Прошивка. Глас урагана. Полное издание

Происхождение: прошивка

И так. С тех пор прошло больше тридцати лет. Это все началось одной бессонной, полной кошмаров ночью в Техасе, протащило меня через бешеный всплеск творчества и привело к созданию книги, которая кажется актуальной и поныне – хотя внезапно я понял, что все переменилось.

Замысел «Прошивки» возник в далеком 1983 году, когда я сидел на шее у своих друзей Говарда Уолдропа и Ли Кеннеди, которые жили в Остине. Мы посетили Аггикон – фестиваль научной фантастики в Колледж-Стейшн, и перед отъездом домой я на несколько ночей остановился у Говарда и Ли.

Они жили в маленькой квартирке. Поскольку в гостиной спал другой писатель (скорей всего это был Эдвард Брайант), я устроился в спальном мешке в столовой. Квартира располагалась на втором этаже, и столовая находилась прямо над прачечной, где днем и ночью работали сушилки. Постоянные изнуряющие облака удушающего жара поднимались от пола, и я провел безумно неуютную ночь, изнывая от ужасной духоты.

В какой-то момент я вроде как заснул. И когда я так неудобно задремал, мне приснилась ужасная сцена, которая послужила основой для «Прошивки», сцена, в которой Сара использует свою Ласку. Я немедленно проснулся и все крутил в голове этот отрывок, обливаясь потом и чувствуя, что не в силах заснуть. (Эта сцена до сих пор стоит перед моим мысленным взором, стоит мне пожелать – и я вновь вижу ее.) Остаток ночи я думал об этом кошмаре, а затем, уже во время долгого путешествия, которое продлилось то ли двенадцать, то ли четырнадцать часов, все пытался представить себе мир, в котором могла произойти столь ужасная сцена. К концу путешествия у меня был продуман сюжет «Прошивки».

К сожалению, на тот момент я только что подписал контракт на другую книгу, и, когда я смог серьезно приступить к работе над новым романом, прошел почти целый год. Но даже будучи скованным контрактом, я не смог до конца сдержаться и отвлекся от написания того, другого романа, чтобы облечь в слова жуткую, навеянную моим сном сцену: «Сара управляет Лаской». Эту коротенькую историю я продал в конце года в журнал «Omni», который тогда лидировал на рынке рассказов в жанре фантастики. Она должна была выйти под редакцией Эллен Датлоу. Из-за сложной издательской ситуации в «Omni» рассказ не издавался более двух лет, и даже тогда – поскольку реклама была дана в самую последнюю минуту – история была разбита на части и вышла в двух выпусках, став единственным рассказом, разделенным на несколько серий.

Невольно вспоминается замечание Брюса Стерлинга, что продажа истории в «Omni» равнозначна тому, что вы хороните ваш рассказ в самом красивом гробу, который есть в похоронном бюро.

Тем не менее через восемь или девять месяцев после появления замысла я, наконец, был свободен и готов с новыми силами приступить к роману.

Из-за сложностей с издателем книга была отложена еще на год или что-то вроде того, но в конце концов «Прошивка» была выпущена в свет. Мнения разделились: половина читателей полюбила книгу, половина – ее возненавидела.

Научная фантастика – это не предсказание будущего, это демонстрация читателю целого ряда возможностей. Тем не менее я должен сказать, что многое из «Прошивки», кажется, пришло со страниц в реальный мир.

Многое из того, что в 1983–1984 годах, когда я писал эту книгу, могло показаться читателю шокирующим, теперь стало настолько обыденным делом, что превратилось в фон. Бесконечные призывы со всех каналов, поощряющие людей к безрассудному потребительству? Есть. Наркотики, широко рекламируемые, в том числе по телевидению? Есть. Правительства, оказавшиеся в плену у транснациональных корпораций? Есть. Балканизация бывшего советского блока? Есть. Глобальное изменение климата? Есть. Повышение уровня океана? Есть. Увеличивающийся разрыв между богатыми и бедными? Есть. Целые народы, рабски преданные знаменитостям и моде? Есть. Масштабные нерегулируемые манипуляции на рынке ценных бумаг со стороны недобросовестных инсайдеров? Есть. Контролируемые государством вооруженные силы заменены наемниками? Есть. Фармацевтические компании, делающие огромные состояния на человеческих страданиях? Есть.

И в 2020 году, когда я пишу эти строки, я вдруг обнаруживаю, что со страниц книги выплеснулась в настоящее еще одна задумка. Непобедимая пандемия? Есть.

Люди иногда спрашивают меня, напишу ли я когда-нибудь еще что-нибудь вроде «Прошивки». И тогда я говорю – ни в коем случае, потому что слишком многое из придуманного мною будущего сбылось. Слишком многое из рассказанного воплотилось в мире, в котором мы сейчас живем.

Еще тогда, в восьмидесятые, «Прошивка» была моим самым продаваемым романом, и сейчас, десятилетия спустя, это по-прежнему мой самый продаваемый научно-фантастический роман. Это роман, с которым я больше всего отождествляю себя, и его название вполне может быть высечено на моем надгробии.

И я бы даже не стал особо возражать.

Я написал в этой книге черт знает что и теперь надеюсь, что вы сядете и прочтете это все до конца.

Я готов поделиться кошмаром, который пришел ко мне много лет назад. И если эта книга меня чему-то и научила, так это тому, что не все кошмары так уж вредны.

Глава 1

К полуночи он понимает, что неудовлетворенность не даст ему уснуть. Панцербой мчится на север от Санта-Фе, через Сангре-де-Кристо, по большой дороге, ведущей через Тручас, направляясь в Колорадо, мечтая как можно ближе оказаться к небу. Он ведет машину, не пользуясь ни ногами, ни руками, его разум живет в прохладном нейронном интерфейсе, существующем где-то между быстрыми образами, которые проносятся перед лобовым стеклом, и электрическим осознанием, воплотившемся в металлическом теле и жидкокристаллическом сердце «Мазерати». Он посылает машину вперед и вверх, и искусственные глаза из пластика и стали, не мигая, смотрят на дорогу, на проложенные весенними водами извилистые грязные колеи, на высокие заросли сосен и осин, на высокогорные луга, испещренные черными застывшими силуэтами коров, очерченные в стремительном, почти жидком свете фар. Ярко освещенные фигуры рельефно выделяются на фоне их же темных теней, и Ковбой почти что видит себя в монохромном мире, чувствует себя черно-белой целлулоидной картинкой, спроецированной перед ветровым стеклом, мерцающей со скоростью его движения. Это напоминает полет.

Когда-то он представлял, что, получив новые глаза фирмы «Кикуйю», он попросит установить функцию монохрома – так его забавляла идея щелкнуть в голове ментальным переключателем и погрузиться в действие какой-нибудь черно-белой фантазии, старой кинокартины с участием Гэри Купера или Джона Уэйна, но на переключение в монохром не было большого спроса, и эта функция была снята с производства. Еще он хотел сделать себе радужки из хромированной стали, но его менеджер, Плут, отговорил от этой идеи, сказав, что для человека, который занимается тем, чем занимаются они, это будет слишком явная примета. Ковбой неохотно согласился – как было всегда, когда Плут в очередной раз ограничивал его фантазию. Вместо этого он сделал зрачки цвета грозовой тучи.

Но здесь, в этих горах, названных во имя христовой крови, существуют фантазии, гораздо более древние, чем любые из запечатленных на целлулоиде. Они, подобно смонтированным картинкам, проходят перед его глазами из стали и пластика: старая побеленная церковь – дверные косяки выкрашены в небесно-синий цвет, контрастирующий с алыми и желтыми оттенками, из которых на закругленной вершине арки проступает всевидящее око, в треугольнике; какой-то массивный белый замок в марокканском стиле – с полуразрушенными минаретами в коричневых потеках, покрытыми подступающей ржавчиной железными решетками в стиле рококо – игрушка для давно сгинувшего араба. Внезапно из-за поворота появляются два похожих на сверхъестественное предупреждение бледных призрака: это бредут одетые во все белое, начиная от повязки, охватывающей лоб и длинные, заплетенные в косы волосы, и заканчивая поблескивающими серебряными пуговицами мокасинами из белой замши, паломники – индейцы. Их влечет вперед спокойная дорога в лунном свете, их неведомое покаяние, вперед к святилищу в Чимайо, где они поблагодарят вырезанного из дерева святого или попросят Пресвятую Деву об одолжении. Видения, похожие на аванпосты другого времени, сохранившиеся здесь, на высоком краю Земли, мерцают в нежданном блеске глаз Ковбоя.

Ковбой выжимает из машины максимум, стрелки на приборной доске зашкаливают. Ночные полеты – это то, что удавалось ему лучше всего. Вой двигателя отдается эхом от деревьев и холмов. В открытые окна врываются порывы ветра, принося с собой запах сосны. Ковбой представляет, как целлулоидная пленка все быстрее несется через проектор – изображения расплываются. Нейроны посылают сообщения на кристалл в голове, передавая волю панцербоя дросселю, шестеренкам, вращающимся колесам. «Мазерати», набирая скорость на поворотах, уже движется под уклон, через горные хребты, и наконец проносится по броду Пеньяско, поднимая стену измороси, в которой на короткое мгновение отражается радуга фар, становясь галлюцинаторным мерцанием на краю поля зрения, предзнаменованием цвета в этом монохромном мире.

На рассвете «Мазерати» размытым бронзовым пятном пересекает границу Колорадо, въезжая ранним утром в округ Кастер. Горы становятся коричневыми и зелеными, оживленными соснами и горным ветром, монохромная фантазия исчезла. Ковбоя здесь ждут друзья. Он сворачивает на частную грунтовую дорогу, зная, что электроника уже почуяла его приближение.

Дорога, извиваясь, ползет наверх и оканчивается на высокогорном, выровненном лугу, пересеченном альфой частной взлетно-посадочной полосы. Там, откуда когда-то взмывали по своим оккультным полуночным делам черные дельты, теперь растут в трещинах мостовой травы и цветы. Среди ярко-зеленых осин, там, где один жокей на своей раненой дельте промахнулся мимо полосы и забрызгал кишками и грузом полмили горного склона, все еще видна прогалина – уже снова зеленая, поросшая молодыми деревцами. Аэродром уже чуть размывается по краям, становясь похожим на забытый сон. Но Ковбой не хочет, чтобы он канул в небытие. Существуют воспоминания более реальные, чем нынешняя действительность, и он ежедневно лелеет их, как отделку дорогого автомобиля, не давая им ускользнуть из памяти.

Одиннадцать поколений предков Ковбоя обрабатывали землю на юго-востоке Нью-Мексико, ползая муравьями по безликой красной равнине, столь же отличной от мира Сангре-де-Кристо, как Украина от Перу. Время от времени очередной мужчина из семьи Ковбоя брал винтовку на плечо и отправлялся сражаться за Соединенные Штаты, но чаще всего предки спускали пар, воюя с Техасом. Техасцы постоянно испытывали нехватку воды, потребляя больше, чем могли когда-либо восполнить, а потому все время пытались закончить строительство огромных перекачивающих щелочную воду Нью-Мексико насосов всего в нескольких дюймах от своей границы, надеясь украсть то, что другие так тщательно сохраняли. Предки Ковбоя сражались, защищая эти жалкие капли воды, пока не выдохся последний насос, а пыльная красная земля не поднялась на ветру и не превратила мир в ураган из песка.

Отец сломался, не выдержав такой жизни, и Ковбой помнит годы, проведенные в самом сердце пыльной бури, на ранчо у дяди – в сером домике из выбеленных досок на краю пустыни: техасцы создали мир, где стоило подуть ветру и красная земля сочилась под дверь, где солнце порою казалось красноватой теплой дымкой, скрытой за струящимся песком. Заниматься сельским хозяйством было невозможно, и семья занялась скотоводством – и это было лишь ненамного менее рискованно. Ближайший город славился своими церквями, и Ковбой вырос в одной из них, наблюдая, как прихожане с каждой неделей становятся все мрачнее, как сереет их кожа, а в глазах появляется все больше отчаяния, когда они взывают к Господу, моля простить им грех, за который они так страдают. Когда-то бывшие врагами техасцы теперь брели мимо, направляясь куда-то вдаль и влача свою жалкую жизнь в картонных коробках, в старых, стоящих на кирпичах автомобилях, краска с которых давным-давно сошла, соскобленная песком. Каменная Война началась и закончилась, и жить стало еще сложнее. Гимны продолжали исполняться, спиртное и открытки – продаваться, а в здании суда все так же вывешивались объявления о проведении фермерских ярмарок.

Плут – старик, переехавший в Колорадо, возвращался домой на блестящем автомобиле и не ходил в церковь. Он жевал табак, потому что это не мешало ему, когда он в свободное время играл на мандолине левой рукой, импровизируя в джаг-бэнде. Серые люди из церкви не любили говорить о том, как он заработал свои деньги. И однажды Плут увидел Ковбоя, участвующего в родео.

Плут посетил ранчо дяди Ковбоя и договорился, что на время возьмет Ковбоя к себе. И даже заплатил за это время. Он дал Ковбою немного попрактиковаться на летном тренажере, а затем позвонил знакомому посреднику.

Когда Ковбой начал летать, ему было шестнадцать. В своих потрескавшихся старых кожаных ботинках он вытянулся на три дюйма выше шести футов – а вскоре и вовсе взлетел на много миль выше, став атмосферным жокеем, чьи инверсионные следы протянулись от одного побережья до другого, и который доставлял почту, какой бы она ни была. Орбиталы и таможенники на Среднем Западе стали для него просто еще одним типом техасцев – теми, кто хочет изнасиловать то, что поддерживает жизнь и взамен не оставляя ничего кроме пустыни. Когда противовоздушная оборона по ту сторону границы стала слишком уж мощна, жокеи пересели на панцеры – и почта продолжила приходить в срок. Пусть новая система и была несовершенна, но, если бы все зависело от одного лишь Ковбоя, он никогда бы не покинул небеса.

Сейчас Ковбою двадцать пять, и он уже немного староват для этой работы: скоро наступит момент, когда вшитые в программный код нервные рефлексы начнут ослабевать. Он презирает использование гарнитур; в его черепе имеется пять разъемов – сокетов для подключения периферийных устройств непосредственно к мозгу, а это экономит миллисекунды. Большинство, прикрывая разъемы и боясь, что их назовут дыркоголовыми или и того хуже, носят длинные волосы, но Ковбой и это презирает: светлые волосы подстрижены ежиком, а черные керамические глазницы украшены серебряной проволокой и бирюзовой крошкой. Здесь, на Западе, где люди понимают, что это значит, к нему относятся почти что с благоговением.

Его нервы напряжены до предела, а глаза фирмы «Кикуйю Оптикс ИГ» оснащены всеми доступными опциями. У него дом в Санта-Фе и ранчо в Монтане, которым управляет его дядя. Он владеет семейной собственностью в Нью-Мексико и платит с этого налоги, как добропорядочный гражданин. У него есть «Мазерати» и личный самолет – «бизнес-джет», а заодно неплохой счет в интерфейс-банке и тайники с золотом.

А еще у него есть этот маленький луг в горах Колорадо; еще один тайник, на этот раз для воспоминаний, которые никогда никуда не пропадут. И есть приведшее его сюда недовольство – бесформенное, но неуклонно растущее.

Он паркуется у большого замаскированного бетонного ангара и разворачивает «Мазерати» – двигатель покорно замолкает. В тишине слышны звуки стальной гитары откуда-то из ангара и легкий шелест трав – первый признак бесцельных дневных ветерков. Он подходит к ангару, вынимает штекер из замка, втыкает его себе в голову и вводит код.

За тяжелой металлической дверью располагается сверкающий хромом и ярким флуоресцентным пластиком музыкальный аппарат «Вурлитцер», наполняющий огромное пространство собора какой-то старой песней Вуди Гатри. Над ними возвышаются матово-черные очертания трех дельт, чьи округлые формы смутно различимы в тусклом свете, но даже так они создают впечатление огромной мощи и ужасающей скорости. Сейчас, когда наземники пересели на панцеры, дельты считаются устаревшими, и Ковбой купил их почти что за стоимость их двигателей.

Уоррен, возясь с топливным насосом, стоит в круге света у рабочего стола. На морщинистом лице мерцают синие отблески с экранов, на которых светится изображение Ковбоя – у Уоррена везде камеры: и он заботится о них столь же методично и усердно, как и о всегда готовых к полету дельтах.

В дни Каменной Войны Уоррен был командиром экипажа в Ванденберге. Он выполнял свой долг, зная, что за свое усердие он будет вознагражден несколькими мгновениями тянущего ощущения от избыточного давления проходящей через атмосферу никель-железной ракеты, за которым последует уничтожение… Но все же он поступил так, как его учили: собрал бойцов, готовых сражаться за Землю против орбиталов, веря в их победу, надеясь, что, когда враг будет гореть, кто-нибудь выкрикнет: «Это вам за Уоррена!» Но все пошло не по плану. Высматривая в ночном небе метеор, на котором будет гореть его имя, он действительно увидел сверкающие дуги от падений – но небо освещали не несущиеся к земле камни. На землю обрушились людские тела – тела молодых парней, его бойцов, в шейных платках из лазурного шелка, смешанные с обломками протяжно визжащих электронных систем. И он видел кровь, растекающуюся по лобовым стеклам, разорванные баки с окислителем, извергающие белые кристаллические струи в почти что безвоздушное пространство. И с ними рушилась последняя надежда Земли, разлетевшаяся вдребезги в войне с рыцарями, спустившимися с орбиты.

Несколько часов он ждал в Ванденберге, надеясь, что кто-то вернется. Этого не случилось. Следующее, что Уоррен запомнил, это то, что Земля сдалась. Орбитальные станции оккупировали Ванденберг, так же как Орландо, Хьюстон и Кубу, а Уоррен выжил, потому Ванденберг оказался слишком важен, чтобы его уничтожать.

После этого пошли разговоры о Сопротивлении, и Уоррен даже внес в эту болтовню свою лепту. А если предположить, что истории о сбитом шаттле, перевозившем предназначавшийся для удара по Мохаве груз для руководителей из «Туполева», были правдой – не только в болтовню. Все, что было с Уорреном с этого момента и до того, как он, по работе на посредника, появился в Колорадо и встретил Ковбоя – скрыто за пеленой мрака. Как, впрочем, и то дельце, что он обстряпал с Ковбоем.

– Привет, Ка-бой, – не оборачиваясь, говорит Уоррен. Это звучит как «Кааабой».

– Привет. – Ковбой открывает «Вурлитцер» – замок на передней панели сломался множество десятилетий назад – и забирает несколько четвертаков. Запустив на автомате колючий свинг в стиле олдкантри, он идет через темный ангар.

– Топливный турбонасос низкого давления, – говорит Уоррен. В разобранном виде насос похож на набор пластиковых моделей галапагосской черепахи. – При тестировании вспыхивает красная лампочка. Видишь, там трется лезвие и поэтому блестит металл? Похоже, мне придется выточить новую деталь.

– Нужна помощь?

– Обойдусь.

В ярком свете горящей наверху лампы лицо Уоррена выглядит еще более грубым, чем обычно. Глаза и лоб скрыты под кепкой, и крючковатый нос кажется больше, чем обычно. Он возбужден и напряжен, и пусть кожа у него кое-где и обвисла, это не имеет значения. За его спиной на матово-черном носу дельты мягко мерцают цветные огни «Вурлитцера». Он считается фактическим хозяином аэродрома: Ковбой предпочитает оставаться в тени.

Уоррен еще некоторое время возится с деталью, затем снимает мерки, подходит к токарному станку и надевает защитные очки. Ковбой замирает рядом, готовясь помочь при необходимости. Для военных реактивных двигателей найти запчасти довольно трудно, а к имеющимся часто возникает слишком много вопросов.

Токарный станок визжит. Искры крошечными метеорами рассыпаются по бетонному полу.

– Я выезжаю в среду, – говорит Ковбой. – Через пять дней.

– Я могу приехать в понедельник и начать проверять панцер. Это не поздно?

– Не для этого дельца. – В голосе Ковбоя слышится обида.

– Опять Айова?

– Да, будь она проклята. – В душе Ковбоя вспыхивает гнев. – Аркадий и те, кто с ним… продолжают твердить, что надо все проанализировать. Говорят, что у каперов мало денег, и нам нужно просто подождать и не дать им захватить груз.

– И что?

– То, что это не так. Нельзя победить, когда ты играешь по чужим правилам. Нам просто надо почаще бывать в Миссури, каждую ночь, если понадобится. Заставлять их тратить топливо и боеприпасы. Не давать им покоя, в конце концов! – Он фыркает. Мало денег! Посмотрим, что станет с их деньгами, если они потеряют десяток самолетов.

Уоррен отрывает взгляд от токарного станка.

– Ты отправляешься в среду ночью к Аркадию?

Ковбой кивает.

– Мне не нравится этот человек. Он меня просто поражает. – Уоррен заученно возвращается к токарному станку. Выбивающиеся из-под кепки седые волосы вспыхивают в свете искр.

Ковбой ждет, зная, что Уоррен вновь заговорит, когда сам сочтет это нужным. Уоррен выключает токарный станок и сдвигает гоглы наверх, на кепку.

– Он пришел буквально ниоткуда. И сейчас он самый крупный посредник в Скалистых горах. У него есть источники снабжения, которых нет у других. Он носит тряпки криомакс из Свободной зоны Флориды.

– И что? У него есть своя организация. И мне тоже не нравится его одежда.

Уоррен разглядывает свое творение на свет. Прищуривается:

– Предполагается, что он дает взятки. Перехваты, коррумпированные орбиталы… Все как обычно. Но не в таком же количестве? Нельзя получить столько товара без ведома орбиталов.

«Я езжу ради скорости, а не ради груза!» – протестующе забормотал внутренний голос Ковбоя.

Он говорил это себе достаточно часто. Для того чтобы быть этичным, нужно чувствовать себя безупречно. По большей части он даже не знал, что за груз везет.

– Не желаю думать об этом. – говорит он.

– Значит, не думай. – Уоррен отворачивается и возвращается к насосу. Надевает гарнитуру и начинает тестировать аппаратуру.

Ковбой на мгновение вспоминает об Аркадии, тучном мужчине, который ныне управляет большинством перевозок через границу. Мужчине, который существует в странном водовороте помощников, телохранителей, подсобников, техников, невесть зачем нужных прихлебателей, подражающих его манере одеваться и жить. А еще вокруг него всегда есть женщины, которые, впрочем, не являются частью бизнеса. И то, в каком мире существует Аркадий, полностью соответствует и его характеру: запутанному, наполненному жестокими предрассудками и ненавистью, состоящему из внезапных вспышек гнева, легко сочетаемых с внезапной сентиментальностью – и подозрительностью. Подозрительностью в той странной, бесцеремонной русской манере, где паранойя – не просто набор разумных мер предосторожности, а образ жизни, религия.

Ковбою не нравится Аркадий, но панцербой не спешит высказывать свои чувства. Аркадий считает себя манипулятором, полагает, что он знает то, что недоступно остальным, но он живет вне того, что действительно имеет значение; вне жизни настоящего панцербоя: измененного создания с турбинными легкими и сердцем, замененным на турбонасос высокого давления, существа, в череп которого имплантирован кристалл, чьи глаза подобны лазеру, чьи пальцы способны направлять ракеты и в венах которого пульсирует спирт… Аркадий думает, что он всем заправляет, но на самом деле он всего лишь инструмент, благодаря которому панцербои пересекают границу и становятся легендами. И если Аркадий этого не понимает, то мало ли что он о себе думает?

Уоррен заново собирает насос, собираясь прогнать его на тестах, так что ближайшее время он будет занят. Ковбой отступает в темноту ангара. Дельты, полностью готовые ко взлету, нависают над ним, не хватает лишь пилота, который способен их оживить. Руки Ковбоя тянутся вверх, чтобы коснуться гладкого днища, эпоксидной «утки», направленного вниз обтекателя радара. Ковбой словно гладит этого матово-черного зверя, слишком опасного, чтобы стать домашним питомцем. И для того чтобы вырваться на свободу, ему нужен лишь пилот и цель.

Он передвигает лестницу от панели доступа к двигателю – к кабине пилота, и забирается в кресло, много лет назад сливавшееся с его телом. Душу греют знакомые запахи металла и резины. Он закрывает глаза и вспоминает пронизанную яркими вспышками ночь, внезапный проблеск извергающегося топлива, безумную погоню, когда он, несясь на сверхзвуковой скорости, мчался и петлял среди холмов и долин Озарка, как легавые сидели у него на хвосте, когда он так рвался домой…

Его первая дельта называлась «Полуночное солнце», но разобравшись, что же происходит на самом деле, Ковбой сменил название корабля. Он, как и другие дельтажокеи, появился не потому, что так «порешал рынок», а потому, что они были воплощением настоящего мифа. Они доставляли почту через высокий купол ночи – пусть угнетатели и стремились этому воспрепятствовать. Они поддерживали пылающий в темноте свет, становясь надеждой цвета форсажного пламени. Они были последними свободными американцами, вышедшими на большую дорогу.

И эти знания стали его жизнью. Он принял это полупрезрительное, снисходительное прозвище, которое дали ему остальные, он жил этим, он стал Ковбоем, воздушным жокеем. И перестал откликаться на другое имя. Стал лучшим. Поднялся в сферы, недоступные более никому. И свою следующую дельту он назвал «Пони Экспресс». И доставлял почту на нем столько, сколько это было возможно. А потом времена изменились. И с ними – способы доставки. Он стал каким-то мальчишкой, а не жокеем. Глаза, раньше напряженно вглядывались в ночную тьму, высматривая инфракрасную сигнатуру легавых, патрулирующих в боевых машинах над прерией, теперь разглядывают крошечную бронированную кабину, и все, что он видит, – пульты управления. Он по-прежнему лучший, по-прежнему доставляет почту. Он ерзает на своем сиденье. Кантри-свинг затихает, и в глухой тишине Ковбой слышит лишь жужжание токарного станка Уоррена. И чувствует беспокойство, которому нет названия…

Глава 2

СЕГОДНЯ/ДА

Тела вспыхивают и гаснут среди вспышек лазеров: вот – полупрозрачный блеск глаз, подведенных темно-красной тушью или вскинутых к скрытым за звездно-блестящим потолком небесам; вот – электрические волосы, на которых пляшут модные статические разряды; вот – бело-голубое свечение зубов, окаймленных темным пламенем и пронзенных вытянутым вперед языком. Танцплощадка открыта для всех. Музыка громкая и зажигательная, но многие из присутствующих на танцполе пляшут под музыку, слышимую лишь им, подаваемую на кристаллы, деликатно подключенные к слуховым нервам, а то и вовсе трясутся под звуки, доносящиеся из наушников, ловящих любой из двенадцати каналов бара… Люди аритмично дергаются, не обращая друг на друга никакого внимания. Требуется идеальный контроль, но случаются и несчастные случаи – столкновения, шквал ударов кулаками и локтями – и очередной несчастный выползает с танцпола, скуля и прижимая к груди окровавленную руку, совершенно незаметный для неистовой толпы. Танцоры в «Aujourd’Oui» кажутся Саре подергивающейся массой гибнущей плоти, окровавленной, бесчувственной, смертной. Скованной оковами земного праха. Они – мясо. Она охотник, и Ласка ей верна как никогда.

новоетелоновоетелоновоетелоново

ХОЧЕШЬ НОВОЕ ТЕЛО? ЭЛЕКТРИЧЕСКОЕ? СО СМЕННЫМИ ЧАСТЯМИ? МОДНОЕ? ПОЛУЧИ ЕГО НЕМЕДЛЕННО!

етелоновоетелоновоетелоновоетело

У телодизайнерши сверкающие фиолетовые глаза, а скулы – словно вырезаны скульптором из слоновой кости. Ее мелированные волосы уложены в архитектурно совершенный ирокез в форме рыбьего плавника. Мускулы у нее как у кошки, а рот похож на жестокий цветок.

– Волосы укоротим, точно, – сказала она. – Их давно не носят распущенными. – Ее пальцы метнулись вперед и ухватили Сару за подбородок, заставив ту склонить голову к холодному северному свету. Острые ногти были выкрашены в фиолетовый оттенок, в цвет глаз. Сара угрюмо глянула на женщину, и телодизайнерша улыбнулась. – На подбородке небольшая ямочка, точно, – говорит она. – Сделаем подбородок поупрямей. Кончик носа можно изменить; он слишком вздернут. Челюсть нужно выровнять – резак я принесу завтра. И, конечно же, мы удалим шрамы. Они должны исчезнуть.

Пальцы с фиолетовыми ноготками сдавили подбородок сильнее, и Сара скривила губы. Дизайнерша убрала руку и развернулась:

– Каннингем, может, подберем другую девчонку? – спросила она. – У нее совершенно нет никакого стиля. Она не умеет грациозно ходить. Она огромная, неуклюжая. Она – ничто. Просто грязь под ногами.

Одетый в коричневый костюм Каннингем сидел молча. На его безразличном, незапоминающемся лице не было ни единой эмоции. Когда зазвучал его тихий, спокойный и в то же время властный голос, Сара подумала, что так мог бы говорить компьютер – столь безразлично это звучало:

– У нашей Сары есть стиль, Огнецветка. Стиль и дисциплина. И ты должна придать всему этому форму, вылепить ее, как скульптор. Ее стиль должен стать заряженным оружием. Я тебе укажу, что сделать, – и ты это сделаешь. А когда мы скажем Саре, она пробьет то, что должна пробить. – Он глянул на Сару спокойными карими глазами. – Верно, Сара?

Сара не ответила. Вместо этого она глянула на телодизайнершу и ухмыльнулась, обнажив зубы:

– Ах, Огнецветка, позволь мне поохотиться на тебя как-нибудь ночью. Я покажу тебе, что такое настоящий стиль.

Дизайнерша закатила глаза.

– Дешевые штучки проклятых грязнуль, – фыркнула она, но на шаг все-таки отступила. Сара усмехнулась.

– И да, Огнецветка, – обронил Каннингем, – не трогай ее шрамы. Они расскажут нашей принцессе столько нового: об этой жестокой земной реальности, которую она помогла создать. Поведает, что именно она правит этим миром. Тем самым, в который она почти уже влюблена. Да, – повторил он. – Не трогай ее шрамы. – Он впервые улыбнулся: мышцы чуть дернулись, словно были скованы жидким азотом. – Нашей принцессе понравятся эти шрамы. Она будет влюблена в них до тех самых пор, пока не станет слишком поздно.

ПОБЕДИТЕЛИ /ДА ПРОИГРАВШИЕ /ДА

«Aujourd’Oui» – жокей-бар, и кого здесь только нет: лунные жокеи и жокеи с платформ, жокеи с астероидов, резак-жокеи и силовые жокеи – все они снисходят до того, чтобы позволить мальчишкам и девчонкам из «земной грязи» выйти с ними рядом на танцпол. Эти подростки крутятся вокруг, надеясь стать новыми жокеями, или разделить с ними постель, или просто хотят оказаться неподалеку, прикоснуться к их телу на танцплощадке, впитать частичку их сияния. Жокеи таскают жилеты и куртки форменных цветов, украшенные эмблемами их компаний: «Хьюз», «Пфайзер», «Тошиба», «Туполев», «АРАМКО» – эмблемами победителей в Каменной Войне, которые с беззаботной гордостью носят те, кто помог им завоевать место в небе. Рост Сары – шесть футов три дюйма, и сейчас она крадется через весь танцпол, накинув на плечи черный атласный жакет, украшенный на спине белым журавлем, взлетающим к звездному небосводу, в окружении множества хромированных китайских иероглифов. Это эмблема небольшой компании, ведущей свой бизнес где-то в Сингапуре. Его редко можно увидеть здесь, в Свободной зоне Флориды. Ее лицо незнакомо постоянным посетителям, но в душе она все-таки лелеет смутную надежду, что появление незнакомки менее диковинно, чем если бы она надела куртку с эмблемой «Туполева» или «Кикуйю Оптикс ИГ».

Ее обновленное лицо бледно как снег, типичный для Флориды загар исчез, глаза обильно подведены темным. Иссиня-черные волосы, выстриженные по бокам и длинные на макушке, заплетены на затылке в две тонкие косички, спадающие на спину. В ушах серьги из хромированной стали – настолько огромные, что касаются плеч. Огнецветка расширила ее и без того широкие плечи и сузила ей бедра. Лицо узкое, острое, волосы на лбу растут вдовьим мысом, и все вместе это выглядит как выстроившиеся в ряд наконечники стрел, как кумулятивный заряд – именно этого и требовал Каннингем. На ней черные танцевальные туфли со шнуровкой на лодыжках и темно-фиолетовый стрейчевый комбинезон – подтяжки обрамляют ее грудь, так что соски, сделанные Огнецветкой более заметными, угрожающе торчат вперед. На ней рубашка из прозрачной ткани, усыпанной серебром; и к ней – шейный платок из черного шелка. В оптические центры лобной доли мозга вживлен приемник, отслеживающий полицейские передачи, и теперь поверх ее обычного зрения неустанно горит янтарным цветом светодиод.

Это все подарки от Каннингема. А вот слившиеся с сетью нервы – ее собственные. Как и Ласка.

«Я ЛЮБЛЮ СВОИ ГЛАЗА КИКУЙЮ», ПАНЧИТ ПРИМО-ПОРНОСТАР РОД МАКЛИШ, «А С ПОМОЩЬЮ ИНФРАКРАСНОЙ ОПЦИИ Я МОГУ ОПРЕДЕЛИТЬ, ВОЗБУЖДЕНА МОЯ ПАРТНЕРША ИЛИ Я ПРОСТО ПЯЛЮ СИЛИКОН»

«Кикуйю Оптикс ИГ»,

Подразделение «Микоян-Гуревич»

Впервые она встретила Каннингема в другом баре, в «Голубом Шелке». Сара по контракту работала с Лаской, но зацепер, гонец, вцепившийся зубами в кусок больший, чем мог проглотить, и сам был на прошивке – ей пришлось залечивать синяки. К счастью, товар удалось вернуть, и, поскольку договор был заключен через посредников, ей заплатили эндорфинами, что было не так уж плохо, ведь некоторые из них были нужны и ей самой.

На задней стороне бедра синяк, и поэтому она не может сидеть; так что она прислоняется спиной к барной стойке и принимается потягивать ром с лаймом. Аудиосистема «Голубого шелка» мурлычет островные мелодии, и это приятно успокаивает ее расшатанные нервы.

«Голубой Шелк» принадлежит уроженцу Вест-Индии, бывшему резак-жокею по имени Морис. Во время Каменной Войны он оказался на стороне проигравших. У него глаза старой модели «Цейса», а на лодыжках и запястьях – гнезда для чипов, как тогда было модно у военных. На стенах висят фотографии его друзей – героев той войны, все они в лазурных шелковых шейных платках элитного корпуса космической обороны, и большинство портретов обрамлены черными траурными лентами, которые с годами выцветают и становятся фиолетовыми.

Саре интересно, что видели его цейсовские глаза. Видели ли они рентгеновские вспышки, последовавшие за ними запуски глыб весом в десять тысяч тонн с помощью орбитальных двигателей, которые прорывались сквозь атмосферу и обрушивались на города Земли? Искусственные метеориты, каждый обладающий мощью ядерного взрыва, сначала упали в восточном полушарии, на Момбасу и Калькутту, и к тому времени, когда планета повернулась и мишенью стало уже западное полушарие, Земля сдалась – но орбитальные компании посчитали, что Запад недостаточно хорошо их понял, и камни упали снова. Сбой в системе связи, так это объяснили. Миллиарды людей на Земле прекрасно понимали, что произошло на самом деле.

Саре тогда было десять. Когда три огромные глыбы уничтожили Атланту и убили ее мать, девочка находилась на экскурсии в Молодежном Реабилитационном лагере близ Стоун-Маунтин. Ее восьмилетний брат Дауд остался под развалинами, но соседи услышали его крики и смогли его вытащить. Потом Сара с братом очень долго скитались по приютам, а затем оказались в Тампе у отца, которого не видели и не слышали с тех пор, как Саре исполнилось три года. Социальный работник вел девочку за руку по обветшалой лестнице, а Сара сжимала ручонку Дауда. В коридорах воняло мочой, на втором этаже, у лестницы валялась расчлененная кукла, разломанная на кучу кусков, подобно всем нациям Земли, подобно жизням множества людей. Когда дверь квартиры отворилась, она увидела мужчину, глаза которого слезились от выпитого алкоголя, а рубашка была покрыта пятнами пота. Незнакомец скользнул непонимающим взглядом по Саре и Дауду, а потом уставился на социального работника. Тот вручил ему документы и сказал:

– Это ваш отец. Он о вас позаботится. – А затем выпустил руку Сары.

Сказанное оказалось ложью лишь наполовину.

Она смотрит на выцветшие фотографии в пыльных рамках, на мертвых мужчин и женщин с металлическими цейсовскими глазами. Морис оглядывается на них. Он заблудился в воспоминаниях, и кажется, что он хочет заплакать; но глаза его теперь смазываются лишь силиконом, а слезные протоки пропали вместе с мечтами – и у него, и у еще миллиарда людей, которые надеялись, что орбиталы помогут улучшить их жизнь, а теперь у них всех осталась всего одна надежда – хоть как-то выбраться наружу, в холодный, идеальный кобальт неба.

Саре очень хотелось и самой уметь плакать – по умершей надежде, оставшейся в фотографиях на стенах и обрамленной черным; по себе и Дауду; по разбитым мечтам, к которым стремятся все земные твари, да даже по зацеперу, который увидел шанс сбежать, но не оказался достаточно умен, чтобы выйти из игры начатой его надеждами. Но слезы давно высохли, и на их месте застыло стальное желание – желание, роднящее всех, кто выходит из земной грязи, всех мальчишек и девчонок – грязнуль, как их презрительно зовут орбиталы. И чтобы добиться того, о чем она мечтает, нужно желать этого намного сильнее, чем остальные, и она должна быть готова сделать то, что необходимо для этого, – или, если понадобится, позволить это сделать с собой. Она вспоминает о Ласке, и рука невольно поднимается к горлу. Нет, сейчас не время для слез.

– Ищешь работу, Сара?

Это говорит доселе молчавший мужчина, сидевший в конце бара, подходит ближе и кладет руку на спинку стула. Он улыбается так, как будто не привык это делать. Она, прищурившись, бросает на него косой взгляд и делает нарочито долгий глоток.

– Я работаю по другому профилю, белый воротничок.

– У тебя хорошие рекомендации. – Его голос походит на наждачную бумагу. Услышишь его раз – и больше не забудешь. И кажется, ему никогда не приходилось этот самый голос повышать.

Она смотрит на него и делает новый глоток.

– И кто мне их дал? – спрашивает она.

Улыбка исчезла. Теперь на его неприметном лице проявилась настороженность.

– Гетман, – говорит он.

– Михаил? – уточняет она.

Он кивает.

– Меня зовут Каннингем.

– Не возражаешь, если я позвоню Михаилу и спрошу его лично? – говорит она. Гетман контролирует всех посредников в этом городе, и она порой с помощью Ласки выполняет его поручения. Саре совсем не нравится мысль о том, что ее имя полощут среди незнакомцев.

– Как угодно, – говорит Каннингем. – Но сначала я хотел бы поговорить с тобой о работе.

– Я сюда хожу не для того, чтобы работать, – отвечает она. – Встретимся в десять в «Пластиковой Девчонке».

– Это не то предложение, которое может подождать.

Сара поворачивается к нему спиной и смотрит в металлические глаза Мориса.

– Этот человек, – говорит она, – мне мешает.

Выражение лица Мориса не меняется.

– Вам лучше уйти, – говорит он Каннингему.

Сара не смотрит на Канингема, но даже краем глаза замечает, что он похож на разворачивающуюся пружину. Кажется, он даже стал выше, чем был мгновение назад.

– Могу ли я сперва допить? – спрашивает он.

Морис, не опуская глаз, лезет в кассу и бросает на темную поверхность барной стойки купюры:

– Выпивка за счет заведения. Убирайтесь отсюда.

Каннингем ничего не говорит, и лишь молча, спокойно смотрит в немигающие металлические глаза.

– Таунсенд, – говорит Морис.

Это кодовое слово и одновременно имя генерала, который когда-то повел его против орбиталов и вспышек их разрушающей энергии. Электроника «Голубого Шелка» распознает команду, и из-за зеркал бара появляются скрытые до этого орудия, изготовленные к бою. Сара поднимает глаза. Военные лазеры, думает она, купленные на черном рынке или у кого-то из старых резаков Мориса. Сейчас ее больше всего беспокоит вопрос, есть ли в баре достаточно мощный источник питания или это просто блеф.

Каннингем стоит неподвижно еще каких-то полсекунды, затем поворачивается и покидает «Голубой Шелк». Сара на него не оглядывается.

– Спасибо, Морис, – говорит она.

Морис грустно улыбается.

– Черт возьми, леди, – говорит он, – вы постоянный клиент. Кроме того, этот парниша был на орбите.

Сара задумывается.

– Он из компаний? – спрашивает она. – Ты уверен?

– Иннес. – Морис произносит еще одно имя из прошлого, и лазеры прячутся на место. Он протягивает руку и забирает деньги со стойки. – Я не говорил, что он из компаний, Сара, – говорит он, – но он был на орбите. Совсем недавно. Если у вас есть глаза – это видно по тому, как они ходят. – Он подносит корявый палец к голове. – Вестибулярка, понимаете? Гравитация, создаваемая центробежной силой, отличается от обычной. Требуется некоторое время, чтобы привыкнуть.

Сара хмурится. Какую работу хочет предложить этот человек? Наверняка что-то важное, что-то настолько важное, что заставило его спуститься в атмосферу, нанять девчонку из «грязи» и ее Ласку? Ну, это маловероятно. Хотя… Он либо придет в «Пластиковую Девчонку», либо нет. Не стоит и думать об этом. Она переступает с ноги на ногу, и мышцы ноют от боли даже несмотря на эндорфиновый туман, затмевающий разум. Она толкает по стойке свой стакан.

– Пожалуйста, налей еще, Морис, – говорит она.

Медленно и грациозно, как он, должно быть, двигался в высоком небе, где вечно мерцают ночные звезды, Морис поворачивается к зеркалу и тянется за ромом. Даже в этом простом жесте скользит грусть.

¿VIVE EN LA CIUDAD DE DOLOR? ¡DEJENOS MANDARLE A HAPPYVILLE! [1]

– «Пойнтсман Фармацевтикалс АГ»

Направляясь домой, она садится в такси и называет водителю адрес, чувствуя затылком спокойный взгляд Каннингема. Тот стоит через дорогу напротив, под навесом, делая вид, что читает объявление в витрине магазина. Насколько она себе напакостила? Она не оборачивается, чтобы проверить, заметил ли он ее тревогу по поводу правильности своих действий, но почему-то ей кажется, что даже если и так, то выражение его лица не изменилось.

В двухкомнатной квартире, в которой она живет с Даудом, постоянно что-то жужжит. Неизбывно жужжат кулеры и рециркуляторы, и в их хор вплетают свой гул маленькие светящиеся роботы, которые беспорядочно снуют по комнатам, вытирая пыль и полируя полы, всасывая насекомых и пауков и убирая паутину из углов. У Сары стоит в гостиной скромная компьютерная дека, и Дауд подключил к ней огромную аудиосистему с шестифутовым экраном, на котором можно просматривать видео. Сейчас все это включено и по монитору беззвучно ползут сгенерированные компьютером цветные узоры, одновременно транслируясь, с помощью лазера, на потолок и стены. Паттерны постепенно краснеют, и стены начинают гореть холодным безмолвным огнем.

Сара выключает видео и смотрит на остывающую деку, алые тона медленно затухают на ее сетчатке. Она вытряхивает грязные пепельницы, заполненные окурками Дауда, и вспоминает о человеке в коричневом костюме, Каннингеме. Уровень эндорфина в крови падает, и синяк на бедре все сильнее напоминает о себе. Пришло время принять еще одну дозу.

Она проверяет свой тайник на полке, в банке с сахаром, и видит, что из двенадцати ампул с эндорфином осталось только десять. Разумеется, их забрал Дауд. Когда квартира столь мала, очень трудно что-нибудь спрятать. Она вздыхает и затягивает жгут чуть выше локтя. Вставляет ампулу в инъектор, набирает нужную дозу и прижимает его к руке. Машинка жужжит, по флакону скользит пузырек. Затем на инъекторе загорается сигнал, и она чувствует, как игла прокалывает плоть и вводит прохладную струйку обезболивающего ей в вену. Она снимает жгут, светодиод на инъекторе вспыхивает и гаснет десяток раз – и между ней и болью опускается завеса. Сара прерывисто вздыхает, затем встает. Оставив инъектор на диване, она возвращается к компьютеру.

Сара звонит Михаилу Гетману. Тот как раз находится в своем кабинете. Ее попытки говорить с ним на смеси английского и испанского вызывают у него лишь смех.

– Знал, что ты позвонишь сегодня, mi hermana [2], – говорит он.

– Да? – спрашивает она. – Знаком с этим орбиталом Каннингемом?

– Слегка. Занимался с ним кое-чем. У него рекомендации с верха.

– А конкретней?

– С самого верха.

– Значит, думаешь, ему можно доверять?

Его смех звучит слегка натянуто, и Сара задается вопросом, не под кайфом ли он.

– Я никогда так не думаю, mi hermana – отвечает он.

– Так и есть, – говорит Сара. – Он чего-то добивается, а ты просто получаешь свою долю. И в итоге получается, что ты обычный посредник.

– Ах, сестрица, до свидания, – прощается Михаил по-русски, в голосе звучит раздражение, и он отключается.

Сара, нахмурившись, смотрит на трубку, из которой идут гудки.

Дверь позади нее распахивается, и Сара резко разворачивается, застывая в боевой стойке и изготовившись прыгнуть вперед или назад. В комнату беззаботно входит Дауд. За ним, неся упаковку пива из шести бутылок, идет его менеджер Чучело – невысокий юноша с беспокойными глазами. Дауд меряет Сару взглядом снизу вверх и, зажав в зубах сигарету, спрашивает:

– Ждала кого-то другого?

Она облегченно вздыхает:

– Нет. Просто нервы. День был тяжелый.

Глаза Дауда беспокойно блуждают по комнатенке. Он изменил цвет радужной оболочки с карего на бледно-голубой, да и сам превратился в загорелого пепельного блондина с длинными волосами. Из одежды на нем – сетчатая футболка, обтягивающие белые брюки и кожаные сандалии с тиснеными узорами. Он принимает гормональные супрессанты и в свои двадцать выглядит на пятнадцать. Борода у него не растет.

Сара дружески целует брата.

– Я сегодня вечером работаю, – говорит он. – Со мной хотят поужинать, так что я ненадолго.

– Ты его хотя бы знаешь? – спрашивает она.

– Да. – Он мрачно улыбается, как будто это может ее успокоить. В голубых глазах светится что-то странное. – Я уже с ним встречался.

– Он не из соломенных?

Дауд высвобождается из ее объятий и направляется к дивану, тихо бормоча себе под нос:

– Нет. Он пожилой. Думаю, одинокий. Ему очень легко угодить. Кажется, ему больше нравится говорить, чем заниматься всем остальным. – Он видит пластиковую упаковку эндорфинов и тут же ее поднимает: Сара видит, что он зажимает в кулаке еще две ампулы.

– Дауд, – предостерегающе говорит она. – Нам этим еще за еду и аренду расплачиваться. А это все, что я смогла заработать.

– Всего одну! – говорит Дауд. Он кладет ампулу обратно на место, а вторую показывает ей.

Пепел от сигареты падает на пол.

– Ты уже укололся, – говорит Сара.

Его светлые глаза так странно смотрятся на смуглом лице.

– Ну, ладно, – отвечает он, но ампулу на место не возвращает.

У него слишком серьезная зависимость. Она смотрит на него и кивает:

– Всего одну.

– Договорились.

Он ставит флакон в инъектор, и выставляет на нем дозу – слишком уж высокую, – и Сара с трудом борется с желанием проверить, что он выставил: если он продолжит так и дальше, то может просто впасть в кому, а если она проверит – обиды не избежать. Он ложится на диван и расслабляется: эндорфин уже ударил ему в голову, и его дерганая нервозность проходит.

Сара поднимает инъектор, бросает использованную ампулу обратно в пластиковый пакет. На лице Дауда светится слабая улыбка.

– Спасибо, Сара, – говорит он.

– Я люблю тебя, – отвечает она.

Он закрывает глаза и плавно, как кот, откидывается на спинку дивана. Из глубины его горла доносятся странные, поскуливающие звуки.

Сара забирает сумку с ампулами и бросает ее на кровать в своей комнате. Волна печали струится по ее венам, как наркотик меланхолии. Дауд скоро умрет, и она ничего не может с этим поделать.

Именно Сара долгие годы прятала его от реальной жизни; а теперь он прячется от всех опасностей в плену эндорфинов. Отец был сумасшедшим садистом и половина шрамов, покрывающих тело Сары, должен был получить Дауд: она неоднократно закрывала его своим телом. Эти нескончаемые побои научили ее сопротивляться, сделали ее сильной, но все же она не могла постоянно находиться рядом с братом. Старик понял, что Дауд слаб и пользовался этим. Саре было четырнадцать, когда она сбежала из дома с первым же мужчиной, который пообещал защитить ее от всех невзгод. Через два года, когда ей наконец удалось отработать свой первый контракт и вернуться за Даудом, выяснилось, что он уже прочно сидит на игле. Она привела его в свой новый дом, туда, где она сама и работала – больше ей было некуда его вести, – и там он научился зарабатывать на жизнь так же, как в свое время зарабатывала и она. И сейчас, когда они находятся на улице, вылечить Дауда от его пристрастия невозможно.

Если бы она тогда не сдалась… Если бы не убежала… Возможно, она могла бы его защитить. Теперь она будет сильной.

Она возвращается в гостиную и видит, что Дауд по-прежнему лежит на диване: одна сандалия соскочила с ноги, запутавшись ремешками между пальцами ног. Из ноздрей поднимается дым. Чучело сидит рядом и потягивает пиво.

– Ты хромаешь? – Чучело поднимает взгляд на нее. – Помассировать тебе ноги?

– Нет, – поспешно отвечает Сара, но в следующий миг она понимает, что получилось слишком резко и пытается изменить тон. – Нет, – повторяет она с улыбкой. – Это ушиб кости. От прикосновений только хуже.

ИСКУССТВЕННЫЕ СНЫ

«Пластиковая Девчонка» – это образец прекрасной жизни для любой проститутки. Здесь есть изолированная танцевальная комната, где с помощью специальной гарнитуры можно загрузить себе в мозги любую порнографию, какую только хочешь, или ввести себя в состояние любой эйфории – особенно если боишься пустить наркоту по венам: тем более что фармацевтические орбитальные компании поставляют это все абсолютно бесплатно, как рекламу своей продукции. Танцовщицы находятся за зеркальной стойкой в задней части бара, который оборудован аркадными играми, так что, если ты выиграешь, замкнутся определенные электронные цепи – и с танцующей девчонки падает вся одежда. А если выиграешь по-крупному – свалится одежда со всех танцовщиц.

Сара находится в большой гостиной: духовая музыка, затянутые красной кожей кабинки, медные украшения. В комнату, расположенную дальше по коридору – тихую, отделанную серебристым металлом и темным деревом, возможно, последним красным деревом в Юго-Восточной Азии, – она никогда не попадет. Та комната предназначена для «больших парней», управляющих этим опасным миром. И хотя на ее двери нет таблички «ЖЕНЩИНАМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», с таким же успехом она могла бы там быть. Пусть сейчас Сара и работает на себя, пользуясь определенным уважением, но она всего лишь расходное «мясо». Хотя, конечно, более высокого уровня, чем была когда-то.

Но, будем говорить откровенно, красная комната очень даже мила. Чуть выше уровня глаз парят голограммы – разноцветные спирали, похожие на нити ДНК, разбрасывающие блики на хрустальные бокалы с игристым ликером в руках у гостей; на каждом столе расположены сокеты для компьютерных дек, с помощью которых можно проследить, что творится в мире; а еще здесь уйма девушек с улучшенными бюстами и лицами – эти девицы в обтягивающих пластиковых корсетах подходят к каждому столу, подносят вам заказанный напиток и с абсолютно одинаковыми белоснежными улыбками наблюдают, как вы подносите кредитную карту к терминалу и выстукиваете на экране ногтем щедрые чаевые.

Сара готова к встрече с Каннингемом: на ней темно-синяя куртка, способная выдержать удар до четырехсот деканьютонов, и брюки на триста тридцать. Вдобавок Сара наняла пару своих собратьев, расплатившись с ними эндорфинами, и теперь парни слоняются по бару, готовясь при необходимости заняться Каннингемом и его приятелями. Сара прекрасно понимает, что сейчас ей нужна чистая голова, и потому девушка снизила дозу эндорфинов, так что боль в бедре чувствуется по-прежнему, и она все так же не может сидеть.

Дожидаясь Каннингема, девушка стоит у маленького столика, потягивая ром с лаймом. И вот наконец появляется долгожданный гость. Компанейское лицо, карие глаза, каштановые волосы, коричневый костюм. Мягкий голос, нашептывающий искусительные речи о прекрасных местах, где она никогда не была, местах, где нет боли и зла, и лишь алмазы горят на черном бархате ночи.

– Ладно, Каннингем, – говорит она. – К делу.

Каннингем бросает короткий взгляд на зеркало за ее спиной.

– Ты пришла с друзьями?

– Мы ведь незнакомы.

– Ты позвонила Гетману?

Она кивает.

– Он тебя нахваливал, но ты работаешь не на него. Возможно, он просто отдает долг. Так что я предпочитаю не рисковать.

– Понятно. – Он достает из внутреннего кармана компьютерную деку и подключает ее к разъему. В глубине темной столешницы загорается бледно-янтарный экран, на котором горит ряд цифр. – Мы предлагаем это в долларах.

Сара чувствует, как по нервам скользит металл, как он касается ее языка. Хорошие суммы.

– Долларов? – спрашивает она. – Смеешься?

– Золото? – Рядом появляются новые цифры.

Она отхлебывает рома.

– Тяжело тащить.

– Акции. Или наркота. Выбирай сама.

– Какие акции? И что за наркотики?

– Выбирай сама.

– Полимиксин-фенилдорфин Ню. Их сейчас не хватает.

Каннингем хмурится.

– Как угодно. Но через три недели – или около того – его будет завались.

Она вызывающе смотрит на него:

– Привез его с собой с орбиты?

Он пытается держать лицо, но на виске пульсирует тонкая венка.

– Нет, – отвечает он. – Но на твоем месте я бы попробовал хлорамфенилдорфин. «Пфайзер» создает искусственный дефицит – и он продлится несколько месяцев. В нем мы готовы дать столько. Качество высокое, только что с орбиты.

Сара смотрит на янтарные цифры и кивает.

– Приемлемо. Половину вперед.

– Десять процентов сейчас, – говорит Каннингем. – Тридцать по завершении обучения. Остальное после окончания контракта, независимо от того, справишься ты или нет.

Она следит взглядом за одной из голограмм бара: цвета настолько чистые и яркие, словно они сейчас находятся в вакууме. Вакуум, думает она. Акции – это, конечно, неплохо, но с помощью наркотиков можно добиться большего. Каннингем предлагает ей оплату наркотиками по их цене на орбите, где они производятся и где их себестоимость стремится к абсолютному нулю. Здесь, на улице, они стоят намного дороже, и она сможет купить гораздо больше акций, чем ей предложено. Десять процентов – это намного больше, чем она заработала вчера, охотясь за тем ублюдком.

Чтобы попасть на орбиту, нужно обладать навыками, которые там требуются. Таких навыков у Сары нет.

Но есть и другой способ оказаться там: орбиталы не смогут отказать владельцу достаточно большого пакета акций. Жители верха высасывают из Земли ее оставшиеся богатства, и, если им помочь и скупить достаточно акций – можно будет вырваться из этой грязи. Сара подсчитывает в уме – этих денег почти достаточно. Почти достаточно на то, чтобы купить пару билетов на вершину гравитационного колодца.

Она подносит стакан к губам.

– Четверть сейчас, – говорит она. – А потом я позволю тебе угостить меня выпивкой, и ты сможешь мне рассказать, какого толка услуга тебе нужна.

Каннингем поворачивается и подает знак одной из улыбающихся девушек, затянутых в корсет.

– Все очень просто, – говорит он, глядя на нее все теми же ледяными глазами. – Мы хотим, чтобы кое-кто в тебя влюбился. Всего на одну ночь.

ТВОЙ ЛЮБОВНИК ИЩЕТ КОГО-НИБУДЬ ПОМОЛОЖЕ? СТАНЬ ТОЙ, КОГО ОН ИЩЕТ!

– Принцессе около восьмидесяти лет, – говорит Каннингем, передавая Саре голограмму, изображающую светлокожую блондинку лет двадцати. Незнакомка одета в какое-то подобие кружевной блузки, из-под которой видны округлые плечи и впадинки ключиц. У девицы, которая кажется такой невинной и ранимой, голубые глаза Дауда – прозрачные, как вода, – а на груди виднеются веснушки.

– Мы полагаем, что он родом из России, – продолжает Каннингем, – но «бюро Королева» всегда было засекреченным, и полного списка руководителей и конструкторов у нас нет. Когда ему предложили получить новое тело, он попросил стать женщиной. Поскольку он был достаточно важен, ему пошли навстречу, но при этом понизили в должности: они часто меняют старых сотрудников, чтобы заменить их на новых. Сейчас она выполняет обязанности курьера.

Ничего необычного, думает Сара. Порнографию сейчас заливают прямо в мозг, и за счет этого можно попробовать любые удовольствия, какие только хочешь. Ну, а если ты достаточно богат, то сможешь обзавестись новым телом, соответствующим твоим вкусам. Но технология передачи личности несовершенна – порой при этом теряются какие-то кусочки воспоминаний, способностей, черт характера, которые могли бы оказаться полезны. Чем больше у тебя было тел, тем сильнее изношен твой разум. Получил новое тело и потерял часть себя? Ты будешь понижен в должности до тех пор, пока не проявишь свои новые способности.

– Как ее теперь зовут? – спрашивает она.

– Уверен, она тебе расскажет. А пока для удобства будем звать ее Принцессой.

Сара пожимает плечами. Во всей этой операции – безумное множество правил, и, похоже, большинство из них существует лишь для того, чтобы проверить ее способность к послушанию.

– Тело поменялось, но ориентация осталась прежней. Изменился лишь стиль любви, – говорит Каннингем. – Стоило Принцессе приступить к новой работе, и у нее проявились весьма специфические черты характера. Когда она находится на земле, ей нравится бродить по трущобам. Она находит себе кого-нибудь из низших слоев – иногда из «грязи», но чаще из жокеев, – и забирает ее домой на день или два. Ей хочется завести себе какую-нибудь зверушку – поопаснее, погрязнее. И чтобы она была немного грубовата. Уличная девка. Но при этом та должна быть достаточно цивилизованной, чтобы знать, как доставить удовольствие. И не из соломенных.

– Я должна сыграть эту роль? – спрашивает Сара без всякого удивления. – Ее любимой зверушки?

– Мы следили за тобой. Ты пять лет была лицензированной проституткой. Твои предыдущие работодатели хорошо тебя оценили.

– Пять с половиной, – поправляет она. – И я не занималась девушками.

– На самом деле он мужчина. Старик. Почему тебя это так беспокоит?

Сара смотрит на веснушчатую белокурую девчонку на голограмме, пытаясь разглядеть в ее глазах русского старика. Когда Сара работала в борделе, все ее клиенты хотели одного и того же: чтобы она воплотила их личную фантазию – реально, но не слишком, чтобы она испытала подлинный оргазм – но не почувствовала подлинную страсть. Чтобы она осталась резиновой куклой, воплощением тех фантазий, которые спрятаны в подсознании, тех мыслей, от которых следовало быстро избавиться и которые ни в коем случае не надо было забирать с собой домой. И если эти их фантазии не воплощались – это почему-то всегда их расстраивало. Сара быстро научилась исполнять эти мечты.

Он ничем не отличается от остальных стариков, думает она, рассматривая изображение. Совершенно не отличается. Все они хотят власти – власти над своей плотью и плотью другого человека. Да и платят они не столько за секс, сколько за власть над сексом, над тем самым сексом, что может начать их контролировать. И поэтому они используют свою страсть, чтобы контролировать других. И она прекрасно понимает, что для них значит этот контроль.

Она поднимает взгляд на Каннингема:

– Тебе тоже дали новое тело? – спрашивает она. – Максимально незаметное? Или это Огнецветка обработала тебя так, чтобы ты не отличался от остальных?

Его взгляд все так же спокоен. Его, или ее, совершенно не трогают эти слова.

– Этого я не могу сказать.

– Как долго ты на них работаешь? – спрашивает она. – Ты вылез из «грязи» – ты непохож на орбитала. Но теперь работаешь на них. Тебе именно это пообещали? Новое тело, если доживешь до старости? Или, если подохнешь здесь, в грязи, торжественные похороны, да так, чтобы над могилой сыграли гимн корпорации?

– Что-то вроде того.

– И ты служишь им и телом, и душой.

– Как они и требуют, – сухо согласился он. Каннингем очень хорошо знает цену своего билета на орбиту.

– Полный контроль, – говорит она. – Ты и сам это понимаешь. Тобой управляют люди, которые поклоняются контролю, и лишь поэтому ты столь хорошо контролируешь себя. Ты – как котел под давлением, и крышку может сорвать в любой миг. Как ты проводишь свободное время? Как Принцесса, ходишь по трущобам и клубам? Может, ты один из моих старых клиентов? – Она смотрит в его ничего не выражающие глаза. – Вполне возможно. Я никогда не запоминала лиц.

– Так уж получилось, что нет, – говорит он. – До этого задания я тебя никогда не видел.

Кажется, он начинает терять терпение. Сара усмехается.

– Не волнуйся, – говорит она и бросает голограмму принцессы на стол. – Твои хозяева будут мной гордиться.

– Я в этом уверен, – соглашается он. – Им больше ничего не остается.

В ЗОНЕ/ДА

Янтарная вспышка светодиода скользит на границе видимости, подобно неоновому свету Таймс-сквер.

ПРИНЦЕССА ИДЕТ ПРИНЦЕССА ИДЕТ ПРИНЦЕССА ИДЕТ

Принцесса любит посещать «Aujourd’Oui», но порой она заходит и в другие бары. Сара готова в любой момент сорваться на новое место.

Кажется, что туалет состоит из одних лишь зеркал, мягкого белого света, золотых обоев с алым флоком, бронзовых кранов над умывальниками, хромированных диспенсеров для салфеток. Сара грудью вперед вплывает в помещение, и пара девчонок из «грязи» с завистью и отчаянным благоговением смотрят на нее, а затем поспешно отворачиваются к зеркалам. Они страстно мечтают получить такой же атласный жакет – и никогда не получат ни его, ни ту свободу, что воплощает белоснежный журавль, взмывающий в небо на фоне серебряного блеска звезд. Внезапно Сара распознает, что в туалете слышен звук рыданий, усиливаемых низким потолком и рублеными стенами. Сара заходит в свободную кабинку, а девчонки из «грязи» все так же отчаянно разглядывают свои отражения.

В соседней кабинке рыдает еще одна девчонка: громко, отчаянно, замолкая лишь для того, чтобы сделать очередной судорожный вздох и снова выпустить воздух через измученное стонами горло. Сара знает, что такие сильные рыдания причиняют лишь страдания. В этот миг кажется, что у тебя ломаются ребра. Девушка на миг замирает, а затем вдруг резко ударяется головой о стену. Сара знает, что незнакомка желает, чтобы ей стало больно лишь для того, чтобы заглушить иную боль.

Сара взяла за правило не вставать между людьми и их желаниями.

Под звук новых и новых ударов Сара снимает с пояса ингалятор и впрыскивает наркотик в ноздрю. Раздается короткое шипение сжатого газа. Сара, чувствуя, как по ее нервам несется волна пламени, запрокидывает голову. Перегородка трясется. Сара вдыхает новую порцию, уже в другую ноздрю, и чувствует тепло, а затем – холод. По коже идут мурашки. Сара оскаливает зубы. Все ее чувства обострены, и в то же время она чувствует себя закаленной. Кажется, что ее тело состоит из бритвенных лезвий, способных ощутить каждую пылинку.

Ей нужен наркотик, чтобы почувствовать себя уверенно. Каннингему она этого не сказала. Ну и черт с ним – все будет так, как она хочет.

ПРИНЦЕССА ИДЕТ ПРИНЦЕССА ИДЕТ

Девчонка за стеной уже не рыдает, скулит, и эти звуки кажутся отчаянным скрежетом пилы по кости, синкопированной с истерическим грохотом, с которым она вновь и вновь врезается в перегородку. Сара видит, как из-под перегородки сочится кровь.

Сара распахивает дверь и проносится мимо побледневших девчонок «грязнуль»: в подведенных сурьмой глазах светится ужас, они совершенно не представляют, что же делать с рыдающей напарницей.

ПРИНЦЕССА В «AUJOURD’OUI» ПОВТОРЯЮ ПРИНЦЕССА В «AUJOURD’OUI» ПЕРЕКЛЮЧАЮСЬ НА ПОЛИЦЕЙСКУЮ ВОЛНУ УДАЧНОЙ ОХОТЫ КАННИНГЕМ

Заходя в полумрак клуба, Сара моргает, привыкая к освещению, но уже в следующий миг она чувствует, как безумное пламя прошивает ее с ног до головы, и наркота, подобно римской свече форсажа, которыми пользуются жокеи, возносит ее на самый край небес, позволяя по-прежнему держать все под контролем. Комната, танцоры и обстановка вспыхивают жидкокристаллическим калейдоскопом.

А затем появляется Принцесса, и движение вокруг Сары замирает. Девчушка окружена качками из «грязи», и все же она отчетливо выделяется в темноте – словно светится изнутри. Она не похожа ни на кого вокруг: все в ней говорит о роскоши, светлых и беззаботных радостях, свободе от всего, даже от гравитации. Такая жизнь, которой не могут достичь даже жокеи.

Кажется, даже музыка замолкает и зал затихает, чувствуя накатывающее благоговение. Две сотни глаз видят исходящее от Принцессы свечение, и сотня изголодавшихся по всему этому людей истекает слюнями. Сара чувствует, как тело начинает покалывать, по кончикам пальцев разливается нервное тепло. Она готова.

Сара тихо смеется как победитель и широкими скользящими шагами, как ее учила Огнецветка, идет через темный бар, покачивая мощными плечами и отчаянно вихляя бедрами, подобно изготовившейся к прыжку кошке. Она улыбается качкам и вскидывает руки ладонями вперед, показывая им, что у нее нет оружия, а в следующий миг Принцесса оказывается перед ней. Она на добрых четыре дюйма ниже Сары, и та, уперев руки в бедра, с вызовом смотрит на девушку. Длинные светлые волосы Принцессы распущены, локоны касаются щек. Глаза подведены фиолетовым и желтым, так что кажется, что на призрачном бледном лице, не знавшем боли и мечтающем о ней, видны синяки. Ее темно-фиолетовый рот кажется рваной раной. Сара запрокидывает голову и, обнажая зубы, низко гортанно смеется, сама напоминая себе гиену на охоте.

– Потанцуй со мной, Принцесса, – говорит она прямо в широко распахнутые васильковые глаза. – Я воплощение твоих самых сокровенных желаний.

ПРАКТИКА ПОРОЖДАЕТ СОВЕРШЕНСТВО СОВЕРШЕНСТВО ПОРОЖДАЕТ СИЛУ СИЛА ЗАВОЕВЫВАЕТ ЗАКОН ЗАКОН ВОЗНОСИТ НА НЕБЕСА – Памятка от «Тошиба»

Николь одета в куртку из коричневой потрескавшейся кожи. В уголке рта у девушки сигарета. Темно-русые волосы спускаются по спине рыжеватыми прядями, а в раскосых темно-серых глазах нет ни тени смущения.

Позади нее стоит Каннингем с двумя помощниками. Один – огромный, мускулистый мужчина, с головой, вырастающей прямо из плеч, второй – маленький светловолосый и еще более незаметный, чем Каннингем. Саре кажется, что тот, что поменьше, – намного опаснее здоровяка.

– Ты не должна колебаться ни секунды, Сара, – говорит Каннингем. – Нет, даже доли секунды. Принцесса почувствует это, поймет, что что-то не так. Николь здесь для того, чтобы ты с нею попрактиковалась.

Сара на мгновение удивленно глядит на Николь, а затем заходится в смехе: у нее в душе клокочет гнев – холодный, как вспышки звезд на ночном горизонте.

– Полагаю, Каннингем, ты планируешь полюбоваться на это, – говорит она.

– Да, – кивает он. – Вместе с Огнецветкой. Нам бы не хотелось, чтобы ты все провалила.

Николь молча и протяжно затягивается сигаретой.

– Может, ты еще и видеозапись сделаешь? – спрашивает Сара. – Расскажешь потом, что я делала не так? – Она дергает уголком рта. – Нравятся такие развлечения? Они позволяют засунуть скелеты поглубже в шкаф?

– Мы вместе уничтожим это видео, если хочешь… Но потом, – говорит Каннингем.

Здоровяк ухмыляется. Второй помощник остается столь же бесстрастен, как и его шеф.

Сара тренировалась уже два месяца, над ее телом поработал хирург, но для них она оставалась все той же готовой на все девчонкой из «грязи». И все же теперь она была уверена – сколько бы кандидаток сейчас не было в досье у Каннингема, именно она оставалась его последней надеждой, оставалась именно той девчонкой, которую должны были отправить на охоту за Принцессой, когда та в следующий раз спустится с орбиты. И в этом была ее сила. Они должны были научиться уступать ей, иначе весь их проект провалится – и пора им это понять.

Она медленно качает головой.

– Я так не думаю, Каннингем, – говорит она. – Той ночью я буду готова, а сейчас я ничего не буду делать: ни перед тобой, ни перед твоими камерами.

Каннингем не отвечает. Он чуть прищуривается, словно свет в комнате стал ярче, неприятнее. Николь смотрит на Сару дымчатыми глазами, затем встряхивает длинными волосами и говорит:

– Тогда просто потанцуй со мной. – Слова звучат резко, отчаянно, и Сара задается вопросом, что же она им наобещала, почему так боится их. Голос выдает ее: Николь намного моложе, чем хочет казаться. – Просто немного потанцуй со мной. Все будет в порядке.

Сара переводит взгляд с Каннингема на Николь и обратно, затем кивает.

– Тебя удовлетворит пара танцев, Каннингем? – спрашивает она. – Или заканчиваем на том, что есть?

Он сжимает зубы, и на мгновение Саре кажется, что контакт расторгнут, что на этом все и кончится. Затем он кивает, по-прежнему не сводя с нее глаз.

– Да, – говорит он. – Если ты настаиваешь.

– Более чем, – говорит она.

На миг повисает тишина, затем Каннингем снова кивает, словно в подтверждение своих собственных мыслей, и отворачивается. Николь нервно и заискивающе улыбается, не зная даже, кого ей благодарить за то, что все получилось. Каннингем подходит к звуковой деке и нажимает на выключатель. Стены сотрясаются от музыки. Он вновь поворачивается к девушкам и ожидающе складывает руки на груди.

Николь закрывает глаза и сбрасывает куртку. Похоже, они просто везунчики, раз смогли найти девушку с таким же телосложением, как у Принцессы, – ну или они приложили к этому все усилия. Сара молча смотрит, как пластичная, погруженная в себя и надеющаяся произвести впечатление девушка покачивается в такт музыке.

Сара делает шаг вперед и берет Николь за руки.

ДЕЛЬТА ТРИ ТРЕВОГА ПОПЫТКА САМОУБИЙСТВА В КЛУБЕ «AUJOURD’OUI» ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ СИТУАЦИЯ

Погрузившись в музыку, Сара встряхивает головой, смахивая пот с лица, и чувствует, как по ее венам прокатывается волна пламени. Она танцевала с Принцессой всю ночь. Сара прыгает и кружится, а Принцесса с блеском в глазах восхищенно наблюдает за ней. Она чувствует себя копией того журавля, что сейчас расправил крылья у нее на спине и готов взлететь ввысь, взмахнув серебряными шестеренками. Сара переходит из залы в залу, и Принцесса следует за ней, покорная движению танца. Она все сильнее прижимает к себе Принцессу, готовясь подобно волне обрушиться на нее белоснежным пенистым гребнем.

Кто-то вторгается в ее танец, пытается разрушить схему движения. Сара разворачивается, локоть врезается под ребра какому-то мальчишке, и тот сгибается от удара. Следующий удар – резкий, рубящий, ребром ладони по горлу, и парнишка, скуля от боли, отлетает прочь. Наблюдающая за этим Принцесса сияет от восхищения. Сара подлетает к ней, обхватывает за талию, и они кружатся, как конькобежцы на острие заточенных лезвий.

– Любишь опасных девчонок? – спрашивает она. В голубых глазах светится ответ. Я знаю, что тебе нужно, старикашка, торжествующе думает Сара. Глаза Принцессы расширяются, она встречается взглядом с Сарой.

Во рту – вкус соли и крови.

новоетелоновоетелоновоетелоновое

ТЫ НЕ КИБОРГ, ПОКА У ТЕБЯ НЕТ СЕКС-ИМПЛАНТА ОТ НОВОГОТЕЛА ОН НЕЗАМЕТЕН… ТЫ ПРОДЕРЖИШЬСЯ С НИМ ВСЮ НОЧЬ… СМЕННЫЕ ОРГАЗМ-ЧИПЫ… ТВОЙ ПАРТНЕР БУДЕТ ТЕБЕ БЛАГОДАРЕН!

телоновоетелоновоетелоновоетело

Шины шелестят в ночи. Машина Каннингема мчится вперед. Мимо окон неоновыми рядами скользят голограммы. Сара не отводит глаз от затылка водителя, едва виднеющегося из-под воротника.

– Будет лучше, если ты пойдешь в клуб одна, – говорит Каннингем. – Принцесса может послать вперед охранников, а нам не нужно, чтобы тебя с кем-нибудь заметили.

Сара кивает. Он говорил это и раньше, и теперь она уже может повторить все сказанное слово в слово – даже монотонный шепот его сымитировать. Она кивает, показывая, что слушает его. Сегодня утром ей передали вторую партию хлорамфенилдорфина, и сейчас все мысли заняты лишь тем, как выгодней его продать.

– Сара, – говорит он и достает из кармана маленький флакончик с аэрозолем. – Возьми это. Просто на всякий случай.

– Что это? – спрашивает она. Распыляет содержимое флакона на тыльную сторону ладони и принюхивается.

– Силиконовый лубрикант, – отвечает он. – Аромат женский, предполагается, что сохранится несколько часов. Воспользуешься этим в туалете, если почувствуешь, что на самом деле… тебя к ней не влечет.

Сара закрывает флакон и возвращает ему.

– Я не планирую, чтобы все зашло настолько далеко, – говорит она.

Он качает головой:

– На всякий случай. Мы не знаем, что произойдет, когда ты к ней попадешь.

Она все еще держит флакон в руке, ожидая, что он заберет, но он не реагирует, и она, пожав плечами, убирает аэрозоль в сумку на поясе. Затем подпирает исправленную телодизайнером челюсть и смотрит в окно: в темных глазах отражаются голограммы реклам. Машина останавливается у дверей ее дома.

Она открывает дверь и выходит. Жара мгновенно укутывает ее теплым одеялом, на лбу выступает пот. Каннингем приютился на сиденье автомобиля и кажется намного меньше, чем выглядит на самом деле. Раньше он мог контролировать ситуацию, но теперь кумулятивный снаряд вырвался из дула и все, что он может сделать, это наблюдать за результатом и надеяться, что он правильно рассчитал траекторию выстрела. Его губы чуть дергаются, словно он натянуто пытается улыбнуться, а затем он вскидывает руку.

– Спасибо, – говорит она, зная, что так он желает ей удачи – и чувствуя, что впервые говорит это, не испытывая желания послать его ко всем чертям. Она отворачивается, выдыхает и чувствует, что в душе у нее – и одновременно в теле – возникает странная легкость, словно сама гравитация вдруг уменьшилась. Все, что ждет ее впереди, – работа. Больше не надо угождать Каннингему, не надо зубрить надоевшие правила или тренироваться, не надо выслушивать нотации Огнецветки, критикующей каждый ее шаг, каждый поворот головы. Все позади.

Квартира залита разноцветными вспышками – Дауд дома. Он сдвинул кофейный столик к самой стенке и сейчас занимается упражнениями: в руках – гири, на обнаженном теле и безволосых гениталиях горят голограммы. Она целует брата в щеку.

– Пошли поужинаем? – спрашивает она.

– Нет, я иду с Чучелом. Он хочет, меня кое с кем познакомить.

– Это кто-то новый?

– Да. И очень богатый. – Он отбрасывает гантели в сторону, ложится на пол и привязывает к ногам грузы. Она, нахмурившись, смотрит на него:

– Сколько?

Он бросает на нее быстрый взгляд – в глубине его глаз блещет отблеск зеленого лазера, – а затем опускает взор, отвечая себе под нос:

– Восемь тысяч.

– Это большие деньги, – соглашается она.

Он кивает, ложится на спину и поднимает ноги, преодолевая вес гирь – мышцы бедер напрягаются и шевелятся как змеи. Она скидывает туфли и зарывается пальцами в ворс ковра.

– И что он хочет? – спрашивает она. Дауд пожимает плечами. Сара приседает рядом с братом и смотрит на него сверху вниз, чувствуя, что в горле застрял комок.

А затем повторяет вопрос.

– Чучело будет в соседней комнате, – говорит он. – Если что-то пойдет не так, он поможет.

– Он из соломенных, да?

Дауд сглатывает комок в горле – кадык дергается вверх-вниз, а затем молча кивает. Она глубоко вздыхает, а он продолжает заниматься упражнениями. Заканчивает. Садится. Его глаза холодны.

– Тебе не обязательно к нему идти, – говорит она.

– Это большие деньги, – повторяет он.

– Завтра я закончу свое задание. Денег за него хватит нам надолго, там почти достаточно на два билета наверх.

Он качает головой, встает и отворачивается, направляясь в душ.

– Мне не нужны твои деньги, – говорит он. – Так же как и твои билеты.

– Дауд.

Он резко разворачивается, и в его глазах горит гнев.

– Я о твоей работе говорю. – Он почти выплевывает каждое слово. – Думаешь, я не знаю, чем ты занимаешься?

Она встает следом и в этот миг замечает в его глазах страх. Боится ее? Ей в душу закрадываются сомнения.

– Вот именно. Ты знаешь, чем я занимаюсь, – говорит она. – И знаешь почему.

– Потому что один из твоих клиентов оказался соломенным. И когда ты это поняла, ты его убила. И тебе это понравилось. Я много слышал, о чем говорят на улице.

У нее перехватывает дыхание, но все же она находит силы покачать головой:

– Нет. Я делаю это ради нас, Дауд. Чтобы вытащить нас наверх. На орбиту. – Она подходит к нему, поднимает руку, чтобы прикоснуться к его плечу, но он отшатывается в сторону. Ее ладонь повисает в воздухе. – Туда, где нет грязи, Дауд, – продолжает она. – Где нам не придется жить на улице – потому что там нет улицы.

Дауд презрительно хмыкает.

– Нет улицы? – спрашивает он. – И что же мы там будем делать, Сара? Давить клавиши в каком-нибудь офисе? – Он качает головой. – Нет, Сара. Мы и там будем заниматься тем же, чем и здесь. И будем это делать уже для них, а не для себя.

– Нет, – возражает она. – Там будет по-другому. Как-то совсем иначе. Гораздо лучше.

– Ты бы видела свои глаза, когда это говоришь, – смеется Дауд. – Такое чувство, будто ты иглу в вену загнала. Будто надежда – наркотик, и ты на нее подсела. – Он спокойно смотрит на нее, гнев улетучился: – Нет, Сара. Я знаю, кто я и кто ты. Мне не нужны ни твои надежды, ни твои билеты. Особенно твои билеты, перемазанные кровью.

Он отворачивается, и в тот же миг с ее губ срывается ответ – быстрый, резкий, бьющий в самое сердце, в самое больное место. Как Ласка.

– Что ж ты не отказываешься от моих эндорфинов?

На мгновение его спина застывает, но уже через секунду он, словно ничего не заметив, идет дальше. Сара чувствует, как на глаза наворачиваются слезы, и она поспешно моргает, пытаясь избавиться от них:

– Дауд, – говорит она, – Не связывайся с соломенными. Пожалуйста.

Он останавливается у двери, схватившись рукою за косяк.

– И в чем же разница? Развлекать соломенного или жить с тобой?

Дверь захлопывается, и Сара, изо всех сил стараясь сдержать рвущиеся наружу гнев и слезы, идет в свою спальню. Нервы натянуты до предела, по крови струится адреналин, и она с трудом удерживается от того, чтобы не начать бить кулаками об стену.

Она чувствует вкус смерти на языке, Ласка готова в любой миг сорваться с ее губ.

Голография Принцессы стоит на комоде. Она берет портрет и разглядывает нежную кремовую кожу ее плеч и голубые глаза – столь же невинные и столь же фальшивые, как у Дауда.

ЗАВТРА/НЕТ

Сара и Принцесса выходят из «Aujourd’Oui» вслед за медиками, которые выносят из кабинки туалета молодую девушку. У пострадавшей расцарапаны щеки и грудь. Лицо – потемневшая груда синяков, нос – вздувшаяся синева, губы разбиты и кровоточат. Она все так же пытается рыдать, но сил не хватает.

Сара видит – в глазах Принцессы сверкает волнение. Волнение от прикосновения к миру, которого она так жаждет, к миру теплому, реальному, пахнущему потом, приправленному самой почвой старой Земли. Принцесса стоит на раскаленном тротуаре, а вокруг снуют люди из «грязи» и завывают автомобили. Сара обнимает ее и шепчет ей на ухо именно то, что она хочет слышать:

– Я – воплощение твоих фантазий.

– Меня зовут Даника, – говорит Принцесса.

На заднем сиденье машины стоит запах пота и дорогих духов. Спрей-лубрикант она оставила дома, но он ей и не нужен: у Даники глаза и волосы Дауда, у Даники – гладкая плоть, и Саре хочется прикоснуться к ней.

Автомобиль плавно проезжает через ворота из закаленного сплава, и они оказываются в самом сердце империи Принцессы. Никто из людей Каннингема никогда не заходил так далеко. Даника берет Сару за руку и ведет ее внутрь. Охранник настаивает, что нужно провести досмотр, Сара презрительно смотрит на него сверху вниз и расправляет полы своей куртки, позволяя скользнуть его электронной игрушке вдоль ее тела: Ласку так не найти. А ингалятор с жестким огнем мальчишка нашел и отобрал: отпечатки пальцев на нем все равно не останутся.

– Что это? – спрашивает он, извлекая черные жидкокристаллические кубики, которые можно поставить в компьютерную деку.

– Музыка, – говорит она. Он пожимает плечами и отдает их обратно. Принцесса берет ее за руку и ведет вверх по длинной лестнице.

Ее комната нежно-лазурного цвета. Даника смеется и, раскинув руки, откидывается на простыни, столь идеально подходящие к цвету ее глаз. Сара наклоняется и гладит ее по коленям. Даника одобрительно стонет. Сара знает, что нужно этому старикашке. Он привык насиловать Землю, привык быть столь же сильным, как сплав, рожденный в космосе, а значит его самая эротичная фантазия – слабость. Слабость, воплощенная в возможности отдать свое новое яркое тело в руки раба – и именно этого он хочет больше жизни.

– Моя мечта, моя фантазия, – шепчет Даника. Ее пальцы скользят по шрамам на щеке Сары, на ее подбородке. Сара глубоко вздыхает. Голова киберзмеи плотно обхватывает ее язык, и он втягивается в имплантированный в плоть корпус Ласки. Сара подминает Данику под себя, держит ее за запястья, всем телом прижимаясь к новому телу старика. Она касается губами губ Даники, чувствует, как трепещет ее язык, а затем Ласка наносит удар, выскальзывая из своего укрытия в горле и груди Сары. Искусственная эластичная трахея сжимается, и девушка задерживает дыхание. Даника чувствует, как ей в рот скользит плоть Сары, но плоть холодная и хрупкая, и широко распахивает глаза. Пальцы Сары сжимаются на ее запястьях, и Принцесса издает сдавленный крик – голова Ласки проникает ей в горло. Тело Даники вздрагивает раз, другой, ее теплое дыхание касается лица Сары. Ласка продолжает разматываться и, следуя своей программе, соскальзывает вниз, в желудок, ее сенсоры ищут источник жизни внутри чужого тела. Глаза Даники – глаза Дауда – отчаянно молят о пощаде. Принцесса стонет от страха, извивается изо всех сил, пытаясь сбросить Сару с кровати, но Сара сильнее. Проникнув в желудок Принцессы, Ласка извивается, вырывается наружу и, обнаружив нижнюю полую вену, рвет ее на куски. Даника издает булькающие звуки, и Саре кажется, что она чувствует вкус крови, хотя она знает, что это невозможно, ведь ее язык все еще спрятан в глубине Ласки.

Ласка движется по вене к сердцу Даники. Сара по-прежнему держит Принцессу, хоть уже ее грудь почти разрывается от нехватки воздуха. Держит до тех пор, пока голубые глаза Дауда не подергиваются туманом и не замирают. Борьба прекратилась.

В глазах Сары стоит багровый туман. Она поднимается с кровати и, частично втянув Ласку, принимается хватать ртом воздух. Спотыкаясь, она идет в туалет, падает, врезается в раковину. От удара перехватывает дыхание. Пальцы смыкаются на кранах. Руки кладут Ласку в раковину, по фарфору бежит холодная вода. Дыхание становится хриплым. Ласка покрыта гелем, который должен предотвращать налипание крови и прочей пакости, но от одной мысли, что плоть Даники окажется у нее во рту, Сару начинает выворачивать. Киберзмея разрывает ее грудь. Вода все льется и льется, еще миг – и Сара провалится в бесконечную темноту, и тогда она позволяет себе откинуться на спину и втянуть Ласку в себя. И лишь после этого она снова может дышать и ощущать вкус прохладного и целебного воздуха.

Ее грудь вздымается и опускается, а в глазах по-прежнему темно. Она знает, что Дауд мертв и что она до сих пор не выполнила задание. Она мотает головой взад-вперед, пытаясь прийти в себя, пытаясь отволочь остатки своей плоти от края пропасти, но Ласка пожирает ее сердце, и Сара сама едва может думать от боли. Сара слышит свое собственное слабое постанывание. Она чувствует, как ворс ковра щекочет ей затылок, она поднимает руки над головой и пытается отползти назад, а Ласка все пульсирует, как гром, в ее груди, и ей кажется, что она слышит, как бьется ее сердце.

Сара медленно приходит в себя, и тьма постепенно отступает. Она лежит на спине, в раковину по-прежнему льется вода. Она садится и хватается за горло. Ласка, напитавшись, успокаивается. Сара ползет обратно к раковине и закручивает краны. Схватившись за них, она поднимается на ноги. Она должна выполнить задание.

Принцесса все так же лежит на кровати. Теперь, когда она мертва, в ней легче распознать старика. Сара чувствует, как внутри все переворачивается. Ей следовало бы перетащить Принцессу подальше от края кровати и подоткнуть ей одеяло, чтобы охранники, вошедшие в комнату, как можно дольше не догадывались, что Даника мертва, но Сара не может заставить себя прикоснуться к остывающей плоти; она просто отводит глаза и направляется в соседнюю комнату.

Ей приходится подождать, пока глаза привыкнут к тусклому освещению, так что сейчас она прислушивается к дому. Кругом царит тишина. Сара следит за янтарными вспышками, горящими на краю зрения, – и видит там лишь стандартные передачи. Сара достает из сумки на поясе пару перчаток и идет к компьютерной деке. Включив ее, она открывает лючок и достает из сумки один из жидкокристаллических музыкальных кубиков, подаренных ей Каннингемом. Засунув его в лючок, она ждет результата.

Если бы кубом воспользовался кто-то другой, он бы действительно услышал лишь музыку. Но у Сары есть специальный код – и куб может стать кое-чем иным. Вспыхивает сигнал готовности.

Она почти беззвучно нажимает на клавиши, вводит коды. В углу экрана вспыхивает бледный свет.

ЗАПУЩЕНО

Она откидывается на спинку стула и вздыхает.

Принцесса была курьером, доставившим с орбиты жидкокристаллический куб, наполненный сложными инструкциями, которые ее компания не осмеливалась доверить даже закодированным радиопередачам. Принцесса и сама не знала содержания куба, но предположительно в нем находились данные о запасах, стратегии манипулирования рынком, инструкции подчиненным, стратегии покупки и продажи. Вся та информация, которая была бесценна для конкурентов. Стоило кристаллическому кубу, доставленному Принцессой, попасть в компьютер компании, защищенный от любого вмешательства, но к которому можно было получить доступ через терминалы в корпоративных номерах – и его содержимое тут же бы изменилось.

Сара не знает, что находится на кубе, который она принесла. Вероятно, там какая-то мощная программа, способная украсть нужную информацию, пробить путь через барьеры, окружающие базы данных, позволяющая ее скопировать. Она понятия не имеет, хорошо ли сработала эта программа – заставила ли она сработать сигналы тревоги где-нибудь во Флориде или выполнила все незаметно. Если программа достаточно хороша, она не только скопирует информацию, но и изменит ее, заложив в основу вражеского кода поток дезинформации, а может, изменив инструкции, сломает маркетинговые схемы врага.

Пока индикатор мигает, Сара встает и осматривает каждый укромный закоулок номера, каждую поверхность, к которой она могла прикоснуться, стирая все эти следы кончиками пальцев в перчатках. Дом и Принцесса молчат.

Проходит одиннадцать минут, и компьютер сообщает, что все готово. Сара извлекает кубик и вновь прячет его на пояс. Ей сказали подождать несколько часов, но в соседней комнате лежит мертвец, и все внутри ее кричит, что пора бежать. Она садится перед компьютером и, жадно глотая воздух, низко опускает голову. Потом она понимает, что дрожит всем телом. Сара пытается успокоиться, думает о билетах, о далекой и недосягаемой прохладной темноте космоса, в которой светится голубой диск Земли.

Через два часа она вызывает такси и спускается по холодной, гулкой лестнице. Охранник кивает ей: его работа – не пускать людей внутрь, а не мешать им выйти наружу. Он даже возвращает ей ингалятор.

Она мотается по всему городу на самых разных такси: в одном месте она оставляет атласную куртку, в другом – потуже затягивает талию и снимает подтяжки, в третьем – меняет майку и сумку: теперь они светятся желтым, как стоп-сигнал. Она уже не жокей, она снова девчонка из «грязи». Ночное путешествие заканчивается в «Пластиковой Девчонке»: четыре утра, а заведение все еще работает. Она входит внутрь и привычные звуки «грязной» жизни наваливаются на нее. Сара вновь чувствует себя как дома. Это ее мир – здесь она знает каждый закуток. Она заходит в комнату в задней части дома и звонит Каннингему.

– Забирай свой кубик, – говорит она и заказывает ром с лаймом.

К его приходу она уже взяла напрокат анализатор и наняла несколько качков. Канингем приходит один, в руке сверток. Мужчина плотно закрывает дверь.

– Принцесса? – спрашивает он.

– Мертва.

Каннингем кивает. Кубик лежит на столе перед ней. Она протягивает руку.

– Посмотрим, что ты принес, – говорит она.

Сара проверяет наугад три флакона, и, судя по показаниям анализатора, перед ней хлорамфенилдорфин с чистотой 99,8 процента и выше. Она улыбается.

– Забирай куб, – говорит она, но он сперва вставляет его в настольную деку, чтобы убедиться, что там есть нужная информация. Затем кладет в карман и направляется к двери.

– Если я тебе понадоблюсь, – говорит она, – ты знаешь, где меня найти.

Он замирает: ладонь лежит на дверной ручке. Глаза странно мерцают, словно он внезапно узнал о чьей-то скорой гибели.

Сара знает, что здесь, на Земле, он всего лишь исполняет приказы какого-то из орбитальных блоков. Она даже не знает, какого именно. Каннингем инструмент, добровольно избравший этот путь, покорный и безмолвный, и она презирает его за это, но в то же время они оба знают: если бы ей предложили его работу, она бы не раздумывая отдала за это и содержимое только что переданного ей пакета, и вообще все, что у нее есть.

– Через час я буду у стартового комплекса, – говорит он. – Возвращаюсь на орбиту.

Она одаривает его усмешкой.

– Может, мы с тобой там и встретимся, – говорит она.

Он, не сводя с нее глаз, кивает, потом начинает что-то говорить, но внезапно обрывает речь на полуслове, как будто понимает, что все это бессмысленно.

– Будь осторожна, – говорит он и уходит, даже не взглянув на нее. Один из нанятых ею охранников заглядывает в комнату.

– Все в порядке, – говорит она. Охранник кивает. Она смотрит на лежащий перед ней сверток и внезапно чувствует пустоту в груди: она должна радоваться, но в душе лишь бескрайний вакуум. Спиртное безвкусно, как ячменный отвар, а в голове, в такт миганию светодиода, пульсирует боль. Она расплачивается с наемниками и берет такси до круглосуточно работающего банка. Там она снимает ячейку, в которую кладет эндорфин. Потом она отправляется домой.

В пустой квартире стоит гул. Сара отключает надоевший светодиод и выбрасывает одежду в мусорное ведро. Обнаженная, она возвращается в свою комнату. На ночном столике – голография Принцессы. Сара нерешительно протягивает руку, переворачивает изображение лицом вниз и падает на кровать, проваливаясь в гостеприимную тьму.

ОНА ПРЕКРАСНА И ЖАЖДЕТ ТЕБЯ ЖЕСТОКАЯ И НЕЖНАЯ У «ТЕРРИ» СЕЙЧАС

Ночью она просыпается от скрипа двери.

– Дауд? – спрашивает она, а в ответ слышит лишь стон.

Он весь в крови – и вместо одежды на нем лишь простыня. Чучело, тяжело дыша, едва его удерживает.

– Ублюдок, – говорит он.

Она берет Дауда на руки, как ребенка, и несет его к своей кровати. Его кровь течет по ее рукам, по ее груди.

– Этот ублюдок решил оторваться по полной, – продолжает Чучело. – Я отлучился всего на минуту.

Сара укладывает Дауда на кровать и разворачивает простыню. Из горла сам собой вырывается стон, она зажимает ладонью рот. Тело Дауда исполосовано ранами – похоже, его клиент решил воспользоваться утяжеленным кнутом. Юноша слабо пытается пошевелиться, вскидывает руку, словно прикрываясь от удара.

– Не шевелись, – говорит Сара. – Ты дома.

Дауд морщится от боли.

– Сара, – чуть слышно выдыхает он и начинает рыдать. Сара чувствует, что и у нее на глаза наворачиваются слезы. Она переводит взгляд на Чучело.

– Ты ему что-нибудь давал? – спрашивает она.

– Да. Эндорфин. Сразу же.

– Сколько?

Он непонимающе смотрит на нее.

– Много. Не знаю.

– Ты должен был оставаться в соседней комнате! – рявкает она.

Чучело отводит глаза.

– Ночь была сложной. Меня не было всего минуту.

Она снова переводит взгляд на Дауда.

– На это ушло больше минуты, – говорит она и выдыхает коротко, зло: – Пошел на хер отсюда!

– Но…

В ее глазах вспыхивает дикий огонек. Она хочет порвать его в клочья, но сейчас и без того слишком много дел.

– Пошел на хер! – повторяет она. Он колеблется еще мгновение, затем поворачивается и уходит прочь.

Она промывает раны и дезинфицирует их. Дауд чуть слышно плачет, хватая ртом воздух. Сара находит его инъектор, наполняет эндорфинами и наугад подбирает дозировку. Укол – Дауд тихо шепчет ее имя и засыпает. Некоторое время она молча сидит рядом, проверяя, нет ли передозировки, а затем накрывает его одеялом и выключает свет.

– Спи, – говорит она. – Скоро мы купим билеты на орбиту.

Она наклоняется и целует его в гладкую щеку. Окровавленная простыня отправляется в мусорное ведро. Дауд обычно спит на диване в гостиной, так что сейчас она, убедившись, что он заснул, переходит в соседнюю комнату и, не раскладывая диван, ложится на него.

В комнате по-прежнему царит гул.

РЕЗУЛЬТАТЫ ТОТАЛИЗАТОРА ТАМПЫ ПО СОСТОЯНИЮ НА 8 УТРА В ЧЕРТЕ ГОРОДА НАЙДЕНО 12 ТРУПОВ… СЧАСТЛИВЫЕ ПОБЕДИТЕЛИ ПОЛУЧАТ ВЫИГРЫШ 5 К 3

Взрыв настолько силен, что отбрасывает диван к противоположной стене. Горячий порыв ветра выбивает воздух из груди, мир уходит из-под ног – словно она летит в падающем лифте, – а потом Сара чувствует новый удар, когда на нее обрушивается стена. Со всех сторон раздаются крики – даже Принцесса так не кричала. Языки пламени, похожие на вспышки алого лазера, лижут стены.

Она с трудом поднимается на ноги и спешит в другую комнату. Ее кровать пылает. Дауд распростерт в углу комнаты, и от его тела осталось лишь кровавое месиво. Она зовет на помощь, но все, что ей удается сделать в одиночку, это оттащить его тело к провалу в стене.

На востоке разгорается рассвет. Кажется, Дауд шепчет ее имя.

ТЕЛО ПРОСИТ РАБОТЫ?

ХОТЬ СЕЙЧАС

Водитель «скорой помощи» требует предоплату, она открывает личный кабинет на компьютере и переводит ему столько акций, сколько он просит. По дороге в больницу Дауд умирает трижды, и врачи, вытаскивая его с того света, требуют каждый раз все больше денег.

– Сможете заплатить, леди, и с ним все будет в порядке, – говорит ей водитель, оценивающе разглядывая ее нагое тело. – Мы сделаем все что угодно.

Уже в больнице, когда Сара наблюдает за работой врачей, ей сообщают, сколько это будет стоить. Нужно срочно, в течение нескольких дней, решить, как превратить эндорфин в деньги. Со всех сторон шумят медицинские аппараты. Вокруг снуют полицейские, страстно желающие узнать, почему кто-то выстрелил в их дом кумулятивным зарядом – и стреляли при этом из здания через дорогу. Она говорит им, что понятия не имеет. Вопросов у полицейских много, но чаще всего спрашивают именно об этом. Она не выдерживает, сжимается в комок, опускает голову, они, переминаясь с ноги на ногу, смотрят на нее, а затем уходят.

Ингалятора у нее сейчас нет, но все, что ей надо в данный момент, это жесткое пламя – оно позволит сохранить ясность мысли, удержаться на плаву. Разум изо всех сил пытается разобраться в происходящем. Побывав в ее комнате, люди Каннингема узнали, в какой комнате она спит. Они подождали, пока погаснет свет и она заснет, а затем выстрелили. Причем выстрелили так, что комнату гарантированно разнесло вдребезги. Они не поверили, что Сара никому ничего не расскажет, что Сара не попытается воспользоваться тем, что она узнала, чтобы шантажировать их.

– Разве мне было кому рассказать? – шепчет она.

Она вспоминает, как Каннингем печально смотрел на нее в «Пластиковой Девчонке». Он знал. И пытался по-своему предупредить ее. Может, он и решения-то сам не принимал, может, даже спорил. Но какое дело орбиталам до девчонки из «земной грязи», если они и так уже убили миллионы таких же, а остальным позволяли жить лишь пока те могли стать полезной валютой?

Гетман плавно, как кошка, проскальзывает в комнату. В ухе блестит золотая серьга, а в мудрых, влажных глазах блестит знание грязного преступного мира.

– Мне очень жаль, mi hermana, – говорит он. – Я понятия не имел, что до этого дойдет. Я хочу, чтобы ты это знала.

Сара тупо кивает.

– Я знаю, Михаил.

– Я знаю людей на Западном побережье, – продолжает Гетман. – Ты сможешь поработать на них, пока Каннингем и его люди не забудут о твоем существовании.

Сара бросает на него короткий взгляд, а затем переводит глаза на кровать, окруженную жужжащими и шипящими автоматами. Она качает головой:

– Я остаюсь здесь, Михаил.

– Ты совершаешь ошибку, Сара, – вкрадчиво говорит он. – Они снова нападут.

Сара молчит. В душе лишь пустота. И если она снова бросит Дауда – эта пустота останется навечно. Гетман замирает на несколько долгих, неловких мгновений, а затем уходит.

– Я уже почти выбралась на орбиту, – шепчет Сара.

Снаружи под безумным солнцем, кишит «грязь». Жители Земли снуют вокруг, ищут свой билет наверх, пытаются найти хоть что-то, способное приблизить их к исполнению мечты. Все вокруг играют по чужим правилам. Сара почти выбралась на орбиту. Счастливый билет сам лег в руки, но судьба извернулась, как Ласка, и остается лишь изорвать этот билет в клочья и раздать его людям на улице: для того чтобы автоматы у кровати продолжили шипеть и гудеть и тот, кого она любит, остался жив. У нее нет выбора. И когда девчонки играют по чужим правилам, они могут лишь играть как можно лучше.

Глава 3

Жарким солнечным днем он прибывает в Колорадо. На задворках сознания Ковбоя все тянет и тянет печальную мелодию стальная гитара.

– К копам я испытываю определенное уважение, – говорит он, – к наемникам – нет.

Аркадий Михайлович Драгунов, прищурившись от яркого солнца, бросает на него короткий взгляд. Белки его глаз пожелтели, став цвета слоновой кости, а радужки теперь словно сделаны из старой стали, темной, как меч.

Затем он кивает. Именно это он и хотел услышать.

В душе у Ковбоя растет недовольство, поднимаясь красной песчаной бурей. Ему все больше не нравится этот человек, не нравится его подозрительность, его извращенная ненависть. От волнения бегут мурашки – по коже, по разуму, даже, кажется, по кристаллу, вживленному в череп. Миссури. Наконец-то. Но Аркадий словно не понимает всего величия происходящего, он просто хочет поставить Ковбоя на место, хочет напомнить ему, что он здесь царь и бог, что Ковбой обязан служить ему как раб. Но Ковбой в эту игру играть не собирается.

– Чертовски верно, – говорит Аркадий. – Мы знаем, что они предлагают свои услуги Айове и Арканзасу. Нам этого не нужно.

– Если меня обнаружат, я сделаю все, что смогу, – говорит Ковбой, прекрасно понимая, что напрямую сейчас говорить нельзя. – Но пусть они сперва меня найдут. Я все продумал и смогу остаться незамеченным.

На Аркадии шелковая рубашка бледно-фиолетового цвета без ворота и с широкими рукавами, вышитый грузинский пояс, дважды обернутый вокруг талии; узкие черные брюки с вышивкой на лампасах и столь же узкие сапоги-казаки, начищенные до блеска. Волосы то и дело встают дыбом и разбрасывают искры – все по последней моде Гаваны из Свободной зоны Флориды – или, как он сам говорит, криомакс. Ковбой знает, что до криомакса ему далеко, да и это не в характере Аркадия: он следует за модой, а не задает ее. И сейчас он просто пытается произвести впечатление.

В разговоре Аркадий любит приобнять собеседника за плечи, нависнув над ним всем своим массивным телом; но это лишь показуха – его сердце словно отлито из стали, а в глазах стынет лед. И у него нет и не было друзей. Посредники считают друзей балластом.

Зажав в зубах папиросу, Аркадий чиркает спичкой. Волосы внезапно вспыхивают ярко-оранжевым, встают дыбом. Позер, думает Ковбой, прислушиваясь к мелодии стальной гитары, все поющей в его голове.

Плут отходит от подготовленного к отправлению панцера и направляется к Ковбою.

– Проверь сам, что все в порядке, – говорит Плут.

Ковбой кивает.

– Еще увидимся, Аркадий.

Волосы Драгунова зеленеют.

– Кажется ты начинаешь терять терпение, – хмыкает Плут, стоит им отойти подальше. – Постарайся не так открыто демонстрировать свое чертово превосходство, ладно?

– Трудно не быть собой рядом с Аркадием.

Плут неодобрительно косится на него.

– Он всю задницу себе маслом намазал, чтобы в эти штаны влезть, – фыркает Ковбой.

Плут щурится, изо всех сил пытаясь сдержать смех. Он намного старше Ковбоя: на голове залысины, черные прямые волосы начали уже седеть. Порой, под настроение, он срывается на поэтическую манеру при разговоре. Ковбою он нравится, но не настолько, чтобы выдать Плуту пароли к своему личному кабинету. Пусть порой Ковбой и наивен – но совсем не глуп.

Ковбой наблюдает, как заканчивается укладка груза, проверяет, полностью ли подготовлен панцер и готово ли все к погоне на том, что Плут, находясь в своем обычном приподнятом настроении, окрестил Долиной Проклятий.

– Какой сегодня груз? – скупо улыбаясь, спрашивает Ковбой. Он до сих пор так и не понял, способен ли Плут рассмотреть эмоции, светящиеся в его искусственных глазах. Подозрение. Недовольство. – Просто, чтобы я знал.

Плут как раз отрезает немного жевательного табака.

– Хлорамфенилдорфин, – говорит он. – На Восточном побережье скоро будет дефицит. Больницы заплатят очень много. Так, по крайней мере, говорят. – ухмыляется он. – Смотри веселее! Ты спасаешь жизни множества больных!

– Приятно иногда поработать на закон, – говорит Ковбой. – Для разнообразия.

Он смотрит на панцер: кажется, тот сплошняком состоит из угловатой брони и воздухозаборников – и кажется таким уродливым, таким бесстыдно некрасивым по сравнению с Дельтой. Пусть он и управляет этой железякой, но названия ей до сих пор не дал, не ощутил, что он с ним единое целое. Панцер – это просто машина, а не отражение жизни. Управление им несравнимо с самим полетом.

Позывной Ковбоя – «Пони Экспресс». Прозвище, кнопка на рации. Идея должна оставаться живой, пусть даже сейчас у нее нет крыльев.

Ковбой забирается на крышу панцера, пролезает через люк и садится в переднем отсеке. Касается разъема на правом виске, и обзор тут же расширяется – словно глаза растянуты по периметру всей головы, а на макушке появился третий глаз. Он вызывает карты, сохраненные в компьютере, и в тот же миг внутри черепа вспыхивают стробоскопические дисплеи. Разум превратился в ПЗУ. Внутри своего черепа он видит бензовозы, расположившиеся в Долине, готовые в любой момент пополнить запас топлива, видит запланированный маршрут, обведенные широкими цветными линиями всевозможные препятствия и места, где могут возникнуть проблемы. На дисплеях так же отмечены амбары, овраги и похожие на выскочившие на карте прыщи укрытия, отмеченные помощниками Аркадия.

Ковбой выуживает из кармана куртки куб с данными и забрасывает его в специальный лючок. Дисплей вспыхивает очередной серией булавочных уколов. Здесь уже отмечены его собственные укрытия – те, о которых знает лишь он сам. Аркадию, конечно, очень хочется, чтобы вылазка Ковбоя увенчалась успехом, но в его организации куча людей – и часть из них может находиться на крючке у каперов, охотящихся на таких перевозчиков, как Ковбой. А потому лучше придерживаться мест, которые точно безопасны. Панцер слегка покачивается, и Ковбой слышит, как на броне «Чобхем-7» раздаются чьи-то шаги. Мужчина поднимает глаза: Плут заглядывает через люк.

– Пора в путь, Ковбой, – говорит он, сплевывая жевательный табак за борт.

– Ага, – соглашается тот. Отключается от панцера и встает в полный рост. Стоит выпрямиться, выглянуть в люк, и зрачки «Кикуйю» суживаются до булавочных проколов, но он все смотрит на запад, в направлении темно-винных Скалистых гор, скрытых за горизонтом. Сердце вновь ноет от странной усталости и недовольства.

– Блядь, – говорит он, и тоска звучит в его голосе.

– Точно, – соглашается Плут.

– Как же я хочу снова летать.

– Точно, – задумчиво тянет Плут. – Когда-нибудь так и будет, Ковбой. Просто дождемся, пока технологии снова пойдут другим путем.

Ковбой смотрит на истекающего потом Аркадия, стоящего возле бронированного «Паккарда» в тени тополя, и внезапно понимает, что у его недовольства есть имя.

– Хлорамфенилдорфин, – говорит он. – Откуда его взяли?

– Нам платят не за то, чтобы мы об этом спрашивали, – отвечает Плут.

– Даже если его столько? – Ковбой скользит задумчивым взглядом по прозрачно-синему небу, косясь то на Плута, то на Аркадия. – Как ты думаешь, это правда, что все посредники работают на орбиталов?

Плут бросает на Аркадия нервный взгляд и пожимает плечами:

– Не стоит говорить об этом вслух.

– Я просто хочу знать, на кого работаю, – говорит Ковбой. – Если подпольем управляют те, кто наверху, тогда мы работаем на людей, с которыми боремся?

Плут искоса смотрит на него:

– Не знал, что мы вообще с кем-то… боремся, Ковбой, – говорит он.

– Ты понял, о чем я.

Если посредники и панцербои просто-напросто участвуют в перераспределении финансовых потоков между орбитальными блоками, то любая надежда на то, что ты последний свободный американец, – всего лишь дурацкое романтическое заблуждение. И кто ж тогда сам Ковбой? Идиот. Клоун, прыгающий в посудине на воздушной подушке. Или – и это еще хуже – покорный инструмент.

Плут одаривает его усталой улыбкой.

– Мой тебе совет, Ковбой, думай сейчас лишь о каперах, – говорит он. – Ты лучший панцербой на планете. Занимайся своими делами.

Ковбой натягивает на лицо ухмылку и, показав напарнику непристойный жест, прячется обратно в люк. Раздевшись догола, он втыкает электроны в руки и ноги, подключает провода от электродов к браслетам на запястьях и лодыжках, присоединяет катетер, надевает барокостюм и ботинки, садится в амортизационное кресло и втыкает кабеля в браслеты, а затем пристегивается ремнями к креслу. Тело будет неподвижно, но с помощью электродов мышцы будут постоянно сокращаться, чтобы обеспечить нужный приток крови. Давным-давно, когда эта техника только разрабатывалась и подключенные к гарнитурам жокеи взлетали из земного, гравитационного колодца в бескрайнюю алмазную ночь, у них часто развивалась гангрена.

Затем он загоняет разъемы в сокеты на висках, над ушами и пятый – в основание черепа. Потом натягивает шлем, осторожно, чтобы не повредить оптические кабели, выходящие из головы. Надевает маску. На губах – привкус резины. В ушах чуть слышно шипит впрыскиваемый анестетик – и сейчас, в замкнутой колбе шлема этот звук кажется оглушительным.

Пока он будет мчаться по Долине, его тело будет неподвижно спать. Сейчас есть дела поважнее, чем присматривать за человеческой плотью.

Ковбой повторяет все эти рутинные движения быстро, автоматически. И все это время его не покидает мысль: я так часто этим занимался, что не могу сказать, что не знаю, о чем речь.

Нейротрансмиттеры активируют пять сокетов в голове, и Ковбой наблюдает, как внутри его же черепа вспыхивают яркие огни, а жидкокристаллические матрицы баз данных панцера выстраиваются, приспосабливаясь к содержимому его разума. Сердце бьется все быстрее. Он живет в интерфейсе, сам становится интерфейсом панцера, его улучшенный разум летит по проводам проблесками электронов, мчится в металлическое и хрустальное сердце машины. Его обзор – триста шестьдесят градусов. И в этом странном ментальном пространстве проявляются панели, отображающие двигатели и прочие системы панцера. Он запускает проверку всей системы: компьютера, оружия – зеленые огоньки вспыхивают один за другим. Восприятие мира ушло из трехмерности: платы накладываются друг на друга, проникают друг в друга, истекают друг из друга, проявляя тем самым субатомную реальность электроники и данных, доживающих свой век снаружи.

Нейротрансмиттеры лижут химическими языками металл и хрусталь в его голове, и электроны вылетают из микросхем, мчась по кабелям к стартерам двигателя, и Ковбой сотнями датчиков чувствует, как неохотно оживают турбины с лопастями, как с протяжным стоном откликаются стартеры, как пламя проносится по камере внутреннего сгорания и лопасти с пронзительным воем оживают. На своих мысленных дисплеях Ковбой видит, как Плут, Аркадий и наземный экипаж неотрывно следят за панцером, окутанным дымкой выхлопных газов. А сам Ковбой вновь смотрит вперед, проверяет, как горят индикаторы двигателя, видит, как вспыхивают новые зеленые огоньки и понимает – пора в путь.

Вой двигателей бьет по обнаженным нервам. Всю последнюю неделю Уоррен обкатывал панцер, раз за разом проверяя, все ли работает как надо. Здесь стоят двигатели военных реактивных самолетов. Это настоящие монстры! Их создатели не рассчитывали, что придется лететь так низко к земле, и, если Ковбой не будет следить за этим техническим мутантом, он просто унесет его в космос.

Маска все так же отдает запахом резины, но он, хищно ухмыляясь, скалит зубы: он промчится на этом звере через всю Долину, преодолеет все ловушки, расставленные по эту сторону Миссисипи, и бескрайнее небо вновь примет его в свои объятия, вновь показав, что он круче остальных панцербоев. Ибо в венах его пылает кукурузный спирт, из легких рвется визжащий вой моторов, глаза работают радаром, а с рук срываются ракеты. Своими сенсорами он ощутит запах выхлопных газов, увидит небо и закат в прериях и разумом почувствует пульсирующую радиоэнергию, излучаемую поисковыми самолетами противника. И ему вдруг кажется, что наблюдатели и их машины стали крошечными фигурками, отдалились от него – он поведет панцер вперед, через Границу, а они так и останутся здесь, и он смотрит на них изнутри интерфейса, со всей высоты своей сияющей славы и жалеет их, ибо они не ведают, что теряют.

Все, что волновало его раньше – больницы в Новой Англии, ждущие наркотиков, посредники, счет в банке и личном кабинете, а может, даже и те несоизмеримо далекие, безумно прожорливые существа, кружащиеся где-то там, у орбитальных заводов, считающие Землю какой-то истощающейся сокровищницей, которую нужно успеть разграбить, – все это исчезает в полосах красного смещения, размытых расстоянием и шумом реактивных двигателей. Реален лишь панцер. Недовольство исчезло. И жить стоит ради этих моментов.

Он отводит часть выхлопных газов двигателей, и в работу включается второй набор лопастей, поднимая панцер на воздушную подушку. «Пони Экспресс. Почта должна быть доставлена любой ценой». Болтовня по радио назойливой мошкой свербит над ухом, и он с трудом сдерживается, чтобы не отмахнуться от нее.

– Аркадий хочет тебе кое-что сказать, Ковбой, – раздается голос Плута, и, судя по всему, ему совсем не нравится это «кое-что».

– Я вроде как немного занят, – говорит Ковбой.

– Знаю, – звучит короткий ответ, словно рот Плута набит табаком. – Аркадий считает, это важно.

Карты вспыхивают где-то в черепе, и Ковбой сдается:

– Для Аркадия – все что угодно, – говорит он.

Аркадий подносит микрофон к самым губам: кажется, он прямо плюется в гарнитуру.

Да надень ты ее уже на голову! – раздраженно думает Ковбой. – Ее выдумали именно для этого, а не для того, чтобы ты облизывал ее своим гребаным языком.

– У меня очень многое поставлено на карту, Ковбой, – говорит Аркадий. – Так что я буду следить за тобой всю дорогу.

– Я чертовски рад это слышать, Аркадий Михайлович. – Ковбой прекрасно понимает, что все свои затраты Аркадий стрясет с других посредников, которые тоже мечтают, чтобы каперы Миссури были разбиты наголову.

Аркадий долго переваривает его ответ, и на другом конце провода повисает тишина.

– Я хочу, чтобы ты вернулся, – говорит Аркадий. Ковбой слышит, как в его голосе звучат нотки тщательно скрываемого гнева. Каждое слово – взрыв, каждое слово – шквал. – Но я ремонтировал эту машину не для того, чтобы ты на ней просто покатался. Нужно, чтобы она вернулась целой. И нужно, чтобы ты все-таки воспользовался ею по прямому назначению. Понял? Эти гребаные каперы должны получить по заслугам.

– Десять-четыре [3], – отвечает Ковбой, и прежде чем Аркадий успевает спросить, что за нахер «десять четыре», Ковбой открывает дроссельные заслонки, и прорывающийся через микрофон Аркадия спиртовой визг двигателей, мгновенно заглушает голос посредника. И пусть собеседника сейчас не слышно, Ковбой абсолютно уверен, что то бормотание, которое сейчас едва слышно через сокеты, по большей части состоит из оскорблений. Ковбой смеется:

– Adios, muchachitos [4], – и сворачивает с дороги.

Местный фермер, друг предпринимательской свободы и правды, получит компенсацию за потраву пшеницы, но Ковбой зато сможет напрямую выйти на трассу. Сигналы, улавливаемые детекторами радаров, настолько слабы, что становится ясно – за Ковбоем никто не следит.

Панцер вибрирует, рычит зверем, одиноким динозавром прокладывая себе путь. Загруженные в мозг индикаторы переползают с синей отметки на зеленую, а затем и вовсе взлетают к оранжевому. Позади стелется шлейф пшеничной соломы. Стальная гитара в голове все мурлычет неизбывную мелодию. Из двигателей панцера вырывается пламя, механический зверь летит под сотню миль и, разорвав колючку, натянутую каким-то бедным фермером, пересекает Границу.

Лидар сканирует дорогу только впереди и не показывает, что там творится сбоку: да и предназначается он лишь для того, чтобы не попасть в яму или овраг, не врезаться в дом или чужую машину. Да и сам сигнал довольно слаб, чтобы его обнаружить: если только детектор не оказался настолько близко, что его хозяин сперва бы все равно просто увидел Ковбоя. В Канзасе, по большей части, вся оборонка проста донельзя, так что если он с кем и столкнется – его сперва увидят, а потом уже заметят на радаре.

Горизонт – лишь размытое пятно темной пустоты, размеченное случайными бункерами. Все вражеские радары – далеко. Луна поднимается над горизонтом, двигатели отчаянно ревут, и Ковбой сбрасывает скорость, чтобы радары не засекли клубы пыли, стелящиеся за ним. Игрушки, которыми снабжен панцер, стоит оставить напоследок. Для Миссури. Для тех мест, где в небе, рыча, затаились готовые к атаке каперы.

Панцер ревет, и в разные стороны бросаются стада. Мимо, в лучах яркого света, проносятся роботы-комбайны, то неподвижно стоящие, как величественные инопланетные часовые, то медленно движущиеся поодиночке – их радары не смогут обнаружить мчащийся панцер.

Сигнал радара становится громче – с севера приближается дозорный самолет. Камуфляжная окраска панцера впитывает сигнал радара, как измученный жаждой слон, но Ковбой все же замедляет ход и сворачивает в сторону, снизив инфракрасный уровень и делая широкий вираж – неприятности ему сейчас не нужны. Дозорный самолет безмятежно летит дальше. Впереди возвышаются мобильные станции – похожие на памятники эпохи неолита безумно дорогие вышки, построенные лишь для того, чтобы ввести в скальную породу, оставшуюся под эрозированным слоем почвы, специальные бактерии, мелких жучков, которые разрушат камень и воссоздадут почву. Еще одна изуродованная ферма, искалеченная орбиталами, – обычный фермер не смог бы себе позволить таким образом восстанавливать почву. Ковбой рычит от бессилия, лелея в душе мечту протаранить эти башни, и все же проскальзывает мимо.

Панцер пересекает Малый Арканзас к югу от Макферсона, и Ковбой уже знает, что Канзас он проедет безо всяких проблем. Он уже пересек защитную линию. Конечно, зарекаться от неприятностей нельзя – он, конечно, может выехать прямо навстречу зазевавшемуся патрулю, но для того, чтобы его поймать, придется вызвать чоперы. Вряд ли до этого дойдет.

И до этого не доходит. Панцер вырывается из темноты возле Гридли, в глубокой фиолетовой тени разрушающихся зернохранилищ, и до смерти пугает своим ревом какого-то ребенка, задремавшего в кабине бензовоза. Ковбой заглушает двигатели и ждет пока сладкий прохладный спирт осядет в баках. Радары из Миссури уже пульсируют, уже выискивают его в приграничье. И их намного больше, чем было в прошлые разы. С каперами придется повозиться.

– Они нищеброды, Ковбой, – сказал недавно Аркадий. – Они трясутся за каждую железку. Если они не смогут взять тебя с нахрапа и отбить у тебя груз – их ждут большие неприятности.

После Каменной Войны США настолько балканизировались, что раньше Штаты могли об этом только мечтать. Так называемое центральное правительство совершенно не контролировало торговлю между штатами, так что на Среднем Западе пошлины разом скакнули вверх. На Западе, там, где расположились космодромы Калифорнии и Техаса, куда везли тонны продуктов с орбиты, провоз товаров между границами штатов был бесплатным, а вот Средний Запад стремился получить свою маржу с чего угодно. А уж на то, что шло в другие страны, пошлины и вовсе взлетели до небес.

А значит Северо-Восток практически ничего не получал с орбиты. Кое-что приходило с космодромов из Свободной зоны Флориды, но Свободная зона находилась под контролем орбиталов, а те устраивали на рынке дефицит, так что Северо-Восток отдавал последние центы за те объедки, которые ему кидали. Запад, конечно, мог предложить орбиталам намного больше – так что там все было дешевле и разнообразнее: дешевле настолько, что товары можно было отправить на Северо-Запад с последующим получением приличной прибыли, если конечно, воздержаться от уплаты пошлин.

И вот первые атмосферные жокеи, груженные полуночной контрабандой, отправились на сверхзвуковых дельтах по Долине Проклятий. И первое, что сделал Средний Запад – отправил бронированные перехватчики с радарами. Ну а потом, когда контрабандисты пересели с самолетов на панцеры – усилил линию обороны.

А в Миссури еще и каперство ввели. Штаты не успевали за ростом технологий, и вышли из ситуации, выдав местным корпорациям лицензию на отлов контрабандистов. О том, что по Конституции выдавать такие лицензии и даровать право отстреливать бандитов могло только федеральное правительство, вежливо забыли. Перед лицом орбитального превосходства Конституция мертва.

Каперам разрешено стрелять на поражение, за отлов контрабандиста они получат награду и плюс к этому имеют право забрать все, что было у него на борту. Поговаривали, что корабли охотников снабжены огромной кучей бортовых радаров, тепловых датчиков и диковинных звуковых детекторов, а их ощетинившиеся пушками самолеты начинены чувствительными ракетами.

Из Гридли Ковбой медленно движется на северо-восток. Панцербой не торопится, методично нанося на карту беспилотные радарные установки – эти крошечные летательные аппараты управляются роботом. Они легки как воздух, работают на солнечной энергии и способны парить между небом и землей вечно, взмывая вверх на восходе солнца и прижимаясь к почве на закате. А обслуживание на базе им нужно раз в два месяца, не чаще. Стоит им заметить что-то подозрительное, и они вызовут по радио самолет. Они настолько легки, что ракеты на них не наводятся, а если выпустить ракеты с наведением по радару – они отключатся до того, как их собьют.

Ковбой мчится к обширной территории между Нью-Канзас-сити и Озарком. Местные жители там дружелюбны и терпеть не могут легавых – еще со времен Коула Янгера, но главное, туда добраться, и как можно быстрее. Надо ж так совпасть, что все каперы поналетели именно сюда!

Сенсорные дроны лениво описывают круги, плавно опускаясь вниз, и Ковбою кажется, что он видит рисунок, по которому они скользят: рисунок, в котором он сможет выцепить слепую зону, по которой можно промчаться вглубь Миссури. Панцер, расплескивая ил и мутную воду, скользит по осыпающимся берегам Марэ-де-Сигнес, и Ковбой выдвигает антенну и направляет закодированный сигнал на запад – туда, где над равнинами восточного Колорадо наматывает круги самолет Аркадия, где Аркадий и Плут ждут его сообщения.

Ответ приходит быстро: и ответ направлен не ему, а другим панцербоям, притаившимся на границе Канзаса и Миссури. Где-то там они стоят наготове у своих машин, ждут приказ… И когда они его получат, их панцеры помчатся по равнинам, то летя вперед, то замирая, то вырисовывая зигзаги, проносясь через поля, поднимая клубы пыли, создавая все новые и новые картинки на экранах радаров каперов. Легавые потратят немало сил, чтобы поймать их всех. А когда их выловят, панцербои-приманки сдадутся по первому приказу: ведь у них не будет контрабанды, и все, что им придется оплатить, – небольшой штраф за порванную колючку на Границе. Ну, и может, они немного отсидят в качестве платы за свою безрассудную угрозу. Но Аркадий покроет все штрафы и судебные издержки и щедро оплатит им эти гонки. А если случится самое худшее – вдовы и сироты получат страховку. Эта работа всегда хорошо оплачивается, а заодно служит неплохой тренировкой для амбициозных панцербоев, желающих в дальнейшем пойти на прорыв Границы.

Но после сигнала, отданного другим панцербоям, вдруг раздается голос Плута, сухой, как равнины Порталеса.

– Аркадий Михайлович был бы очень признателен, если бы ты сейчас поделился с ним информацией, Ковбой, – говорит он. – Он желает знать, почему ты так долго молчал.

– В наши дни отследить сообщение не так уж сложно, Плут.

Плут некоторое время молчит – и явно слушает нотацию от Аркадия, потому что, когда слова вновь прорезаются через расстояние, тон его звучит гораздо менее добродушно.

– Сигнал по радио почти невозможно отследить, – говорит он. – Аркадий говорит, ты должен был доложить, как только пересечешь границу Канзаса.

– Извини, – бодро откликается Ковбой. – Но я нахрен у границы Миссури, так что болтать совершенно некогда.

Новая пауза.

– Аркадий напоминает, что он хорошо инвестировал в создание этого панцера и потому хочет, чтобы его держали в курсе, на что пошли его инвестиции.

– Я изо всех сил постараюсь, чтобы его деньги не пропали зря, – говорит Ковбой. – И у меня нет времени на болтовню. Я сейчас в слепой зоне и хочу этим воспользоваться. Так что пока. – Он отключается, делая себе зарубку на память: прислать Аркадию с востока четки – с его нервами это будет неплохой шуткой.

Панцер выкарабкивается из русла Марэ-де-Сигнес и разгоняется, направляясь на восток. По носу, все ускоряясь и усиливаясь до ударов молотом, барабанит кукуруза. Индикаторы двигателя, только что горевшие оранжевым, вспыхивают красным. Вокруг горят зеленые огни. Стальные гитары в голове поют ангелами, а Миссури аккомпанирует им воем сирен. Что может быть прекрасней курьерской службы? Панцеры-приманки уже подняли переполох, и в ответ включаются все новые и новые радары – те, что предполагалось оставить напоследок: вдруг их появление застигнет контрабандистов врасплох.

В слепом пятне на сетчатке – ни души. Ковбой отбрасывает последние предосторожности и врубает газ до отказа. Где-то на грани сознания он чувствует, как его тело вдавливается в кресло, но сейчас не до этого. Панцер почти парит в воздухе, проносясь над низкими холмами, перелетая через гребни, разбрасывая кукурузу, разметывая проволоку: пение мотора звучит завыванием умалишенных.

Сеть нейронов горит в мозгу, передавая импульсы на кристалл, удерживая панцер в равновесии, когда тот взлетает вверх и падает вниз. Ковбой и сам часть интерфейса, панели управления вторгаются в его разум, ведут его по тонкой проволоке стабильности, заставляя скользить по лезвию ножа. Даже сейчас, когда тело находится где-то далеко, Ковбой скорее знает, чем чувствует, что под ремнями, удерживающими его в кресле, останутся синяки.

Он пересекает границу Миссури где-то между Луисбургом и медленно ржавеющим памятником Бойне в Марэ-де-Сигнес. Выжженная солнцем Миссури молит о дожде, за панцером летит петушиный хвост пыли, вздымающийся на сотни ярдов, но следить за ним сейчас некому. Панели управления привыкают к сложностям на дороге, и ехать становится легче.

А затем вспышка радара находит его сверху – новый беспилотник вплетается в кружево поисковиков. Слепое пятно на сетчатке раскаляется, пылевой след служит указующим перстом, горящим в ночи. Ковбой гасит половину систем, меняя индикаторы с алых на оранжевые и янтарные, пытается сжаться, стать невидимым, но радар завис прямо над головой и от него не укрыться. Он чуть замедляет ход и въезжает в воды Саут-Гранда. Водяной шлейф гораздо ниже песчаного, и он уже почти убеждает себя, что смог скрыться, но в низко нависших небесах возникают новые бортовые комплексы, и он понимает, что будет дальше. Его радар вдруг показывает застывшую на воде рыбацкую лодку, и панцер резко виляет в сторону, пытаясь ее не зацепить. Двигатели охлаждаются до зеленых индикаторов – топливо лучше поэкономить.

Пришла пора выяснить, о чем же говорят легавые, так что он включает полицейскую волну. Каперы общаются на закодированных волнах, а копы – нет, так что сейчас, своим расширенным разумом, он прекрасно слышит, как они разочарованно перекликаются, пытаясь на своих четырехколесных драндулетах выловить панцербоев, летящих через страну. Иногда в эфир прорывается капер-диспетчер, норовящий дать им совет. Ковбой начинает подозревать, что легавые весьма неохотно сотрудничают с наемниками, что, впрочем, вполне объяснимо.

Радары движутся довольно хаотично, словно умудрились его потерять. Панцер уже въезжает в Округ Джонсон, когда Ковбой замечает приближающийся с востока радар – и летит он достаточно низко, так что можно предположить, что он прикреплен к самолету. Одна команда и кожухи, прикрывающие оружейные отсеки, отстреливаются в сторону: теперь панцер менее аэродинамичен – на скорости придется его больше контролировать. Ковбой меняет индикаторы двигателя с зеленых на синие и разворачивается на юг, стараясь уйти от самолета. На мгновение кажется, что это сработает: самолет все мчится на север, но уже через миг он сворачивает, пикируя прямо на панцер. Волна спирта захлестывает турбинное сердце панцера – и сердце Ковбоя, в двигателе загорается индикатор «Ракета», панцер содрогается и выплевывает пламя. На мгновение он будто взлетает – ветер гудит в оружейных отсеках, как юго-восточный ветер в такелаже виндджаммера, но сила тяжести прижимает его к земле, и панцер падает на воздушную подушку. Индикаторы показывают, что машина на пределе, и Ковбой выпускает ракету-ловушку для радара, после чего бросает панцер влево: воздушная подушка мнется, правый борт царапает землю. Ракета летит прямо, широкие крылья расправлены, она парит над самой землей. Она не покрыта радарпоглощающей краской, а значит, для любого, кто смотрит в инфракрасном диапазоне, ее выхлоп выглядит как целый панцер.

Ковбой включает форсаж и мчится по Отцу всех Вод [5]. Позади в ночном небе вспыхивают огни: это самолет открывает огонь по ракете-ловушке. Остается лишь надеяться, что внизу нет гражданских: выстрелы смотрятся весьма неприятно.

Взрывов он не видит: капер некоторое время летит все тем же курсом, постепенно замедляясь, и Ковбой, гася свой инфракрасный сигнал, тоже замедляется. Над головой все еще вспыхивают импульсы радара. Судя по перекличке копов, двух панцеров-приманок уже выловили, а значит, на его поимку отправится все больше охотников. Капер разворачивается к нему, Ковбой видит на горизонте очертания странного металлического леса и не раздумывая ныряет в него.

Лес состоит из протянувшихся на несколько миль ректенн [6], ловящих электромагнитное излучение, исходящее с ловящих солнечную энергию спутников, неподвижных звезд, горящих в небесах, символизирующих зависимость поверженной Земли от орбитальной энергии. Ковбой аккуратно прокладывает себе путь сквозь металлическую паутину, используя одно лишь ночное зрение. Он старательно запутывает сигналы, получаемые вражескими радарами, но капер все висит на хвосте. Панцер вываливается на поляну с ремонтной будкой, уныло ржавеющей на бетонном основании, и в этот краткий миг Ковбой запускает ракету с дипольными отражателями вертикально вверх и вновь ныряет в переплетение металлических ветвей.

Ракета взлетает ввысь на добрые три мили и взрывается, и в тот же миг оборудование Ковбоя улавливает множество сигналов, что исходят со всех сторон. Ракета – постановщик помех, которые теперь тихо доносятся с высоты, состоит из алюминиевых полос – в каждой десятой находится мини-чип и батарейка. Поймав сигнал, чип записывает его, а потом воспроизводит. На дисплеях Ковбоя это выглядит так, будто за спиной в радиорежиме разгорается новогодняя елка. Персонал электростанции просто крышей потечет от такого зрелища.

Вырвавшись из леса ректенн, Ковбой вновь врубает форсаж. Сигнал самолета теряется в мешанине радиоголосов – а значит, пора бежать. Карты показывают, что впереди река. Кажется, самое время порыбачить.

Русло реки сухое и извилистое, но, когда по нему мчишься, вражеские суда остаются позади. Радиопереговоры, отражаясь от опускающихся полосок, снуют кругом, создавая безумный калейдоскоп, и среди них он вдруг ловит один: отчаянный крик каперов, молящих копов о помощи. Он звучит ясно, громко и повторяется вновь и вновь, сумасшедшим эхом отражаясь от полосок. Ковбой, ухмыльнувшись, выскальзывает из русла реки, направляясь на северо-восток.

Похоже, что все охотники отстали или заправляются: новые неприятности возникают, когда он уже пересекает Миссури и оказывается к северу от Колумбии. Впрочем, он их и так ждет: двигатели переходят в зеленый режим, а сам он прячется в укрытие: полицейские волны щебечут, что еще два панцера-приманки схвачены, а остальные ликвидированы. Внезапно над головой вспыхивает сигнал, а на северо-западе, у самого горизонта, появляется еще один радар: кто-то новый вступил в игру, взмыв со взлетной полосы. Ковбой сбрасывает скорость и разворачивается: дела обретают плохой поворот. Сейчас бы не помешал еще один лесок, в котором можно скрыться, но его, как назло, нет, а на юге вдруг вспыхивает еще одна радиосигнатура. И приближается она очень быстро. Он запускает новую ракету с отражателями и меняет курс. В первый миг кажется, что охотники клюют на удочку, но затем южный корабль корректирует курс, и северный следует за ним. Похоже, южанин засек его в инфракрасном диапазоне и направляет северянина.

Дисплеи наведения полыхают в голове Ковбоя алым безумием. Рев из горла перекликается с воем камер сгорания, и панцер, вспарывая землю, разворачивается к новому, неумолимо приближающемуся, источнику сигнала. Ковбой вырубает свой радар, чтобы ракетам было не на что навестись, и теперь ориентируется лишь на визуальные датчики: разум принимает молниеносные решения, нейротрансмиттеры градом стучат по переключателям, интерфейс захлестывает всю горящую огнями вселенную, прихватив с собой панцер и все его системы, початки кукурузы, гремящие по бронированным подушкам, несмолкающие чипы и двух враждебных каперов, пылающих в ночи. Панцер почти взмывает в воздух, кости стонут от напряжения, оружейные отсеки визжат на ветру. Воздух забит крошевом кукурузы. Два забора снесены напрочь, во тьме возникает силуэт силосной башни, и в оптике кажется, что она угрожающе нависает над головой. Враг уже виден – это простой вертолет, что несется навстречу у самой кромки деревьев. Ковбой стреляет, самонаводящийся заряд входит как раз между глаз капера – в тот самый миг, когда броня «Чобхем» начинает звенеть от звуков выстрелов. На внешних дисплеях вспыхивают искры, и он вздрагивает, потеряв один глаз.

Он несется вперед и слышит через броню и покачивание машины рев проносящегося над головой вертолета, рассекающего лопастями воздух. Самонаводящийся заряд ушел в молоко: слишком много сигналов, или вертолет вовремя отключил радары. Но вдруг слышится новый звук – от станции, просящей разрешения на взлет, и Ковбой отпускает птицу и бросает панцер влево: машина переваливает через гребень, летя в облаке кукурузной пыли, а он словно издали чувствует этот крен и плавно скользит боком на подушке.

Вертолет гибнет в пламени сияющей славы, озарив поле боя вспышкой от взрыва топлива. Подсвеченная алым силосная башня виднеется сзади надгробной плитой. По радио все несется безумная болтовня, пронзительный ультразвуковой визг, усиленный, отраженный падающими чипами, но все столь же узнаваемо человеческий.

Капер-северянин замечает, что случилось с его напарником. Панцер все пытается развернуться задним ходом, отчаянно буксуя на подстилке из шелковых кукурузных рылец, борясь с силой тяжести и инерцией, норовящими перевернуть его набок. Гироскопы в голове у Ковбоя кружатся без остановки, еще миг, и панцер обрушится в бездну.

Капер, завывая, как банши, проносится над головой, и в днище его отражается алое мерцание погребального костра его соплеменника. Внутри вращающихся кожухов на кончиках крыльев пульсируют турбины. Это колеоптер – легкий реактивный истребитель, способный взлететь вертикально и зависнуть, он сочетает лучшие качества самолета и вертолета, пусть и жрет топлива как не в себя. Ковбой все тщится найти окошко для запуска новой ракеты, но пламя от горящего топлива сбивает с толку все его датчики, да еще и колеоптер вдруг входит в стремительный разворот, разбрасывая термитные приманки, опускающиеся на парашютах, горящие, как миниатюрные солнца, и на миг распахнувшееся окошко возможностей тут же захлопывается. Панцер вновь взмывает на подушке и, скользя по краю багрового отблеска от разбитого вертолета, несется к шпилю силосной башни.

Варианты действий мерцают через жидкокристаллические коммутаторы, переливаясь электронной благодатью зарницы. Самое разумное, что может сделать капер, – продолжать следить за панцером и наводить на него остальных, стараясь не рисковать собственной шкурой. А значит, надо нагнать колеоптер: но, если подумать, алюминиевое облако по-прежнему создает помехи радару, а в инфракрасном диапазоне колеоптер не отличит панцер от горящего вертолета. А значит, есть шанс уйти. Ковбой вгоняет газ до красного и бросается на другой берег Миссисипи, подобно Иосифу и Марии, бегущим в Египет.

Но капер похоже настроил глаза на сингулярности, поглощающие миры, – или у него есть весьма дорогое оборудование – звуковые детекторы? – колеоптер вылетает из укрытия и следует прямо за выхлопом панцера. Никакой ошибки здесь нет.

Ковбой врубает форсаж, веруя, что за горизонтом есть укрытие. В созданном им алюминиевом облаке не сработают ни самонаводящиеся, ни ориентирующиеся на радар ракеты. Даже нормальную инфракрасную сигнатуру от носа колеоптера не поймаешь – а значит, тепловикам тоже не повезет. Местность неровная, кукурузу сменяет конопля, высокая, до клыков слона, и сочащаяся смолой. Земля здесь не такая скользкая, а значит, маневрировать чуть проще. Вражеский пилот пылает гневом, желая отомстить за погибшего друга, и Ковбой знает, этот гнев можно обернуть против врага: так мастера айкидо используют атаку противника против него самого, но прежде – двигатели взвоют на максимуме, дюзы будут истекать спиртовым пламенем, а панцер притворится, что проиграл.

Ковбой переваливается через гребень холма, почти взмывает в воздух: одно нажатие на рычаги – и скользящий по земле панцер разворачивается вправо за мгновение до того, как колеоптер нажимает на гашетку и полдюжины кумулятивных ракет поджигают коноплю. «Чобхем» грохочет, на дисплеях вспыхивают красные огни – в один из оружейных отсеков попал снаряд размером с кувшин, уничтоживший передовую электронику стоимостью в пару сотен тысяч. Датчики, нацеленные на его собственный пулемет, сбрасываются, как только он решает произвести несколько выстрелов. Нейротрансмиттеры, стучащие по мозговым чипам Ковбоя, дымятся от кисловатого привкуса адреналина, и пилот колеоптера, кажется, сменил гнев на осторожность – он не прибавляет скорости, а значит, у Ковбоя нет выбора, и он все мчится по доброй земле Миссури, все набирая обороты, виляя влево и вправо, цепляясь за побеги, подбирая миг, чтобы перенаправить энергию атаки против врага и бросить его на мат. Пулемет все молотит по броне. Сенсоры гаснут один за другим.

И тогда Ковбой открывает шлюзы для лавины спирта, и двигатели воют от боли, когда он включает реверсы тяги. Тело вопит даже сквозь химический сон – ремни впиваются в кожу. Половина дисплеев зависает намертво. Колеоптер мотает из стороны в сторону, но он слишком близок к земле и не может остановиться, потому что инерция сотрет его в порошок, ведь закрылки уже полностью развернуты. Пилот и сам понимает, что ждет его дальше, и выпускает термитные ракеты еще до того, как полуконтролируемый и полностью обреченный самолет прошепчет последнюю молитву над головой Ковбоя и на слуховом кристалле отзовется звуковой сигнал. Из уцелевшего отсека вылетают ракеты, турбина левого борта взрывается вспышкой красной энергии, колеоптер скулит от металлической боли и уходит в штопор.