Тишина, с которой я живу

Водоросля

У окна спать холодно. Оттуда поддувает. В холодное время его утепляют, а пока лето, никому нет до этого дела. Кровать маленькая и неудобная. Я слишком велик для неё. Мои длинные ноги, худые и слабые, вынуждены поджиматься и проводить в таком положении всю ночь, пока не поднимется солнце. Но я люблю спать у окна и следить, как начинает светать. Сколько себя помню, наблюдаю за этим, сколько себя помню, мне это не надоедает.

Небо всегда одно. Одно и то же небо над головой, которое не меняется. Только облака, птицы, туман, луна, звёзды, солнце… Небо показывает то, что внутри, что оно чувствует, а само оно неизменно висит над головами.

Каждый рассвет новый. Каждый рассвет красивый. И я люблю наблюдать, как спальня, где спят ещё шесть мальчишек, вдруг становится розовой или красной, как виднеется тень на противоположной стене, как рано начинают петь птицы.

Я плохо сплю. Ведьма говорит, что это ненормально, и пытается меня лечить, но я слишком слаб, чтобы лечиться. Мой организм – предатель, я выше всех остальных мальчишек, словно натянутая струна укулеле Аквамарина. Мне нравится его укулеле. Я даже пробовал играть на ней, но ничего не вышло. Пальцы моих рук тоже длинные и слабые. И мой позвоночник тоже. Он такой слабый, что ему тяжело носить прямо мою голову, и я часто горблюсь. Ведьма боится, что у меня будет горб, когда я вырасту. А я боюсь вырасти. Куда мне ещё расти?

Я аккуратно ставлю свои ноги на пол. Выпрямляю их и спиной чувствую солнечное тепло. Сижу так, зажмурившись, как кот, несколько минут, а потом вдеваю ноги в ботинки без шнурков и шуршу к Пустому.

Пустой спит прямо напротив окна, и солнце должно ослеплять его своим появлением, но в отличие от меня Пустой спит как в последний раз. Я сажусь на его кровать, в которой предательски поскрипывают пружины, и тихо расталкиваю его:

– Давай в следующий раз, – мямлит он.

–Ты и в прошлый раз так говорил, – шепчу я.

– В следующий раз обязательно. Ну, Водоросля!

Я его не слушаюсь: хватаю его за подмышки и привожу в сидячее положение.

– Смотри, какая красота!

Он приоткрывает один сонный глаз и смотрит в окно напротив:

– Да, – и пытается завалиться назад, но я ему не даю.

– Надевай свои ботинки, или они окажутся у тебя на кровати. Один, два…

Пустой бывает брезглив. Я держу его ботинки за шнурки над пожелтевшей простынёю. Они едва раскачиваются, и песок со вчерашней прогулки крошится на кровать.

– Водоросля! – он выхватывает ботинки и резко, с нескрываемым недовольством надевает их.

Я тем временем стряхиваю песок с кровати на пол.

Мы встаём. Я выше его на целую голову. Мы идём к моей кровати и перелезаем через окно, оставляя каждый по одному следу от правого ботинка. Мы проходим по широкому подоконнику, держась за трубу, и залезаем на крышу. Третий этаж, утро только началось, холодно. Пустой ёжится и что-то бурчит под нос. Мне холодно и тепло одновременно. Люблю, когда и холодно, и тепло. В такие моменты чувствую себя невероятно живым и красивым.

– В какой стороне кладбище? – вдруг спрашивает Пустой. – В этой? – он указывает прямо перед собой.

– Нет, там заброшенная стройка. Кладбище в противоположной стороне. Отсюда не видно, надо лезть выше.

– Не полезем.

– Не полезем.

Нас окружают дома. Сплошные высотные дома, поэтому неудивительно, что Пустой путается в направлениях.

–А что за стройкой? – спрашивает он.

– Не знаю, не бывал, но говорят, что там есть озеро.

– Кто говорит?

– Ну, Тёмный так говорит.

– Он там бывал?

– Может, и бывал.

– А я думаю, что не бывал. Тёмный врёт, – Пустой не любит Тёмного и боится его.

– Можем сходить, проверить.

– А оно далеко?

Я пожимаю плечами.

– Спасибо, что разбудил.

– Мне нравится это место, потому что отсюда видно рассвет. Видишь ту пустошь? Вот если бы не она, рассвета не увидать.

Мы молчим. Пустой неразговорчив и по-своему нелюдим. Я хожу с ним за компанию. Парни нечасто берут меня с собой играть, потому что я хилый, а Пустой любит проводить время с собой. Однажды я просто увязался за ним, и мы так с самого завтрака и до обеда провели время вместе, не проронив ни слова. Я просто шёл за ним. Почему он тогда не испугался? Я бы испугался. Наверное, потому что знал, что я слаб и ничего не смогу ему сделать.

Мы можем молчать с ним часами. Можем собирать камни у границы Дома и молчать. Можем строить башни из песка и молчать. Можем рисовать мелом на асфальте и молчать. Ему нравится, когда с ним молчат. А мне нравится проводить с ним время. Оно всегда спокойное и размеренное. А ещё он ни разу не назвал меня дылдой и слабаком.

– Давай обратно, я замёрз, – Пустой аккуратно встаёт, боясь упасть с крыши.

Я тоже поднимаюсь. Мы возвращаемся тем же путём. Пустой возвращается в кровать, заворачивается в одеяло, ворча, что она теперь холодная. Я беру зубную щётку и иду чистить зубы.

Разбудят нас ещё только часа через три. Летом светает очень рано. Я натягиваю рубашку, большую мужскую, которая лишь чуть велика мне по рукам, но слишком широкая, поэтому я её никогда не застёгиваю. Всё равно под ней майка. И натягиваю штаны, которые малы мне по длине и закрывают голень только наполовину.

Спускаюсь по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Каждый прыжок громко раздаётся эхом в коридоре и поднимает небольшой столб пыли. На первом этаже я провожу большим пальцем по ботинку и собираю эту пыль. И, конечно, вытираю его о свою майку, оставляя на ней пятно.

У входа, на стульчике за партой, сидит Пастух. Он уже старый. Ему, наверное, сорок пять лет. У него седые короткие волосы, седая бородка и седые усы. Это его рубашку я ношу. Он делится со мной вещами. За это я люблю его.

– Ну, что за лягушонок! Почему бы не спуститься по-человечески? Весь дом разбудишь!

Я беру стул, предназначенный для посетителей, и ставлю его рядом с Пастухом. Теперь мы оба за одной партой. Пастух любит разгадывать кроссворды, читать и писать письма. Я люблю разгадывать с ним кроссворды, но больше всего я люблю переписывать его письма в тетрадь. У него очень красивый почерк, ровный, каждая буква как на подбор! А я пишу коряво, буквы расползаются то вверх, то в низ, и исписанные мною листы становятся похожими на морскую гладь. Мне трудно уверенно держать ручку. Но я стараюсь, хоть каждый раз выходит плохо.

Я старательно вывожу каждую буковку, чтобы сделать её максимально похожей на оригинал. Пастух говорит, что у меня прогресс.

Пастух не спал всю ночь. Это видно по его глазам. Он устал, хоть и рад мне. Я знаю, что как только кто-то ещё из взрослых войдёт в наш дом, он пойдёт по своим делам. Наверное, спать, или читать, или искать новые кроссворды. Но больше всего я люблю представлять, как он отдаёт кому-то свои письма. Никто вообще уже не пишет письма. А Пастух пишет. Романтик.

– Нажимай на ручку сильней, силу-то приложи!

Я трясу уставшей рукой:

– Сегодня было тихо?

–Тихо, тихо. Как всегда. Спите как мыши.

– И на крышу даже никто не лазил?

– Ах, ты негодяй! И откуда в тебе только это шило в заднице?

– Не знаю. А ты в детстве какой был?

– Не помню. Не был.

Его лицо вдруг становится строгим, и он смотрит на меня. Я резко начинаю выводить буквы.

– На, хватит, – он подталкивает мне кроссворд.

– Но я даже половину не написал!

– Отдохни, – говорит он заботливо, и я уступаю.

Нечасто со мной так заботливо говорят. В такие минуты будто солнечное тепло окутывает и целует в лоб.

Потом приходит Ведьма. Старая, широкая в груди и бёдрах, с пышными седыми волосами, убранными назад, в сером балахонистом платье, простом и дешёвом, и в чёрных туфлях-лодочках, пыльных и поношенных.

– Мешает? – спрашивает она чуть хриплым голосом.

– Нет, спокойный, – Пастух закрывает кроссворд, в котором я ещё не успел дописать слово, и забирает себе. – В следующий раз допишешь, – и он уходит.

Я следую за Ведьмой, а она, не оборачиваясь, произносит:

– Стул на место верни.

Бегу назад и ставлю стул в ряд к остальным, а затем догоняю её. Она любит порядок.

На кухне Ведьма готовит всем завтрак. Она не разрешает помогать, не разрешает бродить по кухне, трогать продукты и посуду, поэтому я молча сижу в углу у двери и наблюдаю за её движениями. Она старая, но ловкая: у неё всё так легко и складно получается. Её движения как музыка, красивая, отточенная, лёгкая. Я знаю, что мои движения не такие: широкие, нелепые, вполсилы. Поэтому мне нравится за ней наблюдать. Я б тоже хотел, чтобы у меня всё так просто получалось.

Ведьма протягивает мне гранёный стакан с чем-то мутным.

– Пей, для мышц полезно.

Я делаю глоток и невольно выплёвываю эту гадость на пол. А рот сковывает оскомина.

– Ишь, что удумал! – он хлопает меня полотенцем по голове. – А затирать за тебя кто будет? Сам и затрёшь.

Я недовольно сползаю со стула, но она останавливает меня:

– Сначала допей, потом затрёшь.

– Я не буду это пить, – протягиваю ей стакан.

– А это не обсуждается. Ну-ка, кто быстрее управится: ты с содержимым стакана, или я с завтраком? – она делает паузу. – Кто последний, тот и затирает.

Я понимаю, чего она добивается, и решаю подыграть. В конце концов, это мне во благо. Сажусь обратно на стул и, делая по большому глотку раз в пару минут, выпиваю содержимое.

– Вот и умница! А теперь бери себе поднос и иди в зал. Скоро и остальные подтянутся.

Остальные подтягиваются нескоро. Свой завтрак из овсяной каши, хлеба и яйца с какао я растягиваю как можно дольше, но всё равно всегда получается так, что остальные приходят, когда я уже допиваю остывшее какао. Я всегда пью его последним, хоть оно и становится невкусным.

Ко мне никто не подсаживается. Даже Пустой. И я допиваю своё приторное какао в одиночестве. И даже с пустым стаканом не спешу уносить поднос. Я наблюдаю. В доме нас живёт не так много, но особая радость для меня, когда появляется новенький. Всегда интересно, какой он или она.

Постепенно столовая пустеет, и я бегу на улицу. У нас есть маленький внутренний двор, прямо перед крыльцом, где часто играют девочки, а есть большой задний. На нём футбольное поле с воротами, шведская стенка и немного деревьев. Я пробегаю мимо Тихой, которая рисует на асфальте классики, аж от самой качели, заворачиваю за угол и влетаю в Рыжую. Я падаю. Она падает.

Она вскакивает, пробегает мимо на своих тоненьких ножках-спичках. В её две рыжие косы будто вставлена проволока: они забавно изогнуты в разные стороны. На секунду она замирает. Её плечи высоко поднимаются, потом опускаются, а затем она разворачивается и широким шагом возвращается в мою сторону.

– Если я из-за тебя не успею… – она дробит предложение и помогает мне встать. Всё её лицо и руки покрыты веснушками, словно кто-то разбрызгал кисточкой краску. У неё красивые зелёные глаза и острый взгляд. – Это всё потому, что у тебя обувь без шнурков, – и убегает за поворот.

Я вытягиваю то одну, то вторую конечность, пытаясь понять, сломал ли я себе чего. Но вроде всё цело.

– Подорожник приложи, – кричит Дикий.

Он тащится с мячом в сторону поля, а вокруг него прыгает Рыжая:

– Возьми меня в команду, Дикий! А? Ну, возьми!

– Девочек не берём.

– Но я в шортах и в ботинках, а не в туфлях. Возьми, а?

– Иди к своим, в куклы играть!

– С девочками неинтересно!

Дикий останавливается прямо напротив неё:

– Вот именно!

И пинает мяч в сторону группы мальчишек, приветствующих его громким «ура!». Дикий уходит, а я вижу, как лицо Рыжей багровеет. Она собирает все свои силы в свои кулаки и кричит ему в спину:

– Ну, ты и урод!

Она решительно проходит мимо меня, заправляя косы за уши:

– Дурацкие косы, дурацкая юбка, и Дикий дурак!

– Рыжая, Рыжая! Иди к нам! – кричат ей девчонки на качелях, но она даже не смотрит на них.

Я прохожу мимо поля и смотрю, как Дикий и Тёмный набирают себе в команду игроков. Представляю, что кто-то однажды выберет и меня. Когда игра начинается, я иду к деревьям и сажусь под крону одного из них. Я сижу почти без движения, почти засыпаю. По тыльной стороне моей ладони ползёт муравей. Я чувствую его крошечные лапки. Они щекочут меня. Я поднимаю руку. Муравей доползает до рукава и останавливается: не знает, стоит ли ему лезть дальше. Внутри рубашки темно и неизведанно. Полез бы я?

– Водоросля! Водоросля! – голос Пустого я узна́ю где угодно. Звонкий и настойчивый.

Стряхиваю муравья. Пустой слезает с дерева. Я подставляю две руки, потому что он долго не может найти опору.

– Мы ведь идём сегодня на стройку? – шепчет он.

– А ты прям хочешь?

– Да, – ещё тише отвечает он. – А ты нет?

– Да не особо, – я смотрю в сторону футбольного поля и вздыхаю.

– Конечно, ты же там уже был.

– Хорошо, идём. Только давай досмотрим, кто сегодня победит.

Мы садимся под дерево. Если победит Дикий, то будет драка, потому что Тёмный не любит проигрывать. А если победит Тёмный, то, наверное, ничего не будет. Хотя, возможно, Дикий решит отомстить и тоже устроит драку.

Пустого игра не интересует. Он ковыряет палочкой мягкую землю и чертит какие-то закорючки. Даже когда мяч прилетает в нашу сторону, он не шолохается. Сидит, как ни в чём не бывало. Парни с поля кричат, чтобы им пнули мяч. Я встаю и пинаю что есть сил, но мяч только докатывается до самого края поля. Дикий толкает Серого в плечо, и тот бежит за мячом:

– Чего берёшься, если не можешь? – кричит он мне. – Рохля! – а потом обращается к безучастному Пустому: – Ты-то не мог пнуть, что ли?

Я привык, что со мной так, но всякий раз немного обидно. Я поворачиваюсь к Пустому:

– Ну её, эту игру! Сегодня скучно. Идём!

Он вскакивает сразу, и мы идём. Проходим мимо шведской стенки, на которой вверх ногами висит Рыжая. Она приподнимается, завидев нас, цепляется руками за ту же перекладину, через которую свисают её ноги, и говорит:

– Наплюй на них. Это не ты рохля, это они косые: вон, даже по мячу попасть не могут! – она вытаскивает ноги и как обезьянка взбирается на самый верх.

Значит, весь двор слышал. Прекрасно!

Опять вздыхаю. Пустой терпеливо ждёт меня, и я веду его к кустам. Там, за кустами, я отодвигаю доску в заборе и пролажу в щель. Пустой двигается следом.

Мы идём мимо высотных заброшенных зданий. Все они одного неприглядного цвета – сине-серые, с налипшим песком, грязью, заросшие вьюном до второго этажа, с выбитыми, пустыми окнами, как чёрными глазницами. От них падает и тянется длинная холодная тень, и я чувствую, как мурашки пробегают по коже.

Я боюсь таких домов. Страшно думать, что тут кто-то жил раньше, а теперь это абсолютно бесполезные строения, только закрывающие горизонт и мешающие мне наблюдать рассветы.

Пустой идёт за мной, и, кажется, ему страшней, чем мне. Он идёт с приоткрытым ртом, его глаза округлены, и он жадно впитывает пустоту и тишину этого длинного коридора из домов. Он тут впервые. Под ногами шуршат гравий и осколки стёкол. Пустой останавливается у выбитого на первом этаже окна и заглядывает внутрь: палки, балки, серая лестница. Вообще не похоже, чтобы тут кто-то жил. Из окна веет сыростью и плесенью. Я беру Пустого за руку, крепко сжимаю, и мы идём так до самой стройки. Молча.

Стройка – это большая площадка с тремя недостроенными домами. В каждом из них уже минимум по девять этажей, но стены недоделаны. Кирпичи лежат прямо на земле, рядом с первым домом огромная куча песка. Его слегка раздувает ветром, и мы, расцепившись, закрываем глаза ладонями. На стройке светлей и теплей. Солнце тут не съедается пустотой коридорного прохода, выстроенного заброшенными домами.

Мы поднимаемся по лестнице без перил и второй стены первого дома. Пустой находит камешек и заботливо кладёт его в карман. На третьем этаже Пустой подходит к самому краю и смотрит вниз:

– Отсюда третий этаж кажется не таким высоким, как с нашей крыши. Иди, посмотри!

Я отказываюсь. У меня не возникает никакого желания стоять на краю. Пустой зачем-то носком ботинка сбрасывает камешек. Тот быстро долетает до земли. Потом мы поднимаемся выше и бродим по пустым квартирам. На седьмом этаже Пустой достаёт спрятанный камешек и начинает рисовать им на стенах и полу. Он рисует стол, стул и диван. Я тоже ищу камень, которым можно рисовать, но долго не нахожу. Когда становится совсем жарко, я говорю, что пора возвращаться, потому что уже обед, и нас не должны потерять. Пустой повинуется молча. Он кладёт камешек в карман, и мы спускаемся вниз. Обратно идём той же дорогой, молча, но на подходе к забору Пустой вдруг останавливается и нерешительно спрашивает:

– Мы ведь вернёмся туда? В другие дома?

Я не очень люблю эту стройку, но Пустому там интересно, а мне интересно с ним.

– Только в хорошую погоду, – отвечаю я.

Мы протискиваемся через щель в заборе и возвращаем доску на место. У крыльца встречаем Тёмного. Он стоит с мячом в руках, подставив под палящее солнце своё лицо с новым фингалом. Значит, драка всё-таки была. Он стоит, зажмурившись, но наши шаги слышны, и он обращает на нас внимание. Провожает нас взглядом.

Пустой, как и я, чаще всего завтракает, обедает и ужинает один. Но сегодня компанию ему составляет Тёмный. А к концу обеда присоединяется Дикий. Он ведёт себя с ними просто. Подсядь они ко мне, я был бы более напряжённым. Тёмный достаёт из кармана часы без ремешка и протягивает их Пустому. Тот заинтересованно их рассматривает и подносит к уху.

Ко мне с пустым подносом подсаживается Рыжая, прерывая моё наблюдение за троицей.

– Пойдёшь со мной играть в футбол вечером?

– Что? – её предложение вводит меня в ступор: не помню, когда кто-то звал меня играть в футбол в последний раз. – Это потому что мальчишки не берут тебя к себе в команду?

– Не хочешь, так и скажи! – она подрывается встать, но я успеваю её остановить:

– Да ладно, я просто спросил. Меня же они тоже не берут.

– Это значит «да»?

– Да.

– Тогда с меня мяч.

Рыжая маленькая, но бойкая, почти пацанёнок. С ней не соскучишься. Её постоянно тянет на приключения, поэтому ей так скучно с другими девочками и так интересно с нами.

После обеда у нас сончас, но большинство просто проводит время в доме. Я иду спать, потому что палящее солнце этому способствует, а ещё я проснулся с первыми лучами.

Просыпаюсь от лёгких брызг. Окно открыто, и из него мелко моросит дождём. Я морщусь и неохотно встаю. Дождь слабый, редкий и противный. К вечеру, наверное, погода совсем испортится. Я спускаюсь на первый этаж. Рыжая сидит на стуле, обняв мяч и положив на него подбородок. Она от скуки болтает ногами, которые ещё не достают до пола. Нет такого стула, с которого мои ноги свободно болтались бы.

– Там дождь, – говорю я.

– Боишься растаять, Водоросля? – она вскакивает со стула.

– Если он усилится, то мы вернёмся. Я не хочу промокнуть, заболеть и умереть.

– Никто не умрёт. Идём!

Мы выходим. На улице никого. Видимо, этот мелкий дождь – предвестник ливня – заставляет всех сидеть под крышей. Мы с Рыжей делим ворота и играем. Не так весело, как в команде, но всё лучше, чем в одного. Рыжая забивает первый гол. Потом второй.

– Ты совсем не стараешься!

Я, и правда, не особо стараюсь. Боюсь её обидеть. Боюсь, что обыграю, и она больше не позовёт меня. Но вот я начинаю стараться и забиваю первый гол. Рыжая ликует и, кажется, радуется за меня больше, чем я сам. От эмоций я бегаю по кругу, а она подпрыгивает на месте.

Тучи немного расходятся. Дождь прекращается, и проглядывает солнце. Тут же появляются остальные ребята. Рыжая ставит ногу на мяч:

– Ну, всё, больше нам тут делать нечего, – она оставляет мяч на поле, и его тут же забирает кто-то из мальчишек. Рыжая лезет на самый верх шведской стенки и подставляет своё веснушчатое лицо солнцу. Я карабкаюсь следом. Дождевые капли в её волосах блестят так, будто кто-то украсил её рыжую голову драгоценными камнями. Я смотрю вниз и пытаюсь отыскать глазами Пустого. Но его нигде не видно. Наверное, опять прячется на дереве. Мальчишки только-только разыгрываются на поле, как поднимается ветер, и небо опять затягивает. Слышен гром. Тихий и далёкий.

– На третий раз пойдём в дом, – решает Рыжая.

Сверкает молния, и снова гремит. Кто-то визжит. Начинается дождь. Все, побросав свои дела и футбольный мяч в том числе, бегут под крыльцо. Капает не сильно, но начинаю мокнуть. Снова сверкает молния, но грома не слышно. Я вопросительно смотрю на Рыжую.

– Третьего раза не было. Ты можешь идти, если хочешь, а я дождусь.

Она слишком маленькая, чтобы оставлять её одну, а я, конечно, не слишком сильный, чтобы спасти её от грозы.

– А ну, паршивцы, слезайте и марш в дом! – кричит нам Ведьма из окна, размахивая полотенцем. – А то устроились, как птицы на жерди! Ну! Мигом!

Третий раскат грома – и мы слезаем. Рыжая хватает мяч, и нас начинает поливать как из ведра. Пока мы бежим к крыльцу, успеваем изрядно промокнуть. Несколько ступенек – и вот мы под крышей. Если прислушаться, то можно заметить, что капли по–разному бьют об асфальт, качели, деревья, перила и крышу. Рыжая стоит счастливая, крепко прижимая к себе мяч.

Дверь в дом открывается, и на пороге появляется Ведьма. Она своей пухлой рукой хватает меня за шиворот рубашки и резким движением затягивает внутрь:

– А ну, в дом!

Рыжая заскакивает следом. Мы бежим наперегонки наверх, в ванные комнаты, чтобы вымыть руки. Мы оставляем мокрые следы ботинок на лестнице и в коридоре. Она идёт в ванную для девочек, а я – для мальчиков.

Лампа в ванной предательски мигает, и, когда я выключаю воду, свет гаснет. Я стою в полумраке. Уходящие лучи успевают отбросить свет на противоположную от окна бело-серую стену. Свет кажется невероятно тёплым в этой грозовой полутьме. Я подхожу к стене и касаюсь света. Стена оказывается холодной.

Я спускаюсь на ужин в столовую. Там суетится Ведьма. Она требует, чтобы все как можно скорее покончили с едой, потому что если дело серьёзнее, чем просто выбитые пробки, то раньше завтра никто ничего не починит. Я не знаю, что такое пробки, тем более выбитые, но я знаю, что боюсь темноты.

В столовой шумно, гораздо более шумно, чем обычно, будто сумерки раззадоривают. Я же, наоборот, сижу, сгорбившись, тише обычного, хотя вряд ли возможно быть тише. Тёмный и Дикий опять сидят с Пустым. Мне это не нравится. Он смеётся и кажется оживлённым. Это мне не нравится ещё больше, точнее, пугает. Пустой так себя обычно не ведёт. Вдруг я ловлю себя на мысли, что он такой сейчас, потому что нервничает. Тёмный и Дикий по одиночке-то могут напустить страха, а вдвоём и подавно. А может, он со мной всегда тихий, а с другими нет? Эта мысль хуже предыдущей. Чтобы отвлечься, ищу глазами Рыжую. Она сидит вместе с другими девчонками. С её кос редко капают капли дождя. Она что-то увлечённо рассказывает, размахивая вилкой во все стороны и забывая про то, что в столовой принято есть.

Совсем темнеет. Но я это замечаю не сразу, потому что, пока темнеет, глаза постепенно к этому привыкают. Но тут входит Ведьма с огромным старым канделябром на три толстые свечи, и тут-то я понимаю, что стемнело окончательно. За ней в коридоре стоит какая-то фигура в куртке с накинутым на голову капюшоном. Фигура снимает капюшон, и появляется светлая голова.

– Суфле! – раздаётся в разных частях столовой.

Стулья отодвигаются с невероятной скоростью, и все девчонки кидаются обнимать только что пришедшую. Кто-то из мальчишек тоже встаёт, но аккуратно, чтобы не потерять своего достоинства, и идёт к ней. В конце концов, через пару минут Суфле оказывается окруженной всеми ребятами.

Мне нравятся её светлые, как лучи солнца, воздушные волосы. А ещё она на голову выше меня. Я люблю, когда кто-то выше меня. От неё пахнет зефиром, а её глаза похожи на два голубых леденца. Она как сказочная фея, способная украсить любой хмурый день. Она улыбается, и улыбается всё вокруг.

Все любят Суфле, потому что она никогда не приходит с пустыми руками. В огромных карманах своей куртки, которая ей велика, но при этом так хорошо сидит и только подчёркивает её воздушность, она носит конфеты. Сегодня она приносит с собой целый пакет карамелек. Как только она достаёт их, все начинают аплодировать, а кто-то даже прыгать и пританцовывать. Суфле делает нарочито строгое лицо. Мы знаем этот знак. Все тут же выстраиваются в кривую линию перед ней, и она начинает раздавать конфеты, называя по имени каждого, кто к ней подходит. Сегодня она щедра как никогда: аж по три карамельки в руки! Я получаю свою порцию и отхожу в сторону.

Она выше меня, тоже носит одежду не по размеру, но при этом я выгляжу несуразно, а она нет. Наверное, она знает какой-то секрет, который не знаю я. Надо будет обязательно спросить.

Ведьма терпеливо ждёт, когда кончится представление, и, как только последний из нас получает свои конфеты, она приказным тоном отправляет всех наверх, в читальный зал. Мы следуем за Суфле как маленькие утятки. Я плетусь самым последним и представляю себя замыкающим взрослым. Когда мне будет двадцать, я тоже буду такой же уверенный и красивый. Наверное, легко быть уверенным, когда ты красивый, и красивым, когда ты уверенный.

В читальном зале Суфле садится на диван у окна. Многие из нас – на пол или даже на столы. Стулья почему-то игнорируются. Кто-то из девочек садится рядом с ней на диван. Ведьма занимает угол, достаёт откуда-то вязание и начинает размеренно стучать спицами, вяжа нам серые носки. Когда-нибудь станет холодно. Несколько канделябров она ставит рядом с собой, чтобы лучше видеть. Во время вязания её губы бесшумно двигаются, будто она читает долгое заклинание. Суфле рассказывает новости из города. В городе я был только один раз, когда нас брали на экскурсию. Когда я вырасту, я там обязательно поселюсь. Мы все там поселимся. Надеюсь, что я буду жить рядом с Пустым и подальше от Тёмного. И Дикого.

Я сижу в ногах Суфле и вдыхаю её зефирный аромат. Меня начинает клонить в сон. Я чувствую, как её тонкие пальцы расчёсывают мои длинные чёрные волосы. Я медленно засыпаю и представляю, как спицы роются у меня в волосах.

Я просыпаюсь от прикосновения Ведьмы. В комнате уже никого нет. Я чувствую, как у меня затекли шея и ноги. Беспомощно смотрю на Ведьму. За её спиной вырисовывается фигура Пастуха. Он вдруг берёт меня на руки и несёт по коридорам в комнату. Мы проходим мимо ванной, и я слышу голоса мальчишек. В спальне пока никого нет, кроме Пустого. Но он словно мраморная статуя, неподвижная и белая, сросся со своей кроватью. Пастух укладывает меня, снимает ботинки, и прикрывает одеялом. Как только он уходит, Пустой подскакивает ко мне:

– Завтра на стройку, да?

– Да, – в полудрёме отвечаю я. – Только если не будет дождя.

Пустой хочет что-то сказать, но в комнату с шумом и смехом вваливаются мальчишки, и он отступает на своё место. Я растворяюсь во сне.

Ночью идёт дождь и дует холодный ветер. От этого я просыпаюсь. Смотрю в потолок и слушаю, как посапывают рядом. Я хочу спать, но не могу уснуть. Тогда я сажусь на колени, укутываюсь одеялом и смотрю в окно. Подоконник уже мокрый, и я вожу пальцем по каплям, размазывая их. На улице загорается фонарь. Значит, электричество починили. Я вижу, как чёрная фигура перебирается через высокий забор. Моё сердце на секунду замирает, а потом начинает колотиться быстрее. Воры?

У него широкие плечи. Проходит под фонарём, и я вижу его чёрную кожаную куртку. Это Муха. Я видел его лишь однажды, и он мне не понравился. Он из взрослых, но никогда не навещал нас. Зачем он тут? Я пытаюсь увидеть больше, чем мне положено, и упираюсь лбом в окно. От шума дождя почти ничего не слышно, но я вижу его ноги на крыльце. И ещё одна пара ног. Их я узнаю сразу. Пастух. Кажется, они с Мухой о чём-то говорят. Пастух уходит. Я представляю, что Муха закуривает, хотя не знаю, курит ли он. Не все взрослые курят, но Муха похож на того, кто бы курил. Снова появляются ноги. Их я распознаю не сразу. Это Суфле. Она ходит из стороны в сторону, так что часто пропадает из поля зрения, и без того неширокого. Потом останавливается. Всё происходит быстро. Муха хватает её за руку и тянет за собой под дождь. Они спускаются по ступенькам, и только тут Суфле удаётся вырваться. Я никогда не видел её такой напуганной. Они стоят в свете фонаря, и их хорошо можно разглядеть. Муха в ярости. Она что-то говорит ему, быстро, тыча пальцем в грудь. Он резко её отталкивает.

– Всё, – едва доносится до меня. – Паук так решил.

Он медленно подходит к ней и что-то срывает. Похоже, что кулон. Не обращал внимания раньше, что она что-то носит. Муха разворачивается и быстро удаляется во тьму. Суфле следует за ним, но останавливается. Муха перелезает через забор. Суфле дрожит. От холода, наверное. Она обнимает себя за плечи и медленно плетётся к дому, останавливается у самой первой ступеньки, так, что её всё ещё хорошо видно. Оборачивается. Она вдруг скручивается пополам и хватается за живот, будто её только что ударили. Мне кажется, она плачет, но этого не видно. Она стоит так долго, несколько минут, а потом вдруг падает на колени. Меня это настолько пугает, что я сам прячусь под одеяло и падаю на кровать, отвернувшись от окна. Меня трясёт то ли от холода, то ли от страха. Когда я решаюсь посмотреть в окно ещё раз, то на улице уже никого нет. Я ложусь.

Все остальные спят.

Утром я встаю совсем поздно из-за никуда не исчезнувшей темноты. На улице моросит мерзкий дождь. Я жду, пока все мальчишки выйдут из ванной. Там часто случаются водные баталии, а сегодня я чувствую слабость и не хочу принимать в них участие. Пол в ванной как после потопа. Я боюсь намочить свои ботинки, потому что знаю, что где-то в них есть трещина, и они могут протекать. Я их снимаю, оставляю у порога в комнату и босыми ногами шлёпаю по воде. Из зеркала на меня смотрит унылое вытянутое лицо с заспанными карими глазами и растрёпанными чёрными волосами до плеч. Я оброс. И я знаю, что Ведьма скоро будет меня стричь. Я возвращаюсь по воде к входу, но свою обувь не нахожу. Кто-то опять глупо шутит. Я насухо вытираю ступни и возвращаюсь в комнату. Ботинки аккуратно стоят у моей кровати. Пустой сидит на ней, свесив голову. Замечает меня:

– Это Тёмный. Я вернул.

– Спасибо, – я сажусь рядом и натягиваю ботинки.

– Мы идём сегодня на стройку?

И далась она ему!

– Дождь идёт, вряд ли нас пустят на улицу, а по-другому нельзя.

Пустой встаёт и уходит. Я спускаюсь в столовую. Надеюсь увидеть Суфле, хочется знать, что произошло ночью, но встречаю его. Аквамарин.

Он самый странный их всех, кто приходит нас навещать. Всегда спокойный, будто знает, что делать. Взрослые не всегда знают, что нужно делать. Я хоть и не взрослый, но понимаю это. А он не понимает, наверное, поэтому такой уверенный. У него на голове толстые длинные змеи, собранные в хвост. Он называет их дредами. Они цветные. Его чёрные от природы волосы местами окрашены в неестественно синий, зелёный и фиолетовый. У него проколото правое ухо, как у девчонки. Он сидит в огромной голографической куртке. Мне нравится его куртка, она меняет цвет в зависимости от того, как на неё падает свет. Но, хотя она мне очень нравится, я бы не променял на неё ни одну рубашку Пастуха.

Перед ним стоит гранёный стакан с какао, но он не пьёт. Он сидит, скрестив пальцы, и тупо смотрит в одну точку. Словно призрак из города. К нему подлетает Ведьма.

– И долго ты тут будешь сидеть? – она говорит шёпотом, но шёпот получается громким.

– Я сказал, что подожду. Вот – жду, – он поднимает на неё свои тёмно-карие глаза. Они подведены. Как у девчонки. – Я мешаю? – он говорит спокойно, и Ведьму это заметно бесит.

– Нет. Я не могу её сейчас вывести сюда. Ну, не при детях же!

Аквамарин окидывает нас взглядом.

– К Хирургу обращались? – спрашивает он.

Ведьма садится напротив.

–Хирург не нужен. Есть я.

Видно, что он не очень доволен её ответом.

– Там ничего серьёзного. Хирург не нужен.

– Кто приходил к ней?

– Пастух сказал, что Муха.

– Так и думал. Паук – скотина редкостная, – он и это произносит достаточно спокойно.

– Что делать дальше?

– Она сама решит, что делать дальше.

– Аква, это Суфле, она как принцесса из сказки. Ничего она сейчас не решит. После Мухи и всего… Ты ведь?..

– Да. Но решит она сама.

– Пей своё какао! – Ведьма поднимается.

– Остыло.

Она бросает на него строгий взгляд:

– Сам виноват, – и уходит на кухню.

Аквамарин улыбается и залпом выпивает содержимое.

После завтрака нас уводят в игровую. Там шумно. Я ищу глазами Рыжую, но её нигде нет. Пытаюсь вспомнить, видел ли её за завтраком, но никак не соображу. Пустой рисует, сидя на полу. Он любит рисовать. Он грустит из-за того, что мы не идём на стройку, но по нему этого не понять. Я не хочу на стройку и рад, что идёт дождь.

Я сажусь к окну и наблюдаю за дождём. Ничего нового увидеть не рассчитываю. В кармане штанов нащупываю карамельки. Разворачиваю одну и кладу в рот. На диван подсаживается Тихая. Она смотрит на меня своими огромными, как у куклы, глазами. Я достаю второю конфету и протягиваю ей. Она покрывается румянцем и смущённо берет её. Развернув, она смотрит на карамельку, словно пытается запомнить, какая она, и только потом кладёт в рот. От приятного вкуса она расплывается в улыбке. Фантик старательно засовывает в карман крохотной синей вязаной кофточки.

Третью карамельку решаю оставить на завтра.

Тихая младше всех нас и напоминает большую куклу с красивым личиком: длинные ресницы, изогнутые брови, пухлые губы и волосы как шёлк, переливающиеся на свету. В поношенной одежде она напоминает Золушку, когда та ещё не стала принцессой.

– Спасибо, – её голос звучит уверенно.

Она залезает на спинку дивана и упирается ладошками в окно. Смотрит, а потом прислоняется к окну щекой. Отлипнув от окна, она поворачивается ко мне и говорит:

– Холодное.

Я касаюсь кончиком пальцев её щёчки. И правда, холодная. И чуть мокрая.

В дверях стоит Аквамарин. Не знаю, как долго. Он опирается плечом о дверной косяк, руки его скрещены. Он наблюдает за нами и улыбается. Тёмный подходит к нему и жестом просит нагнуться. Аквамарин послушно исполняет просьбу. Тёмный что-то шепчет ему на ухо. Аквамарин выпрямляется:

– Не курю, – отвечает он. Сзади подходят Ведьма и Суфле с накинутым на голову капюшоном, так, что лица почти совсем не видно. Аквамарин оборачивается и на прощание кидает Тёмному: – И тебе не советую.

Он скрывается в коридоре. Я срываюсь с дивана и бегу следом. Они слышат меня, но не обращают на меня никакого внимания. Я замираю у стола Пастуха. Они останавливаются у двери.

– Ты что-то хотел? – обращается ко мне Аквамарин.

Я теряюсь, боюсь ему ответить:

– Пока!.. Суфле, – говорю я ей в спину. – Приходи ещё!

Ведьма держит её за плечи. Они стоят ещё с секунду и выходят. Я не решаюсь идти дальше. Взрослые пугают.

Когда я возвращаюсь в зал, то вижу, как Рыжая – и когда она успела появиться? – собрала вокруг себя почти всех ребят. Ростиком она невелика, поэтому я застаю тот момент, когда она взбирается на стул.

– Никаких волшебных камней не существует! – выкрикивает кто-то.

– Нет, они есть! Я сама видела.

– Где? – спрашивает Тихая.

– В куртке Суфле.

– Ты рылась в её вещах?! – восклицает кто-то неодобрительно.

– Не рылась, – защищается Рыжая, – а видела.

– И что это за камни? – интересуется Дикий.

– Не знаю. Не знаю. Но внутри у него будто солнце!

– Оно светится изнутри?

– Точно!

– Не бывает!

– Врёшь!

– Приснилось, небось!

Возгласы слышатся со всех сторон.

– Взрослые не носят с собой камни!

– Но этот особенный, – парирует Рыжая.

– Докажи!

– Да, да! – подхватывают остальные. – Докажи!

– Вот достану один и докажу!

– Не достанешь.

– Нет.

– А я бы посмотрел.

– Кто со мной? – она оглядывает всех. Все молчат. – Понятно.

– Я с тобой! – не ожидая от себя, говорю.

– Водоросля? – слышится из толпы. – Тили-тили тесто, жених и невеста! Рыжая и Водоросля! Скоро поженятся, и у них будут рыжие водоросли.

– Дураки! – она одной рукой скидывает с плеча косу и спускается со стула. Смешки и дурацкие песенки не прекращаются. Рыжая берёт стул и замахивается. – Ууух! – пугает она. Толпа расступается. – Дураки! – она ставит стул на место, идёт ко мне, уверенно берёт меня за руку и выводит в коридор. – Не обращай на них внимания.

А я-то думал, что это мне придётся её успокаивать.

– Идём?

Я вырываю руку:

– Сейчас?

– А чего ждать-то?

На лестнице появляется Ведьма:

– Ну-ка, в зал! Обратно! Обратно! Никаких шатаний по коридорам!

–Ну, Ведьма! – стонет Рыжая.

– Марш!

Я увожу Рыжую в комнату. Ведьма оглядывает всех, пересчитывает и запирает дверь. Чтобы хоть как-то себя развлечь, начинаем травить байки. Самая излюбленная тема для них – кладбище.

– На кладбище живёт Художник, – заговорщицким тоном, поглядывая украдкой на дверь, вещает Тёмный. – Сгорбленный старик с мозолистыми руками. Я видел его однажды.

– Врёшь! – шёпотом восклицает Дикий.

– А знаете, откуда у него мозоли?

– Потому что он роет могилы? – предполагает Пустой.

– Не только. Он возит с собой тележку.

– Зачем? – интересуется кто-то.

– Очевидно, что он ходит по городу и собирает трупы.

– Фу! – восклицает кто-то из девочек.

– Он увозит их на кладбище, но никто не знает, что он с ними делает.

– Понятно что, – возражает Тощий. Он всегда ко всему относится с большим скепсисом. – Закапывает. Тебе бы только страху напустить.

– Не скажи, – Тёмный не собирается отступать. – Кладбища сторонятся даже взрослые. Художник живёт там в своей сторожке. Кто знает, чем он там занимается? Может, он разделывает трупы на части и варит из них суп?

– И зачем? – логика Тощего непоколебима. – Нет никакого Художника.

Все сидят в тишине.

– Вообще-то, есть, – раздаётся голос Светлой. Она сидит позади всех. Её пышные волосы одуванчиком обрамляют круглое лицо. В них застряли ещё со вчерашней прогулки лепесточки и листочки. Ей тяжело вычёсывать их. – Я тоже его видела. И он, правда, был с тележкой. Только… – она косится на Тёмного, – никаких трупов он там не вёз. Просто большие жестяные бидоны и старое тряпьё.

– Откуда ты знаешь, что было в этих бидонах? – прищуривается Тёмный.

– Не знаю. Но не похоже, чтобы там были части ног или рук, пальцы там, зубы… – она говорит это так буднично, что у меня пробегают мурашки по спине, и я невольно вздрагиваю. – Только он вправду пугающий. Он так посмотрел на меня, что я… ну, я убежала.

– Я тоже кое-что слышал о кладбище, – встревает Буйный, и всё внимание в комнате тут же переключается на него. Он вытягивается вперёд и шёпотом произносит: – Там водятся призраки.

Кто-то вскрикивает, кто-то охает. Тёмный старается держать лицо и не терять самообладания. Тощий разрывается противным смехом:

– Призраков не существует.

– Ты их не видел! – обижается Буйный.

– Ты их, что ли, видел?

– Нет, но взрослые врать не станут.

– Взрослые постоянно врут, – возражает Рыжая.

– Да, да! – подхватывает Тёмный. – Я попросил у Аквамарина сигарету, а он сказал, что не курит. Но я видел, когда он сидел в столовой, что у него была пачка сигарет. Значит, он соврал!

– Взрослые врут, – соглашается Буйный. – Но призраки – это правда. Кто-нибудь видел это кладбище?

– Да! – раздаётся со всех сторон.

– Не правда ли, странно, что это кладбище не похоже на те, что нарисованы в книжках?

– Почему не похоже? – интересуется кто-то из девочек.

– Из-за стен, – отвечаю я. Будучи в городе, я не видел кладбище, но я забираюсь на крышу Дома, а с неё видно далеко. Я видел стены кладбища. – Это огромные массивные плиты. Из бетона. Серые квадраты, вплотную прижатые друг к другу.

– Высокие?

– Выше человека, – подхватывает Буйный. – Никаких вам тут решёточек и завитков, никаких цветочков! Стена, через которую ничего не видно. Зачем так прятать кладбище?

– Если предположить, что призраки есть, – не унимается Тощий, поправляя очки на носу, – чего, конечно, не может быть, но всё же, пусть они есть. И ты думаешь, что их остановили бы какие-то там, пусть и бетонные, стены? Разве они не ходят сквозь них?

– Это в книжках твоих дурацких они ходят сквозь всё, – закипает Буйный, – и в кино. А тут настоящие призраки. Настоящие и выдуманные – это разное.

– И чем же твои настоящие призраки отличаются от выдуманных? – да, Тощий своим докапыванием может вывести кого угодно.

– Они, как минимум, не ходят сквозь стены! – Буйный вскакивает.

Тощий медленно поднимается следом, выдерживая паузу:

– А как максимум?

– Ах, ты ж падла! – выкрикивает Буйный и бросается вперёд.

Его подхватывает толпа мальчишек и пытается удержать. Кто-то из девочек визжит. Тощий стоит, самодовольно улыбаясь безумству Буйного. Светлая бросается к выходу и начинает колотить в дверь:

– Драка! Драка! – кричит она, взывая на помощь. Она нагибается к замочной скважине и начинает орать туда, думая, что это сработает лучше. Что-то падает, она оборачивается и восклицает: – Ой, мамочки!

Буйному удалось вырваться и повалить Тощего. В эту минуту дверь распахивается, и в комнату врывается Пастух.

– Чёртовы ублюдки! – не скрывает своего негодования он.

Хватает Буйного за подмышки и оттягивает от Тощего. У Тощего кровь на лице.

– Мразь! Мразь! Чтоб ты сдох! – пытается вырваться Буйный, размахивая руками и ногами.

Он попадает носком ботинка мне в челюсть. Я чувствую что-то солёное во рту и невольно сплёвываю на пол.

Пастух вытаскивает Буйного в коридор и кричит:

– Ведьма!

Никогда не слышал, как он кричит.

Ведьма появляется мгновенно. Она оглядывает нас, видит лежащего на полу Тощего и меня с кровью у уголка губ.

– За мной! – она даже не помогает Тощему подняться.

Он лежит, демонстративно кряхтит, словно умирает, и ждёт, когда ему помогут встать. Но никто не решается. Тогда он встаёт сам. И мы вместе идём за Ведьмой.

Тощий, бывает, пугает. Вот сейчас по нему не скажешь, но пока он спокойно сидит с окровавленной губой на стуле и наблюдает за ловкими движениями суетящейся Ведьмы, он больше похож на хищника, чем на жертву. В его голове порой творится что-то ужасающее. Он может быть самым обычным ребёнком, а может быть подпольным убийцей. В такие минуты он меня пугает больше, чем кто-либо.

Ведьма обрабатывает моё и его лицо, велит нам сидеть тихо и выходит.

– Забавно, что тебе досталось ни за что, – как только захлопывается дверь, произносит Тощий.

Он встаёт со стула и начинает ходить по маленькому медкабинету, трогая и рассматривая предметы: стетоскоп, ручки, градусник, таблетки и даже запакованные шприцы.

– Ничего не забавно.

– А по-моему, забавно, – он даже не поворачивается ко мне. – Ты никого не защищал, ни за кого не заступался, а тебе всё равно прилетело. Разве не так устроена жизнь?

– Пожалуйста, не трогай! – прошу я, когда он пытается вскрыть один из упакованных шприцев.

Он смотрит на меня пристально с мерзкой полуулыбочкой:

– А то что?

Он медленно начинает рвать упаковку. Нарочито медленно. И следит за моей реакцией. Я сижу неподвижно. Он мне противен. И он внушает опасность. Игра не удаётся. Я не поддаюсь ему, и ему становится неинтересно. Он откладывает упаковку со шприцем:

– В нём даже раствора никакого нет.

Ведьма возвращается:

– Ты можешь идти, – обращается она ко мне. – А вот Тощего ждут в кабинете.

Мы расходимся.

За ужином все оживлённо обсуждают произошедшее. Даже ко мне подсаживается пара человек, чтобы расспросить, что было после того, как нас вывели из игровой. Я рассказываю, как есть, но им этого мало. Они хотят каких-то подробностей, острых, вкусных, которых я им дать не могу. Не рассказывать же им о том, что Тощий меня пугает.

Кто-то оккупирует столик Буйного. Там свои подробности. Буйный в красках рассказывает о том, что было дальше. Уверен, что половина его рассказа – сплошная выдумка. Но остальным такое и нужно, им только дай что пообсуждать перед сном.

Пустой опять сидит один. А Рыжая быстро съедает свой ужин и убегает куда-то из столовой. Она всегда находит, чем себя занять.

В зал входит Пастух и торжественно объявляет, что дождь кончился и можно идти гулять. Столовая разрывается победоносными возгласами. Пастух ждёт, пока все успокоятся и добавляет, что это, безусловно, касается всех, кроме Буйного и Тощего.

Мы бежим на улицу, шлёпая по лужам и щурясь от последних на сегодня солнечных лучей. Тёмный появляется позже всех с мячом в руках. Я залезаю на шведскую стенку, надеясь понаблюдать за игрой. К моему удивлению, к игре присоединяется Пустой.

Начинается формирование команд. Оказывается, из-за того, что Буйного и Тощего тут нет, из-за того, что Пустой в команде, команды получаются не ровными по количеству игроков.

– Ну, что ж, – обращается Дикий к Пустому, – значит, тебе сегодня не играть.

– Нет, погоди! – вдруг вмешивается Тёмный.

Они о чём-то шепчутся, потом подзывают Пустого и шепчутся уже с ним. Видно, что спорят. Когда Пустой отходит к остальным членам команды Дикого, Тёмный засовывает два пальца в рот и свистит что есть мочи:

– Э! Водоросля! – я чуть не падаю от такой неожиданности. – Не хочешь сыграть с нами?

– Что? Я?

– Да-да! – подхватывает Дикий. – Только решай быстрей, нам до заката успеть надо.

– Да, иду! Уже спускаюсь, – словно обезьяна, цепко цепляясь за перекладины, слезаю и бегу на поле окрылённый. Приятная неожиданность!

– Ты в моей команде, – говорит Тёмный. – Не подведи!

Он дружелюбно подмигивает. Я как дурак улыбаюсь в ответ.

Я плохо играю в футбол, потому что играю нечасто, скорее, даже почти никогда. Когда я разгоняюсь, мои ноги словно перестают меня слушаться, я запинаюсь, падаю и частенько не попадаю по мячу. Но сегодня я стараюсь изо всех сил. Мне так приятно, что меня позвали играть, что хочется доказать, что не зря. Это не то что играть с Рыжей один на один.

Игра идёт отлично, но мы проигрываем. В конце мне выпадает шанс забить в ворота. Я разбегаюсь и ударяю носком по мячу, но он предательски перелетает через ворота. Команда Дикого ликует. Тёмный подбадривающе хлопает меня по плечу:

– Всё равно нас бы этот гол не спас. Так что не парься.

Не такой уж он и придурок, каким мне казался раньше.

Я рад ещё больше, чем прежде, ведь никто не винит меня в проигрыше. Словно бабочка порхаю по лестничным пролётам, чтобы попасть в ванную. Я даже участвую в водяной баталии, хоть тут нет ни Пустого, ни Тёмного, ни Дикого. Мокрый с ног до головы и чертовски довольный, иду в кровать.

А ночью понимаю, зачем всё это было.

Окрылённый, я долго не могу уснуть. Дольше обычного. Ни маленькая кровать, ни завывающий ветер не мешают моему сну настолько, насколько это делаю я сам. Точнее, мои эмоции. Но и спать мне удаётся недолго. Просыпаюсь от того, что кто-то перешагивает через мои ноги и открывает окно.

Мне страшно, потому что вижу только чёрный силуэт. Когда фигура оказывается по ту сторону окна, я поднимаюсь на локтях и слежу за ней. Она двигается в сторону козырька над входом.

– Мы тебя разбудили? – раздаётся шёпот.

От неожиданности я хватаюсь за одеяло, но не прячусь. Голос мне знаком. Рядом с кроватью стоят такие же тёмные фигуры. В той, что подальше, я без труда узнаю Пустого.

– Извини, – говорит он.

– Что вы делаете?

– Хотим прогуляться, – отвечает вторая фигура.

Это Тёмный.

– А ты что тут делаешь? – удивляюсь я и сажусь на кровать, пытаясь разобраться, не сон ли это. Тёмный даже не спит в этой комнате. – Кто только что вылез в окно? – спрашиваю я.

– Дикий, – отвечает Пустой.

– Эй! – Тёмный дёргает его за рубашку.

– Куда вы идёте?

– Слушай, Пустой ведёт нас на стройку, но…

– Куда?

– Тише! Всех разбудишь!

– Но это моё место! – протестую я, хотя никогда до этого не считал его своим.

Это своего рода тайник, и неприятно узнать, что тот, кому ты его раскрыл, ведёт туда кого-то ещё.

– Ты можешь пойти с нами. Если хочешь, конечно.

– Не хочу. И я не хочу, чтобы вы шли.

–Мы всё равно пойдём, да ведь, Пустой? – в его голосе звучит неуверенность.

Пустой стоит, уставившись в пол:

– Да.

– Никто никуда не пойдёт! – я ногами сбрасываю с себя одеяло.

– Чего орать-то? – шепчет Тёмный, чуть паникуя. – Дай нам вылезти в окно. Всё равно Дикий уже там.

Я высовываю голову и вижу, как Дикий медленно сползает по опорному столбу крыльца.

– Давай так, – понимая мои сомнения, начинает Тёмный, – мы идём сегодня на стройку, а я тебе обещаю место в своей футбольной команде на всю неделю.

И мне становится так мерзко. Всё складывается. Эта странная троица – Дикий, Тёмный и Пустой. Потом вечерний футбол с моим участием. Становится противно. Они пытаются меня купить. Чем они купили Пустого?

– Я сам вас отведу на стройку, – знаю, что сопротивляться Тёмному бесполезно, но мне совестно отпускать Пустого с ними одного.

Тёмный рад. Я пускаю его к окну, и он вылезает наружу. Пустой собирается лезть следом, но я хватаю его за руку:

– Зачем тебе это нужно? Они же просто используют тебя!

– С ними интересно. И они могут позвать играть.

– А со мной скучно?

– Нет, – он мнётся. – Просто, когда мы с тобой вместе, мы как два изгоя. А с ними я нормальный человек.

Это задевает меня.

– Я думал, что мы лучшие друзья.

– Да? – он удивлён.

– Говно ты, а не друг.

Пустой лезет в окно. Думаю, что в такой ситуации даже с неугомонной Рыжей я чувствовал бы себя лучше. Она хотя бы говорит, что думает, не прячет правду. За эту прямолинейность её девчонки и не любят.

Я лезу последним. Веду всех за собой к кустам и открываю проход в заборе. Небо пасмурное, но видно луну. Мы оказываемся по ту сторону.

Шестнадцатиэтажные великаны как пауки с огромным количеством чёрных глаз, пустых и пугающих, смотрят на существ, единственно живых в ближайшей округе.

В пижаме холодно. Да ещё и сыро после дождя. А ночь нагнетает страха. Я не решаюсь двигаться вперёд. Никто не решается. Никакого электрического света. Только слабый свет луны. Мы словно на кладбище.

Ногам холодно, а я не надел ботинки. Остальные оказались сообразительнее. От сырости я делаю шаг вперёд. Остальные принимают это за знак и начинают движение. Мне ничего не остаётся, как вести за собой.

Чёртовы пустые дома. Они мне будут сниться в кошмарах! Боюсь представить, что тут кто-то живёт и бодрствует исключительно ночью. Смотрю под ноги, лишь бы не увидеть краем глаза страшный силуэт в окне. Путь кажется невыносимо долгим.

На стройку сквозь пробел в облаках падает слабый лунный луч. Дикий и Тёмный бегут к дальнему дому и кричат от радости. Я плетусь за ними. Третий и второй дом стоят достаточно близко друг к другу. Между ними лишь груда кирпичей. Мы поднимаемся по лестнице выше и выше, до самой крыши. Вдруг Дикий разбегается и прыгает на соседний дом. Тёмный радостно приветствует его идею и следует его примеру.

– Ты же не собираешься прыгать? – обращаюсь я к Пустому, пока Дикий и Тёмный на той стороне доказывают друг другу, чей прыжок вышел лучше.

Пустой осторожно подходит к краю и смотрит вниз. Не отвечая мне, делает пару шагов назад.

– Давай, Пустой! Ты можешь! Давай к нам! Ну же! Давай как мы! – они победоносно поднимают руки над головой. – Только разбегись хорошенько! Отсюда не прыгай.

Пустой пятится назад, а потом разбегается и прыгает. Моё сердце замирает на мгновение, но он удачно приземляется.

– Водоросля, давай! Водоросля, теперь ты!

Я мотаю головой.

– Не будь лохом. Чего трусишь?

– Не подвергать себя очевидной опасности не трусость, а здравый смысл! – кричу я.

– Какой опасности? Тут сложно не перепрыгнуть.

– Идите к чёрту! Моя задача была просто вас привести сюда! – я отмахиваюсь и иду к выходу.

Тёмный и Дикий почти одновременно перепрыгивают обратно, проносятся мимо меня и преграждают мне спуск.

– Пры-гай! Пры-гай! – скандируют они.

– Вы совсем придурки? Какой это этаж? Пятнадцатый?

– Пятнадцать – всего лишь цифра, – заявляет Дикий.

– Мы побьём тебя, если не прыгнешь, – угрожает Тёмный.

– Пустой! Они угрожают мне.

– Прыгай сюда, – отвечает Пустой, – это не так страшно.

Дикий подбирает кусок железной трубы и замахивается. Я отскакиваю назад. Пячусь.

– Это не смешно, – мой голос дрожит, а на глазах появляются слёзы. – Это не смешно!

– Прыгай!

Пустой подходит к краю дома, на котором стоит:

– Я буду тебя ловить!

Он только мешается. Боюсь его сбить. Я разбегаюсь и прыгаю.

В полёте всё замирает. Вообще всё. Небо, Пустой, Дикий, Тёмный, облака. Сердце выпрыгивает из груди. Я падаю на крышу, и всё оживает вновь.

– Давайте с этажа на этаж! Кто быстрее? – кричит Тёмный, и они с Диким сбегают вниз.

– Ну их в задницу, – ругаюсь я. – Я сваливаю.

Мы с Пустым начинаем спускаться.

– Разве тебе не весело? – виновато спрашивает он.

– А тебе?

– Ещё не понял.

– А я понял всё сразу.

На десятом этаже мы сталкиваемся с Диким и Тёмным.

– Давайте, теперь ваша очередь!

– Отстаньте от меня! У меня, вообще, больные ноги. Мне такое нельзя.

– А играть в футбол можно?

– Да к чёрту этот ваш футбол!

– О-о-о! Это ты зря!

– Послушай, – вступается Пустой, – не надо на него давить. Не хочет – пусть не прыгает.

– А ты будешь прыгать? – спрашивает Дикий.

– Да, – после паузы отвечает Пустой.

– Тогда это несправедливо.

– Почему?

– Потому что все прыгают, а Водоросля нет. Он что, особенный?

– Но он же не хочет.

– И что? – подхватывает Тёмный.

– Давайте тогда и я не буду прыгать. И нас будет поровну.

– Так тоже не пойдёт. Почему мы должны прыгать, а вы нет?

– Можете не прыгать.

– Но мы хотим. И либо все, либо никто.

– Тогда никто, – заключаю я.

– Но мы-то будем прыгать! – Тёмный разбегается и прыгает. – Пустой, теперь ты!

Пустой неохотно подчиняется.

Я смотрю на Дикого. Дикий смотрит на меня. У меня нет шансов. Он хоть и меньше, но определённо сильнее.

– Последний, и я уговорю Тёмного отстать, – он протягивает мне руку. Я робко пожимаю её. – Насчёт три. Раз! Два!

Я срываюсь с места и бегу. До края совсем чуть-чуть. Ноги болят после первого прыжка, но я стараюсь не обращать на это внимания. Вдруг я запинаюсь и лечу. Крик.

А потом меня охватывает резкая боль.

Ваганыч – Краны

Пламя

Огонь – это свет. Огонь – это тепло. Огонь – это боль. Огонь – это разрушение.

Нет дыма без огня.

Я – это огонь.

Пожары случаются по разным причинам. Из-за неисправной проводки, например. Или из-за нарушения техники безопасности. Или по неосторожности. Но всегда есть виновный и зачастую пострадавший.

Я пережила два пожара, и все вокруг убеждали меня, что воспламенение – это случайность. Но правда в том, что дело в неисправности. Я неисправна. И это уже не изменить.

Любое решение в нашей жизни на неё необратимо влияет. Проснуться в восемь утра или в два часа дня, выпить кофе или чай, ответить грубо или сделать вид, что не слышишь, пойти по короткому пути или выбрать длинный…

Есть вещи, которые мы принимаем, потому что ничего не можем с ними сделать.

Я живу на первом этаже, и это тоже необходимость. Мне нравятся крыши и тёмное звёздное небо.

Сегодня моя с Лётчиком очередь идти в Детский Дом. Он находится в самом центре города, так что добраться можно из любой точки. Лётчику, кажется, нравится проводить там время с детьми, а мне там становится грустно. Я вижу в каждом из них что-то, что заставляет меня грустить. Никто из них не выбирал оказаться в этом Доме.

Идти туда нас никто не заставляет. Просто это важно для города. Для нас. Для Аква. Вообще, это была его идея. Он договаривался со старшими, спрашивал и искал волонтёров. Из наших согласились все. Никто из нас и не отказал бы Аква. Пара человек от Жабы, даже кое-кто от Календулы. От Паука только Суфле, и то, насколько я слышала, это вызвало большие разногласия в их отряде. А иметь проблемы с Пауком – это может быть чревато последствиями. Иногда мне кажется, что Суфле попала не в те руки, точнее, лапы. Будто муха в паутину. И, может быть, будь Календула понастойчивее, она могла бы забрать Суфле к себе.

Детям Дома нужна радость, нужен старший друг. Для кого-то мы как браться или сёстры. Большинство детей обожает Лётчика, он умеет находить контакт с ними. Меня тоже любят, но не так. Кто бы что ни говорил, а парни намного харизматичнее девушек. Этим и берут. Этим и разбивают сердца.

Ничем особенным мы в Доме не занимаемся. Рассказываем детям, что происходит за забором (они ведь почти никогда не бывают в городе), приносим им игрушки, книги и сладости. Ведьма настояла, чтобы мы помогали с уборкой, потому что ей тяжело справляться, даже если Рыбак или Пастух тоже заботятся о Доме.

Я допиваю свой кофе, когда в моё окно стучится Лётчик. Открываю окно. Утром ещё прохладно.

– Нашёл по дороге к тебе, – он кладёт на подоконник три совсем маленьких ромашки.

Цветы сейчас редко встретишь где-то в жилых кварталах каменного города.

– Спасибо. Сейчас очень холодно? Думаю, что надеть.

Лётчик часто носит белый потрёпанный свитер или коричневую кожаную куртку. А бывает, когда совсем холодно, то обе вещи сразу. Сегодня он в куртке.

– Нет, но накинь какую-нибудь кофту.

Я беру свой персиковый свитшот, рюкзак с игрушками и вылезаю в окно. Я почти не пользуюсь дверью, а воровать у меня почти ничего. Лётчик любезно помогает мне не упасть.

– Сегодня ходка, – говорит он, когда мы выдвигаемся в сторону Дома. – Аква говорил тебе?

– Да.

– Ты идёшь?

– Да.

Он смотрит на меня.

– А ты? – спрашиваю я.

– И я иду.

– Пришлось потратиться на игрушки и так, по мелочи. А тебе?

– Тоже надо, – обрывает он меня. – Всякое.

Лётчик не рассказывает, куда он тратит кристаллы. По-моему, знают только он и Аква. А может, и Аква не знает. В любом случае, это дело каждого.

– Ходка дальняя? – интересуюсь я.

– Сегодня по-крупному.

– Лишь бы на остальных не наткнуться.

– Обычно Аква хорошо места выбирает.

– Ну да.

В начале нашего пребывания отряды часто пересекались друг с другом, и это вызывало большое недовольство. Особенно со стороны Паука. Но потом пересечения прекратились. Уж не знаю, договариваются ли лидеры между собой или ещё как, но так лучше. Так спокойнее.

Мы добираемся до Детского Дома. У ворот нас встречает Рыбак. Он будто выгорел на солнце, а седая бородка, словно чешуя рыбы, блестит серебром. У него морщины у глаз от того, что он много смеётся, но сегодня он как-то хмур.

– Не знаю, стоит ли вам сегодня здесь быть, – начинает он, так и не открывая ворот.

– Почему? – спрашиваю я. – Что-то случилось?

– Ведьма уже отправила за Аква и другими лидерами, поэтому не знаю.

Мы с Лётчиком настороженно переглядываемся. Рыбак оглядывается на дом, чтобы убедиться, не подглядывает ли Ведьма из окна, затем всем телом прижимается к решётке и шепчет:

– У нас кое-кто пропал.

– Кто? – спрашивает Лётчик.

– Кто-то из детей? – удивляюсь я.

– Да, один. Мальчик.

– Кто именно? – не сразу решаюсь задать вопрос я.

– Не уверен, должен ли говорить. Ведьма ждёт лидеров.

– Так нам лучше уйти? – уточняет Лётчик, и я ударяю его локтем в бок. Неужели ему неинтересно?

– Давай мы лучше поможем!

– Рыбак, это кто там? – сразу узнаю громкий голос Ведьмы. Она замечает нас и останавливается у ворот. – А, понятно. Я уж думала… Сегодня не принимаем.

– Давайте мы вам поможем, если что-то случилось. Разве вам не нужны молодые руки и ноги… трезво мыслящие головы?

– Нет, – голос Ведьмы звучит сурово.

– Но мы правда готовы помочь! – подхватывает Лётчик. – Мы сделаем всё, что скажешь! Даже посидим с детьми, пока вы…

– Нет.

– Но…

– Нам не нужна ничья помощь, – она вдруг делается мягкой, смотрит на Рыбака. – Уже поздно. Мальчика нашли.

– Он в порядке? – спрашиваю я.

Ведьма молча продолжает смотреть на Рыбака, словно виновата перед ним.

– Рыбак, – говорит она, – нужно показать всё новенькому.

– У вас новенький?

– Да.

– Но как же забор? – вставляет своё слово Рыбак.

– Да, забор… – Ведьма выглядит несколько растерянно. – Лётчик, Пламя, покажите новенькому Дом, двор, расскажите правила… Скоро прибудут лидеры. И Хирург. Надо подготовиться.

Рыбак одобрительно кивает и отпирает ворота. Он провожает нас до спальни мальчиков и уходит по своим делам.

На кровати под окном сидит мальчик лет десяти. У него пухлые губы и светлые кудрявые волосы. Мальчик поднимает на нас свой взгляд, осознанный и грустный. Вряд ли кто-то радуется, попадая сюда.

– Привет! – начинает Лётчик и садится на кровать напротив. Я тоже присаживаюсь. – Меня зовут Лётчик, а это Пламя. Как тебя зовут?

Мальчик изучает нас.

– Толстый, – отвечает он.

– Значит, это твоя кровать?

–Д а. Я на ней проснулся. Было холодно.

– Вот, держи, – я достаю из кармана рюкзака шоколадную конфету. – Тут такие редко водятся, но хочется, чтобы твой первый день в Доме был чем-то скрашен.

– Спасибо, – он берёт конфету и кладёт её на подоконник.

Воцаряется тишина.

– Не боишься, что кто-нибудь возьмёт её, пока тебя не будет?

– Её могут украсть?

Я пожимаю плечами. Мальчик берёт конфету в руки и медленно, шелестя обёрткой, разворачивает её. Толстый откусывает маленький кусочек и рассасывает его во рту, только потом откусывает снова. Мы терпеливо молча ждём. Когда Толстый заканчивает, Лётчик встаёт:

– Вот и отлично! Теперь самое время показать тебе Дом, – он протягивает мальчику руку, тот нерешительно берётся за неё. – Попытаюсь рассказать тебе о нём всё самое интересное. Ну, вперёд!

Мы выходим из комнаты.

Я ловлю себя на мысли, что мне нравится наблюдать, как Лётчик ведёт себя с детьми. В Доме он немного другой. Более свободный, что ли. Ему нравится бывать с детьми. Только в Доме я замечаю, что и в нём ещё живёт ребёнок.

Мы останавливаемся у самого порога. Лётчик разворачивает Толстого, и мы смотрим на пустую комнату с заправленными кроватями.

– Можешь рассказать нам, кто ещё живёт с тобой в комнате?

Толстый отрицательно мотает головой:

– Я ещё никого не знаю.

– Ничего, познакомишься.

– В соседней комнате тоже живут мальчишки, – говорю я. – Вы можете ходить друг к другу в гости, но только до комендантского часа. Он начинается в девять вечера. После разрешается ходить только до ванной и обратно. Понятно?

Он кивает как послушная собака. Мы поднимаемся на этаж выше.

– Это этаж девочек. Комнаты расположены так же, как и на этаже мальчиков.

– К ним тоже можно ходить в гости?

Мы с Лётчиком переглядываемся.

– Только если кто-то из взрослых разрешит.

– А что выше? – мальчик перегибается через перила и смотрит вверх. – На самом верху?

– Чердак, но там ничего интересного. Всякий хлам.

– Я хочу посмотреть.

– Там пыльно.

– Если можно, – его тихий голос заставляет сердце сжиматься.

Вряд ли, он когда-нибудь ещё сможет туда попасть.

– Если он не заперт, то можем войти, – соглашается Лётчик.

Мы поднимаемся на самый верх. Я сама никогда не была на чердаке, но Лётчик был. На чердаке много света от большого окна. В свету медленно танцует пыль. Её тут очень много. Она оседает на бесчисленное множество коробок и ящиков, но и свободного пространства тут тоже предостаточно.

– Ух ты! – вскрикивает Толстый и бежит к дальнему углу. – Это же велосипед! – он уверенно хватается за ручку, а потом робко обращается к нам: – Можно?

Лётчик кивает. Это он притащил этот велосипед однажды в Дом. Мы достаём его из-за коробок.

– Пыльный, – отряхивая ладони, говорю я. – Надо бы протереть.

Я снимаю рюкзак, чтобы достать платок, но мальчики не ждут меня. Разве кто-то думает о том, как он выглядит, когда действительно счастлив? У Толстого есть велосипед, и он счастлив. Какое ему дело до запачкавшихся штанов? Толстый усаживается на велосипед.

– Умеешь кататься? – интересуется Лётчик.

– Чуть-чуть.

Толстый поджимает под себя ноги, и Лётчик толкает его вперёд, не отпуская руки от сидушки. Через пару секунд Толстый ставит ноги на педали, начинает их крутить и вот уже сам наматывает круги по чердаку, треща старыми половыми досками.

В одной из коробок замечаю воздушные шары, и мне приходит в голову идея надуть их и раздать ребятам. С разрешения старших, конечно. Я сообщаю об идее Лётчику и ухожу переговорить с Ведьмой. Нахожу её не сразу. В столовой за прикрытой дверью. Голоса взволнованные.

– Чего мы ждём? И что за срочность? – узнаю прокуренный голос Жабы.

– Ещё не все подошли, – спокойно отвечает Ведьма.

– И сколько мне ждать? Кого, вообще, мы ждём?

– Аквамарина.

– О боже! Теперь мы все будем ждать его одного?

– Раньше он всегда приходил вовремя.

– Времена меняются. Скорее начнём – скорее закончим.

–Кто-нибудь знает, где Аква?

На несколько секунд воцаряется тишина, от которой становится не по себе.

– Ладно, – тяжело вздыхает Ведьма, – начнём. Подтянется. У нас произошло ЧП. Сегодня утром мы не обнаружили одного мальчика в кровати. Конечно, мы предположили, что он сбежал, и отправились на его поиски.

– Дела Дома меня не касаются, – перебивает её Паук.

– Вы хотите, чтобы мы присоединились? Одному ему в городе делать нечего, да и опасно, он может заблудиться. Мы передадим всем своим, чтобы приютили мальчика и отвели сюда, – Календула как всегда рассуждает здраво.

– Извините, – отвечает Рыбак. – Но этого не требуется. Мы нашли мальчика. Он мёртв.

Мурашки пробегают по коже. Пытаюсь подглядеть в щёлку и разглядеть реакцию остальных, но обзор мне перекрывает чья-то спина.

– Вы обвиняете нас? – через паузу спрашивает Паук.

– Что? Какая глупость! – возмущается Ведьма.

– Тогда что вам от нас надо?

– Дело не только в мальчике, – берёт в свои руки инициативу Хирург. – Это не единственное происшествие.

– Ещё кто-то умер? – Жаба циничен.

– У нас пропали двое. Актёр и Кукольных Дел Мастер.

– Они причастны к убийству мальчика? – испуганно спрашивает Календула.

Я слышу шум на лестнице. Это Лётчик и Толстый спускаются вниз. Поддаваясь секундной панике, стучу в дверь и резко вхожу внутрь, прерывая разговор. Все смотрят на меня как на призрака.

Ведьма молча выталкивает меня в коридор и выходит вместе со мной, прикрывая за собой дверь.

– Мы там, на чердаке, нашли шары и хотели их взять… – тараторю я.

– Да-да, берите, что хотите, делайте, что хотите. В рамках разумного. Я сейчас занята, – она вдруг замирает. – Аква не приходил?

– Не видела его пока.

Она обеспокоенно смотрит на меня.

– Займите чем-нибудь детей, – и она уходит, заперев за собой дверь.

Лётчик замечает мою встревоженность, но я стараюсь овладеть собой и максимально бойким голосом говорю:

– Шары разрешили взять, так что устроим небольшой праздник!

Вряд ли моя улыбка в этот момент выглядит естественной. Она такая же натянутая, как бельевая верёвка.

– Здо́рово, – кивает Лётчик, – я пока покажу Толстому первый этаж, а ты иди за коробкой. Это, кстати, столовая.

Пока поднимаюсь по лестнице, ощущаю тревожность. Неужели Актёр и Кукольных Дел Мастер могут быть причастны к смерти мальчика? Но больше всего меня пугает не сам этот факт, а возможные последствия. Как это воспримет Лётчик? Он много общался с Кукольных Дел Мастером. Может, он что-то знает? Но как ему сообщить? Моё нутро подсказывает, что за всем этим стоит нечто громоздкое, монолитное.

Мы с Лётчиком выводим детей на улицу, надуваем шары и раздаём всем. Их глаза так и светятся от восторга. Кто-то отпускает шарик и стремится его поймать, пока ветер не уносит его ввысь или за забор, кто-то держит его, обхватив двумя руками, кто-то носит за собой на верёвочке как собачку. Я смотрю на детей и пытаюсь понять, какой же мальчик мёртв. Кого из детей тут не хватает…

К нам подскакивает Рыжая. Я протягиваю ей шарик, но она, словно не замечая меня, заговаривает с Лётчиком:

– В честь чего такой праздник?

– Да так, нашли на чердаке. Решили: почему бы и нет?

– Отличная идея!

– Вообще-то, это Пламя придумала.

Она бросает в мою сторону мимолётный взгляд и за долю секунды успевает меня им измерить.

– Молодец, – получаю я от неё сухой комплимент.

– Какой шарик ты хочешь, Рыжая? – спрашивает Лётчик.

– Красный.

Я как раз держу такой в руке и во второй раз протягиваю ей его.

– Нет, не этот. Вон тот! – она указывает на охапку шаров. Лётчик лезет в самую гущу и достаёт нужный.

– Этот?

– Да, спасибо, Лётчик! – она обнимает его своими худенькими ручками.

– Эй, Рыжая! – кричит кто-то из мальчишек. – А я и не замечал, что ты с Пламя так похожа! У вас и цвет волос один в один.

–Точно, – подтверждает Лётчик. – Вы как сёстры.

– Она мне не сестра! – злобно отвечает Рыжая и, обращаясь к мальчишке, кричит: – А ты дебил! – она обиженно глядит на Лётчика и убегает.

– Какая-то она сегодня колкая, – замечает Лётчик.

– Да? А, по-моему, она всегда такая.

Он пожимает плечами. Мы долго стоим молча. Сначала не решаюсь заговорить с ним об услышанном, потому что нас могут прервать дети. Но эта тишина давит на меня. Мне нужно с кем-то поделиться.

– Мне нужно тебе кое-что сказать, – я копаюсь носком ботинка в песке и не смотрю на Лётчика.

– Сейчас?

– Наверное, лучше сейчас. Я кое-что слышала. Только не волнуйся, ладно? – конечно, это вызывает только волнение: у меня и у него. – Этой ночью пропали Актёр и… Кукольных Дел Мастер.

Лётчик непонимающе смотрит на меня:

– Как это пропали?

– Я не знаю. Ты хорошо общаешься с…

– Он не мог пропасть. Может, он…

– Так сказали старшие. Что-то странное произошло за ночь: мальчик, Актёр, Кукольных Дел Мастер.

– По-твоему, они все связаны?

– Не знаю. Я, если честно, ничего не понимаю. Просто хотела, чтобы ты знал.

– Это ерунда какая-то.

Мы немного молчим.

– Именно поэтому собрали лидеров, – говорю я. – Надо будет расспросить Аква, думаю, он уже тут.

– Вряд ли он нам расскажет.

– Но ведь мы с тобой знаем!

– Слабое преимущество. Рано или поздно об этом узнают все.

Снова молчим.

– Как думаешь, что могло случиться с Кукольных Дел Мастером? – решается спросить Лётчик.

– Я даже боюсь предположить… Слушай, – мне очень тяжело это говорить, – они нашли мальчика и он мёртв. Они считают, что Актёр и Кукольных Дел Мастер могут быть к этому причастны.

– Хрень какая-то. Пойду его искать сегодня. Он не может исчезнуть просто так. Да и в эту дурацкую теорию я не верю. Просто что-то случилось.

– Сегодня же ходка.

– Чёрт! Скажу Аква, что я всё знаю, и он меня отпустит.

– Скорее, наоборот.

Лётчик знает, что я права. Своим взглядом, полным беспомощности, он пытается найти во мне сочувствие. Я обнимаю его. Пожалуй, только так я могу ему сейчас помочь.

Краем глаза замечаю в стороне Паука. Меня бросает в дрожь. Он, кажется, смотрит на меня, но его правый глаз косит, так что нельзя сказать точно. Достаёт пачку сигарет. К нему быстрым шагом подходит Календула и забирает пачку:

– Тут дети!

Пока из дома выходят старшие, Паук прячет сигареты в карман. Низкорослая Швея что-то активно высказывает Хирургу, тот лишь молча кивает головой. Она подходит к нам.

– Спасибо, что приглядели за детьми. Сейчас вам лучше идти.

– Мы можем переговорить с Аква? – тут же спрашивает Лётчик.

– У нас перерыв. Мы ещё не закончили.

Эта мысль меня успокаивает.

– Кто присмотрит за детьми? – интересуюсь я.

– Я, – отвечает Швея. – Их поведут к Хирургу, – пробалтывается она.

– Зачем?

К Хирургу просто так не ходят.

– Это общее решение.

Мы с Лётчиком переглядываемся, но ничего не можем придумать, чтобы остаться. Чтобы не затягивать молчание, понимающе киваю:

– Что ж, тогда мы пойдём.

За воротами мы долго молчим. Лётчик первым решает двинуться и вернуться в город. Я следую за ним. В коридоре между безликими заброшенными домами мы останавливаемся. Лётчик садится на бетонный блок ко мне спиной.

Тишина, повисшая между нами, натягивается как резинка. Если заговорить о том, что мы слышали, она непременно лопнет. Но я не понимаю, чего он ждёт тут. Может, надеется дождаться Аква? Но собрание может затянуться.

– Пойдём, – я осторожно касаюсь его плеча. – Нам ещё нужно поесть и подготовиться к ходке.

– Не пошли бы сегодня – ничего бы не узнали.

Я присаживаюсь рядом, но спиной к нему.

– Думаешь: Аква расскажет остальным?

– Думаю, что это будет зависеть от решения, которое они там все примут. Вряд ли он пойдёт против него.

– Думаешь, они решат всё скрыть?

– Я не понимаю, что там происходит.

Мы добираемся до кафе, где собираемся пообедать. Внутри всё выглядит слишком обыденно, словно ничего в этом городе и не произошло. В самом углу справа, в своём излюбленном месте, прячется Мрак. Мне всегда становится тревожно, когда я вижу её. Хоть она и старается быть неприметной, но чёрная одежда не выделяется разве что ночью. Пара мух разместилась за столом. Отдельно от них, располагается парень, демонстративно забросив ноги на стол, и листает книгу. Те самые зелёные глаза. Но он сидит в солнцезащитных очках. От этого мне становится легче. Хрусталь с Ёлкой о чём-то перешёптываются. У барной стойки скандалит Змея:

– Послушай, если ты думаешь, что я буду платить за это, – она демонстративно отодвигает чашку указательным пальцем, – то ты ошибаешься. Если я сказала «переделать», значит нужно переделать. И мне плевать, где ты будешь искать сливки.

За барной стойкой стоит тень с красными глазами. Тени не похожи на разумных существ. Да и ответить они уж точно не могут.

Мы с Лётчиком подсаживаемся к Змее.

– Нет, ну, вы представляете? – она тут же переключается на нас, пока тень уплывает куда-то на кухню. – У них кончились сливки!

– Боже, Змея, три часа дня, а ты уже скандалишь! – замечаю я.

– Что ты хочешь этим сказать, стервочка? – её сладкий голос вдруг начинает горчить.

Её тон обижает меня, но я пытаюсь не поддаваться на её провокации.

– Побереги силы для ходки. Она сегодня, – вступается Лётчик.

– Сладкий, как будто я не знаю.

– Не называй меня «сладким».

Она прикусывает свой длинный ноготок указательного пальца и внимательно смотрит на Лётчика:

– Извини.

Звучит достаточно искренне.

Тут ей приносят кофе со сливками, и она переключается на него. Мы заказываем себе обед и от греха подальше решаем пересесть к Ёлке и Хрусталю.

Хрусталь – почти двухметровый громила, здоровенная груда мышц, за чьей спиной можно спрятаться, разве что он сам не спрячется за кем-то другим. Рост Ёлки, пожалуй, чуть больше полутора метров, но она всегда носит высокие каблуки и часто короткую шубу. Шуба никогда не бывает естественного цвета, и она меняет их каждый день. Сегодня она фиолетовая. Носить шубу летом странно, соглашусь. Но когда это мода была трезвой? В тон шубе – губная помада. Иногда кажется, что у них со Змеёй негласное соревнование: у кого сегодня стиль лучше. Я со своими джинсами и свитшотом даже отбор не прохожу.

– Говорю тебе: он будет что-то решать насчёт Суфле, но я ничего не знаю. О, привет, ребят! – Ёлка пододвигает свой стакан.

Мы с Лётчиком садимся друг напротив друга, я – к Ёлке, он – к Хрусталю.

– Что-то не так с Суфле? – интересуется Лётчик.

– Ты ещё не в курсе? – удивляется Хрусталь. – Я думал, что все знают.

– Ну, об этом как бы никто не говорит, но знают все, – поправляет его Ёлка.

– Так в чём дело?

Ёлка цыкает и закатывает глаза. Она нагибается к столу, жестом просит нас сделать то же самое, а затем шёпотом говорит:

– Муха бросил Суфле.

– Муха – в смысле прям Муха?

– Да, – недовольно отвечает она. – С кем она встречалась, тот её и бросил.

– И что, это какая-то проблема? – не понимаю я. – Тоже мне новость! – знали бы они, с чем мы вернулись из Детского Дома. Замечаю недовольное лицо Лётчика и его многоговорящий взгляд, тут же решаю исправиться: – Ну, кого в жизни не бросали. Она же не первая. Да, личная трагедия. Могу представить, какая это личная трагедия для тонкой души Суфле, но встречаться с Мухой – сам по себе выбор специфичный.

– Он бросил её, потому что так сказал Паук.

–То есть?

– Паук изгнал её.

– Что?! – в один голос спрашиваем мы с Лётчиком.

– Да, – подтверждает Хрусталь, – поэтому Муха и не может с ней встречаться.

– Но почему? – начинает засыпать вопросами Лётчик. – Зачем он так поступил? И что она теперь будет делать? Не будет же она одна… – он понижает голос. – Как Мрак.

Все, конечно, смотрят в дальний правый угол у двери. Мрак своими пугающими чёрными глазами смотрит на центр стола и потягивает что-то из бутылки. Надеюсь, она сегодня не придёт на ходку. И я уверена, что она слышала Лётчика. Она часто знает больше, чем нужно, но ей просто нет дела до всей этой информации.

– Никто не может быть настолько безумным, кроме Мрак, разумеется, чтобы остаться совсем одному, – соглашается Хрусталь. – Это же Суфле. Она – одна, ну, никак.

– Значит, ей нужно помочь, – говорит Лётчик.

– Ну, конечно! Давай позовём её к себе в отряд! – недовольно подхватывает Ёлка.

– Это не нам решать.

– Ну да. Только если мой брат ей предложит. А она, если не дура, согласится. Но, чёрт побери, почему мы должны подбирать слабые звенья?

– На кого это ты намекаешь?

Ёлка строит недовольную гримасу и чуть заметно кивает в сторону барной стойки. Ёлка недолюбливает Змею.

– В любом случае, нам следует поддержать Суфле, – говорит Лётчик.

– Ах да, она же теперь у Хирурга.

– Твою ж мать! – вырывается у него.

– Просто так к нему не придёшь, – понимающе говорит Хрусталь. – Значит, дело хреново.

– Мой брат отвёл её к нему.

– Значит, всё плохо, если сам Аква это сделал.

– Ну, он не сказал, насколько, поэтому… кто знает.

– Будем надеяться, что сил у неё больше, чем кажется, – говорю я и сама не верю в свои слова. Если Хирург не поможет Суфле, то ей уже никто и ничто не поможет.

Ходка – это наша работа. Без чёткого графика. Этим мы занимаемся по велению Аква. Он ищейка, а у ищеек есть чутьё. Все лидеры – ищейки. Чутьё помогает им понять, где мы можем добыть самородки.

В нашем отряде, как, пожалуй, в каждом, есть свои негласные правила, за нарушение которых может последовать наказание. Насколько суровое, сказать не могу. У нас в отряде никто их не нарушал. Мы не просто отряд, мы семья, и, что бы внутри семьи ни происходило, мы всегда должны оставаться семьёй. Именно это условие, единственное, выдвинул Аква, когда брал каждого из нас к себе.

Правило первое: ходка назначается лидером. Аква лично оповещает каждого о месте и времени.

Правило второе: на ходку созывается весь отряд независимо от возможных разногласий внутри него.

Правило третье: ходка – обязательное мероприятие, не прийти на неё можно только в случае болезни или травмы.

Правило четвёртое: запрещено рассказывать о месте, времени и других деталях ходки членам других отрядов. Это может привести к нездоровой конкуренции.

Правило пятое: не создавать самостоятельных нелегальных ходок. Это может быть СМЕРТЕЛЬНО опасно.

Правило шестое: собирать как можно больше самородков.

Это, в свою очередь, приводит к седьмому правилу: участник сам несёт ответственность за свою экипировку, включая объём сумки или рюкзака.

Правило восьмое: все без исключения добытые самородки сдаются Аква.

Он относит их Хирургу, тот делает пересчёт, перерабатывает их в кристаллы, возвращает их Аква, а Аква в равном количестве раздаёт всем участникам ходки. В том числе и себе. Вне зависимости от того, кто сколько собрал.

Мы следуем этим правилам так давно, что они нам кажутся сами собой разумеющимися. Хотя я знаю, что в других отрядах существуют иные правила. Например, никто из других лидеров сам не присутствует на ходке.

Ходка опасна по многим причинам. Во-первых, это сами самородки. Это острые, прозрачные, полупрозрачные или цветные кристаллы. Большая удача – отыскать чистые, прозрачные кристаллы. Особо ценятся друзы. Самородки прорастают через мебель, стены, предметы быта, и поэтому их часто сложно изъять, приходится применять дополнительные инструменты. Во-вторых, самородки опасны. Они жалят, поэтому экипировка – это не просто прихоть. В-третьих, самое большое скопление самородков чаще всего приходится на старые дома. Старые – значит, догнивающие. Находиться в таких аварийных зданиях опасно, потому что они могут рухнуть. Все мы знаем, что случилось с Кислым. Ну, и четвёртая опасность – это дома-матки.

Я дохожу до места встречи с походным рюкзаком. Лётчик, Ёлка и Пепел уже на месте. Мы собираемся на возвышении у старой стены, сплошь исписанной какими-то обрывками и разрисованной, впрочем, вполне недурно. Часть изображений и рисунков стёрты дождём и часто прислонявшимися к ним спинами. Перед стеной целое поле многоэтажек. Если пройти километров пять вперёд, то уже можно наткнуться на первые загнувшиеся высотки, покрытые белой и зелёной плесенью. Чуть позже к нам присоединяется Хрусталь. Ёлка нервно поглядывает на часы. Последней из отряда появляется Змея, когда остаётся шесть минут до начала.

– А где Аква? – спрашивает её Ёлка.

– Не знаю. Я его весь день не видела.

Мы с Лётчиком переглядываемся, и я говорю:

– Мы сегодня ходили в Детский Дом. Было экстренное совещание старших и лидеров. Наверное, Аква всё ещё там.

– Это из-за того, что сделал Паук? – спрашивает Хрусталь.

Я пожимаю плечами:

– Нас на собрание не пустили, мы сидели с детьми.

– Не помню, чтобы Аква когда-либо пропускал ходку.

– Значит, ситуация там действительно проблемная, – подключается Лётчик, пытаясь свети разговор на нет.

И вряд ли бы у него это получилось, если бы за нашими спинами не раздалось сухое «привет».

– И ты… – закатив глаза, произносит Змея.

Уже темно, и света в этой части города нет, но благо, мы все стоим с огромными фонарями, и я могу разглядеть скелетоподобный силуэт Мрак. У неё чёрное всё: волосы, кожаная куртка, джинсы, берцы, перчатки, рюкзак… даже глаза кажутся чёрными. Только кожа бледная, как у смерти. В руках она держит стеклянную бутылку и что-то выпивает из неё. Все мы знаем, что она употребляет.

– Твой парень меня сам позвал, – спокойно отвечает она.

Змея шеей делает волну, пытаясь в это время подобрать очередной язвительный ответ, но Мрак успевает вставить:

– Не ревнуй только. Бизнес и ничего личного.

– Стерва, – шепчет Змея.

Меня удивляет спокойствие Мрак. Она прекрасно знает, что из присутствующих тут, да и, пожалуй, во всём городе, нет того человека, которому было бы приятно находиться с ней в компании. Она знает, что Ёлка и Змея готовы вырвать ей глаза, что Пепел часто сдерживает себя, чтобы не переломать ей кости. Я знаю, как она неприятна Лётчику. Но больше всего на свете я хочу быть уверена, что она не знает, насколько сильно её боюсь я. При её появлении я сильнее впиваюсь в ручку фонаря, будто этот искусственный свет способен прогнать эгоцентричную Мрак.

– Кстати, где он? – спрашивает она.

Ёлка снова смотрит на часы.

– Время, – она разводит руками. – Надо начинать.

Я бросаю взгляд назад. Вдруг он уже на подходе?

– Его не будет? – в голосе Мрак улавливается толика обеспокоенности.

– Рот закрой, – отвечает Змея. – Тебе тут не рады.

От такой неожиданной грубости Мрак приподнимает брови. Не видела раньше её такое лицо.

– Змея! – Лётчик отдёргивает её.

– Она не в нашем отряде, она не семья. Я уверена, что Аква просто снисходит, – она быстро осматривает девушку с головы до ног, – до столь жалкого существа.

Мрак кивает головой:

– И всё же я тут, поэтому вам придётся работать со столь жалким существом. Рады вы или нет.

Пока они ссорятся, я достаю из кармана куртки коробок и вынимаю семь спичек, по количеству собравшихся.

– Старым дедовским способом, – я протягиваю спички на ладони.

– Но нас семь! – говорит Лётчик, пока Ёлка начинает обматывать спички цветными нитками.

– Значит, кто-то пойдёт один, – отвечает Пепел.

– Я даже знаю, кто, – Змея не упускает шанса вставить своё слово.

Ёлка прячет спички в своём кулаке, торчат только головки.

– Итак, – произносит она, – вытягиваем по одному. Зелёный с зелёным, синий с синим, белый с белым. И одна пустая.

Ёлка решает доверить свою судьбу нам и соглашается оставить себе последнюю невытянутую спичку. Первым тянет Лётчик. Зелёная. Вторым Хрусталь. Белая. Третьей вытягивает спичку с зелёной ниткой Змея. Она аж вздыхает от облегчения. Лётчик набирает воздуха всей грудью. Он уже предвидит, как ему будет тяжело с ней. Я тяну четвёртой. Пустая. Встречаюсь взглядом с взволнованным Лётчиком, пытаюсь изобразить, что всё в порядке, хотя на меня накатывает некоторое беспричинное беспокойство. Пятым Пепел. Синяя. Мрак достаётся белая. Все расходятся по парам.

– Может, взять Пламя к кому-нибудь в тройку? – предлагает Лётчик.

– Тогда мы не успеем охватить все дома, – возражает Пепел. – И так без Аква сегодня.

– Всё в порядке, – я понимаю, что Лётчик переживает, но мне будто приходится оправдываться перед всеми, словно все думают, что одна я не справлюсь.

– Давай тогда ближняя четвёрка домов твоя, а остальные мы делим между собой.

Все соглашаются. Лётчик и Змея берут следующую шестёрку домов, вглубь уходят Ёлка и Пепел, ещё дальше – Мрак и Хрусталь.

Расходимся. Я принимаюсь за свой дальний четвёртый дом. Большая железная дверь держится на нижней петле, перекрывая собой вход внутрь. Я пробую приподнять её и сдвинуть, но мне не хватает сил. Она лишь немного приподнимается, но я боюсь, что она свалится мне на голову. Тогда я снимаю свой пока ещё пустой походный рюкзак и пропихиваю его внутрь. Между накренившейся дверью и полом есть достаточное расстояние, чтобы пролезть. Натягиваю платок на нос в связи с возможной плесенью и запахами внутри, ложусь на живот и проталкиваю себя вперёд по пыльному полу, стараясь не задевать дверь. Почему-то есть страх, что от моего лёгкого прикосновения тазом или ногой она рухнет, хотя мне едва удалось её сдвинуть до этого. Оказавшись внутри дома, автоматически отряхиваюсь, хотя это обычно не имеет никакого смысла. Никто не приходит после ходки чистым. Надеваю рюкзак на плечи, беру в руки фонарь и осматриваюсь.

Пустой дом – гробница. Глухая, немая, скрывающая свои тайны. Кромешную тьму прорезает луч искусственного света фонаря. Никаких отблесков и мерцаний я не замечаю. Скорее всего, самородков тут нет. Или они пока не успели прорасти. Обхожу весь первый этаж. Тут нет мебели, только голые стены без обоев и других признаков жизни. Дом-пятиэтажка без лифтовой шахты. Я поднимаюсь по лестнице на последний этаж. Всегда начинаю с первого и последнего этажей.

На последнем этаже пахнет чем-то забродившим. Здесь четыре квартиры. У двух из них нет входных дверей, и я с лёгкостью попадаю внутрь. Тут меня ждёт целый урожай находок. Небольшие острые носики самородков проглядывают через прорезанную ими обивку дивана, перевёрнутый стол и даже из задней стенки платяного шкафа с обвисшими дверьми. Достаю инструмент из рюкзака и начинаю их понемногу откалывать. Каждый мой стук сотрясает тишину, окружившую этот заброшенный район. Вскоре слышу звуки работающих инструментов и понимаю, что остальные тоже приступили к работе.

Повозившись с первыми двумя квартирами, я приступаю к тем, что имеют закрытые двери. У одной деревянная дверь со сломанным замком открывается легко. Но в квартире почти ничего нет, и на неё у меня уходит совсем немного времени. Дверь второй квартиры добротная. Я пытаюсь вскрыть её подручными инструментами, но дверь оказывается упрямей моих навыков. Я достаю из кармана джинсов мел и помечаю дверь огромным знаком Х. Надо будет вернуться сюда позже вместе с отрядом. Уж у кого-то получится её вскрыть.

Я работаю не так быстро, как хотелось бы. Возможно, события сегодняшнего дня так влияют на меня. Но улов неплохой, и я передвигаюсь к дому напротив.

Это уже здание в шестнадцать этажей. Тут я засяду надолго. На мою удачу часть окон на первом этаже оказываются выбитыми. Убеждаюсь, что на подоконнике нет стекла, и залезаю внутрь. Обхожу первые шесть квартир и собираю то, что есть. Аква советует не пользоваться лифтами, потому что можно в них застрять или, чего хуже, рухнуть вместе с ними. Да и никто не знает, как обстоят дела с проводкой в заброшенных домах. Но перспектива подниматься на шестнадцатый этаж кажется совсем уж не радужной. Нажимаю на кнопку вызова, и она подсвечивается голубым. Дом пробуждается ото сна. Лифт, дребезжа, медленно спускается вниз. Добравшись до первого этажа, он своим светлым лучом ещё за закрытыми дверями делит меня пополам. Потом со скрипом и скрежетом открывает свою голодную пасть. Свет оказывается слишком ярким, с непривычки жмурюсь. Захожу внутрь, выбираю шестнадцатый этаж и еду вверх, чуть пошатываясь в лифтовой кабине. Лифт останавливается на нужном мне этаже, но не открывает двери до конца. Я пропихиваю свой рюкзак и пролезаю сама на этаж. Яркая полоска лифтового света освещает пол и стену, усыпанную самородками. Я начинаю извлекать инструменты из рюкзака и слышу какой-то звук справа. Будто я не одна. Внутри всё съёживается. Я сжимаю инструмент в правой руке, в левой – самородок. Тоже может быть неплохой защитой.

Стараясь быть бесшумной, я медленно выпрямляюсь. Делаю аккуратный шаг левой ногой, правой, снова левой. Наступаю на гравий. Раздаётся характерный звук. Сжав губы, замираю и напрягаю слух. Слышны только далёкие постукивания из соседних домов. Выдыхаю и расслабляюсь, как вдруг слышу точно такой же, как и мой, шаг в стороне. Чтобы не поддаваться панике, начинаю вдыхать носом и выдыхать ртом. Если тут кто-то есть, он теперь явно слышит моё дыхание.

Резко врываюсь в одну из квартир, будто это облава. Внутри темно, стёкол в окнах нет, и задувает прохладный ветер. А может быть, холодно из-за страха. Без оставленного мною в коридоре фонарика не особо хорошо видно. Осматриваюсь, стоя в дверном проёме, и даю глазам привыкнуть. Продвигаюсь чуть вперёд и останавливаюсь прямо между входами в две комнаты. Комнату справа отделяет дверь, слева – ничего. Пол усыпан песком, гравием и стеклом. В квартире почти нет самородков, или я их не вижу из-за темноты. Выбираю левую комнату и, осторожно ступая, двигаюсь к ней.

Меня резко дёргает назад, и чьи-то мощные руки прижимают меня к стене. Моя правая рука чуть выше локтя впивается в кристалл, растущий из стены. Он протыкает куртку, свитшот и кожу. Я чувствую сильную боль. Я вскрикиваю. Он затыкает мне рот ладонью, и я вижу его напуганные, но полные решимости серые глаза. Всё начинает двоиться.

Мутнеет. Зелёные глаза. Я слышу смех. Как будто во сне. Он так близко, что я чувствую запах пива.

Свободной левой рукой наношу удар кристаллом, но он уворачивается, и я лишь едва задеваю его. В испуге или ярости он ещё сильнее прикладывает меня к стенке, так что от удара у меня болит спина, а правая рука онемевает. Он выше меня и явно сильней. Я не видела его раньше.

Глухие шаги. Он смотрит на меня. Мне страшно. Мне некуда бежать. Я горю.

Мои волосы вспыхивают со скоростью спички. Он отскакивает от меня молниеносно. Я освобождаю руку и бросаюсь к коридору, но какой-то пьяной походкой. Впившийся кристалл даёт о себе знать. Он хватает меня за кофту. Я тут же пытаюсь её снять, чтобы он снова меня не зажал. Куртка загорается от моих пылающих волос. И он снова отскакивает. Я горю. Снимаю куртку вместе с кофтой, пятясь спиной к окну, и выкидываю их наружу. Свежий воздух чуть отрезвляет. Но я всё ещё не могу прийти в себя.

Он сидит, вжавшись в дальний правый угол, как испуганный кролик. Я вжимаюсь в угол у окна, сползаю по стенке, потому что ноги теперь немного ватные и им сложно меня держать. Пытаюсь успокоиться и вернуться к действительности. Он пока больше не нападает, только следит, как волосы медленно перестают гореть. Я стараюсь незаметно от него набрать в ладонь горсть песка и стекла, чтобы бросить ему в лицо, если понадобится защищаться снова. Мы смотрим друг на друга, не отрываясь, но и не решаясь пошевелиться.

– Что ты такое? – спрашивает он.

Он меня определённо не знает.

– Кто ты? – отвечаю вопросом на вопрос. – Я тебя не видела раньше.

Он молчит.

– Что ты тут делаешь? – теперь его очередь.

– Это твой дом?

Он выдерживает паузу, а затем мотает головой.

– Тогда что ты тут делаешь? – спрашиваю я, выделяя «ты».

– Прячусь.

– От кого?

Он не успевает ответить, я слышу какое-то движение на первом этаже.

– Пламя! – я узнаю голос Лётчика.

Незнакомец напрягается, но я поднимаю правую руку:

– Это за мной, – аккуратно встаю по стенке. Уже получше, но ещё хреново. Правая рука горит от боли, но я не могу показать ему свою слабость. – Не двигайся. Я просто ухожу, – медленно иду к выходу, не отрывая взгляда от незнакомца. Он не встаёт, но следит за мной. Пятясь назад, я возвращаюсь в коридор, хватаю рюкзак, фонарик и сбегаю вниз по лестнице этажа на три. Там я сталкиваюсь с Лётчиком. Позади него стоит Змея.

– Что случилось? – спрашивает Лётчик.

Испуг на моём лице не скрыть.

– Почему вы здесь?

– Мы услышали крик, а потом… – он запинается.

– А потом в окне увидели, как что-то горящее летит с верхних этажей, – объясняет Змея. – Мы подумали, что это ты.

– Ты в порядке?

– Я… я наткнулась на самородок, очень жжёт руку.

Правая рука почти неподвижна, в неё будто только что залили свинец.

– Это решаемо, – Змея пытается подняться, но я преграждаю ей путь.

– Не ходи туда, – шёпотом произношу я.

– Почему? – ничуть не испугавшись, даже скорее, с чувством задетого самолюбия, осведомляется она.

Я не успеваю ответить. Незнакомец с шестнадцатого этажа так быстро проносится вниз, что сбивает Змею с ног. Лётчик успевает её поймать. Мы слышим его громкие шаги, удаляющиеся всё ниже и ниже. Лётчик делает пару смелых шагов, а потом останавливается:

– Кто это?

– Я не знаю, – мне хочется разрыдаться.

– Здесь ещё кто-то есть? – Змея перегибается через перила и светит фонарём вверх и вниз.

– Я не знаю. Нет.

– Тогда спускаемся. Только тихо.

Лётчик помогает вылезти мне и Змее через окно. Садимся на крыльцо. Лётчик светит на меня фонарём. Змея подворачивает левый рукав моей футболки и осматривает больную руку, которую я уже совсем не чувствую. Затем она достаёт из кармана складной ножик, делает надрез на своей ладони и прислоняет её к месту, куда впился самородок из стены. Она размазывает свою кровь по больному месту. Боль адская. Я ёрзаю, стараясь не издать ни звука.

– Больно? – волнуется Лётчик.

– Ей приятно, не видишь? – язвит Змея. – Не задавай глупых вопросов.

Она лезет в свой рюкзак, достаёт бинт и за считанные секунды ловко обматывает свой порез. Ей не в первый раз. Потом она хватает свой фонарь, отходит и начинает светить в окна, пытаясь найти там что-то или кого-то.

Лётчик присаживается рядом.

– Я подумал, что это ты летела.

– Я загорелась.

– Не только волосы?

– Куртка. С кофтой. Я начала снимать куртку, когда волосы уже горели, – мы немного молчим. – Я не знаю, кто это был, Лётчик. Я не видела его раньше, но он был чертовски напуган. Кажется, даже больше меня.

– Нужно рассказать об этом Аква, потому что, если это кто-то из другого отряда…

– Не думаю, что это кто-то из другого отряда.

– Всё равно рассказать нужно, – встревает Змея. Мне неприятно, что она нас слышит и мешает. Лётчик крепко обнимает меня. – Ну, какой дальнейший план действий? Этот придурок мог ломануться куда угодно.

– Да, но вряд ли он решится скрыться в одном из домов, где орудуют ребята. Их же слышно.

– Подать красный сигнал тревоги? – предлагает Лётчик.

– Скорее, оранжевый, – отвечает Змея. – Никто же не пострадал, – она замечает мой осудительный взгляд и добавляет: – Ну, я же помогла тебе, ты почти в порядке. Не сахарная же: не растаешь.

– Спасибо! – саркастично отвечаю я.

– Твои слова как бальзам на душу, – она прикладывает ладонь к сердцу.

– Змея права, – соглашается Лётчик. – Рана несерьёзная, тем более, что уже в процессе излечения. Серьёзных травм и повреждений нет, дом не разваливается, плесени нет, так что да, оранжевый.

Мне ничего не остаётся, как принять их выбор. Втроём молча поднимаемся на холм, с которого пришли, ставим фонари рядом и надеваем на них оранжевый фильтр.

– Только ни в какие дома мы сегодня больше не пойдём, – прошу я, – он может быть в любом из них.

– Конечно. Надеюсь, ребята скоро заметят и вернутся.

– Улов, конечно, будет богатый! – восклицает Змея.

– Как мы это всё будем объяснять Аква…

– С ним точно всё в порядке? – спрашиваю я.

Лётчик едва заметно толкает меня в бок локтем.

– Он не отчитывается передо мной за каждый свой шаг, красавица. Он мой парень, а не подданный.

Молчим. Под глухой звук работающих инструментов начинаем приводиться себя в порядок: вытираем лицо и руки, отряхиваем одежду от пыли, осматриваемся на наличие плесени. Наши потихоньку начинают возвращаться. Первыми добираются Пепел и Ёлка. Он сваливает с плеча доверху набитую сумку рядом с нашими полупустыми.

– Оранжевый сигнал, серьёзно? Что могло случиться на первой линии? Или вы так решили отлынивать от работы, пока нет Аква? Так вот что я вам скажу…

– Пепел, заткнись, если не знаешь! – осаждает его Змея.

– Что-то серьёзное, что ли? – он будто не верит.

– Чрезвычайное происшествие. Но никто особо не пострадал.

– А кто пострадал-то? – интересуется Ёлка, переводя взгляд с Лётчика на меня, а потом и на Змею.

Я виновато поднимаю руку.

– Опять волосы? – она спрашивает так, будто они всегда загораются на ходках.

– Нет, волосы тут ни при чём, – отвечает Лётчик.

– Можно сказать, что мои волосы меня сегодня спасли.

– То есть волосы тебя спасли? Не я, не мы, а волосы? – раздражается Змея. – Ладно. Я запомню.

К нам как раз подходят Хрусталь и Мрак.

– Ну, и кто объяснит, что случилось? – спрашивает Хрусталь.

– Пойдёмте к Аква, – я встаю с земли. – По дороге я всё расскажу.

Рассказывать о случившемся неприятно. Боюсь, что меня начнут осуждать или даже обвинять в некорректности действий. Но, пока мы движемся к дому Аква, все слушают внимательно, лишь изредка задавая вопросы вроде «ты хорошо разглядела его лицо?», «во что он был одет?», «у него были с собой инструменты?».

К дому Аква добираемся, когда уже становится светло. Столпившись у подъезда, не решаемся заходить.

– Главное, что все целы, – заключает Хрусталь. – А уж что это за странный хрен был в доме, мы попросим выяснить нашего лидера. Разве что он такой же бездомный одиночка, как Мрак.

– Мне есть где жить, – возражает Мрак.

– Ладно, – встревает Пепел, не давая развиться очередному конфликту. – Кто поднимется к нему?

– Виновники торжества, я думаю, – предлагает Хрусталь, опустив свою мощную руку на плечо Лётчика.

– Логично, – соглашается тот, сбрасывая руку.

– Мы пока по сумкам раскидаем находки, – говорит Ёлка, когда мы скрываем в подъезде.

Самодельный лифт наверху, а это добрый знак: значит, Аква всё-таки дома. Лётчик хватается за канат и спускает грохочущую конструкцию. Мы втроём заходим внутрь, закрываем дверцу и тянем канат, чтобы подняться. Дверь в квартиру Аква закрыта. Звонок есть, но все мы знаем, что он давно не работает. Стучим. С обратной стороны дверь обита мягкой тканью, так что наш стук приглушён. Нам никто не открывает.

Змея достаёт из кармана запасной ключ. Повернув его трижды в замочной скважине, она тянет ручку на себя, и дверь поддаётся. Все вместе входим внутрь. Столпившись у входа, не решаемся пройти дальше.

– Аква, это мы! – громко произносит Лётчик. – Надеюсь, ты не против, что мы без приглашения.

В ответ тишина.

– Змея, сходи, проверь, где он там, – шепчет Лётчик.

Змея проходит вперёд. Квартира Аква всегда отличается своей аскетичностью. Все, кто хоть раз бывал у него в гостях, знают, что на стенах нет обоев и краски, пол – голый бетон, а в комнатах нет ничего, кроме самого необходимого: матраца на полу с подушкой и одеялом, небольшого комода с вещами, на кухне – стола, четырёх стульев, шкафа, плиты и маленького древнего гудящего холодильника.

Змея возвращается, и по её растерянному лицу мы понимаем, что что-то случилось.

– Его тут нет, – её голос дрожит. Но мы же понимаем, что прятаться тут негде. – Я даже шкаф и холодильник проверила. Его тут нет.

– Это какая–то глупость, – говорит Лётчик. – Лифт был наверху, значит, он поднялся.

– Может быть, это был не он, – предполагаю я.

– А кто?

Я пожимаю плечами.

– Вы же видели квартиру. Тут даже брать нечего. И свет в комнате горит.

– То есть он пришёл, включил свет и исчез?

– Может, он спустился по лестнице? – Лётчик пытается обуздать поднимающуюся волну неконтролируемой паники. – Или ушёл в другую квартиру. Надо поискать по этажам.

Змея расталкивает нас и врывается в коридор. Мечась, она стучит в закрытые соседние квартиры и влетает в них, если двери оказываются незапертыми. Лётчик хватает меня за руку, и я знаю, что он хочет мне сказать.

– Нет! – я одёргиваю руку. – Аква не пропал, – но я уже сама едва верю этим словам.

– Надо спуститься и всё рассказать.

– Нет!

– Они имеют право знать. Если с ним всё в порядке, то просто перестрахуемся, а если нет… они не простят нам, когда узнают, что мы что-то слышали.

– И как они узнают?

– Его нигде нет! – крик Змеи уже раздаётся снаружи.

Мы быстро сбегаем вниз. Такой Змею я ещё никогда не видела. Она плачет, нет, рыдает навзрыд, прижавшись к плечу Ёлки, а та гладит её по голове.

– Что случилось? – Пепел кажется напряжённым.

– Аква нет дома, – объясняю я.

– Тоже мне трагедия! Он может быть где угодно.

– Возможно, он пропал, – выпаливает Лётчик, и я бросаю на него укоризненный взгляд.

Змея захлёбывается слезами, а Ёлка пытается держать себя в руках:

– Почему ты так решил? Лётчик! Почему ты так решил?

– Потому что пропало ещё двое.

– Что? – Хрусталь замирает с мешком в руках.

Он терпеть не может эмоциональных сцен и всегда действует в них так, будто ничего не происходит, поэтому даже истерика Змеи не смогла оторвать его от расфасовки находок. Змея отрывается от Ёлки и с острыми ногтями бросается на Лётчика, готовая расцарапать его лицо.

– Ты всё знал и молчал! Ты всё знал и молчал! – кричит она.

– Кто пропал? – Пепел старается не поддаваться панике.

– Актёр и Кукольных Дел Мастер.

– И Космос, – Мрак звучит как гром среди ясного неба. – У Жабы пропал Космос.

– Ты знала? – удивляюсь я.

– Слышала краем уха.

– Что значит «пропали»? Они ушли? Их связали и уволокли? – спрашивает Хрусталь.

Мы с Лётчиком пожимаем плечами.

– Надо идти разбираться к Хирургу, – решает Лётчик. – Всё равно с этим добром переться, – он указывает на мешки и рюкзаки. – Один чёрт.

– Лётчик прав, – заключает Пепел. – Мы втроём идём к Хирургу: я, Лётчик и Хрусталь. Задача прекрасной половины – успокоить Змею, – он пристально смотрит в глаза Ёлки, – успокоиться самим и ждать нас в кафе.

– Я пойду с вами! – произносит Мрак.

– Нет.

– Я не спрашиваю, – она накидывает на тонкие плечи крупный рюкзак.

Пепел сверлит её взглядом. Её компания никому никогда не приносит удовольствие. Да и сейчас она не к месту. Иногда мне кажется, что она знает больше, чем все думают. Она знает о Космосе. Может, она сливает кому-нибудь информацию? Знает ли она про незнакомца с шестнадцатого этажа?

– Что ты мне сделаешь? Испепелишь взглядом? Я могу просто увязаться за вами. Берите манатки и идём к Хирургу, – она легонько пинает ближайший мешок.

Мне неприятен её командирский тон. Но парни молча берут сумки, надевают рюкзаки и, не говоря нам больше ни слова, уходят. Мрак идёт позади всех, отставая, будто действительно увязывается за ними.

В кафе заказываем завтрак на всех. Даже если парни явятся только через пару часов, остывший завтрак лучше, чем ничего. Я сижу напротив Ёлки и Змеи. Ёлка держит её руку. Змея уже не истерит, не плачет, но слишком взволнованно оглядывается по сторонам. Я чувствую себя неправильно. Мне не по себе от того, что Аква, возможно, тоже исчез. Значит ли это, что он как-то причастен к ночному событию с мальчиком? Не хочется в это верить. В тоже время мне совсем не жаль Змею. Мне не хочется её успокаивать, мне хочется оставить её тут, на попечение Ёлки, словно меня это не касается. Но вот Ёлку мне немного жаль, хоть она и молчит. Наверное, потому и жаль.

Молчим.

Приносят завтрак, в котором мы лишь ковыряемся, заставляя себя проглотить пищу. Змея не ест. Я стараюсь не смотреть на неё, но краем глаза замечаю, какое бледное у неё лицо.

В ожидании возвращения наших поглядываю в огромные окна и замечаю его. Незнакомца с шестнадцатого этажа. Он проходит мимо кафе и входит внутрь. Я испуганно смотрю на Ёлку, и, по-моему, она всё понимает. Я рефлекторно хватаюсь за волосы, чтобы убедиться, что они не горят. Подставляю руку к щеке так, чтобы он меня не заметил, пока садится за стол. Вслед за незнакомцем в кафе входит Календула и ещё двое из её команды. Они присоединяются к нему. Так это новенький Календулы?

Сейчас в дневном свете мне не составляет труда разглядеть его. Высокий, мускулистый, с широкими скулами, но с явным отпечатком непонимания и тревоги на лице, хоть он и пытается вести себя естественно. В простой серой футболке и джинсах. С кудрявыми светло-русыми волосами. Календула разговаривает с ним тихо, так что нам их не слышно.

– Это он? – голос Змеи слаб.

Она облизывает засохшие губы. Я киваю почти незаметно.

– Ёлка, подвинься, – Змея слаба, но пытается выйти из-за стола.

Ёлка одёргивает её:

– Что ты собираешься делать?

Змея вырывает руку, но, стараясь не устраивать скандал, шёпотом произносит над ухом Ёлки:

– Не трогай меня! Ты мне не мамочка!

По-моему, она начинает приходить в себя после шока. Ёлка вжимается в спинку красного дивана, и Змея, запинаясь, протискивается и выходит из-за стола. Она поправляет свою футболку и причёску и стремительной походкой доходит до столика.

– Календула, сестричка, доброе утро! А что это у вас за новенький мальчик? – она прикусывает ноготок, жадно поглядывая на незнакомца и улыбается. По ней и не скажешь, что буквально пару минут назад она находилась в шоке. – Симпатичный, – она бедром подталкивает Календулу и падает рядом.

– Змея, свали! – Календула ей не рада.

– Как грубо! – она нарочито преувеличивает, отворачивается от неё и, улыбаясь незнакомцу, протягивает свою руку. – Я Змея.

Он смотрит на Календулу. Календула смотрит на него. Змея ему мило улыбается. А мы с Ёлкой смотрим на происходящее, почти открыв рты. Змея любит новые знакомства. И кадрить мальчиков.

– Скала, – он аккуратно пожимает её руку, едва касаясь, словно боится раздавить.

– Какие мощные руки! – она поворачивается корпусом к Календуле. – Давно он тут?

– Змея, я же сказала.

– Ты мешаешь, – встревает один из отряда Календулы.

Календула сжимает руку в кулак, и тот притворяется, что его не существует.

– Это женское любопытство. Он новенький, да?

– Да, он совсем недавно здесь.

– Ты берёшь его к себе в отряд? Ты любишь брать симпатичных мальчиков к себе, – она прикусывает губу и выгибает бровь. – Нам бы тоже не помешал симпатичный мальчик, – бросает взгляд на Скалу.

– У тебя уже есть парень, чего ты хочешь?

– Обожаю твою прямолинейность, сестричка. Но это не для меня, а вообще. Люблю смотреть на красивое.

Скала опускает взгляд.

– Просто констатирую. Была рада тебя видеть, сестричка, – она целует Календулу в щёку. – Была рада познакомиться, Скала, – встаёт, поправляет футболку и причёску. – Целоваться не будем.

И, наконец-то, возвращается к нам. Их столик провожает её взглядом. И я понимаю, что Скала смотрит на меня. Стараясь не паниковать, хватаю Змею за руку и притягиваю к себе.

– Это что было?

– Всё в порядке, – она уже не улыбается, и её голос уже не такой сладкий. – По крайней мере, мы знаем, как его зовут, – она подтягивает к себе тарелку с вафлями и начинает есть.

С каждой минутой мне становится всё менее комфортно. Парней нет, присутствие Скалы меня напрягает. И меня смущает, что он пугает меня. А присутствие Календулы раздражает. Они уходят спустя час или даже больше. И спустя ещё долгое время возвращаются наши. Они молча накидываются на остывшую еду, даже не прося её разогреть. Мы терпеливо ждём, хотя нам, в первую очередь, хочется разъяснений. Мрак тут нет, и меня это радует. Хоть где-то можно выдохнуть.

Покончив с едой, Пепел отодвигает тарелку и тут же говорит:

– Хирург сказал, что ничего не знал про Аква, что его не было на собрании и, раз он не прибыл на ходку, возможно, он, действительно, пропал с остальными. А возможно, он причастен к смерти мальчика. Это всё.

– Что значит всё? – возмущается Ёлка. – Где мой брат? Какой ещё, к чёрту, мальчик? Они там все что делают? Этот Хирург хоть что-то делает?

– Он делает нам расчёт находок.

– Пепел!

– Мы остались без лидера! – взрывается тот. – А Хирург не будет перед нами отчитываться. Без Аква мы никто.

– Не надо говорить так, будто его нет, – говорит Змея. – Мы найдём его! Ведь так? Да? – она глазами ищет в нас поддержку, но никто не хочет давать пустых обещаний.

– Конечно, мы его найдём, – успокаивает её Лётчик. – Но Пепел прав. Сейчас мы одни. И для всех остальных мы теперь никто. Мы теперь в очень… дурацком положении.

– Дурацком? – переспрашивает Змея. – Да мы в дерьмовом положении!

Мы немного молчим.

– Нам всем нужно хорошенько выспаться, – говорит Пепел. – А потом можно отправиться хотя бы к Ведьме. Она сможет нам посочувствовать.

– Сдалось мне её сочувствие!

– Змея! – одёргиваю её я. – В любом случае, я думаю, что Ведьме не до нас: у них мальчик погиб.

– Какое-то странное стечение обстоятельств, – нервничает Ёлка. – Четверо пропало. Мальчик умер. Ещё и Аква обвиняют в этом. Хотя он самый святой из всех, кого я знаю, и это несмотря на то, что он мой брат. А ещё этот Скала.

– Что за Скала? – спрашивает Лётчик.

– Который напал на Пламя.

– Когда вы успели познакомиться?

– Мы тоже без дела не сидели, – отвечает Змея.

– Думаю, можно расходиться. Слишком много для двух дней. И Пепел прав, нам всем нужно выспаться, потому что мы сейчас ничего не сделаем.

На улице на меня накатывает усталость. Как будто громадная стена давит на меня. Лётчик хочет проводить меня до дома, но я отказываюсь. Не хочется ничего обсуждать, а уж молчать об этом – тем более. Прощаюсь со всеми и ухожу.

За углом сталкиваюсь со Скалой. Теперь он уже не пугает меня. Складывается ощущение, что мой уставший мозг выдумал эту ночную историю и перенёс её на этого человека. Но, как только он говорит «я тебя ждал», всё внутри сжимается.

Он один, и я одна.

Он смотрит на меня с высоты своего роста прямо в глаза, и я всё ещё вижу в них его ночной испуг.

– Я тебя ждал. Ты в порядке?

Я не в порядке. Я не в порядке, потому что к горлу подкатывает страх, и я боюсь, что мои волосы опять воспламенятся.

– Я про руку. Я не знал. Извини.

– С рукой всё нормально, – мой голос звучит тише обычного. – Хм… Я напугала тебя.

– Да.

– Значит, ты Скала?

Он молчит.

– Ты теперь у Календулы?

– Это всё, что я хотел сказать.

– Я Пламя, – не знаю, зачем я, вообще, представляюсь. Хочется его успокоить и показать, что я не опасна, что я такой же человек, как и все.

Он кивает, разворачивается и уходит.

Со своими мы собираемся только спустя пару дней, чтобы получить кристаллы – переработанные Хирургом самородки. Почти не разговариваем. От Аква никаких новостей. Мне страшно думать, что с ним могло что-то произойти, что-то плохое, но моё подсознание уверенно твердит мне, что это так. Как человек слова, дела, как наш лидер, он не мог позволить себе исчезнуть.

Ещё через пару дней обнаруживаю на подоконнике пакет. Внутри – толстовка пыльно-зелёного цвета. Если это извинения Скалы… Я не знаю, что об этом думать.

Пепел вваливается ко мне с громким заявлением «я так больше не могу!». Он готов метать предметы от злости. Я усаживаю его за стол и наливаю чай.

– Мы с парнями каждый грёбаный день ходим на его поиски. К нам присоединяются то Змея, то Ёлка, но это просто невыносимо! Я, я понимаю, что они не могут сидеть, сложа руки. Но я просто не могу видеть их лица! Эти куски мрамора с навечно застывшей в них безысходностью. Я уже проходил через это после Кислого!

– Зачем ты их берёшь с собой?

– Им некуда деться. Пламя, почему бы тебе не организовать кружок поддержки?

– Пепел, ну какая поддержка с моей стороны? У них пропал брат и любимый человек. То, что чувствуем мы, с их чувствами не сравнится. Поиски – это необходимость, но нужно быть реалистами. Ты знаешь, о чём я, Пепел.

– Ты думаешь, что мы его не найдём.

– Даже если найдём, неизвестно, через сколько это произойдёт и в каком состоянии он окажется, если будет жив. Аква – ищейка, только он мог указать нам, где искать самородки. А без него мы будем находить крупицы и вступать в неравную конкуренцию с остальными. Паук, Жаба, Календула – они сожрут нас.

– Но Мрак одиночка и как-то справляется.

– Она справляется только потому, что Аква зовёт её с нами на ходки. Знаешь, единственный плюс из всей этой ситуации в том, что мне не придётся больше видеть её жуткое лицо и делать вид, что мы одна команда.

– А ты её сильно не любишь.

– На дух не переношу. Но нам нужен лидер, Пепел. Нам нужна ищейка.

– Ну, если у тебя припрятан где-то… – Пепел тяжело вздыхает. – Послушай, Пламя, я уже думал об этом. И я вижу только один выход: нам придётся присоединиться к другим.

– Остальные не поймут.

– Я знаю. Но я как правая рука Аква буду настаивать на этом. Речь идёт не о единстве, а о том, чтобы выжить. Присоединиться – это вынужденная мера.

И мы присоединяемся. Лётчик, я и Хрусталь – к отряду Календулы. Она сперва не хочет брать меня, но Лётчику удаётся её уговорить. Змея, Ёлка и Пепел переходят к Жабе. К Пауку никто не идёт, хотя он с самых древних времён жаждет заполучить к себе Змею. Лётчик говорит, что Паук был не прочь заполучить и меня. Он, наверное, не помнит. А я безуспешно делаю вид, что забыла. Но некоторые эпизоды из жизни забыть нельзя.

Жизнь в отряде Календулы не сильно отличается от той, к которой мы привыкли. Но чувствуется напряжение. Напряжение между нами и ребятами Календулы. Мы до сих пор считаем себя ребятами Аква. Особое напряжение чувствуется между парнями. Напряжение между Лётчиком и Календулой. Между мной и Календулой. Между своими: нами и теми, кто перешёл к Жабе. Но все делают вид, что всё нормально. И это самая ненормальная вещь.

Делать вид, что всё в порядке, у нас в привычку. Пока не оказывается, что уже слишком поздно взглянуть правде в глаза.

Первая ходка в новом отряде происходит спустя недели две после того, как мы присоединяемся. Идут все, кроме Календулы, которая только указывает на дома. Не царское это дело. В её отряде все сразу работают над одним домом, распределяясь по этажам. Если дом небольшой, то по несколько человек на этаж.

Парни работают грубо, извлекая самородки вместе с кусками стен, древесины, обивки мебели и прочего, откуда они прорастают, а мы – девочки, коих у Календулы теперь трое, обрабатываем их до нужного вида на первом этаже. Один только Лётчик работает по старинке, на совесть, так, как учил нас Аква.

Потом Лётчик и ещё двое парней – так как их очередь – кладут мешки с находками в железные тележки и уходят к Хирургу для их сдачи. А мы возвращаемся в жилые районы. Им всем в одну сторону, а мне в другую.

Ещё темно, но на небе видны первые признаки рассвета. Не люблю в сумерках или темноте возвращаться одна. Кроме Скалы, я особо тут никого не знаю. И да, это странно, но ему я доверяю больше, даже после нашего несуразного знакомства. Это знакомство как будто делает нас ближе. Мы оба друг друга боялись, и оба оказались в принципе безопасными.

– Проводи меня.

– Зачем?

– Я боюсь темноты.

– Почти светает.

– Ладно, – я выдыхаю.

Был бы рядом Лётчик, он бы проводил. Двигаюсь в сторону дома. Всё внутри сжимается, когда я заворачиваю за углы домов и прохожу повороты, словно кто-то меня там поджидает. Слышу шаги за спиной, останавливаюсь и оборачиваюсь, готовясь бежать. Метрах в десяти от меня неподвижно стоит Скала.

– Ты меня преследуешь?

– Ты же сказала проводить тебя.

– Но ты же отказался.

– Я не отказался.

Он ведёт себя странно, это напрягает.

– Ладно, только не иди, пожалуйста, сзади. Иди рядом.

Скала подходит. Из-за угла появляется фигура в чёрном. Меня это пугает, и мои волосы загораются. Худая фигура переходит улицу, делая вид, что не замечает нас, хотя невозможно не заметить горящие волосы в предрассветных сумерках. В фигуре я узнаю Мрак.

– Ты её боишься? – интересуется Скала.

Он внимательно изучает меня взглядом, словно копается в моих чувствах и мыслях.

– Нет, – вру я. – То есть… это глупо, да?

– Я не знаю, – он смотрит ей вслед. – Её стоит опасаться?

– Вообще-то, нет. Она грубая, да, но…

– Мы пойдём или нет? – прерывает он меня. – Мне потом ещё обратно идти.

После завтрака из остатков того, что нахожу в холодильнике, и ду́ша отправляюсь в Дом Шлюхи. Давно там не была, и многое накопилось.

Шлюха стоит за стойкой и увлечённо что-то пишет в гроссбух. В простой белоснежной майке с широкими лямками, серых потёртых джинсах, поясе с огромной блестящей бляхой, кучей колец на пальцах и амулетов на шее. Маленькие тонкие треугольные очки на лёгкой цепочке надеты на самый кончик носа. Удивительно, как они ещё не спали.

Всё утро меня одолевает чувство тревоги. Чувство тревоги от тёмных улиц, от подозрительно себя ведущего Скалы, от мимолётной встречи с Мрак. Дом Шлюхи – это избавление от всех тревог и получение всего, что ты хочешь.

– Я как обычно, – просить Шлюху всегда немного стыдно.

Каждый раз как первый. Все мы делаем друг перед другом вид, что не ходим сюда, будто это зазорно, но, если дом стои́т, значит, бизнес процветает.

Шлюха отрывает свой взгляд от гроссбуха и поправляет очки.

– Мне очень жаль, но ты не вовремя.

– Я на часик.

– Мне что, всё бросить и заняться одной тобой? Бизнес – это не только клиенты, милочка, бизнес – это ещё и куча бесполезных бумаг!

– Ты можешь оставить меня одну. Не обязательно контролировать.

– Ну да. А потом ты скажешь, что тени высосали слишком много, и ты чувствуешь себя как сомнамбула. У Шлюхи лучший сервис в этом городе. Никаких полумер.

– Плачу двойной тариф.

– А это уже можно обсудить, – Шлюха проводит тонким пальцем по языку и, заламывая страницу гроссбуха, закрывает её.

Выходит из-за стойки и берёт меня своей длинной костлявой рукой. Мы двигаемся вперёд.

– Но тогда никакой дозировки, только откачка.

– Хорошо.

– Оплата вперёд.

Выгребаю всё из карманов. Шлюха проводит меня в комнату:

– Что-то серьёзное или так, терапия по плану?

Я ложусь на кушетку у закрытого ставнями окна и закатываю оба рукава кофты.

– Ладно, можешь не отвечать, я чисто поддержать разговор.

Две ладони с красивыми тонкими пальцами, украшенными кольцами и перстнями, ударяются друг о друга. Хлопок – и из стены выплывают две красноглазые тени, наполовину прозрачные, наполовину тёмные, и присасываются к моим запястьям.

– Через каждые пятнадцать минут буду проверять. Через час сеанс завершён. Получай удовольствие, Пламя!

Шлюха удаляется, запирая за собой дверь.

Получать удовольствие от процедуры сложно. По крайней мере, поначалу. Как будто всю мерзость, которая во мне скопилась, сейчас пытаются выкачать эти полупрозрачные твари. Точнее, выпить. Сначала кажется, будто от кистей до самых пальчиков ног начинают расходиться тонкие подкожные нити. Они словно углубляются, расползаются, образуя сеть, и начинают бороздить меня вдоль и поперёк, ища то, что нужно. В некоторых произвольных местах по всему телу они словно завязываются в тугие узлы, большие и маленькие, и поднимаются наверх. Тени будто высасывают из глубин меня нечто громадное. Словно большой затонувший корабль поднимается на поверхность.

Это самая неприятная часть. После становится проще. Узлы начинают ослабляться, натяжение нитей не такое уж сильное. Внутри будто происходит зачистка.

Тревога внутри меня расплавляется как лёд под июльским солнцем. Становится легко.

Я не замечаю, как Шлюха заглядывает в комнату, потому что такая процедура обычно вводит в полусонное состояние, и я теряю связь с реальностью, смешивая образы с действительностью. Будто я засыпаю, но ещё не сплю.

Шлюха будит меня:

– Как самочувствие?

Одобряюще киваю, хотя чувствую себя опустошённой. Без дозировки накачивать придётся себя самой. Главное – поддаваться только положительным эмоциям.

Распрощавшись со Шлюхой – а Шлюха любит долгие прощания – иду в кафе подкрепиться. Эта процедура требует больших затрат, хоть я и лежу неподвижно на кушетке. Как только захожу внутрь, ко мне подлетает Лётчик.

– Где ты была? Я думал, не случилось ли что с тобой. Скала сказал, что довёл тебя до дома, но дома тебя не было.

В кафе пахнет жареным хлебом, мясом и луком. Эти запахи сплетаются с ароматами свежего кофе и крепкого чая. Тошнота начинает подступать к горлу. Всё-таки организм слаб.

– Всё нормально. Меня сейчас стошнит.

Выпрыгиваю на улицу, и меня выворачивает. Побочный эффект. Откачка без дозировки, да ещё и после физического труда – ходки.

Лётчик выходит следом. Мне стыдно посмотреть на него, но я знаю, что он меня осуждает.

– Не смотри на меня так.

Он протягивает мне носовой платок. Я вытираю рот.

– И не говори ничего, – прячу платок в карман.

– Я молчу. Хочешь, я закажу тебе чего-нибудь и вынесу сюда, чтобы запахи не так резко… – он запинается.

Конечно, он уже понял, где я была.

– Да, давай, – тут же заполняю я паузу. – На свой вкус.

Когда я доедаю свой заказ, сидя на тротуаре у кафе вместе с Лётчиком, из кафе выходят Календула и Скала. На ней брюки карго бледно-зелёного цвета, чёрный кроп-топ и неизменно бежевый плащ. На ногах, конечно, берцы. И солнце, застрявшее в её волосах. Календула подходит к нам. Мы встаём.

– Нужно отвести Скалу к Хирургу, – говорит она, не церемонясь.

– Я могу! – тут же вызывается Лётчик.

– Нет, ты мне нужен тут, – она слегка шлёпает его по щеке. Лётчику это явно неприятно. – Она пойдёт.

– Хорошо, – соглашаюсь я.

Хотя выбора у меня особо нет, но после еды чувствую себя значительно лучше.

– Мне нужно, чтобы Скала вернулся целый и невредимый. Поняла?

Она разговаривает со мной как с ребёнком. Или умственно отсталой. И то, и то в равной степени обидно.

– Поняла. Идём?

Календула берёт Лётчика под руку, и они удаляются в противоположную сторону. Она уже давно ведёт себя с парнями так, будто они её щенки. Да, в принципе, кто не знает, что она успела переспать со всеми парнями своего отряда. А, может, и не только своего. Говорят, даже Паук перед ней не устоял.

Со Скалой она тоже уже успела переспать? А с Лётчиком?

– Что у тебя случилось? – спрашиваю у Скалы, когда мы покидаем жилые районы.

Он останавливается и задирает рукав своей лёгкой куртки:

– Вот.

Его правая рука похожа на кусок серого мрамора, словно кто-то выточил из него то, что должно быть рукой. Весьма живописно, надо сказать. Белые прожилки – его вены.

– Можно? – не дожидаясь ответа, касаюсь пальцами его руки.

Холодная, как безжизненный камень.

– У тебя бывает такое? – спрашивает он, опуская рукав на место.

– Нет. У меня волосы, ты видел. Но это ничего. У всех разное. У тебя руки, у меня волосы. Тут не угадаешь.

– А у Лётчика что? – его вопрос звучит бесцеремонно.

– Не принято говорить о других. Он сам расскажет, если захочет, – на самом деле, я и сама не знаю. И даже становится немного обидно, что Лётчик ни разу не рассказал об этом. – Просто у кого-то это на виду, как у меня, например, а у кого-то нет. Да и, вообще, это принято скрывать.

– Почему?

– Потому что это только мешает нормально жить.

–Я боюсь идти к Хирургу.

– Не сто́ит. Он сделает несколько анализов, расскажет, что к чему, как с этим бороться, какие причины… Он, скорее, друг, чем враг, просто очень скрытный.

– А здесь тебе не страшно?

Даже под солнцем заброшенные дальние районы города выглядят одинокими и гнетущими. Полуживые дома отбрасывают тени, стены перекрывают друг друга, а обломки преграждают путь.

– Здесь нет. Тут ты не встретишь людей.

Мы останавливаемся.

– Чёрт! Мне нужно зажечь волосы.

– И?

– Это не так просто работает. Мне нужны сильные эмоции. Обычно это гнев или страх. А я от Шлюхи. Чёрт! Календула меня убьёт.

– А без волос нельзя? Моей руки недостаточно? Я её не чувствую.

– Нет. Надо дать понять Хирургу, что мы пришли не просто так. Просто иначе он не подаст сигнал, куда нам идти. Нужно что-то неожиданное.

Скала тут же наклоняется ко мне и целует в губы. Я резко отскакиваю от него и смотрю с широко открытыми глазами. Мои волосы загораются, а сердце начинает бешено колотиться. Скала испуганно смотрит на меня. Мы стоим неподвижно, пока он не указывает куда-то в сторону:

– Там огонёк. Нам туда? – и, не дожидаясь ответа, двигается в ту сторону.

Глубоко дыша, следую за ним. Как только мы попадаем к Хирургу – коротко стриженому высокому брюнету в белой рубашке и чёрных брюках, он даёт мне настойку, чтобы я остыла. Потом он уводит Скалу, и мне приходится просто ждать в полумрачном помещении, освещённом лишь камином и свечами. Через продолжительное время они со Скалой возвращаются.

– Нестабильный, заниженный эмоциональный фон. Как и у большинства, влияет на проявление особенности.

– И как возвращать стабильный фон? – спрашиваю я.

– Положительными эмоциями, но это может быть затратно по времени, а ткани разрушаются, и идёт развитие роста повреждаемой поверхности. Могу посоветовать любые успокоительные настойки, только концентрированные. Ну, и кровь Змеи, само собой. Это панацея.

– Хорошо. Про Аквамарина никаких вестей нет?

Хирург замирает:

– Нет. А у вас?

– И у нас нет. Мы разделились, теперь в разных отрядах.

– Разумно… В какой Змея?

Почему он ей интересуется?

– У Жабы.

– Хорошо.

– Спасибо, мы пойдём.

Сначала мы возвращаемся молча. Потом Скала расспрашивает про кровь Змеи и про Аквамарина. Я стараюсь объяснять общими фразами. Мне не хочется говорить о том, в чём я сама ничего не понимаю.

Скалу привожу прямо к дому Календулы и передаю ей в руки лично. Она наступает на меня, пока я не упираюсь спиной в стену, упирается рукой и приближается ко мне близко. Мне становится страшно.

Тогда тоже было очень близко.

Я чувствую, как от неё пахнет солнечным днём и свежестью свежескошенной травы. Это меня успокаивает.

– Мальчик здоров?

Я передаю всё, что сказал Хирург.

– Вот и славно. Хотя бы ты можешь быть полезной. Отдыхайте! Вы весь день на ногах, – она берёт Скалу за руку и скрывается в коридорах.

Я плетусь отсыпаться домой.

Пока пытаюсь уснуть, много думаю. Дурацкая привычка здорового человека. Я думаю о Скале, о том, что он меня поцеловал, и о том, как мы встретились, что мы теперь вместе в отряде у Календулы. В этом есть какой-то фатум. Неужели он объявился для того, чтобы я справилась? Даже наше опасное знакомство нас скорее сближает, чем отталкивает. Мы оба были напуганы. Скала немногословен и кажется надёжным. За таким как за каменной стеной. Мне хочется чувствовать себя защищённой и знать, что он меня спасёт, если что.

Даже немного неприятно, что Лётчик тоже у Календулы. Он, скорее, будет напоминать о прошлом. Об отряде Аква, о том, что было до. Мне хочется начать сначала. Так давно хочется, что, пожалуй, пиши я книгу о себе, бо́льшая часть её страниц были бы пустыми. Белые листы, с которых я не решилась начать.

А со Скалой я могу начать снова. Снова почувствовать себя собой. Попытаться принять себя. И отпустить прошлое. Ведь говорят, что ничего не бывает случайно, всё связано, и его появление в городе тоже неспроста. Он был мне нужен, вот он и пришёл.

Однажды Лётчик рассказывает мне, что он снова принимается за поиски Аква. Мне изначально эта идея кажется бессмысленной, но я знаю, что Аква был очень дорог ему. Я хочу его поддержать, потому что в последнее время он выглядит потерянным. Конечно, это будет всего лишь соломинка утопающему, но надежда ему сейчас нужнее всего.

Я крайне удивляюсь, когда он заявляет, что поисками занимается не один, а вместе с Мрак. Мрак для меня всегда была каким-то плевком этого города, белой вороной. И я не понимаю, почему она суёт свой нос не в свои дела. В наши дела.

– Но почему с ней? – меня задевает, что Лётчик работает не со своими.

Я бы даже больше поняла, если бы это была Ёлка или Змея, но Мрак…

– Это она мне предложила.

– Не думала, что ей нужна компания.

– Не нужна, просто вдвоём продуктивнее. А втроём и подавно.

– И каков ваш план?

– Вообще, хотим больше разузнать про тени. И про мальчика из Детского Дома. Мрак считает, что тени могут быть к этому причастны. Ты с нами?

– С тобой, – соглашаюсь я.

Мы с Лётчиком встречаемся с Мрак, но она явно мне не рада. Мне тут же хочется бросить всю эту затею и отправиться домой. Лётчик настаивает, чтобы я шла с ними, но Мрак идёт в отказ. Она презирает меня.

– Этой мой план, моя затея, – заявляет Мрак в перепалке.

– Ну и что? – спрашиваю я.

Она бросает на меня гневный и презрительный взгляд.

– Ты ведёшь себя как ребёнок! – обращается к ней Лётчик.

Она меняется в лице. Чёткий отпечаток стервозности в её суженных от злости глазах так и хочет уничтожить меня целиком. Метай она молнии, она спалила бы нас с Лётчиком прямо на месте. Возможно, во всех этих поисках у неё свой, личный, непонятный мне и остальным интерес. И Лётчик нужен ей не просто так. Она жила нахлебником, пожалуй, с самого своего появления в городе, так что вряд ли её интересует простая истина исчезновения четырёх человек.

Мрак протягивает руку и обращается к Лётчику:

– Дай мне кровь Змеи, и я иду одна.

Я и не знала, что Лётчик взял кровь. Это может быть так опасно?

– Ничего я тебе не дам, – Лётчик редко бывает таким уверенным. – И одна ты никуда не пойдёшь.

Удивительно, что он бросается попыткой позаботиться о ней. Это как пытаться погладить голодного волка в холодном лесу. Мне кажется, что Мрак вот-вот рассмеётся, хотя я никогда не видела и тени улыбки на её бледном лице, а она вдруг встаёт в оборонительную позицию и заявляет:

– Засунь свою псевдозаботу знаешь куда! О барышне своей лучше позаботься.

Неловкость как ведро с холодной водой обливает меня с головы до ног. Неужели она знает о том, что было? Это Лётчик рассказал ей? Но ведь больше некому. И мне тут же становится страшно. Иногда мне кажется, что Мрак как-то причастна к той ночи. Хотя мой разум и говорит, что это невозможно, ведь её тогда ещё не было в городе, но моё нутро знает, что я права.

В горле пересыхает, я сглатываю. Закладывает уши, я слышу звон и смех. Этот страшный смех…

Они ещё перепираются, когда я от беспомощности хватаю Лётчика за руку и испуганно смотрю ему в глаза. Он словно чего-то ждёт.

– Пойдём отсюда, – произношу я сухими губами, и звон со смехом растворяется. На лбу выступает пот.

– Хорошо, – он берёт меня за локоть и уводит.

Мы идём в сторону Детского Дома.

– Почему мы идём сюда?

– Искать ответы.

– Я думала, что мы вернёмся.

– Ты передумала?

– Мне было не очень хорошо, – бросать Лётчика одного не хочется, но и разобраться с собой не помешало бы.

– Это просто Мрак. Забей.

– Тебе не кажется, что она тебя использует?

– Почему ты так думаешь? – он искренне удивлён.

– А какая ещё может быть причина? Ради высшей благой цели?

Лётчик иронично усмехается:

– Но она же тоже человек.

– Да уж, человек…

Это монстр в куртке.

В сумерках мы обходим с большими мощными фонарями недостроенные здания. В одном из них замечаю на стенах и полу рисованную мебель. Она покрытая сверкающей пыльцой.

– Думаешь, это тот мальчик нарисовал? – спрашиваю я.

Он сбрасывает с себя рюкзак и садится на пол, прижимаясь спиной к стене. Может быть, от света фонаря или луны, но пыльца по контуру рисунка рядом с Лётчиком словно начинает мерцать.

– Давай передохнём.

Я сажусь рядом и ставлю фонарь светить в сторону без стены. Луч тянется не так уж и далеко: по полу до самого обрыва, а после в воздухе его поглощает тьма голодного города. Лётчик достаёт термос и наливает горячий чай. Протягивает мне. Я отказываюсь молча.

– Ты его помнишь? – спрашиваю я. – Мальчика?

– Да, – отвечает Лётчик.

– А я почти нет. Знаешь, я долго его пыталась вспомнить.

– Он не особо активный был, забитый теми, кто понапористее.

– Ты правда думаешь, что пропавшие могут быть виноваты в его гибели?

Лётчик делает глоток и закрывает глаза:

– Я не знаю, Пламя.

– Ты скучаешь по нему?

Лётчик, конечно, сразу понимает, что я спрашиваю про Аква. Мы ведь не обсуждали это. Никто не обсуждал. Потому что это значит вскрывать не только свои раны, но и чужие. Это значит, что, возможно, придётся принять то, чего все так боятся.

– Иногда я думаю, – отвечает Лётчик, – будь он сейчас с нами, он бы во всём разобрался. – Он поворачивается ко мне. – Тебе не казалось раньше, будто Аква знает больше, чем остальные? Не только больше, чем мы, но и больше, чем Паук, Жаба, Календула. Будто он знает какой-то секрет.

– Возможно. Я никогда не думала об этом в таком ключе. Думаешь, остальные пропавшие тоже знают этот секрет?

– Нет.

Лётчик встаёт и проходит вперёд. До края остаётся шага три.

– Иди сюда! – зовёт он меня.

Я поднимаюсь. Он выставляет руку так, чтобы я не шла дальше, ближе к обрыву. Но я не планирую. Лётчик фонарём указывает вдаль. Видно плохо.

– Там мы с Мрак обнаружили следы крови. Думаю, мальчика нашли там.

– Как он мог тут оказаться?

– Давай обойдём ещё два дома.

Мы заканчиваем вылазку за полночь и возвращаемся в город. Дорога лежит мимо дома Календулы, и я замечаю на крыльце тёмную фигуру, сидящую прямо на ступеньках, словно статуя.

– Очередной ухажёр Календулы, – предполагает Лётчик. – Они слетаются сюда как пчёлы на поле. Да и она ведёт себя как лист в дождливую погоду: не прекращает клеиться.

– По-моему, это Скала.

– Сочувствую ему, – пожимает плечами Лётчик. – Оставь его в покое.

Но так нельзя. Если Скала, и правда, мне нужен, я должна помочь ему. Ведь он сможет помочь мне.

Решительно подхожу и сажусь перед ним на корточки:

– Эй, ты в порядке?

Скала медленно поднимает голову. Левая часть лица, начиная чуть ниже глаза и до уголка губ, превратилась в серый мрамор.

– Приятель, что у тебя с лицом? – недоумевает Лётчик.

– Ему нужна помощь, нужно к Календуле! – я тяну Скалу за рукав его кофты, но он не встаёт.

– Она… – начинает он.

– Занята? – перебивает Лётчик.

– Что-то типа того.

В его голосе вселенская скорбь, будто он только что вернулся с поминок.

– Да что с тобой? – не понимаю я. – Вставай! Лётчик, помоги мне!

Мы поднимаем Скалу.

– Нужно к Змее! Лётчик, ты же брал её кровь!

Я отхожу от Скалы и начинаю копаться в рюкзаке Лётчика. Скалу словно перевешивает, он заваливает на бок. Лётчик не может его удержать, и Скала падает, ударяясь о ступеньки. Грохот упавшего камня. Я замираю с колбой в руках.

– Не ударился? – спрашивает Лётчик, помогая ему встать.

И пока Скала поднимается, из его левого рукава падают куски.

– О боже! – шепчу я.

Скала спокойно снимает свободной рукой кофту: его левая рука разбита до локтя, и осколки мрамора высыпаются на землю.

– Что мы наделали! – восклицаю я.

– Что это за херня? – пугается Лётчик.

– Тебе больно? – я подскакиваю к Скале.

– Нет.

– Выпей это. Это кровь Змеи, она должна помочь. Хирург говорил, помнишь?

Я вливаю содержимое в его рот. Он кажется таким безучастным, словно это не его рука только что распалась на куски.

– Я ничего не чувствую, – говорит он.

– Дай время, – успокаивает его Лётчик. – Давай, мы лучше проводим тебя до дома.

Скала молча двигается вперёд, а мы с Лётчиком идём сзади.

– У него вырастет новая рука?

– Лётчик, он же не Ящер!

– И что теперь будет?

Я мотаю головой, сбрасывая дурные мысли.

Когда добираемся до дома Скалы, мы с Лётчиком укладываем его на диван и укрываем тонким одеялом.

– Я, наверное, останусь, – говорю я.

Мне хочется быть рядом с ним в такую трудную минуту. К тому же непонятно, как сработает кровь Змеи и что будет с рукой.

– Тогда я тоже.

– Не надо, – возражает Скала.

– Как-то не хочется проснуться завтра и услышать, что у тебя не хватает головы или ещё чего.

– Да и нужно убедиться, что тебе не станет хуже, – говорю я.

– Календула меня теперь выгонит?

Бедняга!

– Тут так не принято. Если ты в отряде, то вы вместе до конца.

Я сама уже не верю в эти слова. Вместе до конца. Так фальшиво. Не потому, что так не бывает, а потому что мы действительно в это верили, но обстоятельства оказались выше. И если Аква ещё жив, если Аква сам решил нас покинуть, то семья, которую он так бережно создавал и оберегал, разрушилась по его вине.

Когда Скала засыпает, мы с Лётчиком отправляемся в маленькую кухню. Квартира Скалы оказывается на удивление очень маленькой и не особо уютной. На кухне стоит старый пластмассовый стол и одна табуретка без мягкой сидушки, маленький жужжащий холодильник грязного молочного цвета с небольшой морозилкой сверху, плита в жирных пятнах с когда-то белым чайником в крупный мак.

Мы переговариваемся шёпотом. Лётчик ходит из угла в угол, а я стою на месте.

– Что мы скажем Календуле? – спрашивает он.

– Правду.

– А что потом? Её парень останется без руки! И я в этом виноват.

– Её парень?

Лётчик укоризненно смотрит на меня. Но меня задевает то, что он называет Скалу «её» парнем. Тут же стараюсь исправиться:

– Я тоже виновата, если уж на то пошло.

– Надо переговорить с Жабой, может, он сможет принять нас.

– Нет!

– А что, ты хочешь идти к Пауку? Самоубийца?

– Ты ищешь пути отступления. Мы даже ещё не переговорили с Календулой. Она не монстр!

– Давай не будем скрывать очевидных фактов, – он двумя руками упирается о стол, чуть продавливая его. – Календула спит со всеми, но в отряде ей нужны здоровые, крепкие парни. А Скала, мать его, без руки!

Я сажусь на табуретку. Одна ножка шатается.

– Скала с Календулой? – мой голос тихий.

– Я не знаю. Какая, вообще, разница?

– Просто если это так, то она примет его любым.

Как же убого звучат мои слова. Мне сейчас действительно больше интересно не то, что будет со Скалой, а то, с Календулой ли он.

– Мне плевать, что там между ними. Но знаешь, я думаю, что парень не будет сидеть на крыльце дома девушки просто так. Значит, что-то случилось.

Пытаюсь сосредоточиться на важном:

– Лётчик, мы должны ей всё объяснить. Мы не можем это скрыть, потому что это, чёрт возьми, заметно. То, как поступит Календула, мы, конечно, не знаем. Если бы это случилось при Аква, разве ты ему не рассказал бы?

– Аква – это совсем другое. Он бы любого порвал за нас.

Он бы любого порвал за нас. Я молчу. Возможно, мне стоило тогда рассказать Аква про ту ночь. Возможно, он мог бы сделать что-либо для меня. Нет. Он не мог бы изменить прошлое. Аква ничего не смог бы сделать, и это, пожалуй, его бы убило.

– Я могу ей всё рассказать, если ты боишься.

– Я сам скажу, – голос Лётчика звучит решительно.

Мы ложимся спать в комнате Скалы, разместившись с Лётчиком на одном ковре. Без подушек и одеяла. Копаться в вещах Скалы нет ни сил, ни желания. Ночь придавливает нас к полу.

Вот бы это всё был один страшный сон.

Когда я просыпаюсь, Лётчика уже нет. Скала сидит на диване с одеялом на ногах и здоровой рукой держит то, что осталось от его левой. Если не считать руки, то он выглядит вполне себе сносно, разве что разбито. Иронично.

– Не хотел тебя будить, – произносит Скала.

– А где Лётчик?

– Не знаю. Я не видел, как он ушёл.

– Тебе помочь? – я подхожу к нему. – Мы обязательно что-нибудь придумаем. Какой-нибудь протез.

Чувствую себя невероятно виноватой перед ним.

– А знаешь, – мне в голову приходит идея, – у меня для тебя кое-что есть. Вставай, идём!

– Нужно сначала поесть.

– Нет, нам нужен голодный желудок. Хочу кое с кем тебя познакомить.

Я помогаю Скале натянуть кофту, болтающийся рукав он заправляет в карман. Дожидаться Лётчика не вижу смысла, да и не хочется мне, чтобы он знал. Это будет наш секрет. Между мной и Скалой. И Шлюхой.

Обаятельная улыбка Шлюхи приветствует нас за стойкой. В лисьих глазах мерцает что-то распутно-секретное.

– Вам, что же, вдвоём? – пристальный взгляд обращён на Скалу.

– Да, откачка и дозировка, – отвечаю я.

– А что, – лысая голова Шлюхи наклоняется в бок, – романтично. Странное свидание, но мне приятно, что вы выбрали для этого мой дом. Подождите в лобби, мои тени подготовят комнату на двоих.

Я оплачиваю, и мы со Скалой садимся на мягкий диван, обитый бордовым бархатом. Через несколько минут Шлюха приглашает нас в комнату. Я ложусь на дальнюю кушетку, а Скала на ближнюю. Он выглядит растерянным. Шлюха замечает проблемную руку, но тактично молчит. Что-что, а общаться с клиентами Шлюха умеет лучше всех.

Два удара ладонями. Две тени выплывают из стены. Шлюха выходит и запирает за собой дверь. Скала пугается и чуть подскакивает.

– Не бойся. Я это делала уже много раз, – протягиваю ему свою левую руку. Он, не отводя от меня глаз, берёт её в свою правую. Мы смотрим друг на друга. С ним я чувствую себя в безопасности. – Сначала будет неприятно. Это не больно, просто словно кто-то копошится в тебе. Это будет откачка твоих тревог. Тени работают как насосы.

Тени уже присасываются к моей свободной руке и его нездоровой.

– А потом будет дозировка. Тени наполнят тебя положительными эмоциями. Тебе понравится. Мне это помогает справиться со стрессом. Только не рассказывай никому. То, что происходит в Доме Шлюхи, остаётся в Доме Шлюхи.

Скала сжимает мою руку крепче:

– Хорошо.

Я закрываю глаза и погружаюсь в полусон.

Когда я пробуждаюсь после дозировки, всегда чувствую прилив сил. Тело не ломит. Чувствую себя прекрасно, внутри будто кто-то разбил фонарь, и тепло и свет наполняют всю меня.

Единственный минус такой процедуры – голод.

Шлюха будит нас обоих.

– За отдельную плату принесу вам завтрак, – Шлюха протягивает руку, ожидая оплаты.

Я достаю из карманов остатки кристаллов. Шлюха возвращается с двумя подносами:

– У вас есть ещё час.

Мы принимаемся за еду. Не жадно, а спокойно. Еды много. Шлюха никогда не жадничает.

– Почему ты сюда ходишь? – спрашивает Скала.

– Тебе не понравилось?

– Я себя теперь отлично чувствую, но я пока так и не понял, нравится ли мне тут.

– В первый раз всегда так… Понимаешь, есть вещи, с которыми невозможно справиться. Я стала причиной двух пожаров.

Выдыхаю. Именно сейчас хочется рассказать всё. Именно ему. Не знаю уж, почему. Может, это выброс гормонов счастья во мне, а может, Скала сам по себе располагает. Но про ту ночь мне хочется рассказать именно ему.

– Первый пожар был случайным. Дом сгорел, и Аква предложил мне жить где-нибудь на первом этаже. Это вполне логично, легче спасаться, но не даёт гарантий, что я не спалю что-нибудь своими волосами.

– Я испугался, когда у тебя загорелись волосы.

– Когда это случилось у меня впервые, у Хирурга, я тоже очень сильно испугалась. Потом со временем поняла, что, скорее, пострадают другие, чем я.

– Тебе не больно, когда они горят?

– Нет. Я чувствую жар, но мне не больно.

Я замолкаю, чтобы собраться с духом. Нужно рассказать ему про второй пожар так, чтобы это не обрушилось на него лавиной. Говорить об этом тяжело, слушать, наверное, тоже.

– Давай встречаться, – вдруг прерывает он тишину.

– Что?

– Ты мне нравишься. Давай встречаться.

– Но есть кое-что, что…

– Неважно. Просто скажи да или нет.

Я долго смотрю в одну точку. Конечно, я уже думала об этом. Но это было нечто эфемерное, как сон. Никто не предлагал мне встречаться после Лётчика. Мы с ним никогда об этом не говорили больше. Но это было так давно. И я так давно пытаюсь начать заново. Мне всегда казалось, что все знают и только делают вид, что нет.

Я соглашаюсь.

Начало – это самое страшное. Надо быть храбрым, чтобы начать. В конце концов, это хороший шанс отпустить то, что мне мешает жить.

Или шанс вырыть себе могилу поглубже.

Скала оказывается не самым заботливым парнем. Не то чтобы это делало его плохим человеком. Иногда я анализирую его слова и поступки и думаю, что он просто не сильно эмоционален, словно внутри него бесчувственная груда камней, вылезающая наружу в сложных ситуациях. Но он старается. И я вижу, как много ему не хватает любви. Возможно, внутри него целый мир, живой и яркий, просто почему-то этот мир превратился в мрамор.

Не знаю, что помогает мне больше: Скала или то, что мы теперь так часто зависаем у Шлюхи.

К тому прерванному разговору я не возвращаюсь. Ни к чему теперь тянуть за собой чёрные пятна прошлого. Если начинать заново, то так, будто прошлого не было. Есть события, которые изменить нельзя. Но их нужно отпустить, хотя бы попытаться, оставить в прошлом. Это как оставить незаконченную картину и начать рисовать новую, потому что первая настолько плоха, что её уже ничего не спасёт. Когда Скала рядом – а рядом он постоянно, – мне ничего не страшно: он хоть и без руки, но защитит меня.

Мы много времени проводим вместе. О нас уже все знают, и это чертовски приятно – знать, что ты чья-то девушка. Ладно, не чья-то, а Скалы. Лётчик ничего не говорит по этому поводу. Впрочем, как и Календула. Но это и хорошо. Календула даже ничего не говорит про руку. Иногда в её взгляде я читаю зависть ко мне. Не ревность, а зависть. Она смотрит свысока, но зависть ей не скрыть. Я не знаю, чему можно тут завидовать. Впрочем, Календула всего не знает. Никто ничего не знает до конца. Возможно, она так равнодушна ко всему этому, потому что любой парень для неё – это как выпить кофе с утра, рутина. Но иногда Скала так смотрит на неё… Это сложно объяснить. Словно он пытается понять, что творится у неё в голове. Кроме того, что из её головы по волосам растут цветы, ничего полезного в ней нет.

Иногда мы ссоримся. Он торопит события и пытается со мною сблизиться, а я не могу. Я хочу насладиться тем, что есть сейчас. В этом городе не нужно никуда торопиться. Но у меня есть свои причины ему отказывать. Он, конечно, всё принимает на свой счёт и заявляет, что всё это потому, что он теперь однорукий инвалид, коим я же его и сделала. Но это не так. Я отвечаю, что он слишком торопится, и всему своё время. Он не верит.

В день нашей последней ссоры он уходит, громко хлопнув дверью. Нам обоим требуется время, чтобы остыть. Я сопротивляюсь любому давлению, ведь по принуждению нельзя. А он словно не видит, летит сломя голову, как будто пытается себе или мне – уж не знаю – что-то доказать. А мне не нужны доказательства, мне нужна спокойная жизнь.

Каждый раз, когда мы ссоримся, мне становится страшно. Счастье хрупко. Отношения хрупкие. Человек хрупок. В мире нет ничего, что можно было не разрушить. Я только начинаю с чистого листа, мне так не хочется всё перечёркивать. Скала поймёт, потому что мы теперь вместе. А вместе – значит навсегда.

Часто после ссор Скала выпускает пар на вечернике Календулы. Там есть бесплатный алкоголь и можно расслабиться. Нахожу его там уже пьяным. Вывожу в коридор, подальше от громкой музыки, чтобы поговорить.

– Отстать от меня, – он отпихивает меня и шатается сам. – Что тебе нужно?

– Послушай, ты мне нужен. В любом состоянии. Если бы меня хоть сколько-то волновала твоя рука, я бы тебе отказала ещё в самом начале. Но ты мне нужен. Пойми, Скала, наша встреча была неслучайна. Мы неслучайны.

– Брось, Пламя. Разве я не вижу, как вы все смотрите на меня? Больной калека. Я хоть слово сказал тогда? Я даже не сдал вас. А мог. И должен был.

– Скала, пойдём отсюда, – тяну его за рукав, а он пытается устоять на месте. – Я могу разозлиться и устроить пожар. Кто-нибудь может пострадать.

– А Лётчику ты тоже отказала или дала?

– Что?

Это так оскорбительно звучит. И ещё оскорбительнее, потому что он, именно он об этом спрашивает.

– Я вижу, как он на тебя смотрит. Ты думаешь, Календула почему тебя взяла? Она не дура. Ей девки не нужны. Это он её уговорил. А ей бы только получить такого красавчика. А? Поганая мразь. Красивый Лётчик, красивый?

Скала начинает наступать на меня:

– Дала ему, а?

– Я знаю Лётчика всю свою жизнь! У нас было одно свидание. Одно! На этом всё и закончилось. Но это было тысячу лет назад. Мне нужен ты, а не Лётчик, ты!

–Да? А она меня на Лётчика променяла.

Он стоит так близко. Его мутные глаза полны гнева и презрения. Он дышит на меня перегаром.

– Скала, пожалуйста, отойди, – я шепчу. – Мне страшно, пожалуйста, отойди, – я всем телом вжимаюсь в стенку.

– Чем я хуже Лётчика? – он хватает меня за горло, и по моим щекам начинают катиться слёзы.

Холодные пальцы сдавливают так сильно, что мои волосы мгновенно загораются.

Снова звон в ушах и этот безумный смех. Звёздное небо. Безумные лица. И его безумное лицо. Я помню зелёные спасительные глаза, зелёные спасительные глаза, которые меня уничтожили. И запах алкоголя из его рта…

– Отпусти её, – неразборчивый, но строгий голос.

За спиной Скалы стоит Календула. Он поворачивается к ней и отпускает меня.

– Ты не смеешь мне указывать.

Я всё ещё вжимаюсь в стенку.

– Ещё как смею, – он спокойна и холодна.

– Я для тебя ничто, и ты для меня ничто.

– Нам стоит переговорить. Пламя, ты в порядке?

Вопрос, обращённый ко мне, звучит мягко, я впервые слышу, как она так заботливо со мной обращается. Но я слишком напугана, чтобы ей ответить.

– Найди Лётчика, – говорит она. – Пусть приведёт тебя в порядок.

Она приобнимает пьяного Скалу за плечи и удаляется с ним по коридорам.

Звон медленно рассеивается, но голова гудит. Дожидаюсь, когда волосы перестанут гореть. Я, кажется, видела Лётчика в зале. Шатаясь, возвращаюсь в танцующую толпу. Музыка и танцы сбивают меня. Я словно во сне, когда не можешь бежать. Смотрю направо, налево, но ничего не могу разобрать.

Лётчик появляется из ниоткуда. Он держит меня за плечи обеими руками, что-то говорит и пытается привести меня в чувства.

Я почти готова упасть в обморок.

– Мне надо умыться.

Лётчик провожает меня до женского туалета. Я умываюсь холодной водой. Долго. Чертовски долго. Сейчас мне меньше всего хочется выходить к нему, потому что он, конечно, начнёт расспрашивать, а я ничего не хочу говорить. Не потому что я ему не доверяю, просто это тяжело и неловко. Лётчик знает обо мне так много, что я жалею об этом. Но об этом он не знает. Да и сваливать на Лётчика проблемы отношений… Конечно, Скала прав, я всегда замечаю этот его взгляд. Да, мне пришлось отшить его тогда, но у меня не было другого выбора.

Лётчик, конечно, об этом не знает.

Выхожу из туалета.

– Я не хочу это обсуждать, – сразу говорю я.

– Ладно, – чуть теряется Лётчик. – Просто ты фигово выглядишь.

Усмехаюсь.

Лётчик пытается говорить на отвлечённые темы, но разговор не клеится. Хочу домой. И не хочу возвращаться туда, что я называю своим домом. Сгорело бы всё. Весь город. Лётчик, кажется, понимает моё настроение и оставляет меня одну. Слышу в конце коридора чей-то и его голос, а потом вижу Мрак. Только её мне здесь не хватало! Я слишком устала, чтобы бояться ещё. Она что-то спрашивает у Лётчика и выглядит встревоженной, но собранной.

Это тот самый момент, когда всем нутром чувствуешь что-то неладное, но пока не понимаешь, что именно. Когда до катастрофы остаются считанные секунды, а паника вот-вот покроет тебя с головой.

Лётчик указывает на дальнюю дверь, и Мрак кидается в эту сторону, открывает комнату и зачем-то начинает собирать стулья. Я прохожу вперёд, почти дохожу до Лётчика, когда вижу, как Пепел и прозрачный Хрусталь тащат Скалу на своих руках. Он теперь абсолютно мраморный. Я начинаю кричать, и волосы тут же загораются.

– Скала! Скала! – я бросаюсь к нему, пытаясь ухватиться за него. Если это из-за меня, если это я виновата…

Мрак с такой силой одёргивает меня от него рукой за шиворот, что я чуть не падаю.

– Успокой свою придурочную, – злобно бросает она Лётчику и захлопывает за парнями дверь.

Я медленно подхожу к закрытой двери и тянусь к ручке.

– Не надо, – говорит Лётчик.

Он аккуратно отводит меня в сторону. Я сползаю по стенке. Волосы больше не горят, и я начинаю плакать.

– Это я виновата, я…

Лётчик присаживается рядом.

– Мы поссорились и… Ты его видел? Он совсем как статуя. Его пальцы. Ты видел его пальцы? Они же не знают! – я вскакиваю. – Они разобьют его, как мы тогда его руку…

Дверь распахивается, и Мрак молниеносно вылетает из комнаты, не обращая на нас внимания.

– Посмотри, пожалуйста, что там. Я не могу.

Лётчик встаёт, потом садится

– Наверное, лучше пока не сто́ит, – он берёт меня за руку.

И я снова начинаю плакать. На этот раз тихо.

Минуты через полторы возвращается Мрак в компании Змеи и Ёлки. Лётчик встаёт, но Мрак грубо осаждает его своим «не до тебя сейчас» и закрывает за собой дверь.

– Она привела Змею, значит, всё будет хорошо, – успокаивает меня Лётчик.

Он прав. Змея поможет. Но если они разбили ему ещё что-либо. Он не переживёт. Он не переживёт…

Так странно. Пожалуй, это первый раз, когда мы все собираемся вместе после того, как наш отряд распался. Даже Мрак тут…

Мы ждём. Долго. Чем серьёзнее травма, тем больше нужно времени, чтобы кровь Змеи подействовала. За дверью тишина. И это пугает ещё сильнее. Лётчик сидит с белым лицом, не отпуская мою руку.

Времени не существует. По крайней мере, пока изводишь себя мыслями. Будто за дверью ничего не происходит. Да и здесь тоже ничего не происходит. Музыки больше не слышно. Календула завершила вечеринку. Из коридора видно, как все идут к выходу, пьяные и уставшие. Никому до нас нет дела.

Мы ждём ещё.

Змея, Ёлка и Мрак выходят из комнаты, и мы с Лётчиком тут же вскакиваем.

– Можете заходить, – сообщает Ёлка.

Скала умер?

Заходить страшно. Хочется, чтобы этот момент оттягивался бесконечно долго, как во сне, когда я пытаюсь бежать, а они всё равно меня догоняют, потому что я не могу бежать, а они могут.

Захожу в комнату.

Скала сидит на стуле. Хрусталь – уже не прозрачный – помогает надеть ему футболку. Я стою и не могу заговорить.

– Жить будет, – Пепел выглядит замученным. – Наша помощь требуется? – обращается он к Скале.

Скала не смотрит на меня, но знает, что я здесь.

– Нет, – отвечает он.

– Если что, мы у входа курим, – Пепел и Хрусталь уходят.

– Мы расстаёмся, – еле слышно заявляет Скала.

– А?

– Мы больше с тобой не встречаемся, – чуть громче заявляет он, всё так же пряча свои глаза.

– Но почему? – я хочу к нему подойти, но он пресекает мой порыв:

– Я только что изменил тебе с Календулой.

В голове пусто. Пытаюсь поймать хоть какую-то мысль, задержаться хоть на какой-то эмоции.

Скала встаёт и проходит мимо. От него пахнет алкоголем и скошенной травой.

Я не знаю, сколько я так стою и смотрю на пустой стул. Ощущаю чью-то руку на своём плече. Оборачиваюсь.

– Всё в порядке? – интересуется Пепел.

Родное лицо возвращает к действительности.

– Который час?

– Уже светает.

Смотрю в окно. И правда.

– Тебе бы поспать, – советует он. – Проводить?

– Нет, спасибо.

– С ним всё будет хорошо, – Пепел хлопает по плечу. – Кровь Змеи творит чудеса.

– С ним – да, – соглашаюсь я. А со мной?

Я долго бреду до дома. Целую вечность. Стою у своего окна и смотрю внутрь. Вот она – моя пустая квартира. Моя кровать прямо под подоконником. С колючим одеялом в белоснежном пододеяльнике. Белая подушка. Белая простыня. Деревянный шкаф в углу. Стул и стол с зеркалом в половину моего роста. Комод с другой стороны, обставленный трофеями с ходок – всякими безделушками. Закрытая дверь в соседнюю комнату. Обои старые, местами отходят у пола. Будто я возвращаюсь домой, но уже не к себе. Окна из дома напротив безучастно смотрят мне в спину. Раньше я думала, что никто не видит, когда я одна, а дома́ видят. Дома́ слышат. Дома́ знают все мои тайные мысли, мои желания и мой главный страх. Они живее, чем кажутся. Они просто не участвуют в бессмысленной человеческой жизни. Они лишь способны разрушать маленькое человеческое существование. Но мы и сами неплохо с этим справляемся.

Я перелезаю через окно и попадаю внутрь. Выгребаю остатки кристаллов. Надо ведь жить дальше? Нет, не так. Надо заново пробовать жить. Опять сначала. Распихиваю всё по карманам. Запираю окно и выхожу через дверь. Запираю и её. Планирую не появляться здесь долгое время.

Шлюха, как всегда, гостеприимно меня встречает.

Я теперь ещё чаще бываю в этом Доме.

Лёжа на кушетке, в закрытой комнате в бессмысленных попытках уснуть, начинаю задумываться о том, когда это всё действительно началось. Говоря «всё», я имею в виду «разрушение».

Наверное, с исчезновения Аква. Кто бы что ни говорил, но Аква был нашим стержнем. Он повлиял на каждого из нас. Возможно, невольно, но необратимо. Он собрал нас в отряд. Он сделал из нас семью. Несмотря на то, что мы все разные. Уникальные… Если это можно так назвать. Да, мы все недолюбливаем Змею за её стервозный характер. Даже Ёлка – сестра Аква – не одобряла его выбор. Но Аква её любил. Уж не знаю, за что её можно любить. Но мы уживались и с ней. Аква принял и Хрусталь – груду мышц, за которой прячется далеко не самый храбрый парень. Да он даже принял Мрак, которая не приняла никого!

Аква принял меня… которая так и не может принять себя.

Но моё разрушение началось явно раньше. Возможно, в тот день, когда я снова лицом к лицу столкнулась с зелёными глазами…

Меня накрывает волной яркого света и выдёргивает из процедурного состояния. Мощный свет пробивается через закрытые ставни и освещает всю комнату. Это длится лишь несколько секунд, но это пугает меня. Словно на меня обрушивает огромный пласт, камень, дом. То, от чего я так бежала все эти годы, мой главный страх возвращается ко мне с невероятной силой, словно это случилось вчера.

Разрушение началось тогда, когда я возвращалась со свидания с Лётчиком. Он хотел проводить меня до дома, моего второго дома, как истинный джентльмен. По дороге мы встретили Кукольных Дел Мастера. Ему была нужна какая-то помощь от Лётчика. И было видно, что Лётчик хотел ему помочь, но не хотел бросать меня. И тогда это я сказала ему, что дойду до дома сама. Ничего страшного. Это я уговорила его не провожать меня. Это я выбрала тот короткий путь. Это всё была я. Всё началось с меня.

Волна будто проливает на меня свет, оголяя самые чёрные страницы моей жизни. Нет, мои страницы не были белыми всё это время. Это я пыталась их закрасить белой краской. Но свет, словно вода, всё смывает.

Мой мозг удачно блокирует плохие воспоминания. Возможно, он просто не в состоянии с ними справиться, и слишком большая боль может навредить мне неисправимо. Но мне всегда казалось, что дело в другом. Не то чтобы у меня не было этих воспоминаний. У меня не осталось переживаний к ним. У меня остался только страх после них. Навязчивый, постоянно преследуемый меня во снах и наяву страх. Но это следствие. А причина будто скрыта за мутным стеклом. Это как не помнить свой сон, но знать, что ты его видел.

Но именно сейчас я начинаю помнить всё чётко.

Сажусь на кушетку. Тени продолжают работать, высасывая из меня тревогу. Я размахиваю руками, чтобы они оторвались от меня. В полукоматозном состоянии подхожу к двери и жму на маленький звонок в стене. Жду, прижавшись лбом к стене и старясь удержаться в реальности. Тени медленно подплывают ко мне. И снова продолжают свою работу.

Шлюха ловит меня именно в тот момент, когда я теряю сознание. Усаживает на пол и приводит в чувство, слегка похлопывая по щекам. Лицо выражает обеспокоенность.

– Всё в порядке, просто мне нужно идти, – я пытаюсь встать, но получается лишь со второй попытки.

– В чём дело? Процедура ещё не завершена.

– Если ты о кристаллах, то не беспокойся, оставь полную стоимость.

– Меня хоть и зовут Шлюха, но это не значит, что меня лишили чувств. Я не могу отпустить тебя куда-либо в таком состоянии. Ты слишком слаба, Пламя. Сиди здесь и никуда не уходи.

Шлюха скрывается за дверью, которую оставляет открытой. Приносит какую-то настойку и что-то пожевать. Становится чуть лучше, по крайней мере, мир обретает свои прежние очертания.

План в моей голове становится навязчивой идеей. Мне нужно найти эти зелёные глаза. Они – моё начало. Мне нужно то, что есть только у него. Мне нужно принять своё начало.

Я жду его в кафе. День за днём я прихожу и жду, когда же он зайдёт. Лучше мне не становится, будто кто-то показал мне, что я есть такое на самом деле. Пока сижу и жду, за столами то и дело обсуждают яркий свет. Значит, он и правда был. Но что это значило?

Он прячет свои глаза за очками. Круглые, чёрные. Но я знаю, что это он. Странно, но мой мозг делил его как бы на два человека: зелёные глаза и вот этот парень за столом. Два разных существа. Когда он входит, я вжимаюсь в диван. Это страшно. Сердце стучит как перед прыжком. Но я должна. Я должна.

Я не могу подойти и поговорить с ним при людях. Нет. Он узнал меня тогда, я это поняла по его лицу. И он был напуган. Но почему он был напуган? Это мне должно быть страшно. И мне было страшно. Как и в ту ночь…

Он уходит. И я иду следом. Стараюсь быть незамеченной. Он заворачивает в Паучье Логово. Конечно, где же ещё может быть его дом? Тут серо и темно. Но меня пугает не район, а те, кто здесь живут. Паук. Он ведь живёт где-то здесь? Он ведь может меня увидеть.

Дома́ провожают меня своими взглядами. Они будто цепенеют при виде меня. Я в районе Паука? Теперь им страшно. Им.

Он заходит внутрь дома. Я стою на улице. Уже стемнело, а я жду, когда загорится свет, чтобы вычислить его квартиру. Он включает его на верхнем этаже. Я открываю дверь и попадаю в подъезд.

Поднимаясь по ступеням, слышу, как стучит моё сердце, как тяжело моё дыхание, как тяжелы мои шаги. Я словно поднимаюсь на плаху, откуда нет пути назад. Это тот самый момент, когда я взгляну палачу, убившему прежнюю меня, прямо в глаза. Осознанно. А палач даже не знает, что я у него на пороге.

Стучу в дверь его квартиры.

Щелчок – и дверь открывается.

Палач не похож на убийцу. Измученный временем, сигаретами и алкоголем, он не готов встретить меня. Смотрит испуганно и тут же захлопывает дверь. А чего ещё ждать от человека, который увидел призрака?

Стучу снова. Уже настойчивее. Призрак хочет видеть палача. Я знаю, что палач – это лишь пешка в руках правосудия. Но та ночь не была правосудием, и палач мог стать спасителем. Он снова открывает дверь, и я смотрю в его зелёные глаза. Мне становится страшно, потому что я слишком хорошо их помню. И я их ненавижу.

– Прости, – его голос звучит хрипло.

– Мне нужно кое-то, что есть у тебя, – решительно заявляю я.

– Что? – переспрашивает он.

Я опускаю глаза. Лишь бы не отказал.

– Мне нужна твоя слюна.

– Я виноват, – его голос дрожит.

– Заткнись!

Он выглядит таким маленьким, несмотря на то, что выше меня, таким убогим и совершенно не страшным, не как тогда. Я не хочу слышать его извинения. Я вообще не хочу его слышать.

– Просто скажи, – продолжаю я, – дашь ты слюну или нет.

– Я не понимаю.

Вздыхаю и иду к лестнице. Тупая затея. Чего я могла ждать от человека, который поступил со мной, как не с человеком? Я спускаюсь уже достаточно низко, когда слышу его быстрые и громкие шаги и его крик:

– Зачем тебе моя слюна?

Останавливаюсь.

– Тебя это не касается. Но ты мне должен, – нужно убедить его, во что бы то ни стало, – потому что ты поломал мне жизнь.

– Моя слюна не вернёт твою прежнюю жизнь, – растерянно говорит он, обеими руками держась за перила. Он стоит на один лестничный пролёт выше.

– Я знаю.

– Но я дам её, потому что это единственное, что я могу для тебя сделать.

Так пафосно и так убого!

– Я не буду тебя благодарить.

Безумно благодарить человека, испоганившего мою жизнь.

Он кивает. Потом мы медленно и молча, давимые тишиной, возвращаемся к нему, и я жду в коридоре, когда он вернётся со слюной. Он приносит её в гранёном стакане и передаёт мне. Молча.

– Как она работает?

– При попадании в кровь она вызывает паралитический эффект. Тело быстро цепенеет, ты всё осознаешь и…

–… всё чувствуешь, – перебиваю я. Проходили. – Я помню. Поняла.

Я разворачиваюсь, чтобы уйти.

– Я не хотел!

Он долго смотрит на меня. Наверное, ждёт ответа. Или прощения. Или хотя бы толику сочувствия. Но мне совсем его не жаль.

– Это уже не имеет никакого значения, – отвечаю я и ухожу.

Любое звено жизни тесно связано с предыдущими. И всё приходит к тому, что неизбежность лежит в самом начале. С самого моего появления в этом городе.

Мы являемся из ниоткуда. Мы в никуда и уйдём.

Я хочу почувствовать это ещё раз. Вдруг мой глупый страх помешал мне тогда? И я могла спастись. Если у меня был бы хоть один шанс…

Дома душно. Так было и в первые ночи. Всё будто снова вернулось ко мне. Я открываю окно. Холодный ветер обдувает моё лицо и треплет волосы.

Беру маникюрные ножницы и делаю маленький надрез на руке. Выступает немного крови. Ложусь на кровать. Сжимаю гранёный стакан в левой руке. Выливаю слюну на рану.

Меня кидает в дрожь. Слёзы льются непроизвольно, но я уже не могу пошевелиться.

Я слышу мои глухие шаги по тёмной улице. Их смех. Противный пьяный смех. Его лицо. Плоское, мерзкое лицо с плохо сфокусированным взглядом. Горят мои волосы. Я чувствую это. Они горят наяву. Зелёные глаза подходят ко мне. Чтобы спасти! Они должны были меня спасти. Но они уничтожают меня.

Я лежу и не могу пошевелиться.

У меня не было тогда шанса.

А вокруг полыхает пожар.

Sounduk – BMM

Муха

Меня зовут Муха, и вся жизнь вокруг меня – дерьмо.

IC3PEAK– Марш

Это мерзкое имя мне даёт Паук, потому что он знает, что хочет из меня сделать. Он делает всё, чтобы я всегда был с ним. И когда я говорю «всё», это не значит, что он подкупает меня бесплатным алкоголем или сигаретами. Паук дёргает за другие ниточки. Очень ловко и точно.

Поначалу мне очень льстит, что он всех своих называет мухами. Я словно их предводитель, поэтому он так близко подпускает меня к себе. Но это лишь очередная ниточка, за которую он меня дёргает. Ничто не выглядит аппетитнее для Паука, чем муха, угодившая в его сеть.

Паук расчётлив. Каждый из его отряда приносит ему пользу. Паук знает, как добиться своего. И часто он добивается своих целей, используя меня.

Город принадлежит Пауку. Никто из нашего отряда не общается с представителями других отрядов. Они – низший слой. Главное правило, которое я исполняю беспрекословно: Паук говорит – Муха делает.

Обычно я не задаю ублюдских вопросов по типу «зачем». Паук от этого раздражается. Если я хочу сохранить свою безопасность, я обязан обеспечить Пауку то, чего он желает.

Все косячат, и разбираться с этим приходится мне.

Когда Ящер скрывает найденные самородки от Паука, надеясь получить больше, чем остальные, Паук устраивает рейды по нашим домам. Ему не нравится, что кто-то пытается обвести его вокруг пальца. Хотя собранного от Ящера хватит лишь на полгода, Пауку важен сам факт того, что кто-то идёт против созданной им системы.

И для всех остальных мух на этом история рейдов заканчивается, только не для нас с Ящером. Совместно с Цеце по приказу Паука мы притаскиваем Ящера в подвал.

В подвале мы остаёмся втроём: Паук в чёрном углу, я и Ящер, привязанный ремнями к кушетке. Мы долго безмолвно ждём, когда Ящер придёт в себя.

Паук достаёт пачку сигарет из кармана своего чёрного плаща. Не спеша раздирает плёнку тонкими пальцами, бросает рядом на пол, слушая, как постанывает от полученных от меня пару часов назад ударов Ящер, приходя в себя. Медленно достаёт из пачки сигарету, убирает пачку обратно в карман. Я зажигаю спичку и подношу к его сигарете.

Паук закуривает. Делает долгую затяжку. Берёт у меня коробок со спичками и подходит к Ящеру.

– Мне так больно, Ящер. Я дал тебе кров в лучшем районе города. Ты стал одним из мух, и я доверял тебе. Но ты решил, что ты умнее меня.

– Паук, послушай, я, я уже испугался. Меня уже избили. Я всё понял.

– Нет, мальчик, ты понял, что такое страх, но ты не понял, что такое связаться с Пауком.

Паук стряхивает пепел на руку Ящера. Ящер дёргается. Паук зажимает губами сигарету, зажигает спичку и смотрит, как она горит. Когда огонь едва касается его пальцев, он бросает спичку на Ящера. Спичка падает прямо ему на грудь. Ящер начинает извиваться, пытаясь телом сбросить её с себя, пока спичка не гаснет на нём.

– Но я очень добрый, – продолжает Паук. – Это моя слабость. Я умею прощать. И сейчас я тебе это докажу, Ящер. Ведь я прощаю тебя, – он говорит, склонившись прямо над его лицом, держа сигарету в вытянутой в сторону руке. Затем он медленно выпрямляется, делает затяжку и отходит обратно в угол. – Я лишь хочу убедиться, что моё доверие того стоит. Ты стоишь моего доверия?

– Да, Паук, да! – кричит Ящер, пытаясь подняться. – Я всё понял.

– Я рад. Муха, – он поворачивается ко мне, – Ящер всё понял. Давай убедимся?

Я беру со стола топор. Мне не жаль Ящера. Он сам виноват. Ящер начинает истошно вопить и дёргаться, пока я подхожу к нему. Пауку нравится наблюдать, как жертва пытается сопротивляться. Он не особо подаёт вид, но это доставляет ему нездоровое удовольствие.

Я отрубаю Ящеру мизинец на левой руке. Паук молча выкуривает вторую сигарету. Я лишаю Ящера одного пальца за другим под его ор, оставляя, как это было обговорено с Пауком заранее, два пальца.

Паук сплёвывает на пол:

– Приведи в порядок его руку и убедись, что всё заживёт правильно.

Он выходит за железную дверь. Я ещё слышу его шаги, когда беру со стола бутылёк и выливаю содержимое на пострадавшую конечность Ящера. Он снова орёт, а мне это уже порядком надоедает. Он тяжело дышит, его живот так и ходит вверх-вниз, а изо рта тяжело, с придыханием, выходит воздух. Он явно хочет сказать мне всё, что вертится у него на языке, обо мне и Пауке. Его безумные глаза выдают его. Но он молчит. Молчит, потому что знает, что любое сказанное сейчас слово будет использовано Пауком против него.

Ящеру требуется месяц, чтобы отрастить новые пальцы. Я знаю, что он таит в себе обиду на меня и ждёт, когда я оступлюсь, чтобы отомстить за свои пальцы. Мне нужно быть предельно внимательным. Нужно лишь следовать правилам Паука, поэтому даже если стычка между мной и Ящером случится, она ни в коем случае не должна касаться Паука, иначе…

Паук съест меня живьём.

Я впервые подвожу Паука, когда Шлюха открывает свой Дом. Дом невозможно не заметить. Неоновый свет окружает его ночью. Единственное здание, которое выделяется ночью. Он привлекает к себе наше внимание как лампочка – мотыльков. Нет никого, кто бы не интересовался, что скрывает в себе Дом Шлюхи.

Паук собирается нас всех в одном из подвалов. Обычно вместе мы собираемся только на ходке. Мы, наверное, самый многочисленный отряд. Паук сидит в центре на складном стуле. Все мухи выстроены в ряд вдоль стены напротив него: слева девушки – Морская Оса, Море и Мотылёк, справа парни – Цеце, Ящер, Аконит. Я стою прямо в центре.

Паук долго нервно дёргает ногой, не глядя на нас, а потом говорит:

– Я хочу знать, кто ходит в Дом Шлюхи.

Все молчат.

– Не прикидывайтесь. Я знаю, что вы туда ходите. У меня глаза и уши повсюду, – он окидывает нас неспешным взглядом.

Его нога перестаёт дёргаться. Мы не имеем права прятать взгляд. Это его раздражает. Он любит видеть наш страх.

Море делает робкий шаг вперёд.

– Славно. Ещё кто? – нога Паука снова оказывается во власти его раздражения.

Шаг вперёд делают Цеце и Аконит.

– Не понимаю, чего вы боитесь? – он встаёт. – Дом Шлюхи – отличное место, нам всем нужно выпускать пар. Я лишь хочу, чтобы вы были честны со мной. Ну? – он подходит и заглядывает в глаза Ящеру. – Нет?

– Нет, – тихо отвечает он.

Ящер вряд ли врёт. После того, что я с ним сделал, он очень осторожен.

Паук подходит к Мотыльку.

– А ты?

Она молча мотает головой.

– И ты нет? – он заглядывает в глаза Морской Осе. Возвращается к стулу. – Спасибо за честность. Вы вольны развлекаться, как хотите. Серьёзно, как угодно. Главное, чтобы это никак не влияло на ходки. Все свободны.

Мы начинаем расходиться не сразу, опасаясь какого-то подвоха. Паук оставляет меня, дожидается, когда шаги за дверью стихнут.

– Сходи к Шлюхе. Узнай, чем там все мухи занимаются и как часто ходят. Шлюха будет брыкаться – применяй силу. Любую. Мне плевать, что ты сделаешь со Шлюхой, мне главное результат. Но в живых оставить. Ты понял?

Я курю сигарету за сигаретой, стоя перед Домом Шлюхи и впиваясь взглядом в безмолвные, бездонные окна высоких этажей. Темнеет. Одно дело – разбираться со своими, другое – с теми, кого я вообще не знаю. Мне Шлюха – никто. Ни горячо, ни холодно. И есть в этом что-то противоестественное.

Но я просто себя накручиваю. Паук наверняка уже ходил сюда сам и пытался всё выведать, но не вышло. И теперь иду я, потому что Паук как лидер не должен быть запачкан, а я, как его муха, могу валяться в любом дерьме и разбираться с любым дерьмом, делая всё, что он велит.

Паук говорит – Муха делает.

Бросаю окурок на землю и прижимаю его носком своего чёрного ботинка. Вхожу в здание.

Огромный холл. Справа – стойка регистрации. Пустая. Слева – двери. Чуть поодаль широкая витая лестница с резными деревянными перилами. Много красного бархата и огромная хрустальная люстра, свисающая с потолка. Оглядываюсь по сторонам. Никого нет. И тихо. За стойкой вижу неприметную дверь, скорее всего, служебную. Перепрыгиваю через стойку, и словно из-под земли передо мной вырастает тёмное размытое нечто с красными пустыми глазницами.

Оно меня пугает своей неподвижностью и полупрозрачностью.

– Мальчик потерялся? – раздаётся сзади.

Оборачиваюсь. Тоже мне! Мальчик. Худощавая лысая фигура с очками на носу, в лёгкой шали на тонких плечах, белой футболке с широкими лямками и потёртых джинсах проплывает вперёд, чуть виляя бёдрами. Мы почти одного роста. Но я крепче и определённо сильнее. Если это и есть Шлюха, то договориться не составит проблем.

– Шлюха, – протягивает через стойку руку в перстнях и кольцах.

Не пожимаю. Отворачиваюсь обратно на это странное существо, безмолвное и неподвижное.

– Фу, наследил! – Шлюха стряхивает со стойки песок. – Ты что, перепрыгнул? Зачем? Есть же вход, – Шлюха откидывает горизонтальную доску, прикрученную к стойке, и подходит ко мне, неодобрительно покачивая головой. Тонкие губы крепко сжаты.

– Мне нужно знать, кто из мух к тебе ходит.

– Мальчик…

– Я Муха.

– Муха, то, что происходит в доме Шлюхи, остаётся в Доме Шлюхи.

Шлюха упирается своим острым указательным пальцем мне в грудь и выводит из-за стойки. Закрывает за собой.

– Я предлагаю договориться по-хорошему. Я тебя сильней.

Шлюха снимает очки с носа, и они теперь болтаются на цепочке.

– Я знаю, что тебя прислал Паук. Но, дружочек, я веду свои дела, а он свои. Мы никак не связаны. Я не лезу ни в чьи дела, и в мои никто не лезет. По-моему, это честный бизнес.

– Мне плевать, кто как ведёт дела. Мне нужна вся информация.

– Ну, тогда я тебя разочарую, потому то Шлюха имеет принципы.

Шлюха разворачивается, но я хватаю за руку и резко выдёргиваю вперёд. Шлюха переваливается через стойку, падая лицом вниз. Хруст разбившихся очков. Кажется, переломать пару косточек Шлюхи будет тоже просто.

– Ты сломал мои очки! – Шлюха не кричит, но в голосе явное негодование. – Ты знаешь, с каким трудом они мне достались? Зрение моё ни к чёрту!

Шлюха поднимается, прижимая два пальца к правому виску, из которого тянется тонкая струйка крови.

Я замахиваюсь и замираю. Что-то не даёт мне ударить. Это странное нечто обволакивает мою руку так, что я не могу ею пошевелить.

– Знаешь, Муха, мы с тобой очень разные. У тебя вон какое мускулистое тело и личико смазливое, а тело Шлюхи – сплошной скелет, посредственность. Но знаешь, в чём наше главное отличие? Ты подчиняешься приказам, а я их раздаю.

Шлюха вынимает из кармана джинсов крошечный самородок и зажимает его окровавленными указательным и средним пальцами. Ударяет левой ладонью о правую. Из стен начинают выплывать как призраки эти странные существа. Они наполняют холл. Их так много, что я едва могу видеть стены.

Взгляд Шлюхи становится суровым.

– Знаешь, если бы ты пришёл сюда и ушёл ни с чем, как Паук… Но ты посягнул на Шлюху. И мне это не понравилось. Так что Шлюха посягнёт на тебя. И тебе это тоже не понравится, – Шлюха морщит нос. – Ты передашь Пауку, что, если он или кто-то ещё сунется сюда с чем-то подобным, я прихлопну всех. Глазом не моргну, – Шлюха меняется в лице и с дежурной улыбкой продолжает: – А потом добро пожаловать в Дом Шлюхи, Муха. У меня имеется отличный спортивный инвентарь.

Шлюха снова хлопает, и часть существ обволакивают меня, вызывая какой-то животный страх. Они перетаскивают меня в какую-то комнату и начинают меня клевать. Набрасываются по одному, бесшумно, но резко и озлобленно. Я отмахиваюсь от них, но их так много, и они словно пытаются сожрать меня, выжрать из меня что-то. Я мечусь от стенки к стенке, падая и поднимаясь. На меня сваливается огромный платяной шкаф, придавливая моё тело, и, пока я пытаюсь выкарабкаться из-под него, они продолжают атаковать меня. Я не знаю, сколько это длится. Мне кое-как удаётся открыть окно и выпрыгнуть наружу. И хотя комната расположена на первом этаже, приземляясь из-за спешки неудачно, подворачиваю ногу и бегу в сторону Паучьего Логова – нашего района.

Паук будет недоволен.

Но я долго не могу отойти от того, что произошло в комнате. Я словно падаль, которую пытались разорвать на части. И этот животный страх, который ещё долго бьётся учащёнными ударами моего сердца…

Я прихожу в себя только под утро.

Паук сам находит меня. Никто не знает, где он живёт. Он как будто бы везде: следит за нами из всех щелей и высовывается, только когда ему нужно.

Ко мне он приходит в компании Цеце. Мой покалеченный вид Паука совершенно не радует. Я передаю ему всё, что произошло в Доме Шлюхи. Паук от злости бьёт кулаком дверь, от чего она захлопывается. Его верхняя губа дёргается от злости, а большие круглые глаза бегают по комнате. Он думает, что делать дальше.

– Тварь, – выплёвывает Паук. Его взгляд останавливается на мне, и я нутром чувствую, что дело плохо. Делаю невольный шаг назад. – Какого хрена, Муха? – взрывается он. – Я послал самого сильного! А ты совсем без мозгов. Или что, мне лучше отправить Цеце?

Бросаю взгляд на Цеце. Он стоит у двери в своей чёрной кожаной куртке, подаренной ему Пауком, и чёрных круглых очках. Его руки и ноги скрещены, а лицо не выражает абсолютно никаких эмоций.

– Если ты подведёшь меня ещё раз, – он тычет пальцем почти мне в лицо, – хотя бы ещё раз, Муха, я выгоню тебя к чертям собачьим. Мне нахлебники не нужны. Ты понял?

Он пальцем поддевает толстую цепочку на моей шее. Паук подарил мне её, когда принял в отряд как знак того, что я теперь принадлежу Паучьему Логову.

– Понял.

– Цеце, обработай! – бросает Паук, уходя.

Мы остаёмся с Цеце вдвоём. Когда входная дверь за Пауком захлопывается, Цеце отталкивается от стены, на которую опирался всё это время.

– Не смей, – говорю я.

– Это приказ Паука, – он произносит это безучастно. – Ты всё прекрасно понимаешь.

– Цеце, мы можем договориться.

– Давай без этого. Я хочу быстрее закончить, – он снимает очки.

Я прихожу в себя только к вечеру. Цеце знатно избил меня. Болит всё тело. Кое-как поднимаюсь с пола. Изо рта вытекает кровавая слюна. Медленно, держась за бок и опираясь о стены, плетусь в ванную. Из зеркала на меня смотрит изуродованное лицо. Включаю воду, аккуратно прикладываю намоченное полотенце к лицу. Стягиваю с себя через боль футболку, бросаю на пол. Кровоподтёки справа.

Но я рад. Я знал, что меня изобьют за то, что я не справился с заданием. Так что в целом я был к этому готов. Я рад, что Паук не пришёл с Ящером. Ящер бы отыгрался. А Цеце просто выполняет свою работу. С ним вообще невозможно договориться. Иногда мне кажется, что ему вообще плевать, что происходит вокруг.

Я не Ящер. Я заживаю очень долго. Но Мотылёк достаёт лекарства от Швеи, и это немного улучшает моё состояние и ускоряет процесс.

Я помню наше с ней знакомство. Оно странное. Паук берёт меня к Хирургу. Я давно не видел Хирурга. С тех самых пор, как Паук вывел наш отряд из заброшенного района, я никогда не возвращался в это место. Паук остаётся ждать меня у железной двери.

– Её нужно привести любой ценой. Меня она боится, сыграй на контрасте.

Хирург уже ждёт меня в тёмном зале. Он молча провожает меня к одной из комнат, открывает дверь и уходит.

Она сидит на кровати в самом углу с книгой в руках. Почему-то бросаются в глаза вязанные шерстяные носки на её ногах. Тусклый свет выделяет её кристально-голубые глаза. Блондинка с пышными волосами, тонкая и хрупкая. Она откладывает книгу обложкой вверх на кровать.

Я сажусь на противоположный конец старой металлической кровати. Она чуть вжимается в стенку, но пытается не показывать своего страха.

И зачем она только Пауку? Она больше похожа на принцессу из сказки, но никак не на очередную муху.

– Я Муха, – представляюсь я. – Меня к тебе прислал Паук.

Её красивые глаза смотрят на меня с невинностью оленёнка, который впервые в своём лесу встречает охотника. Это меня смущает.

– Меня зовут Суфле, – она говорит мягко.

– Не надо бояться меня. Никто не обеспечит тебе сохранность лучше, чем я. Ты боишься Паука, я знаю, но это ни к чему. Главное – выполнять, что он просит. А это уж не так сложно, согласись?

Она мило улыбается, багровея.

– Давай так. Если ты присоединишься к отряду Паука, я лично гарантирую тебе защиту. Это будет моя ответственность.

– Хорошо, – почти сразу соглашается она.

Так просто? Я думал, что будет намного сложнее, раз Паук позвал меня. От Хирурга мы уже выходим вместе. Паук победоносно и немного показательно аплодирует, завидев нас.

– Нужно тебя переодеть. У нас чёрный дресс-код, – обращается Паук к Суфле. – И да, вот ещё. Подарок, – он достаёт из кармана своего плаща кулон в виде паука на круглой паутине и протягивает его Суфле. – Мой талисман. Теперь твой. Ты должна всегда носить его на себе. Он значит, что ты – часть Паучьего Логова.

– Спасибо, – она сжимает кулон в своём кулаке.

– Найдём тебе какую-нибудь цепочку, – предлагаю я, – будешь носить на шее.

Когда Паук приводит Суфле к дому, где она теперь будет жить, и оставляет её там, я решаюсь его спросить. Бесспорно, рискую.

– Чем она так хороша?

Паук пребывает в прекрасном расположении духа. Его затея удалась, так что он спокойно выкладывает мне все карты:

– У неё великолепная особенность. Её слёзы могут расщепить любой материал, кроме самородков, разумеется. Ты понимаешь, что это значит?

– Что с ней нужно быть осторожнее?

– Это значит, что мы без проблем сможем проникать в запертые квартиры на ходках, а значит, сможем получать больше. Перед нами теперь открыты любые двери. В буквальном смысле. И, кроме того, никто не захочет соваться к нам, зная, что у нас есть то, что может легко расщепить кости.

А зачем кому-то к нам соваться?

– Но сколько же надо плакать! – говорю я.

Паук пристально смотрит на меня. Кажется, об этом он и не думал. Его плоская физиономия озаряется медленно появляющейся улыбкой. Она мне не нравится.

– Ты прав, Муха. Чертовски прав. Но её слёзы теперь – твоя ответственность. Делай, что хочешь, но ты должен обеспечить весь отряд достаточным количеством слёз. Ты же не хочешь подвести свой отряд?

– Но каким образом?

– Я же сказал: как хочешь.

Обеспечивать отряд слезами Суфле оказывается не так уж сложно. Поначалу. Она достаточно эмоциональна в том плане, что её очень просто вывести на слёзы. Главное – быть к этому готовым. Паук снабжает меня специальными пробирками, изготовленными Хирургом из самородков. Интересно даже, знает ли он, для чего они используются?

Слёзы, если они катятся по щекам Суфле, прожигают её щёки как какая-то кислота, поэтому реагировать нужно быстро. Иногда ей приходится навещать Швею, чтобы залечить своё лицо. В конце концов, она девушка, а шрамы украшают только мужчину.

Но Паук не останавливается на этом. Ему мало. Он требует больше. Он словно боится, что слёзы закончатся. Кто-то, например, Ящер использует их направо и налево. Не ему же их собирать!

Суфле похожа на маленького ребёнка, которого вывели в большой мир. Она доверяет только мне. Мы с ней мало разговариваем, но она и так почти ни с кем не общается, даже с девушками. Всего боится. А меня нет. Может, оттого, что у меня внушающее доверие лицо, или потому что я, и правда, могу защитить её от кого угодно.

Кроме себя.

Цеце и Аконит выволакивают меня из дома на улицу, где уже ждут остальные. Замечаю Суфле, бледную и напуганную. Её за руки держат Мотылёк и Море, а рядом стоит Морская Оса.

Со скамейки у подъезда, где в пыли лежу я, поднимается Паук. Он бросает взгляд на Цеце, и тот кивает ему в ответ. Паук что-то задумал. Мне не нравится, как крепко сжимают Суфле.

– Не бойся, Муха, я не сделаю ей больно, – он садится передо мной на корточки, – я не изверг какой-нибудь. Я просто хочу, чтобы отряд был доволен, а отряд не доволен. Слёз становится всё меньше. А ты ничего не хочешь с этим делать.

Пытаюсь замычать. Паук выпрямляется:

– Приступайте.

Он возвращается на скамейку и уже как безучастный зритель наблюдает за тем, как остальные избивают меня ногами, а я не могу сопротивляться. Меня бьют по ногам и рукам, прилетает даже в лицо, в живот и спину. Суфле пытается высвободиться и умоляет Паука остановится, обещая столько слёз, сколько нужно. Но Паук делает вид, что не слышит. Когда из её глаз начинают литься слёзы – а плачет она навзрыд, – Морская Оса подставляет пробирки и собирает их.

А потом Паук встаёт и уходит. А с ним расходятся и остальные. Я медленно прихожу в себя. Вижу, как в конце улицы горит ярко-розовый закат. Это мне запоминается лучше всего. Пытаюсь встать и кряхчу от боли. Суфле сидит рядом и боится меня коснуться дрожащими руками. Но я не сахарный, не растаю. По ощущениям, вместо лица у меня теперь месиво. И, кажется, сломаны кости. Я переворачиваюсь на спину и смотрю на небо. По нему быстро плывут облака.

И так тихо…

– Только не плачь, – еле слышно, едва шевеля губами, говорю я. – Только не плачь.

Не хватает мне, чтобы её слёзы ещё упали мне на кожу. Она втягивает воздух носом и пытается сдержать слёзы, чуть запрокинув голову назад. Она берёт своей тоненькой рукой мою большую. Её ладонь мягкая и нежная. Как суфле. Поворачиваю к ней голову, а она так и сидит, глядя в небо и изо всех сил стараясь не плакать. Её грудь сотрясается от глухих рыданий, но она держится. Значит, всё-таки сильная. В её красном, опухшем лице есть что-то приятное.

Мне становится её жаль.

Мне ещё никого не было жаль. Даже себя.

Она опускает голову и смотрит на меня. Помогает мне подняться и ведёт меня в дом. Я едва могу на неё опереться, она не выдержит моего веса. Мы движемся чертовски медленно, боль стучит и режет то в одном, то в другом месте. Она помогает мне снять футболку и смоченным полотенцем вытирает кровь. Взяв кое-какие лекарства, она обеззараживает раны и делает примочки. И всё это в полной тишине.

Я знаю, почему Паук так поступает. Нет ничего проще, чем дёргать влюблённого человека за верёвочки. Я не хочу, чтобы она однажды оказалась на моём месте. Но у меня нет к ней того, что люди называют влюблённостью. Она как щенок, который не справится один. Если Паук прикажет Ящеру или Цеце сблизится с ней, если теперь её слёзы станут их ответственностью, они не будут с ней церемониться. Меня успокаивает мысль, что пока Суфле со мной, она в безопасности.

Мы начинаем с ней часто ругаться. Но только потому, что так хочет Паук. Она ничего об этом не знает. Ей и не нужно. Чем дальше она от Паука, тем безопаснее для неё. Мне всего-то лишь нужно выводить её на эмоции. Я говорю, что ей нужно найти кого-то получше, – и она плачет. Я всю ночь зависаю в доме Календулы на вечеринке без неё – она плачет. Я напиваюсь и крушу половину своей квартиры – её это пугает, и она плачет. Она не любит, когда я хожу к Шлюхе, а я хожу туда, только чтобы она плакала. Я бы не ходил, я всё ещё помню этих существ. Это меня пугает. У Шлюхи я курю – как это тут называют – особые сигареты. Они вставляют не сильно, и мозг как будто немного плавится. Они расслабляют. Мне они даже нравятся, если курить нечасто. А Суфле всегда определяет по моим зрачкам, курил я их или нет.

Мне правда её жаль, но она не такая уж и безвинная, как может показаться. Вопреки приказам Паука, она тайком ходит в Детский Дом. Говорит, что ей нравится проводить время с детьми, она словно вырывается на свободу. Но это не нравится Пауку. А мне не нравится, что она пытается гнуть свою линию. Нет ничего сложного в том, чтобы следовать правилам, особенно зная, какие последствия ждут за их нарушение. Суфле становится для меня чем-то вроде собаки, которую приходится воспитывать кнутом или пряником. И это воспитание часто не доставляет никому из нас никакого удовольствия.

Но её наивная душа терпит всё. Не знаю, откуда только берутся силы. Она первая приходит мириться после скандалов. Она всегда заботится, когда мы на публике вместе. И она всегда на моей стороне, когда я вступаю в спор с Ящером или Аконитом.

Когда она оказывается засыпанной спорами дома во время ходки, я первый бегу к ней на помощь. Она лежит вся чёрная на земле и, кажется, не дышит. Споры попадают ей в лёгкие, а это может привести к летальному исходу. Она будто захлебнулась ими. Ещё не все споры оседают, когда отряд потихоньку собирается вокруг неё. Я пытаюсь привести её в чувство. Когда она начинает откашливаться, тут же беру её на руки.

Я приношу Суфле к Швее. У неё Паук часто берёт что-то из лекарств. Пожилая женщина с седым пучком на голове оставляет Суфле у себя. Я тоже хочу остаться, но Швея недовольно выставляет меня за дверь. Суфле нужен покой, потому что борьба с враждебными спорами, попавшими в организм, отнимает много сил и времени.

Дом Швеи стоит на самом стыке жилого и старого районов. В старом районе двух- или даже одноэтажки, в жилом – от пяти и выше. Её дом расположен рядом с пустой девятиэтажкой, между ними – небольшой коридор с тупиком.

Я сажусь на ступеньки дома Швеи. Наверное, пока сам ползал доставать Суфле, испачкался, но чувствую себя хорошо, а значит, мне ничего не угрожает.

Хочу, чтобы с ней всё было в порядке. Я же обещал ей. Мне абсолютно всё равно, что Паук будет недоволен случившимся, хотя никто из нас не застрахован от подобного. Дома́ размножаются спорами, но никто не может сказать, когда именно произойдёт выброс. Мне стыдно перед Суфле. Потому что меня не было рядом, когда это случилось. Но странно, она даже не плакала…

Суфле восстанавливается долго и тяжело. Паук бесится, потому что запасы слёз истощаются, а новые не поступают. Он даже требует у Швеи собрать их, но она просто закрывает перед ним дверь. Паук не связывается со стариками.

Пока Суфле на лечении, Паук расширяет отряд, присоединяя троих парней, которые, как выясняется, принадлежали отряду Календулы. Паук делает меня их наставником на словах и надзирателем на деле. Но к моменту возвращения Суфле в строй все они покидают наш отряд. Что для меня совсем не удивительно. Влиться в отряд Паука сложно, а стать настоящей мухой, если до этого ты был цветком в палисаднике, почти невозможно. Но у Паука на них планы. И они их срывают.

Паук просит разобраться с Календулой.

Паук впервые просит меня разобраться с лидером другого отряда. Я воспринимаю это как знак повышенного доверия.

Календула устраивает вечеринки, известные на весь город, и я уже видел её пару раз. Караулю у здания, когда она выйдет одна. Многие выходят перекурить и возвращаются обратно. Но её нет. Я жду. Она выходит в компании какого-то парня в капюшоне. Время позднее, так что очень темно. Справиться с одним парнем для меня не проблема. Они идут вдвоём молча. Я так же молча следую за ними. Когда они отходят достаточно далеко от здания, в котором только что звучала вечеринка, я нападаю на парня. Удар сзади – и он падает. Контрольный удар.

Встречаюсь взглядом с Календулой. Она смотрит на меня удивлённо, но не испуганно, даже, скорее, сердито. Меня это напрягает. Делаю шаг к ней – она остаётся стоять на месте.

– Меня прислал перетереть Паук.

Она смотрит на меня надменно. Она точно знает, из-за чего я здесь. Что-то острое резко проводит по моей ноге, прорезая штанину и оставляя кровоточащую рану. Затем удар в челюсть, в живот – и я падаю. Этот парень в капюшоне, только что загибающийся от боли, прикладывает меня к земле, и я, в принципе, могу его сбросить, но он прикладывает к моей шее что-то очень острое. В темноте я не сразу разбираю, что это просто рука ребром. Рукав его надрезан, рука касается шеи, и я чувствую, что, надави он хоть немного сильнее, он рукой перережет мне глотку. Парень смотрит на Календулу, ожидая приказа.

Один её взгляд – и я могу распрощаться с жизнью. Стараюсь не двигаться. Календула знает, что всё сейчас зависит от неё. Совершенно спокойная, она выглядит куда более устрашающе, чем Паук в гневе. Женщина, осознавшая свою власть, опаснее кого угодно.

Её пышные волосы чуть развиваются на ветру. Взгляд, полный презрения, направлен на меня. Я для неё – полнейшее ничтожество. Моё имя оправдывает себя.

– Я бы попросила тебя плюнуть Пауку в лицо, но ты вряд ли найдёшь в себе смелость сделать это, – говорит она. – Так что просто передай ему, что если он ещё раз натравит на меня своих мух, то венерина мухоловка захлопнется и переварит их всех. Если я захочу, вы все перейдёте в мой отряд. Лезвие, отпусти его.

Лезвие поднимается и молча удаляется вслед за Календулой.

Что странно, Паук спокойно воспринимает слова, которые я ему передаю. Он лишь как-то непривычно вздыхает и больше уже никогда не возвращается к этому вопросу.

Однажды Суфле обращается ко мне с самой отбитой просьбой. Стоит конец зимы, и я наслаждаюсь холодом. Зимой всё бело. Зима скрывает всю грязь. Я сам будто скрыт под белым снегом.

Зимой выживается тяжелее. Больше одежды, инструментов приходится таскать на ходки. Быстрее мёрзнешь в неотапливаемых заброшках. Мерцающий снег сбивает с толку. А сугробы вообще скрывают самородки. Приятного мало.

Суфле стоит в чёрной куртке с мехом, которую я ей достал, в золотом с розовым шарфе, который она связала сама, без шапки. Тепло. Как только бывает зимой. Крупными хлопьями падает снег на её ресницы и мягкие волосы и не тает. Она смотрит на меня всё тем же кристально чистым взглядом.

– Я хочу уйти.

– Куда?

– Не знаю, куда угодно. Я больше не хочу быть мухой.

Она говорит серьёзно. Никому бы из нас не пришло такое в голову. Оставить Паука? Этого он не допустит. И с чего-то это она вдруг? Столько лет уж прошло, как она стала мухой.

– Он этого не допустит, – говорю я.

– Неправда.

– И что, ты хочешь прийти к нему и сказать: «Спасибо за всё хорошее, до свидания, Паук»? Он тебя прихлопнет.

Не может же она всерьёз так поступить. И вообще так думать. Достаю сигарету. Я знаю, что Суфле неодобрительно смотрит на меня, пока я её зажигаю и прикуриваю, но делаю вид, что не замечаю. Умение игнорировать в подходящий момент является залогом сохранения любых отношений.

– Но ведь парни Календулы пришли и ушли. И Паук ничего им не сделал.

Он хотел сделать, но не сделал. И это странно. Но Суфле знать об этом не стоит.

– Они ни за что не стали бы настоящими мухами. Неужели ты этого не понимаешь?

Она опускает взгляд:

– Понимаю. Но я думаю, что и я не стала мухой.

– Брехня. Ты давно с нами, со мной. Ты – муха.

Она снова смотрит на меня. Я ожидаю увидеть в её глазах застывшие слёзы и даже готовлюсь отчитать её за это, но слёз нет. Есть в озере её глаз не отражавшаяся до этого решительность.

– Я согласилась вступить в отряд Паука, потому что ты мне понравился. Мне просто хотелось быть рядом с тобой. Я тебе поверила. Я тебе доверилась, а не Пауку.

– Жизнь в Паучьем Логове не сахар, но нужно…

– …выполнять, что он просит, и тогда будет легче, – зло обрывает она меня. Не видел раньше, чтобы она злилась. – Не будет!

Её лоб морщится, а губы поджимаются. Есть в этом что-то неестественное, дикое.

– Как ты не понимаешь, Муха! Я пошла за тобой, за тобой!

– Не надо всё сваливать на меня. Я просто выполняю свою работу.

– Я всё равно уйду!

– Дура! – хватаю её за локоть. Ей, наверное, больно, но она не подаёт вида.

– Уйдём вместе. Ты меня защитишь. И Паук нам ничего не сделает.

Как же! Её-то я, может быть, и смогу защитить, а кто защитит меня?

– Нет, вместе не получится.

Слёзы заполняют её глаза.

– Только не надо плакать! – одёргиваю от неё руку.

– Хорошо, – она говорит сухо и тихо. – Не хочешь идти со мной – не надо. Но я здесь не останусь. Просто помоги мне уйти отсюда.

Я отвечаю ей далеко не сразу:

– Только из большой любви к тебе. Только потому, что ты единственная, на кого мне не плевать, и потому, что я несу за тебя ответственность. Какой у тебя план?

Она долго рассматривает упавшую снежинку на своей чёрной кожаной перчатке.

– Уйду ночью из Паучьего Логова. Поживу у Швеи какое-то время. Она пока не знает.

–Дурацкий план.

Она сердито стряхивает снежинки сначала с перчатки, а потом с волос.

– Нужно выставить всё так, чтобы Паук сам захотел тебя выгнать.

– Он не захочет.

– Поначалу будет сопротивляться, да. Но нужно ему как-то показать, что ты отряду не нужна, что ты теперь бесполезна. Он же держит тебя только из-за слёз. Это все понимают.

– Мне перестать плакать?

Вспоминаю, как меня побили, когда слёз стало меньше. Что будет, когда их не станет вообщеё?

– Нет. Нужно сделать так, чтобы твои слёзы перестали быть эффективными.

Я всё ещё не поддерживаю её идею уйти. Я знаю, к каким последствиям это может привести. Но я лишь надеюсь, что Паук сам решит от неё избавиться. Он выжимает из каждого все соки, а потом бросает. Паук во всём ищет выгоду, и самое правильное – эту выгоду перестать ему давать.

Мы действуем поэтапно. Разбавляем водой слёзы в пробирках. Сначала эффекта от разбавления нет. Но с каждой неделей мы увеличиваем содержание воды, и в конце концов это даёт о себе знать. На одной из ходок Аконит тратит две пробирки вместо одной, чтобы выломать дверь. И когда мы собираемся по окончании ходки, он выплёскивает всё своё недовольство на Суфле. И он оказывается не единственным, кто замечает неладное. Они так сильно начинают гнать на Суфле, что я боюсь, что она вот-вот заплачет, и весь наш план пойдёт насмарку.

– У Суфле проблемы после того, как она надышалась спорами, – говорю я.

Все тут же прекращают ор. Воцаряется тишина.

– Что-то раньше не было заметно, – возражает Ящер после паузы.

– Видимо, часть спор осталась в организме и даёт о себе знать.

– Ну, так пусть лечится!

– Если бы она ушла лечиться к Швее, – говорит Мотылёк, – мы бы возникали, что запасов мало. А так хоть что-то.

– Да это что-то – полнейшее дерьмо! – не соглашается Аконит. – Это ладно я дверь с трудом могу вскрыть, а если что-то серьёзное? Мне что, по сто пробирок с собой таскать? Не напасёшься!

– Надо с этой хренью разбираться, – поддакивает Ящер. – Выложим всё Пауку.

– И что он сделает?

– Ну, придумает уж. Кто лидер-то?

Аконит и Ящер в это же утро докладывают Пауку. Он тут же наведывается в мой дом и бесцеремонно выхватывает из шкафа пробирку, проверяя её на моём деревянном столе. Дерево разъедается, но медленно, оставляя неровную сквозную дыру на поверхности.

Паук не говорит ни слова, разворачивается и уходит.

А вечером ко мне наведывается Суфле. Она держит в руках какую-то склянку, стенки которой окрашены красным. Склянка пуста.

– Что это?

– Кровь.

– Твоя?

–Нет. Паук дал мне её выпить.

– Зачем?

Её губы начинают дрожать.

– Он сказал, что это меня вылечит, что это помогает от всего. Мы больше не сможем притворяться. Я никогда отсюда не уйду…

– Хватит разводить панику! – я выхватываю склянку и подношу её на свет. – Откуда это у него?

– Я не знаю.

– Так узнай! Сделай хоть что-то ради своей свободы!

Пауза.

– Слушай, Суфле, – смягчаюсь я. – Ты хочешь уйти или нет?

Она кивает один раз.

– Тогда нужно прилагать усилия. Я не могу всё делать за тебя. Скажем, что кровь помогла.

– Но мы уже разбавили все запасы!

– Нарыдаешь новые. Я же вижу, что ты уже готова разреветься. Пусть все думают, что тебе это помогло. Но временно. А ты пока выяснишь, откуда кровь, кто дал. Понятно?

– Понятно.

Из-за этого побег Суфле откладывается ещё на некоторое время. Но в итоге Паук перестаёт давать ей кровь. Как мне рассказывает Суфле, она вышла на того, кто снабжает его кровью, и Суфле попросила того, кто даёт кровь, больше не передавать её Пауку.

– И он так просто согласился?

– Она. Да.

– Ты ей ничего не обещала взамен?

– Ничего. Почему ты спрашиваешь?

Потому что этот город устроен по-другому. Так не бывает. Паук будет требовать от этого человека кровь и сделает всё, что угодно, чтобы её получить. И я даже настраиваюсь на то, что он обратится ко мне за помощью, чтобы донажать на этого снабженца.

Но Паук давить не просит.

К лету мы слёзы превращаем в воду.

Мы с пацанами сидим в кафе за пивом. Аконит рассказывает какие-то смешные истории, так что наш смех слышится, наверное, и снаружи. За окном темнеет от сгущающихся туч. Поднимается ветер, вихрем проносит песок и пыль. Вот-вот должен начаться дождь.

Паук обрывает общий смех:

– Надо забрать у Суфле кулон.

Мы замолкаем.

– Ты что, её выгоняешь? – решается спросить Аконит.

Что-то внутри меня уже празднует победу. Нам вдвоём удалось обвести Паука. Без Суфле нам придётся несладко, мы уже привыкли к хорошей жизни, но как-то же мы справлялись до её прихода. Отхлёбываю пиво.

– Кормить этот лишний рот невыгодно. Если восстановится полностью, пусть возвращается. А сейчас от неё совершенно никакой пользы.

– Я думал, что мы команда… – начинает Ящер, но Паук резко хлопает по столу.

Зубочистки подскакивают и рассыпаются по столешнице. Цеце спокойно начинает их собирать.

– Мои решения не обсуждаются. То одни приходят – уходят, то другие теряют свою полезность. Я тут не благотворительный фонд, чтобы подбирать отбросы. За этим смело обращайтесь к Аквамарину! Она опять в этом вонючем Детском Доме? – он злобно смотрит на меня. – А ты, кажется, лучше должен присматривать за своей подружкой.

Пока он злится, Аконит и Ящер словно срастаются с диваном. Они боятся попасть под его горячую руку. Как рассыпавшиеся зубочистки.

– Забери кулон. Скажи про решение. С меня хватит.

Я встаю:

– Паук говорит – Муха делает.

Смешанные чувства, но я знаю, что эта новость только обрадует её.

– И да, – Паук разворачивается в мою сторону, положив руку на мягкую спинку дивана, – мухи с отбросами не общаются. После сегодняшнего никто не должен с ней говорить.

Я точно знаю, что Суфле одна не справится. И даже живя у Швеи, она будет нуждаться в поддержке. И защите. Моей защите. У Паука может поехать крыша. Кто его знает, как он устроен, как он отыграется на ней? Может, у него уже есть план, о котором я не должен знать? Ведь объём добываемых самородков теперь значительно уменьшится…

Выхожу на улицу. Крупными каплями дождь начинает орошать сухую землю. Капли обжигают холодом льда. Под дождём иду в самый центр города – Детский Дом, огороженный забором. Никто не пускает посетителей ночью. Особенно ранее тут не бывавших. Особенно мух. Особенно меня. Поэтому, недолго думая, перелезаю через забор, прохожу вперёд и стучу.

Дверь мне открывает седоватый мужик в тонком свитере. Он смотрит на меня как на привидение:

– Муха?

Откуда он знает, кто я? Впрочем, плевать. Думаю, все должны были хоть раз обо мне слышать.

– Что ты тут делаешь?

Он выталкивает меня на крыльцо, не давая войти внутрь. Не понимаю, чего это он не даёт мне зайти. На улице холодно, хлещет дождь. Он прикрывает за собой дверь.

– Я знаю, что Суфле у вас. Позови.

Разглагольствовать с ним совсем нет никакого желания. Нужно как-то по-быстрому уладить этот вопрос.

– Ты в курсе, который час? – его глаза изучают моё лицо. – Ты что, перелез через забор?

Он что, собирается отчитывать меня, как этих детдомовцев? Какой-то левый мужик будет мне указывать? Только Паук имеет на это полное право.

– Не твоё дело. Надо с ней поговорить.

– Свои шашни решайте в другом месте!

А он знает больше, чем я думаю. Мужик разворачивается, чтобы уйти, но я кладу ему руку на плечо и говорю:

– Паук сказал.

Уж это должно на него повлиять. Но вместо беспрекословного подчинения, которого я от него теперь жду, он вдруг разворачивается и выдаёт:

– И что, мне теперь плясать под его дудку?

И он скидывает мою руку со своего плеча. Его дерзость застаёт меня врасплох.

– Или передай сам.

– Нет уж! Ваши разборки меня касаться не должны. Жди здесь! Внутрь не пущу.

Он уходит, но я ему не верю. Если через пару минут он не выведет Суфле, я, если это потребуется, влезу в окно или проберусь через крышу. Уж какого-то мужика я боюсь меньше, чем Паука.

Суфле выходит и озадачено смотрит на меня.

– Я от Паука.

Она начинает паниковать и молча ходить из стороны в сторону, закусив губу.

– Он выгоняет тебя, как ты и хотела.

– Но что-то не так? Что-то не так? – она не прекращает своих метаний по крыльцу.

– Слушай, цель достигнута. Ты свободна. Остальное неважно. Сейчас тебе главное успокоиться. Главное – договориться со Швеёй, а там уж что-нибудь придумаешь.

Я хватаю её за руку и вытаскиваю под дождь:

– Идём к Швее! Я тебя провожу.

Но, спустившись со ступенек, она вырывает свою руку. Я оборачиваюсь на неё. В свете фонаря вижу, как она напугана. Её искажённое страхом лицо меняется на злое:

– Что ты не договариваешь, Муха?

– Это не моё решение, но я больше не могу общаться с тобой, никто из нас.

– Что ты такое говоришь? – она злится и тычет мне пальцем в грудь. – Кто мне поможет? Я ведь одна не справлюсь. Ты всегда был рядом. Ты помогал мне, защищал. Я ничего не знаю в этом дурацком городе, кроме Паучьего Логова. Я… я… я…

Я знаю, что она вот-вот заплачет. Я воспринимаю это в штыки. Мне не хочется видеть, как она истерит, меня это выбешивает.

– Всё, – громко обрываю её истерику. – Паук так решил.

Да, не всё происходит так, как я того хочу. Но не велика потеря. Она выбралась из этого дерьма. Совершенно чистая. Она сумеет построить свою жизнь. Её, по крайней мере, знает Швея. Это я связан по рукам и ногам. Это мою особенность так просто не скрыть. Это не ей Паук доверяет больше всего.

Я медленно приближаюсь к ней, глядя прямо в полные слёз глаза. В них ещё сверкает холодным блеском надежда. Она ловит своим взглядом каждый мускул, который дёргается на моём лице. Я срываю цепочку с кулоном.

Нам больше не о чем говорить. Да и нельзя теперь. Разворачиваюсь и быстро ухожу, также перелезая через забор, только чтобы не слышать и не видеть её. Я знаю, что это причиняет ей боль, но теперь я ничем не могу ей помочь.

Так решил Паук.

Получилось не так, как мы планировали, но это лучше, чем ничего. Она ещё будет мне благодарна, просто уже никогда не сможет мне об этом сказать.

Спустя день вечером ко мне стучится Мотылёк. Она говорит, что Паук всех собирает. И это вызывает во мне тревогу. Что-то неладное. Паук не заявился ко мне узнать, как всё прошло. Он собирает всех нас. И глупые мысли лезут ко мне в голову, пока мы идём к кафе. Это связано с Суфле? А что, если Суфле?.. Нет, она не может. Она ведь не может?

Паук злой. Чертовский злой. Таким я его ещё не видел. Мы все собираемся в кафе на диванах в углу. Паук падает напротив Цеце, мы рассаживаемся, но нас так много, что теснимся, как можем, прижавшись плечами друг к другу. Кто-то из нас перетаскивает барные стулья поближе к столу и располагается на них.

– В городе пропало четверо и один мёртв, – без всяких церемоний выдаёт Паук. – На мёртвого плевать, это парень из Детского Дома. Двое старших и двое наших.

Ничего не понимаю. Суфле была в Детском Доме, когда я уходил. Она что-то сделала с пацанёнком? У неё поехала крыша? Ну, вполне может быть, но я в это верю слабо.

Тяжёлое напряжение, повисшее между нами, прерывает Цеце:

– Кто пропал?

– Не твоё собачье дело, – огрызается Паук.

Да нет уж, пожалуй, наше общее. Если Суфле съехала с катушек… Это наша ответственность. Моя ответственность.

– Суфле? – спрашивает Цеце.

– Ты совсем придурок? – выкрикиваю я, вставая и замахиваясь на него, но Мотылёк жестом усаживает меня обратно.

Я даже и не подумал, что могла пропасть Суфле. Но это теперь звучит так логично. Только стал бы Паук так из-за неё психовать?

– Суфле больше не с нами, идиот, – отвечает он Цеце. Выдыхает. – Из стариков: Кукольник этот и Актёр. А из наших: Аквамарин и один из Жабьих.

Никого из них не знаю, кроме Аквамарина. Это тот самый лидер, чей отряд Паук называет сборищем отбросов.

– Кто? – спрашивает Цеце.

Засунуть бы ему его любопытство в жопу.

– Да плевать, кто, – паникует Ящер. – Тут хрень неведомая творится!

– Кто из Жабьих пропал? – не отступает Цеце.

Впрочем, он прав. Надо знать их имена.

– Да насрать мне, кто пропал! – злится на его упёртость Паук. – Если хоть кто-то из вас причастен к этому, я вам башку размозжу. Собственноручно.

Сомневаться в его словах не приходится. Но неужели кто-то из нас?.. Но кто? Окидываю всех взглядом. Если бы Паук хотел избавиться от кого-то, он бы отправил меня. Но я был лишь с Суфле в эту ночь и потом сразу вернулся домой сохнуть. Ящер? Он слишком паникует от происходящего, явно не понимает, что происходит. А может, это у него игра такая? Цеце вот тоже задаёт много вопросов. Из праздного интереса? Из-за боязни за свою шкуру? Или из-за причастности? Ведь он вполне на такое способен. А если они сделали это вместе?

– Кто ещё пропал? – не унимается Цеце.

– Да не помню я, как его зовут, – нервничает Паук. – Планета, Космос, Сатурн, Уран… А что? Ты что-то знаешь?

Мы все смотрим на Цеце. Он выглядит как и всегда, разве что чуть напряжённым. Но мы все тут напуганы.

– Что значит… «пропали»? – сидя на стуле, спрашивает Море.

– Значит, что их не могут найти, – огрызается Паук. – Что ещё это, по-твоему, может значить?

– А про Суфле что-то говорили? – уже я задаю волновавший меня вопрос.

– Про Суфле? Нет. А что, что-то не так?

– Нет. Она изгнана, вот, – я достаю из кармана кулон и кладу его на стол.

Паук на паутине чуть блестит под искусственным освещением кафе. Паук притягивает его себе и наматывает цепочку на палец.

– Тогда чего спрашиваешь?

– А разве это не странно? Ты сказал, что мальчик из Детского Дома умер. А Суфле была там.

– Ты думаешь, что эта балерина… – Аконит не договаривает, пугаясь собственной мысли.

– Она больше не с нами, – говорит Паук. – Так что это не наша проблема.

– Нет, наша, – возражает Морская Оса. – Потому что если она начнёт мстить нам…

– А чего нам бояться? – вступает Мотылёк. – С нашими особенностями нам бояться нечего.

– Суфле у Хирурга. Успокойтесь уже, – говорит Паук. – И пока она там, нам точно ничего не угрожает. И что она может сделать? Слёзы её теперь не работают. Даже если бы и работали, она разъела бы нас всех?

Паук выходит из-за стола и идёт к стойке делать заказ. Мне есть совсем не хочется. Хочется выпить. Когда Паук говорит, что Суфле у Хирурга… Мне становится неприятно. Больно. Как будто меня полоснули ножом. Как Лезвие тогда. Возникает желание пробраться к Хирургу и всё разузнать. Но мы не ходим к Хирургу. Паук запрещает.

Но я должен убедиться, что это не её вина.

Одному к Хирургу не попасть. Мне нужен кто-то ещё. Но никто же не согласится. Соврать кому-то, что у меня проблемы? Донесут Пауку. Побить кого-то и отправиться к Хирургу? Я же не монстр какой-то.

Но время идёт. О пропавших ничего не слышно, да и не пропадает больше никто. В Паучьем Логове об этом никто не говорит. Я выжидаю пару месяцев, прежде чем объявиться на пороге Швеи. Уж за несколько месяцев Хирург мог бы разобраться с Суфле. Она ведь планировала пожить у Швеи первое время. Но Швея сообщает мне, что Суфле к ней не приходила. Она ещё так смотрит на меня, словно осуждает. Терпеть не могу, когда кто-то меня осуждает. Даже молча.

– Она ещё у Хирурга? – спрашиваю я.

– Знаешь, Муха…

– Или где? – прерываю я.

Швея смотрит на меня с высоты своего небольшого роста. Она точно знает больше, чем я, но почему-то не хочет мне говорить. Она тяжело вздыхает и закрывает дверь. Я стучусь, но Швея мне не открывает. Может, она всё-таки прячет её у себя?

Я выжидаю ещё пару месяцев и снова иду к Швее. Прежде чем постучаться, обхожу её дом и заглядываю во все окна, надеясь увидеть признаки пребывания Суфле. Швея замечает меня, задёргивает шторки и выходит ко мне недовольная:

– Что тебе нужно? Пугаешь старую женщину.

– Я насчёт Суфле.

– Нет её тут. Не приходила.

– Что с ней?

– Муха, оставь её в покое.

– Но мне нужно кое в чём убедиться.

– За твоим лицом нет души.

– Я не понимаю.

– Вот именно. Оставь её в покое. И меня заодно.

Я живу как раньше. Только теперь всё стало напряжённее оттого, что в городе появилась тайна. И хотя я не думаю, что кто-то из Паучьего Логова – кроме Суфле, но она больше к нам не относится – причастен к тем событиям, никогда нельзя знать наверняка. Разве кто-то из нас не подставлял другого? Не добивался своего с помощью других?

Каждая муха что-то скрывает. Это очевидно. Потому что у каждой мухи должно быть что-то, что не позволяет мухе не съехать с катушек. Для Суфле это был я. Я только сейчас это осознаю. Живи по законам Паука, – говорил я, – это не так уж сложно. Хрень. Мы друг перед другом носим маски, играя в опасную игру. Каждый из нас готов подставить другого, лишь бы самим не попасть под руку Паука.

Я выплёскиваю своё давление в разборках. Когда я понимаю, что дело пахнет мордобоем, мой мозг отключается. Мне плевать, кто передо мной. Мне просто нужно освободить себя, свой… страх.

Меня называют самым отбитым из всех мух. Паук сам меня так называет. Но правда в том, что я влезаю во все эти разборки, во всю эту затягивающую меня трясину потому, что просто боюсь Паука и последствий. И с этим страхом, я уверен, живёт каждая муха в Паучьем Логове.

Пожалуй, Цеце единственный, кто мог бы это сделать. Он всегда кажется таким спокойным и отстранённым. И это всё происходит на наших глазах.

Цеце не просто подставляет Паука, он идёт вразрез с его законами, его системой Паучьего Логова. Конечно, Паук не будет это терпеть. И Цеце тоже это знает.

Ящер и Аконит за шкирку выбрасывают Цеце к ногам Паука. Они протаскивают его по всем этажам, начиная с самого верхнего, так что на улице Цеце уже выглядит изрядно потрёпанным. Паук склоняется над ним:

– Предатель!

Цеце пытался навязать свои правила Паучьему Логову. И мы долго пытаемся поймать его, пока, в конце концов, нам это ни удаётся. Цеце успел обвести нас вокруг пальца несколько раз. В одиночку. И почему-то в тот момент, когда он падает лицом вниз в ноги Паука, у меня проскакивает мысль, что и это не просто так, что он хотел, чтобы его поймали.

– Предатель! – кричит Паук, сотрясаясь всем телом. – Я! Взрастил тебя. Дал тебе всё, что нужно! А ты диктуешь свои правила в моём городе?

Своими жестами и выкриками Паук поднимает нас на бунт против Цеце. Но это выглядит так абсурдно и театрально. Стоит ему только приказать, и мы сделаем, что он скажет. Ведь Паук говорит – Муха делает.

Паук щёлкает пальцами, уже успевший подняться Цеце от страха делает шаг назад, понимая, что мы его сейчас изобьём и, если нужно, до смерти, но вдруг говорит:

– А сам? Разве ты не хочешь убить меня сам? Или ты трусишь?

Мы неподвижно смотрим на Паука. Он, и правда, сам никогда не дрался. Он всегда для этого использует нас. Но, если он захочет…

Паук бросается на Цеце…

Их драка оказывается стремительной, и вот Паук лежит неподвижно на земле, окровавленный, но точно живой. Никто не смеет подойти к нему, а выдохшийся Цеце с кровавыми кулаками отползает отдышаться к стене дома. В тени он становится почти незаметным. Никто из нас не решается помочь Пауку. Странно. Такого желания даже не возникает. Просто хочется знать, чем всё это закончится. Потому что никто из них не убил другого, а значит, это не конец. Паук очнётся. И дальше будет только хуже.

Но и добить его никто не стремится.

А Цеце теперь вообще внушает страх. Самый спокойный и молчаливый из нас выплеснул всё, что в нём копилось. Хотелось бы мне оказаться на его месте? Да. Я бы с удовольствием избил Паука. Мы все об этом думаем.

Я подхожу к нему и молча закидываю на плечо, а потом молча удаляюсь от всех мух, пока они не успевают опомниться. Я ещё не знаю, что буду делать, но царству Паука пришёл конец.

Я бросаю его на диван в своей комнате. Он медленно приходит в себя и что-то мычит. Я беру стул и сажусь напротив него.

Необычное чувство свободы действий. Он теперь не скажет мне, что делать. А что делать-то?

– Муха, – едва слышно шепчет он.

Мерзкое имя.

Он тянет ко мне дрожащую руку. Так и хочется ударить по ней.

– Воды.

Слышу голоса с улицы. Вскакиваю со стула и, прижавшись к стене спиной, выглядываю из окна, стараясь остаться незамеченным. Аконит, Ящер и Море идут к моему дому. Им явно интересно знать, что с Пауком. Но я не буду делить его с кем-то. Теперь он мой. Он моя муха.

Вырубаю Паука одним ударом, опять закидываю его на плечи и выхожу из дома через чёрный вход. Я прячу его в одном из подвалов, привязав к трубе. Кто тут только не сидел привязанный! А теперь и сам Паук. Думаю, у меня есть несколько часов, чтобы сообразить, что делать, но нет ни одной идеи.

Выхожу отдышаться. Сажусь на развороченные ступени дома и закуриваю. Замечаю краем глаза приближающуюся с правой стороны фигуру Цеце. Не похоже, что он меня ищет. Поравнявшись со мной, он проходит дальше, не обращая на меня никакого внимания. Как и раньше.

– Цеце! – неожиданно для себя самого окликаю я его. – Ты остался бы в отряде, если бы избавился от Паука?

– Ты хочешь занять его место? – останавливается он.

– Думаешь, я не справляюсь?

– Я думаю, что ты не ищейка, а без ищейки не выжить.

Цеце прав. Я не могу заменить Паука.

– Тебе не интересно, где Паук? – спрашиваю я.

Он окидывает взглядом здание позади меня и говорит:

– Лучше бы он сдох.

– Могу это устроить. Ты подумай.

Мы недолго смотрим друг на друга, как будто нужно что-то сказать или объяснить.

– Остальные ищут нас? – спрашиваю я.

Цеце пожимает плечами:

– Не знаю. Мне плевать.

И он уходит, а я возвращаюсь к Пауку, развязываю его и тащусь с ним к Хирургу. У бетонных блоков сбрасываю его и начинаю кидать камни в стены. Ударяясь, они выдают глухой стук, разносящийся эхом. Загорается свет в окне дальнего дома. Я подбираю Паука и, пробираясь через лабиринты коридоров, попадаю к Хирургу.

Сбрасываю Паука на пол.

– Что с ним? – спрашивает Хирург.

Он делает пару шагов в его сторону, но я преграждаю ему путь:

– С ним всё в порядке.

Хирург выглядывает из-за моего плеча:

– Но он избит. Это ты приложил руку?

– С ним всё в порядке. Я здесь не из-за него.

Хирург хмурит брови.

– Что с Суфле?

– А что с ней?

– Это ты мне скажи.

Ох хмурится ещё сильней:

– В последний раз, когда она была у меня… Но это было так давно. Сколько лет прошло!

– Ну, что с ней было?

– Я не понимаю.

Хирург пытается обойти меня, чтобы пробраться к Пауку, но я отталкиваю его. Он кажется напуганным.

– Что конкретно из моих вопросов ты не понимаешь?

– Она пострадала из-за своих слёз. Аквамарин доставил её сюда, но её внутреннее состояние оставляло желать лучшего. Она провела у меня некоторое время, пока всё не нормализовалось.

Аквамарин… Он видел Аквамарина, пока тот был жив. Он как-то причастен к их исчезновению? А Суфле причастна?

– Где она сейчас? Она у тебя?

– Я не знаю, где она.

– Где она сейчас? – делаю шаг к Хирургу.

Он отступает. Паук что-то кряхтит.

– Слушай, Муха, я отпустил её, я не знаю, куда она пошла.

Я оборачиваюсь к Пауку:

– Я хочу его убить.

– Оставь его лучше мне.

– Нет, – улыбаюсь правым краешком губ Хирургу, – тебе я его не оставлю.

– Он же ищейка.

– Мне насрать. Значит, теперь у Суфле всё хорошо?

– Я так думаю, раз она больше не появлялась.

– Что тебе известно про пропавших?

Хирург отвечает не сразу:

– Ничего. А тебе?

– И мне.

– Почему ты спрашиваешь? С каких пор мухам это интересно?

– Ты сказал про Аквамарина. Что, если ты последний, кто видел его живым?

– Живым? Ты думаешь, он мёртв?

– Люди не пропадают бесследно.

– Аквамарин привёл Суфле, и это был последний раз, когда я его видел. Суфле может тебе подтвердить, если нужно.

– Где её искать?

– Я же сказал, что не знаю.

Я беру Паука.

– Оставь его. Ему нужна помощь.

– Да, помощь ему бы сейчас не помешала. Жаль, что я сюда не заходил.

Когда выхожу из коридора, меня нагоняет какой-то старик в шапке, от которого воняет плесенью и гнилым мусором. На нём старое дырявое пальто, его лицо и руки в чём-то измазаны.

–Ты хочешь знать, где Суфле? – говорит он. – Ты ведь хочешь найти нового ищейку? – он кивает на Паука.

– Как это связано?

– О, это связано! Это чертовски связано!

Какой-то сумасшедший неприятный старик.

–Что тебе надо?

– Его волосы, твои волосы, – он указывает пальцем сначала на Паука, а потом на меня.

Затем он лезет в карман своего пальто и достаёт старые, позеленевшие от времени металлические ножницы.

– Убери! – я готовлюсь сбросить Паука и выбить эти чёртовы ножницы из его рук, если он приблизится ко мне хоть на шаг.

– Суфле – ищейка, – заявляет он и щёлкает ножницами пару раз.

– Не трать моё время.

Держать Паука на себе тяжело, то и дело чуть поправляю его.

– Думаешь, Хирург бы тебе сказал? Он не знает, – старик улыбается и тихонько смеётся. – А я знаю. Суфле – ищейка.

– Я знаю Суфле получше твоего.

– Да неужели? Я ведь просто старик, просто старик, – и он начинает смеяться ещё сильнее.

– Где Суфле?

Он снова щёлкает ножницами и, улыбаясь, смотрит на меня:

– Волосы.

Старик вызывает недоверие и много вопросов. Его ножницы меня напрягают. Я осторожно усаживаю Паука и протягиваю руку старику:

– Я сам.

Старик чуть ли ни подпрыгивает на месте от радости и отдаёт мне ножницы. Я срезаю прядь волос Паука, а потом свои. Старик аккуратно складывает мои волосы в чистейший белый платочек. Я возвращаю ему ножницы. Пока я поднимаю Паука, спрашиваю:

– Где Суфле?

– Она живёт у Цветочницы, – отвечает он, достав из кармана маленький самородок. – Её сад ты не пропустишь. Самый ухоженный в городе. В старом районе. А ты правда собираешься убить Паука?

– А тебе его жалко, что ли?

Он почему-то расплывается в улыбке, глядя на прядь моих волос в левой руке:

– А Хирурга ты убил бы?

Я ничего ему не отвечаю. Сваливаю в подвал и привязываю Паука к трубе. Он уже приходит в себя. А мне нужно передохнуть и встретиться с Суфле, чтобы во всём окончательно разобраться. Но я не могу оставить тут Паука просто так. Паук не дурак, он попытается бежать.

Вдоль трубы растут крошечные самородки. Я с трудом вырываю один из них голыми руками. Это моя особенность. Самородки не имеют на меня абсолютно никакого воздействия, разве что кто-то не начнёт меня ими избивать. Я не галлюцинирую от них, и они меня не жалят.

Пару раз втыкаю самородок в ладонь Паука. Тот истошно вопит, но я знаю, что его никто не слышит. Его ладонь краснеет, покрываясь волдырями, и Паук впадает в лёгкий бред.

Передохнув и поев, я отправляюсь на поиски Цветочницы.

Всю ночь я трачу на то, чтобы отыскать этот дурацкий сад. Сам не знаю, отчего верю этому старику. Да и не то чтобы уж верю. Это лишь крупица, которая может оказаться правдой, а может и не оказаться. Мне хочется увидеть Суфле. Необычайно хочется. Потому что теперь всё не так. И Паук больше не помеха. И она может вернуться. И всё будет лучше, чем было.

Чем дольше брожу по городу, тем больше раздражаюсь. Ноги гудят, и усталость даёт о себе знать. Я не сплю уже сутки.

Утром я нахожу, что ищу. Небольшой белый одноэтажный домик со старыми стеклянными окнами, а вокруг красиво ухоженный цветущий сад. Я не разбираюсь в цветах, но сад точно выделяется в этом убогом городе, где самое красочное – это неоновый свет Дома Шлюхи. Сад огорожен металлическим кованым забором метра полтора в высоту, калитка его заперта. Я подхожу ближе и вижу женскую фигуру с пышными седыми волосами, что-то выдёргивающую из земли. Фигура меня замечает не сразу.

– Суфле? – неуверенно зову я.

Сердце быстро бьётся.

Фигура выпрямляется. Я не знаю эту женщину. Она мне приятно улыбается и говорит:

– Я её сейчас позову. Доброе утро!

Он уходит в дом, а через несколько секунд появляется Суфле. Я не сразу даже узнаю её. Она не похожа на себя. То есть теперь она как раз таки по-настоящему на себя и похожа. Никакой чёрной кожаной одежды. Никакой тяжёлой обуви. Она стоит босая, в лёгком белом платьице, чуть развивающемся на ветру. Заметив меня, замирает на пороге дома, не решаясь подойти. Она подходит к калитке, но не открывает её.

Только когда она приближается ко мне, я вижу шрамы на её лице, длинные шрамы от глаз по щекам вниз. Они бросаются в глаза и портят её лицо.

– Что тебе нужно? – она говорит не резко, но нехотя и не смотрит мне в глаза.

– Я не мог прийти раньше. Теперь я здесь.

Мне так хочется, чтобы она посмотрела на меня. Ведь вот он – я. Теперь я тут. Разве она не понимает, что это значит? Муха говорит с ней. Значит, Паучьему Логову конец. Я хочу, чтобы она подняла свою голову и посмотрела на меня. Но я не хочу видеть эти уродливые шрамы.

– И что тебе нужно?

– Как ты?

Она чуть усмехается, едва заметно:

– Я хорошо, – она молчит какое-то время. – А ты?

– Паука больше нет.

Она мимолётно смотрит на меня и снова опускает голову. Ей как будто стыдно за что-то. Я держусь за калитку, надеясь, что она мне откроет.

– Я не убил его. Пока что. Но если хочешь… Он больше не наш лидер. Всё поменялось. Если откроешь, я всё тебе подробно расскажу.

– Мне плевать на Паука, – возражает она. – И на всё то, что у вас там происходит.

Она обижается на меня, я понимаю. Но и она должна понять.

– Послушай, я правда не мог прийти раньше. Я только недавно смог попасть к Хирургу, он сказал, что тебя вылечили, но твои шрамы… Почему он не вылечил твои шрамы?

Она резко поднимает голову:

– Потому что я попросила их оставить. Чтобы никогда не забывать то, что было раньше, что было в Паучьем Логове.

– Я всегда тебя защищал.

– Да, – она снова усмехается краешком губ. – Но только не от себя.

Я убираю руку с калитки. Она уже никогда не откроет мне.

– Что тебе от меня нужно?

Ничего.

– Ты ищейка?

Тупой вопрос. Мне просто не хочется уходить от неё. Я готов стоять и говорить тут целую вечность.

– Нет, с чего ты взял? – она хмурится.

– Так, просто. Хирург сказал, что тебя привёл Аквамарин.

– Да.

– Ты знаешь, где он сейчас?

Она мотает головой.

– А другие?

Она мотает головой.

Я даже не знаю, верю ли я ей.

– Это всё? Я тогда пойду.

Она разворачивается и по тропинке возвращается в дом.

– Суфле! Суфле! – я не знаю, что я скажу ей, когда она обернётся, но она и не оборачивается.

Я не убиваю Паука. Я делаю с ним то же, что и он делал с нами. Я использую его. Мы все настолько привыкли, что ищейка – это лидер, что и представить себе не могли другой строй. Теперь во главе этого строя я, а Паук – моя жертва. Моя личная ищейка.

Я хожу с ним, и он показывает мне дома с самородками. Я кормлю его и забочусь о нём, как только человек может кормить и заботиться о псе. Чтобы он не сбежал, я пытаю его самородками. Он галлюцинирует и не понимает, ни где он, ни кто он. Он живёт в подвале, в отдельной большой клетке.

Отряду Паука приходит конец. Теперь это мой отряд. Когда я объявляю об этом, я не встречаю сопротивления, хотя морально готов к нему. Единственный, кто мог бы противостоять этому решению, – Цеце, мы бы даже могли подраться с ним. Да и вообще. Но я его больше не вижу. И это его выбор.

Больше нет мерзкого звания мухи. И я больше не Муха. Мне, в конце концов, удаётся избавиться от этого поганого имени. И я меняю его на другое.

Среди всех насекомых есть одно отличное. Отличается оно, прежде всего, тем, что, попав в сети паука, может захватить его. Что мне и удалось сделать. Оно может изолировать свою собственную добычу от остального роя. Что мне и удалось проделать с Пауком, потому что никто, кроме меня, в отряде не знает, ни где Паук, ни что с ним. Оно склонно к насилию. Я склонен к физическому. Оно может раздавить свою жертву. И я могу.

Это насекомое – стрекоза.

Теперь меня зовут Стрекоза. И это мой район.

IC3PEAK– Марш

Ведьма

Нельзя лишать их детства, иначе они вырастут в таких же взрослых, что и мы. Никто не виноват в том, что они живут в Детском Доме. Никто не виноват, что они всё ещё дети. Никто не виноват, что этот город…

Мы несём ответственность за этот город, и мы несём ответственность за то, какими взрослыми они станут. Но пока они дети, мы не имеем права лишать их детства, потому что оно кончится. Быстро. Резко. И незаметно.

Детство закончится, а жизнь нет.

До меня Детским Домом заведовал Пожарный. Но я никогда не встречала его. Никто ничего не говорит о нём. Кукольных Дел Мастер упомянёт о нём лишь однажды, когда мне передаются дела Дома. А я и не расспрашиваю.

У меня появляется необходимость стать полезной этим детям. Будто во мне что-то надломлено, и мы с ними схожи. Каждый из них врастает в мою кожу, в моё сердце и становится частью меня. Мне нужно давать им тепло, в котором они так нуждаются. И они дарят мне тепло, в котором нуждаюсь я.

Двадцать восемь детей. Четыре комнаты. Восемнадцать мальчиков и десять девочек.

Двадцать восемь жизней, запертые в стенах этого Дома. Разные. Весёлые и грустные. Тихие и громкие. Смышлёные и глупые. Они ждут, когда вырастут и выйдут в свет. Как ростки из семян, они пробираются сквозь тёмную землю, надеясь увидеть свет.

Я нечасто бываю в городе. Дом забирает всё моё время. О том, что происходит вне его стен, мне обычно рассказывают Рыбак или Пастух, заступая на дежурство. Когда мне требуется отдых, меня выручает Кукольных Дел Мастер или Швея. Я люблю бывать у неё в гостях. В её маленьком доме я чувствую уют и заботу, и иногда мне думается, что это и мой дом тоже. В её доме много всего: например, вязаные половики на полу, на стульях и сундуке, скатерть, простые занавески вместо ставней, много разной посуды, деревянной, стеклянной, металлической, тра́вы, которые она сушит над плитой, огромное количество подушек и одеял. Но именно это делает её дом таким тёплым.

В это раннее утро мы с ней сидим на кухне её дома, и она просит меня быть тише. Она подобрала, как она её называет, «девочку». «Девочка» очень слаба и нуждается в лечении.

– Почему ты не отвела её в Детский Дом? – чуть сержусь я. Все дети города находятся под моим присмотром.

Она ставит чашку с травяным чаем на стол и шепчет:

– Ну, как девочка… Она уже не ребёнок.

– В городе новенькая? Откуда?

– Ох, не знаю, не знаю, ничего не знаю. Я нашла её у порога. Она лежала под дождём, – Швея начинает говорить ещё тише, так что её едва слышно. – Знаешь, я сначала испугалась, что она мертва. Что бы я делала с трупом? Холодная как лёд! И почему-то куртка была накинута сверху, будто не она себя укрыла.

– А кто же?

– Да поди разберись! Она-то не помнит.

– Хирург-то в курсе?

– В курсе, в курсе, – она, пряча глаза, отхлёбывает чай. – Только она не хочет идти к Хирургу.

Вот так новости!

– Что значит «не хочет»? – возмущаюсь я. Каждый бывал у Хирурга. – Кто её, вообще, спрашивает?

– Она, что же, не может решать сама? – Швея пытается звучать уверенно. – Она, что же, не человек?

Молчим.

– Она появилась чёрт знает откуда. Хирург о ней знает. Он ждёт её. И мы должны её доставить к нему, – поднимаюсь со стула, не терпя возражений, готовая выдвигаться прямо сейчас.

– Она что, груз? – поднимается Швея.

– Тише! Она тебе не дочь!

Мне всегда казалось, что Швея немного завидует тому, что Детский Дом достался мне. Будто это одна сплошная радость – воспитывать двадцать восемь разношёрстных детей.

– И тебе она тоже не дочь.

Швея выделяет «она» так, словно говорит «они». Они не мои дети и одновременно мои. Может, стоит ей уступить? В конце концов, мы обе не так уж молоды, и нам нужно о ком-то заботиться. Но ведь есть какие-то стандарты, правила. Явиться к Хирургу не такая уж и проблема. Он всегда приветствует новеньких.

– Только не говори, что я не рассуждаю здраво.

– Да, Ведьма, да. Ты, как всегда, рассуждаешь здраво, – в её голосе дрожит обида, – но у тебя есть Дом, полный детей. А это мой дом, и она мой гость. Я и решаю.

– Швея…

– Она пойдёт к Хирургу, когда захочет сама.

– Но, Швея…

– Пей свой чай, Ведьма! Он с ромашкой, успокаивает.

Мы молча берём свои кружки и молча хлебаем чай, глядя в окно и демонстративно игнорируя друг друга. Дверь из соседней комнаты открывается, и на пороге появляется эта самая «девочка».

Черноволосая, бледная, худая, в белой сорочке Швеи, которая ей явно велика. Долго изучаю её взглядом. Кто она?

– Я никуда не пойду. И вы меня не заставите, – она говорит уверенно.

Что ж, знакомство наше с ней явно не задастся.

– Деточка, ты не знаешь правил этого города. Хирург только поможет понять их. Он не заинтересован в тебе. А вот те, кто действительно заинтересуются тобой…

Швея шикает на меня и выпучивает глаза.

– Кто заинтересуется мной?

– Ты можешь быть полезна. И они уже знают о тебе. День-два, и они придут за тобой.

Неужели Швея не рассказала ей даже об ищейках и отрядах? Неудивительно тогда, что Хирург доверил Детский Дом мне, а не ей. Нужно же понимать приоритеты.

– Ты её пугаешь! – говорит Швея.

– Она не маленькая!

– Она ещё ничего не знает.

– Поэтому её и надо…

– Ведьма! – прикрикивает Швея. – Оставь это мне, – и дальше добавляет спокойно: – Уходи, пожалуйста.

– У нас могут быть большие проблемы, – ставлю кружку на стол и ухожу, не попрощавшись.

У Швеи слишком мягкое сердце.

Иногда вечерами ко мне заходит Кукольных Дел Мастер. Он может починить и собрать всё что угодно. Но мы просто сидим с ним в столовой и пьём остатки какао. Дети тоже его любят, потому что он рассказывает отличные сказки. Уж не знаю, сам ли он их придумывает или где вычитывает, но они всегда поучительны. У нас с ним нежная, тёплая дружба. Мы понимаем друг друга, когда молчим. И поддерживаем, когда общаемся. Я могу не видеться с ним днями и неделями, но не чувствовать себя обделённой. С ним замедляется время. Это как родство душ, мы словно были созданы из одного лоскута ткани, и вот мы встретились, и потому кажемся такими родными друг другу. Он худой и высокий, любит носить тёмно-бежевый плащ, который для него где-то откопал Художник. У него чёрные с проседью волосы и широкая улыбка. Он любит показывать детям, как привести в действие механизм часов, иногда мастерит для Дома табуретки или стулья, если старые приходят в негодность. И всё ему даётся легко и непринуждённо.

А я кормлю его остатками ужина или обеда и штопаю его порванные рубашки. Я знаю, что иногда он выпивает с Актёром и Художником, и мне это не нравится, но это его выбор. К тому же я никогда не слышала, чтобы он напивался, и я никогда не чувствовала от него запах алкоголя.

– Сегодня полвечера копался с развалиной Художника, – говорит он мне, когда за окном бушует гроза, а дети уже спят. Сегодня у нас в доме два посетителя: он и Суфле, которая пришла навестить детей. – Завтра проставляется.

Он замечает мой неодобрительный короткий взгляд.

– Да мы не в его сторожке. Он какой-то суеверный, что ли, к себе не пускает. Кладбище, все дела. Призраки у него там, что ли, – он тихонько смеётся. Люблю, когда он смеётся. – Она у него не на ходу была, знаешь, сколько? Он всё боялся, что совсем проржавела, а тут он нашёл какие-то детали, ну, и я подсобил.

– Дело твоё, я-то что? Я ничего.

– Да, ладно тебе, Ведьма, – он улыбается. – Ты просто завидуешь, что не будешь с нами. С детьми-то только какао и чай хлебаешь.

– У Швеи есть неплохие настойки, знаешь ли, – парирую я.

– Так там лекарственное, а я так, для души. Хотя тоже своего рода лекарство. Суфле сегодня здесь ночует?

– Тут. Она хотела пойти, но я ей в библиотеке на диване постелила. Ночь, гроза такая, она одна.

– Все они для тебя дети.

– У меня за них тоже иногда душа болит. Мне её жалко, правда. Она добрая, чистая, у Паука ей не место. Или вот Календула. Хорошая же девочка была, и что она с собой сделала?

– Я, знаешь, тоже не идеален.

– Да куда уж там!

Мы улыбаемся.

– Налить ещё какао?

– Ведьма! – раздаётся голос Пастуха в коридоре. Голос резкий, приказывающий.

Кукольных Дел Мастер и я выходим из столовой и видим, как Пастух держит полусогнутую Суфле. Волосы закрывают её лицо. Её трясёт, и с неё падают капли дождя.

– Надо наверх срочно!

Я рукой поднимаю её волосы. Всё её лицо покрыто жуткими тонкими полосами, словно кто-то прошёлся по нему ножом. Полосы глубокие, бордовые, с волдырями.

Пастух закидывает её на плечо, а Кукольных Дел Мастер придерживает её за подбородок, чтобы слёзы не скатывались по щекам. Так они поднимаются за мной по лестнице. Я спешу в медкабинет.

Я всё делаю механически. Не потому что привыкла. Когда дети падают и разбивают колени или вдруг начинают задыхаться от неправильно проглоченного куска, нет времени что-то обдумывать. Нужно сделать всё быстро. Во-первых, чтобы они сами не успели испугаться. Во-вторых, чтобы не успела испугаться я. Пока я сосредоточена, я не боюсь. Руки делают свою работу, ноги ведут, куда требуются, голова соображает, как надо. Запнись я хоть на секунду, всё рассыплется. Собранность – вот что отличает взрослых от детей.

Пока Кукольных Дел Мастер и Пастух несут Суфле, я успеваю достать бинт, размотать его и разрезать на куски. Смачиваю в холодной воде прямо тут же, в раковине и прикладываю к ожогам Суфле. Она лежит на кушетке, а я кружусь над ней, пытаясь её успокоить.

– Это сволочь Муха, – заявляет Пастух. – Паучье отродье.

– Девочка, лежи, не двигайся только, – говорю я Суфле. – В верхнем ящике обезболивающее, достань.

Кукольных Дел Мастер передаёт мне лекарство, и Суфле принимает его. Её трясёт. Потом я пою её настойкой Швеи, и она быстро засыпает. Мы выходим из медкабинета и стоим у закрытой двери.

– Если бы я знал, что он… – начинает Пастух.

– Надо сообщить Пауку, – говорю я.

– Пауку? – удивляется Кукольных Дел Мастер. – Ты смеёшься? Сразу видно, что ты редко бываешь в городе. Нет, Пауку сообщать пока не надо.

– Да он разнесёт мне всё, если узнает, что мы что-то утаили от него.

– И пусть. С этим я сам разберусь. Надо звать Змею.

– Змею? Ну, да, Змею. Надо за ней лично сходить.

– Я пойду.

– В грозу?

– А что мне делать? Ждать, когда дождь кончится?

– А что, если Змея не даст? – спрашивает Пастух.

– Змея не дура, только притворяется. Да и через Аква можно повлиять, – отвечаю я. – Ладно, иди, только осторожнее там, хорошо?

– Хорошо.

Аква приходит под утро, когда от грозы остаются только лужи. Он стоит на пороге Дома в своей большой, переливающейся от солнца разными цветами куртке и щурится.

– Здравствуй, Ведьма, – говорит он и, не давая задать мне лишних вопросов, тут же продолжает: – Змея передаёт кровь.

Аква не любит лишних вопросов.

– Идём, – я провожаю его к Суфле.

Она уже проснулась, но лежит на кушетке, не вставая. Увидев меня и Аква на пороге, чуть приподнимается, и бинты спадают с её лица. Жутко изуродованное лицо. Аквамарин никак не реагирует на это, садится рядом с ней.

– Змея передаёт свою кровь, – он достаёт из куртки колбу с бордовой жидкостью. – Прими.

Он хочет её откупорить, но Суфле перебивает его:

– Я не буду.

– Послушай, милая, не хочешь же ты остаться с таким лицом. У тебя прекрасное личико, – говорю я.

– Отведи меня к Хирургу, – обращается она к нему.

Аквамарин пронзительно смотрит на меня, молча повернув голову.

– Отведу, – говорит он, глядя мне прямо в глаза, но обращаясь к ней. – Если ты этого хочешь.

– Хочу.

– Что у вас случилось с Мухой?

– Аквамарин! – говорю я. Это так сейчас неуместно.

– Это не праздный вопрос, – он снова разворачивается к ней. – Я плохо тебя знаю, но, видимо, случилось что-то серьёзное. Раньше ты не позволяла своим слезам так изуродовать себя.

Она подтягивается на руках и садится, обнимая колени.

– Паук меня изгнал.

Аквамарин молчит, но она ждёт, что он скажет. И она явно не хочет ничего говорить.

– Я отведу тебя к Хирургу, не волнуйся, но подумай насчёт крови. Не хочу, чтобы она была отдана впустую.

Мы выходим с ним в коридор.

– Я подготовлю её, а ты выводи, хорошо?

– Она хоть ела?

– Никто не ел.

– Пусть наберётся сил. Путь отсюда до Хирурга неблизкий. И надо ей на голову капюшон какой-то, чтобы дети не увидели ненароком. Нечего их пугать.

Он распоряжается так, словно это его Дом. Но он прав, и возразить я ему не могу. Мы спускаемся в столовую. Я наливаю ему какао – от полноценного завтрака он отказывается – и прошу подождать, пока она поест и спустится, а сама ухожу с подносом еды к Суфле.

Когда я возвращаюсь, в столовой уже сидят дети, и они, конечно, не могут не заметить его присутствия здесь. А он сидит себе преспокойно, будто каждый день приходит сюда пить какао.

– И долго ты тут будешь сидеть? – спрашиваю я, всем своим выражением лица давая понять, что он вызывает слишком большое внимание детей.

– Я сказал, что подожду. Вот – жду.

Его хладнокровие меня подбешивает.

– Я мешаю?

– Нет. Я не могу её сейчас вывести сюда. Ну, не при детях же!

Он окидывает нас взглядом. Вряд ли он не замечал их до этого момента.

– К Хирургу обращались?

Он кажется каким-то несобранным. Суфле же сама просит его отвести к нему. Или он имеет в виду, в курсе ли Хирург?

– Хирург не нужен, – сажусь напротив. – Есть я.

Вообще, я правда не понимаю, зачем ей хочется идти к нему. Ей всего-то нужно использовать кровь Змеи, и она восстановится. А я уж поухаживаю за ней, пока она тут поживёт. Жить-то теперь ей негде.

–Там ничего серьёзного, – говорю я, замечая его недовольный взгляд. – Хирург не нужен.

Может, и правда мне стоит уговорить её остаться здесь? У Суфле тонкая натура. А Хирург может и не церемониться.

– Кто приходил к ней?

– Пастух сказал, что Муха, – мне не нравится, что Аквамарин меняет тему разговора.

– Так и думал. Паук – скотина редкостная, – его голос ровный и спокойный.

– Что делать дальше?

Не знаю, понимает ли он мой вопрос по-настоящему. Я не про то, что делать сейчас: вести Суфле к Хирургу или оставить здесь, как уговорить её принять кровь. Я про то, куда она теперь пойдёт?

– Она сама решит, что делать дальше, – отвечает он невозмутимо.

Неужели он не понимает, что сейчас она ничего не способна решить? У неё шок.

– Аква, это Суфле, она как принцесса из сказки. Ничего она сейчас не решит. После Мухи и всего… Ты ведь?..

Я не договариваю своего вопроса, получая его «да». Мне важно знать, предложит ли он ей вступить в свой отряд, чтобы не оставить её одну. Его «да» говорит мне о том, что он понимает всю серьёзность ситуации, что он готов помочь ей на самом деле, а не отделаться походом к Хирургу. Но то, что он добавляет потом, выводит меня из себя.

– Да. Но решит она сама.

Сама! Как можно быть настолько бездушным и понимающим одновременно?

– Пей своё какао! – встаю из-за стола.

– Остыло.

– Сам виноват.

Аквамарин обычно мало говорит, но если и говорит, то по делу. У него в голове будто фильтр, который отсеивает все ненужные мысли. Иногда мне тоже хочется иметь подобное. Но именно из-за этого фильтра он кажется таким холодным. Но, пожалуй, эта его обдуманность поступков делает его настоящим лидером. А ещё мне порой кажется, что он находится в вечном напряжении. Это не очень заметно, потому что мы все привыкли видеть его таким, он не меняется, но ведь невозможно быть в одном состоянии постоянно. Все мы люди, нам свойственно быть разными в течение пусть даже одного дня. Он как лампочка, которая постоянно горит. Всегда. И никто её не выключает. И от этого стекло этой лампочки всегда горячее. И, наверное, когда-нибудь она лопнет.

Когда Аквамарин уводит Суфле, я выдыхаю, надеясь, что Паук не явится устраивать разборки. В конце концов, это он виноват в том, что тут произошло. Но не успеваю я выдохнуть, как дети устраивают драку, и мне приходится приводить Водорослю в порядок. Нет, Водоросля не устраивает драк, в этом плане он тихий мальчик. Ему просто досталось. Нечаянно.

Два зачинщика – Буйный и Тощий – сидят у меня в кабинете. Буйный растирает свои кулаки, которыми он бил Тощего, а Тощий сидит со страдальческим выражением лица. Они оба молчат.

– Ну, что вы могли не поделить?! Да ещё и у всех на виду. Тихая там рыдает.

– Мы просто общались, – жалобным голоском начинает оправдываться Тощий. – Разность мнений, а он…

– Да я бы тебе язык вырвал, – огрызается еле слышно Буйный.

– А ну! Прекрати! Это что ещё такое? Тощий, ты самый старший, что ж ты…

– Так я и пострадавшая сторона.

– Он доводит нас до белого каления, ему это нравится! – говорит Буйный.

–Я просто общаюсь, потому что никто не хочет со мной общаться!

– Так с чего бы, если ты всё одеяло на себя перетягиваешь. Самый умный, что ли?

– Хватит! Подрались непонятно из-за чего.

– Буйный считает, что призраки существуют. Но скажите же, что это не так.

Я вздыхаю. Откуда мне знать, есть призраки или нет?

– Каждый вправе верить, во что ему нравится. Но я с уверенностью могу сказать, что в этом Доме призраков нет. И никогда не будет.

– Потому что вы Ведьма и нас защитите? – спрашивает Буйный.

Тощий издаёт звук отчаяния и закатывает глаза.

– Этот Дом – ваша крепость, ваша семья. И я никому не позволю навредить вам, даже вам самим. Вам это ясно?

Буйный кивает.

– Так что умейте разбираться без кулаков. Они вам в жизни не помогут. Вы оба наказаны на неделю. Будете мыть полы и унитазы поочерёдно.

– Но я же пострадавшая… – начинает Тощий.

– Полы и унитазы.

Когда наутро Рыбак сообщает мне о том, что одного нет в кровати, я сразу же предполагаю, что это Тощий или Буйный отлынивают от работы, прячась где-нибудь в дальних комнатах. Но когда Рыбак отвечает «Водоросли», у меня по телу пробегают мурашки. Водоросли? Он получил, конечно, вчера от Буйного, но совсем случайно.

– И там пацан какой-то на его кровати, – добавляет Рыбак.

А это уж что-то совсем непонятное. Что значит «какой-то»?

Выхожу из столовой, оставляя свой завтрак на столе. Мне навстречу уже идут дети. Кто-то ещё сонно плетётся, а кто-то уже полон сил и прыгает по коридору. Рыбак остаётся в столовой следить за детьми.

Поднимаюсь наверх. Во второй комнате мальчишек на кровати Водоросли сидит незнакомый мне ребёнок с кучерявыми светлыми волосами. Он сидит, опустив голову и сложив кулак в ладонь. Заметив меня, он, чуть дёргаясь, поднимает свой взгляд.

Откуда он здесь, и где Водоросля?

– Здравствуй, – стараюсь быть приветливой и не показывать своего беспокойства. Подхожу к нему, шурша тапочками по полу. – Как ты здесь оказался?

Он смотрит на меня удивлённо раскрытыми глазами, разве что его рот остаётся закрытым. Пожимает плечами.

– Ясно… Кто тебя впустил в комнату?

Мальчик оглядывается, будто только сейчас замечает, где он находится, и снова пожимает плечами.

– Я тут проснулся.

Он смотрит куда-то за моё плечо. Оборачиваюсь. За дверным косяком прячется Пустой. Он пугается меня и скрывается.

– Ты чего здесь? – обращаюсь я к нему. – На новенького пришёл поглядеть?

Пустой осторожно выглядывает, не глядя мне в глаза, но ничего не отвечает. В принципе, он всегда такой.

– Где Водоросля? – спрашиваю я. Они иногда проводят время вместе.

Он неуверенно мотает головой.

– Иди завтракать! Остынет всё, – прогоняю я его, готовясь разбираться с гостем.

– Мальчик, который спал на этой кровати, – где он? – обращаюсь я к новенькому.

– Я тут спал. Я этот мальчик?

Вздыхаю.

– Так, сиди тут и никуда не уходи, ясно?

Он кивает. У двери я оборачиваюсь:

– Я Ведьма. Я тут главная. Запирать не буду, но чтоб без шуточек. К тебе сейчас придёт Рыбак.

По его взгляду невозможно разобрать, воспринимает ли он меня всерьёз или нет. Но он выглядит жутко потерянным. Прошу Рыбака принести ему завтрак и пока не приводить к детям, а сама отправляюсь по Дому на поиски Водоросли.

В ванных комнатах его нет. В первой спальне мальчишек тоже. Проверяю даже комнаты девочек. Мало ли, возраст такой… Двенадцать лет – это уже не шутки. Но и там я его не нахожу. Поднимаюсь на чердак. Он заперт, но Водоросля с шилом в заднице, так что всё возможно. А вдруг он оказался там заперт изнутри? Отпираю ключом замок. На чердаке тихо, светло и пыльно, но пыльно по-хорошему, будто года покрывают коробки и предметы, чтобы ты мог смахнуть их рукавом и окунуться в воспоминания. Обхожу чердак. Зову Водорослю, но сталкиваюсь с тишиной.

Куда он мог деться?

Смотрю в окно в надежде заметить мальчишку и вижу, как к воротам приближается Художник в потёртой тельняшке. Внутри почему-то всё сжимается. Не помню, чтобы я его звала.

Художника я немного недолюбливаю. Он неплохой человек, но есть в нём что-то отталкивающее. Пожалуй, его грубость или, скорее, прямолинейность. Ещё это он постоянно инициирует попойки с Кукольных Дел Мастером. Художник часто неопрятный, в чём-то вымазанный. Он шляется повсюду и носит к себе старый хлам, поэтому частенько от него пахнет чем-то гнилым, какой-то сыростью. Ещё я знаю, что он много делает для Хирурга, потому что Хирург часто полагается на него. Но я не могу представить рядом Хирурга в его белоснежной рубашке с выглаженными чёрными брюками и начищенными до блеска туфлями – и Художника в поношенной тельняшке с дыркой под мышкой и старых запачканных штанах.

Спускаюсь и прошу Рыбака накормить мальчика, не выводя его из комнаты, а сама иду к воротам. Ворота я не открываю:

– Скажу сразу: не до тебя. У меня мальчик куда-то спрятался.

– Эти паршивцы могут. Но я тоже с новостью. Кукольных Дел Мастер пропал.

Он замечает мой многоговорящий взгляд. Он знает, что я не люблю, когда они пьют. Я просто боюсь, что когда-нибудь Кукольных Дел Мастер перешагнёт черту, потому что он после таких посиделок лишь пьяненький, а Художник может пить безбожно.

– Не спеши сердиться. Мы сидели в этой Шлюховской забегаловке. Ну, да, по чуть-чуть, но по чуть-чуть, клянусь. От меня даже не разит, – он приближается к воротам, чтобы я могла учуять. – С нами Актёр ещё был. Просто так уже присоединился. Кукольных Дел Мастер пошёл заказ делать к стойке, а я пошёл… ну, это, отлить. А потом выхожу – пусто. Ни Мастера, ни Актёра. Смотрю: ну, в зале – нигде. В окно – ни души, ночь же. Ну, я прошёлся по залу, снаружи, может, они забрели за угол или что… На кухню хотел попасть, но тварь, зараза, не дала. Я подумал, что мне зелёная в голову ударила, ну, я и пошёл их по домам ихним искать. А их нет. К Швее пошёл. Она вся всполошилась, раскудахталась. Короче, всех стариков подняла. Нигде их нет.

Я слушаю его рассказ и пытаюсь понять, причём тут я и мой Дом.

– У тебя его случайно нет?

– Нет.

– Что с мальчиком? – подходя, спрашивает Рыбак.

– Не знаю, не нашла ещё.

– Только в Доме смотрела? – уточняет Художник. – Давайте, я по округе пройдусь. Может, и эти тоже где-то тут шляются.

– Кто эти? – спрашивает Рыбак.

– Мастера и Актёра не видал?

Рыбак мотает головой.

– Да снаружи-то ему с чего быть? – спрашиваю я.

– Это всего лишь забор, – Художник чуть трясёт его, – а у тебя дети. Для них это такая себе преграда.

– Ой, да делай, что хочешь, – отмахиваюсь я от него.

Не думаю, что он действительно может как-то помочь, да и вряд ли Водоросля ушёл с территории дома. Он всё-таки умный мальчик. А вот новости о Кукольных Дел Мастере и Актёре, конечно, меня напрягают. Но пьяные же где угодно могут быть, и море им по колено…

– Что делать-то будешь? – интересуется Рыбак, пока мы идём в Дом.

– Ты пройди по помещениям, мало ли, где он застрял. Я Хирурга наберу. И лидеров. Пусть приходят. Вдруг что-то знают. Не нравится мне это всё.

Старый желтоватый телефон с треснувшей трубкой и круглым циферблатом, цифры на котором были стёрты ещё до меня. Ввожу номер, единственный, помимо моего, рабочий в этом городе. Несколько гудков заставляют почему-то пошатнуться моё самообладание.

– Ведьма? – голос Хирурга звучит далеко и искажённо.

– У нас проблемы. В Доме мальчик пропал, мы пока его ищем. И Художник приходил, сказал, что Кукольных Дел Мастер пропал и Актёр тоже. Но я бы не торопилась с этим. Хирург, ты меня слышишь?

Молчание и какое-то дребезжание в трубке, которое звенит независимо от того, говорит кто-то или нет.

– Собирай лидеров, я выхожу.

Он кладёт трубку, не дожидаясь моего ответа. Или вопроса. На столе я снимаю крышку с приборной панели. На панели четыре тумблера, под каждым из них маленькая точка-лампочка. Поочерёдно включаю тумблеры, и лампочки загораются красным. Остаётся только ждать.

После завтрака отправляю детей в библиотеку, хоть они и просятся на улицу. Запираю их там, отправляю Рыбака посидеть с новеньким, а сама продолжаю поиски Водоросли. Во дворе он обнаружил дыру, и теперь я стою напротив неё. Она достаточно узкая, но Водоросля бы смог проскользнуть. Мне через неё не пролезть. Замечаю у ворот Художника. Открываю ему. Он молча проходит вперёд, в Дом, и я чувствую что-то неладное. Иду следом. В коридоре он останавливается и усаживает меня на стул. Мне это совсем не нравится.

– Я нашёл мальчика. В районе недостроек.

– И почему он не с тобой? Он в порядке?

– Он мёртв.

Художник не шутит. У него серьёзное лицо, ему будто неловко, стыдно всё это мне рассказывать. Он постоянно чешет свою колючую бороду.

– Я не стал притаскивать его сюда. Трупу тут не место. Тут дети, сама понимаешь, ещё увидеть могут, да и держать его тут негде.

– Как он умер?

– Не знаю. Наверное, упал с высоты. Не знаю.

В моей голове пустота. Я понимаю, что мне говорит Художник, но не верю. Водоросля мёртв. Почему-то смысл этого факта никак не доходит до меня.

– Я прикачу тележку и под брезентом вывезу его, чтоб без лишних вопросов.

Киваю.

– Куда?

– К себе на кладбище, – буднично отвечает он.

– На кладбище? – я вскакиваю.

– А куда ещё-то?

– Может, он просто без сознания?

Да я и сама не могу в это поверить. Художник медленно отрицательно мотает головой.

Но как же так? Как же так?

Это я не доглядела, не уследила. В чём я виновата? Где совершила ошибку? Только бы знать, где я совершила ошибку. Ведь Водоросля – хороший, добрый мальчик… был…

К нам спускается Рыбак.

– Мальчик решил полежать, – сообщает он и выходит во двор.

Мы с Художником провожаем его взглядом. В окне я вижу, как он стоит у ворот и разговаривает с кем-то. Кукольных Дел Мастер?

– Так я повёз? – спрашивает Художник, ожидая моего приказа, но я ничего не отвечаю ему.

– Рыбак, кто там? – мой голос слышно на весь двор. Я уже готова отругать Кукольных Дел Мастера за то, что всполошил меня в такой и без того ужасный день. Но это не он. И даже не Актёр. За воротами стоят Лётчик и Пламя. Сегодня их очередь навещать детей. Как это вылетело из моей головы? Нужно что-то делать, что-то срочно предпринимать. – А, понятно.

– Давайте мы вам поможем, если что-то случилось, – говорит Пламя, и я уже начинаю подозревать, что Рыбак сболтнул им лишнего, но происшествие не должно выйти за пределы Дома. Хотя бы пока. – Разве вам не нужны молодые руки, ноги… трезвомыслящие головы?

– Нет, – строго обрываю я.

Хотя, конечно, нужны, потому как мои руки и ноги не так уж молоды, а голова сейчас ходит кру́гом, но боюсь, что они будут сбиты с толку ещё сильнее.

– Но мы правда готовы помочь! – альтруизм Лётчика сегодня только мешает. – Мы сделаем всё, что скажите. Даже посидеть с детьми, пока вы…

– Нет, – прерываю его я.

По крайней мере, я точно знаю, что Рыбак не рассказал им о смерти. Он сам ещё не знает.

– Нам не нужна ничья помощь, – говорю это, пожалуй, чересчур сурово, а потому смягчаюсь, чтобы не показаться грубой. – Уже поздно. Мальчика нашли.

– Он в порядке? – тут же спрашивает Пламя.

– Рыбак, – игнорирую её вопрос, не желая врать, – нужно показать всё новенькому.

– У вас новенький?

– Да.

– Но, а как же забор? – спрашивает Рыбак.

Впрочем, забором больше некому заниматься. А сейчас только и нужно чем-то заниматься, чтобы не свихнуться окончательно.

– Да, забор… Лётчик, Пламя, покажите новенькому дом, двор, расскажите правила… – потом обращаюсь к Рыбаку: – Скоро прибудут лидеры. И Хирург. Надо подготовиться.

Минут через пять начинают подтягиваться лидеры, и Рыбак как дворецкий только и делает, что бегает открывать и закрывать ворота, не успевая найти доску или фанеру, чтобы закрыть дыру в заборе.

Мы все собираемся в столовой. Хирург прибывает в компании Швеи и Пастуха. Чувствуется небольшое напряжение, потому что мы всё никак не можем начать.

– Чего мы ждём? И что за срочность? – наконец-то по делу спрашивает Жаба.

– Ещё не все здесь, – отвечаю я, надеясь, что они понимают, что, не будь это так важно, никто бы из них тут не сидел.

– И сколько мне ждать? Кого, вообще, мы ждём?

– Аквамарина.

– О боже! Теперь мы все будем ждать его одного?

– Раньше он всегда приходил вовремя.

– Времена меняются, – Жаба чуть ёрзает на двух стульях. – Скорее начнём – скорее закончим.

– Кто-нибудь знает, где Аква?

Молчание сегодня пугает.

– Ладно, – тяжело вздыхаю, – начнём. Подтянется. У нас произошло ЧП. Сегодня мы не обнаружили одного мальчика в кровати. Конечно, мы предположили, что он сбежал, и отправились на его поиски, – мне сложно всё это говорить.

Кажется, моё волнение замечают все, ещё и Паук бесцеремонно заявляет:

– Дела Дома меня не касаются.

– Вы хотите, чтобы мы присоединились? – тут же спрашивает Календула. – Одному ему в городе делать нечего, да и опасно, он может заблудиться. Мы передадим всем своим, чтобы приютили мальчика и отвели сюда.

– Извините, – произносит Рыбак, – но этого не требуется. Мы нашли мальчика. Он мёртв.

Снова воцаряется жуткое молчание. Кто успел рассказать Рыбаку? Или он подслушал наш с Художником разговор? Странное чувство недоверия к Рыбаку вдруг возникает внутри меня: а что если он знает, потому что знает, что произошло?

– Вы обвиняете нас? – вопрос Паука звучит нерешительно, но обидно.

– Что? – удивляюсь я. Мне и в голову такое не приходило. – Какая глупость!

– Тогда что вам от нас нужно? – он разваливается на стуле.

– Дело не только в мальчике, – Хирург замечает мою растерянность и берёт слово. – Это не единственное происшествие.

– Ещё кто-то умер? – Жаба спрашивает так, будто мы обсуждает ежедневную сводку новостей.

– У нас пропало двое. Актёр и Кукольных Дел Мастер.

– Они причастны к убийству мальчика? – глаза Календулы полны испуга.

Стук – и в столовую резко врывается Пламя. Мы все с нескрываемым удивлением смотрим на неё. Она стоит растерянно и немного напугано, будто не ожидала увидеть тут так много людей. Случилось что-то ещё? Я молча выталкиваю её за дверь. Ещё одних подобных новостей моё сердце сегодня не выдержит.

– Мы там, на чердаке… шары… взять, – она говорит так быстро, что я едва разбираю её слова.

– Да-да, – отмахиваюсь я от неё, – берите, что хотите, делайте, что хотите, – тут же строго добавляю: – В рамках разумного. Я сейчас занята, – пауза. – Аква не приходил?

– Не видела его пока.

– Займите чем-нибудь детей, – я отдаю ей ключ от библиотеки, где сейчас сидят дети, и возвращаюсь в столовую, плотно закрыв за собой дверь. Надеюсь, она ничего не слышала.

– Как именно умер мальчик? – интересуется Календула.

– Мы пока не знаем, – отвечаю я. – Мы предполагаем, что он упал с высоты. Художник нашёл его в районе стройки.

– И как он туда попал?

– Слушайте, я всё понимаю: мёртвый мальчик и прочее, – перебивает её Паук. – Но от меня-то чего хотите? Мои сюда не ходят, так что к мальчику мы непричастны.

– А как же Суфле? – напоминает Рыбак.

– Суфле больше не в моём отряде, – самодовольно отвечает Паук, облокотившись о спинку стула. Ему явно приятно, что он сумел отогнать от себя подозрения.

– И давно? – интересуется Жаба.

– Сутки или около того. Если думаешь подобрать – забирай бесплатно, она всё равно теперь бесполезна.

– Суфле у меня, – спокойно говорит Хирург. – И не всё так радужно, как ты думаешь, Паук. Но раз девушка теперь не твоя, тебя это не касается.

– Вы правда думаете, что кто-то помог мальчику выйти и скинул его вниз на стройке? Но кому это может быть нужно? Он же ребёнок! – Календула замолкает. – Как хоть его зовут?

– Водоросля, – отвечаю я тихо.

Календула закрывает глаза и долго молчит. Она давно не навещала Дом, но, кажется, его она помнит.

– Мы нашли дыру в заборе. Скорее всего, он выбрался через неё, но вот зачем – это уже другой вопрос, – говорит Рыбак.

– Почему мальчик оказался за забором, я буду разбираться с Ведьмой, – говорит Хирург. – Скорее всего, это просто несчастный случай. А вот по исчезновению наших… Вот что я предлагаю. Мы с вами сейчас сделаем большой перерыв. Каждый из вас отправится в свой отряд – пересчитать, все ли на месте. Надо убедиться, что пропавших больше нет.

Замечаю встревоженное лицо Календулы и её короткий, почти незаметный взгляд в сторону Жабы.

– Потом возвращаетесь сюда и всё докладываете нам. Там будем решать.

– А что, если кто-то из нас причастен? А вы нас так легко отпускаете, – говорит Жаба.

Его вопрос мне кажется подозрительным.

– Мы вас ни в чём не обвиняем, – отвечаю я.

– Жаба прав, – возражает Хирург. – Тогда поступим так: я пойду с Пауком, Пастух с Календулой, Жаба со Швеёй. Ведьма и Рыбак останутся тут.

– А Аквамарин?

– Я попрошу Художника. Небольшой перерыв – и выдвигаемся.

Паук тут же срывается с места и первым выходит на улицу. Я хочу пойти следом, но Хирург останавливает меня:

– После того, как я провожу Паука, мне нужно будет остаться с Суфле.

– Как она? – мой вопрос звучит фальшиво.

Сейчас её состояние меня волнует меньше всего. Но я надеюсь, что это не бросается в глаза.

– Худо. Ей очень тяжело.

– А ожоги?

Он вздыхает:

– Разберёмся. Ты позвони мне, когда все вернутся, – он вдруг замолкает ненадолго. – Ты не думаешь, что Аквамарин тоже пропал?

Меня пугает его вопрос, и мне, конечно, не хочется так думать.

– Нет, – но я не знаю, вру ли я сейчас или говорю правду.

Хирург отводит взгляд в сторону, словно пытаясь что-то рассчитать или понять:

– Ладно, идём.

Все расходятся, я остаюсь один на один с детьми. Их уже пора кормить. Я увожу их в столовую, а они даже не подозревают, что сейчас в ней обсуждалось, да и вообще, что происходит в городе. Они прекрасны в своём неведении. Их детство – это заблуждение о мире, который их ждёт за воротами Дома. И их нужно к нему подготовить. Нужно, но до конца невозможно.

Я всё не могу перестать думать о Водоросле и Кукольных Дел Мастере. Ожидание – худшее из состояний, словно всё замораживается внутри, и это становится невыносимо. От этого начинаю браться за любое дело, чтобы хоть как-то вывести себя из равновесия, внутреннего оцепенения.

Первой возвращается Календула, а потом и Жаба с плохой новостью: в его отряде нет Космоса. И он не хочет, как он выражается, «протирать тут штаны». Ему нужно с этим разбираться, так что Жаба уходит, не дожидаясь больше никого. Календула остаётся в Доме, пока не приходит Хирург. Он отпускает её, она слишком взволнована происходящим. Хирург возвращается в компании Художника, а не Паука. По словам Хирурга, у Паука все на месте, а потом он добавляет:

– Аквамарин тоже пропал.

А я не знаю, что и думать. Смерть Водоросли, пропажа четверых… Вдруг они тоже мертвы, просто их тела ещё не найдены? Словно в городе появилось нечто или некто…

– Мальчика я похоронил, – заявляет Художник.

– Что? – возмущаюсь я. – Без меня? А как же похороны?

Меня оскорбляет этот факт. В конце концов, он был моим мальчиком, из моего Дома.

– Я бы всё равно не пустил никого на своё кладбище.

– Но я даже не простилась с ним! Это же был мой ребёнок!

– Но ты ему не мать, Ведьма!

Хирург усаживает меня на стул.

– Лучше запомни его, каким он был, – продолжает Художник. – Пусть для тебя он будет навсегда живым, просто покинувшим этот Дом. Не надо тебе видеть его мёртвое тело…

Я закрываю лицо руками и начинаю тихо плакать. У меня полсердца оторвали и даже не дали с ним проститься. Я никогда не прощу этого Художнику. Никогда.

– Нет времени на слёзы, – Хирург кладёт мне руку на плечо. – Надо во всём разобраться. Надо опросить детей. По одному. Может быть, они что-то знают, что-то видели.

– Не хочешь же ты им всё рассказать! – возражаю я, смахивая его руку с плеча.

– Рано или поздно придётся.

– Я запрещаю!

– Рано или поздно придётся. Но сегодня мы просто скажем, что он сбежал. А ты, Художник, проверь забор ещё раз, вдруг там ещё есть дыры. Ведьма, приводи детей по одному.

Мне неприятно от того, что он распоряжается в моём доме. Он мыслит трезво, насколько я могу судить. Наверное, оттого, что он живёт так далеко от всех, прячется в своих лабиринтах из коридоров и домов, он так хладнокровно всё воспринимает. Он ни к кому не привязан, никому не обязан, никого не любит. Но он помогает нам всем. Потому что может.

Двадцать восемь детей. Один из них новенький. Мы тратим почти пять часов, чтобы опросить каждого, и заканчиваем уже за полночь. Многие и не заметили того, что Водоросля сбежал. Кто-то искреннее радовался за то, что ему это удалось и даже расспрашивал, как именно, а кто-то переживал и надеялся, что он скоро вернётся. Но дополнительной полезной информации мы не получаем.

Хирург остаётся ночевать у нас. Он принимает решение рассказать детям завтра всю правду. Это верное решение. И неверное. Оно очень тяжёлое, в первую очередь, для меня самой. Объявить – значит, признать. И если в случае пропажи Кукольных Дел Мастера я ещё могу надеяться на положительный исход, то тут надеяться не на что. Художник прав: поскольку я не видела мёртвое тело Водоросли, он так и останется для меня живым мальчишкой. Наверное, от этого легче.

Или нет.

В отличие от Хирурга и ничего не подозревающих детей, я не могу уснуть и долго сижу в кабинете в ночной тишине. Моё безмолвие нарушает бестактный Художник. Он со скрипом приоткрывает дверь:

– Ты правда думаешь, что они ничего не знают? – спрашивает он, присаживаясь напротив стола, за которым сижу я.

– Они же дети!

– Ну, что дети! Дети тоже люди, а значит, могут лгать или выдумывать всякое. И у них это превосходно получается, знаешь ли!

–Художник, не мучай меня, – я замолкаю. Я сама с этим прекрасно справляюсь. – Мне говорили, что когда Кислород…

– Не начинай! Мне что, его откопать, чтобы ты могла проститься?

– Нет, конечно, нет, просто…

– А ведь это не первый раз, – перебивает меня Художник. – У нас ведь пропал Пожарный. Именно поэтому, когда пришла ты, Хирург назначил тебя следить за Домом.

– Я не знала, что он пропал. Его нашли?

Художник отрицательно мотает головой.

– Ты думаешь, это всё повторяется? Но почему?

Художник сидит, нахмурившись. Таким сосредоточенным я его ещё не видела. Потом он мотает головой, словно стряхивая лишние мысли:

– То, что случилось с Кислородом, не было случайностью. Мы – мы все – знали, что это произойдёт. Это был лишь вопрос времени. Так что ничего не повторяется. А пропажа Пожарного… Надо идти спать, Ведьма. День был паршивый, и завтра будет не лучше.

– Я не могу уснуть.

– Выпей настойки Швеи и ложись спать.

Он поднимается, опираясь о письменный стол, и выходит из кабинета. Я выпиваю рюмку припрятанного коньяка и ухожу спать. Сон – это лекарство, после которого становится только хуже.

Утро давит получше бетонной плиты. Я впервые просыпаюсь так поздно. Голова болит от вчерашних событий, мыслей и переживаний. Так много свалилось за один день. Когда я по осени граблями собираю опавшую листву и расчищаю двор, я привожу его в порядок. Вычистить всё то, что теперь поселилось внутри меня, я не представляю возможным. Сколько я живу в этом Доме, столько он для меня крепость, стены которого спрячут от любых невзгод. Что может произойти с детьми? Они могут заболеть. Но у меня есть лекарства. Они могут подраться. Но знаю, как их наказать. А что делать с тем, с чем я никогда раньше не сталкивалась?

Меня как будто сейчас казнят. Я стою напротив зеркала в пятнах от разводов и гляжу на своё опухшее, измятое лицо, прикусив нижнюю губу. Волосы из собранного пучка торчат в разные стороны. Кажется, я состарилась на несколько лет. Впервые замечаю это за собой.

Мне не хочется приводить себя в порядок. Мне не хочется выходить к детям. Мне хочется спрятаться в своей комнате, запереться внутри себя, запереть себя.

Щупаю руками свои чуть обвисшие щёки.

Что, если они все когда-нибудь покинут этот Дом? Насколько лет постарею тогда?

Но я люблю их. Каждого. Наверное, одной моей любви им недостаточно, чтобы чувствовать себя нужными и важными, счастливыми, любимыми. Что, если Водоросля сбежал потому, что ему не хватало моей любви? Разве я его не любила? Любила. Я и теперь его люблю. Была ли я строга? Но иначе нельзя. Или можно? Мне начинает казаться, что всё, что я делала прежде, – ошибка. И вся эта дорога из ошибок привела к одной фатальной. Хуже всего, что у меня нет ответа. А тот, кто мог бы его дать, теперь никогда не заговорит.

Водоросля был не такой, как все, но это не делало его хуже. Но то, что я не уследила или, что ещё ужаснее, не услышала его, делает хуже меня.

Я пропускаю завтрак. Швея – и когда она пришла? – приносит мне поднос в комнату и молча ставит его на стол.

– Я могу посидеть с тобой. Если хочешь, молча.

Я ничего не говорю. Потому что сейчас я не знаю, чего я хочу. Но Швея меня понимает, не потому что у неё нечто похожее – не было такого, – а потому, что тишина оглушает, обездвиживает и начинает казаться, что ты умер, и всё вокруг тоже мертво, а нужно что-то живое, чтобы знать, что жизнь продолжается.

Жизнь продолжается. Наверное, это правильно, но так несправедливо…

Я молча медленно пережёвываю бутерброды с копчёной колбасой и маслом, отхлебываю чуть остывший сладкий чай. Это отнимает у меня много сил, и я ложусь на кровать, а Швея садится рядом. Она гладит меня по голове, я лежу, отвернувшись от неё, лицом в стенку. Камень на моём сердце передавил мои слёзы. Я не умею плакать.

Мне хочется поговорить о чём-то отвлечённом, но я не могу начать разговор, а Швея молчит…

Следующим утром мне не становится легче, но мне нужно собрать крупицы сил в себе, чтобы не дать Дому развалиться без меня, поэтому я стараюсь вести себя, как обычно: готовлю, убираю. Мозг работает автоматически, но это едва ли облегчает моё состояние.

Мне бы помогла улыбка Кукольных Дел Мастера. И его шутки. Но в самый тёмный час он оказывается где-то далеко, так далеко, что никто даже не знает, где именно.

Я смотрю на двор из окна своего кабинета. Такой яркий солнечный день! Солнце укутывает лучами весь двор. Дети носятся по футбольному полю, играют, кричат и смеются. В них не убавилось жизненных сил от того, что Водоросля умер. А, может, они не до конца понимают всей трагедии. Я бы тоже хотела быть беззаботным ребёнком.

Слышу всхлипы за приоткрытой дверью. Я не сразу обращаю на них внимание. Приоткрыв дверь, вижу Пустого. Он стоит, мнёт свою футболку и не смотрит на меня. Мне становится страшно. Теперь, наверное, мне постоянно будет страшно.

– Что случилось?

От моего вопроса он начинает рыдать. Он никогда раньше не плакал. Я завожу его в кабинет и закрываю за ним дверь. Пытаюсь его успокоить, но он не может. У него настоящая истерика. Он едва хватает ртом воздух. Я наливаю ему стакан воды. А потом ещё один. Стакан дрожит в его руках.

–Я… я… я… – вот и всё, что он может мне сказать.

Ставлю стакан на стол и прижимаю Пустого к себе так крепко, что ему становится тяжело дышать, но он немного успокаивается. Мне тоже нужно, чтобы меня кто-то обнял.

Пустой начинает жадно хватать ртом воздух:

– Мы… с Тёмным и Диким… – он говорит обрывками, – Я думал… крутые… И весело… Водоросля знает, где стройка… Я хотел провести… И мы… мы… Он тоже пошёл… Он не хотел… Я тоже не хотел!.. И мы прыгали… Это… весело… Страшно… Он не хотел… Это я убил Водорослю, я!

И он снова начинает плакать навзрыд. Я мало что понимаю из его несвязного рассказа вперемешку со всхлипываниями и шмыганьем носа. Снова даю ему воды. Усаживаю и прошу рассказать всё сначала.

– Мы с Водорослей ходили на стройку через забор.

– Это вы проделали дыру?

Он мотает головой.

– Мне просто было интересно, что там, за забором. Там страшные пустые дома. Когда мы вернулись, нас заметил Тёмный. И он потом спросил меня, куда мы ходили. Я не хотел говорить, потому что это место Водоросли, но он пообещал мне свои наручные часы. И я всё рассказал. Я думал, Тёмный и Дикий сами пойдут, но они хотели, чтобы я их проводил. А мне было страшно, и дорогу я помнил не очень. Надо было, чтобы Водоросля показал ещё раз. Но был дождь, и Водоросля отказался. Тогда Тёмный и Дикий решили идти ночью через окно. Но Водоросля проснулся. Он не хотел, чтобы мы шли, и с нами идти тоже не хотел, но пошёл. Из-за меня пошёл! Я знаю. И там, на стройке, мы прыгали по этажам. А Водоросля боялся. Тогда мы стали его уговаривать. И он тоже прыгнул. Но он споткнулся на бегу и полетел вниз. А мы… мы просто сбежали. Я оставил его там. Он, может быть, был жив. А я испугался и сбежал. Если бы я не согласился показать им стройку, он бы не умер. Это я убил Водорослю, я…

Пустой уже не плачет. Его красное опухшее лицо теперь меня тревожит. Тихий, скромный мальчик.

Я подхожу к окну и вдыхаю свежий воздух, надеясь проветрить свои мысли. Голова кружится. До меня доносятся детские крики и смех. Вот Тёмный и Дикий сидят у кустов и что-то обсуждают. Они не похожи на тех, из-за кого мог погибнуть мальчик. Они сами ещё дети. Тощий копает палкой землю, поправляя сползающие на нос очки. Тихую на качели раскачивает Огненный. Буйный с другими мальчишками карабкаются по шведской стенке, а Светлая копается в песочнице. Они же все дети…

Я смотрю на них. Они впервые кажутся такими далёкими, неродными, словно их больше невозможно коснуться. Они выглядят хорошими и счастливыми. Я всё ещё люблю их, но разве можем мы знать, что вырастет из этих детей?

Елена Фролова – Проплывают облака

Рыжая

Если кто-то из мальчишек меня задирает, я могу и в глаз дать. Остаться потом у Ведьмы или Рыбака в наказание, но за себя я всегда постою. Девчонки любят изображать из себя слабых, таких из себя принцесс с карамельными глазками и зефирными улыбками, от которых пахнет весной, а вокруг разлетаются бабочки. Это всё ерунда! Настоящая девчонка должна быть пробивной, как ледокол за Полярным кругом из книжки, иначе никто ни во что не будет её ставить.

Ведьма говорит, что у меня шило в одном месте и слишком большой авторитет. Да уж, большой! А ты попробуй убедить этих неженок пойти собирать червяков после дождя или ловить лягушек. Ладно, не все из них такие, но с мальчишками проще, их словно создали с девизом «чем безумнее, тем лучше».

Самый странный из мальчишек – Пустой. Ему не нужна ничья компания, он часто сам по себе. Это дико, хотя он не задирает и не пугает меня, но в сравнении с другими – даже с девчонками – он кажется невзрачным. Иногда его можно встретить в компании Водоросли. Но мальчишки не очень-то любят Водорослю: говорят, он болезненный и хилый, а я вот Водорослю люблю. Его только позови куда – он тут же соглашается. Мы с ним друзья, когда никто не хочет с нами играть. С ним это случается часто, со мной реже, но уж если на то пошло, было бы лучше, если бы совсем не случалось.

Я люблю читать книжки. Разные. Но больше всего с картинками. Не потому что я ещё маленькая. Мне уже восемь лет! Если в руки попадается книжка с картинками, я всегда могу придумать свою историю, своих персонажей. А после отбоя перед сном я рассказываю свои придуманные сказки в спальне девочек. Кто-то не верит, что это я сочиняю, а кто-то просить даже почитать, так хорошо я придумываю! Например, Тихая. Она ещё совсем кроха, но уже всему верит. Она ещё совсем кроха, поэтому всему верит.

В большинстве сказок, которые я читаю, за воздушной принцессой приезжает красавец принц на белом коне, спасает её от дракона или выполняет какие-нибудь сложные задания, а потом сажает к себе на коня и уезжает с ней в закат. Я не против ни принца, ни коня, но эта поездка в закат – скука смертная. Я так и вижу, как принц протягивает мне, своей принцессе, руку и, глядя мне прямо в глаза, говорит: «Поедем вместе навстречу приключениям». И вот мы с ним на коне несёмся спасать деревни от разбойников.

Тот солнечный майский день после грозы я не забуду. Лужи блестят, тепло, и в воздухе стоит ощущение чего-то нового и грандиозного. Больше книг я люблю, когда к нам приходят взрослые. Они играют с нами, рассказывают про город и дарят конфеты или игрушки. В этот день он приходит один. Это бывает редко. Обычно они ходят по двое или трое – видимо, так интереснее. Знаю, что он уже бывал у нас раньше, с Аквамарином, но я тогда сильно болела и не вылезала из лазарета с температурой.

Вижу: идёт он, а рядом катит велосипед. Настоящее событие для всех нас: ве-ло-си-пед! Не знаю, что уж меня цепляет больше, двухколёсный транспорт или его тёплый свитер. Он идёт не спеша, улыбается. Звонок велосипеда чуть брякает на неровностях дороги и собирает у входа в Дом всех нас. Мы бросаем свои игры, важные дела и с открытыми ртами смотрим на них. Я вижу его из окна ванной комнаты и сразу понимаю, что это он. Быстро сбегая по ступенькам, расталкивая застывших ребят, выбираюсь в первый ряд.

Это Лётчик. И красивее его я никого никогда не увижу. Он останавливается метрах в семи от нас, окидывает приветливым взглядом и громко – какой же у него голос! – спрашивает:

– Кто-то хочет прокатиться?

Все молчат. Ещё бы! Новенький велосипед. Блестит под солнцем. Да кто из нас, вообще, умеет на нём кататься? Тишина затягивается, но Лётчик как истинный рыцарь готов и к такому. Это его не смущает – веселит.

– Что ж, если никто не хочет, тогда…

– Я! – делаю широкий шаг вперёд с высокоподнятой головой и ловлю на себе взгляды всех детей Дома.

– А ты не боишься? Велосипед большой, а ты вон какая маленькая.

– Я тоже большая. Ничего я не боюсь.

– А кататься умеешь?

Моя смелость тут же отступает. Я опускаю голову, чувствуя себя пристыженной, и еле слышно произношу куда-то в носок ботинка:

– Нет.

– Что ж, тогда придётся тебя научить! Иди сюда!

Чуть ли не подпрыгнув на месте, я подбегаю к нему.

– Лётчик, только осторожнее, ради всего святого! – сквозь ликующую толпу доносится голос Ведьмы.

Я взбираюсь на велосипед, пока Лётчик держит его, и вцепляюсь в нагретые солнцем прорезиненные ручки. Мои ноги едва касаются земли, едва-едва, только кончики пальцев.

– Ставь ноги на педали! – командует Лётчик.

Я уверенно ставлю ноги. Одна соскальзывает, и педаль прокручивается. Мне нравится, что сейчас всё внимание сосредоточено на мне. Я слышу, как в толпе перешёптываются. И улыбка не сползает с моего лица.

– Как тебя зовут? – спрашивает Лётчик.

– Рыжая, – я боюсь, что он отпустит велосипед, и я упаду.

– Ну, что, Рыжая, навстречу приключениям!

Моё сердце замирает. Весь мир останавливается.

Взрослые всегда знают, что такое любовь. Я ещё не взрослая, чтобы знать её. Но здесь, сейчас я чувствую, как в моём теле горит огромное пылающее солнце, способное согреть тысячи бродячих собак и бездомных кошек. Мне остаётся только вырасти и сохранить эту любовь. Вырасти и сохранить. Это же так просто!

Лётчик начинает разбег прежде, чем я успеваю это понять. Он идёт быстрым шагом, и я начинаю смеяться:

– Быстрее, быстрее! Ещё!

Я забываю о педалях и совсем их не кручу, поджимая ноги под себя. Они крутятся сами.

– Педали, педали! – кричит кто-то из толпы.

Я пытаюсь поймать их ногами и крутить. Лётчик ускоряется. Мы делаем большой круг перед Домом. Ещё один.

– Быстрее, быстрее! – если разогнаться ещё чуть-чуть, то можно взлететь в небо.

– Лётчик, осторожнее, Лётчик! – над криками ликующих ребят раздаётся голос Ведьмы.

И тут толпа начинает бежать за нами.

– Не отпускай, не отпускай! – говорю я. – Быстрее! Ещё быстрее!

– Дай нам покататься! – кричит кто-то. – Теперь наша очередь!

– Я сейчас сама!

– Сама? – переспрашивает Лётчик.

– Отпускай! – командую я, и он слушается.

Велосипед начинает заносить то вправо, то влево, круг сужается, но я кручу педали, уверенно вцепившись в ручки. Толпа бежит за мной, догоняет, обгоняет меня и начинает хвататься за велосипед.

Я падаю.

Я падаю. Падает велосипед. Раздаётся дребезжание его звонка. На секунду воцаряется тишина, и кто-то начинает смеяться и тыкать в меня пальцем. Я сажусь на пыльную дорогу. На левом локте содрана кожа, а с правой коленки тонкой струйкой к лодыжке спускается кровавая капля. Я подтягиваю к себе велосипед, но кто-то из мальчишек вцепляется в него с другой стороны и тянет на себя.

– Отдай!

– Теперь моя очередь!

– Я следующий! – рук становится больше.

Я вскакиваю и изо всех сил тяну велосипед на себя. Он позвякивает, словно прося о помощи.

Ведьма убирает мои руки с велосипеда, я протестую.

– Хватит, – непонятно, сердится она или жалеет.

Лётчик садится передо мной на корточки и спокойной спрашивает:

– Несильно ушиблась?

Я начинаю плакать. Неожиданно для себя. И не просто плакать, а навзрыд, захлёбываясь своими слезами. Я утыкаюсь в свитер Лётчика, и он прижимает меня к себе. Лётчик поднимается со мной на руках и передаёт меня Ведьме.

– Ну, всё-всё, – её голос мягкий и тёплый, – сейчас промоем и обработаем царапины.

Как она не понимает? Я ведь рыдаю не от царапин. Что такое царапина? Пустяк.

Она уносит меня.

Из окна медкабинета я вижу, как катаются ребята, и мне теперь не радостно, а грустно. Когда Ведьма отпускает меня, я спускаюсь на крыльцо и стою, прислонившись к деревянной опорной балке. Мне уже не хочется кататься на велосипеде.

Меньше всего я люблю Пламя. Раньше я вообще не задумывалась, с кем из взрослых мне интереснее, но Пламя я прям терпеть не могу. И меня передёргивает больше всего, когда нас с ней сравнивают, ведь мы обе рыжие.

Он часто приходит с ней. Она старается быть доброй и милой, но это только раздражает. Вечно таскается за Лётчиком, как сырой лист, прилипший к ботинку. Из взрослых тётенек мне больше всего нравится Суфле. Она мягкая. Внутри. Как пирожное с кремом. И добрая. А не старается таковой быть. Однажды она пропадает на долгое время. На очень долгое время.

Тем днём Суфле навещает нас и по традиции одаривает конфетами. От её мягких рук пахнет солнцем и травой, хотя Водоросля утверждает, что от неё пахнет зефиром, но мальчишки никогда толком не скажут, какого цвета свитер, или чем пахнет чай.

Традиционно в читальном зале Суфле рассказывает нам о том, что происходит в городе. Я сижу рядом с ней, так что моя рука касается её ноги. Когда становится поздно, Ведьма уводит нас спать. Но мне не спится. Сон – самое скучное занятие для тех, кто готов к приключениям. В эту ночь сильный дождь пытается пробить окна и крышу, и под весь этот стук совсем уж не уснуть.

Сегодня дежурит Пастух. Он любит точить карандаши и читать книжки без картинок, делая на полях пометки. Я спускаюсь и минуты три стою, не решаясь подойти. Пастух поднимает голову и замечает меня:

– Опять шило в одном месте, – бурчит он.

Я радостно подскакиваю к нему. Он только делает вид, что не рад мне, но ему одному скучно, я знаю. Он не может не быть мне рад. Откуда-то из-под стола он достаёт пожелтевшую раскраску с кругами от чашки и кучу тупых карандашей. Я беру и, взобравшись на стул, приступаю к делу.

– Сейчас покажу, как надо, – он подтягивает раскраску к себе и начинает ножичком водить прямо по грифелю карандаша над ней. Стружка падает на бумагу. – А теперь вот так, – он отрывает маленький чистый кусочек бумаги и начинает им растирать стружку.

– Как здорово! – восклицаю я. – А теперь можно сюда зелёного?

Через несколько таких просьб он доверяет мне ножичек, и я аккуратно пытаюсь добиться того же результата, что и у него. Получается не сразу, но в целом получается.

Я докрашиваю пруд, когда в дверь кто-то стучится. Пастух поднимается и идёт её открывать. В дверях стоит высокий, мокрый от дождя. Он меня пугает.

– Муха? – удивляется Пастух. – Что ты тут делаешь? – он выталкивает его на крыльцо, но я всё равно их слышу.

– Я знаю, что Суфле у вас. Позови.

– Ты в курсе, который час? Ты что, перелез через забор?

– Не твоё дело. Надо с ней поговорить.

– Свои шашни решайте в другом месте!

Какое смешное слово «шашни».

– Паук сказал.

– И что, мне теперь плясать под его дудку?

– Или передай ей сам.

– Нет уж! Ваши разборки меня касаться не должны. Жди здесь! Внутрь не пущу.

Пастух возвращается и проходит мимо меня. Лицо его сосредоточено и недовольно. Я невольно встаю со стула и провожаю его взглядом. Через несколько тревожных минут я слышу шаги, и вот появляется Суфле и брюзжащий Пастух:

– Ещё свиданки я им тут в Доме не устраивал! Иди уж!

Свиданки… Когда-то и меня позовут на свидание.

Суфле не сразу выходит на крыльцо. Она, видимо, знает, что то, что ждёт её, малоприятно. Она улыбается мне и скрывается за дверью, аккуратно закрыв её за собой. Я тут же подскакиваю к окну и пытаюсь разглядеть, что происходит. Я ведь никогда не видела свиданки вживую! Пастух меня отвлекает, пытается усадить за стол. В конце концов он сдаётся, и я остаюсь у окна одна.

Конечно, ничего не слышно. Конечно, из-за дождя видно плохо. Но так хочется посмотреть на настоящую жизнь, на жизнь взрослых, ведь, когда я вырасту, у меня будет точно такая же!

Они, кажется, ссорятся под дождём, – это мало похоже на любовь, – и, в конце концов, я слышу только: «Паук так решил». Муха что-то забирает у Суфле и решительно уходит, растворяясь в темноте.

Суфле остаётся под дождём. Милая Суфле дрожит, готовая растаять. Я оборачиваюсь на Пастуха, но тот преспокойно читает книгу. Я снова смотрю в окно и вижу, как Суфле держится за живот, нагнувшись вперёд. Это странно. Её трясёт, наверно, от холода и какой-то обиды. А потом она резко падает на колени.

– Пастух, – не отрываясь от окна, шепчу я, – ей плохо…

Пастух вскакивает и выбегает под дождь. Он заводит Суфле внутрь. Я успеваю заметить, какое страшное у неё лицо, искорёженное, но крови на нём нет. Я стою с открытым ртом от страха. Суфле плачет.

– Марш в свою комнату! – тихо рявкает на меня Пастух, и я со всех ног убегаю. Я прячусь с головой под одеялом, потому что знаю: то, что я видела, я видеть не должна была.

В эту ночь спать становится страшно.

А через пару дней приходят Лётчик и Пламя. Они раздают нам воздушные шары, стоя на углу Дома. Несколько ребят уже успевают разобрать шарики. Глазами я ищу Водорослю, хочу позвать его запускать шары в небо и ловить. Кто не поймает – проигрывает. Я ловчее, а он выше.

Я подскакиваю к шарам, улыбаясь во весь рот:

– В честь чего такой праздник? – я стараюсь не замечать Пламя и общаюсь исключительно с Лётчиком.

– Да так, нашли на чердаке. Решили: почему бы и нет.

– Отличная идея!

– Вообще-то, это Пламя придумала.

Я вскользь перевожу взгляд на неё и сухо произношу:

– Молодец.

– Какой шарик ты хочешь, Рыжая?

– Красный, – отвечаю я.

Он яркий и за ним легко будет следить, отпуская в небо. Я точно сделаю Водорослю. Пламя протягивает мне шарик. Я морщу нос:

– Нет, не этот. Вон тот!

Я тычу пальцем в охапку шаров за их спинами. Лётчик повинуется и достаёт мне единственный в охапке красный шар. Вот бы Водоросля не взял красный у Пламя. Хотя, если так, то победить его будет ещё большим удовольствием.

– Этот?

– Да, спасибо, Лётчик! – Лётчик – мой принц, и я обнимаю его.

Мимо проносится Тёмный.

– Эй, Рыжая! – я оборачиваюсь, пока Лётчик привязывает ленту с шариком к моей руке. – А я и не знал, что вы с Пламя так похожи! У вас и цвет волос один в один.

– Точно, – подтверждает Лётчик. – Вы как сёстры, – он как раз заканчивает завязывать узел, и я отдёргиваю руку:

– Она мне не сестра! – грубо отвечаю я и бросаю вдогонку Тёмному: – А ты дебил!

Я, поджав губы, чтобы не расплакаться, обиженно смотрю на Лётчика и убегаю. Как он мог подумать, что мы сёстры? Он! От обиды и злости я залезаю на дерево. Дурацкий шарик только мешает.

Дурацкие волосы! Дурацкий цвет! Я и Пламя разные. Она лживая, самовлюблённая…

– …стерва! – вырывается из моих уст.

Впервые я использую такое грубое слово. Таскается за Лётчиком, как собачонка. Противная скользкая тварь.

Шарик цепляется за ветку. Дурацкий шар. Я дёргаю руку, но шарик не двигается с места. Я опускаю взгляд и вижу Пустого. Он сидит под соседним деревом.

– Ты опять один?

Пустой поднимает голову.

– Где Водоросля?

– Он…

Шарик лопается и не даёт ему договорить. Звук такой звонкий, что от неожиданности я чуть не падаю с ветки.

– Оно и к лучшему, – решаю я.

Спрыгиваю вниз и бегу в Дом наверх. Лента с лопнувшим шариком тянется следом. В Доме тихо. Я пробираюсь в комнату Ведьмы. Она редко оставляет свой кабинет закрытым, но мало кто осмеливается сюда заглядывать. Ищу их. Большие, тяжёлые, железные. Рыскаю по полкам и шкафчикам, пока не натыкаюсь на них. Старые, почти зелёные, тяжелее, чем я себе представляла, ножницы. Портняжные.

Пряча под кофтой, пробираюсь в ванную комнату. Осторожно выкладываю их на молочного цвета забрызганную раковину. Ножницы предательски позвякивают. Я смотрю на своё отражение.

Когда-то Швея рассказывала нам, что всех нас создал Бог. Он как великий волшебник, только живёт на небесах. И он справедливый и добрый и, наверное, мудрый, поэтому мы должны жить так, как Он завещает. Например, не лгать, не воровать. И в нас всегда должны быть хорошие мысли. Наверное, очень удобно быть добрым и мудрым, пока живёшь один на небе, а ты попробуй среди людей, где каждый пытается быть правым.

Ещё Швея сказала, что Бог создал людей по своему образу и подобию и что первую женщину звали Ева. Она, наверное, была очень красивой, ведь не стал бы Бог создавать каких-нибудь уродов. Я всегда представляю, что у неё были длинные пышные волнистые каштановые волосы. Каштановые волосы – это красиво. Такие у Светлой. Только она за ними никогда не следит.

Но я не верю, что мы все появились от Бога. Иначе как объяснить, что у прекрасной Евы могла получиться такая нескладная я с рыжими волосами и веснушками по всему телу? Мои ресницы и брови блёклые. Лицо бледное, круглое, да и ростом я небольшая.

Пламя другая. У неё чётко выраженные брови, густые ресницы и губы не ниточками. А её волосы, пусть и короткие, всегда так красиво обрамляют шею.

Я не похожа на Пламя, я совсем не похожа на Пламя.

Я не замечаю, как начинаю плакать. Я не люблю себя. Я не люблю себя, потому что все вокруг считают, что я похожа на человека, которого я ненавижу. Мы разные. И я никогда не буду как она. Я лучше буду лысой или покрашусь в чёрный.

Ножницы будто сами оказываются у меня в руках. Когда я подношу их к первой косичке, меня уже трясёт от рыданий. Ножницы тугие и тупые, совсем не хотят резать мои волосы.

Я ненавижу их, ненавижу их, ненавижу!

Через несколько минут косичка падает на пол, прямо мне на ботинок. Я смотрю на неё, а потом на своё отражение в зеркале. Красная от слёз, я стряхиваю косу с носка ботинка и приступаю ко второй косичке.

Теперь у меня короткая неровная стрижка, но мне и этого мало. Я беру пряди и начинаю срезать их под корень. Волосы сыплются в раковину, на одежду и пол. Они становятся короче, а мне легче – нет.

Я откладываю ножницы, когда понимаю, что на затылке мне самой не постричь. Я аккуратно кладу ножницы на раковину и смотрю на своё отражение. Лицо сухое и красное. Отступаю. Ещё. Медленно поворачиваюсь и иду в свою комнату. Если бы можно было заболеть одним усилием воли, я была бы сейчас больна.

Забираюсь под одеяло почти с головой. Плакать не хочется. Хочется исчезнуть.

Я просыпаюсь от тихого шёпота. Темно. И я натягиваю одеяло на голову.

– Кто это так с ней?

– Да кто-то из мальчишек. Они такие.

– Ой, а если и меня так!

– Надо её будить.

– Она хоть знает?

– Надо сказать.

– Кто скажет?

– Ты предложила – ты и говори.

Я поворачиваюсь к ним лицом и моргаю. Девчонки стоят, застывшие на месте, безмолвно, словно у памятника в музее. Я медленно сажусь, всё так же укутанная в колючее коричневое одеяло. Они молчат и глазеют на меня.

– Что? – спрашиваю я.

Маленькая Тихая говорит «ой» и прикрывает ротик руками, когда одеяло сползает с моей головы.

– Нас всех собрали, тебя не было, – говорит Светлая деловито. – Ведьма отправила за тобой. А ты здесь. Спишь.

– Зачем?

– Ну, так сходи, узнай.

Я сползаю с кровати и надеваю ботинки. Всё происходит в полнейшей тишине под пристальным взглядом многих пар глаз. Когда я прохожу мимо, доносится второе «ой» Тихой. Она только что увидела мой затылок. Странно, но мне даже приятно такое безмолвное внимание. Я обездвижила и заткнула их будто волшебным заклинанием. А стоило-то обрезать косы.

Я останавливаюсь у кабинета Ведьмы.

– Мальчик, ты кто? – слышится из-за спины, и кто-то большой и грубый одним лёгким ударом в спину толкает меня в комнату.

– Рыжая! – восклицает Ведьма, вставая со стула. Её рука невольно припадает к щекам с характерным шлепком. – А волосы! Где твои волосы?

– На мне мои волосы, – огрызаюсь я.

– Батюшки мои! Вот это новости!

– Бери бритву. Нечего с ними нянчиться! – говорит тот же голос за моей спиной.

Я оборачиваюсь. Это старик с щетиной и седыми стрижеными волосами. У него густые брови, которые торчат в разные стороны. Мешки под глазами и жёсткие огромные руки. Он выглядит грубо. Он выглядит уставшим.

Пока Ведьма достаёт электробритву, я замечаю, что за её столом сидит другой человек. Он приветливо улыбается мне и безмолвно следит за мной. Мне становится неловко за свой вид.

Ведьма усаживает меня на табурет и начинает водить бритвой по голове, стараясь не причитать. И дались им мои волосы. Мои же!

– Ты хорошо знакома с Водорослей? – спрашивает человек напротив.

На свету в его чёрных волосах проблескивает седина. Он сидит в выглаженной белой рубашке, но руки его, скрещенные на столе, такие же грубые, как у старика, который оставляет нас, как только Ведьма достаёт бритву.

Я пожимаю плечами и через паузу говорю:

– Мы дружим, – я молчу немного. – Нам сегодня раздавали воздушные шарики, и я хотела позвать его соревноваться. Я придумала такую игру. Но его нигде не было.

– А где твой шарик?

– Лопнул.

– А волосы ты зачем остригла?

– Да дались всем мои волосы! – я почти соскакиваю со стула, но Ведьма не даёт мне этого сделать.

– Сиди смирно, – говорит она. – И отвечай, когда взрослый спрашивает.

– Это всего лишь волосы. Отрастут.

– Тебе не нравится твой цвет? – спрашивает мужчина.

Что ему ответить? Что я ненавижу Пламя? Что меня с ней сравнивают? Что я завидую ей, потому что она ходит по всему городу? С Лётчиком? Одна? Что она красивая?

– Ры-жа-я-я, – растягивает моё имя Ведьма.

– Можешь не отвечать. Лучше скажи, когда ты в последний раз видела Водорослю?

Жужжит бритва.

– Он что, пропал?

Мужчина отвечает не сразу:

– Да.

Бритва продолжает жужжать.

– Это потому, что его здесь никто не любит, и у него нет друзей. Вот он и сбежал.

– Но ведь вы дружили?

Бритва жужжит.

– Ну… Я люблю с ним играть. Но с другими мальчишками тоже. Не всегда, но бывает. Водорослю не любят брать в футбол. Меня тоже, но скорее выберут меня, чем его.

Ведьма заканчивает работу и выключает бритву. Она отряхивает мои плечи. Я вскакиваю с табуретки.

– Он ведь вернётся, да?

Мужчина недолго молчит, потом по-доброму улыбается и говорит:

– Тебе так очень идёт.

Я начинаю плакать.

На следующий день после завтрака нас оставляют в столовой, чтобы сказать, что произошло на самом деле. Всё тот же мужчина в белой рубашке спокойно-сдержанно говорит:

– Мы посчитали разумным рассказать вам правду. Во-первых, ложь ни от чего вас не убережёт. Во-вторых, мы хотим предотвратить подобные случаи, – его голос хорошо поставлен и не дрожит. А мне всегда страшно стоять перед взрослыми. Разве взрослым не страшно стоять перед детьми? – В прошлую ночь Водоросля ушёл за забор через дыру, о которой нам не было известно. Он отправился на заброшенную стройку. Вероятнее всего – так предполагает Художник – Водоросля упал с большой высоты. Он разбился. Насмерть.

Бывает, Ведьма обливает нас холодной водой. Она называет это закаливанием. Прям из тазика сверху. И самое страшное, когда сердце переворачивается в груди – это когда вода только-только касается головы. Или когда летишь с велосипеда. Страшно только в первую долю секунды, а касаться земли уже не страшно.

«Насмерть» – это как первая доля секунды, растянутая по всей столовой.

«Насмерть» – это значит «навсегда». Не зря же у них одно начало.

Рядом со мной Тихая по слогам почти беззвучно произносит это мерзкое слово, пытаясь уловить его смысл. Ей четыре, а я вдвое старше.

Сама от себя не ожидая, вдруг вскакиваю на ноги. Все глазеют на меня, а у мужчины поднимаются брови. Я стою. Я стою и совсем не хочу садиться.

– Проход мы вчера закрыли, – продолжает мужчина, ненадолго задерживая на мне свой взгляд. Глаза у него чёрные, как морская бездна. – Мальчика увезли на кладбище и похоронили.

Все вдруг оживают и начинают шептаться. Ну, конечно! Кто не знает баек о кладбище? Я неожиданно вспоминаю, что мы должны были идти с Водорослей за волшебными кристаллами. Он один меня тогда поддержал. Я не замечаю, как сажусь под общий гул.

– Убедительная просьба, – ничуть не повышая голос, мужчина продолжает свою мысль. Взрослые умеют достигать своей цели. – Подумайте хорошенько, может, вы что-то замечали за ним или видели в ту ночь, в тот день. Подумайте.

Он кивает Швее, и та с Рыбаком начинает уводить детей из столовой. Мимо меня проходят, а я сижу, потому что я – неподвижная статуя. Если бы Медуза Горгона была мужчиной, то она была бы этим, в белой рубашке. Я встаю, когда почти все выходят, и подхожу к нему.

– Значит, он не вернётся? – я смотрю на его сверкающие чёрные ботинки.

– Он разбился.

– Я думала, он ушёл, чтобы вернуться. Я думала, когда он вернётся, он расскажет про свои приключения в городе, о самом городе и… и… и его все полюбят, и будут с ним дружить, – воздуха мне не хватает.

– Он разбился.

– Насмерть?

– Насмерть.

Я не могу заплакать. Как глупо! Это бы сейчас так помогло. Мужчина осторожно берёт мою ладонь и сжимает её в своей. Я и не думала, что плакать бывает так сложно. Ни единой слезинки.

Мужчина выводит меня из столовой и ведёт в комнату девочек. Я не понимаю этого, а просто иду за ним. Ноги сами идут, как заколдованные. Лёгкие сами дышат. А слёзы всё никак не катятся.

Весь день я помню смутно. Кажется, всё идёт как всегда. Летнее солнце жарит, облака лениво тащатся по небу. Мы едим, нас выводят гулять.

На следующий день я поднимаюсь наверх. Знаю, что все сейчас во дворе, и мне сильно хочется зайти к нему в комнату. Девочкам туда нельзя. Но я была там уже несколько раз и знаю, где его место. Он говорил, что не помещается в кровать, и из окна дует. Я не представляю, как мальчишки спят там, живут там, когда его нет.

Дверь в комнату мальчиков приоткрыта. Я осторожно касаюсь её рукой, и она, поддаваясь моему давлению, отворяется полностью. Пустая комната с такими же железными кроватями на пружинах, как и у нас. Те же льняные пожелтевшие от времени простыни, наволочки и пододеяльники. Из окна доносятся голоса с детской площадки и птичий гомон. На его кровати сидит мальчик. Незнакомый мальчик с кудрявой головой. Он смотрит себе под ноги, когда я появляюсь в дверном проёме, а потом на меня. Я смотрю ему в глаза. Почему он сидит на кровати? Мы молча смотрим друг на друга. Долго.

– Это не твоя кровать, – твёрдо произношу я спустя какое-то время. –Уходи!

– Я сплю на этой кровати несколько дней.

– Неправда, – делаю шаг вперёд – и вот я уже в запрещённом мне помещении всем телом. – Эта кровать принадлежит другому мальчику!

– Кому?

– Его тут нет, – я отвечаю не сразу, но всё так же решительно.

– Если его тут нет, значит, я могу на ней спать. И сидеть. И лежать.

Он ложится на кровать прямо в ботинках. И пусть они пока ещё не запачканы улицей, это совершенно бестактно. И возмутительно!

Я командирским шагом подхожу к нему и сбрасываю его ноги с кровати на пол. Он то ли испуганно, то ли удивлённо смотрит на меня – по нему не понять – и садится.

– Кто ты такая?

– Твой ночной кошмар! Вставай, – я хватаю его за руку и тяну на себя. – Ну же, вставай!

– Я Толстый. А ты давно здесь?

Я отпускаю его. Почему он задаёт все эти глупые вопросы, так беспечно рассиживая на кровати Водоросли?

– Так ты встанешь или нет?

– Нет.

– Иди на улицу! Погуляй! Познакомишься с ребятами. Я не видела тебя в столовой.

А может, не обращала на него внимания.

– А почему ты не на улице? – он спрашивает просто, без издёвок.

– Потому что я хочу быть здесь.

– Чтобы повидаться с тем, другим мальчиком?

– Чтобы повидать его кровать!

Она нахмуривает брови и становится очень серьёзным.

– Я ничего не понимаю.

Я сажусь рядом с ним. Наверное, он ничего не знает. Сидит тут один-одинёшенек, ни с кем не играет. Ещё не подружился ни с кем толком. Да и куда его было взрослым селить, как не на эту освободившуюся кровать?

– Тот мальчик умер, – я говорю это так просто, словно это случилось много лет назад.

– Умер?

– Ну да, – я молчу немного. – Знаешь, что это такое?

Он пожимает плечами.

– Умер – это значит, что ушёл навсегда, значит, что не вернётся.

– А если всё-таки вернётся?

– Не вернётся.

– Значит, эта кровать теперь моя?

Что за бесчувственный чурбан! Я бросаю на него язвительный взгляд. Он протягивает руку к моей голове и аккуратно трогает коротко бритую голову. Я вдруг вскакиваю – так мне это неприятно.

– Я просто хотел потрогать.

– Ты дурак!

– У них такой необычный цвет. Как у огня.

Я выбегаю из комнаты и на лестнице сталкиваюсь с Пустым, чуть не сбивая его с ног.

– Что это за задница рассиживает на кровати Водоросли? – и почему я решаю выместить злость на самом безобидном из нас?

Пустой смотрит на меня испуганно.

– Это Толстый. Он совсем недавно тут. А что ты делала в комнате мальчиков?

– Мимо шла.

– Он безобидный.

– Да уж! И бесчувственный! И тупой.

– Он просто боится.

Пустой смотрит куда-то поверх меня.

– Рыжая, – вдруг произносит он и запинается, – если бы ты знала, как упал Водоросля, ты бы рассказала?

Мои глаза невольно округляются. Пустой подозревает меня? Ну да, логично, мы хорошо общались с Водорослей. Хотя Пустой тоже.

– Но я ничего не знаю! – мой голос почему-то взлетает вверх.

– Нет, ну если бы ты знала или знала того, с кем он пошёл, ты бы рассказала?

– Тебе?

– Взрослым.

Power-Haus, Christian Reindl – Obscura

Я вдруг всё понимаю и отступаю назад. Забывая, что мы на лестнице, я запинаюсь о ступеньку сзади и падаю.

– Ты что-то знаешь?

Пустой молча мотает головой. А потом, опустив голову, кивает. Один раз.

– Ты что-то видел? – невольно шепчу.

Губы его дрожат. Мальчики не плачут? Плачут. Просто это скрывают.

– Он пошёл туда за мной, – он поднимает на меня свой взгляд, и в его глазах стоят слёзы. Губы продолжают дрожать. Он сам весь дрожит.

– Ты убил Водорослю?

– Нет, нет! – он кричит, а потом говорит тихо-тихо: – Да.

Помню, что я сбегаю вниз по лестнице. Помню, что Пустой кричит мне вдогонку: «Рыжая! Рыжая!». Помню, как меня ослепляет и оглушает улица. Помню, как становится громко и душно. А дальше ничего не помню.

Почему взрослеешь, когда совсем этого не ждёшь?

Календула

Когда Хирург объявляет мне, что я – ищейка, я не понимаю, что это значит. А это значит многое. Например, что мне теперь нужно собрать свой отряд. Или то, что теперь на мне большая ответственность. И, конечно, то, что помимо меня есть ещё три ищейки: Аквамарин, Жаба и Паук. Все они мужского пола, а я девушка.

Хирург говорит, что между нами не должно быть конкуренции. Наша задача – обеспечить на должном уровне существование себя и своего отряда. Но я буду честна: одна девушка против троих парней не имеет шанса быть на том же уровне. И тогда я понимаю, что ищейка не может иметь пола. А может, даже скорее быть мужчиной в своих поступках, чем женщиной. Потому что женщина, которая занимает высокую позицию в мужском мире, не может оставаться женщиной.

На мне лежит колоссальная ответственность. Она ложится мне на плечи именно в тот момент, когда Хирург называет меня ищейкой. Трое других были определены ранее. Я не могу быть слабой с ними. Я должна защищать свой отряд. Я не могу быть слабой со своим отрядом, потому что они должны не только знать, но и чувствовать, что могут на меня положиться. И тогда я понимаю, что я вообще не имею права быть слабой.

И это не то, кем я хочу быть.

Когда я понимаю, что мне нужно собирать отряд, я понимаю и то, что мне нужна сила. Физическая сила. Мне нужны парни.

Я предлагаю почти всем парням вступить в мой отряд. Мне не важны их особенности, мне важен их пол. Парень с татуировками первый, кто мне отказывает, и первый, чья улыбка меня очаровывает:

– Извини, но я уже дал своё согласие Жабе. Я человек слова. Но приятно познакомиться, Календула, я Кислород, но ты можешь называть меня Кислый.

Он протягивает мне руку, и я протягиваю свою, чтобы её пожать. Но он целует её, не отрывая от меня взгляда. Всего пару часов назад мною было принято решение не быть слабой, и вот я стою напротив человека, с которым я готова быть таковой.

Итого в моём отряде пять парней: Шквал, Старик, Лезвие, Броненосец и Холод. И две девушки: Пантера и Русалка.

Первый год выдаётся самым тяжёлым. Мы учимся жить в городе без инфраструктуры, где всё только выстраивается, где есть свои законы, которые нам только предстоит познать. Но молодость на многое закрывает глаза.

Город большой и светлый. Мы счастливые и свободные. Учимся правильной добычи самородков, практикуем навыки поиска домов.

Пару раз в месяц устраиваю посиделки. Сначала только для своих. Так мы сближаемся и узнаём друг друга получше.

Я много общаюсь с другими ищейками, чтобы не пропустить что-нибудь важное. Открыто на контакт идут Жаба и Аквамарин. Но Аква сам по себе парень флегматичный, а вот Жаба со своими ребятами полны энергии. Все у него играют на музыкальных инструментах и поют. Жаба предлагает совместное дело – провести первую масштабную вечеринку для всех желающих. И эта идея мне безумно нравится.

Я выбираю дом – большое здание не для жилья в три этажа с залом и сценой, большими коридорами и несколькими комнатами. Стулья парни – мои и Жабы – растаскивают по коридорам, чтобы освободить место для танцев. Потом приносятся инструменты. С Жабы – музыкальная программа на весь вечер, с меня – еда и напитки.

Мне нравится процесс подготовки. О еде договариваюсь со Шлюхой. Маленькое кафе, которое пользуется большой популярностью, – вот и весь бизнес Шлюхи. Но клиентоориентированность на высоте. Поскольку это всё требует затрат, мы с Жабой решаем установить взнос на вход, хотя бы чтобы выйти в ноль.

На вечеринку приходят, наверное, все. По крайней мере, так кажется. Нас не много в городе, но я давно не видела, чтобы все собирались под одной крышей. Тут не только мы, но и Паук со своей командой, и Аквамарин, а ещё и старики. Всем хочется почувствовать веселье и забыть о рутине. Это заряжает меня.

Эта вечеринка до сих пор остаётся самой значимой для меня. Город в это время кажется полным возможностей, а я – сил и радости.

Парень в татуировках, таскавший стулья, отлично поёт и играет на гитаре. Он в группе Жабьих исполняет какую-то драйвовую песню, которую я никогда не слышала ранее. Он посвящает её «всем представительницам прекрасного пола в зале».

Я смотрю, как он выступает на сцене, пока все вокруг танцуют, и любуюсь движениями его рук, его голосом, его страстью к этому делу. Он поёт в толпу, но на деле он будто не здесь, а где-то далеко. И меня это завораживает.

Я влюбляюсь не в него, а в ту энергию, что он в себе хранит. Нет, не хранит – он охотно делится ею со всеми окружающими, он заряжает остальных. И я тоже хочу полниться такой же энергией, хочу светить, заряжать, вдохновлять. Хотя бы себя. Хочу чувствовать себя уникальной, важной, не такой, как все.

В своём безумном ритме он танцует со Смог. Она тоже из Жабьих, так что неудивительно, что она так хорошо чувствует музыку. Они словно всю свою жизнь танцуют.

Когда музыка сменяется, я подхожу к Смог. Она дышит тяжело и пьёт воду из стаканчика. Лицо её красное и счастливое.

– Ты невероятно танцуешь! – делаю я комплимент.

– О, я? Ты смотрела на меня? – она улыбается, её короткие седые волосы прилипли ко лбу и щекам. – А я думала, что все смотрели на Кислого.

– И это тоже, просто я подумала, может, ты дашь мне несколько уроков по танцам?

– Чтобы танцевать, не нужны уроки – чувствуй музыку.

– Нет, я про серьёзные танцы. Этому ведь можно научиться?

Она ставит стаканчик на стол.

– Можно. Только парой уроков тут не обойдёшься.

– Хорошо, тогда я готова взять не пару, а целый миллион.

– Ладно, но нужно переговорить с учителем, – она переводит взгляд в центр толпы, где парень в татуировках, закатав рукава, уже танцует под другую музыку, заводя толпу.

– Он твой учитель? Но я не хочу с ним, я хочу с тобой.

– Он танцует значительно лучше, чем я, – Смог переводит взгляд на меня. – Ты, что же, его боишься?

– Нет, просто…

– Он тебе понравился? – она лукаво улыбается. Меня бросает в краску.

– Не то чтобы понравился, просто…

– Брось, с такой харизмой в него невозможно не влюбиться.

– Я его совсем не знаю.

– Но и меня тоже.

– Да, но он парень, а я совсем не умею танцевать, и с ним я буду безумно смущаться, а с тобой мне будет комфортнее.

– Хорошо. Но если Кислый спросит меня, почему ты обратилась ко мне, а не к нему, то я скажу, что ты сама отказалась от него.

– Пожалуйста, не надо.

Мне не хочется становиться искрой конфликта.

– Не волнуйся, он не обидчивый, – она снова лукаво улыбается. – Его это, скорее, раззадорит.

И с этого момента начинается моя любовь к движению, к осознанию себя, своего тела и своих эмоций. Смог учит меня не только двигаться, не только слышать музыку. Она учит слышать себя и не бояться себя и своих мыслей.

Смог не вела занятий раньше, но у неё прекрасно получается. Она выше и стройнее меня. Её движения осознаннее и точнее. И плавнее. И, конечно, красивее. Я почти каждый день хожу заниматься танцами в район Жабы, потому что она там живёт.

Смог находит отличный дом для занятий с огромными зеркалами во всю стену. Они в пыли и грязи, так что пару раз до и после занятий мы остаёмся с ней, чтобы их отмыть. Болтаем и шутим. Она мне – порою так кажется – ближе моего отряда. Но в нашей принадлежности к разным отрядам есть своя прелесть. Мы успеваем соскучиться друг по другу, и нам есть что обсудить при встрече.

Смог становится моей подружкой. Она почти всегда, если у них не планируется ходка, провожает меня до границы района. А в один из дней она предлагает не чахнуть в пыльном помещении и провести занятие на улице. Это меня немного пугает, ведь нас могут увидеть. Смог в ответ только смеётся:

– Танец – это ты. Если ты стесняешься своего танца, значит, ты стесняешься себя. Зачем же так жить? И потом, никому нет до нас дела. Ну, и, в-третьих, когда-нибудь на своей же вечеринке ты затанцуешь. И поверь мне: когда-нибудь ты побьёшь Кислого.

Середина сентября. Солнце греет своими последними лучами, и все мы ловим это тепло, зная, что впереди нас ждут морозы и ветра. Солнце осенью как будто в банке. Словно закупорено. Оно неподвижно, оттого так мало тепла. Оно исчезает, потому что мы его жадно хватаем. Такова уж природа человека: жадно хватать и наслаждаться, а потом страдать в отсутствии.

Смог выбирает небольшое пространство между двумя зданиями. Мы с ещё двумя девочками расчищаем пространство, чтобы нам было удобно: избавляемся от осколков и камней. Мне приятно, что, кроме меня и Смог, тут есть ещё кто-то, тогда кажется, что любопытные дома фокусируются не на мне, а на всех сразу, а оттого не так страшно. Смог сидит на кахоне, отбивая нам такт. Последние дневные лучи огибают наши горячие тела. Я, красная и счастливая, танцую под ритм в желтоватом сарафане до пят. Где-то слышится смех. Поднимаю ногу, почти как балерина из книжки. Я вполне могу дотянуться до неба. Мы смеёмся.

Пока собираем вещи на закате – теперь холодает быстро, – ко мне подходит Кислый:

– Доброго!

Я оборачиваюсь.

– Не хочешь потанцевать со мной на ближайшем вечере под музыку ребят? – он рукой указывает назад, где я замечаю несколько парней. – Они тут кое-что репетируют. Можем сделать показательное выступление. Зажжём толпу.

Он так искренне и широко улыбается.

– Нет, спасибо.

– Нет? – он разводит руками.

– Я ещё не готова танцевать на публике.

– Но ты только что танцевала на публике, мы с парнями сидели вон там, ты просто не видела.

Мимо проходит Смог с девчонками. Она загадочно улыбается мне.

– Моё «нет» значит нет.

– Но так ты никогда не будешь готова.

– И это будет мой выбор.

– Но танец нужно показывать.

– Ты танцуешь, потому что ты любишь внимание, Кислый, а я танцую, потому что люблю сам танец. Это разные вещи.

Завязываю мешок и ухожу. Мне чертовски приятно, что я отказала Кислому. Даже до конца не понимаю, почему. Хотела бы я танцевать с ним? Может быть. Но точно не тогда, когда на нас смотрят около десятка пар глаз. Я ведь налажаю, споткнусь где-нибудь. Его обворожительная улыбка всё исправит, но ощущение позора это не перекроет.

Кислый, оказывается, не дурак. Мало того, что он харизматичный, так ещё и умный. Ту вечеринку мы с Жабой устраиваем в стиле пышных юбок и строгих костюмов. Парни в костюмах – это отдельный вид искусства, но Кислый превосходит их всех. Белая рубашка с закатанными по локоть рукавами, из-под которых – забитые татуировками руки. Боже! Одно это вызывает во мне страстное любопытство. Мне очень хочется их коснуться. На меня эти закатанные рукава производят колоссальный эффект. Будто талию сдавливает тёплый тугой ремень, и я не могу удержаться, чтобы не улыбаться.

Я слежу за вечеринкой. Кислый, как всегда, танцует со Смог. Она одета под парня: в рубашку с бабочкой и прямые брюки, но это всё ей чертовски идёт, особенно под её короткую стрижку. Потом она вдруг вбегает в толпу и выманивает Жабу танцевать с ней. Огромный и неповоротливый, он пытается не подавать виду, что это не входит в его планы. Его танец вызывает невероятный фурор толпы. И Кислый подхватывает идею Смог, тоже вбегает в толпу. В мою сторону. Сердце замирает. Сейчас он вытащит танцевать меня!

Он хватает девушку с рыжими волосами в зелёном платье. Он стоит по правое от меня плечо. Он тянет её в центр, оглядывается на меня, улыбается и подмигивает. А я стою без лица.

Теряюсь от обиды. Он выбрал её, потому что… Ну, конечно, он выбрал её, потому что я сказала, что не готова танцевать. Вот и пожалуйста. Мои щёки горят от досады. Все вокруг танцуют, а я стою у стены, словно сама невидимая стенка.

Потом музыка меняется. Медленный танец. Конечно, каждая девушка мечтает, чтобы её пригласили танцевать. Но мне уже всё равно. Я даже не ищу его в толпе. Я ведь отказала – значит, всё. Пытаюсь собраться с мыслями и понять, как проветрить мозги. Поворачиваюсь и почти что врезаюсь в Броненосца. Он приглашает меня танцевать. Теряюсь. И в момент моего замешательства появляется Кислый:

– Боюсь, эта девушка уже приглашена, – он галантно протягивает мне руку.

Я растерянно смотрю на него и его ладонь, потом на Броненосца. Кислый же врёт.

– Но ты меня не приглашал, – решаю быть честной.

– Как же? – его брови поднимаются в удивлении. – Просто ты отказала, вот я и подумал, что женское «нет» может быть «да». Так, может быть, да?

Мне нравится его настойчивость. Мне нравится его искренность. И он сам мне тоже нравится.

Улыбаюсь ему. Его рука тёплая. Мы выходим в толпу, и он кладёт мне руку на талию. Мне так неловко смотреть ему в глаза – две чёрные бездны, что утыкаюсь лбом в плечо.

– От тебя пахнет свежескошенной травой, – тихо произносит он.

Улыбаюсь.

Он прижимает менять чуть сильнее, и в груди пробегают мурашки.

Наутро, когда я просыпаюсь, вся моя голова оказывается усыпанной розовыми гвоздиками и маргаритками. Я долго сижу перед трюмо и любуюсь собой в зеркало.

Хирург говорит, что мои цветы полезны и их нужно сдавать Швее, она-то уж придумает, что с ними делать. И раньше я приносила ей по одному-двум цветкам, но сегодня будет целый букет. Этим утром я обрадую Швею.

Швея – маленькая, чуть полноватая женщина с сединой в русой толстой косе, часто собранной на голове в култышку, и сухими руками. Она усаживает меня на стул перед большим зеркалом и, аккуратно орудуя инструментами, вынимает по цветку из волос.

– Высушу и сделаю какой-нибудь отвар, – говорит она, выкладывая цветы на тонкое льняное полотенце, разложенное на кровати. – Отчего же их так много на этот раз?

Улыбаюсь и молчу. И Швея, конечно, всё понимает.

– Кто бы он ни был, – продолжает Швея, – он обрёл сокровище. В конце концов, ему с тобой несказанно повезёт.

– Думаешь?

– А как же! Все женщины склоны осуждать своих мужчин за отсутствие цветов, а твой будет собирать их прямо с подушки.

Мы смеёмся.

– Но всё-таки приноси цветы мне, я сумею сделать из них что-нибудь полезное. Иногда смотрю на твои цветы и думаю: было бы здорово иметь хотя бы небольшой сад у дома.

– Я благодарна тебе за то, что мои цветы не завянут со временем, а на что-нибудь сгодятся. Когда Хирург объявил, что я ищейка, я сначала испугалась. Ну, какой из меня лидер? Я против троих парней. Паук, Жаба, да даже Аквамарин поначалу внушали страх. И я думала: кто, вообще, согласится пойти за мной?

– Но ведь согласились, – Швея вынимает последнюю маргаритку и берёт расчёску.

– Да.

– Думаю, что они тоже боялись, – мягкие щетинки расчёски приводят мои волосы в порядок, – просто никто из вас не показывал это перед другими. Смелость ведь не отсутствие страха.

– Разве?

– Иногда смелость – это отступить и отказаться от чего-то, настоять на своём. А иногда – бояться, но делать. Вы ведь все были в одинаковых условиях: вы боялись, но делали. Знаешь, Календула, тебе бы посетить Хирурга. Клумба на твоей голове меня, конечно, радует, но как бы тебе потом это не аукнулось. Пусть он проверит.

– Хорошо.

Когда мы покидали Хирурга, он собрал нас четверых и сказал, что мы не можем приходить по одному. С нами обязательно должен быть как минимум ещё один, только в этом случае Хирург укажет путь к нему.

Я прошу Жабу пойти со мной. Он мой напарник, и я ему доверяю, мало ли что там выявит Хирург.

Хирург оставляет Жабу ждать в тёмном зале, а меня отводит в комнату с ярким искусственным светом и белым кафелем на стенах и полу. Комната вылизана до блеска. С одной стороны стоит стол с папками, посередине – кушетка с лампой над ней. Обивка кушетки неприятно молочного цвета. Мне здесь неуютно. Знаю, что у Хирурга по всему кварталу оборудованы комнаты для процедур и опытов, но в них чувствую себя словно голой. В тёмных комнатах, где он всегда нас встречает, нет электричества, и, прячась в отблесках свечей и каминного огня, становлюсь менее заметной. Эта темнота иногда давит, словно съедает половину меня, но в светлых комнатах я на виду, и спрятаться негде. Хотя от чего тут прятаться?

– Швея посоветовала прийти к тебе.

– Что тебя беспокоит? – он указывает рукой на кушетку с приподнятой спинкой.

Я чуть мнусь и принимаю наполовину лежачее положение. Моим босым ногам холодно ступать по плитке. Я поправляю длинный подол сарафана в мелкий голубой цветок.

– Меня – ничего. Сегодня утром на моей голове был целый букет. Вот Швея и…

Хирург заходит сзади и поправляет положение кушетки так, чтобы я была полностью в сидячем положении. Это меня успокаивает. Лежать перед малознакомым мужчиной – это вызывает во мне напряжение.

– Откинь голову.

Он пододвигает к себе столик на колёсиках с инструментами и осторожно начинает копаться в моих волосах. На руках его – белые латексные перчатки. Мне не нравится их искусственный запах, но я не подаю вида.

– Что случилось накануне?

– Мы с Жабой устраивали вечеринку, веселились.

– Ты что-нибудь пила?

– Чуть-чуть.

Хирург аккуратно выдёргивает пару волосков и складывает их в прозрачный пакетик.

– Говорила с кем-то?

– Со многими.

– Танцевала?

– Да, – улыбаюсь, вспоминая Кислого. – Да.

Хирург останавливается.

– Как его зовут?

Голос его какой-то строгий и немного неприятный, словно он пытается выяснить то, что ему знать не положено.

– Это важно? – поворачиваюсь к нему.

– Нет, – его голос становится мягким. – Ты переживаешь сильное эмоциональное потрясение. Думаю, ты сама понимаешь, о чём речь.

– Это плохо?

– Я так не думаю. По-моему, это очень положительно сказывается на тебе. Какие были цветы?

– Маргаритки и гвоздики. Значит, ничего опасного?

– Думаю, это положительное изменение. Но я бы предложил тебе остаться. Всего на пару дней.

– Почему? – внутри всё сжимается. Хирург что-то недоговаривает?

– Не бойся, – он приятно улыбается. – Я всего лишь хочу знать, произошли ли другие изменения. Хочу изучить тебя получше, с твоего согласия, конечно.

– Но мне нужно вернуться в город.

Перспектива оставаться одной с Хирургом в этом царстве бесконечных коридоров и тестов меня не радует.

– Поэтому лишь на пару дней. Я передам Жабе, что ты задержишься на два дня. У тебя команда, я понимаю. Они нуждаются в тебе, но за два дня с ними ничего не случится, а мы узнаем о тебе чуть больше. Разве не прекрасно? Жаба им передаст, а через два дня ты вернёшься. По рукам? – он снимает перчатку с правой руки и протягивает её мне для рукопожатия.

Я бы хотела отказаться.

Пожимаю руку.

Хирург держит своё обещание. Я провожу у него дополнительные два дня. Он берёт образцы моей кожи, ногтей, крови и слюны. Проводит какие-то опыты, на которых я не присутствую, так что я почти всё время предоставлена сама себе и брожу по комнатам в поисках чего-то занятного.

Открываю дверь в одну из знакомых комнат. Именно здесь Хирург собрал нас четверых и сообщил, что мы все ищейки. С тех пор прошла, пожалуй, пара лет. В комнате растут самородки. Это непривычно, наверное, потому что нам приходится лазать за ними в дома, а у Хирурга они растут прямо в комнате. Хотя я не удивлюсь, если узнаю, что он их создал искусственно и изучает. Аккуратно прохожу внутрь комнаты. Одна небольшая друза на полу мерцает. Сажусь перед ней. Тот же букет цветов, только каменный.

– Осторожно, – слышу я голос Хирурга за спиной. – Ты же помнишь, что они ядовиты?

– Откуда они здесь? – я поднимаюсь.

– У меня нет ответа на этот вопрос. Они просто есть в этой комнате. Почему они появляются в других домах?

– Я не знаю.

– Никто не знает. Но, вероятнее всего, они находят благоприятную среду и растут в ней, только и всего. Но главное ведь не они, их много, – он берёт меня за плечи и выводит из комнаты, – а вы – те, кто обладает особенностями. Она ведь есть не у всех. У меня, например, её нет, а у тебя есть. Почему?

– У меня из головы растут цветы. Не такая уж это и особенность.

– Помнишь, какие были твои первые цветы?

– Календула.

– Да. Поэтому я так тебя и назвал.

Мы движемся вдоль коридора по лишь одному ему известному маршруту. Вдоль потолка слева и пола справа светят тусклые лампочки.

– Я провёл дополнительный анализ твоих волос, ещё тогда, и он выявил, что твои волосы обладают противовоспалительными свойствами. Но это было известно ещё в первый раз.

– Поэтому ты и отправил меня к Швее.

– Да. Но в этот раз я выявил кое-что ещё, – мы останавливаемся у тяжёлой железной двери, запертой на мощный засов. – Анализ крови не дал никаких результатов, но вот анализ кожи губ и слюны… содержит в себе экстракт табака. А, насколько мне известно, ты не куришь.

– И что это значит?

– Пока не знаю. Но экстракт крайне слабый.

Хирург открывает дверь.

– Я продержал тебя два дня, и тебе пора возвращаться к своим, так что не смею задерживать. Если я узнаю что-то ещё, я тебя позову. Спасибо, что доверилась.

Это пасмурный день. Едва моросит. Я спешу добраться до жилых районов, чтобы скорее увидеться со своими. Проходя мимо завалов, стен и пустых серых зданий, я ещё не знаю, что…

Молодость ничего не знает, но во всём уверена. Молодость просто живёт.

Я не успеваю дойти до своего района, как меня перехватывает Кислый.

– Жаба сказал, что Хирург оставил тебя у себя. Всё в порядке?

– Всё в порядке, – улыбаюсь.

Приятно осознавать, что он переживает за меня. Может, вообще, нужно было пойти к Хирургу с Кислым. От этой мысли мне становится беспокойно. А если бы со мной было что-то не так, хотела бы я, чтобы Кислый знал? Нет. По крайней мере, честный ответ. Мне хочется быть перед ним сильной, красивой и счастливой. Наверное, потому что такой делает меня он. Не нарочно, сам не осознавая.

– Я хотел спросить…

– Сходишь со мной в библиотеку? – прерываю его.

– А? Тебе нужно в библиотеку? Пойдём, конечно. Сейчас?

– Я скажу своим, что вернулась, и мы можем идти.

– Хорошо.

Он улыбается.

Я улыбаюсь.

Мы словно общаемся улыбками. Что-то тёплое изнутри сдавливает мою талию, и я чувствую лёгкий жар в груди. Лёгкая дрожь.

Все бросаются обнимать меня с криками «Календула вернулась!», срываясь с мест и смеясь, словно меня не было целую вечность. Но за эти два дня они и я так успели соскучиться друг по другу. Мне бы хотелось уметь закупоривать счастье в склянки, как снежные шары, и трясти их, осыпая себя фрагментами самых солнечных воспоминаний.

Меня усаживают, наливают горячий чай и расспрашивают обо всём. Я отвечаю отрывисто, постоянно поглядывая на дверь и нелепо улыбаясь от того, что очередной вопрос пролетает мимо ушей. Мне удаётся вырваться минут через пятнадцать.

Погода не меняется, но когда на сердце хорошо, всё приобретает оттенок романтичности, и даже дождь или грусть сразу превращаются в нечто более глубокое и нежное.

Он ждёт меня у входа под козырьком. Снова встречает меня своей лучезарной улыбкой.

– Идём? – он протягивает мне руку с закатанным до локтя рукавом чёрной рубашки.

Улыбаюсь, беру его за руку и прячу взгляд. Мы так и идём по улицам, держась за руки. Если нас кто-то видит из окон, что они думают? Что думают пустые дома, провожая нас взглядом? О чём шепчутся обрывки обоев и трепещут лёгкие пыльные занавески? Будто всё тело пронизано миллионами иголок, но это так приятно. Это так приятно, что не хочется, чтобы это заканчивалось. Мне хочется думать, что те или то, что нас видит, верит, что мы вдвоём.

Ведь мы, и правда, вдвоём во всём городе. Я и Кислый.

Библиотека – семиэтажное здание без двери, но со стёклами в оконных рамах. Недалеко поскрипывает детская карусель от усилившегося ветра. Холодает.

– Я взял два фонарика, – говорит Кислый, доставая их из своего маленького чёрного рюкзака. – Понадобятся.

Он входит первым.

– Что будем искать?

– Про табак.

– Табак? – он смеётся. – Собираешься делать сигареты?

– Нет, – включаю фонарик, потому как внутри достаточно темно. – Хирург сказал, что во мне содержится экстракт табака.

– Что это значит?

– Не знаю. Да и он не знает. Хочу разобраться сама.

– А я уж надеялся на приворотное зелье.

– Из табака?

Он пожимает плечами.

В библиотеке пахнет пылью. Скрипят половицы, и веет холодом от стен. Коридоры с мягкими изодранными кожаными диванчиками, выцветшие от времени, и деревянные потрескавшиеся столики.

Мы двигаемся вдоль стеллажей в поисках буквы Т. Кислый начинает шмыгать носом от пыли и чихать. Вдруг из-за стеллажа нас ослепляет яркий свет. Сощурившись и прикрывшись рукой, пытаюсь разглядеть, кто там.

– Что вам тут надо? – голос незнакомый.

– Убери фонарь, – Кислый говорит строго и рукой преграждает мне путь.

– Что вы тут делаете? Разве вы не знаете, что это опасно?

Незнакомая фигура чуть опускает фонарик, и я вижу слегка вытянутое лицо. Лысая голова, чёткие черты лица, острые скулы. Пыльная майка с широкими лямками на худых плечах и местами порванные джинсы с цепями.

– Здесь не опасно. Здание в порядке. Самородков тут нет, – говорю я.

– Ты Календула?

Откуда известно?

– Я Шлюха. Может быть, слышали обо мне.

Шлюха протягивает свою тонкую руку с длинными пальцами. Кислый пожимает её. Я тоже.

– А ты, мальчик?

– Кислород.

– Умно взять с собой ищейку, Кислород. Вас только двое?

– Да, – отвечаю я. – Это твой дом?

Шлюха звонко смеётся:

– Это библиотека. Какой идиот живёт в библиотеке?

– Тебе тоже нужны книги?

– Нет. Мне нужно кое-что другое. Ты, милочка, ищейка, но есть кое-что, что даже такие, как ты, не могут учуять.

Бросаю мимолётный взгляд на Кислого. Он выглядит непривычно серьёзным. Эта внезапная встреча мне не нравится.

– В этом здании тень, – продолжает Шлюха. – Я охочусь на неё.

– Зачем?

– А это уже не ваше собачье дело. И, если уж откровенно, вы мне помешаете.

– Мы пришли за книгами.

– Здорово. Оставайтесь здесь, пока я не покину библиотеку.

Шлюха продвигается по коридору вперёд, Кислый решает идти следом.

– Кислый! – полушёпотом зову я.

Шлюха оборачивается:

– Что-то непонятно из моих слов? Разве Хирург не объяснил, что тени – это опасно?

– Объяснил, – отвечает Кислый. – Но ты-то их почему-то не боишься.

– Мне просто плевать на Хирурга. И на вас. Хотите подвергать себя опасности – добро пожаловать, – Шлюха делает широкий жест рукой, приглашая нас идти первыми.

Кислый делает пару уверенных шагов вперёд, но Шлюха останавливает его, резко касаясь пальцами его груди.

– Храбрый мальчик. Выпендриваться будешь перед Календулой, а передо мной не надо.

Шлюха делает несколько шагов вперёд к тяжёлой железной двери. Я подхожу к Кислому и чуть касаюсь его руки:

– Пойдём отсюда?

Он едва заметно мотает головой. Меня это настораживает. Неужели ему не страшно? Мне очень даже. Но не могу же оставить его тут одного, вместе со Шлюхой и тенью. Шлюха не вызывает доверия, а наличие тени пугает. Мы никогда раньше не сталкивались с ними, но Хирург рассказывал, как они могут быть опасны. Хотя точно неизвестно, чем и как они могут навредить, но в том, что эти существа враждебны, Хирургу удалось нас убедить. Я вижу на лице Кислого неподдельное любопытство. Страшно ли ему? Возможно.

Он замечает мой серьёзный и полный недовольства взгляд.

– Всё в порядке. Я рядом.

Это должно меня успокоить. Но это так не работает. Не потому, что я не доверяю Кислому, а потому, что теням мы не ровня. Мы мало что о них знаем. У нас нет ничего против жаждущих нас теней.

Шлюха открывает дверь. Дверь скрипит, а мы стараемся не издавать ни звука, я – даже не дышать. Шлюха, прислонив тонкий палец к губам, медленно опускается на корточки, бесшумно снимает рюкзак и тихо открывает его, не отводя взгляда от пугающей пустой темноты, которая ждёт нас за дверью. Шлюха достаёт из рюкзака что-то завёрнутое в тёмно-серую льняную ткань, аккуратно ставит на пол и разворачивает этот предмет размером в две большие кружки.

Огромный самородок. Мне такие ещё не попадались. Он блестит, красиво переливаясь внутренним свечением. В темноте это завораживает и приковывает всё моё внимание. Шлюха снимает латексную перчатку.

– Что ты делаешь?! – невольно вскрикиваю я, но Кислый зажимает мне рот.

– Тише, – шепчет Шлюха. – Тень здесь.

Тонким лезвием ножа Шлюха проводит по правой ладони, оставляя разрез по диагонали от большого пальца до запястья. Красная кровь сочится, стекая к локтю. Шлюха прижимает ладонь с кровью к самородку, зажимая от боли глаза и сжимая зубы. Это больно. Самородки ядовиты.

– Назад! – успевает крикнуть Шлюха, когда нечто тёмное с двумя красными горящими пятнами проносится между нами.

Кислый хватает меня за руку, и мы убегаем. Я успеваю только бросить мимолётный взгляд на Шлюху: стоит в свечении самородка и слизывает кровь с ладони, глядя на удаляющуюся меня.

Я не знаю, с какой скоростью передвигаются тени. Я, вообще, понимаю, что ничего о них не знаю. Кислый резко останавливается.

Два красных размазанных, словно рисованные акварелью, пятна дико глядят на нас. Глазницы без глаз, без лица, сущность без чёткого тела вызывает дикий страх.

Я не знаю, способны ли тени видеть. Мы медленно движемся по дуге, а тень следит за нами. Она резко бросается на Кислого, обволакивая его как туман. Кислый начинает размахивать руками и кричать. И я начинаю кричать. Вдруг тень взлетает и исчезает в коридоре, по которому мы только что бежали.

Кислый падает на пол. Я подскакиваю к нему.

– Ты в порядке?

Его лицо искажено печатью ужаса. Но он старается делать вид, что всё нормально. Я помогаю ему встать.

– Шлюха, оно сзади! – полушёпотом произносит Кислый.

Шлюха улыбается:

– Я знаю. Тень теперь моя.

И правда, тень следует за Шлюхой, прямо за рюкзаком, словно она на поводке. Те же красные пустые глазницы, но что-то в ней изменилось, словно тень обретает спокойствие.

– Что с ней случилось? – спрашивает Кислый.

– Она питается. Она ест.

– Тебя? – да, звучит страшно, но это само вырывается из моих уст.

Шлюха улыбается ещё шире:

– Нет. Но ей вкусно. Здесь больше не должно быть теней, но если вдруг наткнётесь, – руки в ноги и бежать. Понятно?

– А ты куда?

– Кормить зверюшку.

Шлюха проходит по коридору вперёд:

– Чао!

Мы с Кислым переглядываемся.

– Давай закроем ту дверь, что-то мне не хочется идти дальше, – предлагаю я, когда Шлюхи уже совсем не видно.

– А как же табак?

– Поищем что-нибудь здесь. Тень не покалечила тебя?

– Нет, я просто испугался. Это было странно.

– Почему?

– Я никогда так не пугался.

– Я тоже, – добавляю я после короткой паузы.

Мы закрываем железную дверь. Кислый подходит к окну:

– Дождь усилился.

Подхожу тоже. За окном бушует ветер, клонит деревья, а дождь крупными каплями освежает серый асфальт. В пыльном окне город тоже кажется пыльным.

– Думаешь, Шлюха нормально доберётся?

Он действительно переживает? Я усмехаюсь:

– Если уж тень ничего не сделала Шлюхе, то дождь и подавно.

Кислый улыбается. Его улыбка действует на меня успокаивающе, как лучик солнца среди сумеречного царства потрёпанных книг.

Мы продолжаем наши поиски. Я почти не отхожу от Кислого, потому что мне всё-таки страшно, хоть это, наверное, теперь и глупо. Нам удаётся отыскать лишь одну книгу, в которой табаку отведена только одна страница, где половина – его изображение.

Мы сидим на старом угловом диване под окном. Прочитав абзац, Кислый обращается ко мне:

– Здесь есть что-то полезное?

Я пожимаю плечами.

– Про никотин? Не знаю. Вообще-то, я не знаю, что конкретно я ищу.

– Знаешь, вот я Кислый, и кислород для меня играет важную роль, но мне как-то не особо всё это интересно. Нет, если Хирургу надо, пусть занимается этим вопросом. Я не против.

Гремит гром. Капли настойчиво стучат в окно. Им интересно, что происходит на этом маленьком диване. Я смотрю на Кислого. Он сидит в углу, и половину его лица почти не видно. Мне хочется, чтобы он меня поцеловал. Тишина затягивается.

– Почему Хирург назвал тебя Кислородом?

Кислый выпрямляется, наклоняется вперёд и упирается руками в колени.

– Мой организм устроен не так, как у всех. Видишь эти татуировки? Они всегда были со мной. Это не моя прихоть.

– Мне нравятся твои татуировки.

– Да, мне тоже. Но я всегда был с ними. У меня очень слабые лёгкие. Мои татуировки как поры. Мой организм дышит через них. Если бы ни они, я бы задохнулся.

– И с этим ничего нельзя сделать?

– Да, в принципе, мне нормально. Это никак не сказывается на моей жизнедеятельности.

– Меня бы это напугало.

– Учитывая, что я не знаю, как по-другому, мне всё равно, – он откидывается назад, затылком упираясь в стену и глядя куда-то в потолок. – Хирург, наверное, злится.

– Почему?

– Я не люблю, когда меня называют Кислородом. А ведь это он дал мне имя. Оно звучит как-то… вычурно, – он усмехается. – Я Кислый. Это подходит мне больше.

Кислый смотрит на меня и улыбается.

– А мне нравится моё имя, – чувствую слабую неловкость от этого.

– Мне тоже. Вот если бы тебя звали Роза или Лилия – это было бы банально. А Календула – это… экзотично, что ли.

Хмурюсь:

– Мне не нравится описание моего имени как экзотичное. Наоборот, оно как будто бы родное. Моё.

Встаю.

– Наверное, нужно идти.

Кислый тоже поднимается:

– Но дождь ещё не кончился.

– А гроза – да.

– Ты хочешь промокнуть? В одном сарафане-то.

– А ты предлагаешь остаться ночевать здесь? Тут холодно и пыльно, а кто-то дышит через поры.

– Ауч, – притворно обижается он. – Ну, если девушка настаивает, не смею перечить. Тебя проводить?

Я хочу ответить «да», но это как-то неловко. Я не хочу, чтобы он знал, что он мне нравится, если я ему не нравлюсь. Но, с другой стороны, что такого в том, чтобы проводить меня до дома? Просто на улице дождь и ночь, и это, наверное, может быть опасно, а Кислый всё-таки порядочный человек. Но ведь почему-то он пошёл со мной в библиотеку.

– Кх-м. Не так сказал. Я провожу.

Улыбаюсь.

Мы выходим на крыльцо библиотеки. Моросит мелкий противный дождь. Нас обдувает холодный ветер, от которого меня передёргивает.

– Прости, у меня с собой нет ни куртки, ни кофты.

– Ничего. Мой дом в той стороне.

– Идём!

Он снова берёт меня за руку.

С Кислым я чувствую себя маленькой. Будто это он знает, куда идти, а не я. Он словно всегда знает, что делать. И я чувствую, как могу положиться на него. Я ему доверяю. Даже не так. Он всегда будет оправдывать моё доверие. Он будто знает, как заслонить от дождя и простуды. Он выглядит всегда таким уверенным, что хочется идти за ним, куда бы он ни шёл. Если бы он сказал прыгнуть со скалы прямо в море, я бы прыгнула, несмотря на то, что не умею плавать.

Когда мы подходим к моему дому, дождь уже прекращается. Мы стоим у подъезда, мокрые, трясущиеся от холода со стучащими зубами.

– Спасибо, что проводил.

Кислый, улыбаясь, раскрывает объятья. И я обнимаю его. Он тёплый, почти горячий. Мы, пожалуй, стоим так немного дольше, чем стоило бы. Так теплее.

Если Кислый сейчас уйдёт, ему придётся идти к себе под холодным ветром. Мне совсем этого не хочется.

Делаю шаг назад.

– Не пойми неправильно, но, может, тебе лучше погреться у меня, чем идти к себе?

– Не пойми неправильно, – отвечает Кислый, – но я соглашусь.

Я грею чайник, пока Кислый переодевается в махровый халат. Я тоже в халате. С чашками чая сидим на стульях перед ванной с горячей водой, опустив туда ноги. Греемся.

Кислый рассказывает про Жабу и его музыкальную группу. Он много шутит. Иногда я просто взрываюсь от смеха. В такие моменты он, улыбаясь правой стороной губ, смотрит на меня, и в его глазах что-то мерцает. Он, наверное, сам не понимает, насколько он хорош.

Одна чашка чая сменяется другой. Я повторно ставлю чайник, а затем и вовсе переношу его в ванную на пол, подложив под него полотенце, чтобы постоянно не бегать на кухню.

К рассвету нас уже совсем клонит в сон. Кислый переодевается в подсохшую одежду. Мы прощаемся, и он уходит в это солнечное утро, блестящее в ночных каплях дождя.

В эту ночь у нас ничего не было. Но это ничего оказывается размером с космос.

Мне нравится заниматься организацией мероприятий. В такие моменты я чувствую свою значимость, чувствую, что во мне нуждаются, а я могу помочь. Даже усталость от этого кажется легче и приятнее. А ещё мне нравится, что я так провожу больше времени с Кислым и Жабой. У Жабы фонтан идей, и порой их едва ли можно вместить в один вечер. Жаба – яркий пример того человека, который изначально кажется закрытым и нелюдимым, даже несколько недружелюбным, но когда начинаешь обсуждать то, что ему действительно интересно, он меняется: много шутит, громко смеётся сам, а ещё, рассказывая что-то увлечённо, он начинает походить на ребёнка, который нашёл где-нибудь в траве огромного цветного жука, которого никто больше не видел.

После одной из вечеринок, которые, впрочем, почти всегда заканчиваются под утро, Жаба, пребывая в прекраснейшем расположении духа, предлагает мне не расходиться, а продолжить где-нибудь на свежем воздухе. Начало осени, но уже достаточно прохладно, особенно с вечера под утро. Я уставшая, и меня клонит в сон. Жаба уверяет, что будет весело.

– Бери своих ребят, погуляем по округе. Из моих идут Кот, Крот и Кислый.

Ну, конечно. Козыри идут в дело. Знает ли он, что я не могу сопротивляться последнему?

– Смог не идёт, она устала, – продолжает Жаба. – Ну, так что? – Он подхватывает меня, сжимая в крепких объятьях, и кружит. – Ночь не создана для того, чтобы спать.

– Мои уже разошлись.

Они никогда не ждут меня, ведь я как организатор ухожу последняя.

– Кислый! – кричит он. – Твоя подружка не хочет с нами идти, – он тычет в меня указательным пальцем.

Я покрываюсь румянцем. Что значит «твоя подружка»?

– Я не сказала «нет», – возражаю я.

– Кислый, – снова кричит он, – твоя подружка не сказала «да».

Чуть помятый от усталости, Кислый подходит к нам, держа руки в карманах чёрных брюк.

– Каждый из нас будет рад, если ты присоединишься, но если ты сильно устала, то мы не будем настаивать.

– Ещё как будем! – возражает Жаба, приобнимая меня за плечи.

– Я пойду, – почти смеюсь.

Кислый подмигивает.

Дует холодный ветер, заставляя кутаться в плащи и куртки. Жаба и Кот что-то поют на всю улицу. Крот останавливается у дома и указывает на него пальцем:

– Жаба, скажи, в этом доме есть самородки?

Жаба, пьяно переступая с ноги на ногу, пытается поймать баланс.

– Они там есть, – улыбаюсь я.

– Зуб даёшь? А если я сейчас пойду в этот дом и проверю, а? Если там будет хоть один, хоть малюю-ю-юсенький, – он растягивает «ю», – самородок, то я… я выпью за тебя! – он поднимает бутылку.

– Там есть, – встревает Жаба.

– А может Кислый пойдёт, проверит?

– Кислый – лицо заинтересованное. Давай сам.

– Есть, Жаба!

Крот широким жестом вручает мне бутылку и бежит в дом.

– А как ты это делаешь? – спрашивает, подходя ко мне Кислый, пока мы все смотрим, как дом проглатывает своим бездверным ртом Крота.

– Что делаю?

– Определяешь дома.

– Я не знаю, просто чувствую. Ну, знаешь, как голод. Когда ты чувствуешь голод, ты знаешь, что хочешь есть. Когда я нахожусь рядом с домом, я просто понимаю, есть там самородки или нет. Чувство же голода бывает разным: сильным или не очень. Если чувство слабое, значит, в доме почти ничего нет. А иногда приходится постоять подольше, чтобы это понять.

– И много там? – он кивает на дом.

– Нет. А Жаба тебе не рассказывал, как он это делает?

– Да я и не задавался этим вопросом раньше. Ищейка и ищейка.

Крот не появляется минут десять, и я начинаю волноваться. Мы все подходим к дому ближе и громко выкрикиваем его имя, но он не отзывается. Вдруг он появляется на балконе без куртки, держа её прямо над собой в свёрнутом виде.

– Дурак! – кричит ему Кот. – Заболеешь!

– Нашёл! – не обращает внимание на его слова Крот. – Смотрите, нашёл!

Он аккуратно разворачивает куртку, и мы видим достаточно крупный самородок размером с полруки. Крот смеётся и прыгает.

– Спускайся! – кричит ему Кислый.

– Это мой трофей, Жаба, скажи, что это только мой трофей!

– Это только… – начинает Жаба.

– Крот, нет! – резко кричит Кислый, прерывая своего лидера.

Крот победоносно целует самородок, потом пятится, трясёт головой, делает пару шагов вперёд и, переваливаясь через балкон, падает.

Я вскрикиваю.

Все тут же бросаются к нему. Опираясь на Кота, Крот поднимается, пошатываясь.

– Ты в порядке? – спрашивает его Кислый. – Крот, ты в порядке?

Рот Крота приоткрыт и словно обожжён. Он пытается что-то сказать, но губы его не слушаются.

– Надо отвести его к Швее, – заключает Жаба.

– Я отведу, – тут же вызывается Кот.

Жаба садится на мокрую траву и втыкает в одну точку, пока Кот и Крот удаляются за горизонт.

– Извини, что так вышло, – говорит он, не обращаясь к кому-то конкретному. Он что-то ищет в своих карманах, потом встаёт, берёт куртку с отлетевшим самородком и обращается к нам:

– Я лучше с ними пойду, надо убедиться, что всё хорошо. Если с этим дураком всё нормально, отдам самородок.

Кислый жмёт ему руку, и мы остаёмся одни.

– Не отдаст, – говорит он.

– Почему?

– Он жадный… А может быть, и отдаст. Он добрый. Но давай лучше тоже попробуем отыскать какой-нибудь самородок? Передадим Кроту, как поправится. Они там ещё есть?

Я смотрю на дом.

– Их очень мало.

– Мало – больше, чем ничего. Идём!

Небольшой синий пятиэтажный дом с двумя подъездами, в котором почти нет дверей. Мы бродим среди комнат, пустых и холодных, пока Кислый не замечает в углу самородок размером со стакан. Он своим ботинком пытается отбить его от стены – инструментов у нас нет, – но ничего не выходит. Я подбираю лежащую с пола доску и протягиваю ему. Пока Кислый занят работой, я выхожу на балкон третьего этажа. Это маленький балкон с железными прутьями, на которых полопалась и сползла краска.

– Достал, – Кислый демонстрирует самородок, завёрнутый в отстёгнутый от куртки капюшон.

– Я бы хотела тут жить.

– Почему?

– Вид красивый. Видно город и деревья.

– Но дом же маленький, пять этажей всего.

– А мне много и не надо, – опираюсь о перила.

– Я могу помочь с переездом. Мне дом тоже нравится, – он тоже опирается, и наши локти соприкасаются.

– Но это будет мой дом, и ты не сможешь сюда переехать.

– Мы можем переехать вместе.

Вместе? Что это значит? Что мы будем делить дом на двоих, или мы будем жить вместе? Никто ещё не делил один дом на двоих. Да и не жил вместе.

Я вопросительно смотрю на него. Что же он имеет в виду?

– Можно тебя поцеловать? – спрашивает он, глядя мне прямо в глаза.

Я немного теряюсь от прямого вопроса, но он не дожидается ответа и целует меня.

Будто сотни новых звёзд, взрываясь внутри, освещают меня. Невозможно, чтобы я чувствовала себя настолько счастливой.

Кислый обнимает меня:

– Я всегда буду с тобой.

На рассвете меня будит настойчивый стук в дверь и громкий голос Жабы:

– Календула! Календула! Я знаю, что ты дома! Открывай! Календула!

Заспанная и потрёпанная, открываю дверь, укутываясь в белый махровый халат.

– Извини, что бужу, но ты мне нужна. О, цветы – это кстати!

Осторожно касаюсь волос и нащупываю бутоны.

– В чём дело?

– Швея зовёт. Ты ей нужна, чтобы настойку приготовить для Крота.

– А, да, сейчас.

Не закрывая дверь, но и не приглашая Жабу внутрь, быстро переодеваюсь. Мы торопимся к Швее под солнечным осенним утром.

– Как он?

– Как-как! Хреново. Галлюцинации всю ночь. Швея кое-как его усыпила. Говорит, все запасы на него извела. А ей ещё его ожог лечить.

Швея суетится на кухне и, не задавая лишних вопросов, сажает меня на стул, чётким движением руки срезает прядь моих волос. Она не вынимает цветы.

– Это всё? – спрашиваю я.

– Надеюсь, что да, – отвечает Швея. – Сейчас буду готовить. Как там Крот? – обращается она к кому-то в комнату.

– Спит, – слышу я знакомый голос Смог.

Она выходит, тихо закрывая за собой дверь. Увидев меня, бросается мне на шею:

– Я так рада!

– Рада? – не понимаю я. – Крот же пострадал.

– Да я не про него. Этому дураку ничего не будет. К тому же ему уже лучше. Я про тебя и Кислого. С первого дня я знала, чем всё это кончится.

– Всё только начинается, – улыбаюсь я.

– Если этот засранец сделает тебе больно, я прекращу с ним общение. Где ещё он найдёт такое солнышко?

Она снова обнимает меня.

– Кислый сказал, что вы переезжаете, – говорит Жаба.

– Он так сказал? – удивляюсь я.

– Да, в дом, откуда свалился Крот.

– Ну, мы это не обсуждали всерьёз…

– А чего обсуждать? – подхватывает Смог. – По-моему, это будет прекрасное начало.

– Послушай, Календула, – Жаба подходит ко мне, – вы с Кислым из разных отрядов, и я не хочу, чтобы то, что происходит между вами, как-то влияло на нашу привычную жизнь.

– Конечно, Жаба.

Я даже не думала об этом. Он хлопает меня по плечу:

– Пойду, погляжу, как там Крот. Спасибо, что пришла.

Мы со Смог выходим на улицу. Она зовёт меня на завтрак в кафе, которое открылось совсем недавно. За стойкой я вижу тень и цепенею, но Смог толкает меня вперёд:

– Не бойся. Это от Шлюхи. Они ручные.

Мы садимся за стойку и делаем заказ, пальцем указывая на нужную позицию.

– Если честно, мне не по себе рядом с тенью, – признаюсь я, когда тень удаляется на кухню.

– Брось! Ладно, поначалу я сама скептически относилась, но они и правда безобидные. Шлюха их дрессирует, что ли…

Колокольчик над дверью звенит, и появляется Кислый с книгой в руках. Он подходит к нам и целует меня в щёку. Мне становится немного неловко.

– Смотри, что достал, – кладёт передо мной книгу, на которой написано «Табак и табачные изделия». – Тут может быть что-то полезное.

– Откуда это? – я быстро пролистываю страницы.

– Достал из библиотеки.

– Ты ходил в библиотеку? Один?

– Да не пугайся ты так. Я сначала переговорил со Шлюхой, чтобы убедиться, что мне ничего не угрожает.

– И ты так легко поверил?

– Ну, я каждую секунду был готов бежать. Но там, правда, никого нет.

– То, что ты ничего не видел, ещё ничего не значит. Давай отойдём?

Я спрыгиваю с барного стула, и мы отходим в сторону:

– Ты что, правда решил переехать?

– А почему бы и нет? Нет, если ты не хочешь переезжать…

Он ждёт моего ответа. А я хочу. Я, вообще, теперь хочу быть постоянно рядом с ним, чувствовать его тепло и видеть его улыбку. Мне нравится чувствовать, что он рядом. И мне хочется делать его счастливым.

– Хочу.

Он целует меня в щёку, и мы идём завтракать. И пока Кислый пьёт крепки чай, а Смог рассказывает какую-то очередную историю, чуть размахивая вилкой во все стороны, я думаю о том, что хочу сделать для него что-то особенное.

В моих волосах всё ещё цветы. С самого утра у меня не было времени их собрать. И тогда мне в голову приходит идея: каждое утро, снимая с головы бутоны, я кладу несколько штук, разных или одинаковых, в конверт, а в конце месяца запечатываю его и пишу дату. Я хочу, чтобы он знал, что я цвету благодаря ему, что он – причина моего счастья. Может быть, цветы и не передадут моей любви, но от них останется запах, цвет, он сможет прикоснуться к ним, ведь они – неотъемлемая часть меня, как и он теперь неотъемлемая часть моей жизни. Я подарю ему эти конверты на пять лет наших отношений.

Ведь что такое пять лет? Мгновенье.

На новоселье мы зовём весь отряд Жабы, мой отряд и Аквамарина. Оказывается, Аква – лучший друг Кислого, я раньше не знала об этом. Празднование расползается на несколько этажей. Пока гости собираются, я суечусь на кухне. Жаба, увешанный разными фотоаппаратами как кулонами: мыльницами, цифровыми и полароидом – ходит и фотографирует всё вокруг: меня на кухне, гостей, как Аквамарин играет на укулеле, сидя на подоконнике второго этажа.

Кислый появляется на кухне с горшком фиалок.

– Цветок? – смеюсь я. – Ты серьёзно?

– Раз все свои цветы ты сдаёшь Швее, решил, что нам не помешает.

Жаба вваливается к нам, мешая Кислому поцеловать меня:

– Кислый, замри с горшком! – он фотографирует его у окна кухни. – Повесите в рамку!

– Поставь на балконе, – обращаюсь к Кислому. – Смог ещё не приходила?

– Скоро будет, – заверяет Жаба. – Так, кажется, я ещё не фоткал Кота.

Смог приходит вместе к Кротом. Он уже совсем в порядке, но почему-то одолевает чувство, что он долго болел и вот наконец вернулся.

Шквал приносит ящик пива. Пока мы все сидим за большим, собранным из нескольких столом, ощущаю светлую радость. Все, кто здесь, так счастливы и беззаботны. И это делает меня счастливой. Даже Аквамарин, который всегда сдержан и немногословен, так расслаблен рядом с Кислым, смеётся от души во весь голос и ярко улыбается. Он потом очень долго не будет улыбаться, как и мы все. И всё из-за одного человека.

Жаба много ест, пьёт и травит байки, не забывая фотографировать каждого, создавая нелепые и неловкие кадры. Я уверена, половина из них – это просто жующие люди. Смог заботится о Кроте и следит за тем, чтобы он не так уж много пил. Он, видимо, часто перебирает. Она немного напряжена, но тоже счастлива. Кот выбирает кассеты и ставит музыку. Конечно, теперь никто из жабьих не может долго усидеть на месте. И вот Крокодил уже приглашает мою Русалку на танец, Кот – Пантеру. Броненосец, Холод и Шквал тоже не сидят на месте, а пускаются в безудержный пляс, явно не попадая под музыку. Смог, Крот и Жаба орут песни, сбиваясь и подливая себе алкоголь.

Ближе к вечеру застолье приобретает лиричный оттенок. Аквамарин наигрывает мелодию на укулеле и поёт песню. Кислый подхватывает и отстукивает её по столу.

Это день поднимает меня так высоко. Словно вся жизнь – это подъём в гору, местами опасный, местами сложный, с передышками у холодных озёр. А сейчас меня будто посадили на нежное облако, и оно резко несётся вверх, отчего захватывает дух. Немного страшно от быстро набирающейся головокружительной высоты, но я знаю, я чувствую, что это облако – моя безопасность. И мне так легко и свободно дышится, что я хочу постоянно улыбаться. Так хорошо! Так хорошо. А внизу эта гора, по которой я карабкалась, кажется такой далёкой и маленькой. Словно весь мир принадлежит теперь мне, умещаясь на моей ладони. Так хорошо! Так хорошо…

Несмотря на то, что вечеринки я устраиваю совместно с Жабой раз в несколько месяцев, мы начинаем собираться нашими отрядами постоянно. Такие встречи отличаются от шумных вечеринок, они более ламповые. Я люблю, когда ребята из отряда Жабы играют на музыкальных инструментах, люблю, когда в гости приходит Аквамарин. Они с Кислым пишут песни и дают мне первой их послушать.

Я продолжаю заниматься танцами у Смог и теперь не боюсь танцевать на публике. Кислый много репетирует, иногда приходит очень поздно, уставший и голодный, но я всегда его жду и разогреваю ужин. Даже уставший, он улыбается мне. И его улыбка полна любви. Искренняя улыбка уставшего человека. Я помогаю ему собираться на ходки, а он – мне. Он всегда очень переживает, когда я ухожу на них. Я сама нервничаю каждый раз, и Кислый, замечая это, предлагает мне не ходить совсем, ведь моя работа – искать дома, а добычей пусть занимается отряд. Жаба, оказывается, не ходит на ходки. Мне это кажется не совсем правильным, но так мне спокойнее, и я соглашаюсь с Кислым. Объявляя об этом отряду, очень переживаю за их реакцию. Мне всё время кажется, что мой авторитет не слишком высок для них. Ребята сдержано принимают эту новость, но своих истинных мыслей по этому поводу мне не озвучивают. В конце концов, я лидер, и я решаю, как формировать внутреннюю жизнь отряда. А если им не нравится… Вряд ли кто-то решится покинуть отряд.

Каждый раз, когда Кислый уходит на ходку, он просит его не ждать. Первый год я ждала его до самого его возвращения, а потом стала к этому проще относиться. Возвращаясь с ходки и ложась ко мне после душа и еды, он всегда целует меня в макушку и обнимает. Я чувствую это даже через сон.

Кислый любит лазать по заброшкам просто так. Мне это не нравится. Но он уверяет, что в этом нет ничего опасного, и что Аквамарин составляет ему компанию. Из заброшек ему иногда удаётся принести новые кассеты с музыкой, а однажды он притаскивает тяжёлый нерабочий проектор. Он несколько дней пыхтит и колдует над ним, пытаясь починить, и в итоге у него получается. У Кислого, вообще, всё всегда получается. Про таких ещё говорят: если талантлив, то талантлив во всём. А через несколько недель после починки он приносит из заброшки фильмы. Мы вешаем белую простыню на стену, зашториваем окна, удобно размещаемся на кровати в обнимку и смотрим кино. Кислый говорит, что теперь кино можно увидеть только в двух местах: у нас и у Шлюхи. Но Шлюха берёт за это деньги.

Каждые три-четыре месяца Кислый откуда-то приносит по новому горшку: большому или маленькому, а в день нашего переезда – обязательно горшочек фиалок. Их теперь четыре на балконе. Я ухаживаю за всеми цветами в доме, наш дом – это маленький сад, маленький рай. В холодное время я убираю цветы с балконов внутрь. Для меня это так странно – ухаживать за цветами, которые не растут из моей головы. Но со временем я к этому привыкаю. И мне это нравится.

Я продолжаю отдавать часть цветов из волос Швее, а ещё она иногда с моего позволения срезает один-два локона для приготовления целебных сильнодействующих настоек. Но она работает мастерски, так что даже я сама не могу сказать, откуда именно она срезает волосы.

Зима выдаётся холодной. На собрании лидеров Аквамарин делает объявление:

– Наверное, вы слышали о Детском Доме. Сейчас им управляет Пожарный. На днях я посетил Дом, и у меня появилось предложение. Я предлагаю помочь детям. Ничего сложного, просто проводить с ними время, играть, возможно, помогать Пожарному по кухне, или с уборкой, или ещё с чем.

– Мы, по-твоему, похожи на нянек? – спрашивает Паук. – Мне до этих детей нет никакого дела.

– Я не говорю, что мы должны этим заниматься. Я лишь предлагаю поучаствовать. На добровольной основе, Паук.

– Я добровольно отказываюсь, – он встаёт со стула.

– Ты даже не передашь своим? – спрашиваю его я.

– Мои мухи делают только то, что я скажу, а я им говорю этой хернёй не заниматься.

– Дети – это не херня!

– Перестань, Календула, – спокойно реагирует Аквамарин. – Это его право. Не нужно делать это, если не хочет.

– Спасибо за снисхождение, – Паук показательно кланяется и уходит.

– Жаба?

– Я так понимаю, за это не платят.

– Я предполагал, что это будет бесплатно. Вряд ли у Пожарного есть лишние кристаллы.

Жаба морщится:

– Я скажу своим. Но если это будет как-то влиять на эффективность ходок, я им запрещу.

– Нам стоит составить график. Не нужно ходить каждый день.

– Ну, я надеюсь, ты этим займёшься.

– Да. Календула?

– Я готова помочь. И с графиком, если нужно.

Я договариваюсь с Аквамарином о первом посещении Дома. Жаба предлагает сразу захватить Кислого, чтобы из его отряда тоже кто-то был в курсе.

Дома я говорю об этом Кислому, а он раздражается.

– Я не против благотворительной деятельности, но нужно было узнать, удобно ли мне, а то ты с Аквой уже всё решила за меня. А у меня репетиции: группа, танцы… Я устаю.

– Мы можем выбрать другой день. Это же не так важно. И Аквамарин поймёт. Он, вообще, считает, что не нужно это делать из-под палки.

– И он как всегда прав.

Я не могу назвать это ссорой, но это, пожалуй, наше первое разногласие, по крайней мере, озвученное вслух. Аквамарин соглашается пойти с Кислым отдельно, так что со мной он идёт первым.

Пожарный встречает нас широкой улыбкой, которая напоминает мне улыбку Кислого. Он проводит нас в Детский Дом, рассказывает о комнатах и детях, показывает, что где. Сами дети в это время гуляют на улице. Они играют в снежки на футбольном поле и строят снеговиков. Аквамарин предлагает смастерить им снежную горку. Пожарный тут же подхватывает эту идею. Он предлагает ребятам постарше тоже помочь, а я беру на себя ребят помладше.

Когда Пожарный, выстроив ребят в линейку, начинает распределять их на две группы: тех, кто будет строить горку, и тех, кто будет играть со мной, – часть ребят начинает вопить «не бери Водорослю», «не надо Водорослю», «только без него», когда дело доходит до мальчика лет двенадцати в серой пуховой куртке и зелёной шапке, натянутой по самые брови. Из-под шапки виднеются его мокрые от снега, чёрные, чуть выше плеч волосы. Он стоит, опустив взгляд, покорно ожидая приговора.

– Ну, сколько можно повторять, – пытается перекричать их Пожарный, – не называйте вы его Водорослей!

Я успокаиваю гул и сажусь напротив мальчика, взяв его руки в варежках в крупную красную снежинку в свои. Тонкие шерстяные варежки тоже немного сырые.

– А ты сам куда хочешь?

Он поднимает на меня свои глаза, полные изумления. Такой чистый, распахнутый взгляд, полный доверия и детской невинности. Он несколько раз быстро моргает, наверное, пытаясь поверить в заданный ему вопрос. Мне его жалко, но я пытаюсь не показывать этого. Они все тут брошенные. Им всем тут не хватает обычной, человеческой любви.

– Не смей! – выкрикивает мальчик из группы тех, кто будет помогать строить снежную горку.

Водоросля снова опускает голову и что-то произносит так тихо, что я не могу разобрать. Пододвигаюсь, полусидя, чуть ближе.

– Можешь повторить?

– Строить горку, – он говорит громче, но всё же тихо, так, чтобы мальчишки из толпы не могли расслышать.

– Тогда иди к ним!

Он резко поднимает на меня голову и радостно убегает к мальчишкам. С правой стороны прямо в мою шапку прилетает снежок. Пока я стряхиваю снег, Аквамарин в свойственной ему спокойной манере идёт разговаривать с тем, кто это сделал, а Пожарный продолжает распределение.

Мы с детьми оккупируем сторону с деревьями. Сначала мы играем в догонялки, а потом я завязываю кому-нибудь из них глаза своим ярко-желтым шарфом, и они по хлопкам пытаются поймать кого-либо. Стараюсь не попадаться, так как, хоть это и игра, я сейчас несу ответственность за детей. Потом мы начинаем лепить одного огромного снеговика. Снега тут навалом.

– Ну, всё! – кричит Пожарный. – Мы залили горку водой. Завтра можно кататься. А сейчас давайте в Дом! Будем пить какао и есть сладкие гренки!

Ребята с визгом и криками наперегонки несутся в дом. Их замыкают Аквамарин и Пожарный. Водоросля остаётся стоять у горки. Я подхожу к нему:

– Она ещё не застыла, надо подождать.

– Я понимаю, – он вздыхает. – Так странно, что я тоже принимал в этом участие.

Мне снова становится его жалко. Он снимает варежку и прикладывает ладонь к горке, чуть надавливая на снег. Остаётся вмятина от его ладони. Я не знаю, зачем он это делает, но в попытке поддержать его, прикладываю свою ладонь рядом.

– Она ведь когда-нибудь растает? – спрашивает он, но, не дожидаясь ответа, говорит: – А я всё равно буду её помнить.

– Календула! Веди его в дом! – кричит с крыльца Пожарный.

В столовой мы сидим за столом и вместе со всеми пьём какао с гренками. Аквамарин играет лёгкую мелодию на принесённом с собой укулеле, а когда мы прощаемся, обращается к Пожарному:

– Мы составим график посещений, но если будет нужна какая-то дополнительная помощь, то я всегда готов выслушать.

Пожарный пожимает ему руку, и мы покидаем Дом.

В этот вечер Кислый приходит домой поздно, ужинает, и я предлагаю посмотреть вместе кино, которое мне удалось вытащить у Шлюхи на несколько дней за небольшую плату. Кислый тяжело вздыхает:

– Я устал. Можешь посмотреть одна, если хочешь, я лучше пойду спать.

– Тогда я тоже пойду спать, – говорю я, а сама думаю, что у него что-то случилось. Он не улыбается и правда выглядит замученным. Он, конечно, замечает моё настроение:

– Завтра ходка, надо быть в форме.

– Конечно.

Он улыбается. Но есть в этой улыбке какое-то принуждение. Нет, он не врёт, я знаю, что он не врёт, но что-то внутри меня вспыхивает мимолётной паникой, которую пока можно просто смахнуть рукой, словно глупого комара. И я улыбаюсь в ответ. Такой же вынужденной улыбкой оправдания.

Мы идём спать, и я, прижимаясь, обнимаю его, слушаю его дыхание. Вдруг в отряде Жабы что-то случилось, о чём он не хочет, или не должен, или боится рассказывать? Но ведь мы вместе, а вместе – значит навсегда. Я долго не могу отогнать эти мысли. Как комары, они становятся очень надоедливыми. И я долго засыпаю.

Кислый как человек слова сдерживает своё обещание и идёт в Детский Дом с Аквамарином, когда становится посвободнее. Меня это почему-то успокаивает.

Хирург собирает нас на собрание. Все четыре ищейки присутствуют в этом тёмном зале. Я сижу на диване рядом с Аквамарином. Жаба вальяжно размещается в огромном кресле, как король на троне, опустив руки на подлокотники. Паук стоит, опираясь о массивный стол и крутя в руках какую-то безделушку. В полумраке сложно разобрать, что именно: то ли статуэтку, то ли шкатулку. В углу стоит седой старик в шапке и пальто. От него по комнате разит кисловатым неприятным запахом старых домов. Хирург стоит перед нами у камина, в котором горят дрова:

– Я прошу прощения, если оторвал вас от ваших важных дел, но у нас есть неприятные новости.

Мы обеспокоенно переглядываемся.

– Жизнь в городе устроена таким образом, – спокойно продолжает он, – что вы занимаетесь поиском самородков для поддержания достаточного уровня проживающих здесь. Возможно, кто-то из вас уже отметил, что в последнее время самородков становится больше, и это, несомненно, хорошая новость. Но недавно мы обнаружили дом с невероятным количеством самородков.

– Как ж вы его обнаружили, если среди вас нет ищеек? – вопрошает Жаба.

Хирург чуть заметно бросает взгляд на старика в углу.

– Что, кто-то из вас работает на Хирурга? – тут же подхватывает Паук, оглядывая нас.

– Это произошло случайно, – отвечает Хирург.

Меня удивляет его вечно спокойный тон. Он мастерски владеет контролем своих эмоций.

– Мы не занимаемся вашими делами, а вы нашими. Таков был уговор, прежде чем вы вышли в город. Так что если кто-то обвиняет нас или меня в чем-либо, я готов переговорить с ним после этого собрания. А сейчас вернёмся к моему вопросу. Повторюсь: мы обнаружили дом с невероятным количеством самородков. Но дом опасен. Это мёртвый дом.

– Что значит «мёртвый»? – спрашиваю я. – Дома же не живые.

– Живые. И этот дом доживает свои последние… – он запинается, – дни, недели, года – я пока не знаю.

– Дом что, в аварийном состоянии? – вступает Жаба.

– Да. В доме присутствует плесень, внутри и снаружи. Он покрыт ею как одеялом, толстым слоем. Ещё внутри некоторая жидкость. И много не выброшенных спор.

– Каких ещё спор? – уточняет Паук.

– Я пока пытаюсь понять, что это такое. Дом подобно карточному домику может рухнуть в любой момент. Я надеюсь, что у лидеров отрядов есть головы на плечах, и вы не приведёте свой отряд к этому дому, потому что это смертельно опасно. Мы говорим не о самородках, – он смотрит на Жабу, – а о жизни и смерти. Художник, покажи на карте, где расположен дом.

– Чёрта с два! – ругается старик в углу. – Они потом попрутся смотреть на этот дом.

– Или могут начать его искать и пострадать. Или их ребята могут случайно на него наткнуться. Художник, будь любезен, укажи. Художник! – последнее обращение Хирурга к старику звучит настойчиво и с ноткой нетерпения.

Художник сопротивляется, ему явно эта идея не по душе. Он бормочет что-то нечленораздельное себе под нос, пока подходит к столу. Мы тоже обступаем его со всех сторон. Неприятный кисловатый запах усиливается.

Хирург остаётся стоять у камина.

На столе разложена огромная карта города. Я и не знала, что есть такая.

– Вот, – Художник тычет своим указательным пальцем в точку.

– Я хочу, чтобы вы сейчас подтвердили, что не пойдёте в аварийные дома, – говорит Хирург.

– Их несколько? – спрашивает Аквамарин.

– Нам известен только один, но мы не исключаем такую возможность.

Каждый из нас подтверждает, что не пойдёт в подобный дом. Мы покидаем Хирурга, останавливаемся у входа в квартал. Паук закуривает, и мы немного молчим.

– Как думаете, – интересуюсь я, – надо рассказывать своим?

– Зачем? – Паук сплёвывает. – Это ж мы даём наводки. Дом не указан – в дом не лезут.

– А если им станет любопытно? – говорит Аквамарин.

– Значит, нужно выстроить свою систему в отряде так, чтобы им было не любопытно, а чтобы они слушались только твоих приказов, – Паук снова сплёвывает и двигается в сторону города.

Жаба пожимает плечами и идёт следом.

– Ты расскажешь? – обращаюсь я к Аквамарину. Мне хочется сделать правильный выбор. Как лидер, я должна уберечь своих от чего-то плохого. Но кто знает, к чему приведёт эта новость.

– Да, – отвечает он без тени сомнений. – Они имеют право знать обо всём, что происходит в городе.

– А если они и вправду захотят посетить этот дом?

– Это ведь не аттракцион. Моя ответственность – предупредить их, а их – не натворить глупостей, – он немного молчит. – А ты расскажешь?

Кажется, он чувствует, что мне необходим этот вопрос.

– Да, – киваю я, хотя всё ещё сомневаюсь, как поступить правильнее.

Мои опасения оказываются напрасными. На собрании все с большим пониманием относятся к полученной информации. Холод даже предлагает обходить район стороной, чтобы ненароком не наткнуться на ещё один такой же.

– А ты сама видела этот дом? – спрашивает Шквал.

Мне вдруг кажется, ответь я отрицательно, мой авторитет в их глазах падёт. Но и врать я им не могу.

– Вживую не видела. Но описания вполне достаточно, чтобы, увидев, понять, как выглядит подобный дом.

– Ты уверена, что нам ничего не угрожает? – задаёт вопрос Пантера.

– Если бы было что-то ещё, Хирург бы сказал.

Я почти не помню этот день. Помню только, что допоздна задерживаюсь у Швеи. Она угощается меня ароматным чаем из трав, и мы много болтаем с ней. Домой я возвращаюсь уже затемно. Меня волнует, что Кислый почти всего себя отдаёт музыке и танцам. Пока его нет, я провожу время со Смог на кухне. А на вечеринках он постоянно на сцене, поёт и играет, совсем не спускается в толпу танцевать. Это беспокоит меня, и мне даже хочется поделиться этим со Швеёй, но я почему-то не могу.

Его поведение меня напрягает, но я убеждаю себя, что это временно. И оказываюсь права. Я говорю себе: если мы переживём этот февраль вместе, то всё наладится.

Когда я возвращаюсь от Швеи, нахожу Кислого, сидящего у стены на табурете в коридоре почти напротив входной двери. Он выглядит так, будто очень долго ждал моего возвращения.

– Ты чего? – пугаюсь я.

– Я ухожу.

– Хорошо. У вас ходка?

– Нет. Нам нужно расстаться.

– Что?

– Я ухожу.

– Но почему? – я сажусь перед ним. Он не смотрит мне в глаза. Поднимается.

– Встань, не унижайся.

Это не Кислый. Кислый не говорил так со мной никогда.

– Я не понимаю, – сердце бешено колотится. Поднимаюсь, вцепляясь в его рукав. – У тебя есть кто-то другой?

Пожалуй, это будет услышать больнее всего. Я начинаю плакать. Тогда я ещё не знала, что это только начало беспросветной боли.

– Никого у меня нет. Я просто больше тебя не люблю.

– Так не бывает. Скажи, в чём дело. Кислый, не молчи! Что случилось?

– Я всё сказал. Так правильно. Вещи я свои уже перенёс. Вторые ключи, – он протягивает мне связку, но я не беру их, и они звонко падают на пол. Кислый выходит, а я бегу за ним:

– Кислый, объясни! Что я сделала не так?

Мне кажется, что я совершила где-то ошибку, огромную, которую он не может мне простить. Но не может же быть так, чтобы он перестал меня любить. Так не бывает. Я что-то сделала не так.

Я догоняю его уже на улице. На тот самом месте, где мы стояли когда-то с жабьими. Он оборачивается. В темноте морозного вечера лица его почти не видно. Я замираю.

Сейчас он скажет, где я ошиблась. Нет такой ошибки, которую не смогла бы я исправить.

– Так бывает. Я просто тебя не люблю больше.

Он разворачивается и холодно уходит.

Мне холодно. Не потому, что на улице зима. Я стою и рыдаю, потому что ничего не могу понять. Кислый не может уйти просто так. Что-то случилось, и он просто меня защищает, он думает, что так лучше, но ведь он обещал всегда быть рядом. Любить – значит быть рядом. Ведь мы почти пять лет вместе…

Мои ноги такие тяжёлые, что кажется, будто они вросли в снег. Я не могу успокоиться. Не знаю, сколько так стою. Время теряет для меня свой смысл. Я всё надеюсь, что Кислый вернётся, потому что во всём этом нет никакого смысла…

Мне так тяжело дышать. Хочется умереть от этого холода. Но нельзя. Ведь он… Я поднимаюсь наверх и падаю на кровать, даже не запирая дверь и не снимая дублёнку. Голова гудит до слёз. Я засыпаю…

Palina – Дёготь

Когда я просыпаюсь, в окно солнечно стучится март. Тяжёлая голова. Я выползаю из дублёнки. Мне в ней жарко, я покрыта испариной. Оглядываюсь. Кислый, и правда, забрал свои вещи. Кажется, их было не так много, но без них эта квартира выглядит такой пустой. В чуть приоткрытом шкафу я не вижу его одежды. Сажусь на кровать. Он оставил мне кассеты, магнитофон, проектор, фильмы…

Бреду на кухню. В шкафу нет его любимой кружки, а в коридоре – коробок с танцевальной обувью. На полу лежат его ключи, которые так навязчиво убеждают меня, что то, что случилось вчера, было наяву, а не в бредовом сне. В углу замечаю маленькую чёрную пуговку. Наверное, она оторвалась, когда он складывал вещи.

Я ставлю чайник, включив газовую плиту. Я так долго сижу на стуле, пытаясь выйти из оцепенения, что и не замечаю, как чайник начинает свистеть. Мне кажется, это свистит у меня в голове. Завариваю кофе. Кислый не любит кофе. Он всегда пьёт чай. Вдруг замечаю его кружку у раковины. Я не увидела её сначала. Не свожу с неё глаз. Если он оставил кружку, значит, что он не ушёл? Он ведь ещё вернётся. Хотя бы за ней.

Я снова начинаю плакать. Я как будто чем-то больна. Мне так хреново, что после кофе снова плетусь в кровать и засыпаю. Просыпаюсь, когда уже темно.

Каждый мой следующий день становится похожим на предыдущий. Я поздно встаю, плачу, пью кофе, плачу, сплю, вечером ем то, что нахожу в холодильнике, сплю…

Когда кофе заканчивается, перехожу на чай. Кислый пьёт только чай, так я становлюсь немного ближе к нему.

Но мне нужно собраться с силами и всё выяснить. Я должна быть сильной ради нашей любви, потому что любовь может всё.

Я отправляюсь к Смог. Она встречает меня и тут же впускает к себе без лишних вопросов. В соседней комнате – Крот, но он лишь выходит поздороваться, и Смог прогоняет его. Она всё понимает. Мы сидим с ней на кухне, и она просит меня поесть, пока я пытаюсь во всём разобраться.

– Он говорил мне, что собирается это сделать, – произносит она.

– Почему ты молчала? – я бросаю ложку на стол. Почему? Она знала и не предупредила меня. Ведь тогда у меня был шанс всё исправить.

– Слушай, он просто поделился. Я не лезу в ваши отношения.

– Но почему он так? Он сказал?

– Не сказал.

А может, просил не говорить?

– У него кто-то есть, да?

– Нет, ты что! Он порядочный!

– Но порядочные люди не бросают других ни с того ни с сего!

– Я правда не знаю.

– Я не знаю, что и думать, – кладу локти на стол и прячу своё лицо.

– Скажи, как я могу тебе помочь?

В этот момент мне кажется, что всё ещё можно изменить. Смог хочет помочь, а значит, у меня есть её поддержка. И значит, я всё смогу.

– Я хочу с ним увидеться.

– Он сказал, что ты, возможно, этого захочешь, но только зачем тебе это надо?

Надо что-то придумать, что-то существенное. Я и сама не знаю, что я буду делать на этой встрече.

– Он кое-что оставил.

– Что? – Смог мне не верит.

– Кружку.

Это не звучит существенным.

Смог вздыхает. Она всё прекрасно понимает, но соглашается договориться с ним.

Я прихожу к нему на его старую квартиру. Кислый открывает дверь.

– Привет! – тихо здороваюсь я.

– Привет, – холодно отвечает он. Это теперь совсем другой человек. Не тот, с которым мы танцевали у дома в свете фонаря, не тот, с кем мыс смотрели кино, не тот, кто писал мне песни. Я не знаю этого человека.

– Вот, ты оставил, – я протягиваю ему кружку.

– Могла бы оставить у себя, – он старается говорить спокойно, но это лишь причиняет мне боль.

– И вот, – я протягиваю ему коробку, в которой те самые письма с цветами, что я хотела подарить на пять лет. – Посмотри, что там. Потом.

– Хорошо, – он берёт коробку, но мне так хочется, чтобы он открыл её прямо сейчас.

– Это мой подарок, – я обнимаю его, а он меня отталкивает.

– Не надо.

Я виновато отступаю назад. Между нами какая-то эфемерная морозная стена толщиной с весь этот город.

– Пока, – Кислый закрывает дверь.

Аффинаж – Не танцуй

Дома я слушаю музыку с принесённых им кассет и плачу, смотрю фильмы, которые мы смотрели с ним вместе, и плачу, смотрю фильмы, которые мы ещё не видели, и представляю, что мы смотрим их вдвоём, и плачу. Я рыдаю по несколько раз в день. Я вообще не знала, что я могу столько плакать, что в человеке может быть столько слёз. Иногда я просто ложусь на пол, рыдаю и кричу. Но меня никто не слышит, дом прячет мой крик. Иногда после этого у меня падает давление. И я иду спать. Я теперь очень много сплю. Часов по шестнадцать в день, так что по пробуждении у меня болит голова. Но, когда я сплю, мне легче. Не в том плане, что, проснувшись, я чувствую себя лучше, разве что в первую минуту, когда сон только ускользает от меня. Во сне я могу жить той жизнью, которой меня лишили. Во сне я могу быть счастливой. Только во сне. Даже если мне снится кошмар – это лучше, что то, что я чувствую наяву. От кошмара я могу проснуться, а от настоящего – нет.

Я хожу в Детский Дом, потому что нужно с собой что-то делать. Но даже там, запираясь в туалете, я плачу, потом привожу себя в порядок и возвращаюсь в этот беззаботный мир детей. Я не улыбаюсь. Об это говорят окружающие, но они просто не понимают, что внутри меня не осталось радости, она разлетелась, когда я упала с высоты и разбилась на множество осколков.

Мой отряд постоянно напоминает мне о ходках. Хотя это моя обязанность, но я теперь теряюсь во времени. Возвращаюсь после нашего с ними собрания и с ужасом осознаю, что под светом фонаря блестят капли дождя на листьях распустившейся сирени. Уже, оказывается, май, а может быть даже июнь, а я всё ещё застряла в этом феврале и всё никак не могу выбраться из его сковавшего меня холода.

Мне больно, когда я просыпаюсь, когда хожу и говорю. И я понимаю, что больно – это не просто состояние. Я и есть боль. Куда бы я ни шла, что бы я ни делала, боль живёт внутри меня. Как паразит, она захватила моё тело, мой разум, мои чувства и питается мной, подчиняя себе.

И я никуда не могу от неё деться.

Я не знаю, что мне делать с этой болью. Боль всегда мощнее меня. Я переезжаю в свой старый дом в надежде изменить своё состояние в лучшую сторону, но это только усугубляет ситуацию. Я смотрю на стены, отдалённо знакомые, и вспоминаю, что здесь жила девочка, которая была счастлива, которая любила, которая занималась танцами и улыбалась.

Я понимаю, что моё состояние требует радикальных мер. Поэтому я отправляюсь к Шлюхе, надеясь получить то, что мне поможет. Это страшно. Это чертовски страшно, но иногда выход – это прекратить всё. И если нельзя искоренить, нужно просто убить носителя.

Я просто больше не хочу быть болью. Это невыносимо.

– У тебя ведь есть таблетки? – спрашиваю я.

– Какие угодно.

– Мне нужно двадцать граммов аспирина.

Глаза Шлюхи сужаются.

– У меня есть двадцать граммов аспирина, сорок, если хочешь, но я тебе его не продам.

– А сколько продашь?

– Тебе – ни сколько.

– Почему?

– Потому что двадцать граммов – это смертельная доза, а ты выглядишь мертвее моих теней. Я могу предложить тебе откачку, очень помогает, но аспирин я тебе не продам.

– Ты не понимаешь…

Шлюха всё правильно понимает. Мне просто не хочется чувствовать боль. Я так от неё устала, но я не знаю, что с этим ещё можно сделать. Мне хочется почувствовать что-то ещё, что угодно, но боль всегда оказывается сильнее любого другого чувства.

– Тебе нужно вправить мозги, – Шлюха звучит устрашающе. – Парни – это всего лишь парни. Он всего лишь один из. У тебя красивое личико, найди себе кого-нибудь.

– Мне не нужен кто-нибудь.

– Пока ты тут страдаешь, Кислый живёт и радуется себе.

Это причиняет мне боль.

– Пойдём, угощу тебя кое-чем, – Шлюха приобнимает меня за плечи.

– Нет, – вырываюсь я так резко, что Шлюха случайно выдирает пару моих волос, оставляя их у себя в руке. – Я не буду подсаживаться на твои… дела.

– То есть самоубиться ты готова, а попробовать это – нет?

«Самоубиться», произнесённое вслух, звучит куда страшнее, чем про себя. И это причиняет мне боль.

Я ухожу.

Мне хочется, чтобы кто-то прижал меня к себе, погладил по голове и сказал, что всё будет так, как я того хочу. Но теперь проблема в том, что я не знаю, как я хочу. Я люблю Кислого. Я ненавижу Кислого. Я хочу, чтобы он вернулся. Но я знаю, что, если он придёт возвращаться, я не смогу простить ему эту боль, которая поедает меня до костей. И я застряла в этих мыслях. Я хочу, чтобы случилось то, чего я не хочу.

Всё становится только хуже, когда однажды ко мне приходит Броненосец. Он вытаскивает меня на собрание, где помимо моего отряда присутствуют и трое лидеров. Броненосец делает заявление:

– Мы знаем, Календула, что эти несколько лет ты переживаешь тяжёлое время, но мы в этом не виноваты. Прошло уже достаточно, чтобы ты нашла в себе силы двигаться дальше.

Будто я не хочу двигаться дальше. Я просто не знаю, что для этого нужно. Я словно мыкаюсь из одного места в другое, но это всё не то, всё бесполезно, я не вижу ориентира, всё, за что я берусь, неправильно, не имеет никакого эффекта.

– Мы живём от ходки до ходки, потому что ты постоянно о них забываешь, – продолжает он. – И нам постоянно приходится тебе о них напоминать. Это не поведение лидера. Ты перестала им быть.

– Я…

– Нет, нам не нужны оправдания. Теперь будем говорить мы. Если бы тебе действительно не было на нас плевать, ты бы собралась, взяла себя в руки. Мы чувствуем себя брошенными, но тебе плевать на это.

Я тоже ощущаю себя брошенной. Никто из них не справляется о том, как я. Смог исчезла из моей жизни. Жаба тоже. Словно я для них никогда не существовала, словно я была там только потому, что там был Кислый. А я никто. Я пустое, никому не нужное место.

– В общем, мы поговорили с другими лидерами… мы переходим к ним.

Странно, но это не причиняет мне боль. Просто возникает непонимание от происходящего.

– Вопрос уже решён, мы просто ставим тебя в известность.

Я смотрю на весь свой отряд. Что ж, пожалуй, это лучшее решение. Но меня это не успокаивает.

– Выйдите из комнаты, – говорю я сухо.

– Мы уже всё решили.

– Вы пока ещё мой отряд. Выйдите.

Они медленно, переглядываясь между собой и оглядываясь на остальных лидеров, покидают помещение и закрывают за собой дверь. Воцаряется тишина, которую прерывает Паук:

– Я беру себе Холод, Лезвие и Шквал.

– Я их тебе не отдам, – мой голос сухой и тихий.

– Они не вещь. Они приняли решение, уважай его.

– Жаба? – я пытаюсь найти в нём хоть каплю сопереживания, ведь мы с ним партнёры.

– Я готов заплатить за каждого, – отвечает он, – разумную цену. И ты, и я будем в плюсе.

Перевожу взгляд на молчаливого Аквамарина.

– Я не приму никого, – говорит он, – если ты этого хочешь.

– Здесь вопрос не в том, кто куда переходит, – говорит Паук, – это уже решено, а в том, к кому присоединишься ты. К Жабе, пожалуй, не пойдёшь, там Кислый. Мне ты без надобности. Так что, если ты готова, Аква может тебя принять.

– Я их не отдам, – мой голос звучит уверенно.

– Послушай, – Жаба нагибается вперёд, – прошло достаточно времени, ты могла взять себя в руки…

– Взять себя в руки? Когда эта мразь бросила меня, ничего толком не объяснив?

– Я не лезу в личные дела, – он снова опирается о спинку.

– Вот и не лезь!

Из меня вдруг начинает литься сносящим потом злость. Такая буйная, необузданная злость.

– А ты что смотришь? – бросаю я Аквамарину. – Типа невинный весь.

Он молчит. И это бесит.

– Дайте мне месяц.

– Календула, уже всё решено, – говорит Паук, ему явно приятно то, что происходит между всеми нами сейчас. – Быть лидером – значит быть мужчиной. Тебе это просто не дано. Женский пол слабый, и ты это доказала, – он произносит это, стоя прямо напротив меня, заглядывая в мои глаза.

Жаба и Паук уходят, а Аквамарин, будь он не ладен, подходит ко мне:

– Что ты будешь делать?

– Понятия не имею, – во мне кипит агрессия.

– Мне не нравится то, что происходит. Но даже Хирург уже в курсе.

– Это было его решение? – почему-то это кажется важным сейчас.

– Нет.

– А чьё? Ты ведь знаешь, да?

– Я только слышал, что предложение поступило от Шлюхи.

– Какое Шлюхе вообще дело до того, что происходит в моём отряде?

– Не знаю.

– Я с этим разберусь. Спасибо.

Направляюсь в Дом Шлюхи.

– Какого хрена? – с порога обращаюсь я, крича чуть ли ни на весь пустой холл.

– Здравствуй, Календула, – Шлюха выплывает из соседней комнаты.

– Какого хрена ты лезешь в мой отряд?

– Ну, говорят, что он скоро не будет твоим.

– По твоей, мать его, вине.

– Наверное, это приятно – чувствовать что-то, кроме боли, не так ли? – Шлюха смотрит на меня лисьим взглядом.

– Хочешь услышать от меня «спасибо»? – мне хочется выцарапать эти мерзкие глаза.

– Нет. Я хочу, чтобы ты обуздала свой гнев и направила его в нужное тебе русло, вернув свой отряд. Тебе пора сдвинуться с мёртвой точки, дорогая.

– Я потеряла его по твоей вине.

– Нет. По своей.

Это правда. Шлюха тут ни при чём. По крайней мере, я могла бы думать о них больше, а теперь, когда уже всё потеряно, я пытаюсь что-то собрать. Паук прав. Это не женское дело.

– Мне теперь их не вернуть.

– Нет-нет-нет, – Шлюха кончиком пальца поднимает мой подбородок чуть выше. – Ты правильно сделала, что пришла ко мне, потому что у Шлюхи есть ответ. Хочешь, я расскажу тебе то, о чём не знаешь даже ты?

– Ну? – делаю шаг назад.

Если Шлюха блефует, то слишком искусно.

– Я знаю, что Хирург когда-то обнаружил в твоей коже табак. И что ты ходишь к Швее, и она варит настойки из твоих волос, снимает с них цветы. То есть снимала, когда они у тебя ещё были. А знаешь ли ты, что при правильной обработке из твоих волос можно вырастить что угодно?

Шлюха ждёт моей реакции, но я молчу, пытаясь разгадать, что будет сказано дальше.

– Ты, наверное, слышала, что в Доме Шлюхи можно найти всё. Например, качественный алкоголь, или крепкие сигареты, или наркотики. Я не осуждаю своих клиентов. Моя обязанность – их удовлетворить. На этом я строю свой бизнес.

– И что, ты хочешь, чтобы я накачала их наркотиками?

– Не совсем. Я хочу, что ты стала наркотиком. Я хочу, чтобы ты стала той, от которой невозможно отказаться, от которой нельзя уйти, к которой всегда хочется возвращаться, снова и снова, которой нельзя сопротивляться, потому что они подсядут на тебя. Они станут зависимы от тебя. Ты станешь их личной дозой эйфории.

Это звучит слишком заманчиво. Не по отношению к отряду. В таком случае Кислый бы не смог уйти, а если бы ушёл, вернулся бы.

– Это невозможно, – возражаю я.

– Возможно.

– А тебе какая польза?

– Умница! – Шлюха широко улыбается. – А в тебе есть предпринимательская жилка. Я хочу, чтобы ты мне тоже давала свои локоны. Немного. Я не буду делать тебя лысой.

– И всё?

– Откровенно говоря, это неравное предложение, потому что я получу больше, чем ты. Но ведь отряд для тебя важен.

– И как я, по-твоему, должна их вернуть?

– Этого я не знаю. Я лишь могу помочь тебе раскрыть то, что спрятано внутри тебя. Твой организм – твоё спасение. Людям очень сложно бросить курить, Календула, и им будет очень сложно оставить тебя. Ты согласна?

Шлюха протягивает мне свою костлявую руку, украшенную кольцами и перстнями.

Правильно ли это? Абсолютно неправильно. Должна ли я сохранить свой отряд? Да, должна. Паук сказал, что это не женское дело. Но истинный лидер пойдёт на всё ради своего отряда.

Я хочу, чтобы Кислый ко мне вернулся. Я хочу, чтобы он жалел о том, что со мной сделал. Я хочу, чтобы каждый, кто решил оставить меня, жалел об этом. Я хочу доказать всем, что я лидер. Я хочу доказать всем, что нельзя идти против Календулы. Этот чёрный змей странной чёрной жажды присасывается к моему сердцу. Я знаю, что он выкачает из меня всю мою боль, и я позволю ему это сделать.

Я не знаю, что я буду чувствовать потом. Я лишь знаю, что буду лишена невыносимости боли.

– Я согласна, – пожимаю руку Шлюхе.

– Прекрасно! Тогда я приглашаю тебя на процедуру к своим теням. А после – делай, что твоей душе угодно.

Louisahhh!!!– Change

Пока Шлюха делает со мной всё, что нужно, извлекая наружу то, что столько времени скрывалось внутри, пока я вынашиваю план по возвращению, Лезвие, Холод и Шквал переходят к Пауку, а Русалка, Пантера, Старик и Броненосец к Жабе. Аквамарин держит своё обещание и не принимает никого. Но, возможно, никто и не стремится попасть к нему. Его отряд отличается крепкой сплочённостью, и остальным будет тяжко в него влиться. Впрочем, Жаба тоже не бросает своих обещаний на ветер и платит мне за каждого перешедшего к нему. Месячную норму. На эти деньги я решаю устраивать вечеринки каждую неделю. Я хочу, чтобы Жаба и его отряд играли на сцене. Жаба воспринимает это как перемирие между нами и соглашается. Но это лишь часть моего плана.

Каждая вечеринка – это цель. Цель – конкретный человек. Начинаю с того, кто объявил об общем решении на собрании. Это Броненосец.

Первое, что я делаю, – меняю стиль. Больше никаких хлопковых сарафанов. Топы, кроп-топы, штаны, берцы. Я должна вызвать обсуждение. Первая стадия – эмоциональная стимуляция. Я должна вызвать обсуждение. Начинаю красить глаза и губы. Шлюха говорит, что от процедур у меня меняется аромат. Следующая стадия – любопытство.

Я появлюсь в разгар вечеринки. Танцующая толпа не сразу, но обращает на меня внимание. Замечаю Броненосца и иду к нему. Приглашаю на танец. Стадия третья.

Примирение?

Возбуждение. Они должны почувствовать меня. Поэтому во время танца я всячески пытаюсь коснуться своей жертвы. Я кладу его руку себе на талию или провожу тыльной стороной ладони по щеке. Всё должно казаться безвинным, но побуждать к самым откровенным мыслям.

Четвёртое. Они должны начать думать обо мне. Поэтому после танца и алкоголя я отвожу их подальше, где нет никого, и целую. Парней в губы, а девочек в щёки. Уже на этом этапе можно понять, что они в ловушке. Ни один из парней не отстраняется первым во время поцелуя. Потому что им нужно ещё. Они уже на крючке.

И заключительная стадия. Я должна вызвать ломку. Я исчезаю. Или сменяю жертву. Что и происходит на следующей вечеринке.

Когда прежняя жертва приглашает меня на танец, я соглашаюсь, но не позволяю целовать или касаться меня. Это они пойманы и играют по моим правилам. Чем больше меня, тем сложнее от меня отказаться. Это сработало на них. Это может сработать и на Кислом. На ком угодно.

Это звучит ужасно, но я хочу, чтобы он приполз ко мне, умоляя принять его обратно, а я бы ему отказала. Я хочу, чтобы он мучился так же, как мучилась я, страдая по его отсутствию. Чтобы, подыхая в канаве, он молил меня о помощи, а я бы прошла мимо. Потому что вместо боли во мне теперь одна ненависть. Сделать из женщины дьявола очень просто: нужно всего лишь лишить её любви. Я хочу, чтобы они все страдали, все, кто отвернулся от меня.

Так мне удаётся вернуть свой отряд всего за восемь недель. Они становятся моими безропотными щенками. Мой отряд на ходках теперь намного продуктивнее, потому что каждый хочет доказать, что он лучше остальных, чтобы я обратила своё внимание именно на него или на неё. Это приносит больше прибыли. В несколько раз. Так что, встречаясь с Жабой на одном из собраний, бросаю ему четыре мешка с кристаллами, возвращаю ему с процентами то, что он мне заплатил.

– Просто бизнес.

Ему нечего сказать мне. Паук поступает хитрее. На одной из вечеринок он ловит меня и пытается запугать. Он пьян, но я не боюсь Паука, потому что теперь знаю, что могу приручить даже его.

– Как ты это сделала?

– Ты уверен, что хочешь знать? – улыбаюсь я. Это игра, в которой я победитель. Провожу по его рукам вверх. Он отшатывается, пугаясь:

– Ты чего?

– Ну, ты же хочешь знать.

Я целую его. Противно ли это? Нет. Это забавно. Я чувствую власть над человеком. Мне это нравится.

Последним, кто спрашивает, как это получилось, оказывается Аквамарин. Но Аквамарин не сделал мне ничего дурного, поэтому я его не трогаю.

– Паук сказал, что лидерство – это мужское занятие. А я женщина. Слабый пол. Знаешь, в чём-то он прав. Но он кое-что не учёл. Сила женщины в её слабости.

– Я не понимаю, – он долго смотрит на меня. – Ты сильно изменилась.

– Жалеешь меня?

– Как бы тебе ни пришлось пожалеть.

– Я знаю, что я делаю.

Но Аквамарин оказывается прав. Есть кое-что вне расчётов Шлюхи. Они и правда становятся зависимы от меня. Им нужно больше. Им нужно чаще. Они становятся одержимы мной. И я начинаю об этом жалеть.

Обо мне пускают слухи. Что я сплю со всеми подряд. Но это всего лишь слухи. Мне плевать, что говорят за моей спиной, потому что они просто хоть сделать мне больно, привлекая моё внимание. Чёрная дыра во мне с удовольствием поглощает эту боль, и я не чувствую её.

Проходит достаточно времени, когда я узнаю, что Кислый теперь встречается с Ёлкой – сестрой Аквамарина. Я вижу, как они вместе сидят в кафе, держась за руки, или танцуют на вечеринках. Во мне поднимается дикая злость. Это не ненависть, потому что я не ненавижу его, я просто хочу, чтобы они испытал ту же боль, что и я. Я перестаю появляться в людных местах и почти безвылазно сижу дома. Но, умудрённая опытом, я теперь не забываю про свой отряд. Боль – это тормоз, а гнев – это двигатель вперёд.

Я никогда не думала, что во мне может быть столько желчи. Я будто злобный дракон, плюющийся ядом. Со своими я сдержана и холодна, потому что теперь знаю, что любое моё проявление может быть понято как знак внимания, которое они так жаждут.

Иногда я хожу к Шлюхе. Не по нашему договору. А как обычный гость Дома Шлюхи. Мне выделяется пустая комната с двумя стоящими друг напротив друга стульями. На одном сижу я, а на другом я представляю Кислого. Я выливаю на него всё, что чувствовала и чувствую. Я знаю, что не могу сказать ему этого в лицо. Он будет считать меня истеричкой, что я преувеличиваю. Ему легче. Никто не оставлял его одного посреди сухой пустыни, никто не сбрасывал его с высоты, никто не разбивал его на осколки. Я пытаюсь хоть как-то склеить себя, но это уже невозможно.

Я помню себя раньше. Я помню эту светлую девочку, которая ещё верит в добро. Но наивность – это удел начала пути. Когда начало превращается в дорогу, тогда и наивность превращается во что-то другое. Вопрос только, во что? Я – монстр. Люблю ли я себя такую? Нет. Но это лучше, чем то, что я испытывала раньше. Я не жалею, потому что не жалели меня.

Иногда я ещё чувствую, как сильно люблю Кислого. Я доверяла ему больше, чем себе. Но моя любовь теперь с привкусом злобы. И я знаю, что, если он когда-нибудь решит вернуться, я не смогу принять его обратно. Но я хочу, чтобы он хотел вернуться.

Чтобы двигаться дальше, мне нужно сделать то, на что так тяжело решиться. Я должна убить. Убить себя. Прав тот, кто говорит, что настоящая любовь не заканчивается. И та наивная Календула так и будет любить внутри меня Кислого. Но, чтобы снова начать жить, мне нужно убить то, что продолжает любить, причиняя мне вред, потому как безответная любовь лишь гниёт внутри. Я смотрю в окно и вижу в стекле своё отражение – девочку, которая просит пощады. И эту девочку я должна убить и похоронить в себе. Она этого не заслуживает, но она уже не выживет. И я заслуживаю лучшей жизни. Я буду скучать по той, какой я была, но я уже никогда не стану прежней.

Я не перестаю любить его. Я перестаю любить себя, потому что нельзя убить того, кого ты любишь.

Ночью я просыпаюсь от настойчивого стука. Под моими дверями уже ошивались Шквал и Старик, надеясь провести со мной время, но я никогда не открывала им. В этот раз я тоже решаю сделать вид, что меня нет.

– Календула, открой мне. Если ты дома, я очень прошу открыть мне. Это Аквамарин. Дело срочное.

Аквамарин? Что он забыл у меня под дверями? Я никогда не пыталась подчинить его себе.

– Что тебе нужно среди ночи? – я разговариваю с ним через закрытую дверь.

– Я расскажу тебе, всё как есть, но я молю тебя помочь. Я прошу тебя отправиться к Швее. Ей нужны твои цветы. Ей нужно сделать настойки для Кислого, – пауза. – Календула, не молчи!

У меня давно не цветут бутоны. Уже много лет. Как будто почва перестала плодоносить. Но мне и не хочется помогать. Мне хочется, чтобы теперь все вокруг почувствовали, какого это – испытывать боль, с которой не можешь справиться. Интересно, Кислый мучается?

– Я ничем не могу помочь.

Впервые в голосе Аквамарина я слышу панику. Значит, дело серьёзное.

– На него обрушился дом. Мёртвый дом. Он не может нормально дышать. Хирург сказал, что у нас нет лекарства, но мы должны попробовать всё. Я прошу тебя, будь человечной.

Хирург сказал… Значит, дело действительно плохо. В голове всё путается. Никто из них не пытался быть человечным по отношению ко мне, пока я пыталась не сдохнуть от боли.

– Проси что угодно, только помоги.

– Я правда ничем не могу помочь, Аквамарин.

Долго стою в тишине, освещаемая бледной луной. От того, что я не знаю, что делать, внутри собирается комок страха. Открываю дверь. Аквамарин стоит передо мной и молчит.

Аквамарин хороший человек и, по-видимому, хороший друг. Не то, что Смог. Она обещала не разговаривать с Кислым, если он причинит мне боль. Никто не просил её об этом говорить. Но она сказала, а я поверила. Не думаю, что она сдержала обещание. И Кислый не сдержал своего – быть всегда рядом со мной. Возможно, я просто тот человек, которого невозможно любить. Может, не всем в этом везёт. И меня всегда будут окружать люди, готовые отвернуться, как только я стану им неудобной.

Аквамарин молчит. Потому что слово за мной. Я делаю шаг назад, молча приглашая его к себе. Он заходит. Я закрываю за ним дверь. В лунном свете переливается его куртка.

– Кто-то знает, что ты пошёл ко мне?

Это очень смелый поступок – пойти ко мне.

– Нет.

– Послушай, я знаю, что вы все обо мне думаете. Но я правда ничем не могу помочь. На его месте мог быть кто угодно, но я действительно бессильна. У меня слишком давно не было цветов.

– Если это правда, то я благодарен тебе за то, что ты честна со мной.

Но я честна не до конца.

– Аквамарин, я могу кое-что сделать. Но я хочу, чтобы ты сказал об этом Кислому и больше никому.

– Всё, что попросишь.

– Тогда бери мои ножницы и состриги все мои волосы. Я хочу, чтобы бы ты отнёс их Шлюхе. Заплати, если потребуется. Проси Шлюху сделать из них препарат для Кислого. Настойки Швеи слишком слабые. А Шлюха может помочь.

Аквамарин смотрит мне в глаза. Наверное, он думает, что я поступаю благородно, но если так, то он ошибается, потому что теперь я действую в своих интересах, и мне хочется, что бы Кислый был обязан мне жизнью, чтобы он по-своему зависел от меня. Я хочу, чтобы он знал, что без меня он не выживет.

– Где ножницы?

Под их лязг, глядя прямо в зеркало трюмо, я прощаюсь, пожалуй, с тем, что делало меня Календулой. Аквамарин аккуратно складывает мои волосы в пакет, прощается и уходит, закрывая за собой дверь. Я продолжаю сидеть напротив зеркала. Как будто я становлюсь только хуже и хуже. И теперь не только внутренне, но и внешне.

Провожу рукой по остаткам волос. Они отрастут. Но я как будто смотрю на совершенно незнакомого мне человека.

Я не хочу, чтобы кто-нибудь видел меня такой. Начнут обсуждать, появятся новые слухи, а сейчас я не хочу привлекать к себе ещё большего внимания. Его стало слишком много.

Я выхожу на улицу только ночью, так вероятность столкнуться с кем-то куда меньше. Хожу есть в кафе, в Дом Шлюхи, чтобы выпустить пар, а ещё я прихожу стоять под окна Ёлки. Я не вижу там Кислого, но я вижу в окне её фигуру, и я знаю, что она рядом с ним.

Я могла бы быть на её месте. Мне становится грустно. Смогла бы я быть вместе с ним в таких обстоятельствах? Я знаю, что смогла бы. Внутри меня поднимается щемящее чувство. Что-то вроде ностальгии, только это грусть о том, что никогда не случится.

Ёлка в окне ходит, что-то перекладывает. У неё большие панорамные окна. Она кажется так далеко, хотя это всего лишь десятый этаж. А я стою и смотрю на это яркое пятно – окно, осознавая, что я никому больше не смогу посвятить себя. Я не хочу тратить время на тех, кто не готов быть со мной. И никто по-настоящему не захочет быть со мной.

Идёт снег. На улице холодно и тихо. Единственный свет и тепло – это окно. Я возвращаюсь к себе, оставляя следы на снегу. К утру их уже заметёт, и никто никогда не узнает, что действительно творится у меня на душе.

В эту ночь я совсем не могу уснуть. Я нахожусь в каком-то ожидании. Пожалуй, я уже давно нахожусь в нём, просто не осознаю этого. Засыпаю на столе перед чашкой. Меня будит стук. Выхожу в коридор.

– Календула! – говорит голос. Я давно не слышала Жабу. Его голос сухой и измученный. – Сегодня ночью Кислый умер. Я подумал, что ты захочешь знать. Завтра будут похороны. Мы пойдём от дома Ёлки в десять утра. Приходи.

Кислый умер. Наверное, я должна испытать грусть или даже скорбь. Наверное, что-то внутри меня должно надломиться или вовсе сломаться. Наверное, мне должно быть сейчас плохо. Наверное, так нельзя говорить, но он умер, а мне становится так спокойно. Это неправильно. Я понимаю. Но если я это чувствую, то значит, что это нормально? Если это льётся из меня, значит, это нормально?

– Календула, – чуть громче произносит Жаба. – Календула, ты в порядке?

– Я поняла, Жаба.

Свидание – Вальс

Сажусь на пол, упираясь спиной и головой о стену. Нет, я не могу плакать. Наверное, я выплакала всё, что могла, много лет назад. Но если бы я и плакала, это были бы не слёзы грусти или отчаяния, это были бы слёзы освобождения. Я чувствую, как валун упал с моих плеч, и я теперь могу выпрямиться в полный рост и снова видеть не только землю под ногами, но и небо над головой. Я не испытываю ни жалости, ни сожаления. Я пробуждаюсь ото сна. Долгой-долгой спячки.

Я снова жива.

Никто, конечно, не спрашивает, почему меня нет на похоронах. Но никто и не знает, что я хороню его в себе, рядом с той самой Календулой, которую мне пришлось добить. У меня внутри маленькое кладбище из двух могил. И я буду приходить туда, полоть сорняки и знать, что эти двое, в конце концов, оказываются вместе.

Когда приходит весна, я за долгие годы впервые её ощущаю. И впервые за долгие годы мне хочется снова кого-то по-настоящему любить.

Я с головой ухожу в работу. Мне помогает Броненосец. Он становится моей правой рукой, если это можно так сказать. Только я не доверяю ему на все сто процентов. Я просто теперь не могу полагаться на кого-то, кроме себя.

Шлюха узнаёт про мою предпринимательскую активность и через Броненосца назначает мне встречу. Мы встречаемся в кафе. Непривычно видеть Шлюху в городе, мне всегда казалось, что Шлюха и Дом Шлюхи неразделимы.

Мы сидим за чашкой кофе, будто обсуждаем сплетни, а не бизнес.

– Мы с тобой немного конкурируем, – говорит Шлюха, размешивая ложечкой сахар, – но я не хочу, чтобы ты думала, будто мы враги.

– У меня есть к тебе предложение, – перехожу я сразу к делу. – Все знают, что ты прекрасно дрессируешь тени. И я хочу брать твои тени в прокат.

– Тени не вещь.

– Нанимать их. Не знаю, как это лучше назвать. Мои вечеринки популярны. Отряд Жабы устраивает концерты на моих площадках. Мне будет легче со всем справляться, если мне будут прислуживать твои тени.

– Во-первых, тени служат только мне. А, во-вторых, я хочу, чтобы моя выгода составляла процент выручки каждой вечеринки.

– Какой процент ты хочешь?

– Сорок.

– Это много. Я согласна на двадцать.

Шлюха откидывается на спинку красного дивана и отхлёбывает из чашки.

– Знаешь, Календула, в этом городе очень мало веселья. Иногда мне кажется, что этот город слишком велик для всех нас. Но из всего города я хочу быть партнёром только с тобой. Ты мне нравишься. Ради тебя я соглашусь и на двадцать, – снова отхлёбывает.

– Послушай, – наклоняюсь вперёд. На свету кольца и кулоны на шее Шлюхи блестят, чуть слепя мне в глаза. – Я знаю, что с тех пор прошло много лет, но могу ли я каким-то образом перестать быть венериной мухоловкой для тех, кого я так боялась оставить?

Шлюха медленно ставит чашку с горячим кофе на стол и ласково берёт меня за руку.

– Ты думаешь, что это плохо, но это не так. Мы все нуждаемся в человеческом тепле, и эти мальчики могут дать тебе это чувство. Ты боишься их. Но ты прекрасна, а они хотят того же, что и ты.

– Они просто хотят меня.

– Разве это плохо? Разве ты не хочешь того же? Это делает людей счастливыми.

Я вынимаю руку и, вздыхая, облокачиваюсь о спинку. Я знаю, что я не люблю той любовью, которую хочу и боюсь, ни одного из своего отряда. Я знаю, то я могу дать им то, что они хотят, – себя. Я знаю, что взамен я получу то, в чём нуждаюсь. Я буду ощущать их тепло. Секс даёт выброс окситоцина, но это будет недолговременно. Я знаю, что я не буду любить ни одного из них по-настоящему, потому что я не буду доверять ни одному из них. Никто из них по-настоящему не нуждается во мне. Я – это просто причина выброса гормонов счастья. Но, возможно, быть не с теми – это тоже нормально? Может быть, так я напоминаю себе, что жива. Но это нелюбовь. Может быть, это напоминание о любви. Это моё напоминание себе о способности любить кого-то.

Вряд ли можно доверять кому-то, чьё имя Шлюха. Но я теперь просто плыву по течению. И начинаю встречаться с Броненосцем. Меня хватает на месяц. Я бросаю его, потому что боюсь, что он первый бросит меня. Но он здорово на меня подсаживается.

Начинаю встречаться со Стариком. Бросаю и его. Возвращаюсь к Броненосцу, потому что ему нужна ещё одна доза.

И снова бросаю.

Я встречаюсь со всеми. Я сплю со всеми. И я бросаю всех.

Billie Eilish – Bad Guy

Мне их жаль, но чувство покинутости оказывается сильнее меня. Нет ничего в том, чтобы хотеть быть любимой. Я хочу быть любимой, но я больше не могу любить.

Слава о том, что я меняю парней и сплю со всеми подряд, тянется ещё с тех самых пор, как я пытаюсь вернуть свой отряд. Но тогда меня это не волновало. Цель оправдывает средства. Да и к тому же плевать, кто что говорит, если я о себе знаю правду. Даже Паук в те дни сталкерил меня, но скоро остыл. Он всегда был мне неприятен, потому что он считает, что ему все должны. И когда я вернула своих, мне даже было приятно, что мне удалось показать Пауку, что не все находятся в его сетях.

Я просто хотела удержать на плаву. Удержать рядом тех, кто был мне важен. Пусть самым мерзким способом. И теперь я чувствую, как сама становлюсь зависимой от этой кратковременной любви. Потому что это лучше, чем ничего. Но это лучше делает только хуже.

В городе появляется новенькая. Меня мало интересует то, что происходит вне моего отряда. Её зовут Змея. До меня доходят слухи, что она в отряде Аквамарина и что Паук пытается переманить её к себе. Наверное, у неё очень нужная Пауку особенность, потому что иначе он бы ни за что не стал за ней гоняться.

Впервые я встречаю её на вечеринке. Она одета в белую блузку с вырезом на груди и широкими рукавами, в чёрные кожаные шорты. Её длинные почти белые волосы красиво зализаны назад. Она выглядит жутко модной, но при этом немного застенчивой. Змея полвечера проводит с Аквамарином, который вообще не особый любитель вечеринок. Со второй половины вечера она начинает чувствовать себя раскованнее и даже танцует. Этим она напоминает мне меня.

Здороваюсь с Аквамарином.

– Давно тебя не видела.

– Меня давно и не было.

– Говорят, в городе теперь много новеньких.

– А ты никого себе не берёшь?

– Нет. Затратно это и муторно. А ты?

– Змею вот. Слышала о ней?

– Слышала, что Паук очень хочет её к себе.

– Он устраивает настоящую охоту за теми, кто будет ему полезен. Но за Змею я отвечаю головой.

– Перед кем? – спрашиваю я и тут же понимаю, что перед Хирургом. – Откуда они все приходят?

– Не знаю.

– А ты спрашивал у Хирурга?

– Не думаю, что он знает. А если и знает, то не скажет. Мне всегда казалось, что они с Пауком похожи. Они оба считают, что город принадлежит им, но это мы принадлежим городу.

– Ты не боишься, что Паук переманит к себе Змею?

– Этого не будет. У неё есть голова на плечах. С ней будет нелегко, но она того стоит.

– Ты так говоришь, будто она вещь.

Он смотрит на меня пронзительным взглядом:

– Я не об этом.

Я не знаю, о чём он.

– Ты больше не играешь в группе?

Он переводит взгляд на сцену.

– Только дома и то редко. У них теперь там Космос, – он указывает на чернявого кудрявого парня в жёлтом худи. – Говорят, он играет на всех музыкальных инструментах. По крайней мере, что ни дай – всё может.

– Значит, Жаба тебя выпер?

– Нет. Просто я теперь не могу. Знаешь, Календула, очень многое изменилось с тех пор. И я не только про город. Мы изменились. И, по-моему, совсем не в лучшую сторону.

Это такой камень в мою душу?

Аквамарин замечает моё нахмуренное выражение лица.

– Я не о тебе. Я не сплетник, Календула. Мне плевать, что говорят люди. Уверен, они что-то говорят и обо мне.

К нам подходит Лётчик. Я помню его ещё с тех самых дней, когда мы должны были сформировать отряды. Он долго не давал ответ.

– Мне нужно с тобой поговорить, – обращается он к Аквамарину.

Я понимающе оставляю их вдвоём. Выхожу на крыльцо. Пахнет озоном от только что кончившейся грозы. Небо ещё затянуто тучами и совсем темно. От прошедшего дождя прохладно. Какое-то время просто стою, наслаждаясь погодой, кутаясь в бежевые плащ.

Со стороны запасного входа группа Жабы перетаскивает музыкальнее инструменты и складывают в большой прицеп. Они что-то громко обсуждают. Слышу, как бряцают и звенят инструменты. Голоса становятся громче, переходят на крик. Я заворачиваю за угол здания и вижу, как две тёмные фигуры сцепляются в драке. Кто-то из толпы кидается их разнимать, но сам получает и падает на траву. Подхожу ближе.

Это Лезвие начищает морду Старику. В темноте этого почти не видно, да и из-за кровавых подтёков тоже, но кожа Старика сморщилась и покрылась пятнами темнее его цвета кожи.

– Хватит, – спокойно произношу я, стоя за толпой жабьих. Лезвие замирает. Все оборачиваются на меня. Я выхожу вперёд. – Лезвие, иди домой, ты перебрал с алкоголем.

– Календула… – его голос хриплый, слабый и стонущий.

– Я сказала – домой! – перебиваю я его. Оглядываю жабьих. – Я знаю, что вам нужно отвезти инструменты, но мне нужно убедиться, что Лезвие доберётся до дома.

Не то чтобы не верю, что он туда не доберётся. Просто он вполне себе может решить туда не идти.

– Я отведу, – вызывается Кот.

Подхожу к лежащему на кровавой траве Старику. Ему очень досталось от Лезвия. Мне его совсем не жаль, хоть вид у него и жалкий.

– Мы отведём его к Швее, – говорит какой-то парень из толпы. Он вместе с другим парнем поднимает Старика, и они медленно уходят прочь.

Это не первый раз, когда я вижу, как парни из моего отряда дерутся. И я знаю, что дерутся они из-за меня. Поначалу меня это пугало, а сейчас мне это уже кажется настоящим детским садом. Уже собираюсь уходить, как из-за прицепа раздаётся незнакомый голос:

– Это же твои пацаны, да?

Останавливаюсь. Оборачиваюсь. Кудрявый парень в жёлтом худи стоит рядом с прицепом.

– Мои.

– Ты знаешь, что они не поделили?

В темноте мы видим только тёмные силуэты друг друга. Этот парень говорит вежливо и чуть обеспокоенно.

– Меня, – спокойно отвечаю ему.

– Тебе что, это приятно? – через паузу с удивлением спрашивает он.

– Они делают это не потому, что им нравится или не нравится, они делают это потому, что не могут устоять.

Он подходит ко мне. Теперь я могу видеть его лицо. У его уголка губ виднеется кровь. Это тот самый парень, который пострадал от руки Лезвия, пытаясь разнять дерущихся. Он смотрит на меня, но в его взгляде нет осуждения, он словно пытается разгадать мои мысли, словно я загадка. Мне это не нравится. Он рукой вытирает кровь с губ, лишь размазывая её. Потом он молча закрывает брезентом инструменты и начинает медленно тащить прицеп за собой. Он ничего мне больше не говорит, но именно от этого я чувствую себя хуже. Лучше бы он что-то сказал.

Спустя некоторое время, когда я вхожу в кафе в окружении своих, и мы занимаем два столика, в кафе вваливается Жаба с Котом, Кротом и этим парнем в жёлтом худи. Они громко смеются. Пока они делают заказ, этот парень подходит к нашему столу. Я думаю, что он хочет заговорить со мной, но он обращается к Старику, сидящему напротив меня.

– Как состояние?

Старик с ещё не сошедшими фингалами, ссадинами и гематомами смотрит на меня. Рядом со мной сидит Броненосец и хочет встать, но я жестом усаживаю его.

– Что же ты молчишь, Старик? Неприлично не ответить, – я обращаюсь к нему, а сама смотрю на этого парня. Он не смотрит на меня.

– Я в порядке.

– Просто хотел узнать, – поправляет капюшон. – Но раз вы тут все вместе сидите, значит, всё нормально, да?

– А с чего ты взял, что должно быть не в порядке?

– Космо, отстань от неё! – на весь зал кричит Жаба. – Иди, делай заказ!

– Я, кстати, Космос, – он широко улыбается и протягивает руку, но никто из моих парней не пожимает её.

Тогда он смотрит на меня и ждёт, что это сделаю я. Но и я не пожимаю её, потому как мои парни могут это неправильно расценить, приревновать, и тогда этот Космос может пострадать, а мне проблемы с Жабой не нужны. К тому же я знаю, как влияю на ум людей, и прикосновение может повлечь за собой не очень хорошие последствия.

Космос понимает, что пожимать руку ему никто не собирается, и пожимает её сам. В нём слишком много радости. Пожалуй, лишь потому, что в городе он относительно недавно.

Мне вдруг становится его жалко. Он выглядит слишком наивным и неиспорченным. Наверное, напоминает мне себя. Город ещё не успел испортить его. А потом мне становится страшно. Страх вперемешку с чувством вины. Эта его беспечность до добра не доведёт, особенно если он продолжит предпринимать попытки дружелюбного контакта в сторону моего отряда и, не дай бог, меня. Мои парни растерзают его.

Покончив с едой, подхожу к Жабе:

– На пару слов.

Мы отходим в сторону.

– Последи за своим жёлтым, чтобы ни ко мне, ни к моим не приближался.

– Чего это ты мне указываешь? – я знаю, что он всё ещё таит в себе обиду на за то, что я вернула свой отряд.

– Я чувствую, что иначе это может плохо кончится.

– Что это ещё за женские штучки? Опять собралась кого-то увести?

Его слова меня оскорбляют. Ну, а что? Пострадает он или кто-то ещё. Какое мне дело, если в мой омут попадёт ещё один чёрт? Я их уже не считаю, и мне своих чертей не жаль.

– Я по-человечески прошу тебя, Жаба.

Жаба может испытывать ко мне что угодно. Он может ненавидеть меня, призирать, может продумывать план мести. Но я говорю с ним не как с бывшим другом, а как лидер с лидером. И в таких делах все свои внутренние переживания надо засунуть себе поглубже.

– Ладно, я понял.

Chandler Leighton – Monster

Мне становится немного легче от выброса окситоцина. Это очень короткий момент. А потом я себя ненавижу. И я очень много презираю себя. Я сделала из своего отряда наркоманов, зависящих от меня, боясь, что они однажды меня всё-таки оставят. А они оказываются слишком слабы, чтобы даже предпринять попытку изменить это. А, может, они и не понимают, что на самом деле с ними происходит. А я трус, я боюсь сказать им это в лицо. А, может, всё это правильно? Что было бы со мной, если бы я не стала возвращать свой отряд?

Возвращать звучит как развращать. В попытке получить хоть толику любви я не замечаю, как сама опускаюсь на точно такое же дно зависимости. Мне хочется быть счастливой, но теперь это грязное счастье, липкое, дурно пахнущее. Оно овладевает моим мозгом, моим телом, моими эмоциями. Я говорю себе, что я люблю их, каждого, когда иду к ним в дом. Мне хочется в это верить. А потом я презираю себя, потому что знаю, что несколько дней не смогу смотреть им в глаза и буду говорить себе, что сплю с ними в последний раз, а потом наступает период ломки. И я срываюсь к следующему. И так по кругу.

Мне уже не жаль ни их, ни себя. Эта пучина засасывает весь мой отряд с их капитаном вместе. И я чувствую себя невероятно одинокой и никогда по-настоящему не любимой.

Я могла бы ходить к Шлюхе. Шлюхе бы удалось вытащить из меня всю эту поселившуюся во мне чернь черноту и снабдить чем-то положительным. Но, по правде говоря, это была бы замена одной зависимости другой. Я это понимаю и не вижу в этом выхода. К тому же это из-за Шлюхи я та, кто я есть сейчас.

Здравый смысл, вернее, его остатки, подсказывают мне, что нужно просто остановить свой выбор на ком-то одном, попытать своё счастье с кем-то. И пусть сейчас мне кажется это нереальным или даже бессмысленным, но я должна остановиться.

Это сложно. Нужно выбрать, с кем остаться. Но я знаю, что, кто бы им ни был, он не даст мне того тепла, в котором я так отчаянно нуждаюсь. Но также я знаю, что без тепла я совсем замёрзну. А из двух зол нужно выбирать наименьшее. Ведь так?

Я решаю всё это отдать в руки судьбы. Плыть по течению – что может быть проще? Я решаю, что первый, кто пригласит меня на танец на очередной вечеринке, станет моим спасением. Я знаю, что это будет кто-то из моих, потому что другие не хотят проблем.

На сцене под гитару поёт парень в жёлтом худи. Я даже рада, что он не в зале. Так как-то спокойнее. Где-то в центре медленно танцует Аквамарин со Змеёй. Смешанное чувство. Наверное, потому что Аквамарин был его лучшим другом. Стало ли ему легче за все эти годы? Мы с Аквамарином связаны куда сильнее, чем может казаться, просто мы находимся по разные стороны баррикады. Но он, конечно, скажет, что нет никаких лагерей.

Никто не приглашает меня танцевать. Значит, у судьбы иные планы. Выхожу на крыльцо проветриться. Дует холодный ветер, и я выдыхаю тёплый воздух. Ёжусь в пальто и прячу руки в карманы.

Я сама не понимаю, как оказываюсь на пороге Дома Шлюхи. Тут шумно и светло. Быстро поднимаюсь по ступенькам, чтобы меня никто не заметил.

Шлюха сидит за стойкой регистрации.

– Комнату со стулом, – выкладываю кристаллы.

– И тебе доброй ночи.

– Хватит этих формальностей. Комнату со стулом, пожалуйста.

– Комната готова, дорогая.

Шлюха провожает меня наверх. В отведённой мне комнате тихо. Звукоизоляция тут прекрасная. Я словно одна во всём мире, и весь мой мир – эта комната со стулом. Здесь нет ничего. Тишина – это очень тяжело, потому что тишина происходит не от того, что нечего сказать, а от того, что чувств так много, что их не разобрать. Я сажусь напротив стула к стене, обняв колени, и долго смотрю на него. Раньше я представляла тут Кислого, теперь не могу даже этого. Я будто плохо помню его лицо. Голос не помню совсем. Да ведь дело теперь не в Кислом. Кто-то должен сидеть на этом стуле, чтобы я могла попытаться высказать свои чувства и всё то, что меня гложет. Я думаю о Жабе, об Аквамарине, но это всё не то. Этот стул не для них. Я вдруг осознаю, как сильно я цепляюсь за людей, которые не способны мне помочь.

И весь мой отряд не способен излечить то, что кровоточит до сих пор. Возможно, я совершила самую большую в жизни ошибку, решив сохранить свой отряд любой ценой. Но распустить их сейчас было бы ещё более ужасной ошибкой. Их привязанность ко мне переходит все границы, и как бы это не привело к череде смертей.

Ответственность порой просто невыносимая ноша.

Пытаюсь напитаться тишиной. Даже у себя дома мне не так спокойно. Стены Дома Шлюхи умеют впитывать чувства и растворять их, а стены дома родного их только копят. А потом ими сдавливают.

Иногда мне кажется, что в этой адской дыре ничего нет, кроме пустоты. Но на деле там живут мои черти. И я вынуждена их кормить.

Через положенный час спускаюсь в холл. У лестницы стоит Броненосец и блюёт. Шлюха стоит рядом с тряпкой и ведром. Шлюха многозначительно смотрит на меня: дескать, бери его под руки и уводи, а может, чтобы я взяла тряпку в руки. Но я лишь произношу:

– Всё, что происходит в Доме Шлюхи, остаётся в Доме Шлюхи.

Шлюха, наверное, обижается, но одобрительная ухмылка перерастает в знак уважения.

Я возвращаюсь домой. По дороге меня догоняет пьяный Броненосец. Он хватает меня за руки, пытаясь остановить, и что-то не совсем внятно бормочет. Он ещё никогда не был мне противен настолько.

– Пойдём ко мне, на чуть-чуть. Мне нужно совсем чуть-чуть.

Он стискивает меня в своих объятьях. От него несёт диким перегаром, он дышит им мне прямо в лицо, я пытаюсь вырваться:

– Оставь меня! – я колочу его в грудь изо всех сил, но вряд ли он это чувствует. Напротив, он сжимает меня так крепко, что сдавливает мои рёбра. Он начинает лезть мне под топ, и я в панике кричу. Мне становится так страшно и так противно.

– Прекрати!

– Давай здесь. Мне нужно совсем чуть-чуть, – повторяет он и начинает целовать меня в шею своими мерзкими губами.

Я пытаюсь оттолкнуть его, он шатается, и мы падаем. Я тут же пытаюсь выползти из-под него, но он хватает меня за ногу. В его глазах блестит что-то звериное. Я ботинком ударяю ему прямо в лицо. Он откидывается назад, хватаясь за нос. Вскакиваю и убегаю.

Бегу, даваясь слезами. Меня трясёт от страха. Я спотыкаюсь и падаю на колени, рыдая. Он снова обнимает меня, но как-то спокойнее, неувереннее. Кажется, даже говорит что-то, я лишь кричу в панике:

– Оставь меня! Не прикасайся!

Отталкиваю его тело и, поднимаясь, бросаю на него взгляд. Это не Броненосец. Увидев мой испуганный взгляд, он тут же поднимается руки. Он растерян и немного напуган. Делаю пару робких шагов назад, не зная, чего ждать от него, разворачиваюсь и иду быстрым шагом к себе, вытирая слёзы рукавом плаща. Лишь пару раз оглядываюсь. Но меня никто не преследует.

Дома запираюсь и умываюсь холодной водой. Проходит немного времени прежде чем я вздрагиваю от стука в дверь. Боюсь даже смотреть в глазок.

– Ты в порядке?

Он всё-таки шёл за мной.

– Зря ты сюда пришёл. Уходи!

– Он тебе что-то сделал?

Слышу, как на улице раздаются голоса, недовольные, громкие. Подбегаю к окну и вижу толпу своих парней. Снова стук в дверь. Подбегаю к двери, открываю её, резко распахивая. Космос смотрит прямо на меня. Внизу слышен топот поднимающихся пьяных тел и голоса.

– Они уже здесь. Зря ты…

Я не успеваю договорить. Космос в один шаг оказывается в моей квартире и запирает дверь на замок. Всё происходит так быстро, что я теряюсь от такой наглости.

– Это что такое?

– Я прячусь.

– У меня в квартире?

– Пути отступления заняты.

– А ну, убирайся из моего дома! – я пытаюсь схватить его за руку, но он отшагивает назад.

– Я не пойду. Там толпа разгневанных парней, готовых меня ушатать за то, что я к тебе пришёл.

– А на хрена ты ко мне пришёл?

В дверь начинают неистово стучать, возможно, даже бить ногами. В страхе отхожу подальше, Космос же, наоборот, подходит к глазку.

– Я сейчас точно не пойду туда, – шепчет он.

Я гневно смотрю на него. С чего он взял, что может просто так находиться в моём доме?

Космос чуть отходит от двери и говорит, улыбаясь:

– А по-моему, это даже немного романтично. Мы прячемся как в башне. Ты типа принцесса.

– Не называй меня так, – это не оскорбляет меня, просто звучит лживо. – Я не принцесса, я тут, скорее, дракон.

– Почему ты такая колкая? – Космос проходит в комнату и падает на кресло. Он ведёт себя так, словно он у себя дома. Откуда в нём столько уверенности?

Крики и стук за дверью не прекращаются.

– Ты прячешься у меня в квартире, я даже не приглашала тебя! С чего мне быть гостеприимной?

– Ну, можно же не быть такой колкой.

– А меня раздражает, что ты постоянно на позитиве.

Он долго смотрит на меня, а потом спрашивает:

– Почему ты так себя не любишь?

– Я? Не люблю себя? Я люблю себя. И остальные тоже меня любят. Вон, под дверями стоят.

– Они одержимы тобой, это как-то нездорово. Разве нет?

Конечно, он прав. Прав, и что? Как будто эта его правота поможет мне с этим разобраться.

– Какая разница?

Мы молчим, слушая стуки. Кажется, в коридоре возникает ссора, и Космос встаёт с кресла, но он идёт не к двери, чего я ожидаю, а на кухню, чего я не ожидаю совсем. Слышу, как гремит чайником. Иду следом.

– Ты что делаешь?

– Ну, ты же не предложишь мне чашку чая.

– Потому что ты не в гостях.

– Вот поэтому я готовлю себе чай сам.

Он словно до конца не понимает, что тут происходит. Чай? Он что, собирается тут ночевать?

– Ты всегда такой находчивый?

– По воскресеньям, – отшучивается он. Его шутки ещё меньше к нему располагают.

– Сегодня не воскресенье, – я пытаюсь спустить его с небес на землю, задеть как-то.

– Ну, значит всегда, – пожимает плечами он.

В коридоре становится значительно тише. Космос дожидается, когда вскипит чайник и наливает чай. Мне тоже. Он ставит кружки по разные стороны стола. Садится и молча пьёт.

Это я чувствую себя у него в гостях. Медленно опускаюсь на стул, обхватываюсь кружку обеими ладонями, но не пью. Приятное тепло пробирает меня.

– Чего замолчал? Чай невкусный?

– Знаешь, ни у одной тебя бывают проблемы, вот мой друг, например… – он замолкает.

– Что у тебя друг? – хочется знать масштаб его проблем.

– Неважно, – говорит он тихо в чашку.

– Ну, нет. Раз уж начал, давай, – закидываю руку на спинку стула и чуть покачиваю ногой.

– Это не мой секрет, не могу сказать.

Он произносит это очень серьёзно. Я опять теряюсь, сжимаюсь и делаю глоток горячего чая.

– И вообще, ты мне не рада, так что я не собираюсь вести тут с тобой дружеские беседы и всячески развлекать тебя.

– Но как-то же ты должен оправдывать своё присутствие в моём доме.

– Они здесь надолго?

Кажется, он и сам готов уйти.

– Это часто явление. К утру разойдутся.

Я привираю. Парни собирались, но никогда вместе.

– И что, мне здесь до утра сидеть?

– Можешь прыгнуть с балкона.

– Это третий этаж.

– Ну, слезь. Я не знаю!

– Знаешь, Календула, – говорит он очень серьёзно, – мне кажется, что ты когда-то была очень-очень счастлива. Невероятно счастлива. Такими счастливыми бывают единицы. Ты будто была в сказке. А потом что-то случилось, и твоя сказка резко оборвалась. И теперь ты такая.

– Какая? – тихо спрашиваю я. И как он это всё понял? Это отрезвляет.

– Даже не знаю, как сказать. Ты… холодная. Не как снег, а как лёд. Ты колешь своим льдом. Не подпускаешь никого. И вроде бы все знают, что все они к тебе ходят, но на деле же ты не подпускаешь никого.

– А ты что, психолог?

Мне неприятно слышать правду от него. Во-первых, потому что это действительно правда. А, во-вторых, потому что мне её в глаза произносит почти незнакомый человек.

– Нет. Просто зачем себя так загонять?

– Всё куда сложнее, чем тебе кажется, – признаюсь я. – Я совершила поступок, от которого сейчас очень тяжело… который сейчас очень тяжело изменить.

– Но ведь возможно?

– Наверное, возможно, просто… Я не знаю, к чему это приведёт. Нет, правда, не знаю и я не хочу знать.

– То есть ты готова мириться с тем, что происходит сейчас?

– А если станет только хуже?

– А если нет?

– А если станет?

– Ну, что самое худшее может произойти?

Я задумываюсь.

– Я перестану быть лидером.

– Это так важно для тебя?

А важно ли это теперь?

– Не знаю. Я лишь чувствую, что, если я это всё изменю, я останусь одна. Совсем одна. У меня никого нет. Ни друзей, ни поддержки.

– Хочешь, я буду твоим другом?

Он не улыбается, говорит серьёзно.

– Ты не понимаешь. Ты закончишь как они, – киваю в сторону входной двери.

– Почему ты в этом уверена?

– Ты же слышал обо мне. Думаешь, это правда? Правда. Я шлюха. Сплю со всеми подряд, меняю парней как перчатки, бросаю их как ненужные игрушки, потом подбираю, опять ласкаю, снова бросаю и так по кругу. Ты этого себе хочешь?

– Но ведь ты спишь не со всеми, а только со своим отрядом.

– Это не имеет значения, – на моих глазах появляются слёзы.

– Ты не права. Это имеет большое значение.

– Знаешь, наверное, легко быть одной, когда вообще никого нет в этом чёртовом городе. А пока тут есть другие, я чувствую себя ущербной. Я не хочу чувствовать себя ущербной.

– А ты ущербна?

– Наверное, да. Я как сломанная кукла, которую бросили с высоты в глубокий колодец, и там я повредила своё деревянное тельце, и теперь мне надо как-то выбираться. А это очень сложно. И я только могу смотреть наверх и видеть звёзды.

– Мне обнять тебя?

– Нет, – почти перебиваю его я. – Но спасибо, что спросил.

Космос понимающе кивает.

– Мы не будем об этом говорить, – после паузы добавляю я. – Если ты останешься тут на ночь, я постелю тебе на кресле. Но если ты притронешься ко мне…

– Я не такой, как твои.

Пока расстилаю диван себе и расправляю кресло ему, прислушиваюсь к звукам вне квартиры. Парни за дверью уже не стучат и даже, кажется, не разговаривают. Космос смотрит в глазок.

– Что там? – интересуюсь я.

– Они сидят на полу, – отвечает он, повернувшись ко мне.

Я стою с подушкой в руках. Космос выглядит растерянным. Наверное, ждёт, что я скажу. Парни больше не буянят, так что, наверное, можно и выйти.

– Ложись спать. Они только кажутся безобидными.

– С утра, думаешь, будет лучше?

Теряюсь, что ответить:

– Доброй ночи.

Я ухожу переодеваться в ванную. Когда возвращаюсь в пижаме, Космос уже лежит на расправленном кресле, отвернувшись к окну. Его жёлтое худи лежит на углу моего дивана. Неслышно заползаю под одеяло.

Из окна дует прохладный ветер. Мне немного неуютно оттого, что малознакомый человек спит со мной в одной комнате, но я не чувствую опасности от него. Мне рядом со своими парнями не так спокойно, как с ним. Я их лидер, им только прикажи – они сорвутся с цепи, а Космос – совсем другая личность, никак со мной не связанная, словно иной мир. Целый иной мир под одной со мной крышей.

– Космос, – тихо произношу его имя, пытаясь разгадать, что же за ним скрывается.

– А? – почти сразу отзывается он, не поворачиваясь ко мне.

Ещё не спит. Я не собиралась его звать.

– Почему тебя зовут Космос? В чём твоя особенность?

Он отвечает не сразу:

– Я могу показать тебе, если хочешь. Это нестрашно.

– Давай.

Он пересаживается ко мне на диван, садится прямо напротив меня. Это смущает, я присаживаюсь, поправляя под собой одеяло. Луна светит ему прямо в спину. Он протягивает мне руку.

– Тебе нужно будет взять меня за руку чуть выше локтя и смотреть прямо в глаза. Когда я подниму взгляд, ты кое-что увидишь. Это может напугать, но это неопасно. Ты готова?

Его размеренный голос убеждает меня в безопасности.

– Да, – отвечаю я, чуть помешкав.

Я беру его правой рукой чуть выше локтя. Он сидит, опустив голову. Жду, когда он посмотрит на меня, чтобы встретиться с ним взглядом. Он медленно поднимает голову, и наши взгляды наконец-то встречаются.

Ничего особенного. Я вижу ту же самую комнату, дверь и полки на стене. А ещё я вижу себя, словно сейчас отражаюсь в зеркале. Пугаюсь и хочу отпустить руку, но он тоже хватает меня выше локтя и говорит:

– Погоди.

Как будто лёгкий удар током. Я смотрю на этот мир глазами Космоса. Он видит меня чуть растрёпанной и напряжённой. И я чувствую к себе то, чего не испытывала ранее. Мне хочется обнять ту меня, что сидит напротив, защитить её от всего. Я чувствую к себе симпатию, небольшую привязанность, не страсть, а человеческое тепло. Я для себя столько времени была разбитой, падшей, а сейчас я чувствую к себе заботу, которую я сама себе не могу дать.

Я медленно опускаю руку. Всё возвращается, как и было.

– Как это возможно?

Он пожимает плечами.

– Я раньше думал, что это вообще бесполезно. Но, может, мне нужно было увидеть такую, как ты.

– Зачем?

– Ты видела мир моими глазами, а я твоими. Когда там, на дороге, я попытался тебя утешить и приобнял, я почувствовал всю ту боль, что есть в тебе. Я испугался. Но я понял, что я не могу тебя оставить. Я хочу тебе помочь. Такой уж я человек, – он виновато улыбается.

– Разве можно мне помочь? Я плохой человек.

– Ты не плохой человек, а запутавшийся. Я показал тебе, как я вижу тебя. Значит, не всё потеряно.

Я начинаю плакать. Крупные слёзы одна за другой ползут по щекам к подбородку. Не знаю, видит ли он их. Мне становится неловко, я встаю с кровати и отхожу к балконной двери.

– Ты в порядке? – он не подходит, не встаёт. Он всё делает правильно.

– Я думала, что я пропащий человек, что до меня никому нет дела. Я просто жила с тем, что было, и…

Разворачиваюсь к нему, он ждёт, когда я закончу.

– Давай спать, – говорю устало.

На душе очень тяжело оттого, что стало вдруг так легко. Он перемещается на кресло, я заползаю под одеяло на диван. Это будет тяжело. Я распущу отряд. Займусь собой, порву все эти мимолётные связи. Надо будет завтра сказать ему «спасибо».

polnalyubvi – Успокой меня

Я просыпаюсь, когда солнце уже светит в окно. На кресле Космоса нет, но его худи лежит на диване. Встаю, иду на кухню, ожидая встретить его там, но и там его нет. На балконе тоже пусто. Смотрю в замочную скважину. Парни спят на полу. Может, он ушёл, никого не беспокоя? Бесшумно пытаюсь открыть дверь, но она заперта на замок. Неужели он спрыгнул с балкона? Я не успеваю войти обратно в комнату, как раздаётся тихий писк. Лампочка над выключателем в комнате загорается красным. Срочно нужно собираться к Ведьме.

Скала

Мне хочется ничего не чувствовать. Потому что никто ничего не чувствует ко мне. Я хочу просто стать пылью. Я Скала. Глухая стена. Огромное пространство, которое лишь занимает чьё-то место в чей-то жизни. Меня просто нужно обойти, чтобы достичь своей цели.

Может ли быть так, что всё: каждый человек, каждый жест, каждое слово, каждый поступок, каждое молчание, каждое бездействие имеет смысл? Может, просто мы хотим видеть смысл?

В заброшенной галерее висят картины. Есть понятные, а есть – нет. Но ведь их кто-то создавал, эти непонятные картины. Значит, в них был смысл? Нет тех, кто мог бы объяснить эти произведения. Смысл утерян, а вместе с ним и чувства, которые они должны вызывать у смотрящего.

Я как непонятая картина. Без смысла. Не вызывающий чувств. Может, кому-то кажется, что он понимает меня. Но понимает ли картина, какое место она занимает в этом мире, где её создали принудительно?

Искусство прекрасно, но в моём случае бессмысленно.

Человеку, который попытался изначально навредить мне, навредил я. А человек, который изначально попытался меня спасти, навредил мне.

Я открываю глаза от стука. Словно кто-то маленьким молоточком бьёт по моему виску. Темно. Прохладно. Я поднимаюсь из угла и опираюсь о подоконник. Я слаб. Рука соскальзывает, и я царапаюсь. Стук прекращается. Мне становится страшно. Я будто долго спал, а теперь я здесь.

Я слышу, как кто-то ступает по полу. Я не один. Знаю ли я этого человека? И человек ли это? Маленький луч света. Невысокая фигура с фонарём в руке останавливается в дверном проёме. Я надеюсь, что меня не видно. Фигура делает шаг в комнату, и я набрасываюсь на неё со спины, резко дёргаю к себе и прижимаю к стене. Я просто хочу убедиться, что мне ничего не угрожает. Фигура вскрикивает. Это пугает меня, и я зажимаю фигуре рот.

Это девушка. Меньше меня ростом, худая, явно слабее. И она напугана. Но и я напуган.

Она пытается ударить меня чем-то, но я уворачиваюсь и ещё сильнее прикладываю её к стене, чтобы она не могла навредить мне. Может, она только с виду такая беззащитная и слабая.

Секунда – и её волосы воспламеняются. Я отскакиваю от неё, словно она сейчас может взорваться. Она, как-то странно пошатываясь, движется в сторону выхода. Сам не знаю, зачем, но я хватаю её за капюшон, чтобы она не успела сбежать. Она быстро начинает снимать кофту, и её одежда пламенеет. Кажется, она может гореть вся. Она выбрасывает горящую одежду в окно, а я прячусь в правом углу.

Она пугает меня.

Она опасна. Она горит. Она сильнее.

Она, кажется, плохо себя чувствует. Сползает по стене у окна и смотрит на меня. А я слежу за ней: как бы она меня тут не поджарила. Она пытается дышать ровно, но дыхание её сбито.

– Что ты такое? – спрашиваю я. Мой голос, отражаясь от стен, звучит так необычно.

– Кто ты? – спрашивает она, хмурясь. – Я тебя не видела раньше.

Раньше… Она, значит, была тут раньше!

– Что ты тут делаешь? – спрашиваю я.

– Это твой дом?

Значит, не была. А может, это мой дом. Но я так не думаю. Мотаю головой.

– Тогда что ты тут делаешь? – спрашивает она. Может, это её дом, а я случайно вторгся на её территорию?

– Прячусь, – отвечаю я. Это слово само выпрыгивает из моих уст, я даже не успеваю осознать его значение. Но теперь я понимаю, отчего мне было так страшно тут очнуться. Ведь я прячусь.

– От кого?

Хороший вопрос, жаль, что я не помню ответ. Он будто бы есть в моём мозгу, только я словно получил удар или что-то типа того и не помню. Но я знаю, что я тут прячусь.

Шум где-то под нами, и новый голос зовёт:

– Пламя!

Я тут же напрягаюсь. Голос мужской, а наши силы и без того не равны. Она поднимает руку и спокойно произносит:

– Это за мной.

По стене поднимается вверх. Ей всё ещё нехорошо. Она неумело пытается это скрыть от меня.

– Не двигайся, – говорит она мне. – Я просто ухожу.

Она действительно направляется к выходу, сверля меня взглядом. Я чувствую, как моя рука, словно наполняясь свинцом, тяжелеет, будто мне воткнули вместо неё в плечо что-то неподъёмное. Я слышу голоса внизу. Кажется, там несколько человек. Надо выбираться отсюда.

И я решаю бежать. Просто бежать, куда глаза глядят. Я вылетаю из комнаты и бегу по ступеням вниз, даже сбивая кого-то по пути. Но это не останавливает меня. Я слышу стук сердца в своей голове. Покидаю здание. Стук повсюду. Словно город стучит в несколько сердец. Стук разный. Рваный. Значит, тут есть и другие сердца, люди или кто… И они могут быть опасны.

Я бегу, я бегу, я бегу. И путь врезается в мою память.

Я просыпаюсь, замёрший, в холодном поту. Вокруг дома́, такие же пустые, как и те, от которых я бежал ночью. Голова болит, словно я простужен.

Входная железная дверь дома, у которого я уснул, тяжело и со скрипом отворяется. Я невольно вздрагиваю и оборачиваюсь, но моё тело не слушается меня полностью.

Она стоит, омываемая солнечным светом. Красивыми волнами вдоль её прядей спрятаны несколько веточек амброзии. Она похожа на ангела, спустившегося из тёмного дома. Или поднявшегося.

Она смотрит на меня пару долгих секунд, а потом разворачивается и делает несколько шагов в противоположную от меня сторону. Я замечаю на горизонте ещё людей. Она тоже замечает их. Останавливается. Разворачивается и подходит ко мне. Я, сидя, отшатываюсь назад в безуспешной попытке подняться.

Она не пугает меня, просто… просто…

Она подходит прямо ко мне и пытается помочь мне подняться.

– Как ты здесь оказался? – она раздражена. – Ты новенький?

Ей удаётся поднять меня. Я выше её на полголовы, и теперь она смотрит на меня своими чистыми глазами снизу вверх. Она совсем не боится меня. Она так близко. И от неё пахнет чем-то очень приятным.

– Это что за хмырь? – раздаётся позади неё.

Несколько недружелюбных парней приближаются к нам. От испуга я делаю резкий шаг назад, но девушка удерживает меня. Она смотрит на них, потом резко поворачивается ко мне и быстрым полушёпотом говорит:

– Либо ты скажешь, что ты в моей команде, и они тебя не тронут, либо ты не с нами, и я за них не ручаюсь.

Решать нужно немедленно. Это пугает. Я не знаю её, хоть она меня и завораживает, я не знаю их. Я молчу, боясь сделать неправильный выбор.

Она перестаёт держать меня, поворачивается к парням и уверенным голосом произносит:

– Это новенький, он теперь в нашей команде. А наши неприкосновенны.

Кажется, эта новость совсем им не по вкусу. Их грозные лица становятся ещё суровее. Я один, а их пятеро. Даже если и драться… Вспоминаю девчонку из ночного дома. Она загорелась. Они тоже буду гореть? Или они могут что-то ещё? А она?

– Но, Календула… – говорит парень в капюшоне, но девушка его обрывает:

– Меня ждут. Объясните ему всё, приведите в порядок.

Парни молчат.

– Вам ясно? – она чуть прикрикивает на них.

– Да, – разноголосо отвечают они.

Она снова поворачивается ко мне и с какой-то озабоченностью в голосе произносит:

– Ты случайно никого больше не видел тут? Возле дома или в округе? Кудрявого черноволосого парня.

Я машинально хватаюсь за волосы. Может быть, я кудрявый. Она поджимает губы и, даже не попрощавшись ни со мной, ни с парнями, уходит. Так просто уходит.

Я не знаю, помогла она мне или нет, но оставаться с этими парнями мне не хочется. Когда Календула скрывается за поворотом, парни подступают ко мне. Я не чувствую себя их добычей, нет. Я словно урод в передвижном цирке, на которого собрались посмотреть. Отступать бесполезно, а нападать тем более.

– Давно ты в городе, новенький? – парень в капюшоне потирает бороду.

– Нет, – я звучу неуверенно, совершенно не скрывая свой испуг.

– А чё делал у дома Календулы? – спрашивает парень со вставным золотым зубом.

– Я… я…

Не знаю, стоит ли мне говорить, что было ночью. Мне не хочется им ничего рассказывать. А ей я бы рассказал.

– Я бежал… – выдавливаю из себя.

– Чё, прям бежал к Календуле? – парень в капюшоне неодобрительно склоняет голову на бок.

Хмурюсь:

– Я не понимаю.

Они усмехаются. Все они. Это мерзко. И устрашающе.

Парень кладёт посиневшую руку мне на плечо, и меня пробирает от холода.

– Календула наша. Наша, усёк?

Я их не понимаю.

– Мы её с тобой делить не будем, – подхватывает парень в капюшоне. – И если что пойдёт не по-нашему, то херня эта вся неприкосновенность. Ты понял? Она наша. Она это знает. Ей просто поиграться хочется, нас подразнить за то, что мы устроили.

– Был тут один… – вступает парень, убирая свою холодную руку с моего плеча. – А куда делся? – обращается он к своим.

Парень, о котором она спрашивала?

Я уже жалею, что не отказался от её предложения. Надо будет отказаться, как только она вернётся. Да.

– Убито выглядишь, новенький, – усмехается парень, обнажая свой золотой зуб. – Давай приведём тебя в человеческий вид, что ли. Мы неплохие, ты не думай, просто ты Календулу не трогай, и всё будет зашибись. Договорились? – он протягивает мне руку.

Я неуверенно киваю и как можно увереннее пожимаю руку.

Они отводят меня в квартиру одного из них и дают мне помыться. Раздеваясь в ванной, снимаю носок и замечаю, что пальцы моей левой ноги каменные. По-настоящему каменные. Я трогаю их. Они и на ощупь как холодный камень. Пытаюсь согнуть их мышцами, пошевелить ими как-то, но бесполезно, они не слушаются меня. Тогда я рукой пытаюсь согнуть их. Прилагаю небольшое усилие, и мизинец на моей ноге с характерным хрустом трескается. Я тут же убираю руку. Тонкая, совсем неглубокая трещина у самого основания пальца.

От паники пересыхает в горле. Я не знаю, что делать. И просто залезаю в горячую воду.

Я лежу в ней несколько минут, расслабляясь, меня даже немного клонит в сон. Из этого состояния меня резко выдёргивает боль. Я едва сдерживаюсь, чтобы не закричать. Стиснув зубы, я смотрю на пальцы ног. Они все теперь обычные. Я тихонько трогаю мизинец, и становится больно.

Вытаскиваю ногу из воды.

Вокруг мизинца всё опухло, от лёгкого прикосновения всё болит. Я стараюсь быстро помыться, одеться и выйти к парням. Ступать больно. Я стараюсь делать вид, что всё в порядке, но ходить как все я не могу.

Они ждут меня на кухне, что-то обсуждая, расположившись кто где: двое на стульях, один у окна, ещё двое на полу, подпирая спинами плиту и холодильник. Они объясняют мне про ходки, кристаллы и Хирурга. Я слушаю их, но словно не слышу. Очень часто переключаюсь на боль в мизинце. Они спрашивают, всё ли мне понятно. Я машинально киваю, лишь через мгновение осознавая, то слушаю их вполсилы. Разберусь. Лишь бы сейчас не подохнуть от боли.

Мне не хочется показывать свою слабость. Может, потому что я действительно слаб. А может, потому что я всё ещё нахожусь в замешательстве.

Они начинают подниматься, и я следую их примеру.

Парень со вставным зубом всматривается в моё лицо, прищурив левый глаз. Он рассматривает меня, будто критик работу в музее, ища изъян: глаза бегают, пытаются уловить мелкие детали моего лица, но не улавливая целостную композицию.

– Ты какой-то бледный. Неважно себя чувствуешь? – интересуется он. Его беспокойство о моём здоровье не кажется праздным и тем самым настораживает. – Ты говори, если что.

– У меня болит… – почему-то признаваться до конца не хочется. Подумаешь, мизинец, какая малость!

– Мы тебя не трогали, – тут же защищается он.

– Это я сам. Ночью, – вру. – Кажется, ногу подвернул.

– А, ну это дело поправимое, – он хлопает меня по плечу. – Надо к Швее тебе, она посмотрит. Она во баба, лека́рка или типа того. Я отведу. Без проблем, – он замечает мой неодобрительный взгляд. – Календула убьёт, если узнает, что с тобой что-то не так. И на кой ты ей, вообще, сдался…

И на кой я ей, вообще, сдался? Странно. Эта фраза теплом разливается по моему нутру.

Мы спускаемся, и я просто следую за ним, стараясь делать вид, что чувствую себя превосходно. Ботинок на левой ноге неприятно жмёт.

– Меня зовут Старик. Тот борзый парень в капюшоне – это Броненосец. А парень с холодной рукой – Холод. Есть ещё Шквал – тот, что повыше, и Лезвие. Он пониже. Тоже борзые ребята. А, ну, и пара девчонок: Русалка да Пантера, – а потом он мечтательно добавляет. – И наша Календула.

А потом он замолкает, погружаясь в свои мысли, что меня вполне устраивает. Болтовня только усиливает ощущение боли. У дома Швеи нам приходится сесть на ступеньки, потому что Швея нам не открывает. Может, делает вид, что её нет дома.

Старик вытаскивает пачку сигарет и предлагает мне закурить. Я отказываюсь. Не хочу ничего брать от малознакомого человека. Едва он тушит спичку, как замечает полную женщину небольшого роста, направляющуюся к этому дому.

– Вот зараза, только закурил, – Старик поднимается. – Чего сидишь? Задницу оторвал и марш лечиться. Швея! – он улыбается. – А мы к тебе. У нас тут проблемный новенький.

– Доброго, мальчики, – она не смотрит на нас, вставляет большой ключ в замок. – Новенький? Ещё один, – вздыхает. – Ну, заходи, раз новенький, – она открывает дверь и широким жестом приглашает внутрь. – Старик, ты с нами?

– Не, я покурю, – а потом он обращается ко мне: – Дорогу запомнил? Не потеряешься?

Я опять машинально киваю, хотя здания тут похожи друг на друга. Даже если заблужусь, кому какое дело…

– Ну, покеда! – он поднимает ладонь вверх, прощаясь.

Дом Швеи маленький. Мне кажется, сама Швея здесь кое-как помещается, а тут ещё и я. Потолки невысокие давят на меня. Большой. Больной. Явно не к месту в этом доме.

– Ну, чего стоишь в проходе? – она чуть толкает меня бедром, чтобы я дал ей пройти на кухню. – Садись, рассказывай, что болит. Только давай по делу, у меня и без тебя забот сегодня полно.

Я молча сажусь на стул и снимаю ботинок с ноги вместе с носком.

– М-м-м-м… Ясно, – говорит она, чуть нагнувшись над моей ступнёй. – А ты немой?

– Нет, почему?

– Молчишь. Ты как деревянный. Молодёжь! Новенький, новенький! Со старенькими бы разобраться.

Пока она причитает, лезет в холодильник за льдом, заворачивает его в кухонное полотенце и даёт мне.

– На, приложи. Дай гляну, – она своими сухими старческими пальцами едва касается вспухшей поверхности ступни. – Мизинец. Ну, вроде, не перелом. Значит, трещина. Сейчас.

Достаёт марлю и режет её на тонкую полоску большими зелёными ножницами с наполовину облезлой краской.

– Вот так, – он связывает мизинец и безымянный палец. – Так и ходи. Понял?

– Ага.

– Ну, всё, прикладывай лёд-то.

Я ставлю ногу на стул и прикладываю лёд. Холод мгновенно пробирает и успокаивает.

– А ты молодец, – она ставит чайник. – Кремень. Скала. Чай-то будешь? Ел что?

– Нет.

– Нет – не будешь, или нет – не ел?

– Не ел. Я и не хочу.

– Будешь, значит, чай. С ромашкой.

Перечить ей не хочется, как, впрочем, и чая. Но она только что предприняла попытку унять мою боль, так что отказываться было бы верхом невежливости.

– Конечно. Спасибо.

Она добродушно улыбается.

Мне нравится её улыбка. Такая простая, человеческая. Но я не могу отделаться от мысли, что отвлекаю её от чего-то более важного.

Швея много суетится, гремит посудой. Это раздражает немного, но я пытаюсь отвлечься от этого состояния. И я невольно вспоминаю её.

Календулу.

Мы почти допиваем чай, когда в дверь стучат.

– Швея, это Календула! – раздаётся по ту сторону дома. – Новенький ещё у тебя?

Она пришла за мной! Я чуть ли ни подпрыгиваю на стуле, роняю лёд и тут же начинаю натягивать носок на ногу. Швея тем временем отпирает дверь. Календула входит, и я замираю в совершенно дурацкой позе от её взгляда. Полусогнутый со шнурками в руках.

– Он в порядке?

– Жить будет.

– Ладно, зашнуровывай быстрее. Пойдём есть, – она почти уходит, когда вдруг оборачивается, снова заставляя меня замереть, и бросает: – Как зовут?

От растерянности смотрю на Швею. Я не знаю, как меня зовут.

– Скала, – отвечает она.

Календула кивает и выходит.

Пока Календула закуривает у кафе в компании Шквала и Броненосца, я захожу внутрь. Запахи будто пробуждают во мне воспоминания. Словно мой желудок долго спал, а сейчас проснулся. Мне не нравится, что я хочу есть, но мне нравится, что я ощущаю голод.

Подхожу к свободному столику у окна, замечая трёх девушек. Маленькая брюнетка с волосами, собранными в огромный пучок; девушка с длинными белыми волосами, вроде бы даже знакомая, и рыжая – та самая, из дома. Она, кажется, тоже узнаёт меня, заслоняя лицо ладонью.

Календула не докуривает. Нервно тушит сигарету и в сопровождении своей свиты входит в кафе. Броненосец отходит к стойке делать заказ, и я замечаю это странное существо. Мне становится дико страшно, будто меня только что загнали в ловушку. Мизинец болит с утроенной силой. Я стараюсь не смотреть на стойку.

Броненосец присаживается к нам. Тут светловолосая девушка с соседнего стола встаёт и, поправляя свою причёску, идёт к нам.

– Календула, сестричка, доброе утро! – она звучит приторно-сладко, и мне это не нравится. – А что это у вас за новенький мальчик? Симпатичный, – она падает на диван к Календуле, заставляя тем самым её подвинуться.

– Змея, свали! – Календула не отталкивает её, но всем своим видом даёт знать, что ей тут не рады.

– Как грубо! – поворачивается ко мне, мило улыбаясь и протягивая свою тонкую руку. – Я Змея.

Бросаю взгляд на Календулу. Что мне делать? Что этой Змее нужно от меня? Календула молча смотрит мне в глаза. Кажется, ей интересно, как поступлю я. Наверное, проявить вежливость будет самым правильным решением.

– Скала, – я пожимаю её руку, едва касаясь пальцами.

– Какие мощные руки! – от её любезностей меня тошнит. Она поворачивается корпусом, почти подпрыгивая на месте, к Календуле: – Давно он тут?

– Змея, я же сказала, – Календула строго смотрит на неё.

– Ты мешаешь, – не выдерживает Шквал, сидящий слева от Календулы, но девушка поднимает кулак, и Шквал вжимается в спинку дивана. Наверное, он сказал лишнего.

– Это женское любопытство, – не унимается Змея. – Новенький, да?

– Да, он совсем недавно здесь, – отвечает Календула сухо.

– Ты берёшь его к себе в отряд? Ты любишь брать симпатичных мальчиков к себе. Нам бы тоже не помешал симпатичный мальчик, – она заигрывающе смотрит на меня. Мне неприятно.

– У тебя уже есть парень, чего ты хочешь?

– Обожаю твою прямолинейность, сестричка. Но это не для меня, а вообще. Люблю смотреть на красивое.

Этот комплимент меня пугает. Не хочу встретиться взглядом ни со Змеёй, ни с Календулой. Начинаю тупо пялиться в стол.

– Просто констатирую. Была рада тебя видеть, сестричка, – она целует Календулу в щёку. – Была рада познакомиться, Скала, – встаёт. Я внутренне выдыхаю. – Целоваться не будем.

И наконец-то она возвращается за свой столик. Мы все провожаем её взглядом. Я хочу убедиться, что она не передумает и не вернётся к нам. Мой взгляд цепляется за рыжие волосы. Меня пугает, что они могут загореться.

– Они из отряда… – Календула запинается, – Аквамарина. Вы объяснили ему про ищеек? – обращается она к Броненосцу. Тот кивает. – Они напугали тебя? – спрашивает уже меня.

– Нет, – вру я. – Они мне неприятны.

Я боюсь рыжую девчонку. Я, если быть честным до конца, всех тут боюсь. Кроме Календулы. Есть в ней что-то отличное от других.

– Я не запрещаю общаться с другими, но будь осторожен. Всех нас терзают монстры.

Когда мы кончаем с едой, Календула решает показать мне дом, где я могу жить. Я не возражаю. Выбирать я не умею и не люблю. Я не понимаю, что в принципе требуется от меня сейчас, поэтому мне нравится, что мне говорят, что делать. А я просто делаю.

Мы выходим на улицу из кафе, но никуда не идём, так и стоим у входа. Мне очень хочется кое-что спросить у Календулы, но я не хочу, чтобы это слышали парни. Она, кажется, замечает это и отправляет их вперёд.

– Что? – Календула не церемонится.

– Я хотел узнать про эту рыжую из кафе.

Календула меняется в лице, словно мой вопрос успокаивает её.

– Её зовут Пламя. Ты её уже видел?

– Да. Она загорается.

– Только волосы. Когда ты её видел?

Я коротко рассказываю ей о нашей встрече. Мне хочется верить, что Календула сумеет успокоить мои беспокойства, накатывающие словно предштормовые волны.

Календула не спрашивает меня ни о том, как я оказался в том доме, ни почему я напал на Пламя. И меня это даже расстраивает. Она словно держит меня на дистанции. Мне обидно, я ведь вряд ли хуже любого другого парня в её отряде. Но она меня совсем не знает. Да и я не знаю себя.

– Хорошо, что там была Змея, – говорит Календула спокойно. Это звучит странно. Мне показалось, что она не в восторге от светловолосой девушки. – Самородки опасны. Они прожигают кожные покровы, мясо и вызывают галлюцинации.

– Я не знал.

– Теперь знаешь.

Я смотрю через окно на столик, за которым сидит Пламя.

– Тебе нужно поговорить с ней, – продолжает Календула.

– Что? О чём?

– О происшествии. Ты напугал её.

– Она напугала меня.

Разговаривать с рыжей у меня нет ни малейшего желания.

– Скала, она хрупкая девочка.

– У которой горят волосы.

– Это как-то ей помогло? – она немного молчит. – Просто извинись.

– Но я не хочу.

Это ведь она напугала меня, я просто защищался.

– Хорошо, – Календула снова становится строгой. – Тогда как твой лидер я настоятельно рекомендую тебе извиниться перед ней.

Мне хочется ей возразить, мне хочется засыпать её мелкими аргументами, почему этого делать не стоит. Но я не могу. Нет, не так. Я не хочу перечить ей.

– Я буду ждать тебя за кафе, – она разворачивается и уходит.

Я сворачиваю за угол и тупо жду. Пламя сама сталкивается со мной, но она не пугается меня, она пугает меня. Я молча смотрю на неё сверху вниз. Интересно, что нужно сделать, чтобы у неё снова загорелись волосы?

Надо что-то сказать.

– Я тебя ждал. Ты в порядке?

Я не хочу извиняться за то, в чём не чувствую своей вины. То, что она девушка, не даёт ей исключительное право находиться в позиции жертвы.

Она почему-то молчит.

– Я про руку. Я не знал. Извини.

– С рукой всё нормально, – она отвечает тихо. – Хм… Я напугала тебя.

– Да, – почти перебиваю её. Я тоже хочу услышать её «извини».

– Значит, ты Скала?

Это не то, что я жду.

– Ты теперь у Календулы?

Она явно не собирается извиняться.

– Это всё, что я хотел сказать.

– Я Пламя, – она улыбается, чуть поджав губы.

Киваю и ухожу.

Я едва успеваю обжиться в доме, который для меня выбирает Календула, едва успеваю понять, как устроены ходки, как Календула собирает свой отряд.

Мы сходимся в какой-то светлой, почти жёлтой квартире, слишком уютной. Такой, в которой мягкие диваны, даже стулья – и те мягкие. Где какие-то безделушки, безвкусные и бесформенные, натыканы на полках и комоде, где картины не изображают ничего конкретного. Предметов так много, они настолько разнообразны, что сложно понять, что их объединяет.

Я располагаюсь в кресле в углу. Мне не нравится сидеть с кем-то бок о бок. Когда мы рассаживаемся, Календула, которая всё это время стоит, обращается к выходу:

– Заходите!

Пламя в сопровождении какого-то парня в коричневой кожаной куртке, которую я уже, впрочем, видел, и высокого мускулистого парня, которого я ещё не знаю, входит в комнату, останавливаясь у порога. Я снова пугаюсь. Но не Пламя как таковую, а то, почему она может быть здесь. Что ей нужно от меня? Она меня преследует? Мысли о преследовании больно отдаются в моём мизинце. Мне хочется вскочить и убежать.

Я вжимаюсь в кресло.

– Вы все знаете о том, что случилось, – начинает Календула, не приглашая вошедших сесть. – Аквамарин пропал, и пока следов его нет, как, впрочем, и остальных. Отряд не может существовать без ищейки, вам ли не знать. Отряд Аквамарина принял решение о расформировании до тех пор, пока их лидер не будет найден. Пламя, Лётчик и Хрусталь вступают в наш отряд.

Я что-то слышал о пропавших, но мне это казалось малозначительным. Зачем мне обращать внимание на то, что не касается меня? Меньше всего мне сейчас хотелось бы быть в отряде с Пламя, видеть её. Страх перед ней никуда не девается. И Календула только делает хуже. Она будто всё время пытается сделать мне хуже. Но почему? Я ведь рассказал ей, что было. Зачем она так со мной? Может, это проверка?

– Календула, это похоже на месть, – нарушает воцарившуюся тишину Пантера. Я не понимаю её слова.

– Это может быть похоже на что угодно, – сухо отвечает Календула. – Мне плевать.

– То есть как только Аквамарин вернётся, они уйдут? – спрашивает Старик. Календула смотрит на Пламя:

– Если они захотят.

– Мы уйдём, как только он вернётся! – подтверждает Пламя.

В её голосе звучит страх.

– Но это абсурд! – вскакивает Лезвие. – Мы только что взяли этого пацана, – он рукой показывает на меня, приковывая ко мне всеобщее внимание. – Зачем нам ещё двое?

– Ты что, думаешь, мы закроем глаза на то, что ты берёшь в отряд ещё двух парней? – медленно поднимается Броненосец. – Я не буду мириться с этим.

– А девчонка? – подскакивает Русалка.

– Вы забываетесь, – холодным голосом Календула остужает нарастающий бунт. – Они наш отряд. Пламя и Лётчик теперь наш отряд.

– Календула, что мы сделали не так?

– Мы всё исправим!

– Пожалуйста!

– Не надо!

Словно вулкан, всех прорывает. Кто-то даже падает на колени. Я ничего не понимаю. Это выглядит так унизительно.

– Хватит! – я впервые слышу, как кричит Календула. – Как малые дети. Жить они будут в своём районе, ходить на ходки вместе с нами. Это всё.

Она отходит к окну, став к нам спиной. Все потихоньку расходятся, и я следую их примеру, прохожу мимо Пламя, едва бросая на неё взгляд. Она выглядит растерянной. Лётчик подходит к Календуле. Мне это не нравится. Я не слышу, что он ей говорит, но странно, что Календула совсем на него не смотрит. Стоит, опустив взгляд. Лётчик хочет коснуться её плеча, но она резко дёргается назад.

Будто между ними что-то было. Или есть. Или будет. От последнего свербит. Лётчик мне тоже не нравится, как и всему отряду. Что ж, наконец-то у нас есть что-то общее.

Внутри отряда эту новость не обсуждают. Не так. Её, конечно, обсуждают, но не со мной. Я сам ещё не вышел из разряда новеньких, чтобы со мной обсуждали пришедших. Думаю, обо мне тоже говорят за спиной. Мне бы этого хотелось и не хотелось одновременно. Не хотелось бы, потому что это неприятно. Факт. Но хотелось бы, потому что это давало бы мне определённую значимость, ценность. Бессмысленно то искусство, которое не обсуждают, пусть даже за спиной.

Я чувствую свою маленькость в этом огромном городе. Пожалуй, из-за этой маленькости я особо и не чувствую ничего другого. Все высотки, пустые окна, самородки, люди, тени – всё это словно смотрит и ждёт от меня чего-то важного, грандиозно значимого. А я под их микроскопической линзой. Я маленький, незначительный. И я не знаю, что конкретно от меня хотят. Это давит, зажимает в тиски. Я чувствую постоянное напряжение, боюсь совершить ошибку или показаться каким-то не таким. Ведь я не такой.

Моя первая вечеринка в этом городе. Шумная, выбивающая все мысли музыка. Почти полное отсутствие света. Алкоголь. Танцы. Горячие тела малознакомых людей. Даже тех, с кем я знаком, я знаю мало. Где-то на сцене за пультом диджея стоит толстый парень с наушником на одном ухе.

Поначалу само место вызывает у меня отталкивающие эмоции, но это длится буквально секунд пять. Какая-то общая волна настроения всей вечеринки подхватывает меня и засасывает в свою пучину. Здесь все равны. На глубине морского дна равны все: и потопленные корабли, и тела людей, и сундуки с бессмысленными сокровищами. Это и есть царство Календулы.

Первым делом я выпиваю. Потом ещё. Хочется танцевать, но стеснение так просто не отступает. В полутьме от стробоскопов и лазерных установок все люди превращаются в чёрные силуэты, безликие и пустые. Странно, но мне тоже хочется почувствовать себя безликим, свободным от установок и внутренних переживаний, свободным от самого себя.

Я теряю себя в толпе. Я распадаюсь на куски. Всё вокруг тоже распадается на куски, и мы превращаемся в песок, общую массу. Я – это толпа, толпа – это я. Мне нравится ощущение общности, мне нравится, что я не один, что они чувствуют то же, что и я. Я – это они, а они – это я.

В реальность меня возвращает этот маленький эпизод: Календула, выводящая Лётчика из зала. Я не вижу точно, но мне кажется, что она держит его за руку. Меня внутри обжигает. Становится слишком шумно и душно. Я не могу совладать с собой и следую за ними. Это неправильно, я понимаю, но я должен знать, зачем она его…

Они стоят на лестнице за туалетами. Говорят вполголоса.

– Совсем ничего, – грустно произносит Календула.

– Я попробую ещё раз, – от слов Лётчика мне становится не по себе. – Для меня это важнее, чем для тебя, ты знаешь.

– Мне тоже это очень важно, Лётчик.

– Я хотел поблагодарить тебя за…

– Скала? – обрывает она его чуть растерянно. Я сам не замечаю, как, поддаваясь какому-то звериному чувству внизу живота, выхожу из-за угла. Она недовольна мной, её брови нахмурены. – Я возвращаюсь в зал.

Она уходит молча, даже не взглянув на меня. Через пару бессловесных секунд и Лётчик решает вернуться. Он ровняется со мной, и я тут же вцепляюсь в его предплечье:

– О чём вы говорили? – смотрю ему прямо в глаза. Мой голос суров.

– Что тебе надо? – он вырывает руку, но я снова хватаю его.

– Ты слышал мой вопрос.

– Тебя это не касается.

Я сдавливаю его руку.

– Голубки ссорятся? – Лезвие поднимается по лестнице к нам навстречу, и я невольно опускаю руку Лётчика. Есть в голосе Лезвия что-то недоброе. – А я всё думал, когда это случится. Мы даже ставки делали…

За Лезвием поднимаются Шквал и Холод.

– Спорим, угадаю из-за чего? Точнее, из-за кого. Из-за Календулы. Мы, кажется, чётко дали понять, что она наша.

Лётчик молчит. И я молчу. Мне мерзко от того, что они называют её «наша». На мгновенье в моей голове проносится «она моя». И это пугает. Ведь она не моя. Она отталкивает меня, но притягивает к себе Лётчика. Разве я хуже Лётчика? В нём ничего нет. Совсем ничего.

Мы ведь, и правда, говорили о Календуле. Врать об этом нет смысла. Да, может, они и слышали всё сами.

Шквал замахивается на Лётчика, но я успеваю перехватить удар. Загибаю его руку за спину и мощным пинком под зад отталкиваю в сторону. Он неловко падает мордой вниз, кажется, ломая нос. Лётчик отскакивает в сторону. Лезвие засучивает рукава своего поло и бросается на меня. Ребром руки он пытается прорезать мне грудь, но он лишь убого тычется в неё. Я чувствую, как тяжело дышать, я чувствую, как грудь моя, стягиваясь, превращается в камень. Ударяю Лезвие в челюсть, только чтобы он от меня отстал. Рука проезжает по его скуле, длинный порез остаётся на моих костяшках.

Холод подбегает к парням и помогает подняться. Если надо драться, я буду драться и дальше.

– Ублюдок, – схаркивает Лезвие, поднимаясь.

Мы ждём, когда они уйдут. Может быть, они сейчас позовут подмогу. Такая перспектива меня не радует. Лётчик мне не помощник, а пятеро на одного – это уже чересчур.

– Я не знал, что ты так хорошо дерёшься, – выходит из оцепенения Лётчик.

– А ты отлично стоишь без дела, – дышать всё ещё тяжело. Я чувствую, как окаменение переходит на правое плечо.

– Извини. Спасибо тебе.

Он протягивает мне руку. Я чувствую, что это важно, если я ему сейчас пожму или не пожму. Будто от этого выбора что-то поменяется в моей жизни, я только не знаю, что.

Я не умею выбирать.

Он смотрит на меня искренним взглядом благодарности. Это подкупает. Он благодарен мне, я только что был ему нужен. Я нужен. Пусть и Лётчику, но всё-таки нужен.

Рука болит, и я медленно протягиваю её. После рукопожатия потираю плечо.

– Надо, наверное, валить отсюда. Давай выпьем что-нибудь?

Я киваю, и мы уходим. Мы берём бутылку крепкого и одноразовые стаканчики, распиваем, сидя под фонарём. Мы почти не разговариваем. Есть в Лётчике что-то родное. Но почему-то это отталкивает в нём. Как два положительных или отрицательных заряда, мы будем всегда отталкиваться друг от друга. Но я корыстен. Я хочу знать, чем занимается Лётчик и что ему нужно от Календулы. Это безумство, оно охватывает меня, я понимаю. Но я не могу сопротивляться. Я не хочу сопротивляться.

В следующий вечер ходка, и побитые морды парней явно привлекают внимание непосвящённых. Но я делаю вид, что я тут не при чём. Лётчик поступает так же. Календула, кажется, не в курсе, что произошло. А может быть, в курсе, но ей плевать. Интересно, было ли бы ей плевать, если бы побили меня? А Лётчика?

Моя рука всё ещё в окаменевшем состоянии. От плеча до локтя просто неподвижный кусок мрамора. Стараюсь не показывать эту слабость остальным. Не хочу, чтобы кто-то заметил, что я ущербный.

Стараюсь работать как все, но моя производительность меньше. Календула об этом не узнает, она не ходит с нами на ходки, но сам факт давит на меня, как и моя больная рука. Мне страшно от мысли, что я навсегда останусь таким. Рука не прошла за сутки, и я нервничаю.

Никто об этом не знает.

Мне не с кем поделиться.

Лётчик, Лезвие и Броненосец грузят мешки с самородками в тележки и утаскивают их к Хирургу. Я что-то слышал о нём, но мне ещё не выпадало увидеть его вживую. Да мне и неинтересно это особо. После ночной работы хочется просто рухнуть в кровать, а не тащить всё собранное чёрт знает куда.

Остальные расходятся, когда ко мне подходит Пламя.

– Проводи меня.

Это просьба. Она не приказывает, как Календула, а просит, словно давая мне выбор. Странно, ощущения выбора у меня нет. Отказать девушке в том, чтобы проводить её до дома, – сочтут за бездушную скотину. Но она же мне никто.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Я боюсь темноты.

Это смешно. Она может зажечь свои волосы, и никакой темноты вокруг неё не будет. Она ведь понимает это. А вот я боюсь темноты. Думая о темноте, я невольно думаю о тенях. Есть в них что-то общее и пугающее.

– Почти светает.

Я неплохо дерусь, ладно. Но я не собираюсь калечить себя из-за девушки. От неё, вообще, одни неприятности. К тому же моя рука в своём худшем из состояний. Однорукий я так себе боец.

– Ладно, – она выдыхает и идёт в сторону, видимо, своего дома. Я даже не знаю, где она живёт.

В мою голову пулей влетает мысль: «Что, если Календула узнает?». Что, если Календула узнает, что Пламя просила проводить её, а я отказал? Или с ней что-то случится, а я просто отказал пройтись с ней в другой район? Что тогда подумает обо мне Календула?

Бежать за Пламя и кричать ей что-то вдогонку я не хочу. Просто иду на расстоянии следом. Она вдруг останавливается и оборачивается:

– Ты меня преследуешь?

Женщина!

– Ты же сказала проводить тебя.

С ней очень сложно.

– Но ты же отказался.

Неправда. Я не соглашался.

– Я не отказался.

– Ладно, – она напряжена, – только не иди, пожалуйста, сзади. Иди рядом.

Рядом так рядом. Подхожу к ней. Из-за угла выходит худая фигура в чёрном, и волосы Пламя загораются. Фигура – девушка совсем не обращает на нас внимания и не выглядит пугающей. Мне она кажется мерзкой. Не знаю, как объяснить. Она не противная, нет. Просто есть в ней что-то отталкивающее, то, из-за чего подходить к ней не хочется. Да! Она как чёрный грибок на внутренних стенах старых домов.

– Ты её боишься? – спрашиваю я Пламя.

– Нет, – тут же отвечает она. – То есть… это глупо, да?

– Я не знаю. Её стоит опасаться?

– Вообще-то, нет. Она грубая, да, но…

Я не хочу больше её слушать. Я устал, и у меня болит рука:

– Мы пойдём или нет? – перебиваю её я. – Мне потом ещё обратно идти.

Я провожаю её до дома, мы сухо прощаемся, и я плетусь домой.

Я не чувствую руку больше суток. Меня это пугает.

Поспать удаётся лишь несколько часов. Рука продолжает каменеть, и я чувствую, как немеют мои пальцы. Это не может так больше продолжаться.

Голова от плохого сна, ночной работы, боли и голодного желудка варит плохо. Решаю поесть, хоть так набраться каких-то сил и уже потом что-то делать со своим состоянием.

В кафе уже сидят пара наших, в их числе Лётчик с Календулой. Он сидит прямо напротив неё. Завидев меня, он подскакивает с места и подлетает ко мне:

– Ты не знаешь, где Пламя?

– Дома. Я проводил её.

– До дома?

– Ну, да. Она попросила, – мне хочется есть.

– Она попросила проводить тебя? – он ненадолго замолкает, и я всего на мгновенье замечаю в его глазах отблеск, который есть у всех нас, когда мы смотрим на Календулу. Может, Пламя симпатична Лётчику? Но тогда зачем ему Календула? – Но её там нет.

– Может, вышла. Не слежу за ней, – быстро делаю заказ и успеваю занять освободившееся напротив Календулы место.

Когда заказ оказывается готов, я понимаю, что мне сейчас придётся опозориться. Лётчик сидит на барном стуле у стойки, нервно трясёт ногой. Он получает мой заказ от тени и приносит мне, кладя вилку справа. А я не могу поднять правую руку. Беру вилку в левую.

– Не замечал, что ты левша, – тут же говорит сидящий рядом со мной Старик.

Я никак не реагирую. Приступаю к еде, неловко работая вилкой. Календула пьёт чай и смотрит в окно. Она выглядит напряжённой, но, по-моему, она всегда такая. Недоступная.

– Что с твоей рукой? – спрашивает Старик. Я не успеваю опомниться, как он хватает меня за руку и кладёт её на стол. – Она весит килограммов десять!

Календула смотрит на мою руку. Мои пальцы почти окаменели, так что это уже заметно. Она резко задирает рукав моей толстовки.

– Это что такое? – она обращается со мной как с ребёнком.

Хотел бы я сейчас убрать руку со стола, скрыть явные улики. Но рука больше не принадлежит мне. Её будто пригвоздили к столу.

Звенит колокольчик, и я невольно перевожу взгляд. Это Пламя входит в кафе. Очень хочется – будто одна она может меня спасти от стыда и лишних расспросов, – чтобы она подошла к нам. Но Лётчик – конечно, он! – всё портит, подскакивая к ней.

Календула берёт меня за пальцы.

Календула. Берёт. Меня. За пальцы.

Я смотрю на неё, пытаясь поймать её взгляд, но она смотрит исключительно на мою руку.

– Твои пальцы чувствую что-то?

– Тебя.

– А так? – она касается запястья.

Боже! Хотел бы я это сейчас почувствовать. Её тонкие пальцы на моём запястье. Но я не чувствую ничего. Чёртов неудачник!

– Ничего.

– Давно у тебя так?

Я хочу уловить в её голосе нежность, хоть в едином звуке. Но как мыльные пузыри с каждым звуком из её уст мои попытки лопаются. Она звучит по-учительски строго.

– Больше суток.

Снова звук колокольчика над дверью кафе. Пламя оказывается снаружи. Лётчик следует за ней. Календула отворачивается к окну. Кажется, она смотрит на них. На него. Конечно, она смотрит на него, а не на неё.

Мне снова хочется убрать окаменевшую руку, но теперь – чтобы оказаться подальше от Календулы. Её заинтересованность Лётчиком меня обжигает. Я наваливаюсь на спинку дивана, и рука невольно тянется по столу, но так и остаётся на нём лежать.

Календула снова поворачивается к нам:

– Старик, помоги ему поесть.

– Мне кормить его с ложечки? – он удивляется, но в его голосе нет возмущения.

– С вилки, – сухо отвечает она. – Или ты хочешь, чтобы его покормила я? – она бросает на Старика строгий взгляд.

Я бы этого хотел. И, может быть, Старик это знает. И, может быть, это знает сама Календула. И Старик соглашается помочь мне поесть. Календула всё это время смотрит в окно. Наверное, она испытывает жалость ко мне. Здоровый парень, который не может нормально поесть.

Как только я дожёвываю последний кусок, Календула приказывает, вставая:

– Идём! Нужно кое-кого навестить.

Мы со Стариком встаём.

– Нет, Старик, ты не идёшь.

Как бы ни болела моя рука, перекашивая меня на правую сторону, я чувствую радость. Плевать, куда идти. Я впервые иду куда-то с Календулой.

Мы выходим из кафе и подходим к Пламя и Лётчику. Они сидят на тротуаре. Тут же встают. Пламя вытирает рот салфеткой.

– Нужно отвести Скалу к Хирургу, – говорит Календула.

Отвести? Если бы я мог сейчас рассыпаться на куски, я бы рассыпался. Меня – всего каменного – сейчас будто столкнули с лестницы.

– Я могу! – тут же вызывается Лётчик. Он будто выслуживается перед Календулой.

– Нет, ты мне нужен тут, – возражает Календула и слегка шлёпает Лётчика по щеке. Я обескуражено смотрю на Пламя. Я ещё никогда не видел, чтобы Календула вот так вот обходилась с Лётчиком. – Она пойдёт.

Внутри образуется ком. Ком, состав которого я не могу понять. Я злюсь? Да. Я ревную? Конечно. Мне обидно, что она сталкивает меня на Пламя? Безусловно. Почему она ведёт себя так, словно я игрушка, пустое место? Ей так плевать на меня?

– Хорошо, – соглашается Пламя.

– Мне нужно, чтобы Скала вернулся целым и невредимым. Поняла?

В первое мгновенье после этих слов мне хочется разбить свою руку, показать Календуле, что я больше не целый, и в этом её вина.

«Мне нужно, чтобы Скала вернулся целым и невредимым», – снова проносится у меня в голове… Значит, Календула всё-таки заботится обо мне. Значит, всё-таки ей есть до меня дело. Я ей нужен. Но что, если я нужен ей целым и невредимым только ради ходок?..

Она убивает меня!

Календула берёт под руку Лётчика, и в этот момент мне хочется сделать ей больно. Она делает больно мне, я сделаю больно ей.

Мы с Пламя идём к этому дурацкому Хирургу, а я пытаюсь придумать, как уколоть Календулу. Пламя мешает мне думать.

– Что у тебя случилось? – спрашивает она.

– Вот, – обнажаю правую руку.

Она не пугается. Мне это приятно.

– Можно?

Не дожидаясь, касается пальцами моей руки. Как и пальцы Календулы, я их не чувствую. Смотрю на неё. На секунду мне кажется, что она мне куда ближе, чем Календула. Нельзя об этом думать, но, может быть, через неё…

– У тебя бывает такое? – впервые пытаюсь проявить к ней интерес, спуская рукав.

Мы идём дальше.

– Нет. У меня волосы, ты видел. Но это ничего. У всех разное. У тебя руки, у меня волосы. Тут не угадаешь, – она рассказывает буднично, но в её голосе я чувствую переживание, будто она пытается успокоить меня.

– А у Лётчика что? – я хочу знать и его слабости тоже.

– Не принято говорить о других, – Пламя хмурится. – Он сам расскажет, если захочет. Просто у кого-то это на виду, как у меня, например, а у кого-то нет. Да и вообще, это принято скрывать.

Задаю глупый вопрос, ведь я сам всё это время скрывал:

– Почему?

– Потому что это только мешает нормально жить.

Она права. Мне мешает. И ей, видимо, тоже. У нас есть что-то общее. Уже хорошо.

– Я боюсь идти к Хирургу, – мне хочется, чтобы она снова проявила ко мне сочувствие. Так я смогу убедить себя, что я ей нужен. Я не боюсь его. Я ничего не испытываю к человеку, которого ещё не видел.

– Не сто́ит, – она поддерживает меня. – Он сделает несколько анализов, расскажет, что к чему, как с этим бороться, какие причины… Он, скорее, друг, чем враг, просто очень скрытный.

Спустя ещё немного времени мы наконец-то останавливаемся у развалин.

– Чёрт! Мне нужно зажечь волосы.

– И?

– Это не так просто работает. Мне нужны сильные эмоции.

Дальше я её уже не слушаю.

– А без волос нельзя? Моей руки недостаточно? Я её не чувствую.

– Нет… – она снова что-то тараторит. – Нужно что-то неожиданное.

Нужно так нужно. Я наклоняюсь и целую её. В конце концов, в ней есть сочувствие ко мне. И это всяко лучше чёрствости Календулы. А этот Лётчик ошивается между ними обеими.

Её волосы вспыхивают.

Мы ещё долго идём после того, как получаем знак от Хирурга.

Он выглядит уставшим. Синяки под глазами и хмурое лицо. Не могу сказать, что он рад или не рад нас видеть. Он словно делает, что должен. Мне даже кажется, что я отвлекаю его от чего-то более важного, чем моя рука. Но плевать. Если он единственный, кто может в этом разобраться, то пусть выполняет свою работу. В конце концов, не должен же я навсегда остаться калекой.

Хирург уводит меня в процедурную. Я, пользуясь только левой рукой, стягиваю с себя тонкий свитер. Хирург не усаживает меня в кресло. Он надевает белые тонкие перчатки и ощупывает мою руку.

– Болит? – спрашивает он.

– Я её совсем не чувствую.

– Не возражаешь? – он берёт какой-то металлический инструмент и ждёт моего согласия.

Я не знаю, что он собирается делать, но, поддаваясь его авторитету, молча киваю. Хирург подставляет к моему плечу плоское блюдце и инструментом несколько раз проводит по каменной поверхности. Каменная пыль осыпается на блюдце.

– Это для анализов, – объясняет он. Затем он усаживает меня на стул у письменного стола, садится сам и открывает совершенно пустую тетрадь с пожелтевшими страницами в клетку. – Расскажи, как это случилось.

А я не знаю, как это случилось. То есть, конечно, это случилось во время драки… Я рассказываю про неё. Он делает какие-то заметки. Его почерк мелкий, убористый, слова лепятся друг к другу, и с боку я не могу разобрать ни слова.

– Это первое проявление?

Я рассказываю про мизинец и Швею.

– Ты помнишь, как оказался в городе? – спрашивает он.

– Нет.

– А что помнишь?

– Я прятался в одном из домов.

– От кого?

– Я не помню. Я как будто прятался и уснул.

– И давно ты прятался?

– Я не знаю.

Он снова что-то записывает.

– Ты теперь в отряде Календулы?

– Да.

– Ты что-то знаешь о пропавших?

– Только слышал о них.

Хирург смотрит на меня. В его уставших глазах читается явное недоверие, как будто я виноват в пропаже мне неизвестных.

– Не против, если я ещё возьму твою кровь?

Он моет руки, снова надевает перчатки и берёт у меня кровь. Потом уносит её и возвращается ко мне.

– Я сделаю тебе инъекцию, хорошо? Посмотрим, как отреагирует рука.

Он ставит мне больной укол в свободный от окаменения участок на поражённой руке.

– Смею предположить, что ты успел нахлебаться негативных эмоций за это время. Да и быть парнем в отряде Календулы – удовольствие не из приятных. Следи за собой, Скала, – он закрывает тетрадь и крупными буквами пишет на ней моё имя. – Я пока займусь анализами и попытаюсь понять, насколько серьёзно может влиять это на тебя. Хорошо?

Я одеваюсь, и мы выходим к Пламя, которая всё это время ждёт меня. Они обмениваются парой фраз, и затем она отводит меня к дому Календулы.

Календула спускается к нам. Она тут же наступает на Пламя и спрашивает:

– Мальчик здоров?

Мне неприятно её пренебрежительное отношение ко мне. Мне не девять лет. Пламя что-то тихо отвечает. Потом Календула берёт меня за руку, точнее, чуть выше локтя и тянет в дом.

Мне хочется подняться к ней в квартиру. Но она останавливается в прохладном коридоре, задирает мой рукав и, не касаясь меня, рассматривает руку. Делает шаг назад:

– Свободен.

Мне больно от такого тона. Мне хочется её ударить, вразумить, что я не мальчик на побегушках. Мне хочется доказать, что я чего-то стою. Она начинает подниматься по лестнице, и я хватаю её за руку. Она останавливается и медленно поворачивается ко мне:

– Даже не смей, – её взгляд тяжёлый.

Я опускаю руку и ухожу.

Меня притягивает к ней то, что она меня отталкивает. Она словно играет со мной. Однажды это перестанет быть просто игрой.

Я пытаюсь играть по её правилам. Пытаюсь делать вид, что мне тоже всё равно. Но чем больше я делаю вид, тем сложнее мне становится дальше. Словно кто кого переиграет. И у Календулы это получается значительно лучше.

Тогда я начинаю проводить время с Пламя. Просто разговоры и помощь на ходках. Я хочу, чтобы Календула не просто видела, но и слышала о моей заинтересованности в другой. Я ведь могу быть интересен кому-то ещё.

Я напиваюсь. Я напиваюсь, потому что Календула сводит меня с ума, и я не знаю, что с этим делать. Есть она – мне плохо, нет её – мне хреново. И я не знаю, что хуже. Что ни делай, в голове везде она. Она, она, она… Это не бесит, это разрушает меня.

Пьяный плетусь к ней. Стучусь, нет, долблюсь в её дверь. Который час, без понятия. Она не открывает. Дома ли она, вообще?

– Календула, открой! – стою с бутылкой в руках, переминаясь с ноги на ногу. – Это Скала. Я с миром. Календула! – пытаюсь говорить в замочную скважину. – Пожалуйста, открой. Мне нужно с тобой поговорить…

Прислушиваюсь к тишине за дверью. Снова гневно стучу. Что, если она не одна?

Но тишина за дверью разъедает меня своим молчанием. Я медленно спускаюсь по лестнице, выхожу из подъезда и сажусь на нижнюю ступеньку у входа. Хочу заснуть тут. Пусть она проснётся и увидит меня, пусть знает, что я всю ночь провёл тут. А если я заболею и умру, то это будет её вина.

Она во всём виновата.

Выливаю остатки из бутылки. Не хочу пить. Просто сижу. Просто сижу, пытаясь не уснуть. Может, мне ещё удастся увидеть её сегодня.

Мне это необходимо.

– Эй, ты в порядке? – знакомый женский голос выдёргивает меня из приятной неги.

Медленно поднимаю голову. Пламя. Мне вдруг хочется обнять её и раствориться в её объятьях. В женских объятьях есть что-то особенное. Какое-то успокоение. Календулы нет, а Пламя есть. Живая девушка, спрашивающая, в порядке ли я.

– Приятель, что у тебя с лицом? – из темноты доносится голос Лётчика.

И он тут. Куда уж без него. Нет. Она моя. Она будет моя. Неважно, кто. Пламя или Календула, но никто из них не достанется тебе. Ты понял?

– Ему нужна помощь, нужно к Календуле! – Пламя тянет меня за рукав, но я не поддаюсь.

– Она… – говорю я.

– Занята? – спрашивает Лётчик.

– Что-то типа того.

Наверное, когда тебя игнорируют изо всех сил, то находят себе куда более важные занятия. Наверное, Календула уж очень сильно занята, если не открыла мне дверь.

Лётчик и Пламя вдвоём поднимают меня. Пламя отходит к Лётчику, и я падаю. Падаю и разбиваюсь на куски.

– Не ударился? – Лётчик поднимает меня, а из моего левого рукава каменными осколками начинает вываливаться рука. Я и не заметил, как снова окаменел.

– О боже! – раздаётся шёпот Пламя.

Я спокойно снимаю правой рукой кофту, и часть каменных кусков сыплется на землю. Я смотрю на них, словно это не моё. Да мне и не больно вовсе. Камень не болит.

– Что мы наделали! – восклицает Пламя.

– Что это за херня?

Мне хочется смеяться. Наверное, ситуация ужасная, и дальше будет только хуже, но я хочу смеяться. Я же не могу совсем остаться без руки.

– Тебе больно? – спрашивает Пламя.

– Нет, – улыбаюсь я.

– Выпей это. Это кровь Змеи, она должна помочь. Хирург говорил, помнишь?

Вроде что-то говорил. Она выливает мне в рот солёную мерзкую кровь. А потом они решают проводить меня до дома. Я иду впереди, молча и медленно.

Интересно, каково это – быть без руки? Наверное, все будут смеяться надо мной или называть калекой. Наверное, я больше не смогу работать на ходках, меня выгонят из отряда, и я умру в одиночестве и нищете, всеми забытый. Наверное, Пламя будет приходить подкармливать меня, как бездомного, побитого жизнью трёхлапого пса. А я буду молиться на неё.

Какая жизнь! Мне хочется смеяться от своих мыслей. Ну, не может быть, чтобы я так по-дурацки лишился левой руки.

Они провожают меня до самой квартиры и решают остаться. Конечно, я ведь теперь калека и мне нужна помощь. Пусть остаются. Мне плевать.

Перед сном лишь задаю один вопрос:

– Календула меня теперь выгонит?

Я не помню, что они мне отвечают, но ответ явно длиннее ожидаемого «да» или «нет». Я забываюсь сном.

Утром просыпаюсь без похмелья. Ночь помню как вчерашний сон. Всё произошедшее где-то далеко и не со мной. Щупаю руку, точнее, то, что от неё осталось.

У меня, и правда, только половина левой руки.

Рука не болит. Это странно. Когда Хирург соскрёб себе пыль с моего окаменевшего плеча, на моей руке, когда она вернулась в норму, остался след, словно по коже провели наждачной бумагой. Это место болело и заживало. А сейчас у меня нет половины левой руки, но я не чувствую никакой боли, даже лёгкого дискомфорта. Словно я всегда был инвалидом. Да. Пожалуй, с момента своего появления в этом городе именно так я себя и ощущал. А теперь и стал таким. Что внутри, то и снаружи.

Пламя ещё спит. Она кажется такой маленькой и беззащитной. Я рассматриваю её лицо: нос, чуть приоткрытый рот, через который она дышит, ровные брови… Прядь волос закрывает её щёку. Мне хочется погладить её.

Пламя просыпается, оглядывается и замечает меня.

– Не хотел тебя будить.

– А где Лётчик?

Я и забыл про него.

– Не знаю. Я не видел, как он ушёл.

Хорошо, что он ушёл.

– Тебе помочь? – она подходит ко мне. – Мы обязательно что-нибудь придумаем. Какой-нибудь протез.

Поддерживать жизнь там, где всё мертво, не просто глупо или бессмысленно, а смешно. Кому я теперь нужен такой однорукий? Я не особо-то был нужен с двумя руками, а сейчас и подавно. Наверное, надо меня оставить. Как оставляют больных умирать на койках.

– А знаешь, – Пламя воодушевляется, – у меня для тебя кое-что есть. Вставай, идём!

У неё есть что-то для меня. Для меня! Это вселяет надежду. Дурацкую надежду, выдутую из стекла. Если её пережать, она сломается и больно раздерёт мою грудь. А если нет – спрячет моё сердце под стеклянным колпаком.

– Нужно сначала поесть, – говорю я.

– Нет, – возражает она, – нам нужен голодный желудок. Хочу тебя кое с кем познакомить.

Шлюха. Я слышал уже о Шлюхе и о Доме Шлюхи. Но мне всегда казалось это каким-то несерьёзным баловством. Наверное, это как курение. Сначала ты просто решаешь попробовать, а потом уже не можешь без этого.

Интересно, без чего не может Пламя? А Календула? Она, вообще, ходит сюда? Лётчик изображает из себя примерного послушного паиньку, так что вряд ли он светит тут своей задницей.

В процедуре, которую заказывает Пламя, задействованы тени. Они пугают меня, но Пламя спокойна, и я тоже стараюсь быть спокойным, хотя их такое близкое присутствие мне не нравится.

Тень будто что-то высасывает из моей руки. Я чувствую, как опускаюсь на дно. Я думал, то, что я испытываю, и есть дно, но истинное дно оказывается глубже. Словно вся толща воды давит на моё тело, ещё чуть-чуть и расплющит меня. Мне хочется плакать.

Я маленький. Крошечный. Совершенно бессильный против этого города. Он не слышит и не видит меня, не пытается мне помочь. Я хочу почувствовать себя частью чего-то большего и значимого. Я хочу быть большим и значимым, но я чувствую себя лишь маленьким и ничтожным. Я песчинка в пустыне.

Но потом всё меняется. Что-то тёплое, светлое наполняет меня. Я песок, я тёплый песок под солнцем, ветер перебрасывает меня туда-сюда, и я чувствую себя таким лёгким, что всё вокруг просто не имеет значения. Я могу летать, хоть у меня и нет крыльев. Но я могу летать. Я могу стать жемчужиной в море. Воодушевление переполняет мою грудь.

Когда сеанс заканчивается, Шлюха приносит нам поесть. И мы едим. Мне нравится находиться в комнате с Пламя, нравится делить с ней пищу. Мне нравится с ней говорить. Мы говорим с ней о чём-то, кажется, неважном, а потом я, сам от себя того не ожидая, произношу:

– Давай встречаться.

Я бы этого хотел. Да. Именно с Пламя. С ней так хорошо и спокойно. Я чувствую себя целостным, пусть и без руки.

– Что? – переспрашивает она.

– Ты мне нравишься. Давай встречаться.

– Но есть кое-что, что…

Я не хочу, чтобы она портила этот момент.

– Неважно. Просто скажи да или нет.

И она говорит:

– Да.

Мне хорошо с Пламя. Мне хорошо с Пламя, пока мы посещаем Шлюху. Пламя полна жизни, не замечал за ней этого раньше, этой живости. Календула холодная как ночь, а Пламя как рассвет. Календула не выгоняет меня из отряда. Она вообще ничего не говорит про мою руку, видимо, делает вид, что всё в порядке. Пусть так. Сейчас это уже не имеет никакого значения. Мне хочется быть ценным для Пламя. В Пламя всё хорошо, кроме одного – она не подпускает меня к себе близко. Не знаю, как объяснить. Вот мы вроде вместе, но ей будто иногда неловко за меня. Потому что у меня нет руки?

Она не хочет со мной близости. Она не хочет спать со мной настолько, что она не приглашает меня к себе, а когда я зову её, отказывается. Словно она не до конца уверена во мне. Из-за этого мы часто ругаемся. Она говорит, что ей нужно время, и я ей его даю. Но ей мало. И всё идёт по кругу.

Мы ссоримся и даже можем не разговаривать несколько дней. Меня бесит это её упрямство. В дни ссор она проводит время с Лётчиком. Явно мне назло. Почему не с Пантерой или Русалкой? Конечно, ей нужен Лётчик, кто же ещё. А он и рад её поддержать. Я вижу, как он смотрит на неё, и тогда я иду мириться, потому что Пламя моя.

Ссоры становятся рутиной. По ним можно вести календарь. Когда я узнаю, что после ходки Лётчик провожает её до дома, пока я с парнями тащу самородки к Хирургу, я решаю разобраться и поставить точку.

Я встречаю его в его же районе. Он удивляется, завидев меня. Вечереет, и он, кажется, куда-то направляется.

– Что-то случилось? – спрашивает он. – Что-то с Пламя?

– С ней всё отлично, – отвечаю я, не считая, что мы снова поругались.

– Хорошо, – он молчит. – Тебе нужен я?

– Отстань от Пламя.

– Что?

– От Пламя отстань.

– С ней что-то случилось?

Я делаю шаг на него:

– Я по-хорошему прошу.

Лётчик хмурится:

– Ты это брось, Скала. Пламя – мой друг.

– В жопу такую дружбу. Только придурок будет говорить о дружбе между парнем и девушкой.

– Но между нами ничего нет. Я знаю её всю жизнь.

– Именно это и бесит меня в тебе, Лётчик.

– Бесит? Я думал, мы друзья.

– Ну да. Друг не попытается увести у друга девушку.

– Скала! Она выбрала тебя.

– Так ты не отрицаешь, что хочешь её увести?

Лётчик потирает шею, он словно сам боится себе признаться.

– Слушай, Скала, ты хороший человек, ты нравишься Пламя. Это очевидно.

– А чего тогда она сбегает к тебе поплакаться?

– Ты всё выворачиваешь наизнанку!

– Ты будто бы лучшая версия меня, Лётчик! – хватаю его за куртку. Жаль, что у меня только одна рука. Даже с одной я, безусловно, сильнее него, но отсутствие руки лишь убавляет уверенности. Лётчик не будет драться, я знаю. А жаль. – Тебе разве что ру́ки не целуют! Их-то у тебя две.

Он хватается обеими ладонями за мой сжимающий куртку кулак.

– Я не могу сделать то, что ты просишь.

– Почему? Если мы, как ты говоришь, друзья, Лётчик.

– Потому что она мне тоже нравится.

Я стискиваю куртку ещё сильнее. Я знал. Я знал, но не хотел это услышать.

– Но я не увожу её у тебя. Она выбрала тебя. Значит, ей нужен ты, а не я.

– Пошёл ты, Лётчик! – разжимаю кулак.

Хочется нажраться.

Проще всего нажраться на вечеринке и уйти в разнос. Алкоголь выбивает из меня того меня, каким я пытаюсь казаться. Двуруким, сильным, с девушкой. Всё это фальшь, пыль. У меня даже нет друзей, кому можно излить душу, потому что никому не интересен калека. В меня можно только тыкать пальцем.

Но на самом деле я понимаю, что дело не в руке, а во мне. Будто бы от меня отвернулся сам город. Не люди в нём, а город. Будто меня не должно быть. Не то, чтобы меня не должно быть здесь, а просто не должно быть. Я как неудачный эксперимент, вырвавшийся в люди. Но мой создатель – как это часто бывает в подобных историях – допускает ошибку, собирая меня по кускам. Он этого не знает. Ему нет до этого дела. А я живу с этой ошибкой.

Уравнение с ошибкой, которое никогда не сможет быть решено.

Алкоголь тянет на глубину. И чем глубже я ухожу, тем меньше думаю о поверхности. Лечь на дно – не такое уж плохое решение, если нет никого, кто может выдернуть тебя на сушу, где ты будешь плеваться водой и жадно хватать воздух.

Пламя хватает меня за руку и вытаскивает в коридор.

– Отстань от меня, – я, шатаясь, отпихиваю её. – Что тебе нужно?

– Послушай, ты мне нужен. В любом состоянии.

Она говорит что-то ещё, но мои мысли не поспевают за ней. Я не хочу её слушать.

– Брось, Пламя. Разве я не вижу, как вы все смотрите на меня? Больной калека. Я хоть слово сказал тогда? Я даже не сдал вас. А мог. И должен был.

Почему я не рассказал Календуле? Смешно. Если бы я сказал, что это дело рук Лётчика, она бы его выгнала.

Пламя тянет меня за рукав и что-то говорит.

– А Лётчику ты тоже отказала или дала?

– Что?

Она замирает. Я стою, пошатываясь. Она знает, о чём я говорю. Она не может не знать.

– Я вижу, как он на тебя смотрит. Ты думаешь, Календула почему тебя взяла? Она не дура. Ей девки не нужны. Это он её уговорил. А ей бы только получить такого красавчика. А? Поганая тварь. Красивый Лётчик, красивый? Дала ему, а?

Она что-то говорит, но я разбираю только: «Мне нужен ты, а не Лётчик, ты».

– Да? А она меня на Лётчика променяла.

Календула предпочла его мне. Потому что он лучше. А Пламя выбрала меня – что осталось. Как мусор подобрала. Календуле – конфетка, Пламя – обёртка.

– Чем я хуже Лётчика?

– Отпусти её, – строгий голос Календулы заставляет меня обернуться.

– Ты не смеешь мне указывать.

– Ещё как смею.

– Я для тебя ничто, и ты для меня ничто.

– Нам стоит переговорить. Пламя, ты в порядке?

Почему её так заботит состояние Пламя? Календула подходит ко мне и приобнимает за плечи. Всё моё тело разом напрягается. Она ведёт меня по коридору и выводит на свежий воздух.

Мы стоим на пустыре под тёмным небом. Ветер пытается остудить мою горячую голову. Мы молчим. Молчать с Календулой невыносимо.

– Извини за то, что ты видела.

Она ничего не говорит. Я поворачиваюсь к ней:

– Можно тебя обнять? Я всегда хотел тебя обнять, – делаю пол пьяного шага к ней.

– Нет.

Но я впервые не слушаюсь её и обнимаю, как можно крепче, одной рукой. От неё пахнет чем-то очень приятным. Я стою так, и сердце моё колотится в два раза быстрее.

– Календула, я и Пламя… Это ошибка. Просто…

– Тебе лучше уйти.

– Ладно, – я отстраняюсь от неё.

Я не хочу уходить. Боль пронизывает меня.

– Тебе лучше уйти из отряда. Это была ошибка. Мне сложно это признавать и сложно сообщать тебе, но тебе не место в моём отряде.

– Нет, Календула, пожалуйста! – я падаю на колени. – Не выгоняй меня. Я сделаю всё, что ты хочешь. Я буду с Пламя, если ты хочешь. Я буду заботиться о ней. Только скажи!

Она молча смотрит на меня. Безжалостно. От её холода мурашки по всей спине.

– Это из-за руки? Из-за руки?

Она разворачивается и идёт в сторону здания.

– Тварь! Тварь! Продажная шлюха!

Она останавливается.

– Прости меня, пожалуйста, прости! – я ползу на коленях к ней. Ползти тяжело.

Она медленно, опустив голову, мотает головой, в ночи даже почти не заметно, и уходит.

Я остаюсь один.

Я падаю на землю ниц. Кое-как разворачиваюсь на спину. Под небом я ощущаю всю эту толщь одиночества. Меня сравняли с землёй.

Мне больно. Я чувствую, как каменеют мои руки и ноги. Словно иглы врастают в моё мясо. Я кричу от боли. Я кричу от боли, и никто под всем этим чёртовым небом не слышит меня.

Я отключаюсь.

Polnalyubvi – Чужой среди своих

Прихожу в себя уже в помещении. Искусственный свет слепит в лицо. Я лежу на чём-то твёрдом и без футболки. Физически чувствую себя превосходно. А морально – отвратительно.

– Кажется, он всё, – говорит кто-то.

Высокий парень подходит ко мне и помогает принять сидячее положение. Я растерян. И ничего не понимаю. Часть людей из комнаты выходит. Мне помогают натянуть футболку. Кажется, что-то случилось. Только я не в курсе.

В дверях появляется Пламя.

Я не хочу её видеть. Я не хочу видеть никого из тех, кого я знаю. Хочу забыть всё и всех. И исчезнуть.

Я не могу смотреть ей в глаза.

– Жить будет, – парень обращается к Пламя, а потом ко мне: – Наша помощь требуется?

– Нет.

Двое парней уходят, и мы с Пламя остаёмся одни. Надо с этим заканчивать. Как покончили со мной.

– Мы расстаёмся, – голос мой слабый.

– А?

Я не хочу повторять эти слова.

– Мы больше с тобой не встречаемся, – я не смотрю на неё. Я боюсь её реакции.

– Но почему?

Она хочет подойти ко мне, и мне срочно нужно что-то придумать, сказать такое, после чего она сама не захочет больше меня видеть.

Слова сами выпрыгивают из меня:

– Я только что изменил тебе с Календулой.

Встаю и выхожу.

Светает. Я иду, вымотанный и брошенный. И бросивший. Не знаю, что хуже. Мне хочется больше не быть. Ноги сами ведут меня к Дому Шлюхи.

– Можно мне здесь переночевать?

Возвращаться в район нет никакого желания. Никогда. Забирать вещи тоже. Да у меня и нет ничего. Ничего особо не приобрёл, ни к чему не привязался. Ни к кому. Надо просто влачить где-то своё существование, попутно сгребая остатки сил.

– Это тебе не отель, Скала. Иди спать домой.

– У меня нет дома.

Шлюха изучающе смотрит на меня.

– Брось. Это из-за Календулы? Все через это проходили. Ты не первый, ты не последний.

– Она всех выгоняла?

– Календула выгнала тебя? – Шлюха меняется в лице. – А это что-то новенькое.

– Так я могу тут пожить?

– Нет, Скала. Могу предложить откачку и дозировку, но я не сдаю комнаты.

Я смотрю в пол. Мыслей особо никаких. Мне совсем некуда идти, и я не знаю, что мне делать. Мне даже не хочется напиться.

Я иду в кафе и, пока никого нет, сплю на диване. Хорошо, что тень не человек и не способна осуждать. Когда меня будит колокольчик над дверью, просыпаюсь, жду какое-то время и делаю заказ. Кристаллов при мне не так много, в моём доме их тоже мало. Мне нужно придумать, на что я буду жить дальше.

Я помню дом, в котором я впервые очнулся. Сейчас меня тянет к истокам. Когда всё рушится, хочется обернуться назад и понять, где же была совершена ошибка. Я никогда не возвращался в тот дом. Я его боялся. Сам уже не помню, чего. Как будто бы в этом доме я могу столкнуться с самим собой, взглянуть себе в лицо и понять, где я налажал. Будто дом способен рассказать мне всё.

Дом молчит.

Я стою перед ним, как путник перед старцем и жду чего-то сакрального. Дом мало отличается от других соседних, но я помню его, а он помнит меня. Он должен помнить. Он даже должен помнить больше, чем я. Например, как я оказался внутри.

Захожу внутрь. Пыльно и темно, а у меня с собой никакого инструмента. Может, это и хорошо. Я обезоружен перед ним, а значит, не могу нанести ему вреда.

Поднимаюсь по лестнице к лифту, нажимаю на кнопку. Дом оживает, гудит. Со стуком и треском лифт опускается на первый этаж, открывая передо мной свою пасть, приглашая внутрь. Свет в лифте тусклый и неприветливый. Спустя несколько секунд двери лифта закрываются. Кнопка гаснет. Я нажимаю на неё ещё раз. Двери с лязгом открываются, и я просто снова жду, когда они закроются.