Жизнь прожить – не поле перейти. Воспоминания
© Марина Эрлина, 2025
ISBN 978-5-0068-6012-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1. Детство и юность
Мой отец Мерлинов Михаил Федорович 1909 года рождения был уверен, что в его жилах течет благородная кровь его предков Мерлинов. Его дед Мерлин был из обедневших англичан, приехавших в Россию на заработки и работал управляющим поместья у русского барина, который постоянно жил за границей. И крестьяне, которые были в подчинении Мерлина, все были Мерлиновы. Поэтому в Поволжье такая фамилия не редкость. Но мой дед утверждал, что он сын того самого Мерлина и крепостной крестьянки. Мерлин отправил его на обучение садоводству в Екатеринбург. Он там и остался и всю жизнь проработал садоводом. У него было трое сыновей, мой отец – самый младший.
Он был стройный, красивый, с черными вьющимися волосами, но сильно заикался и был инвалидом детства, руками работать не мог, поэтому ему родители дали образование экономиста.
Моя мама Харитонова Прасковья Ивановна была дочерью ивановского ткач Ивана Харитонова и крестьянки Авдотьи. У них было 18 детей, выжили до взрослого состояния только шестеро. Их история тоже непростая.
Отец Авдотьи был зажиточным крестьянином, а она его младшей дочерью. Она была некрасивой, с сильно выступающей нижней челюстью. Отец искал ей такого жениха, которому бы он мог без риска передать свое хозяйство. Свой выбор он остановил на безродном, но старательном батраке Иване, который наверняка сохранит хозяйство. И, чувствуя свою близкую смерть, поспешил их поженить, когда невесте едва исполнилось 14 лет. Ни о какой любви тут речи не было, каждый выполнял свою роль. Иван был родом из Астрахани, рано остался сиротой и батрачил за кусок хлеба, где придется. Но очень скучал о потерянной родине. Однажды он попал в больницу, а после больницы исчез. Авдотья осталась беременная с кучей детей без кормильца. Со слезами она обратилась к деревенскому колдуну с просьбой найти ее мужа. И он ей помог: «Жалко мне тебя, Авдотья. Собирайся и поезжай в город Астрахань». Он рассказал, как найти там маленький белый домик, обвитый виноградом, в котором живет вдова Мария. «Расскажи ей свою историю, она тебе поможет». Авдотья поверила ему, оставила хозяйство на старших детей и поехала в Астрахань. Она легко нашла там домик, описанный колдуном. Мария ее встретила приветливо, выслушала, накормила и призналась, что Иван живет с ней, но он уверил ее, что он одинок, потерял всех родных. Перед приходом Ивана с работы, она спрятала Авдотью за штору, сначала спокойно накормила его, а потом, как бы между прочим, спросила: «Ваня, ты говорил, что у тебя никого на свете нет из родных. Так ли это?» Иван подтвердил. Тогда она отдернула штору: «А это кто же?» Иван засмущался и вынужден был признаться в обмане. Мария не устраивала скандалов. Она спокойно собрала их, дала еды на дорогу и проводила.
Когда они вернулись домой, Иван обнаружил лишнего ребенка, которого Авдотья родила, пока он отсутствовал. Он не помнил, что оставил ее беременной и возненавидел и этого ребенка, и жену, которую никогда и не любил. Жизнь семьи превратилась в сплошной кошмар. Страдали все, и дети тоже. И Авдотья решила убить этого ребенка. Положила его головкой в прихлоп и собиралась уже хлопнуть дверью, но старшая девочка Соня, которая нянчила этого ребенка, бросилась ей в ноги: «Мама, не делай этого. А если сделаешь, то убей и меня». Этим ребенком была моя мама. И она осталась жить нелюбимой дочерью. В 7 лет ее отправили в няньки к ее старшей сестре Екатерине, у которой родился первый ребенок. Там она и выросла. Потом ушла работать санитаркой в больницу, потом выучилась и стала медсестрой.
У нее был жених, которого призвали в армию. И, закончив училище, она решила сделать ему приятный сюрприз – навестить его, не предупредив об этом письмом.
В расположение части она приехала рано утром. Дежурный часовой ей ответил: «Жалко мне тебя, девушка, но я обязан сказать правду. Его в части нет, ему разрешено ночевать у своей невесты в поселке. Скоро он придет. Если хочешь, дожидайся». Дожидаться она не стала. И больше никогда в жизни с ним не встречалась.
А с моим отцом они встретились в городе Южа, куда обоих прислали на работу после обучения. Сын хозяйки, у которой мама снимала комнату, дружил с моим будущим отцом, и хозяйка его очень уважала. Михаил увидев квартирантку, влюбился в нее. А мама после предательства жениха вообще на мужчин смотреть не хотела. Но хозяйка не переставала расписывать, какой Михаил умный и образованный, какой он честный и справедливый, как он сохнет от любви к ней. «Надо замуж идти за того, кто тебя любит, с таким будет жить спокойно и комфортно». И уговорила. Мама согласилась поехать знакомиться с его родителями. И тут ее ждал очередной жизненный сюрприз.
В поселке, где жили родители Михаила, была богатая вдова Уварова, с которой они мечтали породниться. Но сын на их уговоры не обращал внимания. И, когда он привез свою избранницу, его мать, даже не поздоровавшись с ней, начала причитать: «Миша, кого ты привез, зачем тебе эта нищенка? Если бы ты на Уваровой-то женился…» Мама оторопела от такого приема, но деваться было некуда – поздний вечер, незнакомый город, куда убежишь? Она поднялась утром рано и сказала Михаилу: «Я ухожу, если ты со мной, то вставай, одевайся и поехали, а если нет, больше мы не встретимся». И они уехали.
Вскоре отца перевели на работу в город Клин, там им дали крошечную комнатку в общежитии, где комнаты отделялись одна от другой дощатыми перегородками с прекрасной слышимостью того, что происходило у соседей. И там мама обнаружила, что не у всех представление о семье одинаковое. Их соседи жили как муж и жена, но у каждого были и другие отношения. И, приходя с очередного свидания, они делились впечатлениями, как две подружки. И мама стала как-то больше ценить любовь и преданность Михаила.
Я была их вторим ребенком. Первый умер в роддоме через несколько дней после рождения. У меня нет воспоминаний о Клине, потому что, когда мне исполнилось 2 года, отца перевели на завод имени Цурюпы (не помню название поселка). Там он получил отдельную двухкомнатную квартиру. Оба родителя работали, а для меня наняли старушку няньку. Она не разрешала мне бегать, выходить из комнаты, и пугала Бабаем. Мне она не нравилась, я радовалась, когда она уходила. Отец каждый месяц ездил в Москву с отчетом и оттуда всегда привозил гостинцы. Особенно мне нравилось шоколадное масло, которое мне разрешали есть ложкой. А однажды он привез мне большую куклу с закрывающимися глазами. Я была в восторге и не расставалась с ней. Но через пару дней, когда я бежала с ней в обнимку, я споткнулась о порог и упала вместе с куклой. Ее головка разбилась, а глазки покатились по полу. Я рыдала несколько дней.
Когда мне исполнилось 2,5 года, у меня появился маленький братик. И все пошло по-другому. Мама теперь не работала, няньку уволили. Мама больше занималась братом и пеленками, и я была предоставлена сама себе. Детей тогда пускали гулять без присмотра, и меня стали выпускать во двор.
В то время у мальчишек любимой игрой была игра в Чапаева. Они носились с палками в атаку, кричали «ура!», а девчонки лепили куличики в песочнице. Но однажды ко мне подошел мальчик и сказал: «У Чапаева была Анка. Пошли, ты будешь Анкой». Взял меня за руку и потащил «в бой». Я едва успевала перебирать ногами и боялась упасть, но он крепко держал меня за руку, а другой рукой орудовал «саблей». Мне было весело, и я гордилась, что мальчишки взяли меня в игру, хотя не понимала еще, кто такой Чапаев, кто такая Анка.
Шел 40- й предвоенный год. Было много арестов, люди не доверяли друг другу, боялись оговоров. Как-то зимой, когда брату было года полтора, он только учился говорить, родители в выходной день решили пойти всей семьей в кино. Для меня это было впервые. Перед фильмом показывали киножурнал. Отец объяснял: «Вот это Сталин». Я тихонько спрашивала, откуда на экране появляются эти люди. Он ответил: «Посмотри назад, видишь дырку в стене, а из нее идет луч света, он посылает на экран картинки». Мой братец услышал два новых для него слова и тут же громко повторил их: «Сталин! Дырка!» Родители в ужасе замерли и зашептались: «Уходим». Встали, и извиняясь стали пробираться к проходу, поясняя: «Ребенку срочно в туалет надо». Вышли на улицу и быстрым шагом поспешили домой, на ходу наставляя меня: «Кто бы тебя не спрашивал, о чем дома разговаривают, отвечай „я не знаю“, а то нас могут в тюрьму посадить, и останешься без родителей». Впрочем, дома ни о чем таком, за что могут посадить, не говорили. Но люди из страха за себя, клеветали и писали доносы на других. И все друг друга боялись.
Вскоре с нашей семьей произошел еще один неприятный случай, который заставил нас поменять место жительства.
Самый старший брат отца рано умер, и я его не видела. А второй брат, узнав, что Михаил хорошо устроился, попросил и его устроить на этот завод. Михаил помог, но свободных квартир в это время у завода не было, и ему сказали: «Пригласил брата, так потеснись, поживите вместе, пока следующий дом не достроим». И в маленькой двушке оказались две семьи по 4 человека в каждой. К тому же жена брата оказалась такой наглой, что просто выжила из кухни мою маму. А когда отец сказал брату: «Я тебе помог устроиться, а теперь ищи себе съемную квартиру и освободи мою», брат ему ответил: «Квартира не твоя, а заводская и мы с тобой имеем на нее одинаковые права». Отец не стал скандалить, снял комнату для своей семьи и обратился в Главк с просьбой перевести его на работу в другое место. Вскоре его перевели в Раменское и дали 2 маленьких комнаты с общей кухней в бараке. Нас с братом взяли в детский сад, а мама стала работать в клубе.
Раменское раньше выглядело совсем не так, как теперь. Перед вокзалом была чистая зеленая поляна, а метров 100 от него стояли два двухэтажных барака. За ними еще через 200 метров начинался красивый парк на берегу большого чистого озера. По выходным люди семьями выходили в парк, купались в озере. За озером были промышленные здания. Сегодня прямо от вокзала все застроено и перегорожено. От парка ничего не осталось, озеро сильно обмелело и выглядит большой лужей.
Между бараками была зеленая лужайка. Все жители знали друг друга, так как работали вместе. Выходной был один, и к нему относились как к празднику. Мужчины выходили на эту лужайку пообщаться – играли в шахматы, шашки, карты, читали и обсуждали газеты. А женщины готовили праздничный обед, и из всех окон доносились вкусные запахи.
Таким же, как все, выходным днем начиналось и утро 22 июня 1941 года. Было тепло и солнечно. Мама нарядила меня в красивое платье. Отец привязал качели к пожарной лестнице напротив нашего окна, посадил меня туда и вернулся домой помогать маме. Я сидела и наблюдала мужчин, радуясь теплу и солнышку.
Вдруг окно на втором этаже барака напротив открылось, женщина выставила на вытянутой руке большой черный круг репродуктора и громко закричала: «Слушайте все!» Мужчины замолчали, повернув головы к репродуктору, и мы все услышали тревожный голос диктора: «Говорит Москва. Сегодня, в четыре часа утра…»
Мужчины вскочили на ноги, быстро собрали свои вещи и стали расходиться, тихо переговариваясь. Я услышала обрывки фраз «завтра на призывной пункт», «надо собраться сегодня», «это должно было случиться». Отец вышел, отвязал качели и увел меня домой.
Мне никто ничего не объяснял, но я все поняла: наша спокойная размеренная жизнь кончилась, завтра начнется другая, страшная и неизвестная.
И она началась. Почти каждый день воздушные тревоги. Спать ложились одетыми, чтоб вскочить и бежать в бомбоубежище. Пока было тепло, бежали в лес.
Очереди за хлебом, карточки, и постоянное чувство голода. Каким вкусным казался довесок – кусочек хлеба, который мама отдавала сразу в магазине. Люди стали угрюмыми и молчаливыми.
На новый 1942 год папе на работе дали билет на детский утренник в Колонном зале Дома Союзов. И мы с ним туда поехали. Мои впечатления были ужасными. На входе нас встречали взрослые люди в масках животных. Не смотря на то, что они нас приветствовали, эти огромные «звери» вызывали у меня страх. Я прижалась к папе и выдохнула: «Папа, пошли домой». Видя такую реакцию, «звери» отошли, и папа повел меня дальше. В зале стояла огромная елка, а под ней сидел огромный Дед Мороз в красной шубе и разговаривал громким басом. А юркая тетя Снегурочка, увидев меня, стала отрывать мою руку от папы и тащить в круг, где было много детей, которые ходили вокруг елки. Я ухватилась за папу покрепче и громко заплакала. Папа сказал: «Ладно, оставьте ее, пусть привыкнет», – и она ушла к детям. Я думала только о том, чтоб не потерять здесь папу, и крепко за него держалась, уговаривая скорее уехать домой. На выходе нам сунули кулек с конфетами, но даже это меня не порадовало, мне хотелось поскорее отсюда уехать.
Женщин с детьми призвали эвакуироваться. Мои родители решили, что это правильно. Поезд формировался в Москве. Папа нас не провожал, работу пропускать не разрешалось. Пока мы добрались из Раменского, пока нашли поезд, до отправления остались минуты. У мамы на руках ребенок и сумка с вещами, а я держусь за ее юбку и стараюсь не отстать. Вагон набит битком, присесть негде, вещи поставить негде. Нашлись сердобольные, освободили одно место с краю, мама почти упала на него, расслабив затекшие руки. Ей не до меня. А у меня и ноги не стоят, и глаза закрываются. На полках лежат дети, мамы сидят внизу, вещи стоят на полу. Женщина, заметив мое состояние, говорит: «На верхней полке лежит только одна девочка, давайте эту к ней положим». Меня подняли и положили головой к окну в ноги той девочки. Я отключилась сразу. А очнувшись, увидела людей в белых халатах, склонившихся над моей головой. И тут же они исчезли, а я ощутила, что лечу с большой скоростью вверх по какому-то тоннелю, а вверху свет. Вдруг мое движение затормозилось, я услышала «рано», и опять все пропало.
Оказывается, мы доехали только до Люберец. То ли поезд тормознул, то ли девочка во сне меня столкнула, только я упала вниз головой на вагонный столик. Поезд задержали, вызвали скорую, маму высадили, а меня отправили в Склифосовского. Сильное сотрясение мозга, долго была без сознания. Как очутилась дома не помню.
Мама решила ехать с детьми к своим родителям в деревню Кокошкино Ивановской области. К этому времени с ними оставалась жить только их младшая дочь Клавдия. Поэтому к ним привезли и других внуков дошкольного возраста – человек 6—7.
Это была патриархальная деревенская семья. Дедушка работал в Иваново, и мы его видели редко. Но, когда он бывал дома, его все боялись и старались на глаза не попадаться. Вообще, закон был такой – дети не должны мешать взрослым. Летом мы были на улице, а зимой – на полатях. Шуметь тоже не разрешалась, поэтому мы тихонько играли, рассказывали сказки и спали там же. На полатях. Была какая-то подстилка, а одеял не было, спали одетыми. Еду получали один раз в день.
Однажды летом я проснулась поздно, дома была только одна двоюродная сестра Вера, на год старше меня. Она сказала: «Ешь, вот тебе блин оставили». К моему несчастью в этот блин попал бабушкин волос, когда она делала тесто. Я откусила, чувствую волос – выплюнула в детский горшок. Кусаю еще – опять волос. И так я выплюнула кусочка 3—4, остальное съела. Вскоре бабушка вернулась с поля и, увидав в горшке блин, страшно рассердилась, схватила свой резиновый бандаж и отстегала меня, приговаривая: «Будешь знать, как хлеб бросать». Я ничего не поняла. Как же я могу проглотить волос? Потом мне объяснили: все пищевые отходы – это не мусор, а корм для животных. Я должна была отнести курам то, что не могу есть сама.
Однажды я проснулась, когда остальные дети уже были на улице, а в доме была только бабушка, которая что-то делала на кухне. К ней зашла соседка, и бабушка стала ей жаловаться на своих детей, которые привезли ей внуков. «Прокорми-ка такую ораву». И соседка ей сочувствовала.
Моя мама не жила с нами, она работала в детском саду в районном центре в часе ходьбы от деревни, там снимала маленькую комнатку, чтобы не тратить силы и время на дорогу. Приходила к нам редко. И, когда она пришла в очередной раз, я рассказала ей о жалобах бабушки. Она тут же собрала нас с братом, и мы пошли к ней в Шорыгино. Комнатка была такая маленькая, что поперек помещалась только койка, а перед ней пара метров до двери. Поэтому мы с братом спали на полу перед маминой койкой, и мама перешагивала через нас, когда мы спали, а ей надо было выйти. Из мебели был только чемодан под кроватью. Никаких продуктов никогда в этой комнате не было. Ели мы один раз в детском саду, куда мы с братом стали ходить вместе с мамой.
Кормили нас перед дневным сном, и меню не менялось – пара ложек жиденького картофельного пюре и тоненький кусочек черного хлеба. Но вокруг была природа, нас летом часто водили на прогулки в лес. Для меня это тоже были новые впечатления. Когда я попала в лес впервые, я тоже пережила страх. Остальные дети здесь выросли, для них это было привычно. А я не отходила от воспитательницы. Когда собрались уходить, обнаружилось, что двоих не хватает. Она звала их, но они не отзывались. И она сказала: «Дети, не расходитесь, я пойду их поищу», – и ушла в лес. Мне показалось, что нас здесь бросили, что сейчас придет волк и нас съест. Я стояла и тихонько плакала. Ко мне подошел мальчик Володя Бусыгин и спросил: «Ты что плачешь, тебе страшно?» – «Да, – ответила я. «Не бойся, мы не заблудились, мы и сами знаем дорогу назад. А она скоро придет». У меня появился защитник, и я перестала плакать. А когда вернулась воспитательница с ребятами, которые зашли далеко, и велела нам строиться, (мы ходили строем по двое взявшись за руки), я протянула руку Володе. Но он сказал: «У нас принято мальчик с мальчиком, девочка с девочкой. Найди какую-нибудь девочку». Позже я узнала, что в Володю влюблены все девочки, потому что он очень добрый и заботливый. К сожалению, войну Володя не пережил. Много детей умирало на таком питании.
Вскоре за нами приехал папа и увез нас обратно в Раменское. Бомбежек стало поменьше, но голод и холод были прежними, дров не было, топить было нечем. Папа часто брал меня с собой в парк собирать хворост, а то и рубить небольшие деревья. Но парк охранялся, и однажды нас с папой доставили в милицейский участок. Таких как мы, было много. Пока мы ждали своей очереди, папа придумал как сбежать. Он сказал, что ребенку надо в туалет. Нас выпустили, и мы мимо туалета пустились бежать. Летом было чуть лучше. Но снова пришла зима и с ней 1944 год.
Однажды мы со сверстниками увлеченно строили снежную крепость. К нам прибежала соседка: «Рита иди скорей домой, маму забирают в больницу». На другой день я узнала, что у меня появилась сестренка.
Мама и раньше подкармливала нас за счет того, что регулярно сдавала кровь и за это получала дополнительный паек. А теперь она стала сдавать еще и грудное молоко, за которое получала литр жидкой молочной рисовой каши в день.
Голод мучил всех. Но в деревнях было легче. Городские женщины увозили в деревни последние ценные вещи, обменивая их на хлеб и картошку. Я знала случаи, когда эти женщины не возвращались, им часто приходилось прыгать с поезда, если не было остановок возле деревень. Они калечились, не могли выбраться и погибали в этих поездках. Поэтому старались ездить не в одиночку. И вот однажды маму уговорили поехать с ними несколько женщин, у которых были маленькие дети. Рано утром они принесли в нашу комнату своих младенцев, уложили рядком на кровать, а кто мог ползать – на пол. И оставили меня, семилетнюю девчонку, нянькой для них. Этот длинный день с недетскими переживаниями я помню до сих пор. Что я могла для них, орущих от голода, сделать? Только вставить в рот пустую соску или посадить ползающего ребенка на горшок. Брать их на руки или развертывать мне не разрешили – не сумею запеленать, замерзнет. Мне было жалко детей, я волновалась за матерей. А вдруг не вернутся, что я буду делать?
Они вернулись поздно вечером, я была рада уже этому, даже не зная, удачно или нет они съездили.
К лету вернулся отец, который работал на торфоразработках, и увез нас с собой на Саньковское болото.
Поселок, в котором нам предстояло жить, был тупиковой точкой узкоколейки, других дорог туда не было. 7—8 одноэтажных домиков по левую сторону насыпи узкоколейки, большая столовая по правую сторону и посредине клуб, где нам дали 2 смежные комнаты. Рабочих в столовую не возили, там готовили для них еду и развозили ее по рабочим участкам по той же узкоколейке. Маму уговорили, хотя она очень не хотела, заведовать столовой, поскольку других грамотных женщин в поселке не было. А у нее было трое детей, причем младшей не исполнилось и полгода. Я не знаю, сколько сотрудниц было в столовой, но мама проводила там весь день, прибегая только покормить грудью младшую. Мы с братом не видели горячей еды, и получали только свой паек хлеба. Готовить дома было не из чего, магазинов там не было. Сотрудницы не раз говорили маме: «Приведи детей, покорми их хоть раз в день», – но она отвечала: «Если я покормлю своих детей, то как я откажу вашим? А уменьшать порции рабочим я не имею права». И мы с братом выживали на подножном корме – за поселком было гороховое поле, на лужайке с другой стороны находили щавель, землянику. Старшие ребята иногда брали меня с собой в лес за черникой и клюквой.
Я стала нянькой для двоих младших. Утром мама уходя наказывала снять пеленки с веревки, когда высохнут, следить за братом, чтоб мальчишки не обидели, укладывать сестренку спать после того, как мама приходила ее покормить, и не уходить, пока она спит, чтоб она не упала с койки. Сестренка росла спокойной, и, когда она бодрствовала, я выносила ее на улицу, стелила в ямку пеленку и усаживала ее туда, а сама могла пообщаться с подружками.
Среди лета приехала комиссия, сделала проверку в столовой и нашла недостачу мяса. Мама очень переживала, она честно работала, куда делось это мясо, усохло или недовесили при получении, она не знала. Вопрос замяли, но ее (к большой ее радости) сняли с работы и назначили заведующим мужчину-инвалида с дочкой моего возраста. Комнатку им дали в здании столовой. С этой девочкой мы стали подружками. Однажды она пригласила меня к себе, а ее отец дал нам по большому куску хлеба намазав его щедро маргарином. За все военное время меня так щедро не кормили, и этот бутерброд показался мне вкуснее всего на свете. Переживала я только о том, что не могу разделить его с братом, так как нас заставили это съесть не выходя на улицу. С братом мы жили дружно, и всегда делили все поровну, поэтому я считала себя виноватой, что нарушаю этот порядок.
Однажды на выходной приехал отец и решил сходить в лес за грибами. Вообще местные побаивались ходить в лес поодиночке. Рассказывали, что в подмосковных лесах бродят дезертиры, которые выживают за счет людоедства. Но отец взял меня с собой, и мы пошли искать грибы. Не помню, много ли мы их нашли, но на обратном пути кто-то промелькнул за кустами. Отец посадил меня на плечи, прошептав «молчи», и быстро пошел к выходу. Все обошлось, но мы оба пережили неприятные минуты. А в конце лета случилось очень неприятное событие.
Продукты в столовую привозили раз в неделю, вагончик с наращёнными бортами отцепляли и оставляли для разгрузки. А после разгрузки старшие ребята собирали всех желающих прокатиться, убирали подпорки и разогнав вагончик, прыгали в него сами. От поселка дорога шла под уклон, и вагончик с ребятами уезжал далеко. Обратно они возвращались по шпалам пешком. В этот раз пригласили и нас с братом. Пока я пересадила брата через борт, ребята уже начали разгонять вагончик, а я осталась висеть на руках снаружи. Не знаю, мои руки ослабли или кто-то по ним ударил, но я упала на насыпь. Когда очнулась, голова кружилась и сил встать на ноги не было. Я понимала, что должна добраться домой, здесь меня найдут не скоро. И ползком стала двигаться к дому. Меня увидела соседка и помогла добраться. А там я снова потеряла сознание. Через какое-то время я ощутила себя в углу под потолком над койкой, на которой лежало мое тело. Я видела, что мама бегает от окна к двери и рыдает, схватившись за голову, а соседка, которая меня привела, сидит на стуле возле койки и говорит маме: «Давай я к Марье схожу, у нее святая вода есть, авось, поможет». Я все это вижу и слышу, как в кино, без всяких эмоций, будто меня это не касается. Соседка приходит с бутылочкой, набирает в рот и брызгает на голову ребенка. В тот же момент я ощущаю себя в теле, но пошевельнуться не могу. Соседка заметила какие-то изменения и спрашивает: «Рита, ты меня слышишь?» Я хочу ответить ей, но язык меня не слушается, и я едва выдавливаю тихое «да». А она говорит: «Что же ты маме-то не отвечаешь, смотри, как она переживает». Я еще дней десять лежала, то приходя в сознание, то снова погружаясь в забытье. Но выжила и всю жизнь гадала, что же это было? Только через много лет я осознала, что человек – духовное существо, и может существовать в теле и без него.
К осени мы все вернулись в Раменское. Отец искал работу в Москве и ему предложили поехать добровольцем во Львов по программе «Восстановление разрушенных районов». Львов недавно освободили, война уже перешла на территории западных стран. Я помню, как родители долго обсуждали этот вариант. В нашей комнатке помещалась только одна кровать, на ней спали родители с грудным ребенком, а мы с братом по-прежнему спали на холодном полу. Никаких шансов улучшить жилищные условия в ближайшей перспективе не было. И они решились на переезд, так как там обещали дать хорошее жилье.
В начале января сорок пятого года отец поехал туда один, а в феврале вернулся за нами. Из имущества нам ничего перевозить не пришлось, одежды было немного, а свое сокровище – библиотеку отец с болью в сердце продал.
Квартиру нам дали действительно хорошую. Три большие комнаты и кухня, ванная комната и отдельно туалет, газовое отопление. В кухне был стол со стульями, а комнаты пустые. Все сначала спали на полу, но потом очень быстро приобрели хорошую мебель, которую дешево продавали поляки, не желающие оставаться на советской территории, и массово уезжающие в Польшу.
Сначала было голодно, но потом нас троих приняли в детский сад, в разные группы. Водить нас в сад было некому, родители с утра до вечера работали, поэтому за младших детей отвечала я. Ходили туда пешком, потихоньку, потому что сестренке было только полтора года. В садике нас прилично кормили, даже давали рыбий жир. Старшим детям разрешали не спать после обеда, и мы помогали воспитателям. Садик располагался в большом особняке, окруженном фруктовым садом, поэтому нас часто просили собрать ягоды или яблоки, из которых нам на полдник варили компот. В садике нам очень нравилось, и мы не подозревали, что живем в опасной обстановке.
Однажды, возвращаясь из детсада, мы были остановлены компанией подростков, которые окликнули нас с противоположной стороны улицы: «Стой! Отвечайте, кто вы, поляки, хохлы или русские?» Я взяла сестренку на руки, а брату говорю: «Бежим скорее отсюда». И, не оглядываясь, побежала за угол дома. А брат растерялся, и его забросали камнями: «Молчат, значит русские. Бей их!» Я стояла за углом и переживала за брата. Оставить сестру я не могла и выйти с ней к этим бандитам было опасно. Когда все затихло, я заглянула за угол – брат сидел на корточках у стеры и плакал, а по щеке у него текла кровь. Позже мы обнаружили у него синяки по всему телу.
Война только что закончилась, но отголоски ее мы видели постоянно. По ночам слышались перестрелки, а утром мы не были уверены, что поздороваемся со своими соседями. Из подъездов выносили трупы, иногда целыми семьями. Кто убивал, мы не знали – и наши зачищали территорию, и бандеровцы мстили нашим, и разные банды типа «черной окошки». Родители строго наказывали дверь никому не открывать, что бы нам не говорили. И все-таки меня однажды обманули. Днем, когда родители были на работе, позвонила женщина, и сказала, что она должна нашей маме деньги. Я открыла дверь на цепочку и сказала: «Давайте». Но она ответила: «Нет, детям деньги в руки давать нельзя. Ты пусти меня, я положу их на полочку повыше, чтоб вы не достали, а вы маме скажете, где они лежат». Я, как загипнотизированная открыла цепочку и пустила ее в квартиру. А она в кухню, где были полочки, даже не зашла, а стала ходить по всей квартире, заглядывать в шкафы, приговаривая «куда бы их лучше спрятать». Я, конечно, поняла, кого я впустила, но что может сделать восьмилетний ребенок против взрослого? Я просто ходила за ней и следила, что она делает. А она стала развертывать сложенную мамину шубу на дне шкафа. Тут уж я не стерпела: «Не трогайте!», и нагнулась, чтоб не дать ей вытащить шубу. Видимо, воспользовавшись тем, что я смотрю вниз, она сдернула с вешалки над моей головой папин выходной пиджак с орденом, которым его недавно наградили за работу в тылу, и поспешила к выходу. «Ладно, я зайду, когда мама вернется». Младшие тоже все поняли, от страха спрятались под кухонный стол и сидели тихо. Вскоре пришла мама и сразу заметила белую полосу у меня на лбу, видимо, гостья меня чем-то помазала, чтобы усыпить мое сознание. Мама не ругала меня, она была рада, что дети целы. Детей тогда тоже воровали. А папа очень жалел и пиджак, и орден.
Приходили и под видом нищих. Одна так плакала, что ей нечем детей накормить, я дала ей через цепочку большой ломоть хлеба. А потом мы нашли этот хлеб в пожарном ящике с песком. Ей было нужно не это.
В сентябре 45-го я пошла в школу. Мне было уже 8 лет. Читать я научилась год назад, когда мы жили на Саньковском болоте. Выходные у рабочих были не часто, но игода они приезжали и собирались на веранде клуба, где были наши комнаты, вслух читали газету, обсуждали события в стране и на фронте. Мне казалось каким-то волшебством, что глядя на бумагу, человек видит там слова. Мне очень хотелось научиться этому. Однажды мне достался кусок газеты, и я стала расспрашивать папу, как люди угадывают в ней слова. Папа рассказал мне про буквы, слоги из которых складываются слова. И я решила сама научиться этому. Я носила в кармане этот кусок газеты и при каждом удобном случае спрашивала взрослых как называется незнакомая мне буква. Потом я твердила эту букву, находила ее на этом клочке газеты и повторяла ее название. Потом складывала из знакомых букв слоги, и слова, находила их в газете. И к концу лета я уже читала этот обрывок газеты. Книг у нас не было. Когда вернулись в Раменское, мне подарили Букварь, с которым я не расставалась. А во Львове недалеко от нашего дома была детская библиотека, куда мама меня записала раньше, чем в школу, и за лето я прочитала уже много детских книг. Поэтому в первом классе мне было легко, я очень старательно училась красиво писать.
Школа была далеко от дома, минут 30—40 пешком. Никто меня туда не провожал. Мама должна была теперь сама отводить младших в детский сад, и ей было не до меня. А у меня было много времени по пути размышлять о жизни и сочинять стихи. И первый класс, и все последующие я закончила на отлично, хотя родители никогда не интересовались моей учебой.
Когда мне было лет десять, случился несчастный случай с семьей главного инженера завода, где работал мой отец, но последствия этого для нашей семьи были гораздо тяжелее, чем для них.
У главного инженера была жена и дочь дошкольного возраста. Однажды утором, когда он ушел на работу, а жена с дочерью были в ванной, произошел взрыв газа. Дом разрушился. Но их просто завалило в ванной комнате. Они были целы, но, конечно, пережили страх и потеряли все имущество. Моего отца вызвал директор. Он попросил временно уступить им одну комнату в нашей трехкомнатной квартире и помочь семье оправиться от случившегося. А им от завода выделили помощь – какое-то количество продукции завода (мыла). Мыло в эти годы было большим дефицитом. Жена инженера была избалованной дамой и торговать на рынке считала для себя унизительным, поэтому лежала в постели и притворялась очень больной. Моя сердобольная мама вызвалась ей помочь и понесла на рынок это мыло. Не помню, удалось ли ей что-то продать, но ее быстро арестовали, обвинив в спекуляции. Мы остались одни. Мне пришлось, пропуская уроки в школе, отводить сестренку в детсад. Брат уже ходил в первый класс, но его школа была рядом, и он бегал туда один. Отца вызвали в НКВД и сказали: «Мы можем облегчить Вашу участь и отпустим Вашу жену, если Вы согласитесь работать нашим осведомителем». Что ему было делать? Трое малых детей без присмотра. Конечно, он согласился. Но с его характером ему это было невероятно трудно
Он болезненно ненавидел лгунов, доносчиков и предателей. Он строго относился к нам, детям, но бил только за одну провинность – ложь. Мы знали, что провинность простят, если честно признаешься. А в этом случае жизнь заставила его принять роль доносчика. Его регулярно вызывали и спрашивали о сотрудниках, кто что говорит, кто что думает. Отец все время отказывался отвечать, оправдываясь тем, что как экономист мало общается с сотрудниками. Ему советовали общаться и через какое-то время снова вызывали. Тогда он увольнялся и менял работу. И песня начиналась сначала. Так длилось несколько лет. Наконец, его вызвали к высшему руководству. Он понимал, что его могут посадить за саботаж, и на прием взял меня с собой. Управление находилось в красивом особняке на красивой улице с сквером посередине и лавочками для отдыха. Он усадил меня на лавочке и сказал: «Если я оттуда не выйду, возвращайся домой и расскажи маме». Я сидела долго и переживала за него. А когда стало темнеть, я поняла, что он не выйдет и мне надо возвращаться домой, я осознала, что не знаю, в какой стороне мой дом, я не запомнила дорогу, по которой мы сюда пришли. Мне стало совсем страшно. Но вскоре отец вышел, расстроенный и молчаливый. Потом в очередной раз уволился и стал искать обмен квартиры на другой город.
Зарплату он получал все меньше, жить стало труднее и нашу трехкомнатную квартиру в центре мы поменяли на двухэтажный особняк на окраине с хорошим садом и большим огородом. Стали выращивать овощи и картошку.
Осенью, когда огород убрали, купили корову, и эту корову меня заставляли пасти на огороде. На корове был ошейник, и я ходила за ней, намотав на руку веревку, чтоб она не убежала. Огород от улицы отделяла низенькая изгородь. Дойдя до изгороди, корова перемахнула через нее и, потянув меня за собой, пустилась вдоль улицы к старому хозяину. Перед рынком, то ли я споткнулась, то ли она прибавила скорость, я упала, и она поволокла меня на привязанной к моей руке веревке. Возле рынка эту картину увидел мужчина, подбежал и, поймав веревку, остановил корову, отвязал меня и проводил до дома. Я потом неделю не ходила в школу, залечивая ссадины на теле. Деньги за корову потом отдали, и родители на них купили пару поросят. Мы, дети ухаживали за ними, купали, кормили. А пищи им требовалось все больше и больше, и меня посылали рвать крапиву вдоль железной дороги, ходить на центральный рынок собирать там капустные листья. Рынок был далеко, и я долго тащила мешок с листьями, мечтая о том, чтоб проходя мимо школы не встретить одноклассников.
Однажды на этом пути я чудом избежала беды. Впереди меня с рынка той же дорогой шли две женщины и несли очень красивый комнатный цветок в горшке. Я какое-то время не перегоняла их и любовалась этим цветком. Потом, перейдя улицу на перекрестке, я решила обогнать их и пойти побыстрее, потому что дома ждали другие дела и уроки. Обогнав их, я оказалась за фонарным столбом, а они, отстав от меня буквально на шаг, перед ним. И в этот момент я услыхала позади себя сильный грохот и крики, и инстинктивно бросилась бежать. Только пробежав целый квартал, я опомнилась, не понимая, однако, что произошло, и решила вернуться. Оказывается, грузовая машина въехала на тротуар и врезалась в тот фонарный столб, который я только что на шаг обошла. Сбитые женщины лежали на тротуаре, цветок, которым я любовалась, лежал на земле, горшок был разбит. Из аптеки рядом вышли люди и пытались помочь женщинам. «Да, – подумала я, – мне сильно повезло».
Зимой одного поросенка продали, а второго отец зарезал. Придя из школы и узнав об этом, я так расстроилась, что несколько дней плакала, как будто потеряла своего ребенка. Мясо этого поросенка я есть отказалась.
Мой отец был большим поклонником искусства и литературы. Он собрал большую коллекцию уникальных старых изданий творчества известных писателей и тома энциклопедии. Нам, детям, не разрешалось самостоятельно брать книги отца, но иногда под присмотром взрослых давали их посмотреть, и я помню эти большие тяжелые тома, в которых иллюстрации были переложены тонкой прозрачной бумагой. Но отец вынужден был продать это свое богатство, чтобы выручить деньги на переезд. Я видела, как тяжело ему это было. Поэтому, когда он видел в своих детях тягу к искусству, он старался поддержать это. А я в детстве очень любила музыку, слушала радиопередачи и мечтала сама научиться играть. Я распевала песни, и барабанила по столу, как будто я аккомпанирую себе. Отец нарисовал на картонке клавиши фортепиано и написал название нот, и я изображала, что играю по этим нотам. Но, когда появилась возможность, он купил настоящий большой рояль и записал меня в музыкальную школу. В этой школе преподавали только фортепиано, учительница была местной националисткой и меня, русскую, ненавидела. Несмотря на то, что я очень старалась, она ставила мне одни тройки и обзывала бездарной тупицей. К следующему учебному году отец купил еще и баян, чтобы приобщить к музыке сына. Его записали в другую музыкальную школу ближе к дому, где работали русские преподаватели и родителям было удобнее водить нас вместе с братом. На фортепиано меня не приняли, не было мест, а на баян к тому же учителю, у которого учился брат, меня взяли. В этой школе была полная программа музыкального образования. Мы изучали сольфеджио, пение, свой инструмент и обязательно основной инструмент – фортепиано. Мне нравилось все. На сольфеджио нам часто давали диктанты. Преподаватель проигрывал мелодию, а мы на слух должны были ее записать нотами. Я делала это быстро, с первого прослушивания, для других она проигрывала это несколько раз. На пении тоже меня выделяли. Особо хорошим голосом я не обладала, но пела правильно. И, когда у других не получалось, меня преподаватель просил пропеть этот кусок для них. По баяну я быстро догнала и обогнала брата. И, когда и в школе, и дома стали меня ставить в пример брату, он вовсе отказался учиться музыке, а родителям носить баян только ради меня тоже показалось нерациональным. К этому времени мне уже было лет 12, и я стала его носить сама. Но, когда я перешла в 7 класс, мы переехали из квартиры в особняк на окраине города. Музыкальная школа оказалась очень далеко, и меня оттуда забрали, тем более, что и рояль, и баян, и часть мебели продали, чтоб собрать деньги на переезд. Я очень тосковала по своему любимому занятию, но забот прибавилось, к тому же надо было привыкать к другой школе, водить туда сестренку, которая пошла в первый класс, и помогать родителям по хозяйству.
Шел 1952 год. Я закончила 7 класс с отличием и мечтала учиться дальше, чтобы поступить в университет на физмат. Но отец сказал: «Женщине учиться незачем, все равно будет с пеленками возиться». Он сам пошел в школу и, забрав мои документы, отнес их в швейный техникум. «Пусть хоть полезному делу научится, в семье пригодится». Я сильно обиделась, ушла в себя и перестала общаться с родителями, считая, что меня лишили будущего. Обстановка в семье из-за финансовых проблем ухудшилась, родители часто ссорились, у мамы после этого случались сердечные приступы. И мне казалось, что жить теперь незачем. Рядом железная дорога, в 11 часов вечера мимо проходит поезд Москва-Чоп, уже темно, никто не увидит, выйду за ворота и лягу на рельсы. И однажды, во время их ссоры, когда мама рыдала, а отец кричал на нее, я не выдержала и плеснула ему в лицо воду, которую налила для мамы.
«Ты сделал жизнь семьи невыносимой, я не хочу больше жить, сегодня вечером Москва – Чоп избавит меня от такой жизни. Остальные уйдут за мной, если ты не прекратишь их тиранить». Отец понял, что я говорю всерьез и испугался. Он молча взял меня за руку, увел в другую комнату и стал со мной разговаривать как со взрослым человеком. Он говорил, что Жизнь – это великий дар, ее надо ценить, какой бы стороной она к тебе не повернулась. «Времена меняются, скоро ты начнешь самостоятельную жизнь и будешь ее планировать по-своему». Почему-то мне самой это в голову не приходило, казалось, что то, что происходит сейчас, теперь навсегда.
Как-то в городе я встретилась со своей бывшей классной руководительницей и рассказала ей о своей беде. Но она мне сказала: «Рита, ты хорошо подготовлена, техникум тоже дает среднее образование, и ты поступишь в институт после него. Я в тебя верю». И ее слова дали мне надежду, я стала так же отлично учиться в техникуме и закончила его с отличием, получив право поступить в ВУЗ без положенной отработки.
Когда я закончила второй курс, родители нашли обмен квартиры во Львове на Орджоникидзе. Они решили, что на юге прожить дешевле, и уехали, оставив меня одну заканчивать техникум. Отец избавился от претензий НКВД, но столкнулся там с новыми проблемами. Квартира, описанная как особняк, оказалась бывшим сараем, где содержались животные, переделанным в однокомнатный флигель. Даже пол там настелили, не сняв слой земли, пропитанный навозом. Отцу пришлось делать большой ремонт. Во-вторых, он, опытный экономист, не мог найти работу. Ему отвечали: «Извините, нам нужны национальные кадры». Тогда он обратился ЦК Компартии Осетии, обещая покончить с собой и прося позаботиться о его детях. Только после этого ему дали направление в колхоз за 30 км от города, а семья долго жила на одну мамину зарплату швеи-мотористки на швейной фабрике.
В техникуме мне дали место в общежитии. Студенты жили очень тесно – по 4—6 человек в комнате. Одни койки, как в больнице, даже стол не в каждой комнате. Одна кухня на первом этаже, там же прачечная. Все мы были бедными и одного чемодана под койкой хватало для всего имущества. В моей группе большинство составляли девочки из окрестных деревень, несколько человек были из Донбасса, и только я одна местная русского происхождения. Большинство жили на стипендию, правда, деревенским изредка присылали сало. Мне не присылали ничего. Стипендия была 150 рублей в месяц. Этих денег хватало ровно на буханку хлеба в день. И я съедала за день эту буханку. Из этой стипендии вычитали за учебу, поэтому в сентябре и в январе мы получали по 75 рублей. Сентябрь можно было выжить, потому что все приезжали из дома с какими-то продуктами. А в январе было труднее, потому что шли экзамены, а голод мешал думать. И вот на последнем курсе я решила во время экзаменов есть досыта, а на каникулы оставить одну буханку хлеба, разделив ее на количество дней каникул, и есть, как в войну, по кусочку в день. На каникулы все студены разъезжались по домам. В общежитии остались только мы трое – я и две сестры из Макеевки, потому что денег на дорогу не было. Мне не пришло в голову разрезать мою последнюю буханку на сухарики, и она через несколько дней стала каменной, ни отрезать, ни отломить стало невозможно. Мы пили воду и лежали в койках, чтоб не терять силы.
Нас спасла их мама, которая приехала из Макеевки со своей младшей дочерью проведать старших, и привезла нам сухари и супы в пакетиках. На этом мы и дожили до очередной стипендии.
На преддипломную практику в 1956 году одну группу направили в Харьков на крупную швейную фабрику. Меня назначили старостой этой группы и сказали, что я отвечаю за всех. Неприятность нас ждала в первый же день приезда. Не смотря на договоренность руководителей, нас не приняли в общежитие, куда мы приехали. Но комендант посоветовала, пока проясняется этот вопрос, оставить вещи у нее и всем сходить в баню, чтобы получить справки о санобработке. Пошли все, кроме меня, потому что решать вопрос с нашим поселением было больше некому. И мне пришлось походить по кабинетам городского начальства. Наконец, вопрос решили и дали мне новое направление. Когда я вернулась, все уже были со справками, кроме меня. Я проводила их по новому адресу, предъявила документы, посмотрела выделенную комнату, оставила свои вещи и ушла на санобработку. А когда вернулась, чуть не заплакала. Девушки распределили кровати, а мне оставили койку, которая вплотную прилегала к раковине. Как бы человек аккуратно не умывался, брызги все равно летели на кровать. И это в благодарность за мою заботу о них. Я сильно обиделась и тут же пошла к коменданту общежития с просьбой найти для меня более комфортное место. И меня поселили в маленькую четырехместную комнату вместе с выпускниками этого техникума. Я подружилась с одной из них и была очень рада тому, что этот случай нас познакомил. Мы с ней всюду ходили вместе, она познакомила меня со своими друзьями харьковчанами.
Шел 1956-й год. Телевизоры только что появились и редко кто обладал такой новинкой, но каждый владелец считал своим долгом дать возможность всем соседям и знакомым с этим чудом познакомиться. И моя новая подруга однажды привела меня на такой коллективный просмотр к своим знакомым. В комнате собралось человек 15, соседи приходили со своими стульями. Но для нас нашлось место. После просмотра, конечно, было обсуждение. Мы были как большой слаженный коллектив, хотя многие только что познакомились. Вот таким дружелюбным было в то время советское общество.
С Харьковом у меня связан еще один интересный и загадочный случай. Я делала там пересадку, когда ездила из Львова к родителям в Орджоникидзе. Остановка московского поезда в Харькове была на час раньше, чем прибывал туда львовский поезд. И мне приходилось сутки ждать в Харькове. Выйдя из поезда, я решила пройтись по улице, а потом уже искать место на ночь в зале ожидания. Летом в 10 часов вечера было еще светло, и я с удовольствием прогулялась. Но, когда я вернулась к вокзалу, уже стемнело. В то время напротив здания вокзала стояло большое административное здание, которое разделяло привокзальную площадь на 2 части. Та часть, которая была между этими зданиями была заполнена машинами и людьми круглосуточно, а та часть, которая была за административным зданием пустовала. Она с трех сторон была огорожена, а со стороны улицы в ограждении по углам были два входа. Я в темноте не заметила первый вход, и вошла во второй, поэтому мне пришлось идти по диагонали, чтобы обогнуть административное здание и пройти в вокзал. Площадь слабо освещалась уличными фонарями и на ней не было ни души. Но, когда я прошла примерно четверть своего пути, из-за угла здания вышла компания лысых призывников, которые, видимо, тоже решили прогуляться, пока стоит их поезд. Они весело общались и гоготали, направляясь к первому выходу на улицу, но, заметив меня, развернулись и пошли мне навстречу, продолжая веселиться. Я поняла, что меня ждет. Назад бежать бесполезно, там пустая улица, жилых домов напротив вокзала тогда не было. Здесь никто не услышит, сколько бы я не кричала, в административном здании работу закончили, света в окнах не было. Но, вместо страха я почувствовала сильный протест. Я спокойно шла навстречу компании, а когда до них оставалась пара шагов, я молча про себя, вкладывая всю свою духовную силу, скомандовала: «ЗАМРИ!!!» И в тот же миг все до одного остановились в тех позах, в каких их застала команда. А я спокойно продолжила свой путь между ними, никуда не сворачивая. Я знала, что оглядываться или ускоряться нельзя, и только прислушивалась, что происходит позади меня. Все было тихо, но, когда до угла здания оставалось несколько шагов, я услыхала, что они очнулись и спрашивали друг друга: «Ты че стоишь?» «А ты че?» «А что вообще произошло?» Я выпала из их памяти. Они еще могли меня видеть, но не видели. А через пару шагов я завернула за угол и спокойно дошла до вокзала. И я поняла, что у меня есть духовная сила и я могу себя защитить. Еще один раз в жизни я воспользовалась этой силой в подобном случае в Америке, и это тоже сработало.
К маю мы вернулись во Львов на защиту дипломов. Для меня это было легким делом, и я защитила его на отлично одной из первых. В это же время я списалась с Московским институтом легкой промышленности, мне подтвердили, что отличников из техникума примут без экзаменов. Поэтому, получив диплом, я собрала вещи и поехала в Москву, надеясь быстро сдать документы и поехать к родителям. Но, когда я приехала в институт, мне отказали, объяснив это тем, что в этом году иногородних не принимают, потому что по новым нормам Моссовета, студенческое общежитие перенаселено. «Вы можете поступить на заочное отделение, или езжайте к себе на Украину и поступайте в Киевский институт». Но на путешествие в Киев у меня денег не было, их оставалось ровно на билет от Москвы до Орджоникидзе.
День был дождливый, я ходила по Москве и плакала, радуясь, что прохожие не видят моих слез. По сути, выбора у меня не было. Я вернулась в институт, подала документы на заочное отделение и поехала к родителям.
Меня с радостью приняли на работу в крупную швейную фабрику, где работала мама, на должность бригадира пошивочной бригады. В моем подчинении оказалось 100 человек рабочих на конвейере по пошиву мужского пальто. Я не зря проходила практику в Харькове, поэтому владела всеми операциями, знала технологию и быстро втянулась в работу. Хотя физически мне было очень трудно, потому что бригадир весь день на ногах, очень напряженно следит, чтоб конвейер работал слаженно, без перегрузок, быстро устранялись возникающие дефекты. А также следил, чтоб продукция выходила с конвейера группами по накладным, чтоб ни одно изделие из группы не отстало, чтобы вовремя исправлялось то, что не принято браковщиком. Если хоть одно изделие к концу смены отставало, я должна была оставить всю группу по накладной следующей смене. А это означало невыполнение плана, за что начальство очень жестко наказывало. К тому же нагнать потом месячный план было очень трудно.
Начальником нашего цеха была злая и грубая Лычкова – женщина предпенсионного возраста, очень уставшая от жизни и ненавидевшая, кажется, всех вокруг. Поэтому на ее проработку попадать очень не хотелось. Рабочий день бригадира был дольше, чем у рабочих, потому что приходилось до включения конвейера принять и разложить крой, проверить, все ли явились на работу, заменить отсутствующих резервистами, а если их не хватало, распределить работу отсутствующего по тем, кто способен помочь. А после выключения конвейера отправить скомплектованную продукцию по транспортеру к приемщику готовой продукции и сдать по накладным. Поэтому домой я приходила очень уставшая и, прежде, чем садиться к столу, ложилась отдохнуть. Мама меня не понимала, она 8 часов спокойно сидела за машинкой и строчила, не тратя столько сил как я. На заочную учебу у меня не оставалось ни сил, ни времени. Моя зарплата была 750 рублей, и отец требовал, чтоб я все отдавала ему. Да мне и не на что было их тратить. Выходной был один, и его я тратила на учебу. Но вскоре поняла, что такую учебу с такой работой я не осилю, а получение инженерного диплома не изменит мою работу, от которой я не получала удовлетворения. Я мечтала о творческой работе, а не о карьере.
Через несколько месяцев меня перевели в производственный отдел, и я заменяла там всех специалистов, которые уходили в отпуск. Я поработала нормировщицей (научилась общаться с секундомером и арифмометром), поработала технологом во всех цехах фабрики, изучила всю продукцию фабрики, и даже побыла манекенщицей в отделе разработки новых изделий. А когда пришел отпуск, поехала в Ленинград поступать в текстильный институт по совету коллеги, выпускницы этого института. Мне разъяснили, что после техникума меня примут только в институт того же профиля. И я решила схитрить – проучившись год, перевестись в другой институт.
Только при увольнении в связи с поступлением в институт, я узнала, что на фабрике меня ждала серьезная карьера. Главный инженер фабрики уходила на пенсию. На ее место переводили заведующую производственным отделом, а меня готовили на ее место, для этого и заставили поработать во всех цехах.
Глава 2. Учеба
Приемные экзамены в Ленинградском текстильном институте в 1957 году для медалистов школ начинались в июле, до начала общего конкурса. Обладателей красных дипломов техникума приравнивали к медалистам школ, и сдать надо было письменный и устный экзамен по математике. Если абитуриент подтверждал свои отличные знания, его зачисляли, если суммарное количество баллов было ниже 9, то предлагали продолжить борьбу в общем конкурсе, сдавая остальные предметы. Конкурсы в ВУЗы в этом году были очень большие.
Нас, иногородних абитуриентов, поселили на время экзаменов прямо в учебной аудитории, выдав постельное белье и раскладушки. В комнате нас было 20 человек. Моей соседкой оказалась Светлана, медалистка из Челябинска. Мы с первого дня с ней подружились, и целыми днями готовились, повторяя материал, и только вечером, изрядно устав, позволяли себе пойти погулять и полюбоваться белыми ночами. На эти дни как раз пришелся день Военно-Морского Флота. Это было очень красочное зрелище. Мы обе были очень любознательными, стремились побольше увидеть. Но на первом месте была учеба. Остальные, слишком уверенные в себе медалисты, целыми днями гуляли. Видимо, наш труд был вознагражден, т.к. из 20 человек иногородних только нас двоих и зачислили вне конкурса.
Объявляя приказ о зачислении, нам прочитали и другой приказ – о направлении нас на сельхозработы в Карелию до начала учебного года. На сборы дали 1 день. Нам и собирать-то было нечего, я приехала в летнем платье и босоножках, рассчитывая через неделю вернуться домой. Мне пришлось поехать к знакомым и попросить какие-нибудь старые теплые вещи и обувь.
В отряде нас вместе с прошедшими вне конкурса ленинградскими медалистами было человек 20. Везли нас на открытом грузовике очень долго. Колхоз располагался среди Карельских лесов, куда не ходил никакой общественный транспорт. И сбежать оттуда было невозможно. Для проживания нам дали старый дощатый сарай, разделенный на 2 половины. В одной были деревянные нары, покрытые соломой, в другой стоял длинный деревянный стол с лавками. Видимо, это сооружение, расположенное на отшибе от деревни, было специально построено для приезжих работяг. В те годы было принято «шефство» над селом, и на сельхозработы гоняли и студентов, и рабочих.
Группа состояла из девушек, вчерашних школьниц. Сопровождал нашу группу преподаватель института – мужчина средних лет. Каждое утро бригадир колхоза привозил продукты (не очень щедрые) и отвозил нас в поле, объясняя объем работы на день. А вечером заезжал в поле принять работу и привозил на ночлег. Но, если мы завершали задание раньше, то шли домой пешком, по дороге заходя в лес, чтобы полюбоваться природой и полакомиться ягодами. Не знаю, как сейчас, а тогда, больше, чем полвека назад, эти места были дикими, не угнетенными цивилизацией. Лес казался бесконечным. То тут, то там в лесу встречались небольшие озера, с удивительно чистой, прозрачной водой и песчаным дном. А изобилие ягод поражало. Можно было сесть на полянке и, не сходя с места, насытиться черникой. Не особенно углубляясь в заросли, насладиться малиной. Правда, мне недолго довелось получать это удовольствие. Первое время мы договорились готовить еду по очереди. Но вчерашние школьники не умели готовить и, даже проголодавшись за день, мы часто отказывались есть то, что у них получалось. Все быстро вычислили, кто готовить умеет, и общим собранием постановили назначить меня постоянным поваром. Это была нелегкая работа, потому что готовили на костре во дворе, надо было собрать и нарубить хворост в окрестном лесу. Приходилось вставать раньше всех, чтоб приготовить завтрак, а после ужина мыть посуду, так как остальные считали, что после работы им положен отдых, и помогать не хотели. Я стала отказываться от этой каторги, но наш руководитель убедил меня, что я, как самая старшая, должна быть сознательнее и относиться к вчерашним школьникам как к детям. Он пообещал сам помогать с дровами и назначать дежурных мыть посуду после ужина. Увы, роль «старшего» продолжала преследовать меня и вне семьи. Я крутилась, как белка в колесе, и все равно едва успевала. На отдых времени не было, помогать мне частенько забывали, я вкалывала в этой командировке по-настоящему и полакомиться ягодами у меня больше не было возможности. Но была другая приятная вещь. Преподавателю нашему тоже было одиноко, хотелось поговорить, и мы часто по вечерам, когда уставшие девчонки ложились спать, беседовали с ним на разные темы, сидя на лавочке возле сарая и отмахиваясь ветками от комаров. Надо отдать ему должное, он не предпринимал никаких попыток ухаживания, я чувствовала себя с ним комфортно, и наши дружеские беседы были отрадой в этой скучной и трудной жизни. Странно, но позже, в институте я с ним никогда больше не встречалась.