Лучшая подруга

Глава 1

Воздух в гостиной был густым и сладким, будто его намеренно насытили ароматом дорогих духов и притворства. Он обволакивал, прилипал к коже, мешал дышать. Вадим стоял у панорамного окна, в котором отражалась идеальная, вылизанная до блеска картинка: глянцевые полы, дизайнерский диван, безделушки, расставленные с математической точностью, и он сам – с застывшей, натянутой улыбкой. Улыбкой, которая от долгого ношения начинала отклеиваться по краям, обнажая нервный тик, прячущийся где-то глубоко внутри.

Сегодня была их годовщина. Пять лет. Пять лет в этом стеклянном доме, где каждый поступок, каждое слово, каждый взгляд были на виду. Где пылинка на паркете воспринималась как личное оскорбление, а спонтанность приравнивалась к моветону.

– Дорогой, иди сюда! – позвала Оля. Ее голос, как всегда, был подобен колокольчику – звонкий, отработанный, лишенный случайных интонаций.

Она сидела на том самом диване, держа в руках бархатный футляр. Ее поза казалась сошедшей со страницы глянцевого журнала – изящный наклон головы, идеально уложенные волосы, платье, подчеркивающее все ее безупречные достоинства. Рядом, на столике, уже был приготовлен ее телефон – камера направлена на них, ожидая следующего кадра для социальных сетей. Еще одна порция счастья, которым можно поделиться с завистливыми подписчиками.

Вадим медленно, будто против воли, оторвался от своего отражения в стекле и сделал несколько шагов вглубь комнаты. Каждый шаг отдавался в висках тупой болью. Его тошнило. Тошнило от этого сладкого воздуха, от этой неестественной чистоты, от самого себя. От осознания, что сейчас он должен сыграть свою роль. Роль счастливого мужа, получившего дорогой подарок от любимой жены.

– Открывай, – улыбнулась Оля, протягивая ему футляр.

Ее пальцы, ухоженные, с идеальным маникюром, на мгновение коснулись его ладони. Холодные. Всегда холодные. Как и все в этом доме.

Он щелкнул застежку. Внутри, на черном бархате, лежали мужские часы. Тяжелые, брутальные, с циферблатом, усыпанным мелкими бриллиантами. Чрезмерно дорогие, чрезмерно пафосные. Идеальный аксессуар для идеального мужа идеальной жены. Они стоили больше, чем его первая машина. Но в них не было ни капли души. Только цена.

– Нравится? – в голосе Оли зазвенела нотка ожидания. Она ждала не его искренней реакции, а правильной. Такой, которую можно будет запечатлеть.

– Потрясающе, – выдавил он, и слова показались ему чужими, деревянными. – Спасибо, родная.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку. Поцелуй был легким, быстрым, гигиеничным. Ритуал. Ее кожа пахла дорогим кремом. Никакого намека на что-то живое, теплое.

– Давай сфоткаемся! – она уже взяла телефон, прижалась к нему щекой. Он обнял ее, поднес руку с часами к объективу. Щелчок. Еще один. Вспышка молнии заставила его на мгновение зажмуриться.

– Отлично получилось! – Оля с жаром принялась листать фильтры, подбирая нужный оттенок для их застывших улыбок. – Сейчас запощу, будут просто адовые комментарии.

Вадим отошел, давая ей закончить этот священный ритуал. Его взгляд блуждал по комнате, пока не наткнулся на Кристину.

Она стояла в дверном проеме, прислонившись к косяку, со своим вечным стаканом вина. Ее платье было простым, темным, резко контрастирующим с пастельной палитрой Олиного наряда. Она не улыбалась. Ее взгляд, прямой и насмешливый, скользнул по Вадиму, по часам на его запястье, по Оле, уткнувшейся в телефон, и вернулся к нему. И тогда она медленно, почти незаметно, закатила глаза.

Этот простой, невербальный жест был подобен глотку свежего воздуха в удушающей атмосфере лжи. Он был единственной правдивой вещью во всей этой комнате. В нем не было злобы, только усталое, циничное понимание всей этой показухи. Понимание, которое они делили вдвоем уже много лет.

Их дружба с Кристиной была странной. Она была подругой Оли, ее самой близкой подругой, той, с которой делились самыми сокровенными секретами. Но между Вадимом и Кристиной всегда существовала незримая нить, молчаливое соглашение о том, что они оба видят абсурдность этого «идеального» мира, в который Оля так яростно пыталась всех поселить. Они были зрителями в театре ее жизни, и лишь изредка, вот такими взглядами, обменивались репликами о качестве спектакля.

– Крис, иди к нам! – наконец, оторвавшись от телефона, позвала Оля. – Ты просто обязана посмотреть, что я подарила Вадиму!

Кристина оттолкнулась от косяка и неспешной походкой вошла в комнату. Ее каблуки глухо стучали по паркету, нарушая его глянцевую безупречность.

– Да уж, зрелище, достойное соцсетей, – произнесла она, и в ее голосе послышались знакомые Вадиму нотки легкого презрения. Она взяла из его рук футляр, сделала вид, что внимательно изучает часы. – Солидно. Очень солидно. Прямо как у какого-нибудь олигарха из второй лиги.

Оля фыркнула, приняв это за шутку.

– Ах, перестань! Они ему очень идут. Подчеркивают статус.

«Какой статус? – мрачно подумал Вадим. – Статус удачно женившегося мужчины, живущего в доме-витрине?»

– Безусловно, – сухо согласилась Кристина, возвращая ему футляр. Их пальцы не соприкоснулись. Но их взгляды встретились снова. И в ее глазах он прочел то же самое: «И как ты тут дышишь?»

Вечер тянулся мучительно медленно. Они сидели за ужином, который приготовила приходящая повариха – изысканный, легкий, безупречно сервированный. Оля болтала без умолку о планах на ремонт в гостевой, о новой коллекции у дизайнера, о том, какие чудесные отзывы она получила на свой последний пост о «секретах счастливого брака». Вадим кивал, поддакивал, вставлял ничего не значащие фразы. Он чувствовал себя актером, забывшим свои единственные правдивые реплики и вынужденным читать бездарный текст суфлера.

Кристина молчала большую часть времени, лишь изредка вставляя колкие, но замаскированные под шутку комментарии, которые заставляли Олю смеяться, а Вадима – внутренне содрогаться от их точности. Она была как громоотвод, принимающий на себя часть того напряжения, что копилось в нем годами.

В какой-то момент Оля отвлеклась на звонок от своей мамы и вышла в соседнюю комнату, унося с собой облачко духов и притворного оживления. В гостиной воцарилась тишина, густая и тяжелая. Вадим подошел к бару, налил себе виски, не разбавляя. Алкоголь обжег горло, но не принес желанного облегчения, лишь подчеркнув внутреннюю пустоту.

Кристина подошла к нему, доливая в свой бокал красного.

– Ну что, юбиляр? – тихо спросила она. – Поздравляю с пятилетием в раю.

Он горько усмехнулся, глядя на золотистую жидкость в своем бокале.

– Рай, говоришь? Меня от него уже тошнит, Крис. По-настоящему тошнит.

– Знаешь, что самое смешное? – она присела на барный стул, вращая ножку бокала. – Что я почти тебе верю. Но ты же никогда ничего не сделаешь. Ты слишком любишь этот комфорт. Этот блеск. Пусть и дутый.

Ее слова попали точно в цель. Они были жестоки, но справедливы. Да, он был трусом. Он годами мирился с этим, потому что так было проще. Потому что ломать эту красивую картинку было страшно. Страшно оказаться на руинах, которые он сам и создал, вступив в этот брак по расчету – расчету на спокойную, обеспеченную жизнь.

– А ты? – резко повернулся он к ней. – Ты ведь тоже часть этого спектакля. Лучшая подруга. Наперсница. А за глаза – вот это, – он махнул рукой в ее сторону, указывая на весь ее циничный, разоблачающий настрой.

– Я? – она улыбнулась, и в ее улыбке не было ни капли веселья. – Я просто зритель. Мне интересно наблюдать, как долго вы сможете поддерживать этот фасад. Ты и она. Две идеальные половинки идеального пазла, который собрал какой-то сумасшедший.

Он смотрел на нее. На ее распущенные темные волосы, на насмешливый изгиб губ, на умные, усталые глаза, которые видели его насквозь. В них не было подобострастия, которое он видел в глазах других. Не было восхищения его статусом, его деньгами, его связями. В них было только знание. Знание о нем, о его слабостях, о той пустоте, что он прятал за дорогими костюмами и часами.

В соседней комнате звонко засмеялась Оля. Ее смех прозвучал как сигнал, возвращающий их к реальности. К реальности, где он – муж, а она – лучшая подруга его жены.

Кристина допила вино и сползла со стула.

– Ладно, мне пора. Еще раз с праздником, Вадик. Носи на здоровье, – она кивнула на его запястье. – Они тебя очень украшают. Прямо как цепь.

Она вышла из гостиной, не оглядываясь. Вадим остался один. Он подошел снова к своему окну. На улице зажглись огни, город жил своей шумной, настоящей жизнью. А он стоял здесь, в своей стеклянной клетке, с тяжелыми, бессмысленными часами на руке и с горечью на душе. И только взгляд Кристины, полный понимания и легкого презрения к этой всей «идеальной жизни», горел в его памяти единственным живым огоньком в ледяной пустоте вечера. Он понимал, что этот взгляд был для него опаснее любой страсти. Потому что страсть можно утолить, а понимание – нет. Оно разъедает изнутри, заставляя смотреть правде в глаза. А правда была в том, что его жизнь была красивой, нарядной, дорогой и абсолютно фальшивой оберткой от совершенно пустой коробки.

Глава 2

Вадим прошелся по гостиной, и его шаги отдавались гулким эхом в пустоте, словно он бродил по музею собственной жизни – музею, который закрыли на ремонт, но забыли вынести экспонаты.

Оля уехала всего на два дня. Короткая, но необходимая ей командировка, связанная с запуском нового проекта ее бренда. Накануне вечером она, упаковывая чемодан с привычной безупречной эффективностью, засыпала его инструкциями. Полить орхидеи. Не забыть забрать костюм из химчистки. Ответить на письмо от управляющего. Ее голос звучал как голос секретаря, составляющего памятку для нерадивого стажера. Он молча кивал, чувствуя, как привычная досада подкатывает к горлу. Даже ее отсутствие должно было быть регламентированным, внесенным в его ежедневник ярким цветом.

Проводив ее такси с тем же чувством облегчения, с каким провожают строгого экзаменатора, он весь день пытался заняться делами. Работа из дома, звонки, отчеты. Но концентрации не было. Его внимание уплывало к панорамным окнам, за которыми кипела настоящая, не прибранная жизнь, а потом возвращалось и натыкалось на глянцевые поверхности, на свои собственные отражения в них – потерянные и чужие.

Вечер застал его на кухне с бокалом виски. Он не включал свет, предпочитая сгущающиеся сумерки искусственному блеску люстры. В полумраке дом казался менее враждебным, более честным в своей пустоте. Он сидел и смотрел, как за окнами зажигаются огни, и думал о том, что где-то там люди живут, а не играют в жизнь.

В дверь позвонили.

Это было настолько неожиданно, что он вздрогнул, едва не расплескав напиток. Никто не должен был приходить. Курьеры в это время уже не работали, друзья… У него почти не осталось друзей, тех, с кем можно запросто зайти без приглашения. Олиных подруг он старательно избегал.

Он подошел к видеопанели. На экране, под вспышкой камеры, стояла Кристина. Она была в простой темной куртке, волосы слегка растрепаны ветром, а в руках она держала бутылку в крафтовой бумаге и пакет с чем-то, откуда шел пар.

– Открывай, замерзла, – сказала она в камеру, и ее голос, слегка хриплый, прозвучал как вызов этой давящей тишине.

Он нажал кнопку домофона, отпирая дверь, и почувствовал странное смешение паники и предвкушения. Что она здесь делает? Оля уехала всего несколько часов назад. Это было… опасно. Но в то же время невыразимо желанно.

Через минуту она стояла на пороге, сбрасывая кроссовки.

– Не смотри так, как будто привидение увидел, – фыркнула она, проходя в гостиную и оглядывая ее с видом критика. – Привезла тебе поесть. Знаю, что без присмотра Оли ты будешь питаться одним только алкоголем и чувством собственной значимости. А это, – она потрясла бутылкой, – красное, кровь с юга. Чтобы ты немного оттаял.

Она повела пакет на кухню, будто была здесь своей. Шум, который она принесла с собой, – стук тарелок, скрип открываемого шкафа, звон ножа – был таким живым, таким непривычным, что Вадим какое-то время просто стоял и слушал, словно завороженный.

– Чего встал, как истукан? – окликнула она его. – Иди, помоги расставить эту снедь. Не в ресторане, в конце концов.

Они накрыли на маленьком кухонном столе, том самом, за которым никогда не ели, потому что Оля считала его «непарадным». Кристина привезла простую, сытную еду – мясо, печеные овощи, хрустящий хлеб. Никакой микрозелени, никаких сложных соусов. Все было грубо, ароматно и по-настоящему.

Первые полчаса прошли в неловком молчании, прерываемом лишь дежурными фразами. Они пили вино. Оно было действительно хорошим, терпким, согревающим изнутри. Алкоголь делал свое дело, размягчая острые углы напряжения, смывая тонкий слой светского лака, который они оба по привычке наносили на себя в присутствии друг друга.

– Ну что, – наконец, отодвинув тарелку, Кристина облокотилась на стол и уставилась на него своим прямым, пронзительным взглядом. – Как тебе наедине с самим собой в этих хоромах? Не давит потолок?

Вадим усмехнулся, вращая бокал в руках.

– Потолок? Нет. Он высокий. А вот стены… Стеклянные стены давят куда сильнее каменных.

– Потому что все на виду, – констатировала она. – Как аквариумная рыбка. Плаваешь себе, а тебя все рассматривают. И ты должен быть красивым. Все время красивым.

Он кивнул, потягивая вино. Горечь, которую он копил в себе месяцами, годы, начала подниматься к поверхности, подогретая алкоголем и ее безжалостным вниманием.

– Знаешь, что самое ужасное? – голос его сорвался, стал тише. – Я сам себя рассматриваю. И вижу того же самого ублюдка, который надел на себя этот костюм, эти часы, эту улыбку и думал, что этого достаточно. Что так и надо жить.

– А как надо? – спросила она, не отводя глаз.

– Я не знаю! – он с силой поставил бокал, и вино плеснулось через край, оставив на столе кроваво-красное пятно. – Но только не так. Не в этой вечной погоне за правильной картинкой. За одобрением незнакомых людей в интернете. За ее… – он запнулся, не решаясь договорить.

– За ее одобрением? – доделала за него Кристина. Ее взгляд был жестким, но без осуждения. Скорее, с пониманием. – Она ведь как скульптор. Лепит из тебя идеального мужчину. Убирает лишнее, шлифует углы. Удобно?

– До тошноты, – выдохнул он, и эти два слова, такие простые, такие емкие, сорвались с его губ с ощущением долгожданного, мучительного освобождения. Он сказал это. Вслух. Признался не только ей, но и самому себе. – Меня тошнит от этого дома, от этой жизни, от самого себя в ней. До самой черной, животной тошноты.

Он поднял на нее глаза, ожидая насмешки, едкой шутки, чего-то, что вернет их в привычные рамки язвительного флирта. Но ее лицо было серьезным. Она смотрела на него с какой-то новой, незнакомой интенсивностью.

– А почему ты ничего не меняешь? – спросила она почти шепотом. – Боишься? Боишься остаться ни с чем? Потерять этот комфорт?

– Я боюсь оказаться никем! – это вырвалось у него с такой силой, что он сам испугался. – Здесь, в этой витрине, я – кто-то. Муж Оли. Успешный человек. Владелец этой… этой клетки. А без этого? Кто я? Никто. Пустое место. Может, оно и так, но пока я здесь, мне есть куда приткнуться. Есть роль, которую можно играть.

– Играть, – повторила она, и в ее голосе послышалась горечь. – А я-то думала, ты хоть немного… настоящий. Под этой коркой пафоса и самодовольства.

– Я и есть никто, Крис, – прошептал он, чувствуя, как сдают все внутренние защиты. – Просто очень хорошо загримированный никто.

Она медленно покачала головой.

– Нет. Это неправда. Тот, кого тошнит от лжи, уже не совсем никто. Он просто… заблудился.

Они замолчали. Тишина снова воцарилась на кухне. Он смотрел на ее губы, на упрямый подбородок, на тени, которые отбрасывали ее длинные ресницы. Она была здесь, в его логове, в его тюрьме, и говорила с ним на том языке, на котором он боялся говорить даже с самим собой.

Она встала, чтобы убрать со стола. Проходя мимо, она случайно, казалось, задела его плечо. Легкое прикосновение, но оно обожгло его, как раскаленное железо. Он схватил ее за руку. Резко, почти грубо. Она не отпрянула, не испугалась. Она просто обернулась и посмотрела на него. В ее глазах не было вопроса. Только ожидание. И та же самая, знакомая ему до боли, усталость от притворства.

– Я не хочу быть один, – сказал он, и его голос прозвучал сипло, чуждо. – Сегодня. Сейчас. Не уходи.

Она молчала, изучая его лицо, словно ища в нем последние остатки фальши. Видимо, не найдя, она медленно, очень медленно, высвободила свою руку из его пальцев. Но не чтобы уйти. Она приблизила свою ладонь к его лицу, коснулась тыльной стороной пальцев его щеки. Прикосновение было шершавым, холодным, но оно заставило его сердце остановиться, а потом забиться с бешеной силой.

Он приблизился. Она не отстранилась.

Их первый поцелуй не был страстным. В нем не было огня, ярости, неконтролируемого желания, которое он иногда, в самые темные свои ночи, себе представлял. Нет. Этот поцелуй был горьким. Горьким как правда, которую они только что извлекли наружу. Он был медленным, осторожным, почти нерешительным. Это было признание в том, что они оба задыхаются в своих ролях. Признание в том, что в этом море лжи они – единственные островки друг для друга, даже если эти островки ядовиты.

Он чувствовал вкус ее помады, вина и чего-то еще, неуловимого – вкус тоски и отчаяния. Его руки сами нашли ее талию, притянули ближе. Она ответила ему, ее пальцы впились в его волосы, неласково, почти больно. В этом не было нежности. Это было падение. Долгожданное, страшное, неизбежное падение с той высоты, на которую они оба так старались взобраться.

Когда они наконец разомкнули губы, они стояли, все еще держась друг за друга, тяжело дыша. Лоб Вадима был прижат к ее лбу. Он чувствовал жар ее кожи, слышал бешеный стук ее сердца, сливавшийся с гулом в его собственной груди.

Никто не сказал ни слова. Слова были бы лишними, они бы все испортили, вернули в реальность, где он – муж ее лучшей подруги, а она – свидетельница и соучастница его падения.

Но в тишине, разрываемой лишь их прерывистым дыханием, витал один-единственный, мучительный и соблазнительный вопрос: «А что, если?..» Что, если это не ошибка? Что, если это единственный возможный для них путь к чему-то настоящему, даже если это настоящее будет состоять из боли, стыда и горького послевкусия? Что, если это их единственный шанс перестать играть и начать, наконец, чувствовать?

И этот вопрос был страшнее любого поступка. Потому что он открывал дверь в мир, где не было места стеклянным стенам и идеальным картинкам. Мир, полный хаоса, боли и невероятного, головокружительного риска.

Глава 3

Прошла неделя. Семь долгих, растянутых в тикающем маятнике часов дней. Оля вернулась из командировки, наполненная энергией, новыми планами и еще большей одержимостью идеальным устройством их быта. Дом снова наполнился ее голосом, ее ароматом, ее неумолимой волей. И Вадим снова натянул на себя маску – маску внимательного мужа, который слушает рассказы о показе мод и сложностях логистики с подобием интереса.

Но внутри него все перевернулось. Тот поцелуй на кухне, горький и долгожданный, прожог все защитные оболочки, добрался до самого нутра. Он жил с постоянным, навязчивым воспоминанием: ее губы, ее руки в его волосах, прерывистое дыхание. И этот вопрос: «А что, если?..» Он витал в воздухе, смешивался с кофе, который он пил по утрам, звучал в тиканье часов на его запястье – тех самых, подаренных на годовщину.

Он пытался загнать это воспоминание в самый темный угол сознания, придавить его грузом рутины и здравого смысла. Это была ошибка. Слабость. Момент безумия, вызванный вином и давящей тишиной. Так он твердил себе снова и снова. Но рациональные доводы разбивались о простую, животную правду: он хотел повторения. Хотел снова ощутить этот горький вкус правды на ее губах.

Он не звонил ей. Не писал. Это было бы слишком опасно. Оля могла проверить его телефон, могла случайно увидеть сообщение. Они жили в одном городе, в одном кругу общения, но между ними выросла стена молчания, более прочная, чем все стеклянные перегородки его дома.

Именно поэтому, когда на его телефон пришло сообщение с неизвестного номера, состоящее из одного лишь адреса и времени – «Бар „Грань“, 20:00» – он даже не удивился. Он просто понял. Понял, что она чувствовала то же самое. Что эта невидимая нить, связывающая их, натянулась до предела и сейчас готова была либо лопнуть, либо сплести их воедино в еще более тугой и опасный узел.

Бар «Грань» оказался тем самым местом, которое не фигурировало в глянцевых путеводителях. Он затерялся в глубине двора в одном из старых промышленных районов. Никакой вывески, только тусклая неоновая полоска над дверью. Место, где их гарантированно не узнают.

Вадим вошел внутрь, и его обволокла густая пелена табачного дыма, смешанного с запахом старого дерева и перебродившего пива. Бар был полупустым. У стойки сидело несколько подвыпивших мужчин, в углу за столиком тихо разговаривала парочка. Музыка – какой-то блюз с хриплым вокалом – лилась откуда-то сверху, заглушая, но не скрывая полностью звуки жизни.

Он увидел ее сразу. Она сидела в дальней будке, почти скрытая тенью. Перед ней стоял почти полный бокал виски. Она не смотрела на вход, а вращала стакан в руках, уставившись в его золотистую глубину, словно пыталась разглядеть в ней ответ на не заданный вопрос.

Он подошел и скользнул на сиденье напротив. Она подняла на него глаза. Ни улыбки, ни приветствия. Ее взгляд был серьезным, усталым и до боли знакомым.

– Нашла колоритное место, – проговорил он, чтобы разрядить напряженное молчание.

– Здесь никто не помешает, – парировала она, отпивая маленький глоток. – И никто не тыкнет в нас пальцем. Для того, что мы должны обсудить, лучше не придумаешь.

Он кивнул, поймав взгляд бармена и заказав себе такой же напиток. Они сидели, не глядя друг на друга, погруженные в гул музыки и собственные тревожные мысли. Атмосфера была густой, наэлектризованной. Каждое движение, каждый вздох казались значимыми.

– Мы не должны этого делать, – наконец, тихо произнесла Кристина, все так же глядя на свой бокал. – Это безумие. Самоубийство.

– Я знаю, – ответил он. Его виски прибыло. Он отхлебнул, чувствуя, как обжигающая жидкость прокладывает путь вглубь, придавая ему ложное мужество.

– Оля… – ее голос дрогнул, произнося имя подруги. – Она не простит. Никогда. Это будет конец. Всему.

– А что там есть, чтобы заканчивать? – горько спросил он. – Игра в счастливую семью? Показуха для соцсетей? Разве то, что у нас есть, можно называть жизнью?

Она резко подняла на него глаза.

– Не говори так. Ты пользуешься всеми благами этой «показухи». И я пользуюсь ее дружбой. Мы оба в этой яме. И если мы сделаем еще один шаг, мы провалимся с головой. Нас засосет. Понимаешь?

– Понимаю, – его пальцы сжали бокал так, что костяшки побелели. – Но я уже провалился, Крис. В тот вечер на кухне. И, кажется, обратной дороги нет.

Она закрыла глаза, словно от боли. Промолчала несколько секунд.

– Значит, нужно установить правила. Железные. Если уж мы не можем остановиться.

– Какие правила? – он смотрел на ее лицо, освещенное тусклым светом лампы над столиком. На тонкие морщинки у глаз, на упрямую складку у губ.

– Никогда и ни за что, – выдохнула она, открыв глаза. В них горел странный огонь – смесь решимости и отчаяния. – Никогда не звонить друг другу с домашних номеров. Никогда не писать сообщений, которые могут быть увидены. Никогда не встречаться в местах, где нас могут узнать. Никогда не говорить о будущем. Никогда не влюбляться. Это просто… секс. Снятие напряжения. Способ выжить. Не больше.

Он слушал ее, и каждое ее «никогда» вонзалось в него, как нож. Это было цинично, жестко и по-своему правильно. Они пытались оградить себя забором из запретов, чтобы контролировать пожар, который сами и разожгли.

– Никогда и ни за что, – повторил он, и слова показались ему пеплом на языке. – Согласен.

Она кивнула, словно поставила жирную точку в их договоре. Выпила залпом все, что оставалось в ее бокале.

– Тогда, наверное, нам стоит начинать. Или заканчивать. Я уже не знаю.

Она двинулась, чтобы выйти из будки. Но в этот момент из-за стойки вышел бармен и, взяв ящик с пустыми бутылками, направился вглубь зала, к узкой, неприметной двери, прикрытой шторкой. Он толкнул ее плечом и скрылся внутри, ненадолго открыв взгляду маленькое помещение, заставленное коробками и ящиками. Подсобка.

Их взгляды встретились. В ее глазах он прочел тот же самый азарт, тот же самый страх, то же самое неистовое желание переступить черту, которую они только что очертили.

Правила? Они продержались ровно три минуты.

Не говоря ни слова, он резко вышел из-за стола, отбросил на сиденье купюру, чтобы оплатить выпивку, и схватил ее за руку. Он не вел ее, он почти потащил ее за собой через зал к той самой неприметной двери. Она не сопротивлялась. Ее пальцы сжали его запястье с такой силой, что стало больно.

Он толкнул дверь. Внутри было тесно, грязно и пахло пылью, старым картоном и пивом. Свет горел один – голая лампочка под потолком, отбрасывающая резкие тени на груды ящиков, запасы напитков и старую мебель. Бармен, поставив ящик, уже повернулся к выходу, но, увидев их, лишь бровью повел и буркнул: «Только быстро. И дверь на щеколду».

Дверь захлопнулась. Щеколда с грохотом задвинулась. Они остались одни в этом крошечном, душном пространстве, отрезанные от всего мира тонкой деревянной перегородкой, за которой слышались приглушенные звуки музыки и голосов.

Они стояли, тяжело дыша, прижавшись друг к другу в тесноте, грудью к груди. Никаких нежностей. Никаких прелюдий. Адреналин ударил в голову, затуманивая зрение, обостряя все чувства. Он чувствовал запах ее кожи, смешанный с дымом и духами, слышал ее учащенное дыхание.

– Правил не существует, – прошептал он ей в губы, прежде чем снова захватить ее рот своим.

На этот раз поцелуй не был горьким и осторожным. Он был жадным, яростным, почти грубым. Это было не признание, не исследование. Это было падение. Стремительное, срывающее в пропасть. Они срывали с друг друга одежду, не глядя, не застегивая пуговицы, которые, отрываясь, с тихим щелчком отскакивали от ящиков. Их руки были не ласковыми, а цепкими, требовательными, оставляющими синяки и ссадины.

Это был не секс. Это был акт разрушения. Разрушения тех стен, что они сами возвели. Разрушения тех ролей, что им навязали. Разрушения самих себя. Он прижал ее к холодной, шершавой стене, груды картонных коробок шаткой пирамидой нависали над ними. Грязь, пыль, поспешность – все это было частью бунта. Частью их молчаливого протеста против чистоты, лоска и фальши их обычной жизни.

Он вошел в нее резко, без лишних нежностей, и она вскрикнула – не от боли, а от шока, от сдачи, от невероятного накала, который разрывал их изнутри. Ее ногти впились ему в спину, ее зубы вцепились в его плечо, заглушая собственный стон. Движения были быстрыми, отчаянными, лихорадочными. Они не искали удовольствия в его чистом виде. Они искали забвения. Они пытались доказать друг другу, что они живы, что они чувствуют, что они еще могут чего-то хотеть по-настоящему, пусть даже это «что-то» было грехом, предательством и саморазрушением.

Страх витал в воздухе, животный, липкий страх быть обнаруженными. Каждый звук за дверью заставлял их замирать на секунду, прислушиваться, а потом с еще большей яростью бросаться друг в друга, словно пытаясь успеть до того, как мир ворвется в их убежище и разрушит его.

Это было некрасиво. Неэстетично. Грязно. Но это было самое честное, что происходило с ними за последние годы. В этом не было притворства. Не было игры на камеру. Не было необходимости казаться кем-то. Они были просто мужчиной и женщиной, которые, потеряв все, нашли друг в друге единственный способ ощутить себя живыми – через боль, стыд и всепоглощающий огонь страсти.

Когда все закончилось, они остались стоять, прислонившись к стене, не в силах удержаться на ногах. Одежда их была в беспорядке, волосы растрепаны, дыхание сбито. В глазах у Кристины стояли слезы – не слезы счастья, а слезы шока, опустошения и какого-то дикого, неконтролируемого восторга от самого падения.

Он смотрел на нее, и стыд жгучей волной накатывал на него. Стыд за то, что они сделали. За то, где они это сделали. За то, с кем они это сделали. Но сквозь стыд пробивалось другое чувство – темное, запретное, пьянящее. Чувство освобождения. Они переступили черту. Они пали. И в этом падении была своя, извращенная правда.

Она молча стала поправлять одежду, отряхивая пыль с куртки. Ее руки дрожали. Она не смотрела на него.

– Никогда и ни за что, – тихо, словно заклинание, повторила она, глядя в пол.

– Да, – хрипло согласился он, понимая, что только что нарушили первое и главное правило, даже не успев его толком установить.

Она кивнула, подошла к двери, отодвинула щеколду и, не оглядываясь, вышла в зал, растворившись в полумраке бара.

Вадим остался один среди ящиков, вдыхая запах их греха. Он чувствовал себя опустошенным, разбитым, испачканным. Но впервые за долгие годы он чувствовал себя по-настоящему живым. И этот парадокс был страшнее любого раскаяния. Потому что он понимал – дороги назад нет. Они продали душу за глоток настоящего чувства, и теперь им предстояло платить по счетам. А счет, он знал, будет чудовищным.

Глава 4

Возвращение Оли в дом было подобно включению всех люстр разом. Яркий, режущий свет обнажил каждую пылинку, каждую неуместную морщинку на одежде, каждую тень на душе. Вадим, который за время ее отсутствия позволил себе расслабиться, снова почувствовал, как на него надевают жесткий, невидимый корсет правильности. Он встретил ее в прихожей, взяв чемодан, и поцеловал в щеку. И в этот миг случилось первое, едва уловимое смещение.

Ее объятие длилось на секунду дольше, чем обычно. Нежная, но цепкая хватка. Она не просто коснулась его, а будто бы просканировала – своими кончиками пальцев, впившихся в его спину, всем телом, прижавшимся к нему с незнакомой прежде интенсивностью. Это была не ласка, а проверка. Считывание информации, которую он отчаянно пытался скрыть.

– Соскучился? – спросила она, отстраняясь, но ее руки все еще держали его за предплечья.

Его сердце на мгновение замерло. Вопрос был обычным, риторическим. Но прозвучал он с какой-то новой, испытующей интонацией.

– Конечно, – ответил он, и его голос показался ему неестественно громким. – Здесь без тебя было пусто.

Оля улыбнулась. Ее улыбка была все такой же ослепительной, но в глубине глаз, этих всегда ясных и уверенных глаз, он уловил легкую рябь, словно на поверхность чистого озера упала тень от пролетающей птицы.

– Я тоже, – сказала она, наконец отпуская его. Ее взгляд скользнул по нему, по прихожей, будто выискивая малейший признак беспорядка, малейшее свидетельство того, что в ее отсутствие жизнь здесь протекала не по ее сценарию. – Все было в порядке? Никаких происшествий?

«Происшествие в баре „Грань“. Грязь подсобки. Ее губы. Ее стоны, заглушаемые музыкой». Мысль пронеслась в его голове раскаленным иглой.

– Все как всегда, – отозвался он, отводя взгляд к чемодану. – Скучно и благополучно.

Оля что-то промычала в ответ и прошла в гостиную, сбрасывая на ходу пальто. Он последовал за ней, чувствуя себя наемным работником, которого внезапно решил проверить строгий начальник. Каждый его шаг, каждый жест казались ему теперь утрированными, наигранными. «Двигайся естественнее, – приказывал он себе. – Она же не может знать».

Но именно эта мысль – «она не может знать» – и была семенем паранойи. Оно упало в благодатную почву его вины и немедленно пустило корни.

Вечером она позвонила Кристине. Разговор был громким, веселым, полным обмена новостями. Оля рассказывала о поездке, смеялась. Вадим, сидя с ноутбуком напротив, делал вид, что работает, но каждое ее слово впивалось в него, как шип.

– Да, конечно, приезжай! – услышал он возглас Оли. – Соскучилась по тебе ужасно! Завтра на обед? Отлично! Вадим, – она повернулась к нему, прикрыв трубку ладонью, – Крис завтра приедет. Не забудь, хорошо?

Он кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Горло сжалось. Завтра. Он увидит Кристину здесь, в этом доме, под пристальным взглядом Оли. Это будет пытка.

На следующий день Кристина появилась на пороге ровно в два. Она была в своем обычном темном наряде, но сегодня в ее образе была какая-то натянутость, словно она тоже надела на себя невидимый корсет. Ее улыбка, обращенная к Оле, была слишком широкой, объятие – слишком порывистым.

– Заходи, заходи! – Оля затащила ее в гостиную. – Хочу все рассказать в деталях!

Вадим поднялся с кресла, чтобы поздороваться. Их взгляды встретились на долю секунды – молниеносный, полный паники и взаимного ужаса контакт. Он протянул руку для формального, дружеского рукопожатия. Ее ладонь была холодной и влажной. Она сразу же отпустила его, словно обожглась.

Обед проходил под аккомпанемент оживленного монолога Оли. Она говорила о встрече с инвесторами, о новых тканях, о планах на следующую коллекцию. Вадим и Кристина сидели молча, изредка вставляя односложные реплики, больше похожие на ритуальные ответы в церкви. Они не смотрели друг на друга. Казалось, оба понимали, что даже мимолетный взгляд может быть замечен, расшифрован, использован против них.

И именно тогда Оля начала свою тихую, почти незаметную игру.

– А ты, Крис, что-то бледная, – вдруг заметила она, откладывая вилку. Ее взгляд, пристальный и изучающий, уставился на подругу. – Не заболела?

Кристина замерла с бокалом воды на полпути ко рту.

– Нет, просто не высыпаюсь, наверное. Работа.

– Работа, – протянула Оля, и в ее голосе послышалась легкая, почти неуловимая скептическая нотка. – Тебе бы отдохнуть. Может, сходим куда-нибудь на неделе? В спа? Как в старые времена.

– Конечно, – быстро согласилась Кристина, но в ее глазах мелькнула тревога. – Только давай уточним позже.

– Обязательно уточним, – улыбнулась Оля, и ее улыбка снова не дошла до глаз.

Позже, когда Кристина собралась уходить, произошло второе смещение. Оля обняла ее на прощание, и ее объятие снова затянулось. Она смотрела не на Кристину, а куда-то поверх ее плеча, прямо на Вадима, который стоял в стороне. Ее взгляд был тяжелым, проницающим, полным какого-то странного, холодного знания. Он длился всего мгновение, но Вадиму показалось, что время остановилось. В нем не было ни гнева, ни подозрения в их привычном понимании. Была тишина. Глубокая, звенящая, невероятно опасная тишина, таящая в себе угрозу более страшную, чем любой скандал.

Дверь закрылась за Кристиной. В прихожей воцарилась тишина, которую не решался нарушить ни он, ни она. Оля медленно повернулась к нему.

– Странная она какая-то сегодня, не находишь? – произнесла Оля задумчиво, глядя на закрытую дверь. – Напряженная. Как будто что-то скрывает.

Ледяная рука сжала его сердце. Он почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

– Не заметил, – пожал он плечами, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Показалась обычной.

– Возможно, – Оля повернулась и прошла в гостиную, оставив его одного в прихожей с бешено колотящимся сердцем.

С этого дня жизнь превратилась в адскую пытку подозрений. Паранойя стала их постоянной спутницей, шепотом звуча в ушах, искажая каждое слово, каждый жест. Оля не задавала прямых вопросов. Не проверяла его телефон, не устраивала допросов. Ее оружием была ее тишина. Ее взгляды. Ее едва уловимые, но безошибочно направленные уколы.

Она могла сидеть с ним вечером, читать книгу, и вдруг, без всякого повода, сказать:

– Знаешь, мне вчера приснилось, что ты куда-то уходишь. А я стою и не могу крикнуть, чтобы тебя остановить. Смешной сон, да?

И она поднимала на него глаза, ясные и спокойные, а он чувствовал, как по его телу разливается леденящий жар.

Она могла, проходя мимо, «случайно» положить руку ему на шею, как раз на то место, где был след от ее зубов, уже почти заживший, но все еще чувствительный. И спросить с мнимой нежностью:

– Ты чего вздрогнул, родной? Устал, наверное.

Он начал ловить себя на том, что анализирует каждое ее слово, каждый вздох. Он искал в ее поведении скрытые смыслы, тайные обвинения. Он стал заложником собственной вины, и Оля, казалось, прекрасно это понимала. Она не нападала. Она лишь держала его на прицеле, позволяя ему самому изводить себя страхом.

Встречи с Кристиной стали редкими и проходили в еще более гнетущей обстановке. Они уже не могли говорить открыто даже на нейтральной территории. Их диалоги превратились в отрывистый, полный паники обмен фразами.

– Она что-то знает, – шептала Кристина, вцепившись в его руку в полутемном углу того же бара «Грань». Ее глаза были огромными от страха. – Я чувствую. Она смотрит на меня так, будто я уже во всем призналась.

– Она ничего не знает, – пытался он убедить ее и самого себя. – Это нам кажется. Мы сами себя накручиваем.

– Нет! – она тряхнула головой. – Ты не видел, как она на меня смотрела, когда я уходила. Это был не просто взгляд. Это был… приговор. Молчаливый приговор.

Они не могли больше касаться друг друга с тем же животным восторгом. Их секс, если он случался, был теперь другим – поспешным, нервным, лишенным той сладкой горечи падения. Теперь в нем была только горечь страха. Они словно пытались в этом огне забыться, сжечь свою паранойю, но она лишь разгоралась сильнее, оставляя после себя горстку пепла и всепроникающий, тошнотворный страх.

Вина, которую они носили в себе, стала подобна ожогу. Сначала – острому, жгучему. Потом – ноющему, постоянному. Он мешал спать, есть, дышать. Он проявлялся в нервном тике, который у Вадима начинал дергать глаз, когда Оля заводила разговор о доверии. В том, как Кристина вздрагивала, когда ее телефон внезапно звонил, и на экране всплывало имя Оли.

Они ходили по острию ножа, балансируя над пропастью, и прекрасно понимали, что одна неверная деталь, один случайный взгляд, одно неосторожное слово – и они рухнут вниз. А внизу их ждала не просто яма. Их ждал холодный, расчетливый гнев человека, который, они это чувствовали, уже давно перестал быть жертвой и готовился стать палачом.

Однажды вечером, за ужином, Оля совершенно спокойно, наливая себе минеральную воду, сказала:

– Кстати, я вчера разговаривала с подругой. У нее муж завел роман на стороне. Знаешь, что самое интересное? Она поняла это не по помаде на воротнике и не по духам. Она почувствовала это кожей. Говорит, когда он прикасался к ней, его руки были чужими.

Она подняла на него свои ясные глаза и улыбнулась.

– Смешно, правда? Как люди могут до такого додуматься.

Вадим отложил вилку. Еда в его рту превратилась в безвкусную массу. Он смотрел на свою жену, на ее безупречное лицо, и видел в нем незнакомца. Холодного, умного и безжалостного противника, который вел свою игру, даже не утруждая себя объявлением войны. Его тишина была громче любого крика. И в этой тишине они с Кристиной медленно сходили с ума, нося свою вину, как раскаленный ожог, который не заживал и не давал забыть ни на секунду о том, что они сделали.

Глава 5

Адреналин выветрился, оставив после себя тяжелый, липкий осадок. Они лежали в номере дешевого мотеля на окраине города, куда можно было заехать, не предъявляя документов, и где ковры пахли дезинфекцией и чужими грехами. Солнечный свет, резкий и беспощадный, пробивался сквозь щели в шторах, разрезая полумрак и выхватывая из теней неприглядные детали: пятно на потолке, потрескавшуюся крану на стуле, их одежду, брошенную на пол в спешке.