Там, за горизонтом

«История – хороший учитель, только у неё

всегда были очень плохие ученики».

Индира Ганди

Глава 1. РАДИМ БЕЛОУС

Весна-Красна в этом году, как-то быстро прогнала злую Марену, растопила снега глубокие, призвав для того в помощь брата Ярило. Мать-Земля шалью зелёной травяной покрылась, почка на берёзе проснулась, одуванчик жёлтую головку свою за солнышком поворачивает, началось чудо пробуждения природы. Синицы-зинзиверы затренькали, воробьи хлопотливые вече своё шумливое в кустах верболозы сбирают, места для гнездований своих меж собой делят. Прилетевшие из полуденных стран, скворцы Весну-Красну звонко славят, коровок на луга зовут, ратаев на полевые работы кличут.

Да вот только ратаи не шибко-то весело в поле выходят, не то, что в прошлые годы. А всё потому, что кони-помощники заморены. Овсы, что для этих помощников были с осени припасены по случаю работы тяжёлой, сами хозяева, не от хорошей жизни, поели; уж очень долго Марена людей и скотину пургой и стужей мучила. Отощавшие лошадки, сенной трухой кормленные, с большой натугой соху тянули, часто передохнуть останавливались. Но пахать, жито сеять, надо, не то все зимой с голодухи ноги протянут: и люди, и скотина, и птица. Велес-вешний к посевной призывает, траву-мураву из-под спуда земли быстро гонит, зеленью кроет, скотине корм даёт.

Весенние посевные хлопоты подходили к концу, а семья Белоусов не успевала с посевом яровых. Да и семья-то ущербная: дед Мал, которому прошедшей зимой исполнилось семь десятков лет, да Радим пятнадцати годков. Парень вступил в возраст воина, и на его, ещё не совсем крепких плечах, лежала основная тяжесть всех работ по хозяйству. В деревне три десятка дворов, половина из них родственники меж собой, всё Белоусы, а вторая половина – Окуни из соседней деревни Окунёвки, что расположена в десяти поприщах выше по реке.

Роскошный в этом году, благоухающий всеми ароматами весны цветень уже заканчивался. Месяц этот хлопотливый, посевной, но по всем приметам заморозков быть уже не должно. Хотя, кто его ведает, злая богиня, баба Марена, вполне может наслать с полуночной стороны и возвратные холода. Ну, да пашня прогрелась и зерну в земельке короткие холода не страшны, когда ещё они покажут свои зелёные стрелки. Что касаемо озимой ржи, которая уже зеленела всходами на соседнем поле, так ей на проказы бабы Марены наплевать.

Поляну под пашню Радим выбрал не случаем, а со знанием дела. Во- первых, в полусотне саженей располагалось его же поле с рожью, посеянной ещё осенью, а, во-вторых, эту поляну защищала от ветров сурового Борея плотная стена елово-берёзового леса. Поляна на взгорочке, солнышком ярким, золотым щитом Даждьбога, почти весь день хорошо освещается, землю с житом греть будет. Ещё с осени Радим окружил будущее поле мощной огорожей, для чего пришлось срубить две смолистые листвянки, разделить их на столбики, да вкопать, да поперечные жерди привязать молодыми побегами верболозы. Работа нелёгкая и поле получилось большим: пятьдесят саженей в длину и двадцать саженей в ширину. Но ничего, справился с этой работой, а не огороди, так медведи овсы обсосут, истопчут. А ещё лоси, да дикие коровы, зубры, а больше всего урону нанесут посевам косули, да зайцы, да мало ли живности в лесу, и все норовят на дармовщинку. Ну, да хозяйственный парень силков по огороже наставил.

По осени же, Радим полянку всковырнул сохой с железным наконечником, ралом, дёрн подрезал, а уже этой весной земельку перепахал снова, теперь вот боронил. С такой прорвой работы парень и не справился бы, да хорошо помогал ему верный друг, конь-четырёхлеток, по кличке Буран. Жеребёнка привёл дед, выменял на два мешка овса в соседней деревне, Окунёвке. Внук быстро с маленьким коником подружился; кормил, чистил, на речку водил отмывал, деревянным гребешком гривку, хвостик расчёсывал, беседы с ним вёл. Жеребёнок подрос и совсем ручным стал. Радим приучил ласковую скотинку к саням, к телеге, к седлу. Теперь вот пашню под летние культуры с другом своим Бураном распушил, разборонил. Поле это Радим разделил на три неровных доли. На большем участке он собрался посеять пшеницу, на том, что поменьше – овёс, а на третьем – гречиху. С пшеницей и овсом он уже запаздывал, но лето обещало быть жарким и грозным, так что колос успеет вызреть. Гречиху же сеять самое время, потому как шиповник на опушке леса начал распускаться, приветливо мигая издали первыми розовыми глазками, то верный признак.

На поле своё Радим поехал рано утром, ещё плотный туман стелился по реке и лугам вдоль неё. Однако деревенское стадо, где кроме коров с телятами были ещё овцы и козы, уже паслось. Красноватые и чёрные спины коров продолговатыми валунами высовывались из широкой и белесой полосы тумана, видать всесильный Велес развёл молоко речной водой, да распустил по лугам, чтобы скотине было приятней траву щипать. Земли возле реки были давно отведены общиной под пастбища, распахивать их нельзя; поля под жито располагались выше, в одном-двух поприщах от берега. Радиму до своих полей ехать ещё поприщ пять, да через берёзовый колок, где давно обосновались крикливые вороны со своими гнёздами, но всё ж прибыл он на место, когда мать-Заря ещё шаль свою пепельно-красную на просушку Ярилу жаркому не вывешивала, а только и успела ланиты слегка подкрасить.

Радим рассчитал, что до победья успеет пашню взборонить да отсеяться. Борону он ещё накануне соорудил из трёх рогатых пеньков от берёзок. А теперь перехватил пеньки ременной петлёй, вожжу от такой бороны закрепил на хомуте коня; для тяжести положил на связку этих пеньков приличный камень, да, неторопко и взборонил поле. После коня пустил пощипать молодого осота, который бодро вылез на опушке леса, сам же, засеяв поле тремя культурами, принялся заделывать семена в пашню деревянными грабельками.

Разровняв землю, Радим пот со лба вытер тыльной стороной ладони, вздохнул тяжко. «Эх, сейчас бы кормильца от Сварожича, – пронеслась мысль, – смочил бы посев-то мой». Медленно обвёл взглядом своё поле, посмотрел на реку, противоположный берег которой зарос верболозой. За этими зарослями пролегла дорога, и не видно, чтобы кто-то ехал или шёл по ней. Дорога эта древняя, торговая, тянулась вдоль попутных рек и речушек издалёка, аж от холодной Ладоги через Ильмень на Смольню, к Любечу и дальше, через степи до устья Днепра, до греческого города Ольвии, что на побережье Понта. Оттуда можно было добраться и в Крым до Херсонеса. За этой дорогой, которую пытался разглядеть Радим, на заход Ярила всё леса и леса. Смешанные, сосново-еловые с примесью берёз и лиственниц, они зелёными волнами уходили к синему горизонту. Эта, разделяющая землю и небо полоса манила куда-то в далёкое, необычное, загадочное…

Радим с усилием отодрал взгляд от гипнотического горизонта, опять посмотрел на своё поле, прикинув в голове, что убрать урожай ему одному будет просто не под силу. Убрать надо быстро, за день, уловив в конце лета сухое окно в погоде, а одному-то не справиться и на двоюродных сестёр надежды мало, у них своей работы полно. Если б вёдро постояло неделю, так успел бы и один, но на это рассчитывать не приходится. По прошлым годам мать с сёстрами с жатвой помогали, да этой зимой баба Марена их прибрала.

Ни с того, ни с сего, мор какой-то в деревне приключился. Грудень уже заканчивался, снег лёг на землю прочно. Радим с дедом, на санях, поехали в далёкий город Смольню на ярмарку, трёх кабанчиков связанных повезли. Пока там их продали, да пока сапоги парню, да гречихи купили, время незаметно шло. Потом подарков надо было присмотреть, да родню, двоюродного брата деда Мала, Спиридона Белоуса, проведать. Город Смольня большой, тысяч на двадцать будет, народу приезжего много, поговорить, новости послушать, в балаганах скоморохов посмотреть. А ещё и дорога дальняя, одним словом месяц на эту поездку и ушёл. Приехали домой дед с внуком, а подарки и вручать некому. Волхв Ратибор чуть ли не четверть деревни похоронил.

Дед Мал был ещё в силе, помогал внуку, чаще дельным советом, но люди деревни Заречной уже десятый год подряд избирали его старшиной. Должность эта хотя и почётная, но уж очень хлопотливая. Деда часто отрывали от работ по дому на разбор всяких бытовых и хозяйственных споров. У Белоусов кроме десятка поросят и коня Бурана была ещё корова, да стадо гусей с курами. Сена надо накосить, да дров на зиму наготовить, да баклуш для ложек, да ой-ё-ёй… Всё на Радима навалилось, на вечорки сбегать некогда стало, выспаться парень не мог, времени на это уже не хватало. Дед прямо заявил – женись, веди в дом хозяйку, всё легче будет.

Вот думы о женитьбе теперь и одолели Радима. Жена – не коза, за рога не ухватишь и просто так во двор не приведёшь. Надо, чтобы девушка оказалась работящая, да полюбила парня и добровольно на себя хомут хозяйки в доме мужа надела. И где её искать? В своей деревне почти все сёстры двоюродные, в соседнюю Окунёвку ходить надо на вечорки, знакомиться, уговариваться. Долгая это канитель, а тут хозяйство своё, скотину на день оставить нельзя. Тётку Дору, что ли попросить, та быстро невесту сыщет, она на такие дела шибко разворотлива. Но опять же нехорошо, она-то подберёт какую-нибудь раскоряку на свой вкус, а ему-то, Радиму, может не по нраву, и живи потом с такой…

Время к победью, Радим решил перекусить. Пригасив мысли об этой, ненужной ему пока, женитьбе, он подошёл к телеге, где у него была завёрнута в тряпицу коврижка ржаного хлеба, кусок сала и берестяная баклажка с квасом. Усевшись на телегу, Радим принялся за перекус. Взгляд его упал на овечью шкуру, где лежал лук с колчаном стрел, дедовский поясной ремень и скрамасакс в потёртых, совершенно неприглядных ножнах. По сути, это короткий меч или большой нож, почти в локоть длиной, и достался он ему по случаю. В прошлую весну по торговой дороге, что за рекой, готские мирные переселенцы остановились на короткий отдых. Дед Мал послал Радима к ним, насыпав кожаное ведро ржи. Переселенцы, в основном женщины с детьми-подростками, да старики. Измождённые от постоянного недоедания и долгого пути, они сидели и лежали вдоль обочины дороги, и было их человек сорок. Один старик, видно предводитель, зерно взял, да кое-как растолковал парню, что готов обменять свой скрамасакс на продовольствие. Радим знал, что личное оружие отдавать, хотя бы и в случае крайней нужды, нельзя – Перуна обидишь, а у готов – бога Тора. Парень старику это и втолковывал, но тот стоял на своём, предлагал решительно. Радим тогда побежал домой, взял полмешка посевной пшеницы, да почти цельного копчёного кабанчика. Готы ушли, а дед Мал головомойку внуку устроил за посевное зерно, но, осмотрев принесённое парнем оружие, одобрил обмен. Прямо сказал, что, мол, сталь шибко добрая. Ну, а так как Радим вступил в возраст воина, то дед повёл внука в лес к волхву Ратибору, прихватив с собой поросёнка для обязательного в этом случае принесения его в жертву богу Перуну. Ратибор с дедом пропели традиционный военный гимн, посвящённый воинственному и грозному богу. Волхв совсем на короткое время сунул скрамасакс в раскалённые угли ритуального костра перед статуей бога и быстрым, уверенным движением начертил горячим оружием на плече юноши крест. Выступившая, было, кровь тут же запеклась, посвящение в воины свершилось. А ещё дед сказал, мол, хорошо, что с этими переселенцами молодых парней не было, те бы даром деревню подчистили в смысле продовольствия.

Радим оружие с собой брал на всякий случай. Вдруг, медведь из леса вылезет, они по весне не очень-то добрые, потому что голодные. Кроме готского скрамасакса парень брал с собой в поле и лук со стрелами. Это уж на перепёлок и глухарей, их тут полно. Лук крепкий, боевой, из рогов горного козла изготовлен, дед Мал подарил; долго обучал внука тонкостям стрельбы, особенно с коня, на скаку. А вот уж как такой дорогой лук к деду попал, неведомо, хотя этот Мал в молодости был знатным лучником в дружине князя Мирослава. По весне охотиться некогда, а вот зимой Радим в лес иногда хаживал, на тетеревов. Обычно, где рябина и поклёвки, там и птица эта, да и глухари ёлочным лапником кормятся.

Готы вот уже третье лето небольшими родами переселяются, идут по этой дороге в полуденные страны. Говорят, что в их родных местах совсем плохо стало: рыба ушла, олень ушёл, леса поредели, холода замучили, боги от них отвернулись. Хорошо, что дорога на той стороне реки, пришлые с севера люди мест перекатных в реке не знают, а то бы все деревни славянские по пути обобрали, самих местных жителей с голодухи по миру пустили. А ещё говорят, что в других местах, где готские воины на конях прошли, так от деревень славянских одни пепелища остались. Кто успел в леса сбежать, тот жив остался. Только вот все запасы жита, скот и даже птицу готы забрали, и живи, как хочешь, если успеешь к зиме хотя бы землянку соорудить, да медведя завалить на пропитание. Хотя бы изб не жгли проклятые готы, а то ведь местным семьям, что успели себя сохранить, самим пришлось в люди податься, в уцелевшие деревни. Хорошо, что канон Велеса и Сварога суров – сам лишения терпи, но погорельца приюти, обогрей, накорми, будет и тебе благо…

Размышляя, таким образом, Радим остатки хлеба с салом завернул в тряпицу, берестяную баклагу деревянной крышечкой заткнул. Растянулся на телеге, подложив под себя овечью подстилку и пустые мешки из – под семян. Руки, натруженные, под голову сунул, и уставился в синее небо, где неспешно плыли серо-белые барашки облаков. Высоко поднявшееся ещё до победья солнце гнало на пробудившуюся землю массу тепловых лучей. Радим подумал: «Здорово сияет золотой щит Даждьбога. Вот бы увидеть четвёрку его белых лошадей. Старые люди говорили – это к удаче». Хорошо полежать вот так хоть чуточку после тяжкой работы в поле, усталость куда-то испаряется. Чуть было не заснул Радим, а, может, и поспал, так, коротенько. В голову опять полезли мысли о невестах. Из своих, зареченских, пожалуй, нравилась только Танька Верба. Из четырёх сестёр в их семействе она подходила по возрасту Радиму. Семейство этих Верб не из местных, их род из кривичей будет, родители перебрались на жительство давненько, сёстры здесь и народились. Весёлые, смешливые, за словом в карман не лезут, да и работящие.

Радим поднялся, свесил ноги с телеги, бездумно уставился на стену леса, откуда доносились пересвисты вальдшнепов, но тут что-то насторожило его. Почему-то, где-то позади и далеко, тревожно раскаркались вороны. Радим обернулся назад и то, что он увидел, заставило подняться его на телеге во весь рост. Там, в полуденной стороне, далеко за колком берёз с вороньими гнёздами, поднимались сизо-тёмные клубы дыма.

У парня защемило внутри, сразу понял – деревня горит. Дымов было много они медленно, и неотвратимо расползались по пепельному горизонту, предвещая беду. Далеко, конечно, не слышно ничего, да и лежал Радим затылком в ту сторону. Парень вскочил, тряскими руками начал запрягать Бурана в телегу. Одна вожжа куда-то запропастилась. Когда торопишься, то всё получается невпопад. Наконец, вспомнил, что сам же привязал эту вожжу к бороне из корней. Кое-как собрался, конь почуял, что его друг и хозяин в великом волнении, а потому понёсся во весь опор, не разбирая дороги. Телега подскакивала на кротовых кучках и колдобинах.

Миновав, наконец, берёзовую рощу, Радим въехал в дымное облако, которое ветер с реки сносил в сторону близкого леса. Парень сообразил, что вот так, сналёту в деревню въезжать не стоит. Если это готы, то коня отберут, а увидят, что он вооружён, так и прикончат за милую душу. Спрятав Бурана с телегой в кустах верболозы, Радим опоясался дедовым ремнём, прицепил скрамасакс и взял в руки лук со стрелой на изготовку. От своего дома, который был на краю единственной улицы, парень увидел только одни дымящиеся головёшки, среди которых сиротливо торчала печка, сложенная из речных голышей. Изгородь была сломана, на дворе большие пятна крови, вокруг валялись гусиные перья. Пес Рыжик лежал со стрелой в груди, значит, кинулся на непрошенных гостей в лоб. Стрела арбалетная, стало быть, готы хорошо вооружены. Возле сруба колодца Радим нашёл деда с окровавленной грудью. Кинулся к нему с горьким возгласом:

–– Дед, дед! Кто тебя? Я его гада…!

Старик медленно приоткрыл глаза, слабым голосом заговорил:

–– Это ты, Радимка! Мыслил, что боле и не увижу тебя…, готы налетели, внучек. Нежданно-негаданно…, конно и оружно, ещё утресь, егда ты токмо уехал в поле…. Свиней, птицу переловили, скотину возле речки…, всё стадо зареченско угнали. Где люди наши не ведаю, може, кого Сварог и спас…, аще кто в лес подался…

Журавль колодца не был сломан, и даже деревянная бадья с верёвкой никому, видно, не понадобилась. Радим зачерпнул воды, подвинул старика к стенке сруба, дал попить родственнику, заговорил с надрывом:

–– Дед, погоди! Я тебя выхожу! Волхв Ратибор поможет, он в лесу живёт, до него готы едва ли добрались, понеже не ведают, где его капище.

–– Молчи, внук! – произнёс Мал. – Я уже одной ногой в дружине Перуна. Знай, Радим, я был лучником у князя Мирослава в Славгороде. Разбойники, напавшие на мирных людей, кричали: «Мит унс Готт Тор!». Я мал-мала их язык ведаю, что означает: «С нами бог Тор!». Токмо я тебе скажу, внук, что они свершили тяжкий грех, понеже призывали своего бога убивать женщин и детишков. Этого им Тор не простит. Призывать бога войны можно токмо в честном ратоборстве с равным себе по силе противником…

–– Погоди, дед! – кинулся уговаривать Радим. – У нас будет хлеб, я сделаю землянку и к зиме завалю лося. Проживём, Велес не бросит, а летом я построю добрую избу и скотину разведём.

–– Нет, Радимушка! – твёрдо, хоть и слабым голосом остановил старик. – Иди в город Чудов, на восход Ярила, там найдёшь князя Северина, скажешь ему, что ты внук Мала Белоуса, он ведает и поможет. А меня спали, частицу пепла положи в оберег, носи на шее, я те помочь окажу в тяжкий миг жизни твоея. Предводителя татей, что нашу деревню пожгли, его люди кликали Ларсом Готлибом, что означает любимец богов, хоша не верю я, дабы такого татя могли любить их боги, Один с Тором…

–– Сей миг телегу пригоню, дедушка! – засуетился Радим.

–– Ничего не надо, внук! – со стоном произнёс старик. – Дай спокою полежать мирно. Мне с Перуном, словом заветным перекинуться надобно…

Упрямый Радим, имея твёрдое желание спасти единственного прямого родственника, кинулся за околицу, где у него был спрятан конь Буран с телегой. Когда он вернулся, было уже поздно, душа Мала отлетела в Вирий. Парень горестно посидел возле заснувшего вечным сном деда, но, приученный с детства к самостоятельности, принялся исполнять традиционный обычай. Стайка для свиней и коровник, обмазанные снаружи глиной, не сгорели. Радим быстро разобрал одну стенку, из жердей которых сложил ритуальный костёр. Водрузив на него труп деда, положил возле него свою баклажку с квасом и кусок хлеба. В дружину Перуна мужчине нужно явиться с личным оружием. Дед в молодости был воином, хорошим лучником и внука обучил искусству меткой стрельбы. Радим вложил в руку старика стрелу – этого было достаточно. Надо бы ещё положить в рот покойному мелкую медную денежку для оплаты за перевоз по мировому океану, да где взять. Видно боги благоволили Радиму, потому как в пыли двора возле свинарника, что-то блеснуло. Это оказалась медная заклёпка от конской сбруи. Парень обмыл медный кружочек колодезной водой и сунул его в рот деду. Подсунув под кучу жердей сухих щепок, в изобилии разбросанных по двору, Радим нашёл кусок бересты, зажёг от дымившейся головёшки и подложил под жерди. Страшный костёр быстро разгорелся, парень совершил три ритуальных круга вокруг, приговаривая: «Сын великого Сварога, Огонь, помоги перебраться воину Малу в дружину Перуна». Конь Буран с печалью в фиолетовом глазу смотрел на пепелище, понимал животина, что родовое гнездо его хозяина разорено недобрыми людьми. Поклонившись жаркому пламени, Радим решил посмотреть, не остался ли кто из жителей деревни в живых.

Пройдя по улице, парень насчитал около десятка трупов зареченцев, в основном это были мужчины, пытавшиеся защититься от напавших грабителей. В руках некоторых были деревянные рогачи, для смётывания сена в стог. Возле одного поверженного Радим увидел мальчонку лет восьми. Тот, размазывая слёзы по лицу, тряс свободной рукой тело отца.

–– Прошка! – обратился Радим к мальчишке. – Кто-нибудь остался в живых? Где люди?

–– Много осталось, Радим! – обрадовался Прошка, узнавая молодого соседа. – В лес убегли! И мать моя, и сестры, и другие. Небось, придут скоро.

–– А ты чего не убёг?

–– Я в огороде, в кустах схоронился! – охотно ответил Прошка.

–– Ладно, жди своих! – успокоил Радим. – Изба-то ваша, я гляжу, хоша и подкоптилась, но вроде уцелела, стайки скотские токмо сгорели, тако всё одно скотину-то готы угнали себе на пропитание.

–– А ты куда? – сожалеюще обронил Прошка.

–– Волю деда сполнять! – отрезал Радим. – Уезжаю в Смольню.

–– И тако мужиков-то нету! – заныл Прошка, посмотрев на грозный скрамасакс, пристёгнутый к широкому поясному ремню Радима.

–– Ну, а ты что не мужик? – оборвал Радим. – Моя кулижка ведаешь где?

–– Ведаю! – тут же отозвался смышлёный Прошка. – Энто тамо, за вороньей слободкой, на взгорочке.

–– Засеял я энту кулижку поутру сёдни, тако что бери себе! Урожай добрый должон быти. Аще сберёте зерно, да ишо со своих полей, тако и на зиму хватит вам, да и скотину на лишнее жито купите в Ольховке. Проживёте, не робей, Прошка! А мне за разорение энто, за смерть родни нашей отмщение ворогу Ларсу Готлибу требуется, не то Перун в гневе на меня будет…

Вернувшись в свой разбитый двор, Радим увидел, что костёр прогорел и покрылся сизым пеплом. В золе чернели полуобгоревшие кости. Парень пошёл в уцелевший коровник, там была глиняная корчага, в которую Радим надаивал молоко. Он взял посудину, собрал в неё кости родственника, развёл водой глину и залил ею корчагу. После отнёс корчагу в огород и закопал её там. Из костровища Радим взял щепотку святого для него пепла, положил его в маленький кожаный мешочек, где уже была малая кучка родной земли. Поцеловав мешочек, Радим повесил его обратно на шею.

Покончив с этим важным обрядом, парень стал собираться в дальнюю дорогу. Первым делом он накормил коня Бурана овсом, который хранился в корзине, в углу коровника. В другой корзине, с наброшенной на неё холстиной и придавленной потёртым старым седлом, хранилась отборная посевная пшеница. Видимо готы в спешке даже не пошарили по углам. Пшеницы осталось немного, нагреблось с десяток пригоршней, но на неделю пути хватит, а там видно будет. Парень бережно завернул зерно в тряпицу и, прихватив заодним седло, положил в телегу. Вернувшись в коровник, внимательно осмотрелся. На деревянной спице висел бронзовый котелок, с которым Радим ходил на рыбалку и небольшая, в сажень, рыболовная сетка с мотком верёвки. Здесь же, в углу стоял горшок с густым дёгтем. Всё это добро Радим тоже отнёс в телегу, сложил возле лежащей там овечьей шкуры. Остатки овса для коня, а, может, и для себя, Радим ссыпал в корзинку для грибов, с ней ещё мать с сёстрами ходили в лес. Постоял, подумал – вроде всё взял, что в долгом пути понадобится.

За всеми этими хлопотами парень и не заметил, как наступил вечер. Красная сковородка солнца угрюмо нависла над сизо-лиловым горизонтом. Издалека слышались горестные возгласы и причитания вернувшихся из леса женщин. По обычаю, уезжать вот так сразу нельзя, надо обязательно переночевать возле родного пепелища, не то Велес обидится. Пришлось парню с последними лучами Ярила устраиваться на телеге ночевать. Не хотелось парню ночевать в разоренном дворе, но подчинился древнему обычаю. Завернулся в овечью шкуру, да и задремал. Мысли всякие мучили парня всю короткую ночь, уснул крепко только под утро, когда уже засерел рассвет и небо из чёрного стало на глазах сначала синеть, потом зеленеть.

Радим с телеги бодро поднялся, напоил коня колодезной водой, сам напился, последний раз поклонился страшному пепелищу. Направляя Бурана в сторону реки, сказал с печалью в голосе:

–– Всё, Буран! Последний раз попили водички из своего колодца. Больше уж не придётся. Дорога нам предстоит дальняя, что там, за окоёмом, за горизонтом, неведомо…

Глава 2. ТЯЖКИЕ ПУТИ ТОРГОВЦЕВ

Перебравшись по перекату через речку, Радим выехал на большую дорогу. Здесь он, спрыгнув с телеги, поклонился дорожным духам, и рассыпал в дорожную колею горсть пшеницы. Дорожных духов надо задобрить, путь всё-таки долгий, случиться может всякое.

Может быть, это была и не самая длинная дорога в мире, но тянулась она вдоль попутных рек с севера на юг, от моря до моря. Начиналась она возле торгового города Ладоги, что расположился на южной стороне озера Ладо возле устья Волхова, а заканчивалась в устье Южного Буга у греческого города и морского порта Ольвия. Чтобы одолеть этот путь торговому человеку на лошадях с грузом, с ночёвками у рек и родников, потребуется полтора месяца, и даже больше. Ну, а уж кому надо было в богатый Херсонес, что в Крыму, нанимал галеру с гребцами и вёз свой товар морем.

По одному на этой дороге не ездили. Тати-шиши, разбойники, одним словом, шалили на этой торговой магистрали постоянно. Торговцы сколачивали караван ещё в Ладоге или в Ильмене, нанимали охрану из двух-трёх десятков опытных воинов на конях. В охрану караванов очень уж охотно нанимались готы. Караваны эти достигали, иной раз двухсот телег с дорогим грузом. И всё же долгая и весьма опасная эта дорога оправдывала все расходы торговцев многократно. Товар был разнообразный, например, расписная деревянная посуда, покрытая лаком, ювелирные изделия с речным жемчугом, или льняные ткани, но основной товар – это меха, пушнина, рухлядь по-славянски. Товар этот очень уж высоко ценился в греческих городах-колониях на берегах Чёрного моря. Шёл этот дорогой груз в богатые дома Римской империи.

Но нужно знать, что был и встречный поток товаров. Славянские торговцы охотно закупали у греков женскую кожаную обувь на каблуке, которая мало чем отличалась от современной (образцы хорошо сохранились в слое глины при раскопках). И это греческие торговцы завезли славянам семена гречихи, огурцов, капусты и моркови, а пряности, изюм и курага появились у славян ещё раньше. Смелые люди были эти торговцы, добирались со своими товарами в самые глухие места, не страшась быть убитыми и ограбленными.

Вообще-то славяне везли товары на юг и по воде, но легче ли было? Надо иметь лодьи, надо нанимать гребцов, идти против течения по Волхову, а потом через Ильмень-озеро по реке Ловати, опять же против течения. После совсем великие трудности начинаются: надо лодьи тянуть волоком до истока Днепра, по-гречески Борисфена. Здесь, правда, уже по течению и гребцы отдыхают, но потом будут знаменитые днепровские пороги, и опять надо тянуть лодьи волоком, обходить эти проклятые пороги. По воде, конечно, везти товары безопаснее, тати в воду не полезут, но трудностей, пожалуй, больше. Ночевать всё равно на берегу надо, а шиши-то тут-как-тут, так что кроме гребцов ещё и охрану нанимать приходится, цена на товар растёт. Однако товар редкостный, спрос на него большой, потому, не взирая на тяжкий труд, караваны шли и по воде и по суше, кому как удобнее.

Разнообразное ремесленное производство у славян зародилось в глубочайшей древности и к описываемым событиям достигло своего наибольшего расцвета. Товары, произведённые славянами на севере, с величайшей жадностью поглощал ненасытный юг ещё во времена республиканского Рима. Северные льняные ткани были намного крепче хлопковых. Именно эти ткани в своё время требовались древним египтянам и финикийцам для парусов на морские и речные суда, а ещё на одежду рабам. Хлопковые и шёлковые ткани шли только в богатые дома. Лён в южных землях рос плохо из-за частых засух; по этой же причине были и неурожаи пшеницы, так что северный хлеб и ткани южане ждали с нетерпением. Цена на эти товары никогда не снижалась.

Ну, а уж в начале новой эры, в первые века Римской империи разнообразные ювелирные изделия: перегородчатая эмаль, речной жемчуг, оправленный в серебро; отборные сорта пшеницы, деревянная резная посуда, цветные стеклянные бусы, украшенное холодное оружие – всё, или почти всё, шло из необъятной Тартарии непрекращающимся потоком. Ещё до новой эры, в эпоху эллинизма, большинство гоплитов Александра Македонского были вооружены славянскими пехотными мечами, а его личная гвардия состояла из славянских поляниц, беспощадных амазонок с берегов Дона, или Таны по-славянски.

Великий Рим, словно гигантский спрут, оплёл своими щупальцами соседние народы и с жадностью вампира сосал кровь из них. Двадцать семь боевых легионов Рима больше чем наполовину состояли из африканских, германских и славянских парней, которые навроде пожарных едва успевали гасить восстания то в одном, то в другом конце империи. Но Рим, особенно с севера и северо-востока, как старого разжиревшего динозавра, постоянно, словно дикие звери, грызли германские племена алеманов и ютунгов, и славянские племена дулебов и тиверцев. И всё же империя начала разлагаться не от нападений энергичных варваров, против которых она могла выставить хорошо вооружённую и дисциплинированную армию. В развал Рима внесли свою огромную разлагающую лепту шёлк из рук китайских ткачей, а ещё товар из рук искусных славянских мастеров, изделиями которых была увешана вся правящая элита империи.

Рим при первых императорах достиг высшей точки своего развития. Он стал господином всего мира. Борьба за обладание этим миром окончилась. Лень есть мать всех пороков – бездействие порождает лень.

Дорогой читатель! Представь себе, хоть на мгновение: двести лет безмятежного покоя в роскоши и полном безделии! Любое общество с ума сойдёт от такой стагнации!

Республиканская простота сменилась такой роскошью, которую и представить-то себе трудно. Она сопровождалась растлением нравов, и началось это растление с роскошных дворцов императоров, откуда быстро расползлась в дома патрициев, и всё это происходило на фоне ужасающей нищеты плебеев – главной составной части римского народа, который разучился работать, прекрасно обходясь подачками власти.

Рим, великий Рим, приходил к своему логическому концу. Он, погрязший в разврате, как-то незаметно потерял право на существование. Сама судьба вела его к гибели, награждая Неронами, Калигулами, Клавдиями с их Поппеями, Мессалинами и прочими высокорожденными проститутками. Они требовали всё больше украшений и пушистых северных мехов, которые через греков и поставляли славянские племена, богатея на римских пороках.

Царившая в Риме сказочная роскошь растлевала нравы, а народ бездельничал. Но, несмотря на внутреннее разложение, Рим ещё три с половиной века был крепок своими традициями. Это до известной степени поддерживало Рим на прежней высоте. Но чего стоила эта высота? Рим самого себя принёс в жертву миру. Он утопал в собственных пороках. Богатство и власть над людьми – это мировая болезнь. И возразить этой развратной власти никто не мог, кроме тех первых христиан, на которых и обрушилась вся злоба этой власти. И сколько не истребляли христиан римские власти – всё было бесполезно. Христианство победно шло по языческой империи…

Но как бы не грызли стареющего динозавра северные народы, особенно готы, которые нанесли сокрушительный удар по империи, именно вал гигантской всеобъемлющей культуры Рима захлестнул варварский мир. Первыми в культурно-правовом поле империи оказались германские племена, а чуть позже, через Византию, через греков, высокая культура Рима мягко вошла в жизнь и славянских племён. И если германцы переняли у римлян латынь, медицинскую практику и знания в строительстве дорог с арочными мостами через реки, а ещё правовое сознание, то славяне, в первую очередь, освоили строительство храмов базиликального типа из дерева, а потом и из камня. Знания и опыт возведения общественных зданий пришёл к славянам из Византии, а она и есть Рим, только христианский. Северные народы любого южанина называли ромеем. Славяне через своих богов всегда стремились к высокой духовности, и они её получили в виде христианства, постепенно, но неотвратимо.

Торговые отношения с Римом вынудили славян ещё в первом веке новой эры изменить свой календарь. Чтобы избежать путаницы в расчётах, славяне взяли на вооружение римскую семидневную неделю. До того у славян была девятидневная неделя, восемь рабочих дней, а девятый посвящался богам. Славяне везли свои товары в три основных торговых пункта – это города и морские порты Ольвия, Херсонес и Танаис, которые находились под протекторатом Рима. Причём город и порт Танаис с прилегающими землями был дальней провинцией империи, куда даже назначался легат и находилась корникулярия – штаб Второго Италийского легиона. В городе же находился и сигнифер, казначей легиона и квестор, интендант, отвечавший за снабжение солдат продовольствием, и уж конечно разнообразный торговый люд: от мелкого салдамария до оптовика.

Когда началась долгая и изнурительная война с остготами, славянам для торговых операций остался один город – Танаис. Караванам приходилось двигаться через владения поляниц, донских амазонок, и те не препятствовали, потому что имели свой интерес: брали с каравановожатых торговую пошлину. Надо сказать, что южане и, прежде всего Рим, покупали у славян не только ювелирку, резную деревянную посуду и пушнину, но и такой стратегический товар, как телеги для армии, ременную сбрую для лошадей, льняное полотно, канаты, бухты верёвок для торгового и военно-морского флота, и, что очень важно, тележную мазь…

*****

Радим, выехав на большую караванную дорогу, за полдня пути не встретил на ней ни одного путника, да по одному здесь ходили разве что только сумасшедшие. Конь Буран размеренно и самостоятельно топал по проторённой дороге, а Радим, бросив вожжи и беспечно растянувшись на телеге, дремал. Если кто из лесных шишей и усмотрел одинокого ездока, то плевался с досады: что взять с пустой повозки, где совершенно безбоязненно развалился какой-то нищий идиот? Разве что содрать с такого путника его замызганную рубаху, да растоптанные постолы с ног. Лошадь и то какая-то отощавшая, видать от бескормицы.

А в это время, Радим, лёжа на телеге, тосковал по утере родни, да прикидывал куда податься, как наладить свою дальнейшую жизнь. Дед велел найти князя Северина, а как его найдёшь, где этот Чудов? Город этот, говорили знающие люди, якобы, где-то на востоке, на реке Оке, далековато будет, а путь туда неведом. Знакомый путь был один – на Смольню, а это совсем в другую сторону, на юг и до него не меньше трёх дней езды. Радим ничего придумать не смог, решил просто – приедет в город, а там видно будет. Может, кто поедет в этот Чудов, так он с ними и доберётся.

Река совсем сузилась до размеров ручья, заросшего осокой. По одну сторону пути тянулся нескончаемый березняк с верболозой и кривыми стволиками черёмухи. Кое-где из кудрявой листвы высовывались огромные кроны сосен или почти чёрные свечки елей. Утренний туман давно уж уполз с дороги куда-то в лес. Солнышко поднялось высоко, и, ласково пригревая, указывало на время победья.

Парень остановился у чернеющего в траве придорожного костровища, надо дать отдых своему коню, да и самому что-то перекусить. Вот и костровище кто-то из ранее проходивших путников заботливо оборудовал забитыми в землю рогатинами и перекладиной сверху. Радим выпряг Бурана, напоил его из ручья, сам напился, и, зачерпнув немного воды в котелок, подвесил его на толстую прокопчёную прежними кострами перекладинку. Собрать хворост и разжечь костерок под котелком дело совсем плёвое. Костёр задымил и вот вспыхнул огонь, Радим ему поклонился, потому как это сын великого Сварога и ему положены почести. Коня парень пустил щипать придорожную, уже довольно густую траву, а сам насыпал в закипающую воду горсть пшеницы и положил кусочек сала из оставшихся запасов.

После обеда Радим, сначала неспешно ехал по пустынной дороге, а потом заспешил, понукая коня и постоянно озираясь. Река, скорей ручей, совсем исчезла среди болотистой местности, где островками торчали только заросли верболозы, кривые берёзки и чахлый осинник. Парень, как и другие путники, боялся болотных духов, а особенно опасался коварной девки Мары, дочери злой Марены. Та может очень даже просто обернуться молодой красавицей, да и заманить любого парня в трясину. Радим остановился, с телеги спрыгнул, поклонился на три стороны и принялся упрашивать: «Баба Мара, дай проехать! Я те жертву принесу, токмо не сёдни, понеже сей час, у меня ничего нету».

Уговорив, как ему показалось бабу Мару, Радим поспешил проехать гиблые места. Весенние воды уже схлынули, но всё равно вокруг было сыро; колёса телеги дробно стучали по древнему настилу из половинок дубовых брёвен разной длины. Плахи настила со временем стали в болотной воде морёными, твердущими, как камень. С левой стороны тянулась канава с тёмной водой – это торговые сплавщики прокопали её в стародавние времена. Канава эта среди болотных вод угадывалась по торчащим вешкам. Широкий, на две телеги, настил рядом с канавой служил как сплавщикам, так и путникам на конной тяге. Вешки, указывающие фарватер, и настил шли плавными зигзагами по самым низким местам, и тянулись на добрых полдесятка поприщ, пока не доводили тащивших лодьи торговцев до истока новой речки, Усвячи, которая вела на юг, до полноводной реки Двины, к переправам через неё для сухопутных обозов. А для торговых лодий была другая речка, левый приток Двины, Каспли, которая доводила сплавщиков почти до Днепра. Там оставалось всего с полпоприща по канаве и такому же настилу уже к большой воде и городу Смольне. Ну, а уж оттуда можно было спокойно плыть в полуденные страны, к барышам и встречам с новыми людьми.

Опасные болотистые места Радим, торопясь, проехал за какой-нибудь час, может, меньше. А вскоре появились песчаные бугры с соснами и ручей, родившийся в болотах – это и был приток Западной Двины, речка Усвяча. Солнце, блюдом начищенной красной меди, уже нависло над потемневшим лесом, когда уставший Буран начал уже недовольно фыркать. Радим попутное костровище недалеко от дороги углядел, да и решил тут заночевать. С телеги бодро спрыгнул, и, повернувшись в сторону потемневшего леса, поклонился, попросил разрешения у Дубовика: «Хозяин, дай постоя! Мне здесь не век вековать, а токмо ночь ночевать!». Обычная и привычная просьба, даже девчонки малые, приблизившись к лесу, обращались просто: «Хозяин, угости грибком-ягодой, мы те песню споём»! И сначала пели, а потом уж собирали лесной дар.

Костерок Радим опять развёл, опять на колени встал, огню поклонился, поприветствовал. Коня из телеги выпряг, на морду ему торбу с овсом подвесил, кашу свою, с обеда недоеденную, разогрел, поел. Котелок в ручье помыл, воду в нём на костерке вскипятил, сорвал кустик брусничника из под сосны, заварил походный травяной чай. Зачерпнув берестяной кружкой этого лесного напитка, поставил в сторонку остудить, задумался, глядя, как оранжевые лучи севшего за лесом солнышка стараются продраться сквозь чёрные кроны сосен. Вот последний лучик угас, и сразу стало сумеречно вокруг. Не заметил парень как некто, в драном сером гиматии, в зелёного цвета бесформенном малахае на голове, неслышно подсел рядом, и, первым делом ухватил грязной рукой кружку с кипятком.

–– Горячий же! – нисколько не удивился Радим, увидев бесцеремонно подсевшего к его уртону путника с дороги.

Глаза у незваного соседа были жёлтые, а борода и усы зелёные. Он хлебал кипяток, нисколько не обжигаясь, а между глотками улыбался.

–– Ты хоть кто? – спросил Радим. – Имя-то у тебя есть? Прилабунился тут без спросу!

–– Я твой друг! – заговорил некто каким-то корявым голосом. – Пойдём со мной! Я покажу тебе там, в лесу, такие чудеса, каких ты сроду и не видывал, так что забудешь, куда и зачем ехал.

Радим уже стал догадываться, кто этот некто, но вот надо бы как-то от него избавляться. В это время конь сзади шагнул к незнакомцу, да мордой своей в спину этого некто и толкнул. Тот от неожиданного конского толчка в затухающие угли костра так и сунулся, руки из горячих углей выдернул, подул на них, посмотрел на Радима, и, улыбаясь, заговорил:

–– Ты коня-то своего уйми!

–– Погоди, уйму! – успокоил Радим усевшегося на прежнее место наглеца.

Парень встал, взял с телеги моток верёвки, подошёл сзади, набросил на непрошенного гостя, да и обмотал его с плеч до ног. После чего поднял совсем невесомое тело и положил его под куст верболозы со словами:

–– Полежи тута, утречком разберёмся, кто ты есть на сам деле!

Спелёнутый молчал. Радим из кружки остатки чая с брезгливостью выплеснул, зачерпнул новую порцию из котелка, медленно выпил, поглядывая в сторону куста, где тихо лежал, словно серое бревно, таинственный незнакомец. Радим в котелок с остатками чая насыпал горсть пшеницы, прикрыл его седлом, а сам, опять повернувшись к совсем уж чёрному лесу, заговорил с укором в голосе:

–– Хозяин! Чего же ты подсунул мне такого гостя-то, невежу? Я ж не навсегда тута оказался, мне токмо ночку в покое переспать. О том и просил тебя.

Из глубины леса донеслось гуканье филина. Радим принял это гуканье за разрешение, и с лёгкой душой улёгся на телегу. Укрывшись овчиной, он моментально провалился в сон. Короткая ночь предлетья прошла быстро и незаметно. Радим проснулся от фырканья Бурана. Откинув овчину, парень увидел как его конь деловито хрумкает молодой травой на поляне возле телеги. Редкий туман окутал серой ватой лес, дорогу, ближайшие деревья и кусты. Первым делом захотелось парню узнать, как там его пленник. Радим подошёл к свёртку, небрежно, было, пнул спелёнутое тело, и нога его прошла в пустоту, только на постоле намоталась верёвка да плотный и пыльно-влажный кусок паутины.

–– Ну и чудеса! – воскликнул Радим, ухмыльнувшись. – Лешак энто был! Хозяин, Боровик, видать, со мной пошутковал, ишь ты весельчак якой!

Радим в ручье лицо сполоснул, коня напоил и, запрягая его в телегу, приговаривал:

–– Ну, Буранушка, дале наша дороженька вдоль энтой речки пойдёт вплоть до реки Двины, там мы с тобой по перекату переправимся и опять вдоль другого ручья до самой Смольни и доберёмся. Город сей, возле большой реки разлёгся, Днепр названье ей.

Парень опять навесил коню дорожную торбу с овсом:

–– Подкрепись, Буран! – продолжил свой монолог Радим. – Возле Двины, за переправой, деревня нам попадётся, Зыбково, называется. Мужики тамошни, зело красивы колыбельки, для младенцев ладят-делают, зело искусна резьба, да ишо лаком покрывают изделия свои. Тамо, округ деревни, орешника дикого много произрастает – вот из него мастера зыбковски колыбельки те и режут. Прям скажу, велики кудесники, Буранушка! Торговцы караванные энти зыбки скупают, да в полуденны страны их и продают. Нам в том Зыбкове хлебушка бы купить, да вот денег-то нету. Хотя, постой, у меня ж полная корчага тележной мази! Да я токмо оси тележны у любого хозяина смажу, тако он мне мигом ковригу хлеба выдаст.

Конь, овсом хрумкая, головой согласно кивал, торбу встряхивая. Радим котелок свой из-под седла поднял, пшеницы, за ночь разбухшей, поел, ложку роговую обратно за голенище постола сунул. Пустую торбу с морды коня снял, и перед тем как тронуться в дорогу, поклонился в лесную чащу со словами:

–– Благодарствуй, хозяин, за ночлег, за приют!

*****

Радим не стал дожидаться, когда утренний туман рассеется или поднимется вверх, образуя облачка. От поднявшегося солнышка за стеной леса, туманная белесая серость приобрела лёгкий желтоватый цвет. Сразу же, невидимые в кустах зарянки зацвикали, предупреждая о своих правах на данную территорию. На хорошо укатанной многочисленными копытами и колёсами дороге Радим увидел кучки конских катышков, с телеги слез, присмотрелся, и, обращаясь к коню, сказал:

–– Большой обоз вчера днём прошёл, Буранушка! Почитай, мы у него в хвосте! Можем догнать, всё безопасней дорога-то будет.

Вскоре не совсем приветливый и мрачноватый лес закончился, открылся простор полей с редкими берёзовыми колками, в которых заметно выделялись тёмно-зелёные столбики елей. Белесая мгла тумана осталась позади, в лесу, а здесь над синим горизонтом из розово-пепельного с белыми краями перистого облачка, всплыло розовое и чистое, будто умытое утренней росой, солнце. Изумрудная зелень травы от осевшей на неё росы на ближних ромашковых полянках сразу заискрилась мириадами разноцветных искр, будто кто-то могущественный щедрой рукой взял и рассыпал огромный мешок мельчайших бриллиантов. В голубом небе с редкими барашками белых облачков парил коршун, высматривая себе добычу.

У Радима от этого жизнерадостного простора как-то сразу потеплело на душе. Да и конь Буран бодрее зашагал по утоптанной дороге, на уклоне переходя на рысь. Речка ушла куда-то влево, дорога же серой лентой протянулась прямо на юг. Пока Радим любовался этими необжитыми зелёными полями, золотой щит Даждьбога, солнышко, поднялся высоко. Дорога опять нырнула в лес. На опушке его высился гигантский дуб, на вершине которого сидел чёрный как головёшка ворон. Он задумчиво смотрел куда-то вдаль и совсем не обращал внимания на одинокую телегу, приблизившуюся к лесу. Это был сосновый бор, поражавший величественной высью плотной колоннады жёлто-охристых стволов с небольшими кронами в самом верху.

У въезда в этот торжественно-красивый лес, на придорожном камне сидела старуха, нахохлившись, словно серая ворона. Высохшая её рука сжимала кривоватую клюку, другая рука, больше похожая на куриную лапку, лежала на остром колене. Поношенная, цвета дорожной пыли стола, не могла скрыть худобу костлявой фигуры, плечики и коленки грозили изнутри проткнуть ветхую ткань. Седые пряди волос на голове обнимал чёрный шерстяной шнурок. Старуха с некоторым любопытством взглянула на подъехавшего Радима своими голубыми выцветшими глазами. Безгубый рот бабки, походивший на шрам, среди сетки морщин, растянулся в улыбке.

Радим с телеги спрыгнул, низко поклонился старухе:

–– Будь здрава, бабушка! – поприветствовал парень.

–– И тебе того же желаю, милок! – каким-то молодым голосом произнесла бабка, весело взглянув на Радима.

–– Садись, бабушка, на телегу, я тебя подвезу, куда скажешь! – предложил парень. – Чего здесь сидеть, всё одно людей нету.

–– Благодарствуй, Радимушка! – ответила старуха. – Токмо я здесь всегда обретаюсь, да и живу недалече, вон там, в лесу.

–– А откуль ты ведаешь, яко меня зовут люди? – удивился парень.

–– Тако тут везде земли радимичей, вьюнош! – ухмыльнулась старуха. – А зовут меня баба Веда.

Радим взял из телеги узелок с пшеницей и берестяную кружку с водой, присел возле бабки:

–– Вот, бабушка, поешь! – предложил он. – Больше у меня ничего нету, ты уж прости.

Старуха, своей узловатой рукой, словно сухой веткой, погладила Радима по голове со словами:

–– Сердце у тебя доброе, Радимушка! Простодырый ты! Яко проживать-то удумал средь людей, да ишо в большом городу? Любой прохиндей тебя округ перста обведёт, голым по миру пустит, да ладно, ежли в рабство не угодишь. Здеся, на большой дороге, люди ездят и от щедрот своих мне подачку, словно собаке кидают. Но то не от сердца – от ума. А ты вот последнее неведомой тебе старухе отдаёшь, то и велика ценность души твоея. Сам-то голодный поедешь?

–– Да ничего! – успокоил бабку Радим. – Вон в лесу саранка уж должна зацвести, накопаю, сварю – вот и обед.

Старуха вытянула из-за камня рогожный мешок, вынула из него ковригу чёрного хлеба, сунула её в руки Радима:

–– Намедни прошёл цельный обоз, накидали мне еды-то обозники, за неделю не съем! Зерно своё забери, у меня всё одно зубов нету, а его двое суток размачивать надо. Саранок вот накопаешь в лесу, тако с энтим зерном и сваришь. Вот тако, яко ты, Радимушка, уж шибко редко кто из людей поступает. Человек корыстен от ума своего и тебе, милок, частичку корысти иметь надобно, а не то пропадёшь. Важно, дабы сердце твоё в нужное время корысть ту подавляло.

–– Не могу я, бабушка, от тебя хлеб принять! – смутился Радим. – Я-то завсегда заработать смогу, а тебе токмо подаяние просить приходится.

Старуха сначала сурово посмотрела на парня, но тут же её глаза потеплели. Улыбнувшись, она мягко заговорила:

–– Я здесь не побираюсь, а просто, иной раз, посиживаю, в людские сердца зрю, в самую глубину их. Считай, что я тебе, яко родная матушка хлеб в дорогу дала. А за меня не переживай. Хоша я и на отшибе живу, но люди ко мне круглый год ходют, судьбу свою всё пытают, хвори свои излечить желают, с голоду помереть мне не дадут.

Радим ковригу поцеловал и тут же приник губами к бабкиной сухой рученьке. Та вторую, невесомую руку положила ему на голову и изменившимся голосом сказала:

–– Был ты, Радимушка, пахарем, а теперя твоя судьба иная будет. Вижу я в твоих руках не чапиги сохи, но боевой топор. Не тот, иже валежник в лесу рубит, а ратный, воинской. Дед твой был воином, отец был воином и тебе, стал быть, судьба не ратаем, но ратником быти. Не страшись стези своея, вражеска рука не сможет вознестись над главой твоей никогда, ибо моя рука всегда будет выше, понеже я твоя РОДИНА. Езжай с миром, внучек, великий Перун и родная земля не дадут тебя в обиду…

*****

Уже где-то после победья Радим догнал хвост большого торгового обоза. Пристроился за последней повозкой, бросил вожжи, растянулся на телеге, хотел, было, подремать, да слова бабки придорожной всё не шли из головы: «Напророчила, карга старая, – думал он, – вовсе я о службе ратной и не мечтал. Моё дело земельку ковырять-пахать, да жито растить. Теперь вот думы замаяли». Дремоту и думы парня прервал подскакавший начальник обозной охраны. Щёлкнул плетью, грозно крикнул поднявшемуся на телеге путнику:

–– Кто таков?! Откуда будешь?

–– С Ловати, из Зареченской я! – быстро ответил парень. – Радим Белоус имя мне! В Смольню еду, к родственнику, Спиридону Белоусу.

Охранник помягчел:

–– Спиридона ведаю! Ин ладно, ехай с нами, коли ты Белоуса родня!

Покрасневшее солнце уже клонилось к туманно-пепельному горизонту, когда обоз, наконец, вышел к берегу Двины. Речка Усвяча, вдоль которой двигался торговый караван, впадала в Двину рядом с перекатом, по нему люди с лошадьми и нагруженными телегами перебрались на другой берег. Ну, а коли, всё равно надвигался вечер, каравановожатый распорядился устраиваться на ночёвку.

Укатанная многочисленными колёсами телег, дорога тянулась дальше, уходя в болотистые места левобережья. Радим привычно выпряг Бурана, снял с телеги корчагу с тележной мазью и обмазал оси. Обозные возчики разожгли костры, что-то там варили, слышался людской гомон, взрывы смеха. Радим, не обращая внимания на хлопоты людей каравана, поужинал бабкиным хлебом, запивая его чистой речной водой, ну, а так как уже смеркалось, то и улёгся спать на телеге, накрывшись всё той же овчиной.

Сколько парень проспал, неизвестно, только кто-то мягко толкнул его в плечо. Радим глаза продрал и при свете полной луны увидел над собой морду своего коня.

–– Чего не спишь, Буран? – сонным голосом заговорил Радим. – Вон други кони дремлют себе!

Конь всхрапнул, словно хотел предупредить о чём-то. Радим тихо слез с телеги, посмотрел на жёлто-оранжевый блин луны. На восточной стороне, над мутно-тёмной полосой горизонта зеленела полоска зарождающегося утра, да и небо над головой из бархатно-чёрного стало уже синим. Рассматривая яркое блюдо луны, парень припомнил рассказы деда, который в молодости не раз встречался с греками, и, которые говорили, что луна – это Геката, мать бога Аполлона. Бог этот прилетал на лебедях в гости к Борею, создал землю Гиперборею, заселил людьми и они есть прямые предки славян.

Где-то взвизгнула лошадь и Радим, оторвавшись от созерцания луны, бросил насторожённый взгляд в сторону реки, где по перекату медленно, явно стараясь не шуметь, брели какие-то люди, ведя под уздцы своих коней. Парень, наслышанный о коварстве готов, сразу догадался, что это они и есть. Видимо решили воспользоваться предутренним часом и с лёгкостью пограбить караван. Поначалу страх у Радима зародился где-то в селезёнке и медленно пополз вверх, подбираясь к горлу. Но тут же в сердце появилась ответная злость и чувство мести за убитого готами деда.

Радим поступил, может, спонтанно, но быстро. Так как его телега находилась ближе остальных к перекату, то парень, даже не думая, опоясался ремнём с уже известным скрамасаксом, схватил лук с колчаном стрел и опрокинул телегу на ребро. Из-за этого укрытия он послал стрелу в первого врага, бредшего по колено в воде. Тот молча упал, загородив на короткое время путь остальным. Радим успел послать пять стрел и ещё три ночных разбойника увалились рядом с первым, создав при этом препятствие и некоторую сумятицу в толпе перебирающихся через реку вооружённых людей. Но тут прозвучал громкий призыв предводителя: «Готт Один мит унс!». (Бог Один с нами!). Люди на перекате зашевелились энергичней. Многие уже выскочили на берег и ринулись на зашевелившийся обоз. В телегу Радима воткнулся боевой топор, но парень успел выпустить стрелу в подбегавшего разбойника с дротиком в руке. Нападавший упал с простреленной шеей у самой телеги. Готы опоздали совсем немного, и всё из-за какого-то неспавшего в это время обозника, который к тому же очень уж хорошо владел луком. Задержка, вроде бы, совсем небольшая, но, видимо, существенная. На разбойников уже с яростным воем неслась конная дружина охраны каравана, а за ней бежали возчики с дротиками и топорами в руках. У переката началась схватка, которая закончилась бегством непрошенных гостей.

Вся эта яростная свалка людей и коней длилась совсем недолго. Равнодушная луна даже не сдвинулась с места, разве что зелёная полоска рассвета на востоке немного расширилась. И хотя бой был коротким, но гигантской энергии, порождённой взрывом ненависти, злобы и физического напряжения хватило бы, пожалуй, чтобы перемолоть всех чертей в преисподней и выплюнуть всю эту нечисть в виде извержения вулкана человеческих страстей.

Радим в этой свалке не участвовал или не успел. Он так и остался стоять возле своей телеги, опустив руки с луком. Стоял, как-то застыв, смотрел на этот кровавый взрыв человеческого негодования и не знал, что делать. Вроде бы и людей-то с обеих сторон было не больше сотни, а шуму они создали столько, что взбудоражили всю приречную округу. Визг коней, вой и ор сотни глоток, звон оружия, который давил на уши, разбудил стаю ворон в ближнем лесу, и, вдруг, также внезапно прекратился, только вороньё в лесу всё ещё не могло успокоиться, продолжая теперь свой несмолкаемый гвалт.

Разбойники скрылись в предрассветной мгле, оставив с десяток трупов на берегу и перекате. Охранники каравана сложили поверженных на берегу, собрали оружие. С Радима, наконец, оцепенение слетело, и он тоже занялся делом: поставил телегу обратно на колёса, подобрал с земли свои пожитки. Выдернув топор из телеги, парень залюбовался вражеским оружием. Прекрасное тонкое лезвие с бородкой, обушок с гравировкой и руническими знаками, круглое ореховое древко с шишкой на конце. «Вот ведь сбываются пророчества бабки Веды, – пронеслось в голове у Радима».

Пока парень рассматривал и любовался оружием, рассвет наступал быстро и неотвратимо. Охранники собирали хворост для большого костра на берегу. Старшина конвоя, подскакав на своём жеребце к телеге Радима, увидел в одной его руке лук, а в другой топор. Спрыгнув с коня, он присел на телегу:

–– Пятеро убиты стрелами, а у нас луков нет! Ты что ли их ухайдакал? – удивлённо спросил он. – Ну, парень! Не ожидал я! Видно по всему, что ты первый их встретил! Молодец! Однако повезло тебе, парень, видать, великий Перун был на твоей стороне. Готы матёрые воины, аще на них была бы бронь тебе бы не сдобровать, первым бы лёг возле своей телеги. Стрелы у тебя, Радим, с бронзовым жалом и бронь не пробьют. Айда ко мне в охрану!

–– Моего деда Мала готы убили недавно, и он, умирая, повелел мне найти князя Северина Печку! – смущённо заговорил Радим. – Из родни у меня теперь токмо двоюродный дед Спиридон Белоус, что проживает в Смольне. Без его решенья мне не можно.

–– Про князя Северина ведаю! – заметил старшина. – Энто он разгромил цельный легион ромеев лет пять тому… Ты погоди, парень! Кто ж тебя научил стрельбе из лука-то? Энто ведь зело велика наука и не кажному по плечу.

–– Тако дед Мал и обучал! – был ответ. – Он в молоди был лучником в дружине князя Мирослава из Славгорода.

–– Прокопом меня кличут, Радим! – представился парню старшина. – Родом я с Ильменя, с Нова-города. Кривить душой не буду, Радим, Перун не велит. Служба в охране обозов опасна, путь долгий, за каждым камнем разбойник сидит, в попутных городах мытники норовят таку мыту с наших торговцев содрать, яку и за год-то не скопишь. Цена на товар така нарастает, что уж и не ведают яко его продать, дабы не разориться. Весной уходим – осенью токмо домой приходим. Один такой поход твой окупится сторицей: дом готовый купишь, невесте подарков привезёшь. Охрана купцам дорого обходится. Пробовали иные торговцы без охраны товар возить, тако один раз довезут, а два раза еле живы, нагишом домой вертались…

–– Ты погодь, Прокоп, уговаривать-то! – рассудительно остановил старшину Радим. – С бухты-барахты таки дела не решаются! Надо с дедом Спиридоном обговорить, обмыслить.

–– Ладно, Радим! – согласился старшина, спрыгнув с телеги. – Караван в Смольне сутки будет, надо в бане попариться, грязь дорожну отмыть. Коли надумаешь, Прокопа спроси, тебе укажут, иде я обретаюсь.

Тем временем охранники, собрав огромную кучу сухого валежника, положили на них тела разбойников и подожгли хворост. Сушняк быстро разгорелся, и охранники трижды поклонились очищающему людские страсти огню со словами: «Сын великого Сварога возьми души этих нечестивцев! Большего они не заслужили».

Страшный костёр зачадил, задымил, пожирая человеческие тела. Радим знал, что для павших в таком бою готов это было бесчестье: души их отправлялись в никуда, потому что тела были преданы Огню без личного оружия и отпевания военным гимном, а стало быть, в небесную дружину бога Тора они не попадут. Для воина такой обряд был куда страшнее самой смерти. Неприкаянные их души будут вечно терзать и что-то требовать от потомков рода или ближайших родственников. А ещё грех такого позора ляжет на тех воинов, которые бросили мёртвых товарищей и не совершили обязательного похоронного обряда.

*****

Дело в том, что и готы, и славяне, посвятившие себя служению воинственным богам Тору и Перуну, носили на шее маленькие медные топорики. Такие символы получали только воины, дававшие клятву богам при свидетелях на родовом святилище. В небесную дружину Тора или Перуна мог попасть только тот воин, который пал на поле брани в честном бою. Его сжигали на ритуальном костре с личным оружием, ножом, а в рот клали его символ, шейный топорик, он служил пропуском в Валгаллу у готов, или в Вирий у славян. И те и другие воины считали величайшим бесчестьем нападать на торговые караваны и вообще заниматься разбоем. Они знали, что нельзя убить кого-либо ради завладения его имуществом – это табу. Соверши воин подобное преступление, душа его будет постоянно мучить ближайших родственников и скитаться по помойкам, а те вечно будут проклинать его за такой позорный поступок, так замкнётся круг. Этого-то больше всего и боялись все, уважающие себя воины мира, древнего мира, во всяком случае до принятия христианства.

Но есть здесь свои моральные тонкости: славяне на чужие земли не зарились, а для готов любые народы были «чужаками» и воля предводителя рода, конунга, была законом. Павших в бою воинов, если не было возможности взять их с собой для ритуального обряда похорон, необходимо было выкупить у победителя. Бросить нельзя – это самое тяжкое преступление для северных язычников. Но вот, когда пришло на Русь христианство, что-то в сознании людей сдвинулось: князья воевали друг с другом и со всеми соседями подряд; жгли деревни и убивали даже мирных жителей, в том числе грабили и торговые караваны, и христовы заповеди не были помехой.

Язычники с трепетом относились ко всему живущему и растущему, они прощения просили у дерева, которое намеревались срубить в случае крайней необходимости. Получается, что базовые ценности у язычников были на порядок выше ценностей христианских. Посты язычников плавно перетекли в посты христианские. Вообще христианство почти все обряды взяло из язычества и много что из древних обычаев существует до сих пор, и будет жить, пока живо человечество.

В третьем веке новой эры началось переселение народов и началось оно с севера. Король готов Ларс Беринг с большим отрядом воинов высадился на Готисканди (северное побережье Польши), разгромил пруссов, и двинулся на юг, тесня и разгоняя народы, встречавшиеся на его пути. Следующая волна готов (вестготы), всесокрушающим цунами покатилась на запад, по славянским землям гаволян и лютичей, по территориям германских племён и галлов. Эту волну вестготов не смогли сдержать римские легионы. А за готскими воинами шло их мирное население. Одна часть готов (остготы) пошла на восток, но встретила упорное сопротивление славянских племён и, прежде всего кривичей и радимичей. Война с остготами затянулась более чем на сотню лет и точку в разгроме нежелательных пришельцев поставила беспощадная славянская конница уже далеко на территории словаков, в Закарпатье.

*****

Стычка с готскими разбойниками на переправе через Двину для торгового каравана считалась, хоть и неприятным, но обыденным делом. За полтора месяца пути до греческих городов Причерноморья случалось всякое, в том числе и нападения грабителей. Всё же торговцы потеряли этим утром трёх возчиков и одного охранника. Покончив с необходимыми похоронными делами, обоз, по команде каравановожатого, двинулся на юг. Радим со своей, почти пустой повозкой, был как обычно замыкающим. Проехав, может быть, не более пятидесяти саженей, он увидел, как на дорогу вышли две девчонки. Одна, лет восьми, держала за руку, очевидно сестру, которой, на взгляд, больше пяти лет и дашь. Посеревшие от времени сарафанчики девчонок были расшиты блёклыми синими петушками, на головах льняные платочки, на босых ногах засохла болотная грязь. В одной руке старшая держала корзинку, а в руке младшей была зажата берестяная кружка.

Радим остановил телегу, но девчонки молчали, грустно поглядывая на парня. В это время из кустов показалась чёрная голова коровы и вот она уже на дороге. Конь Буран скосил на корову фиолетовый глаз, видно, что-то хотел сказать хозяину, но Радим успел заговорить раньше:

–– Чево вы тут бродите, миленькие? Да ещё корову с собой таскаете! Може, заблудились? Тако садитесь на телегу, подвезу, куда скажете.

–– Мы не заблудились, дядичка! – заговорила старшая. – Нашу деревню Смородинку третьего дня сожгли лихие люди. Мы с сестрой поутру в лес за ягодами ушли, а они и налетели.

–– Да яки сейчас ягоды? Рано ещё! – возразил, было Радим.

–– Тако земляника-то уже пошла, дядичка! – пояснила девчонка. – Первые ягодки, хоша и бочок белый.

–– Да где энто ваша Смородинка-то? – поинтересовался парень.

–– Там, на реке Полоче! – старшая махнула рукой в сторону захода солнца.

–– Энто ж далёко! – поразился Радим. – Боле ста поприщ будет. Яко ж вы шли и не заблудили в лесах? Пошто вас хозяин, Боровик, не прибрал? А корова откуль?

–– Нам мамонька ещё ране сказывала, – рассудительно ответила старшая, – аще придут в деревню злые люди, тако в лес бегите, ну, а дабы не заблудиться, тако вдоль реки идите на восход Ярила, на добрых людей всё одно набредёте, тем и спасётесь. Мы егда увидели что деревня наша дымом в небо ушла, а родня побита, тако и пошли вдоль Полочи до Двины, а тамо и дальше на восход Ярила. Ягодами питались, саранку в лесу копали, она цветёт, её далёко видно. А на берегу Двины вот энта корова попалась, с нами пошла.

Мы молока надоим в кружку, попьём, да и дальше идём – вот тако до энтих мест и добрались.

–– Яко корову-то звали? – совсем не к месту спросил Радим.

–– Капелькой зовём!

–– Да откуль вам ведать?

–– Тако все телята в начале, посерёдке, аль в конце капели на свет являются по зову Велеса! – пояснила грамотная девчонка. Да и год с энтого месяца начало берёт.

Радим посмотрел на младшенькую. Широко открытые голубые глаза её смотрели на парня с доверчивостью, ожиданием чего-то доброго, а ещё в них одновременно перемешалась усталость, надежда и печаль от пережитого. У Радима кольнуло сердце и так стало жалко эту крохотульку, которой уже выпало тяжкое для её возраста испытание, что на глаз навернулась невольная слеза. Эти глаза навсегда останутся в его подсознании, и через десять лет он узнает их среди тысяч подобных. Парень украдкой слезу смахнул, спрыгнул с телеги на дорогу, схватил меньшую в охапку и усадил в повозку. Вынул из тряпицы початую ковригу чёрного хлеба, отломил приличный кусок, вручил девчушке:

–– Яко кличут-то тебя, миленькая? – спросил он.

–– Машуткой! – был ответ.

–– А тебя? – обратился к старшей.

–– Алёнкой! – охотно ответила та и забралась на телегу самостоятельно.

–– Я ведь в Смольню еду! – сообщил он. – Отвезу вас к деду Спиридону, небось, не выгонит, понеже у вас и приданое имеется, вон яка корова добрая. Сей час привяжу её к задку телеги, да и поедем. Со мной не пропадёте, девоньки!

–– У нас в Смольне тоже родня есть! – сообщила Алёнка, устраиваясь в телеге поудобней. – Нашей матери сродная сестра тамо проживает.

–– Яко её зовут? – заинтересовался Радим. – Може, я вас к ней и устрою.

–– Ариной её мать называла, токмо мы её в лицо не зрели и где в городу живёт, не ведаем! – растерялась Алёнка.

–– Ну, а мужик-то есть у неё? – допытывался Радим.

–– Тако вроде есть! – вспоминала девчонка. – Батюшка говорил, что Охримом его кличут, и, будто бы он в охране городской служит.

–– Э-э-эх! – разочарованно протянул Радим. – Да мало ли в Смольне Охримов? Почитай каждый десятый, да и Арин не счесть. Ну, да ладно, найдём, а пока у деда Спиридона поживёте.

Глава 3. СМОЛЬНЯ, СТОЛЬНЫЙ ГРАД РАДИМИЧЕЙ

К победью следующего дня торговый обоз, к которому пристроился и Радим с девчонками, прибыл, наконец, под бревенчатые стены города Смольни. Так как сбывать товар в этом городе торговцы не собирались, то обоз расположился до утра возле реки на короткий отдых. Кому была необходимость пошли через подъёмный мостик над рвом с водой в ворота, туда же поехал и Радим. Недалеко от ворот, из зубчатой стены высовывалось толстая жердь, и на ней болтался повешенный человек. Ветерок с реки слегка колебал на трупе грязную рубаху, из под которой выглядывали почерневшие ноги. Никто из проезжающих к воротам не обращал внимания на повешенного. Один из воротных стражников строго крикнул парню:

–– А ты к кому правишь, паря?

–– К Спиридону Белоусу! – кратко бросил Радим.

–– Корову-то на продажу тащишь что ли? – поинтересовался стражник.

–– Да не! Энто вот их животина! – парень кивнул головой в сторону девчонок, которые с любопытством рассматривали мощные и высокие стены городского забора, ворота, сторожевые башенки.

–– А девчонки тогда чьи? – с подозрением допытывался стражник и нахмурил густые брови.

–– На дороге подобрал! – охотно пояснил Радим. – Говорят, что из деревни Смородинка на Полоче-реке.

–– Постой, постой! – встрепенулся стражник. – У меня ж тамо, в Смородинке, родня! Вернее моей жены, Арины, сестра двоюродная, Тина Синица, с семейством проживает.

–– А тебя, случаем, люди, не Охримом ли кличут? – начал догадываться Радим.

–– Точно так, паря! – округлил глаза стражник. – Охрим Комель я, а своё-то имя назови!

–– До сей поры Радимом звали! Ну, тако знай, Охрим, нет той Смородинки боле, сожгли ту деревеньку готы! – с горечью в голосе сообщил парень. – Никого в живых не оставили. Ну, а энто, стало быть, твои племянницы. Матерь-то ихнюю Тиной они называли.

–– Да ты что!? – огорчился стражник и уставился на попутчиков Радима. – Ну и дела-а! Вот ведь жизня наша яки завороты творит.

Охрим нагнулся, как-то тепло обнял девчонок:

–– Миленькие вы мои! – ласково взвыл стражник. – Лихо на вас свалилось нежданное, но сиротами называть себя не смейте! Поедем на моё подворье, девоньки! Тётка ваша, Арина, будет вам заместо матери, а я вам батюшка. Радимичами нас не зря соседские народы прозывают, – понеже то означает, что все мы друг другу родня, одного кореню, в беде не бросим. Тако поступали наши предки, и тако велит Сварог и матерь Лада.

Усаживаясь на телегу, Охрим, крикнул напарнику:

–– Васюра! Я скоренько! Вот токмо племянниц на подворье своё свезу! Понеже не ведают оне жилья моево. Вот жена-то, Арина, вельми рада будет!

Устроив, таким образом, девчонок, Радим быстро нашёл подворье деда Спиридона. Хозяин внучатому племяннику тоже был рад. Сам завёл Бурана во двор, на шею Радиму набросил полотенышко с вышитыми синими васильками по концам, кивнув на бочку с водой. К печальному концу брата Мала отнёсся философски:

–– Погиб он яко воин и печаловаться, Радим, особо-то не будем! Ему в дружине Перуна гораздо лучше, нежели здеся, в мире нижнем, зело поганом. А вот коня своего ты запустил внучок. Ой запустил!

–– С чего бы энто? – опешил Радим, выпрягая Бурана и гладя его по бархатной щеке.

–– А с того, – рассудил Спиридон, – что животина твоя из породы бегунов, строевой конь, а ты его в телегу запряг, да, небось, ещё земельку ковырял на нём, да дрова возил.

–– Да откуль тебе ведать, якой он породы? – кинулся выяснять парень. – Дед Мал, его жеребёнком из Ольховки привёл. Я его вырастил, и обучали мы его с дедом всем лошадиным премудростям. И под седлом он добро ходит, и работой тяжкой я его особо-то не утруждал.

–– Да ведаю я, яко он попал к тебе! – пояснил Спиридон. – Брат Мал, купил жеребёнка у Рябого Трифона, верно? А кобылу, уже жерёбую, Рябой у меня купил, из моего стада, где производитель один, мой конь. Прозвище ему Ветер, понеже несётся он быстрей ветра земного и покровитель ему сам Велес. Так-то внучок.

–– Тако чего ж делать-то теперя? – насторожённо протянул Радим.

–– Ладно, внучок, то дело поправимое! – успокоил Спиридон. – Больше в телегу не запрягай своего Бурана! Пустим его в стадо, пущай пасётся вместе со всеми. Использовать коня токмо по назначению, под седлом, и делать длинные пробежки кажно утро. Внял, внучок? Пошли в дом, пироги стынут!

Хозяйственный Радим, прежде всего коня своего напоил из колоды во дворе, завёл в просторную конюшню, высыпал в кормушку остатки овса из своего дорожного запаса, а тогда уж и сам умылся в бочке возле крыльца. Глядя на хлопоты парня, дед Спиридон подумал, – вот хорошо, что парень не гнушается работы, в первую очередь о коне заботу поимел, а потом уж про себя вспомнил. Удовлетворённо хмыкнув в седую бороду, он ушёл в дом. Радим же, не спеша, утёрся полотенышком, степенно вошёл в избу, где его окружил запах свежеиспечённых пирогов и кипрейного чая. На длинном столе, накрытом расшитой льняной скатертью, исходил паром бронзовый кумган с чаем, вокруг него хороводом стояли берестяные кружки. На резном подносе Радим углядел пироги в форме широких лодок, источавшие аппетитные запахи. За столом, на широкой пристенной скамье восседал хозяин, рядом стояла бабка Вера с печным полотенцем в руках.

Радим поклонился, призвал Ладу в дом и по знаку Спиридона уселся против хозяина на приставную лавку. Оба хором возблагодарили Сварожича за хлеб, молча принялись за пироги. Испечены они были из ржаной муки пополам с ячменной; начинка из сушёной земляники, мочёной брусники с орехами и мёдом. Не успели съесть и полпирога, как в избу ввалился крепкий статный молодец в воинском облачении. От порога поклонился в сторону хозяев, призвав мир дому. Спиридон пригласил гостя за стол. Тот без церемоний уселся, налил себе чая, взялся за пирог. Видно было по его поведению, что он куда-то спешит, но обычай требовал степенности за столом. Всё же съев один пирог и запив его чаем, заговорил:

–– Где домочадцы-то твои?

–– Тако в поле! – хозяин строго посмотрел на пришельца. – К вечеру токмо явятся. Я бы тоже уехал, да тебя поджидал по уговору, ну, да вот внучок подъехал.

–– Я к тебе по делу, Спиридон! – заспешил пришелец. – Ты же ведаешь, что у меня когорта пехоты, но князь Северин усилил мою дружину отрядом конницы. Сам помысли, время идёт, и некие лошадки замены требуют. Нам в дружину с десяток жеребят-двухлеток надобно. Лучше твоих едва ли сыщешь. Могу уплатить деньгой, могу взамен старых лошадей пригнать.

–– На кой они мне, старые-то! – буркнул хозяин.

–– Для хозяйственных нужд, в работу пустишь! – живо нашёлся гость. – Земельку пахать, дрова возить.

–– Нет уж, Фома! – отрезал Спиридон. – Гони их на рынок, тамо продашь кому ни то! Ты же ведаешь, у меня кони породистые и беру я в косяк токмо молодых кобыл, да и то аще угляжу добру породу. У меня ноне три десятка лошадок и два десятка молодняка. Увеличил бы, да боле не могу содержать, втору конюшню надобно строить, овсянно поле увеличивать, сена на зиму запасать вдвое, а работников токмо два сына, да четверо внуков, девки не в счёт. Жеребят я те дам, по тридцать дупондиев за голову, тако что думай, яко хочешь. С другого бы цельный ромейский сестерций запросил, а тебе по дешёвке продаю, понеже знаю тебя. Ты сам служил у ромеев и в конях толк ведаешь. Мои куда краше, да повыносливей ромейских будут.

–– Добро! – согласился бывший центурион.

В это время в избу вошёл старшина охранного конвоя Прокоп и с порога начал бить поклоны приговаривая:

–– Мир дому сему! И тебе Спиридон всех благ от Велеса и от Лады!

–– Проходи, мил человек к столу нашему! – радушно пригласил хозяин. – Отведай пирогов нашенских!

–– У меня дело до тебя, Спиридон! – начал, было, нежданный гость. – Прокоп я! Старшой конвоя в караване ильменском. Вон Радим, внучок твой, меня яко облупленного ведает, вместе от готов отбивались по дороге в Смольню два дня тому…

–– Куды торопишьси, милай!? – запел, улыбаясь в бороду, Спиридон. – Чаю вот попей, пирогом закуси, ко мне без дела не ходют.

–– В баню тороплюсь! Нам утром рано в дорогу.

Прокоп сел на лавку, взялся, было, за пирог, но всё ж не утерпел, заговорил:

–– Парня мне своего отдай, Спиридон на лето! Осенью верну Радима, да и он не против у нас добру деньгу заработать.

–– С чего энто ради, мой внук тебе по нраву пришёлси? – выпучил глаза Спиридон.

–– А по то! – с жаром заговорил охранник. – Такого меткого, да хладного сердцем лучника, впервые вижу в жизни своея. Пятерых матёрых воинов в един миг, уложил, и всего восемь стрел потратил. Ведь даже петух побудку курам проорать не успел бы, яко он неприятелю расправу учинил на переправе через Двину.

При этих словах пришла очередь удивляться и насторожиться командиру дружины Фоме. Он пристально и как-то недоверчиво взглянул на костлявого, совсем не воинственно выглядевшего Радима, и тут же возразил:

–– Стоп, стоп! Ишь ты, якой прыткий! Таки воины нам самим тута край нужны! Князь радимичей Ярополк с князем вятичей Северином общую дружину сколачивают противу готов, каждый добрый воин на счету. Обойдёшьси яко-нибудь, Прокоп, без энтого вьюноша! Верно, говорю, Спиридон?

Тут уж хозяин, ещё больше выпучив глаза, поднял голос:

–– Да вы что!? Ополоумели!? Не успел внук на двор заявиться, а тут уж купцы нашлись. Катитесь-ка вы, мужики, ко всем чертям с матерями! Он мне самому здеся нужон!

При упоминании имени князя Радим насторожился, а между тем воевода Фома Корень уговаривал Спиридона:

–– Ты постой чертей-то с матерями поминать! У меня лучников совсем мало, да и те с пяти шагов в лошадь попасть не могут. Я те могу с пяток пленных готов дать, конюшни чистить, навоз в поле возить, дрова пилить, колоть, да мало ли работы в большом хозяйстве.

–– Ты меня, Фома, не соблазняй! – упёрся Спиридон. – Чужеземны люди мне без надобности, я ведь из своих, городских, могу в работу нанять.

–– Своим-то платить надо, а энти за чашку похлёбки, за кусок чёрствого хлеба вкалывать будут от зари до зари, выгода немалая.

–– Нет! – отрубил хозяин. – Сказал, не дам и разговору конец! Жеребят бери, а внучок при мне останется. У нас, что стрелков в городу мало? Оне ведь охотники, по лесу шляются, тетеревов, глухарей стреляют. Чем оне тебе плохи?

–– Да погоди, Спиридон! – воевода поднял ладонь в сторону несговорчивого хозяина. – У нас армия, яко говорят ромеи, а в ней жёсткое подчинение командирам, исполнение приказа. В энтом и сила армии, а ваши городские охотники стрелки-то добрые, да в мою когорту добровольно не хотят. Мы, говорят, люди вольные, всякому подчиняться выше, якобы, наших сил.

Хозяин из-под насупленных бровей поочерёдно и сурово посмотрел на своих гостей, пригладил седую шевелюру узловатой рукой, обвинительно, словно ворон, прокаркал:

–– Худо вы ребята ратоборствуете с неприятелем! Вот у внучка Радима деревню Зареченку, готы пожгли, людей обездолили, моего брата Мала живота лишили. Намедни энти разбойники деревню Смородинку на дым пустили, опять же людей нашенских побили, а иде твоя дружина, Фома, была?

–– Тако в другом месте мы готский пожар тушили, Спиридон! – рассердился бывший центурион. – Возле города Бореево рать готов встретили, сраженье было нешуточное, но мы выдюжили, враг отступил, скрылся на заход Ярила. Не успеваем мы везде-то! Людей мало!

–– А с чего ты решил, Фома, что мой внук в твою дружину пойдёт? – упорствовал Спиридон, и, повернув голову в сторону парня, спросил:

–– Чего молчишь, Радим? Реки слово своё!

Радим, наконец, заговорил, поглядывая то на деда, то на Фому с Прокопом:

–– Бабка Веда, что встрелась мне третьего дня на дороге, напророчила: якобы видит в моих руках не чапиги сохи, но боевой топор и стезю воина, а дед Мал, помирая, повелел мне князя Северина найти. По сему считаю, что от судьбы не уйдёшь. Мыслю, из-под мирной опеки Велеса, под божественную длань Перуна переходить надо, тако что благослови дедушка…

*****

Город Смольня бревенчатым забором огородился недавно, лет семь назад. Пришлось тогда великому князю Ярополку почти всё мужское население города поднять на это строительство. Два лета дружинники князя с пленниками копали ров вокруг города, две зимы город стучал топорами, много окрестных лесов снесли мастеровитые горожане, зато стены получились внушительные, грозные. Ворота окованы полосами железа, над ними высились сторожевые башни, одним словом крепость получилась добрая. Ну, а чтобы сразу поджечь стены враг не смог, знающие мастера летом облили новострой настоем вербены.

А вот детинец в городе был возведён из морёной листвянки ещё лет сто назад, а, может, больше. В нём подворье великого князя с высоким теремом, казармой для дружины, конюшни, кузня, другие службы. А вокруг детинца избы горожан с банями, клунями, огородами. Люди селились здесь постепенно, по ремесленной принадлежности, так выросли кузнечный, гончарный, тележный и другие концы. По мере надобности появлялись новые улицы, которые и называли концами. Людям бочки, кадочки для теста, вёдра разные нужны постоянно – вырос конец бондарей. А рыбакам лодки нужны. Одеваться тоже надо – появился конец текстильщиков, а там – скорняков. Смоляне, люди ремесленные, но ходить в тот или иной конец за какой-либо необходимой в хозяйстве вещью, терять время – вот и вырос на пустыре рынок. Со временем обстроился рынок лавками, торговыми рядами, складскими помещениями. Теперь смолянин за кованым гвоздём или смолянка за нитками по ремесленным концам не таскались, а сразу шли на рынок.

Город Смольня прирастал новыми людьми и строениями. Появились профессиональные торговцы, разные товары везли по рекам и дорогам. А чтобы шило на мыло не менять, появились деньги. Они пришли к славянам с юга – это были римские медные дупондии и серебряные сестерции. Рим, словно спрут, медленно, но неотвратимо протянул щупальца своей культуры по всему миру. А ещё славяне рассчитывались меж собой кунами – это меховые деньги. Самая дешёвая – белка, по степени возрастания цены шла шкурка выхухоли, потом лисы, норки, бобра, соболя. Куница приравнивалась к серебряной деньге, ну, а уж десять шкурок соболя равнялись золотому римскому ауреусу. Конечно, существовала и меновая торговля, которая преспокойно дожила и до наших дней.

*****

Древний праздник Честной Семик, которым славянские девушки отмечали пролетье, заканчивался. Праздник этот посвящается встрече весны с летом, когда посевы жита набирают колос и выводятся птенцы зарянок. Отмечают пролетье только девушки, парни в этом странном празднике не участвуют. Девушки от двенадцати до семнадцати лет целую неделю славят наступающее лето и провожают весну с наряженной берёзкой. Ходят по избам, поют обрядовые песни, в берёзовых рощах кумятся, целуются через берёзовый венок, клянутся друг другу в любви и верности. Хороводные песни девушки начинают с самого утра, когда проводят коров в стадо, на выпас. На седьмой день пролетья наряженную берёзку топят в реке, сопровождая это священное действо грустными песнями, но вперемежку с печалью славят и Велеса, прося у него тучного урожая хлебов, а себе женихов осенью. В каждом ремесленном конце своя группа девушек, а концов этих в городе более десятка, так что девичьи песни плыли над Смольней с утра до ночи всю неделю.

По утру, когда одни торговые караваны уходили, а другие, наоборот, приходили, в том числе и к днепровским пристаням Смольни, в город, через восточные ворота, вошёл отряд конницы. То по приглашению дружинного князя радимичей Зимовея прибыл князь вятичей Северин Печка. Отряд в пятьсот всадников проследовал прямо в детинец, где вятичей радушно приняли, а князья уединились в тереме. Здесь обслуга, домовые работники, была постоянной, а князья временщиками, потому что сегодня один хозяин, а завтра дружина себе нового князя изберёт. Надо быть очень толковым, боевитым и волевым воином, чтобы быть князем много лет. Таким оказался Зимовей в дружине радимичей, таким был и князь Северин у вятичей.

После скромного завтрака, состоящего из ячменной лепёшки, куска козьего сыра, толокна и кваса, князья поднялись в самую верхнюю дозорную клеть воротной башни детинца. Так как и сам детинец и башня располагались на холме, то вид из этой дозорной клети был на все четыре стороны просто захватывающим. Внизу река, городские строения с капищем в центре, периметр забора с дозорными башенками и воротами, а дальше луга с табунами коров, лошадей, овец с козами и леса, леса, зелёно-синий океан лесов.

Мечтательно настроенный князь Северин с интересом рассматривал окрестности города, но Зимовей, выждав, когда гость налюбуется окружающим ландшафтом, заговорил о насущном:

–– Я ведь пошто позвал тебя сюды, Северин? Ратных людей у нас маловато, а готы лютуют, и все деревни радимичей защитить я не в силах. Забор вот поставили, да токмо за энтой огорожей не отсидишься, аще жито готы пожгут, голодухи хватим. Пятый год энто лихо наши земли зорит и сколь долго тако будет, не ведаю.

Северин пытливо посмотрел на союзника. Голову Зимовея с длинными волосами до плеч охватывал тонкий золотой обруч. Северин понял, что Зимовей получил этот обруч от верховного волхва, стоит во главе местной дружины, и переизбрать его дружинники, уже были не вправе, потому что он стал вождём всех радимичей, и утверждён в этом звании племенным вечем. Одет князь был в длинную рубаху из отбеленного льна, поверх которой туника из тонкой козьей кожи с тарелкой стальной брони на груди. Туника перехвачена широким воинским ремнём, на котором был закреплён короткий пехотный меч в ножнах. Синие порты и красные сапоги завершали скромное одеяние князя.

–– У нас с тобой заключён ряд о взаимопомощи, Зимовей! – заговорил после небольшого раздумья Северин. – Я ещё с прошлой осени направил тебе на подмогу отряд Фомы Корня, а энто семь сотен пехоты и две сотни всадников. Воины матёрые, огни и воды прошли, закалку и выучку ромейску за плечами имеют, тако неужто энтих готов прищучить не можете?

Пришла очередь Зимовею вперить свой изучающий взор в князя вятичей. Тот одет был почти также, что и радимич, только сапоги были у него жёлтого цвета, а голову охватывал кожаный ремешок с руническими знаками и крупным красным рубином в центре. Это означало, что он тоже вождь в своём племени, имел большие властные полномочия, и лишить его этого звания или сместить не могло даже народное вече. А всё потому, что его дружина поклялась на капище в верности ему до его гибели на поле брани или от каких-либо естественных причин. Стало быть, князь Северин обладал не только властью, но и военной силой. Объединяло князей многое: общая славянская культура, обычаи, речь, но, пожалуй, главное – это принадлежность к касте воинов: и у того, и у другого на шее висели маленькие золотые топорики. На лезвии топорика выгравирован круг с точкой в центре – это означало, что обладатель такого знака полностью подчинён воле Перуна, бога войны, грома и молний.

Помолчав, радимич заговорил, но как-то издалека и проявил неплохое знание геополитической обстановки в мире:

–– Тута ведь яко дело, Северин: наш град стоит на большой реке, иже греки прозывают Борисфеном, а мы Днепром, торговые лодьи идут вниз и вверх чрез нас. Окромя водных путей из полуночных стран, от чухонцев и отморозков тянется торговый шлях в страны полуденные, к грекам и ромеям. И опять же чрез нас, чрез Смольню. А ещё другой торговый шлях идёт от вас, вятичей и уходит на заход Ярила к дреговичам, пруссам и лютичам, а тамо и до германских земель. По воде же, по реке Двине, торговцы идут на лодьях до Полоцка, что на Полоче-реке, и дале, к ятвягам, и опять же по морю, вдоль побережья, к пруссам. Товаров чрез наш город проходит немеряно, а для готов энто уж шибко жирный кусок, понеже и терзают оне наши земли нещадно. Мирных готов: женщин, стариков, детей малых мы пропускаем, коли оне от холодов Бореевых к теплу, в полуденны страны бредут. Делимся с ними хлебом, понеже детишков жалко, да и Велес с Макошью делиться пропитанием велят с народом, иже куда-то переселяется.

–– К чему ты всё клонишь, Зимовей? – отмахнулся Северин. – Дело говори!

–– Тако и говорю! – продолжил вождь радимичей. – Мирные-то люди идут себе к югу, токмо подаяние просют, но ведь средь их и молодые парни имеются. Вот их-то предводители родов, конунги ихни, и сбивают в шайки, в отряды с оружием для грабежа местных ратаев. Открытого ратоборства те отряды избегают, налетят на яку ни то деревеньку, пограбят, да и ищи их потом. Завёлся тута у них один шибко боевитый конунг, Готлиб имя ему. Отряд большой сколотил и караваны торговые стал щупать, пограбливать, то считается преступлением у многих народов. Твой воин, Фома Корень, со своими ребятами зимой устроил Готлибу западню возле села Бореево, побил готов, но сам верховный конунг от полного разгрома ушёл, и людей своих увёл, хоша и потерял немало.

–– И что дале? – подстегнул Северин.

–– Теперь вот наши лазутчики вызнали, – сообщил Зимовей, – что у Готлиба уже пять тыщ войска и треть из них на конях. Мыслю, что сюды, под стены Смольни придёт скоро, а у меня дружины всего четыре сотни, да вот усиленная когорта Фомы Корня, энто всего будет тыща триста воинов. Теперя вот твоих пять сотен, стал быть всего-то тыща восемьсот противу пяти тыщ готов. Сможем ли удержать город, Северин? Я ведь добровольных ратаев не могу в войско взять, понеже их полгода хотя бы обучать надо ратному мастерству. Готы шибко добры воины и наши мирные ратаи для них навроде соломы; сомнут одним мановением. Надёжу имею, Северин, токмо на своих дружинников, да на твоих воев, понеже добре обучены владенью оружьем и в ратных схватках, не раз побывали.

–– Погоди, Зимовей! – задумчиво произнёс Северин. – Почему ты решил, что Готлиб со дня на день под стены Смольни явится, да ещё с большой ратью?

–– Тако лазутчиков-то я ведь не одного посылал по Двине и в сторону Полочи! – горячился радимич. – Из тех, что хорошо места те ведают. Они сказывали, что Готлиб постоянного лагеря не имеет, передвигается в нашу сторону. Одного гота мои люди словили, тако он им поведал, что конунг их имеет намерение Смольню пограбить.

–– Может, лучше упредить, встретить его до подхода к городищу твоему? – заметил вятич. – Твои люди свои леса ведь хорошо знают.

–– Не получится, Северин! – рассудил Зимовей. – Готы люди северные, в любых лесах чувствуют себя яко у себя дома. Конная и пешая разведка Готлиба быстро обнаружат скопление наших ратников, да и мало нас.

–– Я вот в толк не возьму, Зимовей, – интересовался вятич, – яко энти готы чрез пруссов, латгаллов и ятвягов прошли до наших земель?

–– А очень даже просто, Северин! – принялся объяснять вождь радимичей. – Одна часть готов прошла южнее, с пруссами и дреговичами не сталкивалась, поляне же отбили удар и спровадили их в степь, к морю, к Понту греческому. Ну, а уж другая часть готов… Ты ведь уже заметил, что зимы стали холодней. Отморозки, да и чухонцы сказывали, что в прошедшие зимы залив морской замерзал – вот по льду готы, яко посуху и шли, в полуденны страны пробираясь. Ни эсты, ни латгаллы, ни жмудь задержать их не могли, понеже мало людей в землях приморских, да и язык у них мал-мала схож. Ильменские русы, на свои земли готское население не пустили, спровадили их дальше, вдоль по Ловати-реке, по торговому шляху. Наших людей в тех местах такожде мало осталось; по прошлым годам тамо мор якой-то приключился, вымирали целыми деревнями, обезлюдел край. Энтот мор и до нас, было, докатился, да токмо волхв наш Варава, старец вельми учёный, город повелел закрыть, никого из пришлых людей не пускать, торговым людям проходить мимо. В самой Смольне повелел чистой водой, на траве-вербене настоянной, всё вымыть и самим людям в банях париться и одёжу тамо же и пропарить-прожарить. Вот тако мор тот, зело страшный, мимо нас и прошёл.

Зимовей тяжко вздохнул, вспоминая прошлые события, и продолжил:

–– Мирные-то готы мимо вымерших деревень проходили, с голодухи траву ели, почки еловые, кору с берёз грызли, грибами травились. Но то летом было, а зимой ведь совсем неможно куда-то далёко тащиться. Ну, а вот в устье Двины высадились готы мореходные, ратные, и мирных парней из своих же переселенцев в свои дружины понабрали. Для разбою в наших землях, само собой…

–– Ну, хорошо! – спокойно произнёс Северин. – Будем ждать энтих боевитых готов сюда, под стены Смольни. Токмо учти, Зимовей, что готы, может, и плохие вояки в чистом поле, но, яко я слыхивал, приучены с лёгкостию, брать-воевать любые твердыни, то бишь крепости и замки каменны, аль из древа, якой бы высоты они не были. Ну, а с полянами, соседями своими, там, ниже по Днепру, сносился? Могут ведь помочь ратной силой.

–– Куды там! – Зимовей вяло махнул рукой. – Несговорчивы оне, Северин. Посылал я к полянам зимой старшего дружинника Трифона, аще на язык скор и вельми мудр, да толку-то. Полянский старшина, твердолобый князь Бус, токмо посмеялся над моим посланником. Сказывал, что поляне тех готов не боятся, побьют любых, а вы, мол, радимичи шибко забогатели на торговых пошлинах, тако, небось, откупитесь. Якобы у нас злата, серебра, меди куры не клюют.

–– А что кривичи? – пытал Северин. – Ваши северные соседи?

–– Да у их совсем разброд! – пояснил радимич. – Старый вождь их, Белояр, перешёл в небесну дружину Перуна, а оне по сию пору главу себе выбрать не могут, в спорах утонули. Ну, а готы, тем временем, деревеньки их жгут, да разбойничают. А что касаемо дреговичей, соседей западных, тако они два-три отряда в свои болота заманили, разбойники тамо и утопли. Больше к им готы не суются, зато на нас навалились. Вот таки дела, соседушка!

–– Да-а, дела плохи! – подытожил Северин. – Ладно, Зимовей, давай готовиться к осадному сиденью. Я привёз с собой два скорпиона, те, что были в сражении с ромейским легионом Виниция пять лет тому назад. Поставим их на башнях западных и восточных ворот. Но нужны лучники, много лучников, чем больше, тем лучше. У меня десятков пять наберётся, но по всему периметру стены этого совсем мало. У тебя-то хоша есть?

–– Да откуль! – запечалился радимич. – Охотников, что в лесах дичь постреливают, десятка два наберётся, да у твоего Фомы, в дружине его, может, десятка три будет. Хоша погодь! – оживился Зимовей. – Он сказывал, что парнишку одного нашёл, зело велик стрелок. Дал он ему под начало своих стрелков, велитов, тот их обучает, тако ведь время на энто надо немало.

–– А что за парнишка-то? – поинтересовался Северин.

–– Радимом Белоусом назвался!

–– Хм, был у отца, воеводы Даниила Печки, в дружине добрый стрелок! – вспомнил вятич. – Я ещё вьюношем был и знал его хорошо. Он меня обучал стрельбе из боевого лука. Мал Белоус имя ему. Мыслю, уж не родня ли ему энтот Радим. Скорей всего тако и есть, надо бы его повидать. Ну, да ладно! Давай прикинем, Зимовей, яко нам ратну вылазку содеять при осаде готами града твоего.

–– Чрез ворота неможно, Северин! – загорелся радимич. – Сомнёт нас сразу неприятель. Вон зри в ту сторону, где вдоль реки лес дремучий раскинулся. Там у нас священная роща, капище, и лес вокруг плотный, матёрый. Готы туда, в самую гущу, не полезут, духов леса побоятся.

Северин посмотрел, куда показывал радимич. Тёмно-зелёный клин густого леса протянулся вдоль Днепра почти до самого города. В одном месте, из гущи елей понималась в небо жиденькая струйка голубоватого дыма. Вятич понял, что там капище и помощники волхва костёр жертвенный жгут.

–– Вот в том месте и надо бы накопиться пешему, а лучше конному кулаку для удара с тыла! – предположил Зимовей.

–– Хорошо бы! – вятич сверкнул глазами. – Да яко туды попасть? Готы ведь наверняка заполнят промежуток между лесом и городом до самой реки.

–– Я один ведаю тайный путь в то глухое место, – понизив голос, сообщил Зимовей, – но токмо расскажу тебе о том после, ежли готы придут.

–– А ежли не придут? – улыбнулся вятич, хитро прищурив глаз.

–– А не придут, тако и ведать тебе об том нет нужды! – твёрдо, словно припечатав кого-то кулаком, заявил радимич.

Улыбка вятича спряталась в бороде, глаза посуровели:

–– А что энто за покойник у тебя на заборе болтается, навроде стерляди для провяливанья, Зимовей? – полюбопытствовал Северин. – В чём преступленье его?

Вождь радимичей вяло и небрежно махнул рукой:

–– Ты же ведаешь, Северин, что каждый муж в городу имеет оружье, хоша бы боевой нож на поясе, но использует он его токмо в крайнем случае, ежли на его жизнь кто-то покушается. Ну, а тот противу собак нож свой применять стал, а посля вообще на человека проходящего кидаться стал. Волхв Варава приговорил его к повешенью, мол, в него дух бешенства, якобы злой бабой Марой насланного, вселился…

*****

–– Ты, Радим, теперя будешь по-ромейски в звании декана, то бишь командир стрелкового отделения! – наставлял Фома Корень парня. – Учи своих подчинённых жёстко, а кто будет отлынивать – в карцере насидится, на воде и чёрством хлебе. Токмо скажу тебе прямо – мои велиты, хоша солдаты не шибко молоденьки, начинали свою службу в римской армии, а тамо порядки были строгие, тако что твои указания исполнять будут истово, с прилежанием. Три десятка велитов под твоё начало даю, парень, из тех, что с луками боевыми знакомы, да хоша стрелять могут.

Радим наставления командира выслушал и тут же озаботился:

–– Наконечников надо железных не мене трёх сотен, а то и поболе!

Фома подал новоиспечённому декану сестерций, коротко сказал:

–– Иди к ковалю Архипу Криворучке, скажи, что от меня, он всё сделает!

Молоденький декан деньгу взял и отправился искать в железоделательном конце кузницу этого Архипа Криворучки. Встречные люди подсказали, где расположена кузня Архипа. По дороге Радим размышлял, почему у коваля такое странное прозвище. Кузня – простая изба из морёной листвянки с шатровой крышей накрытой дёрном, внутри, как обычно, без потолка. Вход широкий – это чтобы можно было загнать внутрь телегу. Когда Радим вошёл в помещение, пропахшее древесным углем и железным шлаком, то первым делом уставился на руки хозяина. Руки были почерневшие от копоти, но вовсе не кривые, а наоборот крепкие, даже могучие, да и коренастому, плотно сбитому хозяину на вид не более сорока лет.

–– Тебе чего, парень? – спросил мастер, оторвавшись от своих привычных дел и вытирая руки потемневшей от частого употребления тряпкой.

Радим степенно поклонился, сначала раскалённым докрасна углям и синим языкам огня в горне, потом отвесил такой же поклон суровому мастеру. По-хозяйски заговорил:

–– Я от Фомы Корня! В его дружине стою! Радим Белоус имя мне!

Вынув из поясного кошеля бронзовый наконечник стрелы, он показал его мастеру со словами:

–– Таких жалов нам надо пять сотен, можно и поболе, но из железа, да чтоб пробивали бронь хоша бы и в палец толщиной. Сейчас тебе принесут ромейско железо, латы ихни. Бронь у их тонка, да худенька, небось, тебе сгодится для нашего дела ежли закалить. Ну, да тебе виднее.

Кузнец наконечник повертел в прокопчённых пальцах, внимательно осмотрел со всех сторон:

–– Для охотников на дичь я кую простые наконечники, парень, без закалки, понеже зверь лесной и птица вольная бронёй не одеты. Тебе же надо наконечники ратные, убойные. Пробить бронь в палец толщиной даже штурмовое копьё не сможет, а ты хочешь, дабы стрелой, да и бронь такую толстую даже зело могутный ратник поднять от земли не в силах.

Радим достал из кошеля сестерций, подал хозяину кузни. Тот монету взял с обнадёживающими словами:

–– Сребро ромейско! Деньга немалая, стадо баранов в тридцать голов купить на такую деньгу можно, а то и коня строевого. Ладно, парень, сделаю, сколь надо! Пробьют мои жала бронь обычную с тридцати сажен (62 м.), ну аще воин без брони будет, то ухайдакаешь его и с семидесяти сажен (150 м.).

–– Всё, по рукам! – обрадовался Радим, добавив. – Нам надо, яко можно быстрей!

–– Чрез недельку подходи! – пообещал мастер.

Радим повернулся уходить и тут увидел висящий на стене большой, боевой, персидский лук.

–– Ты что, дядька Архип, – удивлённо спросил он, – стрельбой балуешься?

Кузнец улыбнулся в бороду, синие глаза его как-то сразу подобрели. Он охотно заговорил:

–– Бывает, охотой промышляю, Радим! Не всё же время тута, в кузне, жариться, иной раз и роздых рукам да плечам нужон. У Велеса разрешенья испрошу, да и в лес на крупного зверя.

–– Лук-от у тебя не охотничий! – заметил Радим. – Энто боевой лук, тяжёлый, из его свалить ратника в брони можно за пятьдесят сажен (108 м.), а ежли без брони, то и за сотню сажен. Из такого лука даже в глухаря, птицу медлительную в полёте, попасть трудно, токмо ежли в сидячую. А в рябчика попасть совсем неможно. Стрела у такого лука тяжёлая, длинная, почти с аршин будет. По птице стрелять из такого лука тяжело и неудобно.

Да я ведь не на птицу с им хожу, парень! – добродушно улыбаясь пояснил кузнец. – На сохатого, на зубра, на ведмедя с таким луком ходют. А вот на кабана даже такой лук не поможет. Тута надо копьё доброе, рогатину, аль крепкий дротик, понеже зверь энтот зело быстрый, не успеешь увернуться, яко он тебя калекой изделает. Не зря же вепря энтого, лесного, чёрной молнией прозывают, шибко шустрый зверь, нападает из зарослей бесшумно и молниеносно.

–– Вот не ведал я, что ты лучник? – протянул удивлённо Радим.

–– Да я не один такой в городу! – был ответ коваля.

–– А на человека рука поднимется, дядька Архип? – насторожённо спросил Радим, в упор, посмотрев в глаза мастеру.

Кузнец посуровел, на заказчика глянул изучающе, ответил без утайки:

–– Зрю я на тебя, парень, молодой ты ещё, да видать жизня тебя уже потрепала, другой в твоём возрасте тако и не спросил бы. Скажу прямо – аще чужой к нам придёт, да оружье на нас поднимет, то рука моя не дрогнет. Так-то, Радимушка…

Глава 4. СМОЛЬНЯ, ГОТЫ, СРАЖЕНИЕ

На лужайке за городской стеной, перед небольшим строем дружинников прохаживался, изредка похлопывая по голенищу сапога плетью, командир когорты Фома Корень. Дружинники, люди уже немолодые, с любопытством посматривали на высокого тощего парня стоящего в стороне от строя. В руках у юноши, как это ни странно, был не лук, а двуручная кованая пила с большими зубьями. Фома остановился, заговорил громко, строго:

–– Велиты! Хоша вы и бородаты, в возрасте, и кой-кто из вас уже семьёй обзавёлся, своих детей наплодил, но деканом над вами я назначил вот энтого парня. Хоша он вам и в сыновья годится, но слушать его будете, яко меня, понеже присягу вы давали князю Северину и племени вятичей. Зовут вашего нового декана Радим Белоус, он теперя вам и отец, и наставник, и командир. По римскому воинскому уставу вы, стрелки-велиты, начинаете сражение, то бишь выбегаете из строя гастатов вперёд и обстреливаете из луков строй противника. Обстреляв противника, вы уходили обратно и в бой вступают гастаты, воины первой линии.

Фома испытующе посмотрел в глаза дружинникам, хлопнул плетью по сапогу, и, словно припечатав, заявил:

–– Отныне на всё, чему вас учили в римской армии, наплевать и забыть! Здесь други порядки, я вам уже об энтом не раз говорил. С луком вы знакомы, в бою стреляли просто так, наугад, в кого попадёт стрела, даже и не ведаете. Теперь будет не так! Ваш новый декан будет обучать вас прицельной стрельбе по движущимся мишеням в пешем положении, верхом с коня стоя, и на полном скаку. Кроме того, будете учиться стрелять со стены, и не в толпу, а прицельно в нападающего. Сроку вам на обученье – месяц, может, два, но не боле. На большее обученье времени нет, тако что заниматься будете от зари до зари. Слушаться вашего декана яко отца родного. Всё поняли!? Не слышу!? Очень хорошо! Махач и ты, Олекса! – обратился он к двум дружинникам. – Будете тессерариями, помощниками, у вашего декана Радима Белоуса! Я всё сказал! Приступай, Радим!

Фома сел на коня, которого держал под уздцы один из велитов, и, не оглядываясь, ускакал в ворота. Радим распоряжаться военными людьми не умел, застеснялся, но виду показывать нельзя, а потому, настроив себя на привычную хозяйственную работу, заговорил ожидавшим приказа людям:

–– Ну, ведаете кто я?

–– Ты нам отец, а мы твои детя! – съёрничал кто-то из велитов.

Радим как-то непонимающе посмотрел на велита, сказал просто:

–– Пошли за мной, ребята! Вон в тот лес!

Дружинники двинулись за своим новым командиром. В лесу Радим найдя высохшую сосну, обратился в глубину лесной чащи:

–– Хозяин! Отдай нам то древо! Сухое-то оно тебе всё одно не нужно. Взамен я те посев содею.

С этими словами Радим веерным движением руки плавно рассеял горсть ржаного зерна вокруг сухой сосны. После чего объяснил столпившимся вокруг него велитам:

–– Прежде чем стрелять, надо сначала наготовить стрел. Боевая стрела должна быть ровная и тяжёлая. Вот подходящая сосна, здесь от развилки сучьев до другой развилки более аршина. Сваливайте дерево и выпиливайте чурки между сучками, будем делать заготовки. Тыщи две надо наготовить.

Велиты Радима всю неделю кололи сосновые чурки, строгали, вымачивали в настое вербены, сушили и шлифовали древки для стрел. После чего, набрав в городе гусиных перьев, приматывали шерстяной, вымоченной в дёгте, ниткой оперение стрелы и прилаживали стальные наконечники. Каждый из тридцати дружинников теперь имел по тридцать добротных стрел и обязан был беречь их, то-есть после использования должен найти стрелу и вернуть её в свой колчан.

Обучение началось с того, что стрелки должны были научиться прятаться, используя для этого естественные укрытия. На другой день между двух деревьев велиты протянули верёвку, подвесили на неё рогожные мешки с травой и землёй. По указанию Радима два велита то плавно, то рывками тянули эти мешки по верёвке, а стрелки должны были, выбегая из укрытия, за очень короткое время поразить движущую мишень и спрятаться. Дальше – больше: велиты начали осваивать стрельбу с коней. Сначала стрелок останавливал коня и поражал мишень. С этим упражнением все быстро справились, но потом пошла стрельба по движущейся мишени с коня на полном скаку – это самый сложный вид стрельбы из боевого лука. Радим, на личном примере, показывал каждое упражнение, с луком и стрелами управлялся мастерски. Таким образом, молодой командир быстро завоевал авторитет у велитов, а ведь они по возрасту годились ему в отцы.

Тюркским языком Радим худо-бедно владел, понимал и мог говорить. Языку этому его обучал дед Мал долгими зимними вечерами, приговаривая, что хотя он и славянин по рождению, но язык соседей с Итиля знать обязан, мало ли как жизнь сложится. В отделении стрелков парень обнаружил тюркоязычного велита по имени Мансур. Как этот азиат попал в римскую армию Радим не спрашивал, надо будет сам расскажет, зато поупражняться в знании языка у него теперь было с кем. Мансур охотно общался со своим молоденьким командиром на родном языке, да и стрелок из него оказался превосходный, так что иной раз когда Радиму нужно было обязательно быть в городе, замещал его на занятиях.

Травень или изок этим летом удивлял смолян обилием подножного корма для скота, да и жито в полях хорошо вытянулось, заколосилось. Удивлялись радимичи потому, что великий Перун кормильца с небушка давал редко, но обильно, с громами и молниями. В конце изока городские косари потянулись на лесные поляны и приречные луга заготовлять сено на зиму. В основном заготовка кормов шла за Днепром. По вечерам девушки и парни в хороводах обрядовых славили Велеса и Сварога за то, что летичко дали боги тёплое. Вечорки эти проводились на берегу реки за городской стеной. А тут ещё незаметно подошёл праздник Купалы, когда девушкам надо гадать, кто замуж выйдет в этом году. Костры горели в ночи, и парни сжигали на них свои нательные рубахи и порты, приговаривая, чтобы сын Сварога Огонь сжёг все невзгоды с болезнями, накопившимися за прошедший год.

После этого обряда парни окунались в воду Днепра, выпрашивая у матери Макоши здоровья и удачи в делах. После чего мокрыми надевали новые или чисто выстиранные рубашки. То же священное действо свершали и девушки, не стесняясь парней. А всё потому, что ночь, и потому, что боги взирали на них с высоты звёздного неба, а, ещё парни и девушки верили и даже чувствовали, что боги сами незримо присутствуют среди обнажённых тел молодых людей, награждая их энергией и светлыми надеждами на целый год. Считалось, что нечистая сила, лесные и речные духи, прятались в эту ночь от гнева богини Лады, которая дарила молодым людям любовь.

Но понравившиеся друг другу пары ещё не могли любиться и создать новую семью – всё решали родители той и другой стороны на своём сговоре в присутствии родового волхва, слово которого было окончательным. У родителёй же в эту самую короткую ночь были другие заботы: всячески ублажая Велеса подношениями, они молили скотьего бога, чтобы дал здоровья скотине, да доброго привесу, да спас от падежа, да уберёг зимой от Марены противной.

Радиму в это весёлое для кого-то время было не до вечорок и хороводов. Домой приходил уже в сумерках и сразу заваливался спать. Месяц этот, изок, в каждодневных занятиях стрелков из лука пролетел как один день. Как-то утром Радим привычно отправился к своим подчинённым; жил-то он у деда Спиридона, а велиты в казармах детинца, отдельно от своего постоянного лагеря возле городской стены. Коня Бурана Радим в этот раз отправил в общее стадо, потому как в этот день упражнения по стрельбе намечено было проводить с крепостной стены и опять же по движущимся мишеням. При подходе к стене Радим столкнулся с парнем, который нёс связку дротиков в воротную башню. Парень поставил связку на землю и заговорил первым:

–– Я уж котору неделю вижу, яко ты обучаешь дружинников Фомы Корня стрелять, а ведь оне ветераны, ране в легионе ромейском состояли. Дивлюсь я, понеже ты молодый стариков учишь ратному делу.

Радим тоже остановился и дружелюбно заговорил с парнем, тот по виду был явно старше его года на три-четыре. У Радима усы ещё только начали пробиваться, а у парня над верхней губой расположилась красивая каштановая щёточка, да и подбородок уже имел кой-какую растительность:

–– Да я ведь и сам учусь у этих велитов воинскому искусству! – сказал Радим, поправив свой скрамасакс на поясе и лук за спиной. – Зовут меня Радимом, из рода Белоусов я! – поклонился он. – А ты, видать, с князем Северином приехал? Будем знакомы!

–– Сёмка Соловей я! – ответно поклонился парень. – Здесь на энтих воротах моё место, а на тех воротах Тимка Соловей сидит, друг и родич мой.

–– А чего вы тут сидите! – полюбопытствовал Радим.

–– Пошли в башню, увидишь! – просто сказал Сёмка.

На верхней площадке воротной башни Радим увидел странное сооружение на тяжёлом треноге с рычагами, шестернями и ременными приводами. Горизонтальная доска с жёлобом в сажень длиной грозно уставилась в широкую бойницу, и видно было, что сектор обстрела у этой машины составлял не менее пятидесяти градусов.

–– Да энто ж скорпион! – воскликнул Радим, широко раскрыв глаза. – Мне о нём многажды сказывали велиты, а зрю впервые. Неужто один с им управляешься, Сёма?

–– Могу и один! – самодовольно сообщил Соловей. – Но дабы быстрей стрелять, помощник нужон, и он у меня есть. Вы, стрелки, можете поразить лишь одного противника, а я, аще толпа нападающих идёт густо, два десятка. А потом скорпион стреляет дальше, чем твой лук.

Радим посмотрел на связки дротиков возле стены, выглянул в бойницу, покачал головой, скептически хмыкнул:

–– Хм, верно говоришь, Сёма, да токмо, ежли ворог доберётся до стены хоша бы и на десять саженей, то скорпион твой его не достанет, а мы супротивника из луков сразим, даже ежли он к стене прижмётся.

Сёмка одобрительно посмотрел на нового знакомого:

–– Молодец, Радим! – улыбнулся он. – Быстро заметил! Но, само собой, для близко подбежавшего вора вы стрелки имеетесь, а нет, тако его любой со стены камнем зашибёт, аль дротиком, а то и смолой горячей. Тако что пущай уж ворог выбирает, что ему лучше…, ха-ха-ха…

Радим с большим интересом стал осматривать грозную оборонительную машину:

–– Неужто вот энта пластина толкает дротики? – спросил он. – Энто ж яку силу надо иметь!

–– То оружейная сталь, Радим! – пояснил Сёмка. – Больших знаний потребовалось нашему ковалю, дабы точно рассчитать силу пластины и подогнать для направляющей доски. А доску энту надо уже мне знать точно, яко поднять выше, иль опустить ниже, дабы попасть в нужное место пучком из двадцати дротиков. Обучал меня энтому искусству дядька Бука, а его наставлял некий Петрович с Каменного поясу. Его нечиста сила забрала прям на моих глазах после боя с ромейским легионом пять лет тому назад. Правда, дядька Бука говорил, что то был колдованец с городу Чудова по прозванию бабай Якуб. Он его раненого положил в свою бочку, да и улетел куда-то…

*****

Командующему готской армией Ларсу Готлибу с вечера не спалось. Он лежал на медвежьей шкуре в своей походной палатке, и разные заботы грызли его мозги, как надоедливые мыши сухую корку под лавкой, не давая уснуть. Нельзя, думал он, долго торчать тут, в верховьях реки Полочь. Огромную пятитысячную армию, сидя на одном месте, не прокормишь, надо куда-то двигаться, а куда? Готлиб ворочался с боку на бок, время, словно загустевшая смола с дерева, ползло медленно и лениво.

Только под утро рыцарь незаметно погрузился в сладостный, облегчающий сон. Приснилось бравому рыцарю: будто едет он верхом на белом коне по чистому полю и взор его устремлён вдаль к туманному горизонту. Там далеко, в величественном замке из белого камня, ждёт его, а, может, другого рыцаря, белокурая девушка-красавица с синими глазами. Завоевать её сердце может только великий скальд – вот Ларс и сочинял благозвучную песнь, да только ничего у него не получалось. От бессилия и величайшего раздражения, бросив поводья, он поднял голову к небу с мольбой к великому Одину, мол, помоги. Неожиданно, из-за туч на всадника пролилась целая бочка пахучего мёда, и Ларс Готлиб прозрел. Голова его стала ясной, словно её продули свежим морским бризом. В голове, вдруг, сложилась песнь и он с упоением, громовым голосом запел, в надежде, что красавица услышит:

Нас было лишь трое на лёгком челне;

А море вздымалось, я помню, горами:

Ночь чёрная в полдень нависла с громами

И Гела сияла в солёной волне.

Но волны, напрасно яряся, хлестали:

Я черпал их шлемом, работал веслом…

С Ларсом, о други! Вы страха не знали

И в мирную гавань влетали с мечом.

Вы, други, видали меня на коне?

Вы зрели, как рушил секирой твердыни,

Летая на бурном питомце пустыни

Сквозь пепел и вьюгу в пожарном огне?

Я в мирных родился полночи снегах,

Но рано отбросил доспехи ловиты –

Лук грозный и лыжи – и в шумные битвы

Вас, други, с собою умчал на судах.

Не тщетно за славой летали далёко

От милой отчизны по диким морям;

Не тщетно мы бились мечами жестоко:

И море, и суша покорствуют нам!

Издалёка, из какой-то неимоверной глубины, донёсся голос:

–– Конунг, конунг! Вставай, очнись!

Белый конь, на котором Готлиб скакал по лугу к белому замку на горизонте, вдруг, повернул к нему голову, и, оскалив жёлтые зубы, захохотал. И уж не лошадиная это была морда, а чёрная, волчья. Всадник мгновенно вспотел и проснулся, ничего не соображая.

Над ним склонился оруженосец Конрад:

–– Вести срочные, конунг! Гонец от Кнуда, из Смольни прибыл!

Готлиб потряс головой, потёр её ладонями, быстро пришёл в себя, суровая реальность вошла в сознание. Приподнявшись, спал-то в одежде, он мрачно посмотрел на оруженосца и распорядился:

–– Зови его, Конрад! – А ещё пригласи сюда Адельгейма!

Парень вышел, а командующий, усевшись поудобнее на шкуре, задумался: «Не к добру сон, да и был ли он. А как же песнь? Обрывки вот помню».

Ларс Готлиб был ещё молод, своей семьи не имел, за отвагу и организаторские способности предводители родов избрали его командующим объединёнными силами переселенцев. Высадившись на южном берегу Финского залива, готы быстро привели к покорности приморские племена эстов и латгаллов. Но вот с ильменскими славянами и русами ничего не получилось. Готов отбросили обратно в приморские земли, пришлось двигаться в южном направлении, где кривичи и радимичи тоже оказали сопротивление вооружённым отрядам, хотя мирных переселенцев эти племена пропускали и даже снабжали продовольствием в дальнюю дорогу.

И всё же, несмотря на свой воинственный дух, Ларс Готлиб любил в свободную минуту сочинять песни; мечтательные настроения иногда окутывали его душу, особенно по ночам. Командующий весь состоял из контрастов: воинственность, злость и решительность удивительным образом уживались с лирическими порывами души. Готлиб считал себя неплохим скальдом и на обрядовых пирах всегда старался блеснуть песнями своего сочинения.

В палатку почти одновременно вошли двое. Первым шагнул оруженосец Конрад, за ним окольчуженный пожилой воин с белой бородой, и такой же гривой волос на голове. Поклонившись, седой воин присел на сосновый чурбак, Молодой остался стоять у входа, ожидая приказаний. Первым слово должен произнести старший по званию и должности:

–– Ну, где гонец, Конрад? – коротко спросил Готлиб.

–– Кормим, конунг! – ответил парень. – Говорит, два дня ничего не ел, покуда к нам добрался. – Накинулся на варёный ячмень, будто бродячая собака неделю не евши, и, дорвавшись, наконец, до кости.

–– Хорошо, иди! Как поест, веди сюда!

Оруженосец вышел, а Готлиб, уставившись на пожилого воина, пересказал ему свой сон, и даже продекламировал песнь, что пришла в голову по воле Одина, добавив в заключение, что видит в этом плохое предзнаменование. Воин приходился конунгу дядей по матери, участвовал во многих военных походах, а потому Готлиб держал его при себе в качестве военного советника.

–– В человеке, Ларс, – заговорил после некоторого раздумья воин, – сидят два волка: чёрный и белый. Которого человек лучше кормит тот и владеет его душой. Ты раздвоился ещё с рождения, кормишь то одного, то другого и они со временем раздерут тебя надвое. Могу тебя утешить только тем, что ты любимец богов, потому и имя у тебя Готлиб. Что намерен делать, племянник? Долго сидеть на одном месте нельзя, воины потеряют боевой дух, да и муки с пшеном и овсом осталось не более чем на неделю. В округе всех кабанов, лосей и медведей перебили, двигаться надо. Только куда? Местные славянские племена, которых мы называем росами, относятся к нам враждебно и завоевать эти земли будет очень тяжко.

–– А пойдём вдоль Днепра, Адельгейм! – хрипло заговорил конунг. – К югу, через полян и древлян, в приморские степи, к Понту греческому, куда ушли наши старики, сёстры с детишками и матери. Будем осваивать те земли.

–– Там же тиверцы, Ларс! – осторожно заметил воин. – А, кроме того, Крым и побережье под контролем римской армии.

–– Ничего, потеснятся, дядя! – был короткий ответ командующего.

–– Ты ж хотел вести нас на Смольню? – улыбнулся в бороду дядя. – Ты доказывал нам на альтинге, что, захватив Смольню, готы будут диктовать свою волю всем радимичам и не только им.

–– Хотел, а теперь расхотел! – огрызнулся племянник.

–– Ну, хорошо! – согласился воин. – На юг, так на юг! Это мудрое решение, белый волк взял верх в твоём сердце. Объяви свою волю сегодня же на совете ярлов, пусть люди собираются в дорогу.

В это время в палатку вошёл Конрад с каким-то мужиком в грязном паллии и разбитых постолах.

–– А, это ты, Йенс! – проворчал, узнавая, Готлиб. – Говори, что там в Смольне!

–– Дела плохи, конунг! – выпалил гонец. – Кнуда с помощником Юхой Старшим разоблачил волхв радимичей Варава. Налетевшие дружинники князя Зимовея, не долго думая, повесили наших людей перед западными воротами.

–– Та-ак! – зловеще протянул Готлиб. – Они же хорошо говорили по-славянски и занимались торговлей мехами, а ещё зерном, и Кнуда местные радимичи знали, принимали за торговца, называли Кузьмичом?

–– Всё так, конунг! – торопился высказаться гонец. – Но Варава доказал, что Кнуд с Юхой совали нос куда бы не следовало, выясняли сколько ратников в городе, какой силой владеет князь Зимовей.

–– Ну, хоть что-то удалось узнать? – сдвинул брови Готлиб.

–– Удалось, но я еле ноги успел оттуда унести! Коня загнал, пока сюда добрался.

–– Говори, что узнал! – приказал командующий.

–– Город обнесён забором в четыре сажени высотой, – заторопился гонец, – ворота с башнями, есть детинец, всё из дерева. У князя четыре сотни дружинников, да твой обидчик Фома Корень с когортой пеших воинов. А ещё в город прибыл князь вятичей Северин с пятью сотнями всадников. Так что ратников в городе меньше двух тысяч.

–– Хм, – начал рассуждать Готлиб, – мне ясно одно: коли наши люди были повешены, то они не попадут в небесную дружину бога Тора, а обычай требует отмстить за погибших воинов. Всё! – зло выкрикнул он. – Идём на Смольню! Штурмовать и грызть стены будут пехотинцы ярла Магнуса, для них это дело привычное. Город мы предадим огню, защитников уничтожим, жителей продадим восточным работорговцам, а те продадут их римлянам. Собирайте альтинг!

–– Ну вот, Ларс, – подвёл итог Адельгейм, качнув седой головой, – чёрный волк всё-таки взял верх над белым. Жертву противоборства с радимичами, племянник, ты принесёшь не богу Тору, а своему волку, накормишь его…

*****

Когорта Фомы Корня состояла из семи сотен римлян, которые попали в плен при разгроме легиона легата Виниция князем Северином при селе Соловьи. Сражение славян с римлянами произошло ещё пять лет назад, а по славянским законам противник, попавший в плен должен отработать определённый срок пастухами, на тяжёлых земляных работах или ремонте мостовых в городе. После пяти лет таких вот работ, пленный освобождался и мог идти на все четыре стороны, а мог и остаться, и уже вольный обрабатывать свой кусок земли, заводить семью. Он становился равноправным членом племени, и обязан был с оружием в руках защищать интересы этого народа. Сам центурион Фома сдался в плен добровольно, потому что родом был из племени кривичей, голос крови не дал опытному воину поднять оружие против своих родичей. Князь Северин понял его, доверился, поручил сформировать воинскую часть из пленных славян. Сдавшаяся в плен вятичам когорта римлян состояла из южных славян: дулебов, тиверцев, даков, а потому на предложение послужить пять лет славянскому же князю, пленники согласились охотно.

Князь Северин поступил мудро: чем ковыряться в земле и прокладывать мостовые в городах, пусть лучше бывшие римляне занимаются привычным ратным делом, послужат, но уже новому хозяину, и добровольно. Созданное князем и Фомой Корнем воинское подразделение в большей части сохранило римские армейские порядки. В упрощённой когорте стало семь центурий по сто человек в каждой. В боевом положении две центурии были гастатами, из которых строилась первая шеренга с копьями; вторая шеренга принципов с пехотными мечами тоже состояла из двух центурий. Ну, а уж третью шеренгу триариев составляли три центурии самых опытных ветеранов. Когорта была усилена двумя сотнями всадников из числа вятичей.

В Смольне когорта Фомы Корня находилась с осени прошлого года. По римской привычке солдаты сразу же, по прибытии на место, построили возле города свой укреплённый лагерь. То-есть, вырыли по периметру лагеря ров, огородились частоколом с воротами и дозорными вышками, соорудили погреба для продовольствия и армейской амуниции. Но так как это всё же северные земли, то солдаты внутри лагеря жили не в палатках, а построили себе семь казарм-землянок по числу центурий, поверх которых шли три ряда обвязки из брёвен с крышей из жердей и дёрна. Была ещё восьмая казарма для всадников и девятая крытая конюшня для двухсот лошадей. Небольшой бревенчатый дом был поставлен перед плацем для военного трибуна, командира когорты, Фомы Корня. Десятая, довольно вместительная полуземлянка была предназначена для квестора, интенданта когорты и склада строительного инструмента.

Там же, отдельно от солдат, жил сигнифер, казначей когорты, вексиллярий, знаменосец, а также иммуны: шорники, плотники, лекари и тубицены, то-есть трубачи и сигнальщики. Так что личная дружина князя Северина почти полностью копировала структуру обычного подразделения римской армии. Пожалуй, нововведением было только то, что одна из центурий триариев на заключительном этапе сражения шла в бой с сотней злющих псов приученных рвать противника зубами. Потому с внутренней стороны забора в лагере был сооружён навес с загородками для собак, за которыми ухаживали ветераны седьмой центурии. Собаки кроме своих хозяев больше никого не признавали.

Заканчивался липень, лист на берёзах и дубах приобрёл жестяную упругость и тёмный зелёно-медный вид. По римскому календарю, в один из июльских дней в лагерь прибыл с двумя дружинниками князь Северин, которого ещё и не сразу пропустили, пока он не сообщил пароль на этот день. Воины построились на лагерной площади, вынесли знамя, на шёлковом жёлтом поле которого была вышита красными нитками большая окружность с точкой в центре, её разрезала белая молния, то был знак Перуна. Князь это оценил и выстроившимся на плацу пехотинцам сообщил следующее:

–– Солдаты! – крикнул князь. – Сегодня исполнилось ровно пять лет, когда вы попали в плен и поклялись Перуну честно отслужить племени вятичей. Теперь я, князь вятичей, Северин Печка, исполняя древний обычай, завещанный нам отцами и дедами, освобождаю вас от всех повинностей согласно канону. Можете хоша сего дня отправляться на свою родину. Одно могу сказать вам – мы ждём готов, аще собираются с нами ратоборствовать и хотят взять город Смольню, пожечь его, жителей продать в рабство и нанести племени радимичей, нашим союзникам, иные убытки. В вашей когорте есть немало молодых воев из вятичей и радимичей, коим вы передали своё мастерство и искусство ратного боя, обучили владению разным оружием. За что вам мой поклон.

Под громовой крик солдат: «Слава Перуну», князь и его дружинники сделали глубокий поклон, после чего Северин добавил:

–– Солдаты, ветераны! Кто желает добровольно остаться и ещё раз побить нашего общего врага, я буду токмо рад. Кто желает уехать, удерживать не буду. Я всё сказал!

Из ряда триариев выступил центурион, ветеран, кроат Зорич. Коротко поклонившись князю, он, оглянувшись на товарищей, на своих подчинённых, и, увидев в их глазах решимость, заявил:

–– Княже Северин! Моё имя Ион Зорич, мне тридцать пять лет, двадцать лет из них я не выпускал оружия из рук. Там, в полуденных странах, на Балканах, в долине реки Истр, где земли наших предков, теперь тоже хозяйничают готы. По слухам они потеснили наших родичей с привычных земель, ограбили наших братьев, причинили разор и иные убытки. Аще разойдёмся по своим родным местам, мы будем одиноки, а здесь мы вместе и мы сила. Готы ваши, но и наши враги, тако, не лучше ли принять бой здесь покуда мы вместе.

Повернувшись к строю солдат, он крикнул:

–– Я верно сказал!

Да-а-а! – дружно выдохнуло каре воинов. – Слава Перуну-у!

Шквал признательных чувств быстро пронёсся в глазах Северина, слегка увлажнив их. Он низко поклонился строю:

–– Иного ответа я и не ждал от вас, братья! – твёрдо сказал князь. – Пусть неприятель идёт под стены Смольни, мы побьём его!

*****

Сёмка Соловей и его помощник Тимофей Зуб с утра начали приборку в воротной башне. Надо было подмести пол, да натаскать в бочку воды. Зуб подносил из колодца воду в деревянных бадейках к основанию башни, привязывал каждую к ременной вожже, а Сёмка поднимал тяжёлое ведро в амбразуру верхней площадки и выливал в бочку. Радим появился в башне, когда Сёмка уже заканчивал работу.

–– Чегой-то ты!? – заговорил после поклона Радим. – Сегодня же день Костромы, с водой вожгаться неможно! Слышишь, старухи прощальные песни поют.

–– Наше дело воинско! – огрызнулся Сёмка. – А Кострому пусть энти старухи и справляют!

В это время через открытые ворота с обрядовыми песнями прошла процессия женщин с соломенным чучелом. На головке чучела была повязана белая косынка, на туловище темнел серый передничек, руки, протянутые в стороны, были обвиты ленточками. С жалостливыми песнями женщины понесли чучело Костромы вдоль крепостной стены в сторону реки. Встречные женщины притворно ругали образ за сорную траву во ржи, но, присоединившись к общей процессии, тоже начинали подпевать, жалея. Разношёрстная колонна женщин подошла к берегу реки, чучело поставили на сноп соломы пополам с сорной травой и тут же подожгли. Низко поклонившись жаркому огню, старухи пропели заключительную песнь, и все женщины заспешили по своим домам, дел-то домашних невпроворот.

Радим, посмотрев на эту привычную сцену, повернулся к Сёмке, который в это время подметал пол на площадке:

–– Чего-то они в энтот раз быстро управились с Костромой!

–– Делать им нечего, токмо обряды дедовски справлять! – проворчал Сёмка. – Я вот дивлюсь, Радим, другому: здесь, у вас, Кострому энту на сыне Сварога Огне женят, а у нас, у вятичей, ту же Кострому на воду, в реку Оку, пускают, Макоши подарок творят. Считается, что вода даёт урожай жита.

–– В разных местах свои порядки! – согласился Радим.

Закончив подметание, Сёмка помягчел, с улыбкой спросил:

–– Ты на вечорки-то ходишь?

–– Да ведь некогда, Сёма! – быстро отреагировал Радим. – С утра до ночи с велитами, не до вечорок, к ночи еле ноги волоку, отоспаться не успеваю. Едва петух горло драть начинает, я уже на ногах, похлебаю чего-нибудь на скору руку, да скореича в поле, аль на крепостну стену. Ничего, ромейски велиты зело хорошо стрелять стали, не хуже меня.

–– А я, – Сёмка мечтательно прищурил глаз, – раз пять побывал на тутошних вечорках, ну и Тимка со мной. Токмо здешни девки нас за гостей принимают, не очень-то доверчивы. Правда, мы им с Тимкой новы припевки недавно спели, тако девки помягчели, запосмеивались, глазищами-то засверкали.

На площадку башни поднялся князь Зимовей. Был он один и парни, завидев вождя радимичей, склонились в поклоне.

–– Ну, яко, Соловей, – деловито заговорил князь, – готов ты со своим оружьем отразить ворога?

–– Да я завсегда готов, княже! – охотно заговорил Сёмка.

Зимовей подошёл к амбразуре, осмотрел поле перед стеной. Вставший рядом Соловей, вытянув руку, начал пояснять:

–– Вон, княже, – заговорил Сёмка, – видишь тот шест? То я его поставил там! До него полторы сотни саженей (320 м.) – вот до него долетают мои дротики. Ежли ратник без брони, то будет сражён, ну, а ежли в броне, то дротик пробьёт её ближе, на сотне саженей. Вот тут, в тридцати саженях от стены, стоит ещё одна жердина, то означает, что мой скорпион энто место уже не достанет, наклон направляющей не позволит. Зато широта охвата, – Сёмка показал рукой сектор обстрела, – вон от того леса, где у вас священна роща, и до тех вон кустов на поле. А здесь, ближе к забору, на то есть вот Радим со своими лучниками. Они могут стрелять вдоль и под саму стену. Окромя того, твои дружинники водрузили на помосты стены бревёшки разной длины, дабы сбрасывать брёвна сверху, лестницы ломать, да нападающим по бошкам стукать.

–– Ну, что тут скажешь!? – одобрительно произнёс Зимовей. – Молодцы! Вы и без моих указаний всё ведаете. Завтра готы будут здесь, штурма не избежать, а договариваться с имя нам не о чём.

–– Откуль вести таки? – удивился Сёмка, а Радим навострил уши.

–– Лазутчики мои донесли! – спокойно сообщил Зимовей. – Воры идут открыто, без опаски, не таясь, силу свою чуют. Надо будет вечером из-за реки, с лугов тамошних, строевых коней в город перегнать. Ладно, ребятки, будьте готовы, да не робейте, мы вора всё одно побьём!

*****

Петух в курятнике деда Спиридона третий раз проорал побудку. Радим протёр глаза кулаками, спал он по летнему времени на сеновале. До слуха донёсся какой-то неясный ропот толпы, отдельные голоса, визги лошадей и топот подкованных копыт по улице. Парень сразу догадался, что враг у стен города, сердце его забилось сильней. Понял, что наступил час испытаний. Он привычно опоясался ремнём, на котором висел его скрамасакс, накинул через плечо за спину полный колчан со стрелами и свой боевой лук.

Спрыгнув с сеновала, Радим увидел, что мать-Заря тревожно раскинула свою красную шаль на полнеба, а в сыром утреннем воздухе пахло гарью. Дым тянуло со стороны реки, значит, горели речные причалы. На дворе суетился дед Спиридон, подкладывая коровам свежего сена, понятно было, что на выгон они уже не пойдут. Проходя в ворота, Радим почему-то, совсем не к месту, озаботился:

–– А яко кони-то твои, дед?

Спиридон усталыми глазами посмотрел на парня, но ответил браво, успокаивая скорей себя:

–– А чего им подеется-то, Радимушка! Косяк там, за рекой, за ним Филька присмотрит, а в случае чего угонит в леса заречные. Кони не коровы, с имя легче управиться, а ты, я зрю, воевать собрался? Перун те в помочь, внучек!

Радим, пробежав по переулку до западной воротной башни, поднялся в неё, где и застал Сёмку Соловья с помощником Тимофеем Зубом. Они напряжённо смотрели на окружающее город поле. Там, вдалеке, поднималось в чистое, розово-голубое, утреннее небо множество дымных хвостов, то горели костры неприятеля. Казалось бы, далековато, но людям на стенах слышался неопределённый гул огромного количества воинов, который заронил тревогу в души ожидающих нападения смолян. Радим через боковой проход вышел на подмостки крепостной стены. На подмостках уже стояли горожане, тоже всматриваясь через заострённые зубья брёвен стены в поле. Это были гончары, с вилами в руках, кузнецы и плотники с секирами и боевыми топорами, рыбаки, грузчики, в общем, народ, смоляне. Кое-кто был вооружён луком, среди них спокойно и уверенно стояли лучники Радима на расстоянии тридцати саженей друг от друга. Задача у горожан была простая – спихнуть рогатиной, вилами, нападающего со стены вниз, в ров с водой, ну, а уж у лучников работа посложней: сразить неприятеля при подходе к стене.

Радим быстрым шагом прошёл по подмосткам к восточным воротам, проверил готовность своих людей, потом прошёл в обратном направлении. Встретив на стене кузнеца Архипа с тяжёлым персидским луком, сурово обронил:

–– Ты бы, дядька Архип занимался своим, ковальским делом!

Тот не замедлил так же сурово ответить:

–– Не учи меня, парень! Это мой город, это моя земля, ворогу на поругание не отдам, сей час моё место здесь!

Молодой декан молча поклонился и прошёл дальше до поворота стены к реке. Здесь, через ров с водой, к городу примыкал частокол лагеря когорты Фомы Корня. Горожане называли солдат ромеями, что, в общем-то, и правильно, когорта ещё пять лет назад была подразделением римской армии. Радим увидел со стены ровные ряды воинов, закованных в железо с красными щитами, скутумами, копьями и мечами, способными пробить любую бронь в умелых руках. Выстроившаяся в поле когорта внушала силу и мощь профессионалов. В третьем ряду стояли триарии, и посреди этой шеренги грозно выделялась центурия с сотней огромных, с телёнка, псов, которые, на удивление, не гавкали, а молча, навострив уши, сурово смотрели вдаль, ожидая команды своих хозяев.

Где-то далеко, чуть ли не из-за туманного горизонта, до слуха Радима донёсся хриплый звук боевой трубы. Был он каким-то тусклым и унылым, больше походил на рёв заблудившейся в лесу коровы. Но всё же этот звук породил движение: из ленты утреннего тумана, из перелесков и дымных хвостов костров на край поля медленно выплыла тёмная лава людей. Лава стала расползаться вширь, а всплывшая в розово-охристой пелене горизонта тарелка солнца осветила угрожающе блеснувшее железо вооружения.

Грозная армада чужеземцев медленно и неотвратимо приближалась, она явственно источала тёмную энергию, которая угрожала смести всё на своём пути – это чувствовалось и воспринималось защитниками города. Напряжение возрастало. Вот уже стали видны десятки лестниц над головами идущих на штурм, и слышался какой-то военный гимн, извергаемый тысячами глоток суровых пришельцев. Штурмовые лестницы готы изготовили из подручного материала: нарубили секирами сосновых жердей в лесу, привязали перекладинки из этих же сучьев и вперёд. Первые ряды воинов, потрясая мечами, а больше секирами, любимым оружием готов, стали ритмично, в такт шагу, стучать ими по своим щитам, также ритмично выкрикивая: «Тор, мит, унс! Тор, мит, унс!». Что означало: «Бог Тор с нами!».

–– Ваш-то бог, может и с вами, а наш Перун уже среди нас! – громко крикнул коваль Архип, обращаясь к защитникам. – Наш бог сильней, ребята! Тако что побьём вора!

Слова, такие нужные, произнесённые вовремя кем-либо из старших, всегда укрепляют дух молодых и неопытных – это давно известно. Люди приободрились, неукротимая энергия воинственного Перуна вошла в сердца защитников города, в глазах заблестела решимость.

Вал противника докатился до города, и первыми на левом фланге вступила в бой шеренга гастатов когорты Корня, но основная масса нападающих фронтально, в лоб, с воинственным воем кинулась ко рву с намерением быстро преодолеть его и лезть на стену. Ещё за сотню саженей до рва в толпах пеших готов стали появляться большие проплешины из поражённых воинов – это было неотвратимое следствие работы скорпионов Сёмки и Тимки Соловьёв. Бесшумными залпами своего орудия молодые вятичи выкашивали полянки в рядах врага, но в море наступающих это казалось малозаметным явлением, хотя и вносило некоторую сумятицу в толпах бегущих к городу готов.

А вот ров с днепровской водой перед стеной остановил людей Готлиба. Часть из них, кто умел плавать кинулся в воду, тем более, что ширина рва не превышала двух саженей (4,3 м.). Другие, положив лестницы поперёк рва, перебегали по ним на насыпь к подножью стены. Лестницы приставлялись к ней и по ним взбирались орущие люди с мечами в руках. Вот тут и вступили в бой лучники, почти в упор сбивая с лестниц врага. Тех, кто добирался до верха стены, спихивали вниз рогатинами и вилами. Кроме того, кое-где штурмовые лестницы были сломаны сброшенными сверху брёвнами. Одолеть стену сходу не удалось, и сражение приняло затяжной характер.

Если бы осаждённые были в поле, горожан смяли бы одним мановением опытные пехотинцы Готлиба. Правда, это не относилось к когорте Фомы Корня, где уставшие гастаты с копьями, завалив часть поля трупами, уступили место шеренге принципов с пехотными мечами. Воспитанные военной школой Рима мясники-принципы работали молча, методично и даже, казалось, неторопливо. Как бы там ни было, но даже полчаса такой работы выматывали донельзя даже опытных воинов. Принципы, навалив свою часть трупов и слегка отодвинувшись назад, уступили место триариям. Готы же, приняв тактический маневр принципов за отступление, с азартом кинулись вперёд, но тут же были остановлены мощной рукой мастеров рукопашного боя, триариями. Кроме того средней центурии в шеренге ветеранов помогали собаки. Они злобно рвали врага, отвлекая на себя внимание даже опытных воинов противоположной стороны, получая в это время неотразимый удар меча хозяина пса. Тыл когорты надёжно прикрывал забор лагеря и ожидающие своего часа двести всадников, притаившиеся за воротами.

Магнус, командир пеших готов, с упорством маньяка продолжал гнать своих воинов на стены Смольни. Башни западных и восточных ворот выступали за крепостную стену на полторы сажени и имели амбразуры для обстрела стен с внешней стороны. Сёмка с помощником, обстреливая поле с нападающими, увидели, что орда готов не беспредельна: там, впереди, обозначился край, люди Магнуса и Готлиба почти все столпились у рва и стены, где скорпион достать их не мог. Но голова у Сёмки видно не зря была приделана сверху: он быстро сообразил, что нужно делать. Со своим помощником Тимофеем Зубом он развернул тяжёлую треногу скорпиона в боковую амбразуру, в сторону восточный ворот, и первым же залпом вдоль стены сбил две лестницы с орущим врагом. Видимо то же самое проделал и его друг Тимка Соловей, обстреляв стену с противоположной стороны. В левую сторону Сёмка стрелять не мог, его дротики неминуемо бы задели и часть когорты Фомы Корня. Однако решимость готов непременно взять город была настолько велика, что, несмотря на значительный урон, люди связывали сломанные брёвнами лестницы, ставили новые и продолжали упорно лезть на стену. Запас дротиков у Сёмки неумолимо сокращался, их осталось уже не более чем на три-четыре залпа. Сёмка остановил стрельбу, решил, что, пожалуй, надо стрелять только в самый критический момент боя.

Со стороны реки места для атакующих готов было совсем мало, слишком узкая полоса, зато там тоже были ворота и совсем мало лучников. Часть воинов Готлиба просочились на эту береговую полосу; здесь готы хватали горящие головёшки причалов и кидали их через стену в надежде что-либо поджечь. Их надежды оправдались, загорелся один из приворотных складов, а за ним ещё один. Кто-то из горожан кинулся тушить, дыму над городом прибавилось…

Глава 5. КРАСНОЕ СОЛНЦЕ ПОБЕДЫ

Зимовей с Северином наблюдали за развернувшимся сражением с верхней площадки самой высокой башни детинца. Внизу, на площади, застыли в ожидании команды пятьсот всадников князя Северина. Первая, самая яростная атака готов не увенчалась успехом, но князья понимали, что это только начало, а допустить долгой осады города никому из них не хотелось. По-видимому, среди готов имелись стрелки из лука и пусть хоть изредка, но в город прилетали горящие стрелы. Нет-нет, да кое-где загорались городские подворья, естественно внося панику в души смолян, особенно женщин. Хотя нашлись среди этих женщин и такие, что смогли организовать тушение пожаров.

–– Надо обмыслить, Зимовей, – обратился к вождю радимичей Северин, – откуда нам удобней ударить по неприятелю моим конным кулаком, да ещё верно выбрать время. Нутром чую, что готы стали уставать.