем-то подобном. Или я ошибаюсь?

– Нет, вы правы. Кто бы ни травил Джейка, он не намекал, что у него нет права, как у мужчины, писать о матери и дочери. Речь шла о чем-то более конкретном – фактической краже материала. Джейк понимал, что против него нет доказательств, но он также понимал, что люди не будут ждать доказательств, чтобы отвернуться от него, поскольку в Сети процветает злорадство. Конечно, другой бы на его месте мог расстроиться, даже пасть духом, но не совершить того, что Джейк, и я до сих пор не понимаю, как он дошел от вполне понятного беспокойства по поводу травли до ощущения, что он не в состоянии справиться с ней. Но как-то дошел. Думаю, его мучила мысль, что все будут считать его плагиатором. Ни один уважающий себя автор не допустил бы такого, а Джейк был к себе очень требователен. Он и к писательству в принципе был очень требователен. Украсть чужое произведение… он бы ни за что не пошел на такое.

Она прерывисто вздохнула.

– Знаете, – сказала Рене, – мы ушли куда-то не туда. Мы ведь собирались говорить о вашем прекрасном романе. Вашем прекрасном романе. Нельзя, чтобы это был разговор о творчестве вашего мужа, при всех его достоинствах и успешности. Могу я официально объявить эту тему закрытой?

– О, – сказала Анна, улыбнувшись. – Я как-то не очень представляю, что рассказывать о себе. Я до сих пор поражаюсь, что написала роман. И ошеломлена, что кто-то считает его достойным публикации.

Рене на это ничего не сказала. Она как будто задумалась о чем-то, а затем о чем-то еще. Наконец, она протянула Анне мясистую руку, но воздержалась от прямого контакта. Ее кисть остановилась на приличном расстоянии от руки Анны и замерла, чуть напряженная, но неподвижная.

– Знаете, – сказала Рене со значением, и Анна почувствовала, что за этим последует нечто весомое. – Я сейчас скажу вам кое-что, чего бы не одобрил мой любимый преподаватель с журфака Колумбии, но я все равно скажу. Я уверена, у вас очень сложные чувства на этот счет, и я не стану делать вид, что знаю, каково вам было издать ваш роман после утраты мужа. Но хочу, чтобы вы кое-что знали, потому что я вижу, в чем часть вашей проблемы.

– Окей, – сказала Анна. – Я слушаю.

– Я почти десять лет освещаю для «Таймс» работу издательств и знаю, что со стороны все может выглядеть эдаким клубом джентльменов из романа Эдит Уортон. Но это все же бизнес, основанный на деловых расчетах. Если ваш агент взяла этот роман на продажу, значит, она посчитала, что он достаточно хорош, чтобы им заниматься. И если ваш издатель купила его, она тоже так считает. Вот и все. Возможно, они окажутся правы, возможно – нет, хотя в вашем случае я почти уверена, что они не ошиблись. Но как бы там ни было, вы можете не сомневаться, что к вам не проявляют, я не знаю… какой-то вдовьей снисходительности. Бизнес не делают, совершая красивые поступки. Бизнес делают, издавая книги, в которых читатели найдут что-то для себя.

Анна опустила взгляд в свою чашку. И подумала о бутылочке «Кло Пегас», которая стояла у нее дома в холодильнике, и о том, насколько вкуснее оно теперь покажется.

– Поэтому, какие бы опасения ни входили в вашу первую десятку, этот пункт можете вычеркнуть. Это вовсе не какой-то добрый жест в память о Джейке.

Услышав имя мужа из уст постороннего человека, к чему ей надо было бы давно привыкнуть, она испытала неизменное раздражение.

– Что ж… приятно слышать. Ценю.

– Давайте же поговорим о вас, Анна. Я хочу услышать все что можно о вашем писательском процессе.

Анна с трудом удержалась, чтобы не закатить глаза, но, по крайней мере, этот вопрос она ожидала. И подготовилась к нему. Она одарила Рене решительной улыбкой и выдала тщательно составленный пастиш писательских будней: сосновые благовония (в память о детстве у Тихого океана на северо-западе), кружка чая «Констант Коммент» (любимого с первого курса Вашингтонского университета) и неизменное кресло – любимое рабочее кресло Джейка – возле стола у окна в ее квартире в Гринвич-Виллидж, за которым ее покойный муж написал свой последний роман. (За которым, могла бы добавить она, он последний раз в жизни ел суп, но посчитала такую подробность излишней.)

Глава четвертая

Обещание

– Это поможет продать несколько книг! – воскликнула Вэнди.

Они вели трехсторонний телефонный разговор – автор, агент и издатель – во вторник утром в октябре. Сегодня ее роман выходил в свет, и Анну уже вызвали в вестибюль забрать у швейцара роскошный букет белых роз. Выудив конверт, она прочитала: «От гордых издателей „Макмиллана“».

Вэнди, разумеется, имела в виду очерк в «Нью-Йорк Таймс», электронное издание которой было у всех на экранах компьютеров. В бумажной газете очерк должен был появиться в пятницу, но, конечно, все, кто были подписаны на «Таймс», другими словами, все, кто что-то значили для Вэнди и Матильды, могли читать его уже сейчас. И вероятно, именно этим и занимались.

– У меня на уме несколько писательниц, которые сейчас скрежещут зубами, – сказала Матильда.

– Ой, ну что вы, – сказала Анна.

С высокой долей вероятности у всех трех на уме были те же самые писательницы.

– Дорогая, она сравнивает тебя с Кейт Шопен! – воскликнула Матильда. – В смысле… с самой Кейт Шопен! Изумительно!

– Признайте, Анна, – сказала Вэнди, – вы – настоящее открытие. И надеюсь, мне не нужно напоминать, что дело не в вашей биографии. Или не только в ней. Скажем лучше так: все сомнения рассеются, как только люди прочтут первую страницу книги. Я поражаюсь, как долго вы держали вашу свечу под кроватью.

«Под кроватью Джейка», – мысленно добавила Анна. Она догадывалась, о чем они думают и о чем подумают вскоре многие: гениальную писательницу подавлял муж-писатель, внушивший ей, что ей нечего поведать миру и своего голоса у нее тоже нет.

– Похоже, эта писательница тебя полюбила, – сказала Матильда.

«Рене – уж точно», – признала про себя Анна. Писательский профиль, который она составила, был достаточно сдержанным, что приличествовало статусу вдовы, однако передавал восторженное отношение, как бы поднимая вуаль Анны, чтобы помазать ее литературным эквивалентом елея. Ее взгляд скользил по прилагательным, выхватывая их, любуясь ими – смелая, поразительная, ошеломляющая, обжигающая, непоколебимая, – и в особенности по тому, которое затмило бы все прочие в глазах ее покойного мужа: литературная.

«Литературная». Анна слушала с ухмылкой восторженный щебет Вэнди и Матильды. Они вдвоем выпустили массу книг, но случались и такие, которые Вэнди отказывалась брать, или Матильда – предлагать, как и авторы, которые уходили к другим издателям, несмотря на все усилия Вэнди удержать их. Эти двое давно исполняли дружеский и профессиональный дуэт, но, когда звезды сходились, получалось своего рода единогласное ликование, которому они, очевидно, сейчас и предавались.

– Вы понимаете, насколько это небывалый случай? – сказала Вэнди. – В наши дни уже никто не удостаивается профиля в «Таймс». А если кто и удостаивается, то только те авторы, которые уже занимают первые строчки, и газета их просто продвигает дальше. Как ту женщину пару лет назад. Из Тик-Тока.

– Или того паренька, которого я отклонила. Помнишь того паренька?

И они пустились в очередную прогулку по полю общей профессиональной истории.

Анна, слушая вполуха, вернулась к началу профиля и снова перечитала его, стараясь не забегать вперед.

Мы встречаемся с Анной Уильямс-Боннер в одном из кафе Западного Челси. Она опускает взгляд на свой кофе, словно задаваясь вполне логичным вопросом: как так вышло, что ее первый роман «Послесловие» вихрем ворвался в сознание читателей?

Это кафе, как и многие другие, похоже, забито писателями, в основном романистами, строчащими что-то на ноутбуках. Многие из них не один год оттачивали свое мастерство в магистерских программах и публиковали рассказы в престижных литературных журналах. Однако Уильямс-Боннер в свои зрелые годы – совершенный новичок в писательстве, нигде и никогда не издававшийся (за исключением, как она сказала журналистке, одного стихотворения, которое было опубликовано в школьном литературном журнале по настоянию ее приемной матери). Тем не менее «Послесловие», судя по ажиотажу в издательских кругах, вскоре станет одним из самых читаемых и значимых романов этого года, если не нескольких последних лет.

Кажется, никто в кафе не узнает в этой изящной женщине с длинными седыми волосами вдову Джейкоба Финч-Боннера, на редкость одаренного писателя – его второй роман, «Сорока», стал международным бестселлером, экранизацию которого возглавил Стивен Спилберг, – неожиданно покончившего с собой всего за несколько месяцев до выхода в свет его последнего романа «Промах». Но с чего бы кому-то ее узнавать? Уильямс-Боннер не стремилась к личному признанию ни до, ни после смерти своего мужа. В прошлом году она добросовестно провела несколько месяцев в книжном туре, представляя читателям «Промах» Боннера, что он, разумеется, сделал бы сам, если был бы жив, но боˆльшую часть времени она проводила в своей нью-йоркской квартире, обжитой когда-то вдвоем с мужем. Дело в том, что она была занята собственным литературным творчеством.

– Поверьте, я и сама немало удивлена, – признается Уильямс-Боннер журналистке.

В прошлом продюсер на радио в Сиэтле (с мужем они познакомились, когда он пришел на передачу, которую она продюсировала), Уильямс-Боннер утверждает, что никогда не стремилась к писательству и никогда не посещала писательских курсов при Университете Вашингтона, где она изучала связи с общественностью.

– Конечно, у меня были любимые авторы. Джейн Остин и Шарлотта Бронте, Маргарет Этвуд, Тони Моррисон. И живя в Сиэтле, я всегда с удовольствием читала Марию Семпл и Нэнси Перл. Но мне просто не приходило в голову, что я тоже могла бы написать роман. Между нами с Джейком ни разу не заходил разговор о том, что я тоже способна на это.

Сразу после сказанного она как будто спохватывается, бросая взгляд на журналистку, сидящую напротив, словно спрашивая, не будет ли это воспринято как упрек в адрес ее покойного мужа.

– То есть, конечно, он поддержал бы меня, если бы я сказала: «Знаешь, я тоже не прочь попробовать», – добавляет она быстро.

К тому же, напоминает она журналистке, ее муж знал по личному опыту, что такое трудности и даже неудачи.

– Он долго не мог написать вторую книгу, а потом продать ее какому-нибудь издательству. До того как вышла «Сорока», у него было несколько ужасных лет. Он преподавал писательское мастерство в магистратуре в Вермонте.

Она не стала называть программу, сказав лишь, что это «не совсем Айова или Колумбия». (На авторской странице Боннера на сайте «Макмиллана» указано, что он преподавал по очно-заочной программе при колледже Рипли, который закрылся в 2015 году.)

Так или иначе, вероятность появления второго исключительно талантливого прозаика в паре, где один из супругов – признанная литературная звезда, похоже, ими не рассматривалась.

В истинных традициях дебютного романа «Послесловие», публикация которого намечена на 8 октября, похоже, опирается на факты биографии писательницы: детство в глуши на Северо-Западе (отец рассказчицы настолько не доверяет людям, что прячет деньги и ценные вещи в каркасе столетней кровати), затем – университетская стипендия, открывшая ей новый мир, а далее – недолгий, но счастливый брак, сокрушительное самоубийство мужа и, наконец, медленное и мучительное возвращение к жизни и поиски нового смысла.

Еще одна неизбежная параллель: нарастающая тревожность мужа главной героини из-за травли анонимным недоброжелателем, чего ни Боннер, ни его издатель не доводили до сведения общественности, несмотря на спорадические упоминания об этом книжными блогерами в Твиттере и на других платформах. Уильямс-Боннер проводит четкую связь между этой травлей и развитием тревожности и депрессии Джейкоба Финч-Боннера. Весной 2019 года она ненадолго вернулась в Сиэтл, чтобы решить вопрос с арендой недвижимости и складского помещения, и как раз в это время ее муж покончил с собой. Виновник трагедии, так и оставшийся неизвестным, стал персонажем «Послесловия», что, вероятно, принесло автору моральное удовлетворение.

– Сведение счетов с тем, кто поступил так с Джейком, вызывало у меня катарсическое чувство, – подтверждает Уильямс-Боннер, отпивая свой кофе, наверняка успевший остыть. – Он никогда не говорил мне, как приятно отомстить кому-то, пусть даже только в книге.

Оставив катарсис в стороне, можно сказать, что искренность и несомненные достоинства этого романа рассеивают подозрения в прямолинейной исповедальности, не говоря о литературном кумовстве. Лирическое прямодушие Уильямс-Боннер делает ее Кейт Шопен наших дней, исследующей внутреннюю жизнь храброй и при этом уязвимой героини. Бесспорно, рассказчица «Послесловия», Селеста, отважно раскрывается перед читателями с полнейшей откровенностью, давая нам прочувствовать жестокие последствия шокирующего поступка ее любимого мужа, не избегая обжигающего самоанализа своей виновности.

Насколько тяжело далась эта поразительная открытость?

– Наверно, каждый, кто потерял любимого человека из-за самоубийства, должен задаваться теми же вопросами. Почему так случилось? Могли ли мы этому помешать? Что мы упустили? Мы, оставшиеся жить, постоянно устраиваем себе такой допрос. Я даже не могу сказать, сколько читателей мне уже написали, прочитав отрывки, публиковавшиеся за последние месяцы. Их письма разбивают мне сердце. С ужасом представляю, что еще мне напишут, раз роман уже ушел в печать. Но знаете, от этого никуда не деться. И может, так и должно быть. Это наше общее путешествие – всех выживших, – значит, мы должны сделать все возможное и утешить друг друга. Кроме нас, этого, похоже, никто не сделает.

О чем Уильямс-Боннер, кажется, не задумывается, так это о том, что она может быть не менее одаренной, чем ее покойный муж, и ее проза может быть обезоруживающе общедоступной, чего Джейкобу Финч-Боннеру при всех его достоинствах, возможно, недоставало. «Послесловие» – это тот редкий роман, который распахивает перед читателями дверь, приглашая войти внутрь и прикоснуться к человеческой жизни во всех ее ужасающих проявлениях.

Как же она объясняет внезапное открытие в себе такого важного литературного голоса?

– О, я не могу этого объяснить, – она печально улыбается. – Я его даже признаю с трудом.

Однако что она безусловно признает, так это то, что покойный муж не наставлял ее – во всяком случае, не в тонкостях литературного творчества.

– Мы с Джейком не сидели и не обсуждали писательские приемы. Он очень старательно оттачивал свое мастерство. Он всегда сидел в кресле за столом у окна в нашей комнате. А я работала продюсером подкастов. Когда я приходила домой, мы были как любая другая пара: шли куда-то поужинать или в театр, или встречались с друзьями. Он спрашивал, как у меня прошел день, а я – как продвигается его работа. Но не было такого: «Вот как это делается». Да и с чего бы?

И однако настал такой день, когда она сама заняла то же кресло за тем же столом, чтобы написать один из наиболее пронзительных и трогательных дебютных романов последнего времени.

– Я даже не знаю, что было труднее, – говорит Уильямс-Боннер, – начать роман или сесть за тот стол. Я сторонилась его несколько месяцев после смерти Джейка.

Ее роман, уже выбранный книгой ноября в клубе «Читаем с Дженной», засветился в Инстаграме[11] на страницах Тейлор Свифт (она назвала его «восхитительно-беспощадным») и Сары Джессики Паркер (она написала, что это «лучший роман, который я прочитала после „Маленькой жизни“»). Ходят также слухи, что не за горами экранизация, но автор скрытничает. Как скоро на нее обрушится слава, подобная той, какую снискал ее покойный муж?

– Меня это не волнует, – говорит она, пожимая плечами. – Меня волнует, что я написала хороший роман. Волнует, что читатели находят в нем что-то свое. И что… – она замолкает, задумывается, выстраивая фразу. – Я просто надеюсь, что он гордился бы мной.

– Может, оно того не стоит? – услышала Анна слова своего агента.

– Мне вот кажется, тут все просто. Что скажете, Анна? Ехать-то вам.

Она смаковала последнюю строчку, вспоминая тот момент в кафе: как она сделала паузу, как «выстроила» заготовленную фразу, изображая спонтанность. Нет, она не надеялась, что Джейк гордился бы ей. Она ни на секунду в это не верила. И ей было совершенно все равно, гордился бы он ей или нет.

– Есть желание поехать? – спросила Матильда. – Там довольно шумно, но зато закатят грандиозную авторскую вечеринку.

– Флорида есть Флорида, – сказала Вэнди. – Я туда ни ногой.

Кто-то приглашал ее во Флориду?

– Если хотите, мы совершенно не против, – сказала Вэнди. – Мы уже вовсю составляем для вас внушительный тур, как вы знаете. Но, если хотите поехать, можем что-нибудь передвинуть.

Она прослушала насчет Флориды.

– Имеет смысл? – спросила она их.

– Ну, некоторые любят. Это как бы самый крутой книжный фестиваль. Везде стада народу, в каждом помещении что-то происходит. Не тихое событие, как в Чарльстоне или Нантакете, где мероприятия сменяются последовательно и все толпами ходят туда-сюда. Это больше похоже на Техасский книжный фест или на «Эл-Эй Таймс» в кампусе УЮК[12] – форменный дурдом. Но зато бывает весело. Новые знакомства. И как я сказала, там хорошие вечеринки, обычно в «Стандарте».

– Я как-то была на такой вечеринке, – сказала Матильда. – Пошла один раз с Джуди Блум. Мы были у воды, снаружи, и все женщины подходили к ней в слезах, мямля что-то о том, как она изменила их жизни.

– Мило, – сказала Вэнди. – И это похоже на правду.

– Для всех нас.

Анна промолчала. Ее жизнь Джуди Блум не изменила, в этом она была уверена.

– Я бы поехала, – сказала она, потому что еще не знала, ехать или не ехать, но надо было что-то сказать, и она рассудила, что сделает правильный выбор с вероятностью пятьдесят на пятьдесят.

– Зачет, – сказала Вэнди. – Мы это устроим. Может, передвинем книжный ланч в Атланте. Эти пригласили вас только на прошлой неделе. Будут знать.

Атланта? Вот уж куда ее точно не тянуло. Атланта расположена слишком близко к Афинам, где когда-то прошел целый год ее жизни. Не то чтобы она сейчас напоминала ту студентку – ни внешне, ни по имени. Но все же. Штат Джорджия в целом не привлекал ее, при прочих равных.

– Или можно просто отказать Атланте, – услышала она свой голос.

Подумав немного, Вэнди сказала:

– Это мы можем.

– Я так волнуюсь, – сказала Анна.

На самом деле она ничего такого не чувствовала, но знала, что люди обычно говорят, что волнуются, имея в виду самые разные вещи. Спасибо, что пригласили меня. Или: Как вы? Или: Я впервые столкнулась с этим продуктом/сервисом. Ничего из этого она также не имела в виду, но позже, когда разговор завершился и она еще несколько раз спокойно перечитала свое интервью в «Нью-Йорк Таймс», а потом открыла файл от публицистов «Макмиллана» и воочию убедилась, каким протяженным и насыщенным стал ее дебютный книжный тур, она отметила, что действительно взволнована. В некоторой степени, во всяком случае.

Глава пятая

Танцуй для мертвых

Первым мероприятием стал Бруклинский книжный фестиваль, где ее усадили на помост для романистов-дебютантов вместе с грубоватым трансгендером, голландской девушкой, причесанной под мальчика в стиле я-сегодня-хулиган, и – кто бы мог подумать? – парнем из Дома творчества, тем самым, чей элегически скрипучий фермерский дом на просторах Айовы непроизвольно подтолкнул ее к написанию романа. Он, казалось, не узнал ее, и она не стала возобновлять их знакомство.

Ведущая, сотрудница известного литературного журнала, представила всех четверых с принципиальной беспристрастностью: по одной хвалебной цитате из свежей рецензии, по два предложения об их жизни и краткое пояснение того, почему тот или иной свежеиспеченный роман являет собой Важный Новый Голос. Анна сидела с прямой спиной, держа перед собой книгу, наконец-то обретшую твердую физическую форму, словно посредницу между ней и остальными в этой комнате. «Вот чего я достигла», – казалось, заявляла она всей этой публике, рассевшейся возле помоста. Или, как она подозревала, в случае остальных романистов: «Вот кто я».

Про свой роман она бы такого никогда не сказала, это она понимала. Она успела много кем побывать до того, как освоила эту новую, писательскую ипостась. Она была жертвой и хищницей, студенткой и работягой, авантюристкой и женщиной, пытающейся жить своей жизнью, и все это, как всегда, означало, что она сумела выжить, а значит, она ни о чем не жалела. Теперь же она стала кем-то еще: романисткой-дебютанткой.

Дебютантка.

В этом слове было что-то от Позолоченного века[13].

Романистка.

А в этом – что-то техническое. Машинистка управляется с машинами. Эквилибристка управляется с собственным телом. Романистка управляется с романами, этими странными зверушками, которых ты подчиняешь своей воле. Типичная романистка представлялась ей в борцовском трико, открывающем худосочную фигуру с тонкими руками, которыми она прижимает извивающийся роман к грязному ковру, чтобы всем было видно, кто кого одолел.

Ты. В моей. Власти.

То, что объект, находящийся перед ней, был создан ею, ни у кого не вызывало сомнений – ни у нее, ни у кого-либо еще, как она смела надеяться. В отличие от ее покойного мужа, она не видела необходимости брать у кого-то и присваивать хотя бы малейшую часть своего «Послесловия» – ни слов, ни идей, ни каких-либо элементов, больших или малых. Даже к оформлению обложки она приложила руку, поучаствовав вместе с Вэнди и Матильдой в обсуждении того, какой лучше выбрать сорт белой розы, насколько увядшей она должна быть и в каком ракурсе ее расположить, а также – насколько насыщенным будет лавандовый фон: потемнее (такой атмосферный!) или посветлее (не слишком романтичный?). Она скромно попросила уменьшить размер ее имени и настояла, чтобы название – «Послесловие» – увеличили.

И вот, пожалуйста: ее слова, множество слов, собранных под обложкой того самого лавандового оттенка, с отчетливым бутоном розы (выбор пал в итоге на сорт «Вайт О'Хара»), строго фронтально, приветствующей каждую потенциальную читательницу туманным признанием того, что она уже пережила свою пору расцвета: возможно, миновала пара дней, как ее принесли с похорон или из больницы, где умер человек, которому кто-то не поленился прислать цветы. Так что пусть теперь стоит – не выбрасывать же?

Обложка получилась прекрасной. Безоговорочно прекрасной.

Анна оглядела остальные книги в руках у своих коллег, мельком отметив, что ее больше волнует, насколько лучше смотрится та или иная обложка, чем то, насколько лучше может быть то, что скрыто под ней. «Интересно, почему?» – подумалось ей. Была ли она действительно так уверена в своих новообретенных способностях составлять предложения, выстраивать повествование, придумывать персонажей и в итоге класть на лопатки извивающийся роман?

По всей вероятности.

Ведущая для начала обратилась к голландской девушке, попросив ее рассказать, как изменилось отношение к ней на родине после выхода ее романа. Писателя из Айовы она спросила, как повлияла на его работу знаменитая магистерская программа литературного мастерства. Писателю-трансгендеру она задала щадящий вопрос о возможных провокациях, с которыми приходится сталкиваться автору нетрадиционных историй, и все остальные участливо повернулись к нему. А затем ведущая обратилась к Анне.

– У вашего романа очень необычный путь, и книга получает очень необычные отклики. Вы могли бы рассказать для тех, кто, может быть, незнаком с вашей личной историей, как роман появился на свет?

Она улыбнулась, преодолевая раздражение. Любому было ясно, что она здесь не единственная, у кого есть «личная история» вдобавок к самой книге, но, похоже, именно она была обязана поделиться ею со всеми этими незнакомцами. Анна поборола искушение сказать, что ее роман появился на свет обычным способом: начавшись с первого предложения и закончившись последним. Это была проверка. Просто очень глупая проверка.

– Спасибо, Дженнифер, – сказала она. – Могу только сказать, это такая невероятная честь – попасть на Бруклинский книжный фестиваль. Я была здесь с мужем несколько лет назад, когда он рассказывал об одной из своих книг.

Одной из. Как будто кому-то было неясно, о какой именно. «Бруклин» вряд ли снизошел бы до него в связи с первыми двумя, а к тому времени, как вышла четвертая, он уже был мертв.

– Мы оба считали, что это такой писательский пантеон. Я хочу поздравить всех сидящих рядом со мной с их первыми книгами. Все мы знаем – вероятно, и многие из аудитории тоже, – насколько трудно написать роман и насколько трудно добиться его публикации. Я знаю, что нам, писателям, свойственна особая самокритичность, но надеюсь, мы можем ненадолго отдаться чувству гордости просто за то, что оказались здесь.

Она испытала облегчение оттого, что ей теперь не пришлось хлопать.

– В общем, в моем случае, – сказала она, когда стихли аплодисменты, – как отметила Дженнифер, этот путь был необычным. Я сама не испытывала желания писать. Или лучше, наверно, сказать, я никогда не думала, что могу это. Я была читательницей, а потом вышла замуж за писателя, и возможно, тогда для меня впервые приоткрылся занавес. Раньше я всегда довольствовалась книгой как таковой, объектом, который просто есть. Я никогда не задумывалась, кто написал ее, или откуда автор брал материал. Мне просто либо нравился роман, либо не нравился, и я переходила к следующему, надеясь, что мне, как читательнице, повезет.

Такой нетипичный подход, похоже, себя оправдал. Множество женщин – по крайней мере, ее ровесниц и постарше – одобрительно закивали.

– Когда же я познакомилась с мужем, я вдруг попала в этот писательский мир. Я стала узнавать писателей и слышать разговоры об их работе, и тогда поняла – знаю, прозвучит, наверно, наивно, – поняла, что слова на страницах книг, которые я брала в библиотеке или покупала в магазине, не возникают волшебным образом. Я поняла, что каждое предложение – это что-то вроде олимпийского состязания для автора. Полная самоотдача. Полное погружение. И в то же время я не могла не видеть, насколько по-разному это бывает. Я узнавала людей, которые, казалось, писали каждый день, и людей, которые, казалось, вообще никогда не писали. Но и те и другие создавали книги. Узнавала людей, которые все время говорили об этом, и людей, которые об этом никогда не говорили, и они были потрясающими писателями. Я просто поражалась, сколько может быть разных способов этим заниматься. А если так – возможно, такой способ есть и у меня. Но… Попробую сформулировать аккуратно… Когда тебе хочется заняться чем-то таким, чем уже занимается твой любимый человек – и делает это весьма успешно, – тебе может быть непросто.

По комнате прокатился нервный смех.

– Так что я не говорила об этом Джейку. Моему мужу. А когда он умер, поверьте на слово, творчество было последним, о чем я могла думать. А когда уже я вынырнула из-под этой первой волны сокрушительного горя, я стала спрашивать себя: что может пойти мне на пользу? Я честно не знала, каким будет ответ. Я была готова к варианту «уехать из Нью-Йорка». Или «завести собаку». Но когда я по-настоящему позволила ответу прийти ко мне, он оказался таким: «написать книгу». Хоть стой, хоть падай. Но, с другой стороны, я вроде как почувствовала, что обязана попытаться.

Парень из Айовы повернул голову, подавшись к ней со своего места.

– Обязаны? Кому?

Она решила проигнорировать эту шпильку.

– Кажется, я еще не решила.

Теперь публика не только любила ее, но и ненавидела парня из Айовы.

Официальная часть дискуссии завершилась вторым раундом вопросов от Дженнифер, после чего зрители выстроились в очередь к микрофону в центральном проходе. Вот тогда она и почувствовала, как отдельные кусочки стали складываться для нее в новую реальность.

Все эти люди обращались с вопросами к ней.

Точнее говоря, они к ней просто обращались.

– Привет, это ведь к Анне? Я просто хотела сказать, что прочитала много книг о самоубийствах после того, как мой отец покончил с собой. И ваша… ну, наверно, потому, что она была такой свежей, и вы такая хорошая писательница, тронула меня как никакая другая.

– Э… Анна? Я просто не понимаю, как это у вас получилось. И не могу не задаться вопросом: может, дело в том, что вы нигде этому не учились? Потому что я знаю одну женщину, которая всю жизнь хочет быть писательницей, и она специально училась в колледже и получила степень, но никак не может дописать роман. Я хочу подарить ей вашу книгу, потому что она так прекрасна, но я на самом деле беспокоюсь, как она это воспримет.

– Мне очень понравилась книга вашего мужа, Анна. То есть это была лучшая книга, которую я прочитала за тот год. И я была тогда на фестивале, о котором вы упоминали, и ваш муж был таким потрясающим. Я была так подавлена тем, что случилось. Извините, что отнимаю время у остальных участников, но мне просто хотелось это сказать.

После пятого-шестого «вопроса» ей стало даже жалко остальных участников.

– Анна, когда вы наконец взялись за написание романа, вас не посещала мысль, дескать, я же не настоящая писательница, я не справлюсь?

– Ну, всех нас тревожат подобные мысли, – сказала Анна, подавшись вперед. – То есть у каждого автора в голове звучит этот враждебный голос со своими приемчиками. Мой – вы совершенно правы – мог говорить: «Ты не настоящая писательница». Но давайте спросим остальных. У кого какие страхи?

Трансгендер сказал:

– Я не могу быть писателем, пока не стану по-настоящему собой, а когда же это будет?

Голландская девушка сказала:

– Никому нет дела до того, что я говорю.

Парень из Айовы, кажется, задумался сильнее, чем того заслуживал вопрос. Наконец, он выдал следующее:

– Я знаю писателей талантливей меня. Хватит ли мне усердия, чтобы дотянуть до них?

Вот так вот. Авторы дебютных романов полностью оправдали ожидания – точнее, подтвердили подозрения – публики.

Когда все закончилось, участников дискуссии подвели к длинному столу для раздачи автографов в вестибюле, и очереди к четверым авторам приняли форму графика посещаемости пригородного мультиплекса в выходные, когда показывали новый фильм от «Марвела». Стоявший рядом с Анной парень из Айовы нервно убалтывал пару своих подающих надежды аспиранток, стараясь не отпускать их до последней возможности, мучимый осознанием, что, кроме них, он никому не интересен. По другую сторону от нее трансгендер получал чуть больше внимания – к нему стояли четверо-пятеро человек. К голландской девушке подошла ее издательница и женщина из посольства, которая привела дочерей прямо с футбольного матча. Девочки стояли, уткнувшись в свои телефоны.

Очередь к Анне огибала стол с комиксами «Книги – это магия» и змеилась почти до самых дверей. И каждый человек, стоявший к ней, сжимал в руках книгу в лавандовой обложке. Некоторые даже не одну.

– Какого цвета ручку предпочитаете? – спросил Алекс, которого издательство прислало проследить, чтобы первый вояж прошел гладко.

– Мне нравится фиолетовая. Такой приятный цвет, в тон к лавандовой обложке.

– Да, мы так и думали. Надеюсь, не будет рябить в глазах?

Она начала ставить автографы. Начала учиться: как поднимать взгляд, что говорить, где расписываться, когда благодарить. Она помнила, какую радость это доставляло Джейку; он так долго добивался внимания читателей, что эти люди вызывали у него неподдельную признательность. Люди, ехавшие к нему в любую погоду, не жалея денег на бензин или билеты, чтобы послушать, как он читает или рассказывает о книге, которую они могли бы взять в библиотеке или заказать с доставкой на дом, не утруждая себя встречей с автором. Люди, которые потратили свои деньги, чтобы купить написанную им вещь, которым было важно увидеть его вживую. Люди, хотевшие, странно сказать, получить его автограф на шмуцтитуле или сфотографироваться с ним, чтобы выложить памятный снимок в Фейсбуке[14], и люди, желавшие спросить его – таких можно было понять, – как им добиться того, чего добился он, или как не падать духом, если от них отвернулся агент, если от них отвернулся издатель, если от них отвернулись критики, если от них отвернулись читатели, – и Джейк находил слова для всех этих людей, что было одной из немногих его черт, не вызывавших у Анны презрения. Но это не значило, что она могла с легкостью повторить то же самое.

К тому же Джейку не приходилось выслушивать от людей того, с чем они теперь подходили к ней.

– Моя жена умерла.

– Моя сестра покончила с собой.

– Подруга моей дочери.

– Моя напарница, неожиданно так. Мы даже не думали. Я была в таком шоке. Она все время казалась такой позитивной.

– Я сама его нашла. Это было ужасно.

– Я никогда не пойму.

И они плакали. А с ними – и те, кто стояли за ними, ожидая, судя по всему, возможности сказать что-то похожее, то ли от сочувствия, то ли просто на эмоциях.

– Хотела бы я быть писательницей. Хорошо уметь выражать чувства на бумаге.

Анна мрачно кивнула. Если бы у нее самой когда-нибудь возникли подобные чувства, она бы в последнюю очередь выразила их на бумаге.

На большинстве книг были желтые стикеры с нужным именем или именами. «Для Сары». «Папе Рори». «Джиллиан». «Питеру – надеюсь, это поможет». Если стикера не было, она спрашивала:

– Написать вам что-нибудь особенное?

– Нет, просто ваше имя, спасибо.

– Я знала вашего мужа, – сказала одна женщина.

Анна замерла.

– О! Да?

– Мы познакомились в Вермонте.

Она не сразу подняла глаза. На женщине была безразмерная парка, потертая и обвисшая от времени. Но парка не скрывала ее болезненной худобы. Лицо у нее было старым, только длинная коса – ненатурально рыжей.

– Да, – сказала Анна. – Он проводил там много времени. Преподавал.

– Ага. Обещал прислать мне свою книгу, – сказала женщина сухо. – Забыл, наверно.

«Наверно, – подумала Анна. – А ты, наверно, могла бы сходить в книжный и сама купить себе. Или взять в библиотеке. Обычно люди так делают». Неужели она должна была извиняться, если Джейк был готов за так рассылать свои книги кому попало, просто потому, что его попросили?

В руках у этой женщины был экземпляр «Послесловия», и она протянула его Анне, но к тому времени, как Анна открыла шмуцтитул и подняла взгляд, ожидая подсказки, женщина уже отошла от стола и пробиралась сквозь толпу к выходу.

Замечательно.

Замыкавший очередь мужчина подошел без «Послесловия». Он хотел, чтобы Анна подписала «Сороку» Джейка. Она уставилась на него.

– Я не могу ее подписать, – сказала Анна.

– Да ну? – мужчина был дородным, в рубашке лесоруба и плотных коричневых рабочих штанах. – Почему это?

– Ну потому, что это не я написала.

– Что ж, вы ведь были замужем за ним, – он помолчал. – Я был бы признателен.

И она поставила подпись, но только потому, что этот тип внушал ей страх и ей хотелось поскорее отделаться от него. Она даже поблагодарила его, но он уже был занят тем, что бережно укладывал книгу в хозяйственную сумку. После чего ушел, не попрощавшись.

Глава шестая

Меж трех времен

Так начались ее путешествия. После Бруклина она посетила фестивали в Браттлборо и Бостоне, остановилась в Мидлтауне, штат Коннектикут, чтобы выступить с чтением в Уэслиане, альма-матер Джейка (руководитель писательской программы прозрачно намекнул, что он готов к учреждению премии имени Джейка, с ее одобрения), и провела частное мероприятие для специалистов в области психического здоровья в нью-йоркском отеле «Хилтон», для которого заранее подписала пятьсот экземпляров.

К ноябрю она уже фактически жила в дороге, разъезжая по всей стране – от Луизианского книжного фестиваля в Батон-Руж до Чарльстонского (ее поселили в великолепном отеле в Атланте) и Техасского в Остине, а далее – на Портлендский литературный фестиваль, штат Орегон, с непременным заездом в Сиэтл. Там ей устроили горячий «домашний» прием в заливе Эллиот-Бей, и она нанесла «глубоко значимый» (по словам репортера) визит в Центр искусств и лекций, где когда-то впервые увидела своего мужа и куда позже вернулась, чтобы представить его посмертный роман «Промах». Она даже почтила присутствием свое старое рабочее место, радиостанцию «Сиэтл на рассвете», где сидела в кресле для гостей перед Рэнди Джонсоном.

Ее книгу Рэнди, естественно, не читал.

– Вы, наверно, сами догадываетесь, – сказала ей его молодая помощница, сменившая молодую помощницу, сменившую Анну.

– Догадываюсь, – улыбнулась Анна.

– Но все пройдет гладко.

– Да. Все пройдет гладко.

– Он такой профи.

«Еще какой», – подумала Анна. Однако их встреча обещала быть нетипичной.

Она не один год спала с Рэнди Джонсоном – их связь началась незадолго до того, как он развелся со второй женой, и закончилась вскоре после того, как он женился на третьей. Она устроилась на радио Кей-би-ай-кей стажером, будучи еще студенткой (весьма возрастной студенткой) Вашингтонского университета, а в итоге стала его продюсером, успев узнать за это время все, что ей нужно было знать о мужских особях человеческого вида, типичным представителем которых являлся Рэнди Джонсон. Но, если бы она додумалась произнести при нем слова «сексуальные домогательства», он рассмеялся бы ей в лицо и указал на дверь, недвусмысленно намекнув, что ее личная история вряд ли выдержит пристальное внимание судебных исполнителей. Она это понимала даже притом, что самые яркие аспекты ее личной истории не были известны боссу; люди, которым они были известны, были мертвы, тогда как Рэнди Джонсон жил и получал от жизни удовольствие.

Но все это было пустой теорией, потому что она никогда не собиралась обвинять в чем-либо своего босса. Сексуальные домогательства ее не интересовали даже в виде морального рычага или переговорной тактики. Она всегда могла прекратить их связь и сделала бы это, если бы Рэнди не давал ей чего-то не менее ценного, чем она – ему. Мир Рэнди – и Анны, пока она работала на него, – был подобен смотровой площадке на параде, неподвижной и отстраненной, но с прекрасным видом на марширующих участников. Это были технари, кулинары, музыканты, книгочеи, театралы и, конечно же, всевозможные политики, которым было что сказать по поводу Тихоокеанского Северо-Запада… Все они маршировали мимо и многих из них заносило в затхлую студию Рэнди, где они могли рассуждать обо всем на свете. Пока Нора Эфрон не направила свою камеру на озеро Лейк-Юнион, для большинства американцев Сиэтл ассоциировался с сериалом «А вот и невесты»[15] (об одиноких лесорубах девятнадцатого века), но когда Том Хэнкс со своим обожаемым сыном переехали в плавучий дом, все изменилось. К 2005 году, когда доктор Макдрими сказал зрителям «Анатомии страсти», что ему нравятся паромы, пионеры информационной супермагистрали полностью овладели городом, и все в целом сошлись на том, что крутые, состоявшиеся люди, которые могли выбирать, где им жить, выбирают Сиэтл. Вот и Анна, которая могла бы жить где угодно – или, по крайней мере, где угодно, кроме Вермонта и, пожалуй, Джорджии, – выбрала Сиэтл.

Она прошла по знакомому коридору к своему старому рабочему месту, стены которого были увешаны множеством обрамленных фотографий Рэнди с сильными мира сего, и вошла в студию, когда он заканчивал дистанционное интервью. Невидимый собеседник имел какое-то отношение к спорту – это Анна поняла, едва взглянув на бывшего босса: он подался вперед, поставил локти на стол и прижал ладони к вискам, пригладив остатки растрепанных волос. Рэнди по-настоящему заводился и волновался, только когда речь заходила о спорте. Все прочее было лишь темой для шуток.

Он не поднял глаз. Возможно, нарочно. Но она заняла кресло для гостей, то самое, которое Джейкоб Финч-Боннер занимал в тот судьбоносный день три года назад, и сосредоточенно что-то записала своей уже примелькавшейся ручкой для автографов у себя в блокнотике. Эти записи должны были быть понятны и в то же время внушать тревогу мужчине, сидевшему перед ней, стоило ему обратить на них внимание, что он не преминул сделать.

ЛОКСПОТ (любимый ресторан Рэнди, где его обслуживали как бога и куда он водил ее при каждом удобном случае)

КУПЕВИЛЬ (где она отдыхала или, лучше сказать, зависала с ним несколько довольно утомительных выходных, когда работала на радио)

ВИАГРА (это, безусловно, захватило его внимание, и не в хорошем смысле)

Ниже она нарисовала смайлик. И сама улыбнулась Рэнди.

Он все еще слушал вполуха гостя, но вскинул бровь в ее сторону.

– Что ж, должен с вами согласиться, что мы не можем согласиться, – сказал Рэнди.

Невидимый гость хохотнул.

– Не в первый раз. Но в данном случае могу вас заверить, что вы ошибаетесь. Они в воде как дохлые рыбы. Что особенно грустно, учитывая название команды – «Мореходы». Но, знаете, проигрывать полезно для души.

– Не знаю, – парировал Рэнди. – Никогда не приходилось.

Мужчины расстались друзьями.

Дальше пошла реклама на пониженной громкости. Рэнди встал и вышел из студии, не удостоив взглядом ни Анну, ни свою бедную помощницу. Он направлялся в туалет, грязный и вонючий, который когда-то приходилось мыть Анне. Ей стало интересно, кто теперь этим занимается.

– Ну, привет, – обратился к ней, вернувшись в студию, бывший босс и просто бывший. – Хорошо выглядишь.

– Ты тоже, – сказала Анна, соврав.

Рэнди выглядел ужасно: одутловатый и потный, раздавшийся в талии. С кем бы он теперь ни жил, эта женщина либо совсем не умела бороться с его привычками, либо очень хотела, чтобы он поскорее сошел со сцены. Что ж, Анна могла ее понять.

– Сколько времени прошло?

– Я переехала из города три года назад. Один раз приезжала, но совсем ненадолго. И если коротко… Мне пришлось срочно вернуться в Нью-Йорк.

– Я слышал. Наверно, мне надо выразить соболезнования.

«Словно ты человек», – подумала Анна.

– Спасибо, – сказала она. – Это был ужасный шок.

– Десять секунд до эфира, – сообщил техник.

Рэнди занял свое место и надел наушники.

– Что ж, потреплемся немного, – сказал он, взглянув на рекламные материалы к ее книге и на саму книгу, которую, конечно, не удосужился раскрыть. Рэнди Джонсон уделил дебютному роману своей бывшей не больше внимания, чем бестселлеру «Сорока» Джейкоба Финч-Боннера.

– Жду не дождусь, – сказала Анна бодро.

Зазвучала музыкальная заставка.

– Развлекайтесь, – сказала им шепотом продюсер.

Анне стало интересно, какую из ее многочисленных ролей исполняла в данный момент эта молодая женщина, но она решила не беспокоиться. Эта девушка выглядела реалисткой. Вероятно, она прекрасно знала свое место.

– Что ж, – сказал Рэнди бодро, – от смешного к возвышенному, или в этом случае наоборот? У меня тут в студии старая знакомая. Раньше, когда она была моим продюсером, ее звали Анна Уильямс, но теперь она Анна Уильямс-Боннер. Как это тебя угораздило, Анна?

– Да как и всех, – сказала она с нарочитым сарказмом. – Влюбилась и вышла замуж.

– Влюбилась в парня, который пришел к нам на передачу, если я прав?

– Прав, как всегда, Рэнди. Мой муж был писателем, и ты брал у него интервью в этой самой студии.

– Я так понимаю, у вас с ним не выгорело?

Анна выдержала паузу, позволив поразительной циничности этого замечания разнестись по радиоволнам.

– Ну, вообще-то, я любила мужа, так что, можно сказать, выгорело. Но, кажется, я понимаю, о чем ты. Нам с ним не довелось долго прожить вместе, к сожалению. Джейк был замечательным человеком и потрясающим писателем. Я никогда не стану сожалеть о времени, проведенном с ним.

– Тем не менее ты написала обо всем этом в своем дебютном романе. Под названием «Последствия».

Он – что, ждал от нее подтверждения? Очевидно, ждал.

– «Послесловие». Да. Когда я работала здесь, на радио, я совершенно не представляла, что когда-нибудь попытаюсь написать роман, не говоря о том, чтобы издать его.

– Может, твой бывший показал тебе, как это делается?

– Ох, если бы все было так просто. Есть вещи, которые просто нужно пробовать. Ты пробуешь и терпишь неудачу. Пробуешь и терпишь неудачу лучше прежнего.

Хорошо получилось. Она не готовила этого заранее. Вряд ли среди слушателей Рэнди Джонсона нашлось бы много фанатов Беккета.

– Значит, ты решила: «Если это по силам моему мужу, так ли уж это трудно?»

Реплика прозвучала неожиданно, к тому же неожиданно метко.

– Как и со многими вещами, которые стоят того, чтобы их сделали хорошо, написать роман – труднее, чем кажется. Я в этом убедилась. И еще я поняла, что хочу что-то высказать, причем в письменном виде. И… не уверена, Рэнди, помнишь ты или нет, но я всегда любила читать.

Она могла бы добавить: «Это ведь я читала все те книги, которые должен был читать ты перед тем, как брать интервью у кого-то. Помнишь?»

Но она не стала.

– Что ж, расскажи нам все, – на этот раз он бросил взгляд на лавандовую обложку, – о «Послесловии».

И она рассказала. Теперь она уже знала, что говорить, проведя целый месяц в дороге, а до того пару раз пообщавшись с публицистами «Макмиллана», в том числе с инструктором по работе со СМИ, которого пригласили для консультаций, но Анне на самом деле не требовалось особого руководства. Годы общения с авторами – хорошими и плохими, – когда они расхаживали по этим комнатам в Сиэтле, и наблюдения за Джейком, когда он разговаривал с интервьюерами – хорошими и плохими, – а после этого ее собственные попытки выступать от лица покойного мужа, когда была издана его последняя, посмертная книга, еще до того, как было написано хоть единое слово ее «Послесловия»… Все это хорошо ее подготовило. Она не забывала прислушиваться к себе, когда говорила об этом предмете – о романе, – тщательно подбирая слова, которые, как она знала, были самыми эффектными: путешествие, горе, шок, ужас, жалость, сострадание, гнев, принятие. Она могла бы написать целый монолог в манере Элизабет Кюблер-Росс[16], даже не будучи вдовой Джейка. Но, наверное, так было лучше.

– Ладно, верю, – сказал Рэнди с достойной восхищения сдержанностью.

– Да. Но написание «Послесловия» по-настоящему помогло мне пройти через все. И знаешь, мы должны уметь говорить о таких вещах. Даже люди, любящие поговорить – я ни на кого не намекаю, – которые умеют обсуждать что угодно с кем угодно, почему-то избегают затрагивать тему смерти. А смерть от самоубийства – это тем более стигматизированная тема. Но многие люди знают кого-то, кто покончил с собой, и им тоже важно чувствовать себя в хорошей компании.

Она заметила, что он таращится на нее, но не взглядом «ты все же горячая штучка», а взглядом «когда это ты стала такой высокопарной»? Она решила не оставлять это без внимания.

– Догадываюсь, о чем ты думаешь: куда делась моя прежняя непробиваемая помощница, которая обрабатывала за меня самых твердолобых публицистов на Западном побережье?

Рэнди издал хриплый смешок, явно непроизвольный.

– Я прежняя никуда не делась, поверь мне. Иначе я бы не выдержала последние пару лет. Но я теперь стала еще и вдовой, и такой поворот я могла предположить в последнюю очередь. Ну, в предпоследнюю. Чего я точно не могла предполагать, так это того, что приду на передачу Рэнди Джонсона и буду рассказывать миру о своем дебютном романе. Но мне повезло. Я нашла способ взять всю боль, которую испытывала, и превратить ее во что-то стоящее. И должна сказать тебе, Рэнди, что получила по-настоящему мощную отдачу от читателей. Знаешь, когда люди подходят к тебе с экземпляром твоей книги, и она вся такая замызганная, потому что они загибали страницы и, может, уронили ее в ванную или сломали корешок, и теперь она раскрывается на странице, которую они много раз перечитывали, и на полях заметки и подчеркивания, или, может, стикеры, отмечающие места, к которым им хотелось бы вернуться… И ты ощущаешь с ними такую связь. Меня это по-настоящему трогает.

Но Рэнди не повелся. Рэнди, разумеется, был Рэнди.

– Я никогда от тебя не слышал, чтобы ты хотела написать роман.

– Потому что я сама этого не знала. Мне нравилось быть читательницей, но мой муж что-то раскрыл во мне. Как я уже сказала, нам недолго довелось прожить вместе. Но то время, что нам было отпущено…

Она заставила себя умолкнуть. Не то пришлось бы произносить что-то из серии «озарило мою дальнейшую жизнь», и тогда Рэнди точно срезал бы ее крепким словцом. Может, он не был знаком с сочинениями Сэмюэла Беккета, но он уважал лексикон «Терминатора».

– Получается, у тебя автобиографическая книга? – предположил он.

«Ну, еще бы», – подумала Анна.

– Это можно сказать о многих дебютных романах, и я думаю, что мой – не исключение. Говорят: пиши о том, что знаешь. К сожалению, я знаю, что значит потерять блестящего и любящего мужа, который покончил с собой, когда я этого совсем не ждешь.

– Значит, он тебя удивил?

Он сочился молоком сердечной доброты, душка Рэнди.

– Трудно было не удивиться. И все, с кем я говорила об этом, со мной соглашаются. Даже если человек проговаривался о своих намерениях, предупреждая близких. Даже если уже делал попытки. Все равно. Такое застает врасплох. Нужна страшная решимость, чтобы лишить себя жизни, даже просто спланировать такое, а потом осуществить – и это поразительно. В случае с Джейком я была совершенно ошарашена. Я знала, что он расстроен. К нему кто-то приставал в интернете. Но я и мысли не допускала, что он дойдет до такого отчаяния.

В глазах у Рэнди вспыхнул огонек. Приставания были его темой.

– Что значит – приставал?

Она вздохнула прямо в микрофон.

– Обвинял его в плагиате. Без малейших доказательств. Просто всякие инсинуации. Джейк был в ужасе. Для писателя нет ничего хуже, чем услышать такое, а Джейк был непревзойденным писателем. Для него это был принципиальный вопрос. И конечно, мы так и не выяснили, кто за всем стоял. А потому никак не могли воспрепятствовать.

– А ты уверена, что это неправда? – сказал Рэнди. – Ты ведь познакомилась с ним уже после того, как он написал эту книгу? Откуда тебе знать, что он не стащил ее у кого-то?

– Ни за что. Он бы никогда не пошел на такое.

– Что ж, как скажешь. То есть ты ведь с ним не больше года прожила, если не меньше.

«Не меньше», – отметила она. Значит, ему было не все равно.

– Хотела бы дольше.

Молодая продюсер рядом с ней подняла лист с надписью, как делала когда-то она сама. На листе было написано: ЗВОНОК.

Рэнди взглянул на лист, словно сомневаясь, что кто-то действительно позвонил им.

– Ну, окей, – сказал он. – У нас пара звонков. Лори? Из Белвью? Как делишки?

– О… Здрасьте! – сказала Лори из Белвью. – Э-э-э, Анна? Я только хотела сказать, что ваша книга – она такая… ну… потрясающая. Не верится, что это первая книга.

– Спасибо большое, – сказала Анна, добавив в голос теплоты.

– Можно еще вас спросить, как отнеслась семья вашего мужа к тому, что вы написали об этом? То есть вы их спрашивали, или как все было?

Анна вообще-то не спрашивала. Но родители Джейка все равно продолжали с ней видеться. Они так же встречались с ней каждый месяц за бранчами на Манхэттене. Это ее напрягало, но отказать им она не решалась.

– Да, они восприняли все с большим пониманием, и конечно, как родители писателя, они понимают, что такое художественный вымысел и какую ответственность он налагает на автора. Они уважают искусство, и я им за это так благодарна.

– Окей, – сказал Рэнди, отключая Лори из Белвью. – Эстебан, дружище.

Очевидно, Эстебан был известной фигурой.

– Он самый. Хорошее шоу, но должен сказать тебе, ты не прав насчет «Мореходов», чувак.

– О, я так не думаю, дружище. Не то чтобы я сомневался в твоих источниках. Я же знаю, с кем ты выпиваешь.

Рядом с Анной продюсер снова подняла лист: ЕЩЕ ОДИН.

Рэнди кивнул, но с недовольством.

– Расскажешь мне все при встрече, – он переключился на новый вызов. – Здрасьте, вы в эфире с Рэнди.

– Здрасьте, Рэнди. А писательница еще там?

Голос был мужским, но каким-то не мужественным. Тонким, козлиным.

– Ты еще тут, Анна? – сказал Рэнди.

– Еще тут! Привет.

– Ага, привет. Знаете, я знал вашего мужа.

«Почему-то меня это не удивляет», – подумала Анна.

– Я когда-то с ним учился, давно еще.

– О, – сказала Анна. – Рада, что вы позвонили. Это было в Вермонте?

– В Вермонте, ага.

И он умолк, словно рассчитывая, что она должна подкинуть ему реплику.

– Значит, вы тоже писатель?

– Да не совсем. Я думал, может, стану, но это просто не мое. Все равно поздравляю с книжкой. Всего, Рэнди.

– Бывай, чувак, – сказал ее бывший босс. – Спасибо, что заскочила, Анна Уильямс-Боннер, автор романа «По словам». Но я ее знал, когда она была просто Анной Уильямс.

«Знал ты, как же», – подумала Анна.

Глава седьмая

Плохая новость

– Я была знакома с вашим мужем.

Она подняла глаза. Эта женщина, возможно, была почти ровесницей Анны, но словно старалась выглядеть старше. У нее были короткие густые волосы, крашенные в подозрительно темный цвет, и до того густой макияж, что было заметно, как он въедается в глубокие носогубные складки.

Они находились в «Потрепанной обложке»[17], и Анна раздавала автографы после чтения, успев обслужить уже порядка двух третей желающих. Где-то неподалеку представитель «Макмиллана» беседовал с местным координатором мероприятий и ожидал возможности пригласить Анну на ужин, но она собиралась в последний момент сослаться на усталость. (Развивающаяся ресторанная индустрия Денвера привлекала ее не больше, чем открытие новой мастерской по ремонту пылесосов рядом с ее домом.)

Она опустила взгляд на свою книгу. Стикер на обложке сообщал: РЕБЕККА.

– О, – сказала Анна, добавив в голос теплоты. – Расскажите.

– Он приезжал сюда в ходе тура с «Сорокой». Я брала у него интервью. Мой храм издает газету. Когда к нам в город приезжает еврейский писатель, мы стараемся написать о нем.

– Это так мило. Чем он вам запомнился?

Как-никак она ведь все еще была скорбящей вдовой и все еще интересовалась, что другие люди говорят о ее муже, хотя бы даже во время раздачи автографов.

– Милейший человек. Помню, я подумала: знаете, какой он скромный. Хотя и такой успешный.

– Да. Я это в нем любила. Хотите, чтобы я написала что-то особенное, Ребекка?

– Ребекка – моя невестка. Я подарю ей книгу на Хануку.

– О, окей, – Анна начала писать имя своей лавандовой ручкой.

– Да, ее брат себя убил.

Она сказала это так буднично, что Анна вздрогнула.

– О нет! – произнесла она.

По интонации женщины можно было подумать, что она говорит о пропущенном уроке тенниса или вросшем ногте. Даже выбор глагола настораживал. Теперь элементарная тактичностью не позволяла людям говорить «убил себя». Теперь говорили «покончил с собой». Очевидно, безымянная женщина не поддерживала это веяние.

– О, я так сожалею.

– Ну да, это не вчера случилось. Но, знаете, я думаю, она прочтет. Моя невестка.

Не оценит. Не что-то вынесет для себя. Хорошо хотя бы не получит удовольствие.

– Как хорошо, что вы проявляете к ней участие.

– Ей непросто подобрать подарок, это точно. Вкуса никакого. Чтобы я хоть раз еще купила ей одежду или что-нибудь для дома. Этот урок я усвоила.

Анна бросила взгляд на следующего человека в очереди. Она бы вряд ли подобрала печатные слова, чтобы выразить свое отношение к этому диалогу. А со словами она обращаться умела.

– Но я в любом случае сомневаюсь, чтобы он тогда был женат на вас. Я спросила его, давно ли он колесит по стране со своей книгой, и когда он мне ответил, я такая: давно же вас дома не было. А он сказал, что холостой, и ему нравится путешествовать, и что у него это первая книга, с которой он куда-то путешествует.

Это было похоже на правду. Немногие прочли «Изобретение чуда», и никто не читал «Реверберации». Ни с той, ни с другой книгой о книжном туре говорить не приходилось. Бедный Джейк так и не успел свыкнуться с тем, что у него наконец появились читатели, неважно даже какой ценой.

– Мы с ним, между прочим, познакомились в том самом книжном туре. В Сиэтле.

– Да, я что-то читала об этом. Вы к нему за автографом подошли?

Анна покачала головой.

– Я была продюсером на радио, и он пришел к нам на передачу.

– О, – женщина хохотнула. – С автографом была бы киношная ваниль.

Анна выдавила из себя грустную улыбку.

– Пожалуй что так. Что ж, приятно было с вами пообщаться. Надеюсь, вашей невестке понравится подарок.

– Помню, он рассказывал, что эта идея пришла ему в голову, когда он увидел, как ссорятся эти мамаша с дочкой-подростком. Вы меня извините за такие слова, но я этому никогда не верила.

Теперь Анна перестала бросать взгляды мимо докучливой женщины на следующую в очереди, которой, судя по ее импульсивным телодвижениям, тоже была свойственна докучливость.

– В смысле, кому при виде ссоры мамаши с дочкой-подростком придет в голову такое?

«Ну, мало ли кому, – подумала Анна. – Писателю?»

– Наверно, с таким мужем скучать не приходилось, – усмехнулась женщина.

– Это точно.

И она всем корпусом повернулась к следующей в очереди, державшей перед собой три экземпляра «Послесловия» со стикерами. Покупательница объяснила, что книги предназначались для ее книжной группы, и оставила Анну в покое не раньше, чем вытянула из нее обещание устроить телефонную конференцию или связаться по зуму в следующем месяце, когда у них будет встреча.

– С вами я буду главной героиней, – сказала она перед тем, как удалиться.

После нее прошли несколько человек, коротко благодаривших Анну и с довольным видом следовавших дальше. Затем возник отец, переживавший тяжелую утрату, и стал изливать Анне душу с пугающей откровенностью, пока толпа позади него не начала беспокоиться, оглядываясь в поисках кого-нибудь, кто мог бы их спасти. Этот человек оказался охранником магазина, но ситуация была настолько напряженной, что Анне пришлось выйти из-за стола и положить руку ему на предплечье.

– Я понимаю, – сказала она, заглядывая ему в глаза. – Поверьте, я полностью понимаю, через что вы проходите. Я даже не могу обещать, что вам станет легче, потому что сама еще этого не чувствую. Но могу сказать, что вы не одиноки. К сожалению, нас здесь таких слишком много.

Мужчина молча кивнул, дрожа всем телом. Он не представлял опасности, в этом она была уверена.

– Хочу сказать вам спасибо, что пришли, и я надеюсь, моя книга вам поможет.

Его увели.

Последовала вереница благовоспитанных женщин с прекрасными манерами, словно возмещающих моральный ущерб за этого расклеившегося мужчину, которые были рады получить автограф и сказать что-нибудь хвалебное и, к счастью, обезличенное («Вы замечательно читали», «Я так восхищаюсь тем, чего вы достигли», «Не терпится начать читать!»), а за ними подошли две двоюродные сестры, недавно похоронившие бабушку, умершую, впрочем, естественной смертью. «Такое долгое получилось прощание, когда уже думаешь: хоть бы поскорее. Тягостно». Затем подошел мужчина, который написал книгу о смерти своего партнера от рака и опубликовал ее на «Амазоне». Вместо «Послесловия» он вложил Анне в руки свою книгу и у нее на глазах – у всех на глазах – подписал ее. Весьма пространно. Она его старательно поблагодарила. И наконец, смогла рассмотреть конец очереди.

Продолжая раздавать автографы и что-то говорить, снова раздавать и снова говорить, она начала думать над предлогом для отказа представителю «Макмиллана», которому так хотелось заценить самый популярный ресторан Денвера. Что ж, у него еще оставалась такая возможность, если она сошлется на переутомление, или на то, что ее выбил из колеи тот бедный, несчастный мужчина, которого пришлось выпроводить, или, возможно, прибегнет к классической мигрени.

– Большое вам спасибо.

– Надеюсь, вам понравилось.

– Спасибо, я это ценю.

Она имела право на усталость. Это было ее третье мероприятие за три дня, в третьем городе за три дня, в третьем штате за три дня, и оно было довольно типичным в плане размера аудитории и демонстрации личных травм и всевозможных утрат, в основном самоубийств. Ясное дело, читатели предъявляли на нее свои права, а сарафанное радио работало на отлично. Что ж, они ведь покупали книги. Они покупали множество книг.

– Ой, простите, но – нет. К такому невозможно подготовиться.

– Спасибо вам большое, что сказали это.

– Я это написала, чтобы помочь себе, если честно. Я и не думала, что смогу помочь кому-то еще.

Каких только имен и в каких вариантах не приходилось ей писать. Одних Кэтрин/Катрин/Катерин/Катарин было достаточно, чтобы у нее голова пошла кругом. А были еще Кейтлин, Кристины, Микаэлы. Слава богу, имелись стикеры с именами, ведь ей приходилось подписывать книги, одновременно слушая, что ей говорят, и что-то говорить в ответ.

Дорогая К-И-Р-С-Т-Э-Н, спасибо большое. Надеюсь, вам это поможет. С наилучшими напутствиями, Анна Уильямс-Боннер.

М-Е-Й-Г-А-Н, с наилучшими пожеланиями, Анна Уильямс-Боннер.

Она подняла глаза. Представитель «Макмиллана» стоял один, скрестив руки на груди. Судя по его виду – кто бы мог подумать, – он ее заждался. Что ж, она могла его понять. Оставалось всего две читательницы, но у каждой было по несколько книг. Зато они, похоже, пришли вместе.

Они оказались сестрами, и их история была ужасна. Почти сразу же обе расплакались. Книги были для их детей. Тех, что остались в живых. Анна знала этот феномен, эту атаку-под-занавес, сродни ожиданию пациента, когда врач возьмется за дверную ручку, чтобы спросить его о подозрительном уплотнении в груди. Эти двое понимали, что им понадобится изрядное время для общения с автором. И держались в сторонке, пропускали вперед других. Эдакое неизбежное зло.

Они не отходили от нее минут пятнадцать. Они были безутешны, но она не то чтобы особенно старалась их утешить. Какой смысл? Самоубийство родного человека оставляло зияющую дыру в семье и в душе каждого, с кем он был близок. Во всяком случае, так ей не раз говорили. Хотя сама она ничего похожего не испытывала.

Когда же они, наконец, ушли, сжимая в руках свои книги, а представитель «Макмиллана» приблизился к ней, Анна поняла, что она действительно, без всяких отговорок, не в силах уважить развивающуюся кулинарную культуру Денвера. Ей хотелось простого бургера в номер, виски с содовой и ломтик шоколадного торта. Хотелось принять душ, накинуть гостиничный халат и смотреть Си-эн-эн, пока не заснет перед включенным телевизором. Но не успела она встать из-за стола, как книготорговцы принесли ей стопку книг на подпись – как для продажи в «Потрепанной обложке», так и заказанные онлайн, по телефону или прямо в книжном теми, кто не смог выбраться на сегодняшнее чтение.

Для начала она разделалась с партией на продажу: простые автографы, ничего личного. Затем перешла к заказам и стала вчитываться в имена на стикерах, прежде чем написать что-то на шмуц-титуле, радуясь хотя бы тому, что никто над ней не стоит.

Хлое.

Джоанне.

Сьюзан.

С днем рождения, Микайла.

На последнем экземпляре стикера не было. Она открыла титульную страницу, куда его засовывали отдельные люди, неразумные, отнимая у нее лишнее время, но и там его не оказалось. Она перевернула следующую страницу, шмуцтитул, и тогда увидела его – знакомый желтый квадратик. Она взяла ручку, но не смогла сфокусироваться на словах, словно ее мозг отказывался воспринимать их. Что-то было не так – то ли со словами, то ли с ней. Анна перечитала написанное. Затем еще раз, но это не помогло. Слова все также не укладывались у нее в уме.

Эвану Паркеру, не забытому.

Глава восьмая

Найди меня

Стикер она, естественно, прикарманила. Без вариантов. Она не хотела, чтобы кто-нибудь еще увидел его или спросил о нем. Ей удалось написать нетвердой рукой: «С наилучшими пожеланиями, Анна Уильямс-Боннер» и вернуть оскверненную книгу одному из продавцов, после чего она собрала свои вещи и попросила представителя «Макмиллана» отвезти ее в отель.

– Мы вроде поужинать собирались, – сказал он.

Вид у него был ужасно недовольный. Ей захотелось ударить его.

– Мне очень жаль. Мне нехорошо.

Должно быть, даже он понял, что она не лжет.

– О, надо же! Давайте отвезу вас в «Хилтон».

Стикер она зажала в кулаке. А кулак сунула в карман пальто. Радиоактивный кусочек желтой бумаги. Ей на самом деле было от него нехорошо.

Представитель высадил ее у отеля. Она снова извинилась, а он снова сказал, как сильно восхищается ее книгой. И она припустила к лифту.

Поднявшись к себе в номер, она бросила стикер на пол и села на кровать, уставившись на него. Паршивая бумажка, влажная от ее руки, с пылью из кармана, налипшей на клейкую полоску с краю. Она боролась с желанием втоптать ее в ковер или открыть раздвижную стеклянную дверь, ведущую во внутренний дворик, и выбросить на дорожку внизу, невольно представляя, как кто-то поднимает ее, разворачивает и читает радиоактивное послание: Эвану Паркеру, не забытому.

Была вероятность, что она накручивает себя, раздувает из мухи слона. Ведь имя Эван, как и фамилия Паркер, встречались не так уж редко, и вполне возможно, что какой-нибудь невинный житель Денвера хотел подарить экземпляр «Послесловия» своему другу или родственнику, которого так звали. Однако, если этот гипотетический Эван Паркер мог прочитать ее книгу, значит, он был жив, и тогда приписка про забвение теряла смысл. Нет, ничего она не накручивала и не раздувала – у нее были все основания сидеть в номере отеля, обхватив колени скрещенными руками, и дышать часто и тихо.

Более того, если этот стикер не был следствием какого-то нелепого совпадения, ее ситуация внушала не меньше тревоги, чем дикий слон: впервые после смерти Джейка кто-то заявлял ей, что не забыл Эвана Паркера, и этот кто-то знал, как Эван Паркер связан с Джейкобом Финч-Боннером, ее покойным мужем, невольным «вдохновителем» ее романа, в который этот стикер был вложен. Вероятно, этот кто-то также не забыл о явном сходстве между любительскими набросками Эвана и профессионально написанным романом Джейка, принесшим ему славу через пару лет после смерти ее брата. И если этот кто-то столько всего знал, чем это могло обернуться для нее?

Прошли годы с тех пор, как на земле оставался хоть один живой человек, доподлинно знавший, кто она такая – а именно не бездетная женщина под сорок, выросшая в Айдахо, по имени Анна Уильямс-Боннер, в девичестве Анна Уильямс.

Она приложила столько усилий, чтобы разделить свою жизнь на до и после, словно два круга диаграммы Венна.

В одном из этих кругов собралось несколько душ, которые знали или могли помнить особу по имени Дианна Паркер – женщину, прожившую всю свою несчастную, полную сожалений жизнь в Центральном Вермонте, прежде чем внезапно (и трагично) умереть в горах Северной Джорджии.

В другой круг, гораздо более широкий, входили ее многочисленные коллеги и знакомые в Нью-Йорке и Сиэтле, а также скорбящая семья и друзья ее покойного мужа, не говоря уже о миллионах читателей по всему миру, которые зачитывались романом Джейкоба Финч-Боннера «Сорока», и гораздо меньшее (но тоже вполне внушительное) число читателей «Послесловия», ее дебютного романа, внезапно принесшего ей популярность.

На свете было всего два человека, занимавших область пересечения этих кругов, и она уже устранила обоих.

Чертов Эван, подумала Анна, все эти проблемы начались с него.

Он был ее старшим братом, жившим с ней и родителями в нелепом желтом домике, стоявшем невдалеке от старой каменоломни, но у нее не сохранилось ни единого воспоминания о нем как о сообщнике в их семейном гадюшнике – ничего похожего на братскую любовь. Однако неугомонный Эван, с детства доставлявший всем неприятности, не был настоящим бунтарем, чтобы уйти из дома; зачем утруждать себя, если дом давал ему сплошные удобства? Он прошел путь от звезды футбола (по меркам Вермонта) до студента местного колледжа в Ратленде, где проявил особые успехи в торговле легкими наркотиками и осеменении молоденьких самочек (к этой дисциплине он обнаружил склонность еще в десятом классе), не забывая чмырить свою младшую сестру, – и все это, не выселяясь из своей детской спальни. А потом, внезапно, он стал владельцем старого бара «Ратленд» (на какие деньги, Анна могла лишь гадать).

К тому времени он уже съехал из родительского дома, а Анна успела произвести на свет девочку, которую назвала Розой, делавшую все возможное, чтобы испортить ей жизнь. Вскоре и родители Анны «освободили помещение» (правда, не по своей воле), отравившись угарным газом, каким-то образом не тронувшим Анну с дочкой, так что родной дом утратил для ее одаренного старшего брата прежнюю привлекательность. Никто больше не готовил ему горячие блюда в маминой духовке цвета авокадо, закончились спонтанные денежные вливания от папы, да и разгульные вечеринки, которые он обожал устраивать, стоило родителям уехать на ночь (дом ходил ходуном от его приятелей-футболистов и девиц, ублажавших их), довольно скоро прекратились из-за вопившей по ночам племянницы. В итоге он перебрался в квартиру над своим баром, и следующие лет десять они с ним почти не виделись. Иногда он наведывался к ним и обшаривал дом в поисках денег (как будто Анне было что прятать!), а чаще просто забирал какую-нибудь вещь – старинный стул или картину со стены – на продажу, роняя мимоходом, что имеет на это полное право. Она годами не догадывалась, что он принимает какие-то вещества. Но делиться такими подробностями своей жизни он не спешил, а сама она недостаточно разбиралась в теме, чтобы понять наверняка.

Тем не менее она рассудила, что эти его визиты с присвоением домашней утвари должны иметь под собой… вескую причину. Она не собиралась сводить с ним счеты, но он сам напросился. А мог бы просто оставить ее в покое.

Нет, она себя не накручивала и – она нутром это чуяла – ничего не раздувала.

Ночь прошла ужасно, она несколько раз засыпала и просыпалась перед включенным телевизором, крутившим одни и те же новости, пока не выключила его. В аэропорт ей нужно было к одиннадцати, а последние остатки сна развеялись около шести, оставив ее лежать, разметавшись на стеганом бордовом покрывале, все еще в халате. Она заставила себя подняться, принять душ и одеться, после чего прождала еще пару часов, пока откроется «Потрепанная обложка», чтобы отправиться туда.

Она, конечно, не помнила имен улыбчивых продавцов. И конечно, не хотела звонить представителю «Макмиллана», который, вероятно, отсыпался после обильного ужина. Но и сидеть сложа руки она тоже не могла. Она выписалась из отеля, взяла такси и поехала в книжный, где накануне вечером читала «Послесловие» и раздавала автографы, и зашла в кафе на другой стороне улицы. Там она заказала латте и просидела на веранде почти час, кутаясь в пальто и барабаня пальцами по металлической столешнице, пока кто-то не открыл дверь книжного и не перевернул табличку «ОТКРЫТО».

Внутри никто не показался ей знакомым. Она стала слоняться по залу, ожидая появления других сотрудников, а потом зависла у стола с книгами по квилтингу возле входной двери (МИЛОСТИ ПРОСИМ НА КВИЛТКОН-2019!). Свободного времени оставалось не так уж много; рейс на Миннеаполис не станет ее ждать (хотя, учитывая неразбериху в аэропортах, было гораздо вероятнее, что рейс задержат).

Книги, которые она подписывала под конец вечера, в посттравматическом оцепенении, были равномерно разложены по кассам – самое ценное имущество в любом книжном, идеально подходящее для покупок по наитию и по совету продавца или для покупок по наитию, но по совету продавца. Она направилась к молодой продавщице, показавшейся ей наименее незнакомой, с таким румяным лицом, словно она жила в Денвере по доброй воле, ведь здесь есть… горы.

– Здрасьте, я Анна, – обратилась она к ней.

– Анна! Со вчерашнего вечера?!

– Анна со вчерашнего вечера, – улыбнулась она. – Я вас узнала.

– Вы просто чудо. Мы продали гору книг!

– Я знаю, это потрясающе. Но я потеряла мою любимую ручку. Я в этом плане немного суеверна, так что решила заглянуть по пути в аэропорт.

– Да что вы! – сказала молодая продавщица с искренним участием. – А что за ручка?

– «Шарпи». Ничего особенного, просто я ей подписала свою первую книгу и пометила, чтобы запомнить. Как бы решила давать автографы только ей, пока чернила не кончатся. Еще не кончились.

Продавщица сочувственно кивнула.

– Я в такое очень верю.

Анна этому не удивилась.

– Черная «Шарпи»?

– Фиолетовая. Как обложка книги. Я знаю, вчера тут лежало несколько таких. Поверить не могу, что потеряла ее.

Молодая продавщица уже обнюхивала ближайший стеллаж.

– Мы перетряхнем все «Шарпи» в магазине. Прошерстим по всем углам.

Она отвела Анну в кафе, велела бариста подавать ей все, что она пожелает, и вернулась в магазин, выполнять свою миссию. Анна надеялась, что это не займет много времени. Ей не особенно хотелось лететь в Миннеаполис, но еще меньше ей хотелось пропустить свой рейс. Иначе все пошло бы наперекосяк: Чикаго, Кливленд, Луисвилль, Сент-Луис. А главное – неделя отпуска после всего этого, манившая ее, как прекрасный мираж в пустыне.

Наконец продавщица вернулась с коробкой, полной надписанных стикеров, авторучек и подставок для книг.

– Я просмотрела по-быстрому, но фиолетовой не нашла.

Анна сделала грустную мину.

– Что ж такое. Дайте, я лучше сама пороюсь, чтобы уж наверняка.

Она начала рыться, не слишком быстро.

– Вы часто тут проводите мероприятия?

– Все чаще и чаще, – сказала продавщица. – Набираем обороты. Вам понравилось?

– О да. Это все для меня так непривычно. Первая книга.

– Я знаю! Даже не верится!

«Не тебе одной», – подумала Анна.

– Люди, опять же. Бывают потрясающие, но бывают и… специфические, да?

Продавщица усмехнулась.

– Книжные магазины притягивают специфических людей.

– Да. Но они говорят такие странные вещи. Вчера вечером мне вот как раз и сказали. Я так испугалась, что мне сразу захотелось вернуться в отель. Наверно, поэтому я и оставила ручку.

– Ужас какой. Так неприятно думать, что вам у нас не понравилось. Мы хотим, чтобы писатели чувствовали себя в безопасности. Кто это был, вы не запомнили?

Анна покачала головой.

– Это был не личный разговор. Просто надпись на стикере в книге. А человека я вообще не видела. Вам вчера не попадался никто, ну, знаете, со странностями или не в себе? Особенно в конце очереди?

Продавщица нахмурилась.

– Был один тип, который не хотел покупать книгу. Он просто хотел отдать вам свою. Напечатал за свой счет, я почти уверена.

– Я помню его, – кивнула Анна. Его книга валялась в мусорной корзине у нее в номере. – Еще кто-нибудь?

– Несколько человек плакали. Я обратила внимание.

– Да, – сказала Анна. – Такое случается. Тяжелая тема.

– Да-да, вы правы. Вы сказали, это была записка? Иногда кто-то приходит до мероприятия, оплачивает книгу и оставляет для автора вместе с запиской. Для автографа. Ну там, пишет свое имя или имя человека, которому хочет подарить книгу. Такого рода вещи. А потом приходит и забирает. Или иногда мы сами отсылаем.

– Да, – Анна снова кивнула. Она теряла терпение. – Вероятно, так все и было. Можем мы выяснить, кто купил эту книгу и планировал ли он забрать ее или оформил доставку? Простите, это, наверно, идет вразрез со всеми правилами, но… Я не знаю, много ли вам известно о моем муже…

Это была отчаянная импровизация, которой она сама от себя не ожидала, но ей требовались экстренные меры, чтобы раскочегарить продавщицу.

– Ой! Боже, я обожаю его книгу. Он был таким хорошим писателем. Я так сожалею о вашей потере.

– Вы знали, что его преследовали в течение нескольких месяцев? Прежде чем он умер?

Продавщица на мгновение растерялась, а затем ее шестеренки завертелись.

– Точно. Ого. Да, я читала об этом. Это так ужасно. Люди могут делать чудовищные вещи. В старших классах у меня был один такой гад.

У Анны не было на это времени.

– Значит, вы меня понимаете. То есть того человека так и не нашли. А теперь я написала эту книгу, и… когда я думаю, что он все еще где-то разгуливает… Извините, просто я на самом деле испугалась, – она сделала паузу. – Мне не стоило обременять вас этим.

– Никуда не уходите.

Продавщица снова ушла, оставив ее одну. Анна взяла телефон. Ей действительно пора было ехать в аэропорт. Вечером в Миннеаполисе ожидалось большое мероприятие в Центре искусств Хопкинса. Она не могла его пропустить. Она открыла приложение такси и указала пункт назначения – аэропорт. Ожидание составляло десять минут. На самом деле, вероятно, пятнадцать.

Вернулась продавщица, держа в руке распечатку. Она не сразу отдала ее Анне.

– Возможно, у меня будут неприятности, если я отдам это вам, – сказала она.

– Кроме меня, этого совершенно точно никто не увидит.

До начала чтения было куплено шесть книг, чтобы Анна оставила в них автографы. Пять оплачены кредитками и дожидались покупателей в магазине. Шестая книга была оплачена наличными и дожидалась отправки службой доставки.

– А можно узнать адрес? – сказала Анна.

Продавщица провела пальцем вниз по странице. Заказчик – Эван Паркер. Адрес – давно закрытый колледж в Рипли, штат Вермонт.

Анна поднялась на ватные ноги.

– Мне так жаль насчет вашей ручки, – сказала продавщица. – И… вообще.

– Я нашла ручку, – промямлила Анна, выходя на улицу.

Глава девятая

Покоя больше нет

Прежде всего, Эван Паркер был мертв. В этом не могло быть ни малейшего сомнения.

Она своими глазами видела, как он умирал под крышей их отчего дома, и после этого провела там еще какое-то время, решая одну задачу, не опасаясь, что Эван ей помешает. Когда она ушла, много часов спустя, он был по-прежнему мертв, и даже после этого, согласно информации из открытых источников, тело нашли только через пять дней. К тому времени его не смог бы откачать ни один даже самый искусный врач во всем Вермонте.

Так что кто бы ни купил ее книгу, это был не Эван Паркер из колледжа Рипли или откуда-либо еще.

Она села в такси и приехала в аэропорт Денвера, чтобы улететь в Миннеаполис. Провела мероприятие в Центре искусств Хопкинса, посетила конференцию Библиотечной ассоциации в Чикаго, конференцию «Здоровый разум» в Кливленде, книжное событие в Луисвилле и фестиваль женщин-писательниц в Сент-Луисе. И в каждом из этих мест она не могла не оглядываться через плечо, в конец читательской очереди.

И там, как правило, ее поджидал какой-нибудь неприятный сюрприз, пусть и не тот, что занимал все ее мысли. Убитая горем мамочка, которая хотела показать ей фотографии, разгневанный мужчина, который считал, что Анна опошляет самоубийство, и хотел донести до нее, как это его оскорбляет, целая группа книголюбов, которым ужасно хотелось поговорить о ее писательском процессе. Было ошибкой оглядываться и думать: осталось всего трое… всего двое… последний читатель, потому что этот последний мог отнять столько же времени, сколько полдюжины нормальных людей, получавших свои автографы и уходивших с благодарностями. Иногда краем глаза она замечала, как эти «замыкающие» отступают назад, пропуская кого-то перед собой, и это действие, как ей подсказывал печальный опыт, говорило не о доброте или вежливости; скорее, оно предполагало корыстный расчет – оказаться последним, чтобы приклеиться к автору после того, как уйдут все остальные.