«Камерная» музыка

Размер шрифта: 13

Предисловие

Говорить о поэтике – не дело поэта, особенно в присутствии Михаила Мейлаха, историка, структуралиста и первого публикатора многих обэриутских текстов. Но есть определённая справедливость в том, чтобы о стихах самого Мейлаха высказался автор, причисляемый к поздним обэриутам: меня даже называли обэриутёнком. Он так долго, убедительно и даже с риском для жизни говорил о поэтах, что заслужил эту симметрию, чтобы не сказать взаимность.

Я был бы очень рад рекомендовать эту книгу широкому кругу читателей, но, увы, она предназначена для узкого. Мейлах – для знатока, для уважительного ценителя литературной игры, для отгадчика цитат, без контекста которых многое в его лирике останется нерасшифрованным. Но ценность этой поэзии – не в её культурности, как и ценность, например, Введенского или Хармса – не в их философской подкованности. Их стихи мгновенно запоминаются, что для русской литературной традиции полезно – рукопись могут отобрать, уничтожить, запретить. Мейлах тоже запоминается отлично, а звучит иногда очень просто, почти по-детски. В его поэзии начисто отсутствует тяжеловесность (как и в его филологических писаниях – солидность). Он и читает так же – не декламируя, а словно выдыхая. Эта иллюзорная обэриутская простоописанной обстановки. Автор уже как бы улетел. та обеспечивается главной вообще чертой Хармса, Введенского, Заболоцкого, Друскина, отчасти и Шварца: это всё написано в соседстве смерти. Она постоянно ходила рядом. Большая часть опубликованных здесь стихов – лагерные, некоторые явились Мейлаху буквально в тот момент, когда он умирал от перитонита. В такие минуты человека вообще ничто уже не заботит, он в пограничном состоянии, нигде, – и отсюда лёгкий холод небытия, который уже повевает в лучших стихах этой книги. Лучшие тексты обэриутов набормотаны в этом состоянии, отсюда их гармоническая стройность – при абсолютной дисгармоничности

Ни в какой степени не желая обесценить научные заслуги этого автора, я назвал бы всё же его главным литературным достижением именно эти лёгкие стройные короткие стихи, украденные им из тех состояний и пространств, куда нормальных людей не пускают. И, разумеется, в них присутствует та же чёрная петербургская ирония, которая вообще очень характерна для нашего самого умозрительного города с его чёрными речками, чёрными периодами, чёрными днями – и зато сверкающими белыми ночами. Стихи Мейлаха больше всего похожи именно на белую ночь, то есть на то, чего не должно и не может быть. И всё-таки оно есть, и от него очень хорошо. Если поэзия оставляет читателя с таким чувством, больше от неё ничего не требуется.

Игорь Иртеньев

I
Ars Poetica

Ex vinculis[1]

«Тюрьма. Рассвет. Явленье музы…»

Как над стихами силы средней
эпиграф из Шенье…
Набоков

Тюрьма. Рассвет. Явленье музы.
Шильон… Шенье… Вийон…
(Читатель ждёт уж рифмы «узы»).
Сomme un dernier rayon…[2]

Не «подвиг силы беспримерной»,
не «часа смерти жду»,
не «звёздный ужас», не inferno[3],
а так – игра в аду.

Явленье музы запоздалой
спустя пятнадцать лет.
– Фамилия! Инициалы!
Который тут поэт?

1983

«Петербургской поэтики пленник…»

Петербургской поэтики пленник
и Парнаса российского гость,
с молчаливою Музой, изменник,
месяцами немотствуя врозь;

петербургской поэтики данник —
лёгкий пепел по ветру развей
над зырянской тайгою, изгнанник,
оглянись – пред тобою Рифей[4]:

не твоей ли он стражник неволи,
евразийский стоглавый дракон,
о котором в тридцатые, что ли,
не смолчал старина Арагон,

что «ура, мол, Урал», стерегущий
пуще тайны смарагдовых гор,
сердоликов и яхонтов пуще
входы-выходы каторжных нор.

Но когда отступает всё это,
пред тобою является вдруг
незабытый, воспетый, всепетый
из лазоревой мглы Петербург.

Трижды умерший и не воскресший,
трижды вдовый, он всё-таки жив,
но я вижу яснее и резче,
чем имперское чудо, – залив,

низкий берег закраины дальней,
до которой как будто – рукой…
И столичности провинциальной
безмятежно-трезвящий покой;

вавилонского ив многострочья
в мёртвых водах плакучую ложь;
тёмной зелени белою ночью
словно вдруг подконвойную дрожь.

И над островом, городом, садом,
в лёгкий купол столкнув облака,
пьёт незримого света громада
от воздушной свободы стиха.

…Пленник, данник, изгнанник, изменник,
в нутр рифейский сходящий Орфей!
Хлеб горчит, крутоваты ступени,
Выпит мёд, воздух пуст… соловей

не поёт… Что ж, простимся…
Минута,
и раздвинут во времени щель
трубадуры и обэриуты,
Хармс, Введенский, Арна́ут Даниэль[5].

1985

De la musique avant toute chose[6]

Ни песни, ни слова, no nothing[7].
Ни скрипок, ни музыки сфер.
И в молкнущем хаосе внятен
единственный этот размер.

И что в нём – надмирные хоры
иль вестник с трубой громовой?
– Не ветер бушует над бором…
– Ночь смерти и город ночной…

Та-та́-та, та-та́-та, та-та́-та…
я, кажется, где-то слыхал…
Токката… стаккато… рубато…
последнее скерцо… финал.

1986, март

Еt cetera[8]

Проблема полёта

Тяжелее дремота,
знает маятник сна,
что проблема полёта
летуном решена.

Тяготенья земного,
распознав этот дар,
разрешает оковы
земнородный Икар.

Круче стихотворенья
на двунадесять строк
направляет паренье
восходящий поток

мимо синего бора
на зелёном холме,
в ту лазурь, до которой
досягал Малларме,

где ресничного взмаха
невесомей размах
рукокрылого праха
сквозь заоблачный прах.

Здесь стиху не помеха
ястребиная синь.
Удивлённое эхо
отвечает: аминь.

1987

«Невозможность поэзии…»

Невозможность поэзии.
Обоснование чужой одушевлённости.

Невозможность поэзии. Обоснование
чужой одушевлённости.

Невозможность поэзии.
Обоснование

чужой одушевлённости.
Невозможность

поэзии. Обоснование чужой
одушевлённости. Невозможность

поэзии. Обоснование
чужой

одушевлённости.
Невозможность

поэзии.
Обоснование чужой

одушевлённости, чужой
поэзии. Невозможность

обоснования
чужой

поэзии. Не —
возможность обоснования

поэзии
чужой одушевлённости.

Невозможность
обоснования чужой одушевлённости.

Невозможность обоснования
(во) одушевлённости

чужой поэзии.
Невозможность

поэзии. Невозможность
одушевлённости

обоснования
чужой одушевлённости.

Невозможность
обоснования

невозможности
поэзии.

Символист против (пост)модерниста

Постмодернизм, хоть имя дико…

– Поэзия завтра заменяется прозой,
ямб и анапест – азбукой Морзе,
роза – мимозой и угрозой,
что лучше всех – кто лучше сморозит;

Муcагета лира, свирель Пана —
флейтой Марсия, грядущего хама;
по бутылкам разлит ключ Ипокрены;
кастальская влага – пивною пеной.

С корабля современности —
рифму-подругу!
Да и Пегаса, подтянув подпругу,
в птицу-тройку запрячь пора бы,
кабы российские да не ухабы.

Вот итог поэзии русской:
«Музка, слёзы утри блузкой!»
Мёд поэзии на пиру Валгаллы:
по усам текло, в рот не попало.

Не пииты и не пророки —
никовоки и ничевоки,
да и тем недолго осталось.
Возвращайся, слово, в родимый хаос.

(Пост)модернист против cимволиста

– Эй, Муза,
где анакруза?

2008

«Музы капризной благоволенье…»

Музы капризной благоволенье,
флейты фригийской хриплое пенье,
сбившийся хор аонид:
– Милая гостья? – взглядом Медузы
туже затянет старые узы
и немотой затомит.

Милая гостья – колет и душит,
жаром подземным морит и сушит,
чтобы наперегонки
брызнул из тьмы сквозь клёкот и рокот
зауми древней шёпот и ропот,
рифм зацвели огоньки.

И с архаической полуулыбкой
милая гостья бубном и скрипкой
будит родной звукоряд,
и под конец, отчитавши сурово,
дарит единственно верное слово,
бросив невидящий взгляд.

2012

«Воздух пуст и прозрачен…»

Воздух пуст и прозрачен,
ветер синь и высок.
В окоёме означен
чистый неба кусок.

В небе ангелы вьются,
в небе рифмы галдят,
в небе строки смеются,
в небе строфы летят.

Ускользают шалуньи,
как закрученный мяч:
их без музы-шептуньи
не поймаешь, хоть плачь.

2014

«Стихи – откуда? От верблюда…»

Стихи – откуда? От верблюда?
Не с позолоченного блюда —
с кормящей клавиши руки?
От Рудуду и Рикики?[9]

Идёт-гудёт гремучий вал:
Всё ближе, ближе… наповал!

Quercus pubescens[10]

У Лукоморья…

Старше Пушкина, стало быть, дерево это,
до которого нет ему никакого дела.
Соловьи востока поют до рассвета
на ветвях, увитых розами и омелой.

Сам себе анчар, сам себе пальма,
сам себе чинара, ива, олива,
Tannenbaum[11] на севере дальнем
(ботанические названия звучат красиво?).

Чей ты: бирманский или мамврийский?
– Выгнутый сук как знак вопроса.
Кружится хоровод мусикийский
Вкруг мирового дерева от Леви-Стросса.

2004

De la métrique avant toute chose[12]

Рифм, ложащихся накрест,
Необманчивый знак:
на двустопный анапест
наустил Пастернак.

И Ахматовой ода,
хоть разгадка не в том,
«– царскосельская одурь»,
петербургский фантом;

и звучавшее остро
лет тому тридцать пять:
«На Васильевский остров
я приду умирать»:

то Эвтерпа шаманит
с Мнемозиной au pair[13],
но куда меня манит
этот странный размер

– шестикрылый анапест,
замутивший ключи?
Рифмы сложены накрест.
Слушай… слушай… молчи.

II
«Камерная» музыка, или «Игра в аду»

Пролог

Известно всякому турку,
что нет рифмы к Петербургу.

Зато Ленинград
рифмуется с «ад».

И сквозь дней череду
я на допрос иду
в ленинградском аду.

1983

«Полночь. Притихшая квартира…»

Полночь. Притихшая квартира —
край ойкумены, граница мира.
Обе зари сомкнули круг
над руиною Петрограда.
Дремлют липы Летнего сада.
Дышит сиренью Царицын луг.

Что там – крик ли петуший или
хлопнула дверца автомобиля?
Крики, звонки – открывай, Сезам!
Да отзовись по крайней мере,
ждать не станем – взломаем двери,
выведем силой – а лучше сам.

О мифологии порога
я когда-то писал немного.
Знают Иванов и Топоров,
что случилось с женою Лота,
об оглядке вполоборота,
и о том, что «К смерти готов»
– слово Осипа Мандельштама —
отозвалось эхом упрямым
из «Поэмы» звучней стократ
в этом доме, в подъезде этом,
но из уст другого поэта
ровно семьдесят лет назад.

В чёрную «Волгу» следом за мною
рядом садятся – ничто и двое,
полуодушевлённый прах.
Нет, не доблестью той, гремучей…
Так – сорокамиллионный случай,
лагерный пыли скрип на зубах.

Было страшнее, когда в такой же
«Волге», сзади, накрыв рогожей
и с пистолетом у виска
ложью прошитая коммуна
банда Бориса Кердимуна
в лес на пытку меня везла.

Казни готовы ещё иные:
«Вялотекущая шизофрения,
реформаторский бред, hélàs!»
И «убийцы в белых халатах»
мозг на блюде внесут разъятый,
вскружится Иродиады пляс.

Эта чаша меня не минет,
а зачарованный город стынет
над текущею вспять рекой.
Что ж, осталось ещё промчаться
вдоль петербургских декораций,
из которых глядит другой

город – мимо, читатель, мимо…
В небесах Четвертого Рима
адмиралтейская игла
вяжет кружево ночи белой.
Машенька, ты здесь жила и пела,
здесь ты любила и жила.

Мимо, читатель! туда, где Смольный,
прежде красивший город стольный
– легкий растреллиев фантом —
силится взмыть в земном паренье
прочь от мерзости запустенья,
от разоренья… покуда в том

дальнем конце пустой Шпалерной
опостылевшего модерна
встречной тенью скользит силуэт:
серогранитная громада,
каменный сруб над вратами ада,
над проходною на тот свет.

Вот и доехали. Lasciate
Ogni speranza voi ch’entrate[14].
Улица, ночь, фонарь. Часовой
куклой бесцельной застыл у входа.
Несотворённая свобода
плещет над поднятой головой.

1983, лето

«Словно дым над притушенным пламенем…»

Словно дым над притушенным пламенем
расползается весть, и уже
это слово срастается с именем
в обвинительном падеже.

Поначалу нечленораздельные,
словно из полунебытия
вавилонского хаоса дальнего
отплыла звуковая ладья —

щелевые, глухие, шипящие,
сочетаясь в один звукоряд,
расцветают шумящею рощею,
чтобы цвёл фонетический сад

в переулках, на лестницах, в комнатах,
по углам коммунальных квартир,
чтоб крадучие радиоволны
ледяной распахали эфир,

чтоб безличной конструкцией полнился
сиплый воздух обеих столиц,
чтобы пляской поганою пенился
трясовиц, огневиц, плясовиц,

чтоб воздушного князя владения
в онемеченной зыбились тьме,
чтоб Кощеева царства веление
отозвалось в аду и в тюрьме.
Приближается звук. В сводах камеры
заблудился потерянный звук.
Белой бабочкой взвился и замер,
не коснулся протянутых рук.

Souvenir D’enfance[15]

Помню, помню, помню я:
старая наша бабушка
оступилась, толкнула ёлку,
украшенную к Новому году.
С шелестом
почти весёлым
падала царица.
Разбились пика
и стеклянные шары:
малиновый, золотой и серебряный,
и только отлетевшие в сторону
картонные часы,
которые я сам,
расправив нитку,
надевал на упрямый кончик,
уколовший мне палец
(кажется, это было позавчера),
всё так же показывали без четверти
двенадцать.

Рухнули миры.
Там, где цвела красота,
торчали, покачиваясь, еловые лапы,
задравшиеся, как платье
у пьяной женщины,
которую мы с мамой,
возвращаясь с урока музыки,
видели на мостовой у Московского вокзала,
и мама сказала: не оглядывайся.

Из кабинета вышел папа
и что-то сказал бабушке по-еврейски.

Может быть, за то
что мне было жалко
перевёрнутое дерево (arbor mundi inversa[16]),
а не бабушку, неуклюже
пытавшуюся его поднять, а потом
плакавшую в своём кресле,

нынче, тридцать лет спустя и три года,
парчовая зелень,
выбившаяся в Сочельник
из луковицы в оловянной кружке,
для меня великая радость.

«Полгода в темнице. Полгода…»

Полгода в темнице. Полгода
в темнице. Полгода одна
безмолвная пела свобода,
звучала одна тишина.

И снова: «Полгода в темнице…»,
и вот, замыкая уста

молчанию, в очи струится
святая Твоя пустота.

«Сладковато-тошнотворный…»

Сладковато-тошнотворный
тёплый воздух коридорный
тянется в окно.
Хлебом пахнет или потом,
пылью или креозотом,
право, всё равно.

Воздух мёртвый, воздух горький…
и струя седой махорки,
сизой и густой,
от соседской самокрутки
разбавляет злой и жуткий
каторжный настой.

А навстречу из фрамуги
в задыханьях чёрной вьюги
со двора тюрьмы
истекает в клу́бах пара
смесь морозного развара
да январской тьмы.

И колеблясь в дымном свете,
тусклый воздух двух столетий
чертит невпопад
вечных врат стопою скорой
попираемые створы
«Сшествия во ад».

«На все ли вопросы ответили…»

На все ли вопросы ответили,
дорогие мои «свидетели»,
ожившие из небытия
записной, прочёсанной от «а» до «я» —
полустёртые письмена,
послушно сложившиеся в имена,
из которых встают силуэты
двух-трёх друзей, а больше – поэты
из тех, что рифмуются с «биллиардом»; сын
Дины Францевны; ещё один
как бы художник, сапожник, портной;
дедушкин внучек: «Аль вы глухой?»;
враль, недоучка и книжный вор;
кухарка, подслушавшая разговор
в спальне; няньки и повара;
чего-то-веды, et cétéra.
– Надеюсь, никого не забыли?
Как я знаю все эти «идти ли»,
уговоры жены, советы дяди:
«Не забудь, ты живёшь в Ленинграде —
колыбель революции, будь она неладна…».
«Если я к шести не вернусь обратно,
поезжай на Васильевский к дяде Пете:
его тесть свой человек в Комитете».
Дальше – пропуск, подъезд, кабинет,
чуть кривящий тонкие губы портрет
в этакой улыбочке… Звон в ушах,
дрожь в ногах, накатывающий страх,
своя рубашка, липнущая к телу…
«Мы вызвали вас свидетелем по делу
номер 666. За отказ от дачи
показаний мы дадим вам сдачи.
Впрочем, как говорится, смотрите
сами. Ничего, курите, курите».

Почему же у меня, видавшего виды,
закипает в груди от глупой обиды
не за чьи-то громкие имена,
а за те блаженные времена,
ещё не знавшие разных слов
для «свидетелей» и «мученико́в»,
когда под зелёной чертой в протоколе
я, например, читаю такое:

«Взгляды его шли вразрез
с генеральной линией КПСС.
Член НТС с пятого года.
Говорил, что нет в стране свободы,
с возмутительным постоянством
называя её «хамским ханством».

Стоя часами на голове,
рассказывал анекдоты об Антропове́.
Искать меня лучше через местком.

Впрочем, я с ним вообще не знаком».

«Как ангел-истребитель, прокурор…»

На восьмой картине нарисован суд. Судейские в стариках – судействие в париках. Прыгают насекомые. Собирается с силами нафталин. Жандармы пухнут.
Александр Введенский

Как ангел-истребитель, прокурор:
дубовым листвием на униформе
едва прикрыт бесполости позор.
И адвокат – ковёрный.

Из-под повязки на унылом лбу
подглядывает грузная Фемида.
– Пощады нет мятежному рабу! —
восстала девою Обида.

Дела идут. В судейское окно
глядит незарешёченная туча.
Бросок костей не заменяет, но
всецело упраздняет случай.

И как Эльбруса льдистый поплавок,
увиденный с соседних перевалов,
Исаакия твердеет куполок
над планиметрией кварталов.

В казённом доме скука – мухи мрут.
Садок судей заходится от скуки.
Над маятником мреет рой минут.
Фемида умывает руки.

И в месиве публичной кагэбни
там, за барьером, будто за границей,
отец и мать – на целый мир одни
родные траурные лица.

1984, апрель

«Равнодушный к земному величью…»

Равнодушный к земному величью,
безразличный к хуле и хвале,
между ними не зная отличья,
сорок лет я ходил по Земле.

Говорили: крепчайшие нервы,
зоркий глаз, независимый нрав.
А за дверью стоял сорок первый,
и своих-то дождался он прав.

Знать, какие-то чёрные дыры
сговорились с голодной луной,
чтоб опять каннибальского пира
загорелись костры над страной.

В звёздном месиве мреющей пыли
обернулась хозяйка-судьба.
– Михаил свет Борисович, вы ли
у позорного встали столба?

Ни допросов крадучее пламя,
ни постылая скука суда,
ни чужая земля под ногами
и ни рабство немого труда,

ни тюрьмы налитая утроба,
ни туман в голове по утрам,
ни сопутников низость и злоба
и ни шмона обыденный срам,

ни матерых майоров ухмылки,
ни конвоя безусого мат,
ни плавильный котёл пересылки,
ни наставленный в грудь автомат —

не стеснили лазурной свободы:
это там – в глубину, в высоту…
Мы читали: мятутся народы,
племена замышляют тщету.

Но бесчестится дивное имя,
за четыре-то тысячи лет
от ворот золотого Салима
обошедшее мыслимый свет,

по которому катится ныне,
легковерные пеня уста,
фарисейским песком по пустыне,
аравийским смерчём клевета.

Не стеснили лазурной свободы…
Я не против: в аду как в аду.
Кислороду бы мне, теплороду…
Я обратно пути не найду…

Немного новой географии, впрочем, не слишком новой

Жил я на воле
На Марсовом поле.

Захотел в Париж —
показали шиш.

Остался бы в Питере —
да Андропов хи́тер.

Не убил, не украл —
пошёл на Урал.

Кучино, Кучино —
хорошо закручено.

Дождусь половинки —
пойду на Половинку[17].

Отбуду срок —
и дальше на восток.

«Это – стихийное бедствие…»

Это – стихийное бедствие,
сокрушительное более,
чем тайфун Лиза, который
выбросил на моей памяти
на обветренный берег
обречённый корабль, тщетно
цеплявшийся обоими якорями
за беспомоґщное дно,
а ветви деревьев на берегу,
распрямлённые и расправленные,
застывшие
в принудительном покое, в офортной
недвижности (ventus sculps.[18]),
протянул
в длящемся мгновении моментального
снимка.

Это – стихийное бедствие,
опаляющее более
лавового потока, на моей памяти
сползавшего со свежего конуса
(новорожденного,
ещё хранящего
очертания творящей длани),

древнего дракона, воистину
хтонического, дышащего серой
двигающегося, шевелящегося,
обрастающего коркой,
спазмирующего, полного
тяжелого внутриземного огня,
ползущего по склону,
испаряя ручьи, воспламеняя,
сминая и ворочая
спичечные деревья,
возвращая
обжитую долину довременному хаосу.

Это – стихийное бедствие,
порушающее
структуру жизни, сжигающее
двадцать начинаний и тысячу
дорогих мелочей, дробящее
уклад очага и связи десятилетий,
крушащее кость и мозг страстотерпцу,
сердце матери его,
сердце возлюбленной его,
слух его друзьям.

Есть ещё моретрясение и длинная волна,
камнепад и лавина,
смерч, в письме из Америки
названный сестрой «торнадо»,
и озеро Мерцбахера,
купающее в полукруглом цирке
отражение небесных гор,
ежегодно в июле
мутной жижей
прорывается в реку Сарыджаз —
пенистую, желтеющую,
недоступную для переправы.

Есть ещё моровое поветрие,
трус, глад и потоп.
Всего не счесть,
что в мире есть.

Но это…

Простая песенка

Четверть века назад в мне завещанный сад
забежали лихие татары,
и схватили меня, и пленили меня,
и швырнули на мокрые нары.

Их секиры востры, их горючи костры,
и точили ножи уркаганы,
и хотели, чтоб я, о пощаде моля,
поклонился их грозному хану.

Хана я не боюсь, перед ним не склонюсь,
не рассыплюсь в промученной оде.
Вы точите ножи, я, пока ещё жив,
пропою о нездешней свободе.

Я свободен везде: на земле, на воде,
я свободен и в вашей темнице,
и сквозь пеней моих
прорастающий стих
перехватят небесные птицы.

Partout la même chosе[19]

Везде всё то же, и всё та же здесь
советская немыслимая смесь —
laisser aller[20], и пыточка, и месть
так, ни за что, и кровь, и без предела…

Но размывая остов бытия,
спасительного хаоса струя,
почти согласье прям его лия[21],
в тюремный быт вливается несмело.

1985

«Всё это было уже когда-то…»

Всё это было уже когда-то:
в яме забыты кирка и лопата,
полинасыщенный закат
пышет над монохромом леса —
алхимическая завеса
светом и пламенем топит взгляд

как бы бесслзный. Всё это было —
к ультрамарину добавь белила,
киноварь, охру, лазурь, краплак.
Праздник Ватто, оммаж Пуссена?
Театр тает, померкла сцена.
Было ли это? А было так,

что в последнем луче заката
тусклой сталью сверкнула лопата,
в дальних избах огни зажгли;
тьма, одолев, опять смесила
свежеископанную могилу,
свеженасыпанный холм земли.

«Оранжевые цветы под налетевшим снегом…»

Оранжевые цветы под налетевшим снегом,
высеребрена позолота недальней рощи.
Нежных хлопьев косым разбегом
заворожённый, я подумал, что проще

было бы не жить, чем жить.
Божественный мрак,
сыны света, власть тьмы…
Путешественник на край ночи
утомлён. Впрочем, не как
я хочу… хочу ли я… впрочем…

«Чужое небо. Анилиновая синь…»

Чужое небо. Анилиновая синь
с краев протравлена зелёно-светлым ядом.
И эта роща на холме, куда ни кинь
сторонний взгляд – всегда зачем-то рядом.

Чужое небо. Апельсиноликий шар
плеснул огня по ватману равнины.
Но вырви-глаз оранжевый пожар
не жарче холодка ультрамарина

зажги-снега – раскрашенный пробел
в роскошно изданной и скучной книге.
И сам пейзаж как оттиск-новодел
со старых досок Хиросигэ.

«Приснился арест – так знакомо…»

Приснился арест – так знакомо:
беспомощность, ступор и страх.
Злокачественен, как саркома,
сказать – безнадёжней, чем рак.

Теченьем беспамятной жизни
забыться судьба не даёт.
Спасибо, спасибо отчизне:
воистину любит, раз бьёт.

УЧР ВС 389/36

Марсианская осень
в мартобре, а за ним
вереница невёсен
между каторжных зим.

Ледовитое лето —
что кромешный январь:
принимай, штабс-планета,
арестанс-календарь.

«Может, уже и довольно, но всё-таки этот…»

1 Из оков.

2 Как последний луч… – Андрэ Шенье.

3 Ад.

4 Рифей – в Древней Греции название северных гор, предположительно Урала.

5 Виднейший трубадур XII века, которого Данте встречает в «Чистилище».

6 Музыка прежде всего. Верлен.

7 Ничего (разговорн.).

8 И прочее.

9 Roudoudou, Riquiqui – козлёнок и медвежонок, персонажи французских детских книжек середины прошлого века.

10 Дуб пушистый.

11 Ель; рождественская ёлка.

12 Метрика прежде всего.

13 На па́ру.

14 Оставь надежду, всяк сюда входящий. Данте, «Ад», III, 9. Перевод М. Л. Лозинского.

15 Воспоминание детства.

16 Перевернутое мировое дерево.

17 Половинка – «исправительная» колония строгого режима в Чусовской области Пермского края.

18 Ventus sculps<it> – изваял ветер.

19 Везде одно и то же.

20 Как придётся.

21 Баратынский (пря – распря).

Продолжить чтение