Северная роза гарема

Пролог

Осень 1632 года. Берег Дона.

Сентябрьский воздух над донскими просторами был густым и сладким, словно свежий мед. Он вбирал в себя все запахи уходящего лета: дымок из печных труб, пряный аромат спелых яблок в саду, горьковатую пыль с дороги и едва уловимую, холодную свежесть, что несла с собой вода в широкой речной глади. Для семнадцатилетней Настасьи – Насти, как звали ее домашние – этот мир не просто окружал ее; он был продолжением ее собственного естества. Каждый скрип половиц в горнице, каждый луч солнца, пробивающийся сквозь слюдяные оконца, каждый знакомый силуэт служанки, идущей к колодцу – все это складывалось в прочную, незыблемую картину ее жизни, казавшейся такой же вечной, как само течение Дона.

Имение отца, боярина Ивана, раскинулось на высоком берегу. Небогатое, но крепкое, оно состояло из господского терема с островерхой кровлей, нескольких хозяйственных изб, конюшен и прочных амбаров, обнесенных высоким частоколом с единственными воротами, выходившими в сторону степи. За стенами шумел яблоневый сад, а за ним уже начинался бескрайний ковыльный простор, теряющийся где-то у самого горизонта, где небо сливалось с землей в дрожащей мареве.

Настя сидела на завалинке, прислонившись спиной к еще хранившим дневное тепло бревнам. В руках у нее лежала толстая книга в потершем сафьяновом переплете – «Александрия», повесть о невероятных подвигах царя Александра Македонского. Страницы, пожелтевшие от времени, пахли старой бумагой, воском и чем-то неуловимо далеким, будто самим духом античных полей и сражений. Но взгляд девушки, цвета летнего неба, уже давно оторвался от выцветших строк. Он устремился поверх частокола, туда, где по высокому, чистому небу, точно вытканные из серебра, тянулись на юг косяки журавлей. Их печальный, прощальный крик, похожий на звон разбитого стекла, резал душу, наполняя ее странной, щемящей смесью тоски и восторга.

«Куда вы? – мысленно спрашивала она их, следя за четким клином, таявшим в лазурной вышине. – В какие земли, где нет снежных зим, где апельсины зреют прямо на ветках, а города из белого камня поднимаются к самым облакам?»

Мечты о дальних странах были ее тихой, заветной отрадой, тем тайным миром, куда она сбегала от размеренного уклада боярской дочки. Они рождались из этих самых книг, что с трудом добывал для нее отец, из рассказов редких гостей-купцов, заезжавших в усадьбу по дороге из Азова или Крыма, из самой ее пытливой, живой натуры. Ей, чья жизнь была заранее расписана, как по свитку – дом, замужество, дети, хозяйство, – порой так недоставало простора. Не физического – его здесь было вдоволь, – а простора для души, для ума.

– Опять в своих облачных хоромах паришь, пташка моя? – раздался у самого уха ласковый голос матушки.

Настя вздрогнула и обернулась, встречая теплый, полный нежности взгляд матери, боярыни Анны. Та, не дожидаясь ответа, ловким, привычным движением накинула на ее плечи теплую, подбитую мехом соболя шубейку.

– Журавлей провожала, матушка, – смущенно улыбнулась Настя, чувствуя, как прохлада вечера отступает под мягким мехом. – Интересно, какие города они видят с такой высоты? Говорят, в Царьграде храм Святой Софии такой, что купол подпирают небеса, и нет ему равных во всем мире.

– И города есть, и дворцы, дочка, – согласилась Анна, садясь рядом и поправляя на дочери платок, сбившийся от ветра. – Но свои просторы, Настенька, милей и дороже. Не променяешь ты свой вольный Дон на чужой, хоть и прекрасный, Босфор. – Она помолчала, глядя на зарево заката, разлившееся по краю степи багряными и золотыми красками. – Скоро, вот как лист с берез облетит, поедем в Москву. Ко двору государеву. Пора тебе и о своем будущем подумать. Там женихов настоящих, боярских сыновей, видеть будешь. Ученых, смелых. Выберем тебе самого достойного.

Настя покраснела, опустив глаза на книгу. Москва… Это слово звучало для нее почти так же волшебно, как и далекий Царьград. Балы, наряды, молодые люди, галантные и образованные… Сердце ее забилось чаще от смутного предвкушения. Но в то же время ее одолевали и тревоги. Сдюжит ли она? Не покажется ли она, выросшая на воле, слишком дикой и неуклюжей при дворе? Ее мир был здесь, среди яблоневых садов и бескрайних степей, а не в каменных палатах Кремля.

Из дома вышел ее отец, боярин Иван. Могучий, уже седеющий, с окладистой бородой и умными, добрыми глазами, цветом похожими на спелую рожь, он был для Насти воплощением надежности и силы. Он опирался на резной дубовый посох, но в его осанке еще чувствовалась былая удаль ратника.

– О чем это вы, мои голубки, шепчетесь, солнце уже за лес село? – промолвил он, и в его густом басу звучала отеческая гордость и нежность.

– О Москве, батюшка, – ответила Настя, поднимая на него глаза.

– Дело хорошее, – кивнул Иван, его взгляд скользнул по знакомым владениям – по крепкому частоколу, по дымку над банькой, по фигуркам холопов, заканчивавших дневные работы. – Покажем нашу донскую красу столичным щеголям. Только смотри, Настасья, не потеряй головушку там. Не забывай, корни-то наши здесь. Сила наша – от земли этой, от воли. – Он ткнул посохом в землю. – Князья да бояре в Москве – все это хорошо, но душа-то у нас, у донских, вольная.

Из сеней появилась дородная женщина в простом, но чистом платье, с умным, спокойным лицом. Это была Матрена, ключница и правая рука боярыни Анны. В ее руках дымился глиняный горшок с взваром.

– Не простудиться бы вам, боярышня, на вечерней зыби, – сказала она, ставя горшок на скамью рядом. – Выпейте-ка сбитню горяченького. Медку туда положила, по-вашему.

– Спасибо тебе, Матренушка, – улыбнулась Настя, с благодарностью принимая кружку. Теплый, пряный напиток согрел ее ладони и горло.

Матрена была не просто служанкой. Она пришла в усадьбу много лет назад, из-под Рязани, после голодного года, и всей душой прикипела к этому месту и к семье боярина. Она знала бесчисленное количество старинных песен, сказок и примет, ее народная мудрость не раз выручала в хозяйственных делах. Для Насти она была чем-то вроде доброй няньки, хоть и не смела, проявлять фамильярности.

– А купец-то, что намедни ночевал, сказывал, будто крымцы опять шебаршат в степи, – негромко, как бы между делом, заметила Матрена, обращаясь больше к боярину.

Иван хмыкнул, махнув рукой.

– Пусть шебаршат. До наших мест им, псам окаянным, еще доползти надо. А частокол у нас высок, и рати у меня, слава Богу, человек двадцать холопов боевых наберется. Не посмеют.

Но Настя заметила, как тонкие пальцы матери сжали край платка. Беспокойство, тихое и неприметное, словно паук, сплело в воздухе невидимую паутину.

– Все же, Иван, – тихо сказала Анна, – может, стоит послать гонца в станицу, предупредить атамана?

– Успеем, голубка, успеем. Нечего сеять панику. Накормили купца, напоили, он и разговоры разные за кружкой медовые ведет.

Настя слушала, и легкая тревога, которую она чувствовала с самого утра, отчего-то усилилась. Она снова посмотрела на небо. Журавли уже скрылись. На смену багрянцу заката приходила холодная, сиреневая мгла. Где-то далеко, в степи, заверещала первая сова.

Вечер прошел тихо и по-семейному уютно. Они ужинали в горнице при свете лучины. На столе были ржаные лепешки, соленые грузди, мед и тот самый сбитень. Боярин Иван рассказывал о том, как в молодости ездил в посольстве к ногайцам, и Настя, затаив дыхание, слушала его рассказы о бескрайних степях, быстрых, как ветер, конях и странных обычаях кочевников.

Позже, когда родители удалились в свои покои, Настя еще сидела у раскрытого оконца своей светлицы, расположенной на втором ярусе терема. Луна, круглая и яркая, заливала серебристым светом двор, сад и полоску Дона на горизонте. Было так тихо, что слышалось, как где-то далеко плескалась рыба. Но эта тишина была обманчивой. Она была густой, напряженной, будто сама степь затаила дыхание в ожидании чего-то.

Она вспомнила рассказ купца, вспомнила тревогу матери и уверенность отца. И вдруг ей с невероятной ясностью представилось, что там, за темным горизонтом, в лунной степи, уже движется что-то темное и бесшумное. Что-то, что несет с собой не балы и не галантных женихов, а нечто совсем иное.

С усилием отогнав от себя мрачные мысли, Настя легла в постель, укрылась и долго ворочалась, прислушиваясь к ночным звукам. Ей снились тревожные, обрывочные сны, где журавли кричали голосами людей, а белокаменные города ее грез оборачивались крепостными стенами с чужими, недобрыми стягами. Она проснулась до рассвета от странного, непривычного гула, который, казалось, шел не снаружи, а от самой земли, от сотрясавшихся стен ее родного дома.

Это была последняя ночь ее старой жизни. А за стенами, в предрассветной мгле, уже занимался не золотой, а багровый рассвет. Железный рассвет.

Сначала это был не звук, а вибрация. Глухой, нарастающий гул, исходивший из самых недр земли, заставлявший дребезжать стекла в слюдяных оконцах и мелкой дрожью отзывавшийся в деревянных стенах терема. Настя проснулась мгновенно, сердце ее заколотилось в груди, как птица в клетке. Она лежала неподвижно, вслушиваясь, пытаясь опознать этот странный, незнакомый гром, рокотавший где-то в предрассветной тьме. Это не была гроза. Гром степных бурь она знала – он приходил с неба, раскатистый и гулкий. Этот же шел от земли, низкий, упругий, живой.

Он нарастал с каждой секундой, превращаясь в оглушительный топот сотен копыт, в дикий, пронзительный вой, от которого кровь стыла в жилах. И вдруг, в этот хаос звуков ворвался первый человеческий крик – короткий, обрывающийся, полный такого ужаса, что Настя вскочила с постели, как ошпаренная.

«Татары!»

Мысль, острая и холодная, как лезвие ножа, вонзилась в сознание. Все рассказы, все тревоги, вся беспечная уверенность отца – все это разом обернулось жуткой, неумолимой реальностью.

Дверь в ее светлицу с грохотом распахнулась. На пороге, бледная, с растрепанными волосами, в одной ночной сорочке, стояла боярыня Анна. В ее глазах читался не страх, а яростная, отчаянная решимость.

«Настя! В подпол! Быстро!» – крикнула она, но голос ее был почти неслышен в оглушительном грохоте, долетавшем снаружи.

Со двора донеслись первые звонкие удары сабель о бревна частокола, дикие крики на непонятном языке, отчаянные крики холопов, пытавшихся организовать оборону. Воздух наполнился едким, щекочущим горло дымом – где-то уже полыхала соломенная кровля амбара.

Настя, не помня себя, накинула поверх сорочки первую попавшуюся под руку душегрею и бросилась за матерью в сени. Там уже столпились перепуганные служанки, дети, несколько стариков-холопов. Все кричали, плакали, метались. В центре этого хаоса, как скала, стоял боярин Иван. Он был уже в кольчуге, наброшенной на исподнее, в одной руке он сжимал тяжелую боевую секиру, а другой пытался успокоить толпу.

«К воротам! Все, кто с топором, ко мне! Женщины – в погреб! Дмитрий, веди их!» – его голос, хриплый от натуги, ревел, перекрывая гам.

Старый холоп Дмитрий, когда-то служивший в стрельцах, пытался построить женщин в цепочку, чтобы вести их в потаенный лаз в подполье, ведший к реке. Но было уже поздно.

С оглушительным треском, похожим на удар грома, массивные створы ворот рухнули внутрь, сметенные тараном или подрубленные снаружи. В образовавшийся проем хлынула лавина. Это были не люди – это были демоны, рожденные из предрассветного мрака и дыма. Низкорослые, коренастые, в остроконечных шишаках и кожаных доспехах, с кривыми саблями в руках, они ворвались во двор с гиканьем и воем. Яркие языки пламени от горящих построек выхватывали из тьмы их бородатые, искаженные жаждой добычи лица, блеск стали, раздуваемые ветром конские гривы.

Настя, застыв у двери в сени, увидела, как ее отец, с громким криком «За Русь!», поднял секиру и бросился навстречу лавине. Несколько его верных холопов, вооруженных рогатинами и топорами, сомкнулись вокруг него. На мгновение им удалось сдержать первый натиск. Секира Ивана описала в воздухе кровавую дугу, и один из нападавших рухнул с разрубленным плечом. Но их было слишком мало.

Татары, как вода, обтекли маленький отряд. Настя увидела, как молодой парень-конюх, Алеша, которому она вчера тайком сунула краюху хлеба, упал, сраженный ударом в спину. Увидела, как старый Дмитрий, пытавшийся прикрыть женщин, был зарублен на пороге сеней. Его кровь брызнула на беленую стену.

«Батюшка!» – крикнула Настя, но ее голос потонул в общем хаосе.

В этот момент один из всадников, заметив группу женщин у дверей, направил своего низкорослого мохнатого коня прямо на них. Боярыня Анна, увидев это, оттолкнула дочь назад, в глубь сеней, и сама шагнула вперед, подняв перед собой маленький столовый нож, который она успела схватить в горнице. Это был жест абсолютно бессмысленный и в то же время полный невероятного, материнского мужества.

Всадник, здоровенный детина с шрамом через все лицо, лишь оскалился и, ловко развернув коня, нанес ей рукояткой плети короткий, но сильный удар по голове. Анна беззвучно рухнула на землю, как подкошенный колос.

«Матушка!» – это был уже не крик, а стон, вырвавшийся из самой глубины души Насти.

Она бросилась к матери, но сильная рука схватила ее за волосы, больно дернула назад. Перед ней возникло другое лицо – смуглое, с узкими, хитрыми глазами и черными, закрученными вверх усами. Запах пота, конского жира и чего-то кислого, незнакомого ударил ей в ноздри. Она отчаянно забилась, царапая руками железную хватку, но была лишь грубо скручена сыромятным ремнем, впившимся в ее запястья.

Ее, рыдающую, отчаянно пытающуюся вырваться, потащили через двор, усеянный телами. Она видела все, как в страшном, медленном кошмаре. Горел их терем, и знакомые резные наличники пожирали оранжевые языки пламени. В огне погибали ее книги, ее платья, ее девичьи мечты. На брусчатке двора лежал ее отец. Он был еще жив. Он приподнялся на локте, и его взгляд, полный невыразимой муки, ярости и бесконечной любви, встретился с ее взглядом. Он протянул к ней руку, его губы шевельнулись, пытаясь что-то сказать. И в этот момент один из проезжавших мимо всадников, не замедляя хода, нанес ему точный удар саблей в шею.

Настя закричала. Кричала беззвучно, потому что воздуха в легких не осталось, а голос сорвался. Она смотрела, как кровь отца заливает брусчатку, как свет угасает в его глазах. Мир сузился до этого пятна – алого, растекающегося, горячего.

Ее, вместе с другими уцелевшими девками и молодыми парнями, грубо швыряли на телеги, стоявшие уже за пределами пылающей усадьбы. Ремни на руках и ногах впивались в кожу. Она не сопротивлялась больше. Она сидела, окаменевшая, не видя и не слыша ничего, кроме одного образа – взгляда отца в последнюю секунду его жизни.

И тут она увидела другое. К воротам подвели ее мать. Анна была в сознании, ее вели, грубо поддерживая под руки. Лицо ее было бледным, как полотно, из разбитого виска сочилась кровь, но в ее осанке, в гордо поднятой голове, оставалось величие боярыни. Тот самый мурза со шрамом, что сбил ее с ног, что-то сказал ей, наклонившись с седла. Анна плюнула ему в лицо.

На мгновение их взгляды встретились – матери и дочери. И в этих глазах, полных боли, ужаса и прощания, Настя прочла все. Все, что не было сказано за годы тихой, размеренной жизни. Бесконечную любовь. Горечь. И страшный, немой приказ: «Живи».

Потом мурза, с презрительной усмешкой стирая плевок с лица, что-то крикнул, развернул коня и тронулся вскачь, уводя свой отряд. Анну, связанную, привязали к седлу одного из воинов, и он поскакал вслед за своим предводителем. Они уезжали в сторону степи, увозя с собой последнюю частичку ее прошлого, последний лучик тепла в этом аду.

Настя смотрела им вслед, пока темная точка не растворилась в утреннем мареве. Она не плакала. Слезы казались ей теперь чем-то бесконечно далеким и ненужным, роскошью, которую она не могла себе позволить. Горе, слишком огромное, чтобы быть выплеснутым наружу, сдавило ее грудь тяжелым, холодным камнем. Оно не жгло, а леденило изнутри.

Она сидела на телеге, среди плачущих, стонущих людей, и смотрела на пылающие руины своего дома. Черный скелет терема вырисовывался на фоне светлеющего неба, как символ полного и безнадёжного конца её мирной и беззаботной жизни. Конец детства. Конец мечтам. Конец Настасьи, боярской дочки.

Но в ее голубых глазах, в которых еще минуту назад отражался только ужас и отчаяние, медленно, исподволь, начал разгораться новый огонь. Он был слабым, едва тлеющим, но он был. Это была не детская решимость, а холодная, осознанная воля, выкованная в горниле самого страшного горя, какое только может выпасть на долю человека. Это была воля к жизни. Но не к жизни любой ценой. А к жизни, которая позволит ей когда-нибудь, как бы фантастически это ни звучало, остаться верной тому последнему взгляду отца и тому немому приказу матери. Выжить.

Слово отозвалось в ее сознании не просьбой, а приговором. Заключением, которое она вынесла сама себе.

Телега тронулась с места, увозя ее от догорающих руин, в неизвестность, в полон. А она все смотрела назад, пока высокая, черная колонна дыма над родным берегом не скрылась из виду. Теперь этот дым был единственным памятником ее прошлому. А впереди была только дорога, пыль и горечь чужой воли.

Телеги, груженные человеческим горем, скрипели колесами, увозя Настю все дальше на юг, в неизвестность. Первые дни пути слились в одно сплошное мучительное пятно: боль в связанных запястьях, впивающиеся в тело веревки, пронизывающий до костей холод ночей и палящий зной дней, не дающая думать о жажде и постоянный голод, превращавший желудок в тугой болезненный узел. Их кормили раз в день скудной похлебкой из просяной крупы, в которой плавали жилистые куски конины, а поили из общего кожаного бурдюка, поднося его к губам, как скоту.

Дорога была не просто физическим испытанием; она была дорогой унижения, где стиралась последняя грань между человеком и животным. Конвоиры, суровые и молчаливые большую часть времени, могли ради забавы хлестнуть плетью по спине отстающего, грубо столкнуть с телеги того, кто осмеливался поднять на них взгляд, или бросить в грязь кусок хлеба, наблюдая, как пленники кидаются за ним.

Настя двигалась, почти не осознавая окружающего, погруженная в ступор горя. Она механически переставляла ноги, спотыкаясь о кочки, ее светлые волосы спутались и почернели от пыли, а некогда красивое платье превратилось в грязные лохмотья. Она почти не спала, потому что стоило ей закрыть глаза, как перед ней вставали образы горящего дома, взгляд отца и бледное, окровавленное лицо матери. Эти видения были острее любой плети.

Но человек ко всему привыкает. Даже к горю. И через несколько дней острота боли начала притупляться, уступая место простому, животному желанию выжить. Именно в эти моменты отчаяния рядом с ней оказалась Матрена. Ключница, хоть и была связана, держалась с удивительным достоинством. Ее лицо, покрытое морщинами и слоем дорожной грязи, хранило спокойную, почти суровую решимость.

«Держись, боярышня, – хрипела она, когда стража отворачивалась, идя рядом с Настей в колонне. – Не показывай им, не давай им этой радости. Они псы, и чуют страх. Ты смотри вперед, на горизонт. Думай о том, что ты жива. Пока ты дышишь – ты победила их немного».

Сначала Настя лишь молча кивала, не находя в себе сил ответить. Но простая, твердая уверенность в голосе Матрены понемногу стала проникать в ее окаменевшую душу, как луч света в темницу. Она начала замечать окружающее не как абстрактный кошмар, а как реальность, в которой нужно действовать.

Она научилась по косматым спинам коней и по тону окриков предугадывать настроение конвоиров. Уловила, кто из них более жесток, а кто может, в редкие секунды равнодушной жалости, сунуть в руки кусок сушеной бараньей ноги или отпить из своего бурдюка. Она заметила, как Матрена, обладая недюжинной силой, умудрялась незаметно подбирать и прятать съедобные корешки и травы, растущие у дороги, и потом делилась с ней.

Однажды ночью, когда их, закованных в колодки, бросили на холодной, продуваемой всеми ветрами земле, Матрена придвинулась к Насте ближе, пытаясь хоть как-то согреть ее своим телом.

«Слушай меня, Настасья, и запомни хорошенько, – прошептала она так тихо, что слова едва долетали до уха. – Продадут нас, ясна. В Кафе. Тамошний невольничий рынок – это врата во все стороны света. Нас могут отправить в шахты, на галеры, в поле… А могут…»

Она замолчала, прислушиваясь к храпу спавших неподалеку конвоиров.

«А могут и в гарем определить. К самому султану турецкому».

Слово «гарем» прозвучало для Насти так же странно и нереально, как названия далеких стран из ее книг. Оно не вызвало у нее ни страха, ни надежды. Оно было просто еще одной гранью непонятного будущего.

«Гарем?» – прошептала она безразлично.

«Да. Там, сказывают, дворцы из мрамора, фонтаны, шелка да яства. Рай земной. Но рай тот – клетка позолоченная. И борьба там не в открытую, как здесь, плетью, а тихая, да едкая, как отрава. Одной красоты мало. Там нужна голова на плечах. И воля. Главное – воля. Если повезет попасть туда… выживешь. Но помни, боярышня…» Голос Матрены стал еще тише, почти беззвучным. «Твой род на тебе одном теперь. Отец убит, матушка… неизвестно где. Ты должна. Должна выжить. Для них. Чтобы память о них не канула в лету».

Эти слова, сказанные в темноте холодной степи, стали для Насти тем первым камнем, на котором она начала выстраивать новое понимание себя. Она была не просто пленницей. Она была последней из своего рода. И этот долг – долг памяти – был тяжелее любых оков.

На следующем привале случилось неизбежное. Конвоиры, пересматривая «товар», отделили Матрену от общей группы. Ее крепкое, еще полное сил тело и умелые руки представляли ценность на ином рынке – не для утех, а для тяжелой работы.

«Ну, вот и прощай, боярышня, – сказала Матрена просто, глядя на Настю своими умными, усталыми глазами. – Не поминай лихом. Помни все, о чем я говорила. И… стань сильной. Не такой сильной, как я, по-бабьи, а по-настоящему. Чтобы никто и никогда не смог так над тобой надругаться».

Они не успели больше ничего сказать. Настю грубо оттолкнули назад, а Матрену повели к другому обозу. Настя смотрела ей вслед, пока ее коренастая, прямая фигура не скрылась за повозками. Внезапно она поняла, что потеряла последнего близкого человека. И в этот миг в ее душе что-то окончательно закалилось. Слез не было. Была только тихая, холодная ярость и обещание, данное самой себе.

Путь занял несколько недель. Пейзаж медленно менялся. Исчезли знакомые березовые рощицы и дубравы, сменившись бескрайней, выжженной солнцем степью. Воздух стал суше, пахнуть полынью и пылью. И вот однажды на горизонте показались очертания города. Не похожего ни на что, виденное Настей раньше. Каменные стены, минареты, вонзающиеся в небо тонкими иглами, десятки кораблей со странными косыми парусами в бухте.

«Кафа», – прошептал кто-то из пленников с благоговейным ужасом.

Их загнали в огромные, темные и душные каменные мешки – подземные цистерны, служившие перевалочным пунктом для невольников. Воздух здесь был спертым, насыщенным запахом пота, страха и человеческих испражнений. Плач и мольбы на десятках разных языков сливались в один сплошной, гнетущий гул. Здесь Настя окончательно поняла весь масштаб несчастья, обрушившегося на нее. Она была не уникальна. Она была одной из тысяч, одной из многих, чьи судьбы перемалывались жерновами работорговли.

Через несколько дней ее, вместе с группой других девушек, вывели на свет, отмыли ледяной водой из кадушки, облачили в простую, но чистую одежду из грубого полотна. Действия совершались с отлаженной, бездушной эффективностью. С ними не разговаривали, на них не смотрели как на людей. Они были товаром, который готовили к продаже.

И вот настал тот день. Ее вытолкнули на залитый слепящим южным солнцем помост. Невольничий рынок в Кафе был шумным, пестрым и жестоким местом. Крики аукционистов, смешавшиеся в многоголосый гомон, прикосновения десятков чужих рук, оценивающих ее тело, зубы, волосы… Она стояла, прямая и недвижимая, сжав кулаки так, что ногти впивались в ладони. Она смотрела поверх голов толпы, на ослепительно синее, безучастное небо. Внутри нее все кричало от стыда и унижения, но на лице не дрогнул ни один мускул. Она научилась не показывать боли. Это было ее первое, крошечное оружие.

И ее взгляд, холодный, отрешенный, полный спокойной, ледяной ненависти ко всему окружающему миру, случайно упал на человека, стоявшего чуть в стороне от основной толпы. Он был одет неброско, но дорого – темный кафтан из тонкой шерсти, аккуратная чалма. Его лицо, с умными, пронзительными глазами и аккуратно подстриженной бородкой, не выражало ни жажды, ни похоти. Оно выражало профессиональную, спокойную оценку. Это был Эмир-ага, опытный торговец, поставщик живого товара для самого султанского двора в Стамбуле. Он давно уже заметил эту девушку еще в подземелье. Его внимание привлекли не столько ее бледная, почти фарфоровая кожа и светлые волосы, бывшие редкостью в этих краях, сколько ее осанка и этот взгляд. В ее глазах он увидел не животный страх и не покорность, а вызов. А вызов, как знал Эмир-ага, в стенах Топкапы мог быть интереснее самой утонченной красоты.

Он долго, не скрываясь, разглядывал ее, потом кивнул аукционисту. Торг был недолгим. Цена, которую он назвал, заставила замолчать других потенциальных покупателей.

Настю грубо столкнули с помоста и повели к нему. Эмир-ага подошел ближе, его внимательный, аналитический взгляд скользнул по ее лицу, фигуре.

Как звали? – спросил он на ломаном, но понятном наречии, которым пользовались славянские рабы.

Она молчала, глядя ему прямо в глаза. Впервые за долгие недели с ней заговорили не с криком или приказом, а с вопросом.

Не важно, – сказал он, не дожидаясь ответа и отвечая сам себе.

Он что-то сказал своим слугам на своем языке, и те увели Настю – нет. Ее погрузили в повозку, а затем на корабль, увозящий ее еще дальше от дома, в самое сердце Османской империи. В Стамбул. В Топкапы.

Стоя на палубе и глядя на удаляющиеся берега Крыма, она не чувствовала ничего, кроме холодной, сконцентрированной воли. Она дала себе клятву. Клятву выжить. И она ее сдержит. Любой ценой.

Глава 1: Сердце империи

Корабль, увозящий Настю от дымящихся берегов Крыма, казался ей огромным деревянным гробом, медленно покачивающимся на неестественно синих, почти черных волнах. Эти воды не имели ничего общего с родным, мутноватым и широким Доном. Они были чужими, бездонными, безжалостными. Воздух был насыщен солью и какими-то незнакомыми пряными запахами, доносившимися с берега, смешанными с вонью смолы, пота и страха, исходившей от трюма, где томились другие пленники.

Настя стояла на палубе, куда ее изредка выпускали под присмотром сурового матроса, и цеплялась взглядом за удаляющийся берег. Там, за горизонтом, лежала ее прежняя жизнь. С каждым взмахом весел, с каждым новым витком волны она отдалялась от нее безвозвратно. Она не плакала. Слезы закончились где-то в степи, уступив место онемению, а затем – странному, ледяному спокойствию. Внутри нее росла неведомая прежде твердость, как будто ее сердце, истерзанное горем, начало медленно превращаться в кусок горного хрусталя – холодный, прозрачный и очень прочный.

«Настя умерла там, в огне, – сказала она себе однажды, глядя на безразличные звезды. – Теперь я – никто. И это моя сила. Мне нечего терять».

Через несколько дней плавания на горизонте выросли очертания, от которых у нее перехватило дыхание. Сначала это были лишь смутные тени, но по мере приближения они обретали форму и величие, подавляющие сознание. Десятки, сотни минаретов, тонких и острых, как иглы, вонзались в небо. Огромные купола мечетей сверкали на солнце ослепительным золотом. Бесчисленные дома из белого камня карабкались по холмам, образуя гигантский, непостижимый человеческий муравейник. А над всем этим витал густой, неумолчный гул – голос миллионов людей, сливавшийся в один мощный аккорд жизни, кипевшей в этом исполинском городе.

«Стамбул», – прошептал кто-то за ее спиной с благоговейным ужасом.

Сердце Насти сжалось. Это был не город, а целый мир, враждебный и величественный. И сердцем этого мира был дворец Топкапы, чьи неприступные стены, выраставшие прямо из воды, казались краем света.

Их корабль причалил в оживленной бухте, названной ей кем-то «Золотой Рог». Перед ней открылась картина, затмившая все, что она видела раньше. Тысячи судов – от утлых лодок до огромных галер с рядами весел – сновали по воде. Крики торговцев, грузчиков, матросов на десятках языков, визг чаек, лязг якорей – все это обрушилось на нее, оглушительное и подавляющее. Воздух был густым и тяжелым, пахнущим морем, рыбой, специями, человеческими испражнениями и дорогими благовониями – странная, тошнотворная смесь роскоши и грязи.

Ее, вместе с несколькими другими девушками, чью внешность сочли достойной, пересадили в закрытую повозку с решетчатыми окошками. Они ехали по мощеным улицам, и Настя, прильнув к решетке, жадно впитывала впечатления. Она видела рынки, ломившиеся от диковинных фруктов, ковров, тканей и оружия; людей в белых чалмах и ярких одеждах; стройные ряды лавок, где ремесленники работали прямо на улице. Все было пестро, шумно, незнакомо. Люди смотрели на их повозку с равнодушным любопытством – они были всего лишь одним из многих обозов с живым товаром, ежедневно прибывавших в столицу.

Наконец, повозка остановилась у высоких, глухих стен, увенчанных остроконечными башнями. Эти ворота были не похожи на городские. Они казались входом в другое измерение – безмолвное и таинственное. Створы бесшумно распахнулись, поглотили повозку, и так же бесшумно захлопнулись за ней, отсекая звуки внешнего мира с той же окончательностью, с какой топор отсекает голову.

Наступила тишина. Глубокая, гнетущая, нарушаемая лишь шепотом воды в фонтанах и щебетом птиц в золоченых клетках. Они оказались в просторном дворе, окруженном зданиями с ажурными решетками и стрельчатыми окнами. Повсюду царила идеальная, отлаженная красота. Каждый куст был подстрижен, каждый камешек мостовой лежал на своем месте. И эту красоту охраняли люди с каменными, непроницаемыми лицами – евнухи в темных одеждах, с посохами в руках.

Одного из них, высокого и худого, с лицом, словно высеченным из старой слоновой кости, звали Джезаирли-ага, Главный черный евнух. Его власть в этом месте была почти абсолютной. Он медленно прошелся вдоль строя новоприбывших девушек, и его тяжелый, пронизывающий взгляд заставлял их опускать глаза и трепетать. Настя заставила себя встретить его взгляд. Внутри все сжалось от страха, но она не отвела глаз.

– Смотрите и запоминайте, – его голос был тихим, шелестящим, как сухие листья, но он резал слух острее крика. – Вы вошли в Дар-ус-сааде, Обитель Блаженства. Отныне ваши прежние имена, ваши прошлые жизни – прах. Здесь вы родились заново. Здесь вы будете жить, служить и, если на то будет воля Аллаха и милость Повелителя, умирать. Ваша единственная задача – послушание. Абсолютное. Малейшее неповиновение, малейший проступок… – Он не договорил, но его взгляд, холодный и безжалостный, довершил мысль красноречивее любых слов.

Настю охватил леденящий ужас, совершенно иной, чем тот, что она испытывала во время набега. Тот был горячим, яростным. Этот был холодным, безликим, системным. Здесь не было места открытому бунту. Здесь можно было только раствориться, исчезнуть, и никто даже не заметил бы твоего отсутствия.

Их повели через лабиринт коридоров. Ковры под ногами были столь густыми, что поглощали любой звук шагов. Со стен смотрели тончайшие изразцы с замысловатыми узорами, с потолков свисали серебряные лампады. Они проходили мимо запертых дверей, из-за которых доносился сдержанный смех или тихий плач, мимо роскошных залов с низкими диванами, заставленными шелковыми подушками. Воздух был густым и душным, пропахшим розовой водой, кипарисом, кожей и чем-то старым, каменным, властным.

Наконец, их привели в баню – хаммам. Это было просторное помещение с мраморным полом и куполом, из которого струился мягкий свет. Пар, густой и ароматный, заполнял пространство. С них сняли грязные дорожные одежды, и Настя впервые за долгие недели увидела свое тело – исхудавшее, бледное, покрытое синяками и ссадинами. Ее, как и других, подвергли тщательному, почти хирургическому омовению. Грубые руки служанок натирали ее кожу ароматическими маслами, выщипывали брови до тонких дуг, удаляли малейшие волоски на теле. Ей вымыли и умастили благовониями волосы. Все это проделывалось с молчаливой, отлаженной эффективностью, без капли сочувствия или неприязни. Они были просто предметами, которые приводили в порядок.

Когда процедура окончилась, ей подали новую одежду – простые шаровары из тонкого полотна и длинную рубаху. Ткань была мягкой и чужой. В этом простом одеянии она ощутила свою окончательную потерю. Настя, дочь боярина, умерла. Осталось лишь безымянное тело, готовое для новой жизни.

Ее отвели в маленькую, почти кельиобразную комнату с одним узким окном, забранным ажурной решеткой и выходящим в крошечный внутренний дворик. На деревянной тахте лежал тонкий матрас и грубая шерстяная накидка. Дверь закрылась, и щелчок замка прозвучал как приговор.

Она осталась одна. Тишина давила на уши, становясь почти физически ощутимой. Она подошла к окну, вцепилась пальцами в холодный камень подоконника и смотрела на маленький, идеально ухоженный садик, где цвели незнакомые ей цветы. Где-то там, за многими стенами, была ее Московия, пылающие руины ее дома, могила отца и неизвестная судьба матери. Здесь же, в этих стенах, была ее тюрьма. Но тюрьма столь прекрасная и изощренная, что сама ее красота была орудием пытки.

«Выжить, – прошептала она губами, в которых не было ни капли влаги. – Я должна выжить. Для отца. Для матери. Для себя».

Но как выжить в этом лабиринте, где даже стены, казалось, имели уши? Она не знала. Но она поклялась научиться.

Наступило утро, ознаменованное не колокольным звоном, а приглушенными голосами и звуками шагов за дверью. Дверь открылась, и в комнату вошла женщина, которую она видела вчера – старшая наложница, что вела их из бани. Женщине было лет сорок, у нее были умные, внимательные глаза и строгое, но не жестокое выражение лица. Ее звали Лейла-ханым, и, как Настя узнала позже, она была одной из «калф» – учительниц и надзирательниц за новичками.

– Вставай,– сказала она на ломаном, но понятном славянском языке. Видимо, происхождение Насти уже было известно. – Начинается твое обучение.

С этого дня для Насти началась новая жизнь, состоящая из бесконечных уроков. Ее дни были расписаны по часам с утра до вечера.

Язык стал ее первым и самым важным рубежом. Сидя на низких диванчиках в просторной комнате с другими новичками – черкешенками, грузинками, гречанками – она слышала странные, гортанные звуки османского языка. Учитель, пожилой, неторопливый мужчина-евнух, был терпелив, но настойчив. «Салем» – здравствуй. «Тешеккюр эдерим» – благодарю. «Эвет» – да. «Хайыр» – нет. Слова путались в голове, но страх оказаться непонятой в критической ситуации заставлял ее мозг работать с невероятной силой. По ночам она шептала заученные фразы, вглядываясь в лунный свет, льющийся в ее окошко.

Религия и обычаи стали для нее откровением. Им растолковывали основы ислама, правила поведения, сложную иерархию гарема. Настя узнала, что над всеми стоит Валиде-султан – мать правящего султана, Мурада IV. Ее имя, Кёсем, произносилось с подобострастием и страхом. Потом шли хасеки – жены султана, родившие ему детей, затем икбал – фаворитки, затем гёзде – «удостоенные взгляда», и лишь потом – рядовые наложницы (одалик) и служанки (джарийе). Настя поняла, что она находится на самом дне этой пирамиды, и один неверный шаг, один не так истолкованный взгляд может привести ее в подвалы, о которых шептались по ночам, или на дно Босфора.

Но самыми унизительными были уроки танцев и музыки. Ее, девушку из добродетельной боярской семьи, учили двигать бедрами, изгибать стан, играть на уде – инструменте, чьи томные звуки казались ей греховными. Ее тело, привыкшее к прямой осанке и скромным движениям, отказывалось повиноваться. Учитель-евнух бил ее по ногам тонким прутиком.

– Ты не на русской пляске! Ты должна соблазнять, волновать кровь! Твои глаза должны говорить то, что не говорят уста!

Настя молча сносила удары, сжимая зубы. Внутри нее все кричало от протеста. Она училась, но не для того, чтобы соблазнять, а для того, чтобы понять правила игры.

Среди других новеньких была девушка по имени Фирузе, черкешенка с глазами цвета лесной вишни и кротким нравом. Она так же, как и Настя, тосковала по дому. Именно Фирузе, владевшая тюркским с детства, стала тайно помогать Насте с языком.

– Не бойся, – шептала она им в редкие минуты уединения в саду. – Говорят, султан молод и красив. Может, нам повезет.

– Мне не нужно его внимание, – отрезала Настя. – Мне нужно остаться собой.

Фирузе смотрела на нее с недоумением.

Другой, более грозной фигурой была Айше, грузинка ослепительной, почти холодной красоты. Она с первого дня возненавидела Настю за ее светлые волосы и голубые глаза, делающие ее экзотичной в глазах евнухов. Айше была здесь дольше и уже усвоила главный закон гарема: либо ты пьешь, либо тебя выпивают.

Однажды, когда Настя неуклюже пыталась повторить сложное па на уроке танцев, Айше громко рассмеялась:

– Смотрите! Северный медведь пытается изобразить газель! Может, тебе лучше вернуться в свои снега и выть на луну?

Смех других девушек обжег Настю сильнее прутика. Она выпрямилась и, глядя прямо в насмешливые глаза грузинки, на чистейшем, только что выученном османском, медленно и четко произнесла:

– Даже медведь может быть опасен, если его спровоцировать. А газель… газель часто становится добычей.

В наступившей тишине было слышно, как падает иголка. Айше побледнела, ее глаза сузились. Она не ожидала ответа. В тот день Настя поняла, что пассивность здесь приравнивается к слабости. Нужно было показывать клыки, даже если их нет.

Помимо официальных уроков, были и другие, негласные. Ее главным неофициальным наставником стала пожилая женщина, которую все звали Эмине-хала («тетушка Эмине»). Она когда-то была одной из одалиск султана Ахмеда I, отца Мурада, а теперь, в почтенном возрасте, выполняла легкие обязанности по надзору за бельевыми кладовыми. Эмине-хала обладала бездной знаний о гареме и любила рассказывать истории, сидя у камина в общей комнате для служанок.

Именно от нее Настя узнала о настоящем положении дел.

– Не думай, дитя мое, что Валиде – единственная сила, – шептала старуха, поправляя прялку. – Джезаирли-ага, Главный евнух, его власть почти равна ее власти. Он контролирует все финансы гарема, всю связь с внешним миром. Он может сделать тебя невидимой или, наоборот, выставить на первый план. Пересекать его – все равно что плевать против ветра.

– А султан? – осмелилась спросить Настя. – Он не хозяин здесь?

Эмине-хала многозначительно хмыкнула.

– Повелитель Мира? Он хозяин империи. А гарем… гарем – это государство в государстве. Он приходит сюда за отдыхом, за утешением. А мы, обитатели этого государства, должны обеспечить ему этот отдых. Но правим здесь мы. Женщины и… – она кивнула в сторону, где прошел один из евнухов, – …те, кто не принадлежит ни к тому, ни к другому миру.

От Эмине Настя узнала и о «великом заговоре» нескольких лет назад, когда группа наложниц и янычар попыталась свергнуть юного Мурада и посадить на трон его брата. Заговор был раскрыт, а заговорщики казнены с невероятной жестокостью. С тех пор атмосфера в гареме стала еще более подозрительной.

– Здесь стены имеют уши, а фонтаны – глаза, – предупредила ее Эмине. – Доверяй только тому, что можно проверить, и никому не открывай свое сердце полностью. Даже мне.

Этот совет Настя приняла близко к сердцу. Она училась быть тенью, внимательной и неслышной. Она запоминала имена, должности, связи. Она заметила, какая из служанок вхожа в покои Кёсем, а какому из младших евнухов доверяет Джезаирли-ага. Она видела, как меняется поведение обитательниц гарема, когда доходили слухи о том, что султан планирует вернуться из короткого военного похода – появлялось нервное оживление, женщины начинали тщательнее ухаживать за собой, в их глазах загорался огонек надежды и страха.

Она сама ловила себя на этом чувстве. Любопытстве. Каков он, этот грозный повелитель, ее хозяин? Юноша, всего на год ее старше, но уже утопивший в крови восстания и заговоры. Ей представлялся жестокий великан с безумными глазами. Мысль о встрече с ним пугала ее до дрожи.

Однажды днем, во время прогулки по зимнему саду – крытой галерее, где даже в холода цвели цветы в кадках, – она стала свидетельницей сцены, которая врезалась ей в память. Одна из фавориток покойного султана, немолодая уже женщина, в чем-то провинилась перед Кёсем. Настя не знала, в чем была ее вина. Она увидела, как Валиде, проходя мимо нее, не сказала ни слова. Она лишь бросила на нее короткий, ледяной взгляд. И этого было достаточно. Лицо провинившейся стало пепельно-серым, а спустя два дня Настя узнала, что женщину отправили в старый дворец в изгнание, что было равносильно пожизненному заточению.

Власть здесь не нуждалась в криках. Она была тихой, безжалостной и абсолютной.

В тот вечер, вернувшись в свою комнату, Настя смотрела на луну за решетчатым окном. Она была уже не той наивной девочкой, что плакала в трюме корабля. Она была студенткой, изучающей самый сложный предмет в своей жизни – науку выживания. Она выучила язык, обычаи, иерархию. Она поняла, что ее русское происхождение – это и клеймо, и ее единственная особенность. Она научилась скрывать свои мысли за маской покорности.

Она еще не встретила султана, но она уже жила в его мире. И этот мир закалял ее, как сталь, готовя к той встрече, которая должна была рано или поздно произойти. И когда это случится, она будет готова. Не как испуганная рабыня, а как достойный противник, или, кто знает… нечто большее.

Прошло почти четыре месяца. Осень в Стамбуле сменилась прохладной, дождливой зимой. Серое небо над внутренними двориками Топкапы как нельзя лучше соответствовало настроению Насти. Острый шок от плена сменился глухой, привычной тоской, а первоначальная решимость – вынужденным терпением и точечной, ежедневной осторожностью.

Ее жизнь обрела своеобразный ритм, похожий на сложный, медленный танец, где каждый шаг был регламентирован. Утро начиналось с молитвы, на которую она ходила, склонив голову, но не произнося чуждых ей слов, мысленно обращаясь к своему Богу. Потом – завтрак: легкий, состоящий из йогурта, фруктов и лепешек. Затем – уроки.

Язык давался ей все лучше. Она уже могла понимать быструю речь и поддерживать простые диалоги. Ее османский был еще неуклюж, с акцентом, но он перестал быть просто набором звуков. Теперь это был ключ, которым она понемногу начинала открывать двери в окружающий ее мир. Она узнала, что Валиде Кёсем – не просто мать султана, а могущественная правительница, державшая в своих руках нити интриг всей империи. Узнала, что султан Мурад почти не появляется в гареме, проводя все время в государственных делах или в военных походах. Узнала, что главная борьба здесь шла не за его внимание (пока), а за расположение Кёсем и Главного евнуха.

Ее отношения с Фирузе окрепли. Черкешенка стала для нее не только учителем языка, но и единственным другом в этом золоченом зверинце. Они делились скудными воспоминаниями о доме, шептались по ночам в комнате Фирузе, которая была чуть больше Настиной, и вместе изобретали способы скрасить свое однообразное существование.

– Смотри, – как-то раз Фирузе протянула Насте маленький шарик из ароматического воска. – Это иланг-иланг. Спрячешь его в платье, и весь день будешь пахнуть цветами.

Настя приняла подарок с благодарностью. Такие мелочи становились сокровищами.

Но были и другие «мелочи». Однажды утром она обнаружила, что ее единственная пара тонких шелковых туфель, выданных для уроков танцев, была испорчена – кто-то надрезал подошвы так, что они должны были порваться при первом же надевании. Она ничего не сказала, но с тех пор проверяла каждую вещь с тщательностью параноика. Она знала, что это дело рук Айше. Грузинка не оставляла своих попыток унизить ее. Насмешки стали более изощренными, взгляды – более ядовитыми.

Однажды после урока музыки, когда учитель похвалил Настин слух, Айше «случайно» задела ее, проходя мимо, и прошептала на ухо:

– Не обольщайся, русская. Твоя экзотичная бледность скоро надоест. Тебя ждет участь прачки или, в лучшем случае, служанки при одной из нас. Настоящей женщины.

Настя не ответила. Она просто посмотрела на Айше тем прямым, бездонным взглядом, который так раздражал грузинку. Молчание было ее оружием. Она училась сдерживать свой гордый нрав, понимая, что открытая конфронтация смертельно опасна. Ее борьба была похожа на подводное течение – невидимая, но мощная.

Однажды утром Лейла-ханым пришла к Насте с необычным выражением лица – строгим, но с легкой искоркой одобрения.

– Ты сделала большие успехи, гулям. Валиде-султан обратила на тебя внимание. Ты удостоена чести получить новое имя. Отныне тебя будут звать Гюль. Роза.

Настя – теперь Гюль – молча кивнула. Внутри нее все сжалось. Это был еще один шаг к окончательному стиранию ее прошлого. Но в то же время она понимала, что это признание. Ее заметили. В этом мире быть незаметным означало быть в безопасности, но и быть ничем. Быть замеченным было опасно, но это давало шанс.

– Благодарю, – тихо сказала она на османском.

С этого дня ее жизнь изменилась снова. К ней стали относиться с большим уважением, но и с большей завистью. Айше теперь смотрела на нее с нескрываемой ненавистью. Но Гюль научилась не обращать внимания. Она продолжала учиться, продолжала наблюдать.

И вот однажды вечером, когда она возвращалась с уроков по коридорам гарема, она услышала странный звук. Это была музыка, но не та, которую играли на уроках. Она была грустной, мелодичной, и она доносилась из-за одной из дверей. Гюль остановилась, прислушиваясь. Мелодия была похожа на русскую, но в то же время иной. Сердце ее сжалось от тоски.

Она не знала, что эта музыка изменит ее жизнь навсегда. Что за дверью сидел сам султан Мурад, и что их встреча была уже близка

Глава 2: Взгляд сокола

Воздух в гареме изменился. Он, всегда напоенный ароматами розовой воды, восточных сладостей и легкой грусти, внезапно стал густым, плотным, электризующимся от напряжения. Шепот, тихий и непрерывный, как журчание подземного ручья, протекал по коридорам, комнатам и будуарам, просачивался сквозь резные решетки и шелковые портьеры. Всего одно слово, переданное из внешнего мира главным евнухом Джезаирли-агой, вызвало эту бурю: «Возвращается».

Султан Мурад IV, Повелитель Мира, Тень Аллаха на земле, возвращался в столицу после короткого, но победоносного похода против взбунтовавшихся провинций. И его возвращение означало, что он посетит гарем.

Для обитательниц Дар-ус-сааде это было всем. Единственным смыслом их существования, высшей наградой и самой страшной опасностью одновременно. В течение нескольких часов уклад жизни, отточенный до автоматизма, превратился в хаотичную, тщательно замаскированную под порядок, суету. Калфы и евнухи сновали по коридорам с озабоченными лицами, отдавая тихие, отрывистые распоряжения. В банях не было отбоя от желающих привести себя в совершенство. Воздух в мастерских, где шили одежды и украшения, стал густым от запаха шелка, парчи и пота.

Гюль, сидя в своей маленькой комнате, пыталась читать стихи на османском, но буквы расплывались перед глазами. Сердце билось где-то в горле, учащенно и гулко. Она слышала этот всеобщий нервный гул, чувствовала его каждой клеточкой своего тела. Страх, который она испытывала, был особенным. Это был не животный ужас перед неведомым чудовищем, а холодный, трезвый страх перед неизбежностью. Она знала, что встреча с султаном – это не вопрос «если», а вопрос «когда». И она подозревала, что это «когда» наступит очень скоро.

Ее новые статус «гёзде» и расположение, которое ей негласно оказывала Валиде Кёсем, делали ее одной из первых претенденток на внимание Повелителя. И это внимание было подобно взгляду солнца – оно могло согреть, но могло и испепелить.

Дверь открылась без стука. На пороге стояла Айше. Грузинка была ослепительна. Ее темные волосы, умащенные дорогими маслами, были уложены в сложную прическу, украшенную нитями жемчуга. Платье из парчи цвета спелой сливы подчеркивало ее безупречную фигуру. Но ее красивое лицо искажала маска холодной, злобной насмешки.

– Ну что, северный цветочек? – ее голос был сладким, как патока, и ядовитым, как цикута. – Готовишься к встрече с нашим Повелителем? Дрожишь от страха в своих жалких лохмотьях? Не обольщайся. Он бросит на тебя один взгляд, увидит в твоих глазах дикость необъезженной кобылицы, и велит отправить тебя на кухню чистить котлы. Ему нужны женщины, а не дикарки с замерзших равнин.

Гюль медленно подняла голову от книги. Она не встала, что было нарушением этикета, но в данной ситуации стало актом тихого неповиновения.

– Благодарю за заботу, Айше, – сказала она на безупречном османском, ее голос был ровным и спокойным. – Но, похоже, ты потратила столько сил на свой наряд, что у тебя не осталось времени на изучение правил. Входишь в комнату без разрешения – признак дурного воспитания. Или ты уже считаешь себя хозяйкой этих покоев?

Айше побледнела, ее ноздри вздрогнули. Она не ожидала такой прямой атаки.

– Я… я просто пришла посмотреть на ту, кто так возомнила о себе после мимолетной улыбки Валиде. Не забывай, кто ты. Рабыня. Пленница. И твое место – у моих ног.

– Мое место определит Повелитель, – парировала Гюль, возвращаясь к книге. – А не ты. Теперь, если тебе нечего сказать, кроме оскорблений, я прошу меня извинить. Я готовлюсь.

Айше простояла еще мгновение, дрожа от ярости, затем развернулась и вышла, хлопнув дверью. Гюль выдохнула. Руки ее слегка тряслись. Эта стычка была лишь прелюдией к той битве, что ей предстояло вести каждый день. Но она была довольна собой. Она показала клыки.

Вечером того же дня Лейла-ханым лично пришла к ней с новостями.

– Завтра, после полуденной молитвы, Повелитель почтит гарем своим визитом. Ты будешь в числе прислуживающих в диван-хане. Смотри не подведи. И… – наставница сделала паузу, ее строгое лицо смягчилось. – Будь осторожна, дитя. Взгляд султана… он не всегда несет благосклонность. Иногда он несет смерть.

Ночь для Гюль оказалась долгой и бессонной. Она ворочалась на своей тахте, прислушиваясь к звукам затихающего дворца. Перед ее внутренним взором проносились образы прошлого: лицо отца, полное любви и гордости; улыбка матери; пылающий дом; дорога в неволю; унизительные уроки в гареме. Все это привело ее к этому моменту. Завтрашний день был ее Рубиконом. Перейдя его, назад пути не будет.

«Стань сильной», – вспомнились ей слова Матрены.

Она сжала кулаки. Она не будет унижаться. Она не будет пресмыкаться. Она встретит свою судьбу с гордо поднятой головой. Пусть даже эта голова полетит с плеч.

Утро началось с усиленной подготовки. Служанки, присланные Лейлой-ханым, умащивали ее тело драгоценными маслами, ароматизировали волосы, наносили на лицо тонкий слой косметики, подчеркивающий ее бледную кожу и голубые глаза. Ее одели в одежды из тончайшего голубого шелка, цвета, который редко встречался в гареме и который удивительным образом гармонировал с ее глазами. На шею повесили легкое серебряное ожерелье. Когда она посмотрела на свое отражение в полированном серебряном зеркале, ее поразила перемена. Перед ней стояла не та испуганная, замученная девушка, что прибыла сюда несколько месяцев назад. Перед ней была женщина. Строгая, прекрасная и абсолютно спокойная. В ее глазах горел холодный огонь решимости.

Фирузе, помогавшая ей, смотрела на подругу с восхищением и страхом.

– Ты выглядишь… как королева, Гюль, – прошептала она. – Будь осторожна. Айше не успокоится. Она будет пытаться навредить тебе.

– Я знаю, – кивнула Гюль. – Но сегодня я не позволю ей или кому бы то ни было испортить мне этот день.

Наконец настал час. Группу из десяти девушек, включая Гюль и Айше, провели через лабиринт коридоров в диван-хану – приемный зал султана в гареме. Это было просторное помещение с низкими диванами, застеленными бархатными подушками. Стены были украшены изразцами с причудливыми узорами, а с потолка свисала огромная хрустальная люстра. Воздух был густым от аромата амбры, сандала и дорогого табака.

Девушки выстроились вдоль стены, опустив головы и сложив руки на груди. Гюль стояла рядом с Фирузе, чувствуя, как дрожь пробегает по ее спине. Она заставила себя дышать ровно и глубоко. Айше, стоявшая чуть поодаль, бросила на нее колкий взгляд, полный ненависти.

В зале воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь тихим перешептыванием евнухов. Все ждали.

И вот раздался скрип двери. В зал вошел он.

Султан Мурад IV.

Первое, что поразило Гюль, – он не был гигантом, каким она его представляла. Он был высок, но не исполинского роста. Его плечи были широки, а фигура – атлетически-сложенной, гибкой и мощной, как у пантеры. На нем был простой, но дорогой кафтан из темно-зеленого бархата, подпоясанный кушаком, в котором был, заткнут изогнутый ятаган. Его лицо… оно было молодым, но на нем лежала печать такой усталости, такой неподъемной тяжести, что ему можно было дать все сорок. Черты его были резкими, властными: орлиный нос, твердый подбородок, густые брови. Но больше всего Гюль поразили его глаза. Темные, почти черные, глубоко посаженные. Они не бегали по залу, не выискивали ничего. Они медленно скользили по присутствующим, и казалось, что этот взгляд видит не внешнюю оболочку, а саму суть, все тайные мысли и страхи.

Он прошел к центральному дивану и опустился на него с той же естественной грацией, с какой хищник ложится на свой утес. Он не произнес ни слова. Лишь кивком разрешил присутствующим сесть. Евнух подал ему длинный чубук, и султан медленно затянулся, выпуская облачко дыма.

Началась церемония. Подносили сладости, шербет, фрукты. Девушки, включая Гюль, по очереди подходили, чтобы налить ему напиток или предложить блюдо. Каждый ее шаг, каждое движение были отточены до автоматизма на уроках Лейлы-ханым. Она двигалась плавно, молча, опустив глаза. Но внутри все было сжато в тугой комок.

И вот настал ее черед. Она должна была поднести кувшин с прохладным шербетом и наполнить его хрустальную чашу. Она сделала шаг вперед, чувствуя на себе тяжелый взгляд Айше. Ее пальцы сомкнулись на ручке кувшина. Он был холодным и скользким от конденсата.

И в этот самый момент Айше, проходя мимо с подносом сладостей, «случайно» задела ее плечом. Удар был точным и сильным. Пальцы Гюль разжались. Время замедлилось. Она увидела, как кувшин выскальзывает из ее рук, описывает в воздухе дугу и с оглушительным, хрустальным звоном разбивается о мраморный пол. Ледяной шербет брызнул во все стороны, несколько капель попали на бархатные шаровары султана.

В зале воцарилась гробовая тишина. Казалось, даже воздух перестал двигаться. Все присутствующие замерли в ужасе. Нарушение этикета, да еще в присутствии Повелителя, было страшным преступлением. А осквернение его одежды… это могло караться смертью.

Гюль стояла над осколками, не в силах пошевелиться. Сердце ее бешено колотилось, в ушах стоял звон. Она видела торжествующую, быструю улыбку Айше, промелькнувшую на ее лице. Это был конец. Все ее планы, вся ее борьба – все рухнуло в одно мгновение.

И тогда она подняла голову.

Она не посмотрела на разгневанного главного евнуха, не взглянула на перепуганных подруг. Ее взгляд, синий и прямой, как стальной клинок, встретился с взглядом султана Мурада.

Она ждала гнева. Ожидала, что он прикажет схватить ее, выбросить в Босфор. Но ничего этого не произошло.

Мурад не двинулся с места. Его темные глаза изучали ее с холодным, безразличным любопытством. В них не было ни гнева, ни удивления. Был лишь интерес. Интерес к тому, как она себя поведет. Увидит ли он в ее глазах страх, панику, раболепное моление о пощаде?

Но он увидел не это. Он увидел себя. Ту же усталость. Ту же готовность принять удар судьбы. Ту же стальную волю, не сломленную ни пленом, ни унижением, ни страхом смерти.

Эта молчаливая встреча взглядов длилась вечность. Весь зал замер, затаив дыхание.

Наконец, Мурад нарушил тишину. Его голос был низким, глухим, без единой нотки гнева.

– Как тебя зовут? – спросил он.

Голос его прозвучал так неожиданно и так тихо, что Гюль на секунду опешила. Потом, превозмогая ком в горле, она ответила, и ее голос, к ее собственному удивлению, прозвучал ровно и четко:

– Гюль, мой повелитель.

– Гюль… – он повторил это имя, словно пробуя его на вкус. – Цветок. Северный.

Он не сказал больше ни слова. Не сделал никакого распоряжения. Он просто отвернулся, снова затянулся из своего чубука и жестом разрешил продолжать церемонию, как будто ничего не произошло.

Евнухи, опомнившись, бросились убирать осколки. Церемония продолжилась, но атмосфера в зале изменилась кардинально. На Гюль теперь смотрели не как на провинившуюся рабыню, а как на человека, которого только что заметил сам султан. И не просто заметил, а удостоил вопроса.

Для Айше это было сокрушительным поражением. Ее лицо побелело от бессильной ярости. Ее план не просто провалился – он обернулся против нее самой.

Когда церемония закончилась и султан удалился, Гюль, все еще находясь в состоянии шока, пошла к выходу. Рука Лейлы-ханым легла на ее плечо.

– Иди в свои покои, – тихо сказала наставница. И в ее глазах Гюль прочла не упрек, а нечто похожее на уважение. – И никому ни слова. То, что произошло сегодня… это между тобой и им.

Гюль кивнула и, не глядя ни на кого, вышла в коридор. Она шла, почти не видя дороги, ее колени подкашивались. Она добралась до своей комнаты, закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, пытаясь перевести дыхание. Только сейчас до нее стало доходить, что произошло. Она не только осталась жива. Она привлекла к себе внимание самого могущественного человека империи. И этот интерес был страшнее любой казни.

Тем же вечером, в своих личных покоях, султан Мурад IV остался наедине с собой. Он сбросил с себя бархатный кафтан и остался в простой льняной рубахе. Он подошел к окну, выходившему на Босфор, и смотрел на огни города, медленно зажигавшиеся в сумерках.

Его мысли возвращались к той девушке. К Гюль. Ее образ врезался ему в память. Не красота – красивых женщин в его гареме было много. А ее взгляд. Этот прямой, бездонный, синий взгляд, полный спокойной решимости. В нем не было ни капли лести, ни капли страха. В нем была правда.

И эта правда на мгновение пробила брешь в той броне, которой он окружил себя за долгие годы правления. Броне из жестокости, подозрительности и одиночества.

Он отвернулся от окна, и его взгляд упал на старый, потертый ковер, лежавший перед камином. И внезапно, против его воли, память отбросила его на много лет назад.

Ему было двенадцать лет. Ночь. Глубокие, темные подвалы Топкапы. Воздух был спертым, пахнущим сыростью, мышами и страхом. Он, мальчик-султан, сидел, прижавшись спиной к холодному камню, и слушал ужасающие звуки, доносившиеся сверху. Это был грохот, крики, звон стали, дикое гиканье. Это бунтовались янычары, некогда верная опора его отца.

Рядом с ним дрожала его кормилица, старая женщина, прикрывавшая его своим телом. «Тише, мой мальчик, тише», – шептала она, но ее голос дрожал еще сильнее, чем его тело.

Дверь в подвал с грохотом распахнулась. На пороге стоял его дядя, человек, которому он доверял. В руке он сжимал окровавленную саблю. Его лицо, обычно улыбчивое, было искажено жаждой власти.

«Выходи, племянник, – просипел он. – Твой час пробил. Трон требует нового хозяина».

И в этот момент из-за спины дяди выскочил верный евнух, старик, учивший Мурада грамоте. Он бросился на предателя с криком: «Беги, мой султан!»

Сабля дяди описала короткую дугу. Крик оборвался. Теплые брызги крови попали на лицо Мурада. Он замер, не в силах отвести взгляд от падающего тела своего защитника, от его глаз, в которых навеки застыли преданность и ужас.

Этот запах крови, смешанный с запахом страха и предательства, навсегда врезался в его память. В ту ночь он выжил. Его спасли верные люди, ворвавшиеся в подвал. Его дядя был схвачен и казнен. Но мальчик, которым он был, умер в ту ночь. Родился султан Мурад IV – жестокий, непреклонный, видящий заговор в каждой тени и не доверяющий никому. Жестокость стала его щитом. Единственным, что отделяло его от смерти.

С тех пор он носил эту броню. Он казнил, не задумываясь, подавлял мятежи огнем и мечом, правил железной рукой. И с каждым годом одиночество за этой бронёй становилось все невыносимее.

Мурад с силой тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Он снова стал тем, кем должен был быть – Повелителем, Тенью Аллаха. Но образ девушки с синими глазами не уходил. В ее взгляде он увидел не рабскую покорность, а ту же внутреннюю крепость, что была и в нем. Только ее крепость была построена не на жестокости, а на чем-то ином. На достоинстве. И это его одновременно пугало и притягивало.

Он позвал главного евнуха.

– Джезаирли-ага. Та девушка… Гюль. Русская. Я хочу знать о ней все. Как она попала сюда. Как вела себя все это время. Все.

Евнух почтительно склонил голову, скрывая удивление.

– Слушаюсь, мой султан.

На следующее утро Гюль проснулась знаменитостью. Когда она вышла из своей комнаты, все взгляды в коридоре были прикованы к ней. Одни смотрели с подобострастным страхом, другие – с завистью, третьи – с ненавистью. Айше, встретив ее у фонтана, не сказала ни слова, лишь бросила на нее взгляд, полный такой лютой ненависти, что по спине Гюль пробежали мурашки.

Ее позвали к Валиде Кёсем.

Сердце Гюль снова заколотилось. Встреча с матерью султана была не менее страшным испытанием, чем встреча с ним самим.

Покои Валиде были воплощением роскоши и власти. Здесь все говорило о том, что хозяйка этих комнат держит в своих руках нити не только гарема, но и всей империи. Сама Кёсем сидела на низком диване, заставленном шелковыми подушками. Она была небрежно одета, но каждая складка ее халата, каждое украшение в ее волосах было продумано и говорило о ее статусе.

– Подойди ближе, дитя, – сказала она, и ее голос был мягким, но в нем чувствовалась сталь.

Гюль подошла и опустилась в почтительном поклоне.

– Встань. Дай на тебя посмотреть.

Гюль подняла голову и встретилась взглядом с Кёсем. Глаза Валиде, огромные и пронзительные, изучали ее с холодной проницательностью хищной птицы.

– Мой сын проявил к тебе интерес, – констатировала Кёсем. – Это редкость. Обычно его внимание к женщинам… мимолетно. Объясни мне, что в тебе такого особенного, «Цветок с севера»?

Гюль понимала, что каждое ее слово сейчас на счету.

– Я не знаю, госпожа. Я лишь невольница, которая старается выполнять свои обязанности.

– Не скромничай, – сухо парировала Кёсем. – Я вижу все, что происходит в этих стенах. Я видела, как ты училась. Видела, как ты держала удар. И я видела, как ты посмотрела на моего сына. В этом взгляде не было страха. Было… понимание. Это опасно, девочка. Понимаешь ли ты это?

– Понимаю, госпожа, – тихо сказала Гюль.

– Хорошо, – Кёсем откинулась на подушки. – Интерес моего сына дает тебя привилегии. Завтра тебя переведут в покои получше. Тебе назначат личную служанку. Но помни: чем выше ты поднимаешься, тем больнее падать. И здесь, наверху, нет друзей. Есть только соперницы. И я буду внимательно следить за тобой. Один неверный шаг… и ты исчезнешь. Понятно?

– Понятно, госпожа.

– Ступай.

Гюль вышла из покоев Валиде, чувствуя себя так, будто прошла по острию ножа. Она получила и покровительство, и предупреждение. Ее статус изменился официально. Она стала «гёзде» – удостоенной взгляда султана. Это открывало перед ней новые двери, но и делало ее мишенью для всех.

В последующие дни ее жизнь переменилась. Ее перевели в светлые, просторные покои с видом на внутренний сад. К ней приставили молодую, смышленую служанку-гречанку по имени Элени. К ней стали относиться с подчеркнутым уважением даже те калфы, которые раньше могли ее отчитать.

А через несколько дней к ней через евнуха пришел первый подарок от султана. Это была не драгоценность, не украшение. Это была книга. Тонкий томик стихов персидского поэта. Приложенная записка гласила всего два слова: «Для Гюль».

Она взяла книгу в руки, ощущая тонкую кожу переплета. Это был не просто подарок. Это было послание. Он знал. Знал.

Она взяла книгу в руки, ощущая тонкую кожу переплета. Это был не просто подарок. Это было послание. Он знал. Знал, что она образована, что читает. Он видел не просто тело, но и ум. Эта мысль взволновала ее сильнее, чем любое украшение.

В последующие недели ее жизнь обрела новое измерение. Теперь она была не просто ученицей, но и участницей тонкой, сложной игры, правила которой нигде не были написаны, но которую каждая женщина в гареме вела с рождения или с момента попадания сюда.

Айше не сдавалась. Ее атаки стали более изощренными. Однажды у Гюль пропала любимая шкатулка – подарок Фирузе. Нашли ее у служанки Элени, которую Айше подкупила, чтобы подбросить вещь и затем "случайно" найти. Но Гюль, наученная горьким опытом, заранее заметила пропажу и успела предупредить Лейлу-ханым. Скандал удалось замять, но Элени была изгнана, а Гюль получила суровый урок: доверять нельзя никому.

Несмотря на интриги, ее статус укреплялся. Через несколько дней после инцидента с книгой, султан снова посетил гарем. На этот раз он не проводил официальных приемов, а просто гулял по саду в одиночестве, сопровождаемый лишь двумя телохранителями. Гюль, находившаяся в беседке с Фирузе, замерла, увидев его. Он заметил ее и жестом подозвал.

– Ты прочитала книгу? – спросил он без предисловий.

– Да, мой повелитель.

– И что ты поняла?

Гюль на мгновение заколебалась, потом подняла на него глаза.

– Я поняла, что даже у повелителя мира бывают моменты, когда он чувствует себя одиноким. И что поэзия – это мост через это одиночество.

Мурад смотрел на нее, и в его глазах мелькнуло что-то, похожее на удивление. Никто и никогда не осмеливался говорить с ним так прямо.

– Ты слишком смела для рабыни, – сказал он, но в его голосе не было гнева.

– Я не рабыня, мой повелитель. Я – твоя пленница. И между этими понятиями есть разница.

Он изучающе смотрел на нее еще мгновение, потом кивнул и, не сказав больше ни слова, продолжил прогулку. Но Гюль заметила, что его плечи, всегда напряженные, на мгновение расслабились.

Эта короткая встреча не укрылась от внимания Валиде Кёсем. На следующий день Гюль снова вызвали к ней.

– Ты говорила с моим сыном, – констатировала Кёсем. Ее лицо было невозмутимым. – О поэзии. Об одиночестве. Ты знаешь, что подобные разговоры могут стоить тебе жизни?

– Знаю, госпожа. Но он спросил. А я не могу лгать.

Кёсем медленно покачала головой.

– Глупая девочка. Или очень умная. Я еще не решила. – Она сделала паузу. – Мурад… мой сын… он несет бремя, которое сокрушило бы любого другого. Он не может позволить себе слабость. Никому. И особенно женщине из гарема. Если ты станешь для него утешением, ты станешь и его уязвимостью. А уязвимость султана – это слабость всей империи. Тебя уничтожат. И те, кто ненавидит его, и те, кто любят его. Поняла ли ты это?

Ледяной ужас сковал Гюль. Она поняла. Поняла все. Ее возвышение было не наградой, а назначением на роль мишени.

– Поняла, госпожа.

– Хорошо. Теперь слушай внимательно. Ты привлекла его внимание. Это факт. Тебе не избежать своей судьбы. Но ты можешь выбрать, как ее прожить. Ты можешь стать его слабостью, и тогда погибнешь, утянув за собой, возможно, и его. Или… – Кёсем пристально посмотрела на нее, – ты можешь стать его силой.

– Как? – прошептала Гюль.

– Глаза и уши султана везде. Но есть места, куда они не проникают. Женские покои его врагов. Постели его советников. Гарем – это не просто место для утех. Это улей, где собирается мед информации. Мурад слишком горд, чтобы использовать эти каналы. Но я – нет. А теперь… теперь и ты можешь.

Гюль смотрела на Валиде, осознавая грандиозность и опасность того, что ей предлагали. Ей предлагали стать шпионкой. Агентом самой Кёсем Султан.

– Почему я? – вырвалось у нее.

– Потому что ты чужая. У тебя нет здесь ни рода, ни племени. Тебе не на кого опереться, кроме как на нас. И потому что мой сын смотрит на тебя. А где его взгляд – там и доверие. Разумное ли, неразумное ли – не важно. Ты будешь его глазами и ушами там, куда он сам не может заглянуть. Ты будешь служить ему. И мне. Таким образом, ты обеспечишь себе защиту. Мою. И будешь полезна ему. Это единственный способ выжить на той высоте, на которую ты забралась.

Гюль молчала, переваривая услышанное. Это был договор с дьяволом. Но другого выхода у нее не было. Одиночество в гареме было смертным приговором.

– Я согласна, госпожа.

Кёсем улыбнулась, и ее улыбка была подобна блеску стали.

– Умная девочка. Начинай с малого. Присматривайся. Слушай. Айше связана с визирем Кара Мустафой-пашой. Он недруг моего сына. Узнай, что она передает ему через своих служанок. Тебе поможет Лейла-ханым. Она знает, как устроены эти каналы.

С этого дня жизнь Гюль превратилась в двойную игру. Снаружи – молодая наложница, удостоенная внимания султана. Внутри – агент, впервые в жизни занявшийся не выживанием, а наступлением.

Она училась искусству незаметного наблюдения. Запоминала, кто с кем общается, какие слухи циркулируют, кто из служанок к кому ходит. Лейла-ханым, оказавшаяся давним и верным агентом Кёсем, учила ее читать между строк, видеть тайные знаки в, казалось бы, невинных жестах.

Однажды вечером, сидя в саду, она стала свидетельницей встречи Айше с одной из служанок главного садовника. Разговор был коротким, но Гюль заметила, как служанка передала Айше маленький сверток. Позже, через Лейлу, она выяснила, что садовник – родственник того самого Кара Мустафы-паши. Сверток, как удалось установить, содержал не яд или ядовитые травы, как она опасалась, а… семена редкого цветка. Казалось бы, ерунда. Но Гюль, посоветовавшись с Лейлой, доложила об этом Кёсем.

– Цветок? – Валиде задумалась. – Аллата? Да… его аромат вызывает головные боли и беспокойство. В больших дозах – галлюцинации. Мурад иногда страдает мигренями… Хорошо, Гюль. Ты не ошиблась в выборе. Теперь мы знаем их следующий ход.

Через несколько дней садовник и служанка были арестованы по обвинению в воровстве. Айше не пострадала, но ее канал связи был перерезан. Она поняла, что ее раскрыли, и с этого момента ее ненависть к Гюль достигла нового накала.

Тем временем, Мурад продолжал проявлять к Гюль интерес. Он никогда не вызывал ее к себе официально, но их случайные встречи в саду или библиотеке стали чаще. Их разговоры всегда были короткими, полными невысказанного. Он говорил о государственных делах, о войне с Сефевидами, о трудностях правления. Она слушала, иногда задавала вопросы, которые заставляли его задуматься. Она видела, как в его присутствии он постепенно сбрасывал с себя часть своей тяжелой ноши, позволяя себе быть просто человеком, а не полубогом.

Однажды ночью, когда гарем уже спал, Гюль не могла уснуть. Она вышла в сад, к тому самому фонтану, где когда-то разбила кувшин. Лунный свет заливал мраморные плиты, превращая их в серебро. И тут она услышала музыку. Ту самую, грустную и мелодичную, что слышала в первую ночь. Она пошла на звук.

В одной из беседок, скрытой тенью, сидел Мурад. В его руках был саз. Он играл, не замечая ничего вокруг. Его лицо, освещенное луной, было уставшим и печальным. В эти мгновения он не был грозным султаном. Он был молодым человеком, несущим неподъемную ношу.

Гюль замерла, не решаясь потревожить его. Но он заметил ее. Его пальцы замерли на струнах. Звук оборвался.

– Я не хотела мешать, – тихо сказала она.

– Ты не мешаешь, – его голос был глухим. Он отложил саз. – Я не могу спать. Сны… бывают тяжелыми.

Он смотрел на нее, и в его глазах она снова увидела того мальчика из подвала. Того, кто видел кровь и предательство.

– Иногда… – начала она осторожно, – иногда нужно позволить себе чувствовать боль. Чтобы она не съела тебя изнутри.

Он резко встал.

– Ты не знаешь, о чем говоришь! – его голос прозвучал резко, по-прежнему властно. Но в нем слышалась боль. – Я не могу позволить себе боль! Я не могу позволить себе слабость! Империя… она как дикий зверь. Расслабишь хватку на мгновение – и она разорвет тебя на куски.

– А кто поддержит тебя, мой повелитель? – тихо спросила Гюль. – Кто разделит с тобой это бремя?

– Никто! – отрезал он. Это мой крест. И мой отец, и мой дед… все они несли его в одиночку.

– Но разве они были счастливы? – осмелилась она.

Он замер, глядя на нее с изумлением. Никто и никогда не спрашивал его о счастье. О нем самом, а не о султане.

– Счастье? – он горько усмехнулся. – Счастье не для повелителей. Для нас есть только долг. И одиночество.

Он прошел мимо нее, его плечи снова были напряжены, как стальные пружины. Но на пороге беседки он остановился и, не оборачиваясь, сказал:

– Твоя книга… я пришлю тебе другую. Персидского поэта. Там есть стихи о… о садах. Может, они напомнят тебе о доме.

И он ушел, растворившись в ночи.

Гюль осталась одна, дрожа от смеси страха и какого-то нового, щемящего чувства. Она понимала, что между ними возникла связь, опасная и невозможная. Она также понимала, что Айше и ее покровители не простят ей этого. Буря приближалась. И она должна быть готова.

На следующее утро в гарем пришла весть: Султан Мурад IV объявляет о начале подготовки к большому военному походу. Цель – Багдад. Империя снова готовилась к войне. И это означало, что гарем, этот хрупкий и опасный мир, ждали новые потрясения. Гюль стояла у своего окна, глядя на двор, где уже кипела деятельность, и думала о том, что ее личная битва только начинается. Битва за сердце султана. Битва за свое место в этом мире. И битва за выживание.